Что день, что ночь — всё одинаково. Хотя нет, между ними имелись отличия: днем светило солнце.

После трагедии с Радиком я появилась в институте лишь единожды, чтобы забрать компенсацию за вынужденный отпуск. Прочие новости, гуляющие по институту, сообщали или Аффа или Мэл или Капа.

Аффа не кидалась обниматься, не делилась сочувствием и не пускала горестную слезу. Она сухо сообщала последние сплетни и исчезала в своей комнате, либо уходила в пищеблок.

Лизбэт после экзамена уехала к родителям в пригород, избавив меня от счастья столкновений на одних и тех же квадратах общежитского закутка.

Следствие длилось недолго и озвучило официальную версию: несчастный случай. После ментального вторжения в сознание у человека разболелась голова, возникло головокружение, вдобавок проявились прочие признаки ухудшения самочувствия. В ту же копилку приплюсовались последствия травм из-за аварии на мотоцикле, случившейся три года назад. В итоге потеря ориентации и случайное падение из окна.

Удобный вывод, что ни говори. Возможно, следствие не ошиблось. Радик попал в институт незадолго до закрытия, а рано утром тело юноши обнаружила вахтерша на дорожке у института. Получается, он сознательно поднялся на чердак и открыл окно. Остальное неизвестно.

О чем думал Радик, глядя с высоты на спящий город? Какие демоны терзали его? В какой момент он решил избавиться от проблем кардинальным способом?

После того, как были соблюдены формальности, и получено согласие департаментов — Первого и правопорядка — на погребение, Швабель Иоганнович уехал. Повез племянника к матери, в районный центр в четырехстах километрах от столицы, чтобы предать земле.

Чердак опечатали и навесили на люк огромный замок.

Поскольку никто из персонала института не имел соответствующей группы допуска, кроме Штусса, а мне не полагалось работать в отсутствие начальника, то архив закрыли. Меня отправили в вынужденный отпуск и компенсировали неустойку утроенным окладом за нерабочие дни. Каким-то образом Стопятнадцатый замял прогул накануне гибели Радика.

"Заберите назад свою подачку!" — едва удержалась, чтобы не вспылить, когда в бухгалтерии мне вручили расходный ордер на двадцать висоров.

— Хочу покрыть долг за талоны, — сказала грубо картавому мужчине в подтяжках, и тот оформил приходный ордер. Дурацкая бухгалтерия с дурацкими дебетами и кредитами! Сначала следовало получить неустойку, а затем вернуть 50 висоров в кассу, что я и сделала. Подавитесь своей мелочевкой.

Гибель Радика потрясла институт. Подобных эксцессов не случалось со времен основания сего учебного заведения. В коридорах стояла непривычная тишина. Студенты, готовившиеся к последнему экзамену, вели себя ниже травы, тише воды. Особо разговорчивые и любопытные собирались небольшими группками и делились вполголоса новостями и слухами.

Факультет элементарной висорики прославился в наихудшем смысле этого слова: и погибший, и трое зачинщиков — студентка и молодые люди, спровоцировавшие юношу на отчаянный поступок, учились на этом факультете.

Руководство института во главе с ректором, бросившим дела в Министерстве образования и срочно примчавшимся в альма-матер для внутреннего разбирательства, провело закрытое совещание, на которое были приглашены родители студентов, непосредственно повлиявших на психическое состояние погибшего.

Родителям предложили перевести детей без огласки в другие ВУЗы, в противном случае последним грозило исключение из рядов студенчества за нарушение запрета на использование вис-способностей в стенах института.

На этом месте возникли загвоздки. Родители студента-ясновидца в спешном порядке оформляли документы на перевод в провинциальный колледж после завершения сессии. А родители студентки Левшуковой и молодого человека, обладающего даром гипноза, отказались категорически.

— Погибший сам снял дефенсор, этому есть немало свидетелей, — заявила мать Левшуковой, худая как палка женщина с нервным лицом. — Со стороны моей дочери не было ни насилия, ни принуждения, ни использования вис-волн.

Родители студента-гипнотизёра угрожали подать жалобу в Министерство образования и прочие высокостоящие инстанции, настаивая на привлечении общественности к факту шантажа со стороны руководства института. Они не видели злого умысла в поступке сына и объясняли случившееся низкой стрессоустойчивостью погибшего.

— Согласен с тем, что моего сына следует подвергнуть дисциплинарному наказанию, — сказал отец студента-гипнотизера. — Однако, внушая, он использовал собственные резервы, не задействовав вис-волны. Поэтому исключение из института — против правил. Опровергните мои слова.

Опровергнуть было нечем. Разве что как совестью участников представления.

Радик…

Мысли о нем не отпускали ни на минуту.

В эти дни во мне боролись две личности: сурового обвинителя и робкого защитника, ведших бесконечную тяжбу.

Прежде всего, я обвиняла себя — в том, что не удержала, что упустила, что не подняла тревогу сразу. Нужно было не ползти в общежитие, а тащить волоком в деканат или выше, в ректорат, и бить во все колокола. Почему спокойно легла спать, хотя одолевали предчувствия? Зачем рассказала Радику об убежище на чердаке?

Следующим перед обвинением предстал Мэл.

Я водрузила столичного принца на пьедестал, который оказался шатким.

Я верила в Мэла и в то, что он особенный, не такой как все. Самый лучший, необыкновенный.

Я наделила Мэла достоинствами и теперь усомнилась в их наличии.

Нельзя разочаровываться в любимых.

Мэл примчался в медпункт, куда меня отвели, не дав проститься с Радиком. А может быть, отнесли. И вроде бы это был Альрик. Или декан. И Морковка поставила укол. Или два. Не помню.

Оказывается, Мэл звонил, а "Прима" осталась в общежитии. Уж не знаю, какими путями он проведал, но появился в институте меньше чем за час.

— Эва! — обнял меня и присел на корточки, заглядывая в глаза. — Если бы я знал! Если бы я знал, — повторял он.

Я сидела на каталке, свесив ноги, и упорно отводила взгляд.

Не могу видеть его. Не хочу разговаривать. Не желаю прикасаться.

Когда Мэл приобнял, чтобы поддержать и проводить до общежития, я вырвалась и пошла впереди.

