Вяч. Вс. Иванов

Артур Хокарт и сравнительный метод в этнографии

«Труды и дни» Артура Хокарта

В последнее время происходит переосмысление основных методов и принципов таких гуманитарных наук, как этнография, исследующая социальное устройство и культуру различных обществ, в частности, далеко от нас отстоящих. Главным образом это вызвано выявлением тесной связи этнографии с историей, а благодаря этому и с естественными науками, изучающими эволюцию жизни. В особенности близким к этим наукам оказывается понимание способов восстановления прошлого. При этом далеко идущем пересмотре самих оснований этнографической науки на первое место выдвигаются некоторые незаслуженно забытые её представители; среди них прежде всего следует назвать Хокарта.

Артур Морис Хокарт (1883–1939) принадлежит к числу учёных, чьи идеи и труды слабо были оценены при жизни. В полной мере их стали признавать, переиздавать и изучать спустя несколько десятилетий после его смерти.

Хокарт принадлежал к старинному французскому роду. Предки его давно переселились в Англию, но не порывали связей с Францией и французским языком. Это сказалось и на образовании Хокарта, начавшемся в Брюсселе, но продолженном в Оксфорде, где он учился трижды. Первый раз он кончил университет в 1906 г., получив магистерскую степень в области классических языков и античной истории. Второй раз в том же Оксфорде в 1914 г. он занимался антропологией после учёбы в Берлине, где слушал психологию и философию, и полевых занятий этнографией на о-вах Океании. Наконец, после участия в боях во Франции, он в третий раз вернулся в Оксфорд, где в 1919–1920 гг. занимался древними и новыми языками Южной Азии — санскритом, пали, тамильским, сингальским. Языковые способности Хокарта вызывают изумление: в Океании, где он прожил около пяти лет (1908–1913), он в совершенстве изучил фиджийский и некоторые полинезийские языки. В Египте — он читал лекции в Каире перед смертью — Хокарт выучил арабский и читал в подлиннике великого арабского средневекового историка Ибн-Халдуна. К своей книге «Цари и советники» уже после её публикации Хокарт на собственном экземпляре делал дополнения на древнегреческом, латинском, английском, французском, немецком, фиджийском и арабском языках. Всего он знал 14 или 15 языков.

Лингвистическая подготовка не только позволяла Хокарту точно интерпретировать многочисленные древние тексты и свидетельства местных жителей исследуемых им стран, которых он расспрашивал, — он был одним из немногих этнографов, овладевших методами сравнительно-исторического языкознания, позволяющими многие сходные явления возвести к одному первоисточнику. Эти методы он применяет в первой же своей книге «Царствование» к изучению обычаев и верований. Хотя он тут же оговаривается, что далеко не все похожие вещи можно возводить к общему корню, ведь вполне возможно и параллельное развитие обычаев и т. п., дающее типологически сходные результаты.

Поставленная Хокартом задача построения этнографии на основе сравнительно-исторического метода облегчалась широтой его собственных познаний. Проведя на о-вах Лау Фиджийского архипелага три года, Хокарт опубликовал их описание, целиком основанное на показаниях его информантов-фиджийцев. К этому весьма сжатому и к тому же сокращённому издателями описанию после смерти Хокарта добавилась значительно более полная его монография о северных о-вах Фиджи, им самим завершённая в рукописи.

Эта последняя книга до сих пор остаётся одним из наиболее радикальных опытов описания племенных обычаев в виде дедуктивной формализованной целостной системы. Не удивительно, что книга и после своего издания через 13 лет после смерти автора не получила должной оценки: этнография тогда ещё не была готова к обсуждению попыток её математизированного изложения. Но теперь, когда и логика развития гуманитарного знания, сближающегося с математикой, и возможности, связанные с применением компьютерной техники, стимулируют развитие в этом направлении, наследие Хокарта все чаще оценивают по достоинству.

Опыт пребывания на Фиджи оказался в научной, а возможно и в человеческой биографии Хокарта решающим. Он был поражён, увидев общество, совершенно не похожее на западноевропейские и успешно решающее свои задачи. Не кажется надуманным сравнение молодого Хокарта на Фиджи с Гогеном на Таити. В обоих случаях перед европейцем открывался новый мир, потрясавший — в одном случае учёного, в другом художника — необычностью, гармонической целостностью, отсутствием многого, что считалось обязательным на Западе. Хокарт и здесь проявил себя прежде всего историком: обнаружив отсутствие на Фиджи государственного управления в европейском смысле, он задумался над тем периодом в истории любого общества, который предшествовал возникновению государства; этому и были посвящены его основные книги.

После первой мировой войны Хокарт возглавляет археологическую службу на Цейлоне, сам ведёт раскопки, издаёт и комментирует их результаты, публикует множество трудов по археологии, истории и этнографии Южной Азии. Но важнейшим итогом его занятий в 20-е годы явилась книга «Царствование». В ней он рассмотрел ритуал коронации у разных народов мира, древних и известных по новым данным. Ему удалось провести формальное описание обряда, разбив его на основные этапы.

Принципы этого исследования близки к идеям советского фольклориста В. Я. Проппа, высказанным в те же годы. В первой своей книге, получившей недавно мировую известность, Пропп, анализируя волшебные сказки, показал, что эти сказки построены по единой общей схеме, формальное описание которой он дал, а во второй — что последовательность эпизодов сказки отвечает схеме обряда инициации, знаменовавшего вхождение юноши на правах равноправного члена в первобытное племя. Но, согласно Хокарту, ритуалы инициации и коронации имеют общее происхождение, и потому для них обоих годится одна структурная схема.

В своих ранних работах Пропп ориентировался на учение И. В. Гёте о морфологии, в частности на его понимание «працветка» (Urpflanze). Пропп хотел все сказки свести к подобной единой морфологической прасхеме, которую далее он попробовал истолковать исходя из последовательности частей древнего ритуала инициации. Современные исследователи, признающие значение идей морфогенеза у Гёте, полагают, однако, что далеко не всегда решение состоит в обнаружении «праформы»: существеннее бывает верно наметить путь развития, а не указать конкретный древний феномен, к которому обязательно сводятся все позднейшие варианты. Точно так же и в гипотезе Хокарта о происхождении сходных по структуре обрядов коронации и инициации из общего источника не столь важна форма этого «праобряда», сколько возможность единообразного описания каждого из обрядов по некоторой общей схеме. В свою очередь такая общая схема позволяет легче сопоставлять данные разных традиций, на первый взгляд разнородные.

