С конца июля в Нортонстоу были введены ночные дежурства. Джо Стоддард, естественно, участвовал в них, потому что работа садовника к этому времени потеряла смысл. Садоводство — неподходящий вид деятельности в условиях тропической жары.
В ночь на 27 августа была как раз его очередь дежурить. В течение ночи ничего существенного не произошло. Тем не менее, в семь тридцать утра Джо несмело постучался в дверь комнаты Кингсли. Предыдущим вечером Кингсли изрядно выпил в компании с другими учеными. Поэтому сначала он никак не мог понять, чего от него хочет садовник. Постепенно до него дошло, что весельчак Джо ни на шутку озабочен.
— Нету, сэр, нету!
— Чего нет? Принесите мне, ради бога, чашку чаю. У меня во рту, как на дне клетки с попугаями.
— Чашку чаю, сэр! — Джо было заколебался, но потом опять принялся за свое: — Вы же сказали, сэр, я должен докладывать обо всем необычном, а его и вправду нету.
— Послушайте, Джо, при всем моем к вам уважении, должен совершенно серьезно сказать, что я распотрошу вас на этом самом месте, если вы не скажете мне, чего это такого нет.
Затем Кингсли медленно и громко произнес:
— ЧЕ-ГО НЕТ?
— Дня, сэр! Нету Солнца!
Кингсли схватил часы. Было 7 часов 42 минуты утра, обычно в конце августа рассвет наступает задолго до этого часа. Он выскочил из убежища наружу. На поверхности царила кромешная тьма, даже свет звезд не проникал сквозь сплошной облачный покров. Казалось, повсюду воцарился какой-то бессмысленный первобытный страх. Свет покинул мир.
В Англии и других странах Запада потрясение было смягчено тем, что момент исчезновения солнечного света совпал с ночными часами. Вечером Солнце, как обычно, закатилось, однако восемь часов спустя оно не взошло. Облако достигло Солнца и закрыло его.
Населению восточного полушария довелось в полной мере пережить ужас исчезновения света. Кромешная тьма опустилась на них среди дня. В Австралии, например, небо стало темнеть около полудня, и к трем часам нигде не было уже ни малейшего проблеска света, кроме тех мест, где включили искусственное освещение. Во многих крупных городах мира начались беспорядки.
Три дня Земля была погружена в полную темноту. Исключение составляли лишь страны, где люди обладали техническими возможностями, чтобы обеспечить себя искусственным освещением. Лос-Анджелес и другие американские города жили при ярком свете миллионов электрических ламп. Однако это отнюдь не спасало американский народ от первобытного ужаса, охватившего все человечество. К тому же, у американцев было больше времени и возможностей следить за происходящим, они сидели у телевизоров и ожидали хоть каких-нибудь официальных сообщений от властей, не способных уже ни понять, ни контролировать ход событий.
Через три дня произошли некоторые перемены. Днем небо опять посветлело, пошли дожди. Сначала дневной свет был совсем тусклый, но с каждым днем становилось все светлее, пока, наконец, освещение не стало похожим на нечто среднее между обычным ясным днем и лунной ночью. Однако этот свет не принес людям душевного облегчения — его раздражающий темно-красный оттенок говорил о его неестественном происхождение.
Дожди сначала были теплые, но температура медленно и неуклонно понижалась. Ливни становились все сильнее. Пока стояла жара, в атмосфере накопилось громадное количество влаги. С понижением температуры, которое началось с исчезновением солнечного света, все больше и больше этой влаги стало выпадать в виде дождя. Реки быстро поднялись и вышли из берегов, разрушая дороги и лишая крова огромное число людей. Трудно описать состояние миллионов людей во всех странах мира, внезапно застигнутых врасплох неистовыми ливнями после нескольких недель изнуряющего зноя. А с неба все также струился тусклый, темно-красный, потусторонний свет, отражаясь в потоках воды.
Но еще страшнее этого потопа были пронесшиеся над Землей яростные бури. При конденсации водяных паров в дождевые капли в атмосфере высвободилось совершенно беспримерное количество энергии. Это вызвало огромные колебания атмосферного давления, что привело к ураганам невиданной, невероятной силы.
Во время одного из таких ураганов сильно пострадала усадьба в Нортонстоу. Под обломками погибли двое рабочих. Однако этой трагедией дело не ограничилось. Кнут Йенсен и его Грета, та самая Грета Йохансен, которой Кингсли писал в свое время, попали в жестокую грозу и были убиты упавшим деревом. Их похоронили вместе неподалеку от старого дома.
А температура все падала и падала. Дождь постепенно сменился снегом. Затопленные поля покрылись льдом, а к концу сентября даже бурные реки превратились в недвижные скопления льда. Снеговой покров медленно распространялся, подбираясь к тропикам. Только когда вся Земля оказалась скованной морозом и льдом и покрылась снегом, небо очистилось от облаков. Люди снова увидели вселенную.