Шла и думала: имею ли право убиваться и скорбеть больше, чем дядя Радика? Кто дал мне такое право? Его дал Радик — мой друг.

Придя в швабровку, закрылась на замок и упала на кровать.

И обвинила Радика. Трус, трижды трус! Почему он сдался? Почему опустил руки?

Мы с ним сильные и справились бы с любой проблемой.

Нет, Радик — не слабовольная рохля, — убеждала себя. Он не мог поддаться сиюминутному решению.

Оставалось уповать на правильность вывода скоротечного следствия: юношу скрутила сильная головная боль, и сознание помутилось. Он потерял ориентацию и выпал из окна.

Ага, случайно пришел на чердак, случайно открыл створки и высунулся подышать свежим воздухом.

Да, я обвиняю Радика в трусости!

Совершая свой поступок, он не подумал о тех, кому дорог: о матери, поседевшей от горя, о дяде, тянувшем племянника в люди и заботившемся о нем. Не подумал обо мне.

Он нужен мне, черт побери! — зло ударила подушку. И сбежал. Как Алик.

Для того были важнее собственные интересы, нежели задохлая девчонка, прятавшаяся за его спину.

Мэл не ушел. Наверное, он обретался у Капы, свалившись к нему нежданным гостем.

К обеду в наш закуток притопала тётка-вехотка и передала повестку из Первого департамента. "Папене Э.К. явиться такого-то и во столько-то по указанному ниже адресу". Она долго стучала, а я отказывалась открывать, решив, что это Мэл, и лишь услышав голоса за дверью, оторвалась от созерцания потолка и выглянула в коридор, где комендантша громогласно общалась с моим парнем.

— Тебя вызывают из-за драки в "Вулкано". Наверное, кто-то упомянул твою фамилию на дознании. Не бойся, это не допрос, — поспешил успокоить Мэл. — Стандартный разговор для протокола.

Не боюсь я ничего. Мне не страшно. Моему зверю наплевать.

А Мэл уже разговаривал с кем-то по телефону и договаривался о встрече, вышагивая по швабровке.

Потом мы поехали в Первый департамент, и бойкот джентльменству Мэла продолжился. Он может сколько угодно кичиться воспитанием и манерами — меня теперь не купить дешевыми трюками.

Вытянутые искривленные проемы окон и дверей департамента уже не казались причудой гениального архитектора, они напоминали лица, искаженные ужасом. Разве кто-то приходил туда по доброй воле?

Меня начало потряхивать. Видимо, Мэл сообразил, что в любой момент я сорвусь и устрою публичную истерику. Он взял крепко за руку и сказал: "Будь сильной. Так надо", упреждая попытку вырваться. Мэл не догадывался, но его слова подействовали как красная тряпка на быка. Никто не смеет называть меня слабой! Мой зверь силён, — так сказал Радик.

Мэл повел по коридорам, набитым людьми, и по пути опять общался с кем-то по телефону. Перед кабинетом нас встретил мужчина в годах и с легкой сединой на длинных бакенбардах.

— Наш адвокат, — сказал на ухо Мэл. Разве меня в чем-то обвиняют?

Как оказалось, никто не собирался ничего вменять, но адвокат, зачитав мудреные статьи, настоял на своем присутствии и присутствии Мэла при беседе. Дознаватели не особо препятствовали. Они вымотались, опрашивая сотни свидетелей и участников ЧП в клубе.

В итоге говорил Мэл, а мне доверили кивать, поддакивая.

Да, я и Егор Мелёшин посетили в воскресенье ночью развлекательный центр "Вулкано". Да, я стала свидетелем массовой драки. Да, я пришла в клуб с молодым человеком Петром Рябушкиным, с которым посетила ранее прием "Лица года". Да, Рябушкин участвовал в бою на ринге, и мы потеряли друг друга. Да, Егор Мелёшин помог мне выбраться из начавшейся суматохи. Создал ovumo [26]ovumo, овумо (перевод с новолат.) — яйцо
и вывел, подняв на техническом лифте, после чего отвез в общежитие.

Слова Мэла запротоколировали. Сначала отпечатанный текст прочитал адвокат, затем Мэл, и после этого я поставила подпись в трех экземплярах. Когда мы вышли из кабинета, Мэл по-дружески распрощался с адвокатом, пожав ему руку.

По приезду в общежитие я опять спряталась в своей норке, отгородившись от действительности, и погрузилась в радужные воспоминания.

Радик в архиве, Радик у книжного магазина с шарфом в инее, улыбающийся Радик, наши обеды и ужины, рассказы о зверях и о "грязности", смущенный Радик, хвалебные оды колбасе, расспросы о житье-бытье, об учебе и сессии. Будничное и безыскусное общение, но каждая фраза паренька, отложенная в памяти, светилась искренностью и непосредственностью.

Если бы не авария, Радик мог остаться слепым, но судьба уготовила ему шанс стать личностью в обществе висоратов. С каким восторгом парнишка делился успехами в видении волн и рассказывал, как дядя гордится им! Радик верил людям, как верил в то, что мир прекрасен и совершенен. А циничный висоратский мир пережевал доверие наивного юноши и выплюнул.

Странные у нас стали отношения.

Несчастье, произошедшее с Радиком, отрезало и обрубило всё, чего мы достигли в отношениях с Мэлом. Меня отбросило на месяц назад, в то время, когда между мной и столичным принцем сохранялась дистанция. За небольшой разницей: теперь Мэл был рядом, лишь руку протяни, но не мог достучаться. Я огородилась высокой стеной и покрылась толстой коркой безразличия. Молчала из упрямства, игнорировала, демонстративно вырывала ладонь или сбрасывала его руку.

Мэл прописался в общежитии. В первую ночь он уехал домой, когда я заперлась в швабровке и, как малый ребенок, не отвечала на его звонки и стук в дверь, на просьбы открыть и поговорить. Но уже следующим утром, продрав глаза и отправившись по гигиеническим делам, натолкнулась на Мэла, выходящего из душа. Парень вырулил в трикотажных штанах и с голым торсом, вытирая влажные волосы полотенцем.

— Доброе утро, Эва, — сказал обыденно, как будто сталкиваться по утрам при выходе из душа — нормальное явление. Все бы ничего, но дело происходило в общежитии и в моем закутке.