Ориентация на выводы сравнительного языкознания привела Хокарта к особому пониманию «тождества». В лингвистике генетически тождественными являются слова и части слов, которые можно свести к одному источнику, например, латинское pater, английское father, немецкое Vater. Перенос эквивалентности по происхождению (и её обозначения знаком тождества) на факты мифологии и этнографии объясняется воздействием лингвистики; но суть не в термине, а в доказательстве наличия общего источника.

Из специальных занятий социальной структурой Индии и сопредельных стран выросла книга о кастах, при жизни автора вышедшая только по-французски, а затем дважды издававшаяся по-английски. Хокарт сопоставил особенности общественной организации, обнаруженные им на о-вах Тихого океана, с индийской кастовой системой. Сравнение социальных рангов, выявленных на Фиджи, с индийскими кастами позволило ему попытаться реконструировать историю последних.

В обществе типа полинезийских есть следующие социальные ранги: «жрецы», «воины», «земледельцы» и «низший ранг». Если запретить браки между представителями этих рангов, то, полагает Хокарт, получится индийская кастовая социальная структура. Этот вывод близок к результатам новейших исследований проблемы социальных рангов и каст в нашей науке и может служить интересным примером сравнения разных социальных структур с целью восстановления их прошлого.

После длительной инфекционной болезни, прервавшей его работу на Цейлоне, Хокарт несколько лет провёл в Англии. Он не получил кафедры ни в одном из университетов: необычное дарование мешало его преподавательской карьере. Наконец, он занял кафедру социологии в каирском университете, где проработал последние пять лет своей жизни, оборвавшейся из-за полученной в Фаюме болезни. В эти годы он пишет свою основную книгу «Цари и советники», многочисленные статьи, среди которых интереснейшие эссе о связи древнего Египта с современным, набрасывает заметки к книге о происхождении общества, изданной посмертно.

Хокарт прожил всего 55 лет, из которых 3 года ушли на службу в армии и больше года на тяжёлую болезнь. Тем не менее, он успел сделать очень много: при жизни он издал 6 книг, ещё три были опубликованы посмертно; у него напечатано около 200 статей, и ждут публикации многие наброски, сохранившиеся в его новозеландском архиве (лондонский, хранившийся у его вдовы, погиб при бомбардировке города во время второй мировой войны).

Статьи или эссе были основным жанром, в котором работал Хокарт. Самый стиль его сочинений, литературно отточенный и предельно сжатый, резко отличался от наукообразия книг многих его современников. Хокарту претило ставшее тогда популярным увлечение якобы особым «мифологическим» мышлением; в мифах и установлениях «дикаря» он искал проявлений логики. Хокарт считал, что в гуманитарных науках надо, используя рационалистический подход, анализировать эмпирические факты и проверять ими теории. Общенаучные установки Хокарта, в которых он следовал опыту естественных наук, отделяли его от представителей многих популярных в то время направлений этнографии. Он был далёк от того, чтобы уклоняться от ответа на основные вопросы своей науки. Напротив, каждое из его многочисленных исследований было призвано подготовить материал для такого ответа. Общий итог своим занятиям он сумел подвести в книге «Цари и советники», первая — вводная — глава которой («Критерии оценки свидетельств») с небольшим сокращением печатается ниже.

«Цари и советники» имеют существенный подзаголовок: «Опыт сравнительной анатомии человеческого общества». Хокарт был увлечён примером биологии. Из теории эволюции, как и из сравнительно-исторического языкознания, он извлёк для своей науки такое важное понятие, как конвергенция. Его принципы исследования в языкознании в период между двумя войнами были преимущественно таксономическими, ориентированными на первоначальную морфологическую систематику.

Но вместе с тем едва ли не основной биологической дисциплиной, по образцу которой ему хотелось вести исследования, была палеонтология. В главе «Критерии оценки свидетельств» Хокарт недаром большое внимание обращает на косвенные свидетельства. И палеонтология, и сравнительноисторическое языкознание занимают его прежде всего выработанными методами восстановления прошлого, которое недоступно непосредственному наблюдению.

Ключевая роль, которая в концепции Хокарта отводится реконструкции, основанной на анализе современных этапов развития, позволяет сблизить его взгляды с точкой зрения, изложенной одним из крупнейших психологов XX в. Л. С. Выготским в теоретической работе «Исторический смысл психологического кризиса», написанной в 1927 г. и опубликованной в 1982 г. Выготский, как и Хокарт, обращал внимание на то, что при исследовании ранних этапов развития мы всегда должны осуществлять реконструкцию того, чего сами — непосредственно — не знаем. Ни один исследователь, например, детской психологии, утверждает он, не «знает» реального детства, поскольку мир взрослого — это не развитая детская психология, а в корне отличная от неё. Можно сказать, что это — другая психология, при которой невозможен прямой перевод детских мотивов, поступков, рассуждений на язык взрослого. И потому детство не доступно прямому наблюдению, а реконструируется по различным косвенным свидетельствам. Точно так же ни один историк не знает той реальной эпохи, которую исследует: на помощь приходят документы. Реконструкция достигает наилучших результатов в том случае, если она опирается на хорошо нам известные развитые формы и от них движется вспять. По словам Выготского, «понять до конца какой-нибудь этап развития и самый процесс можно, только зная конец процесса, результат, направление, куда и во что развивалась данная форма… Только зная конец пути, можно легче понять и весь путь в целом, и смысл отдельных этапов. Таков один из возможных методологических путей, достаточно оправдавший себя в ряде наук».

Тот же метод реконструкции прошлого на основании данных о современном состоянии применяется в молекулярной теории эволюции. Согласно мнению одного из первооткрывателей архебактерий, в новейших открытиях кажется наиболее удивительным обилие информации о самых ранних ступенях эволюции, заключённой в самой клетке.