Не осталось ни каких сомнений, что таинственный красный свет исходил не от Солнца. Свет распределялся почти равномерно от горизонта до горизонта, а не шел из какой-то одной точки. Каждый участок дневного неба, казалось, слабо тлел, испуская тусклое красное сияние. По радио и телевидению сообщили, что свет исходит не от Солнца, а от Облака. Это объясняется, говорили ученые, нагревом Облака при его соприкосновении с Солнцем.
К концу сентября передний, чрезвычайно разреженный край Облака, наконец, достиг Земли. После чего, как и было предсказано в докладе из Нортонстоу, верхние слои земной атмосферы начали разогреваться. Но пока еще газ был слишком разреженный, чтобы вызвать нагрев до сотен тысяч или миллионов градусов. Все же температура верхних слоев атмосферы поднялась до нескольких десятков тысяч градусов, а этого было уже достаточно, чтобы оттуда начал исходить мерцающий синий свет, хорошо видимый с Земли ночью. Ночи стали неописуемо живописными, но едва ли кто-нибудь был в состоянии по достоинству оценить эту красочную картину: человек способен в полной мере наслаждаться прекрасным, только если у него спокойно на душе. Разве что на самом крайнем севере какой-нибудь одинокий и привычный ко всему пастух, охраняя свои стада, с благоговейным изумлением и трепетом всматривался в испещренное фиолетовыми полосами ночное небо.
Так это и продолжалось: сумрачные красные дни и светящиеся синие ночи, и ни Солнце, ни Луна не имели к этому никакого отношения. И все ниже и ниже падала температура.
За это время погибли массы людей во всех странах, кроме самых развитых. Сначала несколько недель стоял почти невыносимый зной. Затем многие умерли во время бурь и наводнений. С наступлением сильных холодов люди стали гибнуть от воспаления легких. За все время с начала августа до первой недели октября уже вымерла примерно четверть населения планеты. Невыносимое несчастье выпало на долю бесчисленных семей. Смерть безжалостно и неотвратимо навеки разлучала мужа с женой, родителей с детьми, влюбленного с возлюбленной.
Премьер-министр был зол на ученых из Нортонстоу. Гнев заставил его отправиться туда, чтобы разобраться с ситуацией на месте. В дороге он продрог и измучился, что отнюдь не улучшило его настроения.
— Выясняется, что правительство было совершенно дезориентировано, — сказал он Кингсли. — Сначала вы говорили, что критическое положение продлится всего один месяц, не больше. Так вот, оно уже длится больше месяца, а конца все не видно. Когда же можно ожидать прекращения всей этой истории?
— Не имею ни малейшего представления, — ответил Кингсли.
Премьер-министр сердито посмотрел на Паркинсона, Марлоу, Лестера и затем, уже совсем свирепо, — на Кингсли.
— Чем же, я вас спрашиваю, объяснить столь грубую дезинформацию? Нужно ли напоминать, что Нортонстоу были предоставлены все возможности для работы? Не будет преувеличением сказать, что вы тут как сыр в масле катаетесь. За это мы в праве ожидать от вас полной научной компетентности. Должен сказать, что условия жизни здесь значительно лучше тех, в которых вынуждено работать само правительство.
— Конечно, условия здесь гораздо лучше. Они лучше потому, что мы предвидели то, что сейчас происходит.
— Кажется, это единственное предвидение, на которое вы оказались способны, и то использовали для собственной выгоды и безопасности.
— В этом мы старались не отстать от правительства.
— Я не понимаю вас, сэр.
— Давайте я изложу обстановку со всей возможной откровенностью. Когда только начал обсуждаться вопрос об Облаке, главной заботой, вашего правительства, да и других правительств, как известно, было по возможности воспрепятствовать любому распространению фактов. На самом деле вся эта секретность была нужна, конечно, только для того, чтобы не дать шанса народу подобрать себе более деятельных руководителей.
Теперь премьер-министр рассвирепел окончательно.
— Скажу вам без обиняков, Кингсли: я считаю себя вынужденным, вернувшись в Лондон, сделать некоторые шаги, которые едва ли вас обрадуют.
Паркинсон отметил, что непринужденно-насмешливый тон Кингсли внезапно стал жестким.
— Боюсь, вам не придется возвращаться в Лондон, вы останетесь здесь.
— Я не могу поверить, что даже такой человек, как вы, профессор Кингсли, может обнаглеть настолько, чтобы попытаться арестовать меня!
— Что вы, мой дорогой премьер-министр, почему же арестовать, — сказал Кингсли с улыбкой. — Речь идет о другом. Если положение станет критическим, вы будете в гораздо большей безопасности здесь, в Нортонстоу, чем в Лондоне. Давайте так и будем говорить — мы считаем целесообразным в интересах всего общества, естественно, чтобы вы остались в Нортонстоу. А теперь, я думаю, нам с Лестером и Марлоу лучше оставить вас с Паркинсоном наедине; у вас, без сомнения, найдется много о чем поговорить.
Марлоу и Лестер вышли из комнаты вслед за Кингсли. Они были несколько ошеломлены.