— Как это понимать?

— Очень просто. Мелёшин здесь живет, — сказала выглянувшая из пищеблока Аффа и ткнула ложкой в дверь по соседству со своей, объясняя таким образом, что Мэл занял помещение, приготовленное для некоего столичного охламона из богатеньких.

— Значит, эта комната числилась за тобой? — изумилась я. Для меня Мэл и общежитие считались несовместимыми понятиями.

Парень развеял сомнения:

— Нет, но отдана во временное пользование.

Выходит, тетка-вехотка сдалась под напором и обаянием Мэла и выделила ключи от пустовавшего жилья.

— Хочешь посмотреть? — пригласил Мэл, открыв дверь.

Я дернулась и с грохотом закрылась в швабровке.

После трагедии с Радиком это был первый раз, когда мы поговорили.

В тот же день в коридоре послышался шум, это грузчики затаскивали холодильник из квартиры Мэла в наш пищеблок.

— У меня разнеженный желудок, — пояснил Мэл соседке, и та скривилась.

— Тогда вешай замок на свой холодильник, — заявила я агрессивно. — Никто не виноват, что еда вываливается наружу и мешается под ногами.

Мэл моментально скорефанился с Капой, и основным мотивом приятельских отношений стала опять же пища. Сосед вел полуголодное существование, поэтому щедроты Мэла повалили его самолюбие на спину.

— Зачем ты это делаешь? — спросила я у Мэла, когда он отправился к Капе с ворохом продуктовых упаковок. — Потребуешь с него вернуть долг за съеденную оленину в вине?

— Не люблю оленину, — сморщился Мэл. — А с Капитосом мы общаемся.

Ну-ну. Уже не безымянный сосед или Чеманцев, а Капитос.

Уж не знаю, как общались парни, но они поочередно заседали друг у друга, и из их комнат не доносилось ни звука.

Мэл заставлял питаться и меня, но терпел неудачи, потому что аппетит пропал напрочь, и пища вызывала неприятие. Ну, еще и потому, что забота Мэла была не нужна даром.

Вторая повестка пришла на следующий день. Теперь меня вызывали в Департамент правопорядка по тому же вопросу: драка в "Вулкано". И снова Мэл с кем-то созванивался и договаривался, и бланки протоколов привез в общежитие мужчина в штатском. Он ждал за дверью, пока Мэл заполнил необходимые бумаги, и я поставила закорючку в строке" "Подпись свидетеля происшествия".

Если я не запиралась в швабровке, где валялась на кровати и бессмысленно пялилась на тени от плафончика, то бродила по заснеженным улочкам в районе невидящих и разглядывала окна в домах, пытаясь угадать, где снимал комнату дядя Радика, и представляла, как племянник приходил к нему в гости. Я изучила изгибы дорожек в небольшом сквере, по которому любил прогуливаться парнишка, наблюдая, как живет район.

Километры наматывались, и черный "Эклипс" медленно следовал за мной по дороге. Удивительно, но Мэл умудрялся ухватывать моменты, когда на меня нападало спонтанное желание слоняться по улицам. Я смотрела на суету и ежедневные заботы обычных людей, и представляла, каково это — жить в мире, в котором слыхом не слыхивали о волнах, разделивших общество на низшую и высшую касты. Ведь когда-то люди были равны, а потом одни возвысились, а другим не повезло попасть в счастливчики.

Крамольные мысли. Озвучь их при свидетелях, и меня не выпустили бы из Первого департамента.

Несколько раз я проходила мимо мастерской Олега, но не решилась зайти. В гости нужно идти с радостью и позитивными эмоциями, а я варилась в мешанине противоречий и упаднического настроения.

Броженье по улицам продолжалось до тех пор, пока меня не начинало колотить от холода. Тогда Мэл обгонял, останавливал "Эклипс" и усаживал в салон. Он отводил меня за руку к машине так же, как я вела Радика из института в последний день его жизни.

Мэл отогревал мои руки и пытался кормить нарезанными дольками фруктов, казавшихся безвкусными из-за отсутствия аппетита.

И мы молчали.

Первая же попытка Мэла сказать что-либо или объяснить, закончилась тем, что я выбралась из "Эклипса" и побежала по улице. Мэл долго кружил на автомобиле, прежде чем нашел меня у витрины продуктовой лавки, заиндевевшую и уставившуюся на бегающие огоньки.

— Эва, пойдем в машину. Ты замерзла. Посмотри, кончик носа побелел, — долго уговаривал Мэл, прежде чем я согласилась.

Психованная истеричка.

Меня раздражала идеальность. Безукоризненный Мэл, безукоризненный салон его автомобиля безукоризненная зима, укрывшая снегом улицы, институтский парк, сквер.

Меня мутило от совершенства линий.

Назло идеальности взяла и провела ногтем царапину по пластику дверцы. Мне вдруг начал нравиться черный снег по обочинам дорог, вобравший в себя гарь и выхлопные газы. Жаль, в квартале невидящих машины попадались нечасто. Зато возле института глаз радовал угольно-черный снежный наст.

Мне нравились кривые изогнутые деревья в сквере и ветви, поломанные непогодой, нравились разбитые скамейки, обшарпанные цоколи зданий, отколотый шифер, замызганные балконы. Я испытывала извращенное чувство удовольствия, глядя на уродства окружающего мира.

Сама не понимаю, что творилось со мной в эти дни. Наверное, приключилась мозговая лихорадка.

Я не задумывалась над тем, что на мне надето, в чем иду на улицу, как выгляжу. Мне было все равно. Капли профессора, витаминный сироп и прочие баночки с коробочками покрывались пылью.

Из меня лезла смелость и бесшабашность. Вот возьму и признаюсь Аффе, что слепая, и у нее вытянется лицо. Или шепну Капе. Или крикну первому встречному: "Эй, слышишь, я не вижу волны и всем вру!"

Рот уже открывался, чтобы сказать правду, но в последний момент меня что-то останавливало. Может, это мама удерживала от безрассудного поступка?

Я дерзила, упрямилась, препиралась или, наоборот, впадала в задумчивость, становясь отрешенной. Во мне собиралось и аккумулировалось нечто взрывоопасное — точно так же, как заряды накапливаются на наэлектризованной поверхности. И эта непонятность зрела словно язвенный нарыв.