Идея Выготского, несомненно, верна. Принцип реконструкции начальных этапов на основании поздних результатов эволюции объединяет большинство современных наук, исследующих свои объекты в динамике. По сходным причинам Хокарт в своих сравнительно-социологических построениях привлекает материал и современной ему Англии и других стран. Главу о священном царе в книге, написанной в 1936 г., он кончает, например, историческим анализом идеологии немецкого фашистского государства, где провозглашался (словами Геринга) божественный характер власти Гитлера.

Хокарта занимало не только прошлое, но и будущее, которое, по его мнению, можно было «увидеть» на основании данных современности. Одна из его статей завершается рассуждением о роли сознания в эволюции, отчасти близким к идее ноосферы В. И. Вернадского и Тейяра де Шардена.

Каков же основной результат, достигнутый книгой «Цари и советники»? Сам Хокарт, вероятно, отметил бы идею происхождения многих органов управления из ритуальных, обрядовых функций, которые обеспечивали жизнедеятельность общества. Эта идея связана была Хокартом с аналогичным выводом биологов о возникновении целого ряда органов ещё до того, как чётко определяется функция, позже ими выполняемая.

И ещё одно. На материале большого числа сравниваемых им обществ — от австралийских племён до древнеегипетского царства — Хокарт показал универсальный характер древней дуальной структуры общества (связь двух экзогамных родов в постоянное взаимобрачное объединение), отражающейся и в социальных установлениях, и в мифологии. Независимо от него примерно в те же годы этот вывод был обоснован в изданной посмертно диссертации «Дуальная организация первобытных народов и происхождение дуалистических космогоний» нашего выдающегося учёного А. М. Золотарёва. А к настоящему времени он подтверждён множеством специальных исследований.

Конечно, отдельные конкретные выводы, которые делал Хокарт в своих опытах по восстановлению древних общественных структур и тенденций их развития, могут быть оспорены. Согласно его же принципам, многие теории выдвигаются только для того, чтобы проверить их эмпирическими фактами. Одни предположения Хокарта, относящиеся, в частности, к значительной роли символа материнского чрева в древней схеме обряда коронации, символа порождения, произведения (в данном случае в цари), подтверждаются нынче большим числом данных, собранных у австралийских и иных племён. Другие стороны его теории нуждаются в коррективах. Но всего существенней правильность занятой им последовательно эволюционистской позиции.

Исследование в сравнительном плане различных типов культур и путей их преобразования при социальной (а не чисто биологической) передачи информации от поколения к поколению могло бы в равной мере быть и основой, и теоретическим обобщением как этнографических исследований самых разных современных обществ, в том числе и обществ племенных, отличных от стандартных европейских, так и культур различных исторических эпох, в частности — удалённых от нас во времени. Тем не менее, по сей день эти методы в очень малой степени ложатся в основу исследований истории «неэкзотических» (термин условен) культур.

Сейчас все большую значимость приобретают неевропейские культуры «третьего мира». Их анализ явно составляет промежуточное звено между изучением первобытных культур и историей культуры в широком смысле. До сих пор учёным, занимающимся проблемами культур первобытности не хватало тех возможностей «микроскопического» исследования развития, которое у исторических дисциплин гарантировано наличием непрерывной письменной традиции. Но по отношению ко многим обществам «третьего мира» такая традиция (во всяком случае, на протяжении последних столетий — после начала контактов с европейскими культурами) выявляется, что и делает их исследование особенно важным для обнаружения связей между письменными и бесписьменными обществами.

Раннее европейское понимание истории было слишком нацелено на выявление уникальности каждого отдельного события. Поэтому в представлении о цикличности всегда видели следы только мифологического мышления; сейчас в нем более отчётливо видны и элементы преднаучного. История и миф предстают одновременно в своём единстве и различии.

В этом отношении очень многое предвосхитил Г. Г. Шпет, который уже в своих работах 20-х годов, говоря о «динамическом коллективе» как предмете исследования, утверждал, что «история, этнология изучают… коллективы в их конкретном бытии». Конкретное бытие первобытных обществ, как правило, обнаруживает прямую или слегка замаскированную связь своих идеологических представлений с практикой. В развитых обществах всегда в наличии много идеологических систем или подсистем, таких как «официальная — народная», «церковная — светская», не всегда напрямую связанных друг с другом. Этот аспект по отношению к средневековому европейскому и последующим обществам ещё в 30-40-е годы XX столетия был детально исследован в трудах по истории культуры таких учёных, как М. М. Бахтинlink .

Школа изучения истории культуры, созданная в СССР трудами М. М. Бахтина, В. Я. Проппа, И. Г. Франк-Каменецкого, О. М. Фрейдеберг, Л. С. Выготского, С. М. Эйзенштейна и других учёных в 20-40-е годы, в ряде отношений опередила мировую науку.

Во-первых, в трудах названных исследователей был выдвинут в качестве основного динамический принцип. Согласно ему, исследователь, начиная с выделения наиболее архаических пластов в синхронном описании «неофициальных» (народных, «карнавальных», ритуальных) элементов данной культурной традиции, постепенно восходит к её истокам и прослеживает путь её дальнейшей трансформации. В. Я. Пропп и О. М. Фрейдеберг в софокловской трагической версии мифа об Эдипе раскрыли, например, исходную фольклорную ситуацию загадывания-разгадывания загадки. Идя дальше по этому пути, можно наметить языковые (праиндоевропейские) и мифологические корни этого мотива, даже более — заглянуть в универсальные, общечеловеческие корни загадок, связанных с инцестом, которые объединяют традиции Старого и Нового Света.

Однако вешки, расставленные по пути к истокам, одновременно помогают обнаружить причины и моменты преобразования древней структуры в нечто новое. Так, например, О. М. Фрейденберг показала преобразование древнейших мифологических представлений в новую этику античного полиса, нашедшую своё выражение в афинской трагедии.

Во-вторых, Л. С. Выготский выстроил концепцию культуры как развития знаковых систем, призванных управлять поведением. В этой концепции нашла разрешение проблема соотношения культуры и психологии личности. Именно этот круг идей Выготского, разрабатываемый его школой, в последние годы оказывает все большее влияние на мировую науку. Взаимодействие личности и общества, создающего благоприятную или неблагоприятную среду для развития задатков личности (в том числе генетически предопределённых), впервые начали исследовать экспериментально, в том числе путём изучения разных типов культур.