— Крис, но ведь этого нельзя делать, — сказал Марлоу.
— Можно и нужно. Отпустить его обратно в Лондон — это значит подвергнуть опасности жизнь каждого, кто находится здесь, начиная с вас, Джефф, и кончая Джо Стоддардом. Я просто обязан не допустить этого. Видит бог, у нас и без того положение не из блестящих.
— Но если он не вернется в Лондон, они пошлют за ним.
— Не пошлют. Мы сообщим по радио, что дороги стали временно непроходимыми, и поэтому его возвращение откладывается. Температура опускается так быстро, что через несколько дней дороги и в самом деле станут непроходимыми. Помните, я говорил вам, когда еще мы беседовали в пустыне Мохаве, о том, что температура резко снизится; вот это сейчас и происходит.
— Не понимаю. Не похоже, что опять возобновятся снегопады.
— Конечно, нет. Но скоро температура опустится так низко, что двигатели внутреннего сгорания не смогут работать. Прекратится всякое движение по земле и по воздуху. Я понимаю, конечно, что можно будет сделать специальные двигатели, но пока они с этим справятся, положение настолько ухудшится, что никому уже не будет никакого дела до того, в Лондоне ли премьер-министр или где-нибудь еще.
— Пожалуй, вы правы, — сказал Лестер, — нужно только поводить их за нос около недели, а потом все будет в порядке. Должен сказать, мне совсем не улыбается, чтобы нас выкинули из нашего уютного убежища, да еще после того, как мы затратили на его создание столько труда.
Паркинсону не часто доводилось видеть премьер-министра по-настоящему разгневанным. Прежде в таких случаях он отделывался поддакиванием, считая, что самый простой выход — не возражать. Однако на этот раз он чувствовал, что должен принять на себя полный заряд ярости премьер-министра.
— Простите, сэр, — сказал он, послушав несколько минут, — но боюсь, вы сами вызвали подобную реакцию. Вам не следовало упрекать Кингсли в некомпетентности. Обвинение было несправедливым.
Премьер-министр взорвался.
— Несправедливым! Да вы понимаете, Фрэнсис, — закричал он, брызгая слюной, — что мы не сделали специальных запасов топлива, потому что исходили из предсказанного Кингсли одного месяца? Понимаете ли вы, в каком положении мы оказались?
— То, что кризис будет продолжаться всего один месяц, высчитал не только Кингсли. То же самое нам сообщили из Америки.
— Ошибки одних никогда еще не оправдывали ошибок других.
— Я не согласен, сэр. Я ведь хорошо помню, что мы в Лондоне часто были склонны воспринимать обстановку не слишком серьезно. В докладах Кингсли всегда был тревожный оттенок, которого мы не хотели замечать. Мы всегда старались убедить себя, что когда дойдет до дела, реализуется самый благоприятный вариант. Мы никогда не учитывали возможности того, что все может оказаться много хуже, чем нам представляется. Кингсли, возможно, ошибался, но он был ближе к истине, чем мы.
— Почему он ошибся? Почему все ученые ошиблись? Вот что я пытаюсь узнать, и никто мне этого так и не объяснил.
— Они бы объяснили, если бы вы просто спросили у них, вместо того, чтобы грозиться снести им головы.
— Я начинаю думать, что вы прожили здесь слишком долго, Фрэнсис.
— Я нахожусь здесь достаточно долго, чтобы осознать, что ученые вовсе не претендуют на истину, и только мы, дилетанты, считаем их выводы непогрешимыми.
— Ради бога, перестаньте философствовать, Фрэнсис. Будьте так добры, расскажите мне, наконец, в чем была ошибка.
— Ну, насколько я понимаю, Облако ведет себя совсем не так, как они ожидали, и причину этого никто не может понять. Все ученые ожидали, что скорость Облака будет возрастать по мере его приближения к Солнцу, что оно пролетит мимо Солнца и станет удаляться. Вместо этого Облако замедлило движение, и когда достигло Солнца, вообще практически остановилось. И теперь, вместо того, чтобы унестись в мировое пространство, оно торчит возле Солнца.
— Но сколько оно еще здесь пробудет? Вот что я хочу знать.
— Никто не может этого сказать. Оно может оставаться здесь неделю, месяц, год, тысячелетие или миллионы лет. Никто этого не знает.
— Боже мой, послушайте, вы понимаете, что говорите? Если Облако не улетит, мы пропали.
— Вы думаете, Кингсли этого не знает? Если Облако останется еще на месяц, погибнет очень много людей, но и выживет достаточно. Если оно останется на два месяца, выживет очень немного людей. Если оно останется на три месяца, мы здесь в Нортонстоу умрем, несмотря на то, что специально готовились к чему-то подобному, и мы будем умирать одними из последних на Земле. Если Облако останется на год, ничто живое на всей планете не уцелеет. Как я уже говорил, Кингсли все это знает, вот почему он не особенно серьезно относится к политическим аспектам дела.