Мэл терпел мои выверты, Аффа тоже молчала. Между ними установилось некое перемирие. В зоне зрения неизменно была либо соседка, либо Мэл. Или мне казалось, а на самом деле это я находилась под их присмотром.

— Если тебе интересно, я поговорил с Рублей, — сказал как-то Мэл.

— Нда? — только и спросила, глядя в окно машины.

Уж не знаю, интересно мне или нет. И когда он успел? Вроде бы всегда рядом.

— Рубля… был… э-э-э… удивлен… Но в целом, после общения с ним осталось больше положительных впечатлений, чем отрицательных.

Я хмыкнула. Ничего не понять из ответа.

Не интересовало меня так же и то, каким образом Мэл объяснил семье переселение в общежитие, но факт оставался фактом — родственники парня, и даже настойчивая сестра Баста или Маруська, не доставали своим вниманием.

Мне же лучше. Надумай Мэл хитростью затащить меня на семейный обед или ужин, я бы нагрубила и выставила себя необразованной дикаркой. Вела бы себя нагло и вызывающе.

Вскоре я повздорила с ним.

В очередной раз после блуждания по улицам Мэл усадил меня в машину и отогревал руки, а я отводила глаза и супилась.

— Эва, давай сходим к психологу. К самому лучшему, — неожиданно предложил парень.

— Зачем это? — отозвалась враждебно, выдергивая ладони и прижимая к груди. — Со мной всё в порядке. Я похожа на сумасшедшую? Может, сразу отправишь в психушку?

— Никто и никуда тебя не отправляет. Просто… так не может продолжаться… Ты же губишь себя, Эва! Перестала есть, мотаешься по улицам… Зачем?

— Зато ты нормальный! Тебе вообще фиолетово, что случилось. И Афке, и Капе, и остальным — плевать! Мир не перевернулся из-за какого-то пацана! И аппетит по-прежнему нехилый. Уже выжрал холодильник или только половину?

— Неправда, — сказал Мэл. — Я тоже…

— Что "тоже"? — прервала желчно. — Тоже переживаешь? Бедненький, плачешь ночами в подушку. Поди не спишь, мучаешься бессонницей.

— Эва, выслушай…

— Не хочу! — закрыла уши и замотала головой. — Не хочу, не хочу, не хочу… Почему ты не остановил их? Почему? Если бы ты остановил, всё было бы по-другому. Неужели нужно воспитывать в человеке зверя, закаляя унижением? А если зверь слаб, и ему требуется время, чтобы вырасти? Ваши расчудесные эффективные методы закаливания увечат и убивают!

Мэл молчал.

— Скажешь, что естественный отбор? — распалилась я. — Выживает сильнейший и приспособленный? Пацан — дурак, потому что решил признаться? Конечно, дурак. Он же видел, что девчонка — дрянь, и знал, что делал, снимая дефенсор. Он виноват, потому что дал слабину, потому что поверил. Не ошибается только бог. Нет, и бог ошибся, создав человека! Этой дуре всего лишь следовало отшить его по-тихому, а не собирать вокруг толпу. Ненавижу ее!

— Эва, никто не виноват. Это стечение обстоятельств…

— Обстоятельств? — понесло меня. — Неужели? Как мило! Да, я обвиняю её! Обвиняю и того гада, что "читал" и копался в голове! Обвиняю того, кто внушал! Они преспокойно разгуливают по институту, а этот ублюдок и вовсе считает, что не при чем! Я обвиняю всех, кто смеялся и показывал пальцем, и никому не пришло в голову прекратить издевательство! Обвиняю ваше долбаное висоратство, ваши законы и правила! Не хочу быть одной из вас! Ненавижу!

Выскочив из машины, я понеслась по тротуару.

Гнев кипел, и ненависть захлестывала, подгоняя. Ноги довели меня до асфальта, означавшего, что окраины остались позади, и вдоль зданий начался теплый пояс. Я бежала вперед, расталкивая пешеходов, и отвечала грубостями на окрики.

Мэл догнал около какого-то магазина и потянул в проулок между домами, в тень. Он обнял и удерживал, пока я выдиралась и отпихивалась, пытаясь вырваться. Когда силы на борьбу с железным захватом иссякли, Мэл погладил меня, выдохшуюся и поникшую:

— Эва, пойдем домой. Пожалуйста.

Я разрешила взять себя за руку и довести до машины. Всю дорогу до общежития мы молчали, но по приезде ухаживания Мэла вновь были отвергнуты.

Сны о лесе не исчезли и приходили с завидной регулярностью. Более того, они вытеснили прочие сновидения, в том числе из детства.

У меня не было ни сил, ни желания флиртовать и заигрывать с хозяином чащобы, и ему не нравилась моя пассивность. Раздражение и недовольство невидимого спутника пропитали сонное пространство, и он с упорством и настойчивостью охотника преследовал меня по буеракам, рощам, опушкам.

В одну из ночей пришло озарение: это не просто погоня. Это гон. Сильный выносливый самец гоняет самку, пока та не признает его своим господином и повелителем и не преклонит колени, смирившись.

Как днем меня одолевало упрямство в общении с Мэлом, так и во сне я сопротивлялась произволу, и лишь разные случайности вырывали сонное сознание из погони по призрачному лесу.

Преследователь был хладнокровен и безжалостен, он знал, что рано или поздно я остановлюсь и поверну назад. Чего он ждал? Хозяин леса в любой момент мог настичь меня, и все же не торопился, играя, как кошка с мышью. Очевидно, он проверял, насколько сильна и неутомима самка, чтобы выносить потомство.

Из этих снов я выходила мокрой от пота. Одежда душила и мешала, натирая болезненно ноющее тело. Кожу жгло натуральным образом.

Однажды не выдержав, я бросилась посреди ночи в душ и стояла под ледяной водой, пока не начала клацать зубами, и только тогда заметила, что забралась под струи воды в пижаме.

Дрожа от холода и прикрываясь мокрой одеждой, я прокралась на цыпочках к швабровке. Глухая ночь, чего стесняться? Оказывается, и в три часа утра не все спят. В дверях своей комнаты стоял Мэл и смотрел на меня. Слышит, он, что ли, каждый шорох?