Можно выделить, например, два типа культур, так или иначе связанных с проблемой авторства — изобретательства. Первый ориентирован на воспроизведение старых стандартов, второй — на поиск нового. В культурах первого типа изобретательство преимущественно отнесено к мифологическому времени, когда им занимались «культурные герои», тогда как культуры второго типа ориентированы на постоянное изобретательство, чему способствуют определённые социальные институты, заранее поощряющие его.

Эпические сказания в обществах, переходных от первого типа ко второму, служат основным средством передачи информации о прошлом (иногда или часто мифологизируемом). В последнее время выясняется значительная мера вероятности некоторых сведений, сообщаемых в фольклорных преданиях. Проведённое недавно детальное сравнение хаттского языка с абхазо-адыгским позволило доказать их древнее родство и соответственно выяснить наличие исторических оснований у преданий, бытовавших у абхазов и адыгов, о переселении предков этих народов с юга несколько тысяч лет назад. Установлено также, что некоторые из регулярно повторяющихся трансформаций прошлого в эпосе имеют свои чёткие характеристики. Так, например, культурная память исследованных Хокартом южноазиатских и тихоокеанских коллективов измеряется четырьмя поколениями. Это связано с характером брачно-родственных отношений, когда люди уходят из старого коллектива в новый, с порядком наследования земель, требующим подчас создания иного мифа, и т. п. Таким образом, возникает возможность исследовать конкретные ограничения, которые налагает на память коллектива его социальная структура.

Все эти выводы, основанные на изучении современных обществ, проливают свет и на многие традиционные проблемы античной и древневосточной истории. Они, в частности, подтверждают достоверность эпических преданий о малоазиатском происхождении этрусков, реальность геродотовского рассказа о лидийских царях, наличие исторических оснований в греческом мифе об аргонавтах и в рассказе о месопотамских торговцах в Малой Азии. В каждом из указанных случаев эпический (или, как у Геродота, раннеисторический) рассказ подтверждается в существенных своих чертах недавно открытыми языковыми и археологическими данными. Задача историка культуры — не только выявить историческую основу преданий, но и установить причины и пути эпической (и мифологической) трансформации фиксируемых в них событий.

В любом случае сравнительный метод исследования, применённый Хокартом, представляет широкое поле для совместной работы гуманитариев и «естественников». Обособление сфер их деятельности друг от друга сменяется ныне поиском наиболее разумных форм сотрудничества.

 

А. М. Хокарт

Критерии оценки свидетельств

Прогрессу в понимании эволюции человека, особенно его духовной эволюции, мешают широко распространённые заблуждения относительно оценки свидетельств. Характер свидетельств одинаков во всех сферах человеческой деятельности. В судопроизводстве он такой же, как в науке, только в суде на эти оценки обычно не влияют предубеждения или фанатизм, что постоянно происходит в науке, особенно в науке о человеке.

В судопроизводстве различают два вида свидетельств: прямые и косвенные. Если человек действительно видел убийство и описывает, как оно произошло, это называется прямым свидетельством. Но воочию увидеть убийство удаётся крайне редко. Поэтому необходимо учитывать все обстоятельства — состояние и положение жертвы, время убийства, передвижения жертвы и подозреваемого, условия их жизни, их характеры — истолковать все это, исходя из законов природы, особенно природы человека, и создать теорию, которая объяснила бы все обстоятельства и была бы единственно возможной. Такие свидетельства называются косвенными.

Существует распространённое, но естественное заблуждение, что прямые свидетельства гораздо важнее косвенных и что только их следует считать удовлетворительными. Опытный судья, подводя итоги знаменитого дела об убийстве, опроверг бы эту точку зрения. Он бы указал на то, что прямые свидетельства могут оказаться слабее косвенных: свидетель может солгать или быть пристрастным; память его может подвести, а воображение сыграть злую шутку. Даже два свидетеля могут ввести суд в заблуждение. В некоторых странах не доверяют даже пятидесяти свидетелям, рассказывающим одну и ту же историю. С другой стороны, если сотни мелких деталей, которые никто не мог заранее ни обдумать, ни подготовить, ведут нас в одном-единственном направлении, то возникает достаточная уверенность в выводах, насколько вообще можно быть уверенным, когда имеешь дело с человеческими поступками. За последнее столетие вряд ли кого-нибудь повесили на основании прямых улик без учёта косвенных, но на основании только косвенных улик повесили многих.

Как правило, историк разделяет распространённое заблуждение: он верит прямым свидетельствам — описаниям очевидцев, монетам, развалинам. Он не доверяет косвенным свидетельствам. Он тянется к прямым, как неумелый моряк к берегу.

Общепризнанно, что астрономия — одна из самых точных наук, однако она смело проникает в такие далёкие эпохи, о которых мы вряд ли когда-нибудь найдём прямые свидетельства. В то время как историки боятся говорить об обществе, развивавшемся на протяжении десятков тысяч лет, если у них нет документов, астрономы спокойно восстанавливают историю Солнечной системы, насчитывающую миллионы лет, только на основании свидетельств, которые им даёт настоящее. Астрономы, наблюдая туманности, солнца, мёртвые звезды, полагают, что это различные стадии, через которые прошла или пройдёт наша Солнечная система. Они представляют себе такой путь развития, который объяснил бы все имеющиеся факты. Время может внести поправки в их схему, но не может изменить их методологию.

У геологов тоже есть только одна отправная точка — настоящее, и они рассуждают так же, как астрономы. Они считают, что различные типы гор и рек представляют собой различные стадии роста и разрушения, и таким образом восстанавливают историю Земли.

Самые важные успехи в биологии были достигнуты исключительно благодаря косвенным свидетельствам. Один из биологов недавно сказал: эволюция как таковая принимается зоологами не потому, что кто-то видел, как она происходила, и не потому, что она основывается на логически последовательных доказательствах, а потому, что она соответствует всем данным таксономии, палеонтологии и географического распределения видов, и потому, что только её объяснение этих данных заслуживает доверия. Биология, в отличие от астрономии, располагает неким подобием прямых свидетельств, таких как кости и отпечатки вымерших животных. Эти свидетельства изучаются палеонтологией, но они не достаточны для эволюционной теории; они могут подтвердить или внести поправки в теорию, снабдить её некоторыми деталями, но не являются обязательными для самой теории. Данные палеонтологии не были основой для эволюционной теории, но эта теория вдохнула жизнь в палеонтологию. Теория эволюции заставила по-новому относиться к ископаемым, искать их с большим рвением, потому что она поставила перед людьми более важную цель, чем простое собирание фактов.

Ни к одной отрасли биологии это не имеет такого прямого отношения, как к биологии человека. До Дарвина она не располагала палеонтологическими данными. Первый гибралтарский череп был найден в 1848 г.; это произошло совершенно незамеченным. «Происхождение видов» появилось в 1859 г. И только когда люди привыкли к мысли о происхождении человека от обезьяноподобного существа, этот череп был извлечён из мрака забвения и стал звеном в цепи доказательств.

Биологи обратились в другую веру вовсе не благодаря прямым свидетельствам о человекообезьяне, а скорее наоборот: после того как они обратились в другую веру благодаря косвенным свидетельствам, они стали искать прямые, т. е. ископаемые остатки, чтобы подтвердить свои выводы и окончательно разгромить своих противников. Для этого потребовалось тридцать пять лет после выхода в свет «Происхождения видов». Тогда Дюбуа отправился на поиски обезьяноподобного ископаемого и нашёл его.

С тех пор открытие следовало за открытием, и антропологов охватила тяга к прямым свидетельствам. Один из ведущих авторитетов в этой области говорит, что для серьёзного изучения истории рас большую ценность имеют те особенности, которые можно обнаружить в скелете, так как мы, естественно, ничего не знаем о коже и волосяном покрове доисторического человека, а только проводим рискованную аналогию с современным человеком. Он забывает о том, что Дарвин и Уоллес создали эволюционную теорию, основываясь именно на «рискованной аналогии» с современными видами. Они рискнули и добились успеха, потому что в науке только смелостью можно завоевать прекрасную даму.

Так к чему же в конце концов привели эти прямые свидетельства — ископаемые черепа? Они изменили некоторые детали, но ни одного противника теории эволюции не обратили в новую веру. Скорее наоборот, многочисленные споры, возникшие вокруг питекантропа и пилтдаунского человека, были с удовольствием подхвачены фундаменталистами чтобы дискредитировать эволюционную теорию в целом.

Именно у тех, кто изучает историю культуры, вера в прямые свидетельства наиболее твёрдо укоренилась. У них есть настолько огромный запас прямых свидетельств, что нет смысла полагаться на такую неравноценную замену, как косвенные свидетельства. Рукописи, надписи, горшки, постройки имеются в изобилии, поэтому мы с полным правом надеемся получить необходимые сведения только из этих источников.

Эта наивная вера в правоту нашего собственного зрения примечательна ещё и потому, что в XIX и в первой четверти XX в. историки потратили немало времени на дискредитацию тех самых свидетельств, на которые они опирались. Нибур возглавил борьбу с ранней римской традицией, которая до него принималась безоговорочно.

Но критики не удовлетворились разоблачением легенд, вскоре они отважились на борьбу с великими историками. Фукидид был современником, а иногда и участником событий, которые он описывал. Его свидетельства никогда не подвергались сомнению. Тем не менее, либерал Грот обвинил его в том, что он пристрастный консерватор, который клевещет на греческих демократов. Геродот, может быть, легковерен, но его честность никогда не вызывала сомнений. Он писал о персидских войнах, основываясь на рассказах свидетелей; но учёные, заражённые модным скептицизмом, поехали в Марафон, чтобы проверить его данные, и доказали, что Геродот неправильно описал эту битву. Некоторые даже утверждали, что персы, а не греки победили в этом сражении. Моральные оценки были поставлены с ног на голову — герои ниспровергнуты, а негодяи возвеличены.

Удивительно, что после такого разгула скептицизма кто-то вообще продолжал писать историю. Многие историки надеялись найти более веские доказательства в твёрдом материале, вырытом лопатой. Для проверки фактов, записанных историками, были собраны надписи, но им так же нельзя доверять, как и историкам. Надписи редко бывают искренними, они часто льстят или носят «пропагандистский» характер. В любом случае они относятся к событиям, которые в то время казались наиболее значительными, но которые ни в коей мере не помогают нам понять развитие культуры. Горшки и кастрюли не лгут только потому, что не умеют говорить. Их основная заслуга — не считая того, что они проливают свет на ремесла — состоит в том, что их можно отнести к определённому периоду времени. Но какой в этом смысл, если нет событий, относящихся к этому периоду?

Не удивительно, что от отчаяния многие отвернулись от истории, считая её просто игрой в догадки. Они чувствовали себя так, как восточный судья, который, выслушав пятьдесят лжесвидетельских показаний, теряет надежду установить, где правда, а где ложь в данном деле, потому, что его сыщики не предоставили косвенных улик для проверки утверждений свидетелей. Те, кто ещё сохранил интерес к истории человека, уже не надеются проследить эволюцию его идей, за исключением тех случаев, когда они могут полагаться на такие надёжные, непреходящие источники, как кости или камни. Они уверяют нас, что мы никогда не узнаем о верованиях неолитического человека, потому что они не воплощены в камне. Мы можем посмотреть на скелеты и таким образом получить некоторое представление о том, что думали их обладатели о смерти. Но как узнать о социальной организации, об обрядах, связанных с браком или рождением, которые ни во что вещественное не воплощены?

Эти люди должны помнить, что Огюст Конт в качестве примера непознаваемого привёл химический состав звёзд. Через несколько лет Кирхгоф при помощи спектрального анализа получил те самые данные, которые, по утверждению Конта, было невозможно получить. Дело в том, что люди заявляют о невозможности открытия, когда начинают размышлять о его вероятности, когда — скорее всего — предчувствуют, что открытие вот-вот произойдёт.