Мне и в голову не приходило поделиться с кем-либо подробностями ночных приключений. Утвердившись во мнении, что сон символизировал притяжение к Мэлу, я пыталась самостоятельно освободиться от зависимости.

И ведь не заболела — ни разгуливая по морозу, ни под душем.

А потом пришел Петя.

После гибели Радика я перестала отвечать на звонки, и Мэл общался по телефону от моего имени, испросив разрешение. Мне было все равно, поэтому чемпион, позвонив, напоролся на Мэла, ставшего моим пресс-секретарем.

Наверное, Мэл разъяснил Пете, кто есть кто в нашем королевстве, и предупредил, чтобы тот не задавал лишних вопросов. Собственно говоря, спортсмена заботил единственный вопрос: покаяние и прощение.

Каялся Петя, прощать надлежало мне.

Чемпион снова стал домашним благовоспитанным мальчиком, но дни, проведенные в отделении, сделали его взрослее. Наверное, Петя насмотрелся немало и осознал: у развлечений бывают далеко идущие последствия, которые заносятся в личное дело и вредят будущей карьере, как и подмоченная репутация. Вышло так, что кавалер дочки министра экономики самым свинским образом бросил свою даму на произвол судьбы во время ужасной драки, поступив как трус.

Поначалу Петя тоже получил изрядную порцию негатива, и, почувствовав мое неприятие, решил, что я до сих пор обижена его безалаберным поведением в клубе. Меня же раздражало само присутствие чемпиона — здорового, розовощекого и толстокожего висората. Но потом в голову пришло, что, окажись парень в хохочущей толпе, он не раздумывая, пресек бы отвратительный концерт, устроенный у лестницы. Эта мысль реабилитировала Петю в моих глазах, и я сменила гнев на милость. Эх, кабы чемпион был там, — резануло меня сожаление. Если бы случайно проходил мимо и из любопытства завернул к сборищу… Пусть Петя — непутевый кавалер, он не остался бы сторонним зрителем шоу.

Мэл наблюдал за сценой извинения, опершись о косяк.

— Эва, прости. Не знаю, что на меня нашло в клубе. Мне нет оправдания, — сказал спортсмен, переминаясь с ноги на ногу. — Я подверг тебя опасности, хотя должен был защищать. Поэтому прими от меня долг. Это самое малое, что могу дать тебе.

Я с удивлением воззрилась на Петю. Еще никто не предлагал мне взять долг. Как его носить? В кармане или на цепочке?

Принять или нет? В конце концов, долг заслужен, не так ли? Ведь из безвыходной ситуации я выкарабкалась самостоятельно — без помощи чемпиона, Мэла и прочих товарищей, гордо называющихся висоратами и бьющих себя в грудь кулаками. Я сильная и справлюсь со всеми проблемами. Мне никто не нужен.

— Хорошо, Петя, принимаю от тебя долг, — кивнула величественно, и бледный спортсмен сглотнул: то ли облегченно, то ли обреченно.

Пусть на собственной шкуре почувствует гнет долговых обязательств, — подумала злорадно. Зато я не ощутила новшества: что с долгом чемпиона, что без него — ноша не стала легче. Непонятный ком, засевший в груди после гибели Радика, мешал соображать и объективно оценивать происходящее.

Петя хотел еще что-то спросить, но не решился и вышел вместе с Мэлом из швабровки.

После их ухода я погрузилась в новый виток фантазий под названием: "Что стало б, если бы". Воображение рисовало прочие финалы унизительного концерта — радужные и оптимистичные. В выдуманной реальности я появлялась у лестницы на пять минут раньше, или Петя раскидывал ублюдков по сторонам одной левой, или Радик вдруг трезвел от собственной смелости, или случайно сбивалось расписание звонков, и воздушная волна раскидывала толпу по углам.

Позже Мэл перехватил меня в коридоре:

— Звонил Стопятнадцатый. Несколько раз. И еще этот… хромо… Короче, символистик тоже звонил. Предложили прийти на осмотр. Переживают за тебя.

— Пусть переживают за себя, — отозвалась грубо, пряча руки за спину. — Не сумели найти лазейку со своей любимой Царицей, и теперь те гады поплевывают сверху вниз.

Под гадами подразумевалась троица студентов, по сути оставшихся без возмездия в моем понимании о справедливости. Я вменяла Альрику и декану вину за то, что они не придумали повод вышвырнуть их из института. Значит, не захотели! — вспыхнула гневом.

Руки же спрятались от любопытных глаз, потому что подарок Некты маячил на пальце отчетливой взбухшей татуировкой, которую я удосужилась заметить сегодня утром. Когда проявились звенья-волосинки? Наверное, недавно, иначе Мэл бы увидел.

И опять бесстрашие поскакало впереди. Я сильная и справлюсь сама, — заявила упрямо, отвергая доводы рассудка. И с "колечком" разберусь, и с прочими трудностями.

— Эва, давай сходим вместе, — предложил Мэл, — вот хотя бы… к символистику.

Если бы он потащил волоком или забросил на плечо, то, возможно, я прокричалась и проревелась, но плотину прорвало бы, и мне полегчало. Но со мной обращались как с тяжелобольной, и предупредительное участие воспринималось в штыки, возымев противоположный эффект.

— Ни к кому я не пойду, — выговорила раздельно по словам. — Не вздумай накапать. Я прекрасно себя чувствую.

И опять рассердившись непонятно на что, хлопнула дверью швабровки.

До чего докатился Мэл, — думала в запальчивости. Готов поступиться неприязнью и засунуть меня в лапы профессора, чтобы тот препарировал разрисованный палец как лягушку.

Ничто не вечно под луной, и кирпичики в стене, которую я построила между собой и прочим миром, понемногу расшатывались и выпадали.

Из-за бесстрашия в голову лезли идеи, не дававшие покоя.

— Куда идешь? — спросила соседка, выглядывая из пищеблока и проверяя, не понесло ли меня на свежий воздух.

— К Виве.

— Давай-давай, прогуляйся. Проветрись.

Аффа бдит, значит, Мэла нет в общежитии, — поняла, взбегая наверх по ступенькам. Был вечер, и я не предупредила стилистку о визите, понадеявшись на везение. И удача улыбнулась мне.