Есть одна отрасль человеческой истории, в которой нет прямых свидетельств и нет надежды их получить. Это сравнительное языкознание. Никто не думает, что мы когда-нибудь обнаружим документы, содержащие образцы утраченного языка, от которого произошли латынь, греческий, санскрит, английский. Люди, говорившие на нем, не имели письменности до тех пор, пока он не разделился на языки, коренным образом отличающиеся друг от друга. Самые древние греческие надписи были сделаны не ранее, чем за 1000 лет до н. э., что было по крайней мере, через тысячу лет после этого разделения. Отсутствие прямых свидетельств пошло на пользу. Оно заставило лингвистов отказаться от длительной и неэффективной лобовой атаки, приверженцами которой являются археологи, и перейти к более решительным и экономным фланговым действиям. Они вынуждены были прибегнуть к сравнительному методу.

Этот метод основан на принципе разветвления. Если у данного вида разветвление шло в разных направлениях и он породил много новых видов, то можно пойти вспять и проследить, откуда начинаются эти отклонения до того момента, пока они не совпадут в одной точке. Это и будет гипотетический вымерший предок. Каждый потомок воспроизводит своего предка или подражает ему, но при этом есть и различия, не одинаковые у всех потомков. При сравнении всех потомков или производных мы можем устранить различия, оставив только общее, и получим то, что они сохранили от утраченного оригинала. По одному производному нельзя судить о том, каким был оригинал. Если бы мы ограничили свои исследования только северными европейцами, мы бы пришли к выводу, что первобытный человек был белокожим. Однако у других рас другой цвет кожи, поэтому мы должны представить себе, что у первобытного человека был такой цвет кожи, от которого произошли все существующие расы. Если бы мы знали только английский язык, мы бы считали, что человек должен называть женщину, которая его родила, только mother и никак иначе. Но в других языках её называют mutter, matar, meter и т. д. Мы должны вывести все эти варианты из такой формы, которая дала бы объяснение всем дериватам.

Проверить эти предположения можно по полученным результатам. В то время как противники сравнительного метода все ещё спорят о том, кто такие греки, был ли Зевс когда-то могущественным монархом или явлением природы, откуда появились неолитические люди, как следует восстанавливать пилтдаунский череп, сравнительное языкознание так прочно себя утвердило, что споры заглохли, потому, что почти не о чем спорить, а дискуссии придают науке жизненную силу. Теперь никто не оспаривает тот факт, что латынь, греческий и другие языки являются ветвями одного и того же дерева, никто не оспаривает основных характеристик праязыка. Очень много слов в производных языках уже отождествлено. Никто не отрицает эквивалентности английского father, латинского pater, греческого pater, санскритского pitar, древнеирландского athir и т. д.

Странно, что самыми решительными противниками распространения сравнительного метода на другие области культуры являются представители сравнительного языкознания. Они уверены, что этот метод не годится для изучения религии или социальной структуры. Не будем спорить, а приведём пример.

Давайте возьмём словарь классических древностей или мифологический словарь и посмотрим, что сделали сторонники прямых свидетельств с Гермесом. Филологи-классики и знатоки древностей по-разному трактовали, кто такой Гермес: тьма, рассвет, сумерки, ветер, бог потустороннего мира, бог солнца. К сожалению, все эти предположения нельзя доказать при помощи прямых свидетельств, потому что истинный характер Гермеса был забыт задолго до возникновения письменности. Мы могли бы анализировать текст за текстом и не приблизиться к истине. Предположения остаются предположениями. Это сражение с догадками характерно для тех, кто не признает ничего, кроме прямых свидетельств. Они похожи на людей, которые пытаются провести линию от известной точки к неизвестной, не имея никакого представления о расстоянии и очень мало зная о направлении. Мы должны провести линию по крайней мере из двух точек, чтобы они соединились в той точке, которую мы ищем. Одна только Греция не может указать направление и расстояние. Возьмём Индию за вторую точку.

Читая о ведийском боге Агни, нельзя не поразиться некоторому сходству с Гермесом. Однако поверхностного сходства не достаточно: из-за него рыбы попадают в один класс с китами, а ласточки — со стрижами. При изучении культуры, так же как в зоологии, мы должны проникнуть в суть и проанализировать структуру. Давайте рассмотрим Агни и Гермеса в параллельных колонках.

Следовательно, Агни равен Гермесу.

Они (Агни и Гермес — ред. сайта) настолько похожи друг на друга даже в мелких деталях, что мы вынуждены прийти к заключению, что это не поверхностное сходство, а сходство в самой структуре.

Однако в правой колонке есть один существенный пробел: нет никаких указаний на природу Гермеса. Он изобрёл огонь, но нигде не отождествляется с огнём. С другой стороны, слово Агни значит «огонь», и его природа ясно и неоднократно определяется в текстах. Перед нами альтернатива: изначально Гермес был богом огня — он не был богом огня, а идею огня добавила индийская ветвь после того, как она стала отделяться от греческой. Это была новая интерпретация изначального бога, который не отождествляется с огнём. У нас нет прямых свидетельств, которые помогли бы сделать выбор. Единственной проверкой могут служить косвенные свидетельства: какое из предположений объясняет факты? Второе ничего не объясняет, а только создаёт огромные трудности. Первое даёт удовлетворительное объяснение большинству характерных особенностей Гермеса. Оно объясняет, почему он был посредником между богами и людьми — потому что жертвенный огонь передаёт жертвы богам; почему он проводит людей к богам — потому что жертвователь сливается с богами во время жертвоприношения; почему он провожает души в потусторонний мир — потому что огонь для кремации переносит туда умерших. Быть посредником между богами и людьми — это то же самое, что быть жрецом или глашатаем. В Индии священный огонь несли перед племенем, переходящим на другое место, в Спарте — перед войском, идущим по дорогам войны. Отсюда Агни — Лицо войска, Гермес — Передовой воин. Ассоциация со скотом менее ясная. Но чаще всего в жертву приносили скот, жертвенный огонь питался его плотью. Солнце — это огонь, это Агни на небе, поэтому не удивительно, что Гермеса принимали за бога солнца.

Такая аргументация в точности повторяет другую, когда решается вопрос о том, кто более близок к первоначальной форме: ящерица, сохранившая четыре лапки, или змея, у которой никогда не находили лап. Первое предположение прельщает тем, что объясняет наличие рудиментарных лапок под кожей змеи; второе ничего не объясняет. Представляя прямые свидетельства о последовательности видов, палеонтология может подтвердить выводы зоолога и заполнить пробелы, но для основного вывода эти свидетельства не обязательны.