Вива открыла дверь.

— Знала, что придешь, — сказала, пропуская. — Удивляет, почему долго шла. Скажу сразу — нет.

— Почему?

— Нет — и всё. И не проси.

Девица уперлась, а я канючила, не отставая.

— Мне очень надо! Очень-очень, — упрашивала чуть ли не на коленях. — Пожалуйста!

— Нельзя, понимаешь? — ершилась Вива. — Здесь не проходной двор, чтобы шлындать к мертвым, когда захочется. Это опасно. Думаешь, можно заглядывать к ним по сто раз на дню?

— Хочешь денег? — сорвалась я, не сдержавшись. — Тысячу! Две! Пять!

— Сядь! — осадила стилистка, рявкнув, и ее глаза очутились вровень с моими. В зрачках закручивались черные гипнотические воронки. — Хорошо. Ты заплатишь, но сначала скажи, чего хочешь. Формулируй четко.

— Увидеть его. Спросить. Всего один вопрос! — взмолилась я, уцепившись за рукав Вивы.

Девица отодвинулась. Ее зрачки расширились, закрыв радужки.

— С тебя пять тысяч. Отдашь потом. И запомни: ко мне никаких претензий.

На все согласна. Радик скажет, что послужило причиной и толкнуло его на отчаянный поступок.

— Предупреждаю, устанешь как собака, — запугивала Вива. — Вниз поползешь сама. Я тебя не понесу.

— Хорошо, — согласилась я с внутренней дрожью.

— Когда откроется проход, жизненные силы начнут просачиваться в мир мертвых. Не подари их ненароком кому-нибудь по ту сторону, — ухмыльнулась криво девица, и я снова кивнула.

Вива раскрыла створки трюмо и принесла из соседней комнаты две длинных свечи зеленоватого воска, наверное, с наркотическими добавками, способными пробить защиту дефенсора. Кстати, запрещенный метод.

Зажженные свечи разместились в подсвечниках, встав солдатиками: одна — на тумбочке трюмо, вторая — напротив, у зеркала, завешенного черной тканью, но сперва девица провела ритуал. Она очертила контуры зеркал горящими свечами, бормоча что-то под нос.

— Сядешь посередине. К мертвым не ходят толпами. Я уйду в другую комнату. Что бы ни случилось, не прикасайся к зеркалам. Там не жалуют подглядывающих.

Вива стянула ткань и скорым шагом скрылась в соседней комнате.

Я судорожно выдохнула, поглядывая по сторонам. Свечи и зеркала разной формы образовали уходящие в бесконечность причудливые коридоры с арками по левую и по правую руку. Желтые огоньки убегали вдаль, теряясь в бесконечности.

Видение пророческого ока! — ударило в голову. Этот коридор открылся в одной из картинок будущего. Но почему так быстро? Мне казалось, между соседними предсказаниями имелась разница не меньше года, а то и дольше.

Помимо неожиданного открытия в сознание проник аромат горящих свечей — тонкий, щекочущий обоняние. Проекция комнаты исказилась и потекла от окна к двери. Мне почудилось, что в круглом зеркале кто-то перемещался, прячась за острыми углами арок.

Тишина вдруг стала вязкой, осязаемой. Я плыла, разгребая её как воду, и хихикала. Нет, смеялась в голос. Совсем не страшно. Весело и щекотно.

В круглом отражении нескончаемого коридора замелькали белые неясные блики, по поверхности зеркала заходили круги, словно от капель.

— Не-е, — погрозила пальцем бесшабашно. — Кыш! Мне нужен Радик! Ирадий… — а фамилию-то я и не знаю. — Ирадий, племянник Штусса Швабеля Иоганновича, покажись! Иные — прочь! — скомандовала залихватски. Вот пьянь. С чего бы? Разве что голова закружилась, и возникла пружинящая легкость в мышцах. И вообще, хватит плавать, сейчас полечу.

Круги участились, зарябили и вдруг пропали. Тишь да гладь, только коридор в оба конца, и я посередине на табурете гляжу туда и сюда.

Справа опять началось движение: тени, размытые силуэты. Не поймешь, человеческие или абстрактные. А затем бесконечный паровозик огоньков погас, и в зеркале наступили сумерки.

Раз, два, три, четыре… Приближаясь от одной зеркальной арки к другой… За три взмаха ресниц…

Передо мной стоял Радик… По ту сторону зеркального круга.

Радик, но не Радик. Он смотрел на меня и спал с открытыми глазами. Плыл в молочной дымке, появившейся из ниоткуда. Медленно склонил голову набок и изучал, не моргая. И был он… прозрачным, что ли? Но не бесплотным, а одноцветным.

Меня пробрал озноб. Наркотическое действие запаха свечей выветрилось из головы в то же мгновение.

Что я делаю? — ужаснулась, оглядываясь по сторонам. Уйти или остаться?

На секунду Радик привиделся плоским мультипликационным рисунком, но морок прошел, и по ту сторону отражения снова стоял вполне материальный юноша.

Зеркало напоминало окно-иллюминатор в кабинете Стопятнадцатого. И до того показались реальными и погруженный в сумрак коридор, и парнишка, приложивший ладонь к стеклу с бледной улыбкой — до боли знакомой и близкой, — что у меня захолонуло сердце. Протяну руку, выдерну Радика из небытия, и он очутится в комнате, рядом со мной.

Не отдавая отчета, я вскочила с табуретки и подошла к зеркалу.

— Радик… — не могла наглядеться, приложив ладонь ко рту. — Как живой…

Паренек застыл изваянием, отвечая приклеенной улыбкой.

Он помнит обо мне!

— Что же ты наделал… Мы бы с тобой всё исправили, глупый! — заговорила сумбурно, и Радик внимательно слушал. — Если бы я знала! Привязала бы к себе и ни за что не отпустила. Почему ты решил это сделать?

Паренек по ту сторону прозрачного окна не пошевелился и не ответил. Он смотрел, не мигая, похожий на восковую фигуру.

Всё-таки галлюцинация. Как предупредила Вива, она не несет ответственности за качество изображения.

Внезапно парнишка отнял ладонь от зеркала и показал на меня пальцем.

То есть? И как понимать этот жест?

Радик снова приложил ладонь к зеркалу. Он перестал улыбаться и теперь смотрел равнодушно, по-прежнему не моргая. В какой-то момент его фигура начала таять. Испугавшись, что паренек исчезнет, я рванулась, чтобы удержать. Побудь со мной еще чуть-чуть!

— Не уходи! — коснулась зеркала, по которому пошли круги. Я вытащу тебя!

Ни тепло, ни холодно. Темно, неясные размытые тени. Шепот — и тут же оглушающая тишина… Где Радик?

Протянув руку на ощупь, я ухватила пустоту.

По глазам ударила белая вспышка, и закрутились мозаичные узоры как в калейдоскопе. В уши полилась какофония режущих звуков, стонов, шелеста, встряхивая мозги как жидкость в сосуде. Щекотное ощущение поползло по руке от кончиков пальцев и вдруг дернуло, оторвав конечность, словно у нелюбимой куклы.

Я закричала. Не от боли, а от самого факта отсутствия. Плечо и обрубок вместо руки.

Меня поглощало — неизбежно и неотвратимо.

В фильме, на который я ходила, учась в провинциальном колледже, был эпизод о том, как героиня увязла в болоте. Она погружалась в зеленое с прочернью месиво, и со дна всплывали пузыри. Вокруг на десятки километров — ни души, и она поняла, что истекали минуты ее жизни. Тогда я, вцепившись в подлокотники кресла, смотрела, как героиня пыталась выбраться, как кричала, зная о бесполезности попыток, как звала на помощь, плача от бессилия, и с какой тоской устремила голубые глаза в голубое небо в последние секунды перед тем, как ее накрыло с головой. Режиссер красочно показал, как захлебнулась героиня, и ее рука некоторое время оставалась виду, пока пальцы не погрузилась в болотную жижу.

И сейчас меня скрутило от предсказуемости финала — безнадежного, бесконечно тоскливого.

Затягивало зыбучими песками, засасывало в болотную жижу.

Закончился воздух в легких, вода добралась до рта.

Господи, как страшно. Беспредельный, нечеловеческий ужас.

Мамочка, я жить хочу! Я еще многого не сделала в этой жизни! Не приеду к тебе, как обещала, и не обниму. И Мэл никогда не узнает, что люблю его.

Вот и все. Тусклое пятнышко солнца сквозь толщу, погружение на дно, апатия. Пузыри изо рта.

Вдруг пришла боль — тянущая, обжигающая.

Отрезвляющая.

Меня хлестали по щекам, не щадя.

Вдохнув полной грудью, я закашлялась.

— Очнись, дурында, — шипел кто-то злобно.

Рассыпавшаяся на кусочки мозаика постепенно складывалась в нечеткое изображение: потолок, догорающие свечи, трюмо, черная ткань, наброшенная на круглое зеркало…

Я лежала на полу в комнате у Вивы, и девица пыталась привести меня в чувство.

— Ой! — застонала. Хотела сказать, что больно, и хватит бить по лицу, но язык одеревенел. И остался ли он на месте?

Но главное — я жива. Жива! И руки-ноги целы, и голова.

Кое-как Виве удалось перевести меня в сидячее положение, и пока она готовила чай с какими-то травами, отсчитывала капли, смазывала лицо кремом и натирала вонючей мазью на висках и за мочками, — не переставая, обзывала распоследними словами.

Как хорошо сидеть и слушать сердце, которое бьется, вернее, строчит как пулемет. Как хорошо знать, что дышится, пусть с хрипами, и что смотрится, пусть размыто, и что язык ворочается, пусть и слегка опух.

— Ты хуже, чем бестолочь, — выдала девица самое безобидное ругательство. — Зачем полезла? Почти утянуло. Хорошо, что я догадалась посмотреть. Думаю, почему стало тихо? Заглянула, а из тебя силы вытекают.

— Ра-адик не мог, — прохрипела невнятно.

— Причем здесь он? Равновесие не должно нарушаться. А ты полезла.

Пусть ругает. Она имеет право. А я жива.

— Я предупреждала тебя? Ведь предупреждала, да? — хлопотала около меня Вива. — Свалилась на мою голову, тетеря безмозглая. Как посмотришь в зеркало, будь добра, не падай сразу в обморок.

— А…что там? — пролепетала я, холодея и цепляясь за шкаф и стену, поднялась, ощупывая лицо и голову. Уши на месте, по пять пальцев на каждой руке…Ноги не сгибаются, руки неуклюжи.

— Тебя предупреждали, — сказала Вива, отходя и давая мне взглянуть в зеркало трюмо.

Я посмотрела и увидела.

Мое отражение поседело. Полностью.

Самое время потерять сознание. Давненько мне не приходилось отключаться. Если честно, никогда.

— С катушек съехала? — донесся до слуха тихий голос. Это про меня говорят? — Она же и так не в себе, а ты потворствуешь. Хорошо, что Мелёшин не приехал. Нужно возвращаться, пока его нет.

Говорила Аффа. Меня уложили на кровать, а девчонки переговаривались у трюмо.

— Да не хотела я поначалу. А потом подумала, вдруг прорвёт, — оправдывалась Вива. — А её намертво держит. Хоть взрывай. Но как?

— Странно это. Он же никто ей — не брат и не сват. Не понимаю, почему убивается, — пожала плечами соседка.

— Так бывает, если они родственные души.

Аффа фыркнула.

— У нее уже есть родственная душа. Бодаемся с ним каждый день.

— Родственность бывает по духу и по крови. Как у единомышленников или у брата с сестрой. У близнецов наблюдается сильная связь через века и в разных перерождениях. Так что допустимо. А Мелёшин — не родственник, он — однофамилец. В будущем.

— Видала колечко, да? — спросила соседка.

Девчонки тихо захихикали, и Вива смеялась с заметным облегчением. Наверное, тоже перепугалась до чёртиков.

Я заворочалась и закряхтела.

— Поднимайся, — стилистка помогла сесть, очутившись рядом. — Голова кружится?

— Немного.

— Ну, ты даешь! — воскликнула Аффа, уставившись на меня как на чудище. А ведь неделю назад в этой же комнате восхищалась неземной красавицей, собиравшейся покорить великосветский прием. — Это навсегда? — спросила она у Вивы.