Сравнение Агни и Гермеса приводит нас всего лишь к их общему ближайшему предку, т. е. ко II, III, может быть, к IV тысячелетию до н. э. Мы можем пойти дальше, вспомнив культуры, которые, вероятно, отделились в более ранний период, например шумерскую. Можно привлечь существующие культуры отдалённых районов. Камчатские коряки считают богом полено, из которого они высекают огонь. Он является посредником между богами и людьми, а также богом корякского скота — северных оленей. Сходство очевидно.

Мы можем по-другому расширить сферу исследований. Можно рассматривать Агни и Гермеса просто как звенья в каждой из систем — в индийской и греческой культурах, как зуб или глаз у двух видов одного и того же рода животных. Они представляют собой соответствия в двух родственных культурах. Мы пришли к заключению, что

Агни = Гермесу.

Мы отметили, что

Агни = жрец, брахман

и что

Гермес = глашатай, Керукс

Из этого можно сделать вывод, что

брахман = Керукс

Сравнительный метод в нашем примере — Агни и Гермес — достигает цели скорее и с большей степенью достоверности, чем простое изучение текстов. Мы это увидим во всех случаях. Филологи-классики, историки, археологи, все те, кто считает прямые свидетельства единственно допустимыми, склонны взгромоздить Пелион на Оссу, но дальше догадок дело не идёт. Анализируя события тысячелетней давности, они никогда не достигают той точности, какой достигла эволюционная теория, рассматривающая события, которые происходили много геологических эпох назад и о которых нет прямых свидетельств.

Метод, признающий только прямые свидетельства, не только громоздкий, он не даёт объяснений, а цель науки — объяснять. Грамматик, который держится за греческие тексты и не решается встать, как он считает, на зыбучие пески сравнительного метода, может констатировать факты греческой грамматики, но не может их объяснить. Например, он не может сказать, почему в греческом языке «е» так часто чередуется с «о», как в словах lego- men и legete, а лингвист-компаративист может, призвав на помощь латынь, санскрит и другие языки. Он может сформулировать определённые правила праязыка, которые объяснят все факты производных языков и которые исключат все другие объяснения.

Прямые свидетельства не только оказываются неспособными объяснять, они могут предложить неправильное объяснение, потому что они сообщают нам только часть фактов, хотя и кажется, что сообщают все. Я имею в виду пример с Фиджи. Там я познакомился с аристократической семьёй, или, если хотите, с семьёй вождя, которая была разделена на четыре клана. Вожди выбирались по очереди из двух кланов, а другие два были «вне игры». Мне рассказали, как это произошло и почему. Это было не так давно, ещё на памяти старейших. Первоначальная семья, состоящая из потомков вождя, жившего в конце XVIII в., очень разрослась. Поскольку к ней подходили с теми же мерками, что и к маленьким кланам, получалось, что она не вносила справедливой доли в дела общины. Поэтому самая младшая ветвь, которую мы назовём D, откололась. Потом, когда разрослась оставшаяся часть, откололась А. Внутри оставшейся части В с большим рвением занималась общественными делами, а С пренебрегала ими и работала на себя. Чтобы заставить С внести свою лепту в общественные работы, её отделили от В. Если бы я ограничился только этой деревней, как учёные ограничиваются Грецией, Римом или Египтом, я бы удовлетворился этим примером и принял такое деление на четыре части за местное явление. Но тот же самый порядок — четыре клана, из двух выбирались вожди, а другие два исключались — оказался в соседнем племени, потом ещё в одном. Стало совершенно ясно, что первый пример нельзя считать чистой случайностью, он оказался прямым свидетельством, — так же как нельзя считать случайной форму кристалла, повторяющуюся во многих экспериментах. Семья вождя, состоящая из четырёх ветвей, была моделью, которая до последнего времени существовала на Фиджи. Число четыре было, несомненно, связано с ритуалами — с празднествами, исцелениями и т. д. Такое деление на четыре части появляется в Центральной Австралии, на Яве, в Индии, где оно связано с четырьмя основными точками горизонта.

Очевидно, это очень древняя модель, поскольку она является общей для народов, живущих так далеко друг от друга. Она, безусловно, возникла не на Фиджи. Тем не менее, прямые свидетельства на примере одной семьи могли бы привести к мысли, что такая модель возникла в одном месте в XIX в. по решению одного-двух сильных и способных людей. Должны ли мы отказаться от этого свидетельства, считая его ложным? Конечно, нет. Оно говорит нам правду, ничего кроме правды, но не всю правду. Оно говорит нам об определённых преходящих формах организации, которые возникают в любом обществе, и о том, как они изменяются; оно не говорит нам о том, что такая традиция — четыре клана — существовала с незапамятных времён и что любое изменение должно было восстановить или сохранить первоначальную структуру. Оно не говорит нам о том, что до изменений такая четырёх- частная структура существовала.

Чтобы понять это, предположим, что Европа была сметена с лица земли в результате нашествия варваров, что все письменные документы были уничтожены и что даже наше общественное устройство было стёрто из памяти людей. Америка избежала этой участи. У неё остался текст конституции, которая была провозглашена после войны за независимость.

Историк с жадностью ухватился бы за этот документ и, ликуя, объяснил бы учёному миру происхождение парламентарной формы правления. Мы знаем, что он был бы абсолютно неправ, что парламент возник задолго до XVIII в., что фактически он никогда не возникал, а постепенно развился из ассамблеи другого рода, что американская конституция просто местное видоизменение древнего института, созданное в соответствии с местными условиями и теми философскими теориями, которые мы можем восстановить, изучая Руссо, Локка, Гоббса и более ранних философов.

Представим себе, что у нас нет никаких документов о сословии пэров до Георга I, что самые ранние упоминания о пэрах относятся к царствованию этого монарха. Историки сразу бы сделали вывод, что сословие пэров создал Георг I, и приняли бы причины пожалования этого титула конкретным людям за мотивы, которые привели к созданию института пэров. Это было бы все равно, как если бы палеонтолог сказал: «Вот череп плейстоценовой эпохи, он самый древний из всех найденных. Следовательно, мы присутствуем при рождении человечества». Это был бы абсурдный вывод. Тем не менее, историки постоянно делают такие абсурдные заключения, когда теряют след; они считают, что след возник там, где они потеряли его, и не предполагают, что он мог исчезнуть раньше. В этой дурной привычке более всего виноваты греки. Они говорят, что Солон или Ликург создали тот или иной закон, устанавливают причины возникновения этого закона и дают нам понять, что он ведёт начало именно от этих законодателей. Современные историки слишком часто соглашаются и больше не исследуют этого вопроса. Они забывают, что можно возвратиться к старому закону, внося в него поправки. Недавно парламент проголосовал против работы театров по воскресеньям, но этот обычай возник не теперь. Мы знаем, что он восходит к древним иудеям. Недавний закон просто ещё раз подтвердил и применил к современности очень древнее табу.

Отсутствие письменных свидетельств не имеет никакого значения; только сравнительные данные могут привести к правильному решению. Так случилось, что относительно Ликурга у нас есть сравнительные данные. Мы знаем, что многие институты, приписываемые ему, существовали на Крите. Мы можем сделать вывод, что они гораздо старше Ликурга, что они восходят, по крайней мере, к ближайшим общим предкам спартанцев и критян. Если Ликург включил их в свои законы, то вполне вероятно, что он вновь подтвердил или изменил то, что уже существовало. Традиция также гласит, что Ликург ввёл металлические деньги в Спарте. Но металлические деньги очень широко распространены, они присущи не только Спарте. Сравнительные данные указывают на то, что они возникли не в Спарте. Если Ликург действительно включил металлические деньги в свои законы, то он, может быть, всего лишь настаивал на том, чтобы их сохранить.

Историк, который доверяет только документальным свидетельствам, никогда не проникнет вглубь и не увидит ничего, кроме случаев, которые выглядят, как истоки данного явления, а на самом деле представляют собой лишь эпизоды в процессе развития. Спросите его, например, о происхождении ордена нищенствующих монахов. Он начнёт рыться в библиотеках в поисках документов, он напишет историю серых монахов, начиная со св. Франциска, основателя этого ордена. Он будет считать, что ответил на ваш вопрос.

Но в то время была мода на монашеские ордена: братство крестоносцев было создано на десять лет раньше, в 1198 г., в Риме, орден чёрных монахов — в 1206 г., орден белых монахов — около 1238 г.link . Но их истоки следует искать в обществе, существовавшем на Востоке не позднее XII в. Очевидно, идея пострижения в монахи носилась в воздухе. Ни св. Франциск, ни основатели других орденов не изобрели их, а только переделали. Они были не авторами, а орудиями эволюции. Эта эволюция началась до них. Где и когда она возникла? Письменные свидетельства никогда нам об этом не расскажут.

Историк-компаративист обращается к существующим институтам. Он находит на Цейлоне монашеский «орден», очень похожий на европейский, что подтверждает их общее происхождение. Здесь ему на помощь приходят прямые свидетельства. Тексты, надписи, барельефы, гробницы дают ему возможность установить, что сингальское монашество восходит к тому, что было примерно в 500 г. до н. э. в Непале. Однако свидетельства указывают на то, что и это не было самым началом, что другие подобные «ордена» были основаны в тот же период, один из которых — джайнский — до сих пор сохранился в Индии. Будда, основатель сингальской разновидности этого «ордена», как и св. Франциск, очевидно, развил существовавшую до него идею. Происхождение этого «ордена», как и всякое происхождение, лежит далеко за пределами досягаемости письменных свидетельств.

Письменные свидетельства могут только подтвердить гипотезу историка-компаративиста. Они рассказывают нам о буддийских миссиях к западу от Индии, восходящих к 250 г. до н. э. Они свидетельствуют о значительном проникновении восточных идей в Европу в средние века, включая буддийские легенды. Общеизвестно, что христианский св. Иосиф не кто иной, как Будда, и что эпизод с корзиной в «Виндзорских насмешницах» изображён на буддийском барельефе, относящемся к I в. до н. э.

Правда, нет никаких документов, свидетельствующих о распространении монашеских орденов из Индии в Европу. Но нет и документов о том, что человекообразные обезьяны пришли на Борнео или в Африку из общего центра. Мы не можем увидеть и никогда не увидим, как они пришли. Мы можем найти ископаемых обезьян на всем пути от Малезии до Центральной Африки, но мы только предполагаем, что у них был общий предок и что именно они прошли этот путь.

В Темзе водится гольян. Он есть также и в Северне. Эти реки никак не связаны между собой, а гольян не выходит в море и не путешествует по суше. Разве зоолог делает из этого вывод, что бог создал одну пару — самца и самку — и пустил её в Темзу, а другую пару — в Северн? Нет, он уверен, что все гольяны в любой из этих рек произошли от общего предка и перешли из одной реки в другую или из какой-то третьей перешли в обе. Потом он ищет доказательства того, как это произошло. Если он их не находит, то не отказывается от своего убеждения, а скромно признает, что у него не хватает знаний.

Учёные, изучающие человека, археологи и антропологи, менее скромны, они реже признают свои ограниченные возможности. Если они не могут увидеть миграцию какого-либо народа или обычая, то они приходят к выводу, что никакой миграции не было. Если вы не можете представить письменного свидетельства, что народы пришли из Старого Света в Новый, они отрицают существование такой миграции. Если они не видели, что дольмены бродили по миру и пришли откуда-то в Англию, Индию, Африку, они заявляют, что это не доказано, а для них это все равно что опровергнуто.

Это не доказано и никогда не будет доказано, если под доказательством понимать, что мы действительно видели происходящее или знаем кого-то, кто видел. Но доказать — это не значит видеть; это значит дать исчерпывающее и единственно возможное объяснение разрозненным фактам. Может быть, когда-нибудь будет найдено другое объяснение, но пока наша гипотеза, если она представляет какую-нибудь ценность, поможет нам добиться успеха, а это единственное, что имеет значение.

В науке, так же как в судопроизводстве, косвенные свидетельства не являются заменой низшего порядка для прямых свидетельств; на них основано знание.

Перевод с английского В. Д. Медвинской