— Отрастут, — заверила та авторитетно и обратилась ко мне: — Радуйся, что легко отделалась. В качестве дани могли забрать что угодно: голос, зрение, молодость, память.

— А завтра не заберут? — выдохнула впечатленная Аффа.

— Что смогли, то взяли, — хмыкнула девица. — Пошли восстанавливать внешность. Учти, покраска волос за дополнительную таксу.

Я устало махнула рукой, соглашаясь. Жизнь хороша, чтобы размениваться на мелочи.

Седина смотрелась страшно. Это были не роскошные волосы платиновой блондинки, например, Снегурочки. Из отражения на меня смотрела молодая старуха с обвислыми серыми паклями, тусклыми и безжизненными.

После того, как к волосам вернулся цвет и блеск, Вива отдала коробочку с остатками краски.

— Будешь подкрашивать, пока не отрастут заново. А если не отрастут, останешься бабой-ягой, — напугала меня. — А что? Я предупреждала — не суйся. Дойдете вдвоем?

— Дойдем, — кивнула Аффа.

Доковыляем, — согласилась я молча.

— С тебя еще сотня, — заключила стилистка. — Вообще-то работа стоит десятку, остальное — за моральный ущерб.

Я вяло кивнула. За жизнь не жалко отдать все деньги.

— Он был как живой! — воскликнула горестно. — Я бы никогда не полезла к зеркалу, но он стоял в двух шагах… Вот как ты, стоял и смотрел!

— Его спроецировало твое воображение, — пояснила Вива. — Человеческая сущность состоит из физической оболочки, энергетического поля и души. После смерти физическая составляющая обращается в прах, тлен. Энергетическое поле или аура или называй, как хочешь, некоторое время летает в мире живых и рассеивается, а иногда и нет, превращаясь в призрака, особенно если у человека остались незавершенные дела при жизни. Это тот случай, когда в программе наступает сбой. А души уходят в мир мертвых, чтобы потом возродиться, или плутают в лабиринтах, если слабы.

— Ты попадала… туда? — спросила я перед уходом у Вивы, и она коротко кивнула, нахмурившись. — И… тоже заплатила?

— Тоже, — ответила девица, и ее настроение испортилось. — Ползи уже. И не свались на лестнице.

После шокирующего общения с потусторонним миром ноги дрожали и заплетались. Спускаясь о лестнице, я вцепилась в Аффу:

— Пожалуйста, не говори Мэлу, ладно?

Мне вдруг вспомнилось невменяемое состояние парня на следующее утро после драки в "Вулкано", когда он решил, что меня нет в живых. Сегодня же беспечность и напускное бесстрашие едва не затянули в мир мертвых. Да Мэл убьет меня за легкомыслие!

— Не скажу, — согласилась девушка. — Он и так мне плешь проел.

Добравшись до комнатушки, я рухнула на кровать, и опять Радик не шел из головы, заставляя заново переживать случившееся в комнате стилистки.

Паренек ткнул в меня пальцем. Что это? Случайность, галлюцинация, или юноша хотел показать, что я знаю ответ? Хоть убей, а в голове пусто, и ни одной гипотезы.

Почему пророческое око показало видение с зеркалами и коридорами вместо того, чтобы предупредить о поступке Радика? Разве известие о его гибели — не значимый момент, достойный того, чтобы запомниться на всю жизнь?

Наверное, провидческое око промолчало, потому что я до сих пор не осознала, что паренька больше нет, зато сегодня с предельной ясностью поняла: что бы ни случилось и как бы трудно ни было, при любых обстоятельствах нельзя опускать руки и сдаваться как Радик. Никакая неудача и беда не отнимут самое ценное, что у меня есть. Жизнь.

Цепляться за неё руками, ногами и зубами.

На следующий день я бодрилась, несмотря на терзавшую слабость. Были выпиты укрепляющие сиропы и капли за все пропущенные дни. Была предпринята попытка навести порядок под голубым страшнючим деревом, но я отложила её на потом из-за головокружения и подташнивания.

Зато поела, практически насильно впихнув в себя засохший кекс, купленный соседкой незадолго до гибели Радика. Желудок саботировал, разучившись работать, но я усмирила лентяя. И вроде бы даже почувствовала прилив энергии.

Аффа сдержала слово и не сказала Мэлу о вчерашнем контакте с потусторонним миром, но парень словно чувствовал подвох и обитал поблизости, общаясь с Капой.

Совсем опустилась! — отругала себя. Ни разу не поинтересовалась у соседа, как поживает его брат Сима и удачно ли сдает сессию.

Мэл поглядывал подозрительно, и мне стоило больших трудов перемещаться по коридору, не пошатываясь и не привлекая внимание парня. Поэтому я, в основном, проводила время взаперти в комнате.

Внешность была придирчиво изучена в зеркале, и кроме седых волос, ставших после покраски разве что чуть темнее, столкновение с миром мертвых не отразилось на мне никоим образом.

Плавало мутным пятном на поверхности, но еще не обозначилось полностью, что вчера мне чудом удалось избежать необратимых последствий из-за собственного легкомыслия и беспечности. Вернее, из-за того, что я не могла примириться с уходом Радика, как не хотела отпускать его.

Мэла обрадовал проснувшийся аппетит, и он решил накормить меня богатым содержимым холодильника. Между нами опять произошла беспричинная ссора, вернее, это я вспыхнула как прошлогодняя трава. И ведь понимала, что нужно прекратить детский бойкот и перестать вести себя безобразно, но не могла остановиться. Что-то мешало, замутнив рассудок, и толкало говорить ужасные вещи, а Мэл слушал и молчал.

К вечеру мне полегчало, и неспокойствие опять погнало на свободу, на улицу, требуя начать жизнь с нового листа. Куртке, засунутой в сумку, предстояло остаться на помойке в качестве отсчетного шага, символизирующего обновление. Но букет, подаренный Мэлом, я не посмела тронуть, разрешив розам и дальше засыхать на подоконнике.

Задора хватило до ангельского строя на аллее, где я присела передохнуть на постамент. Через минуту по соседству присел Мэл — с непокрытой головой, руки в карманах.

Здание института походило на гигантский ледокол, плывущий по снегу. Из желтых и белых квадратов окон тянуло казёнщиной и людским скопищем, от которого я бежала в эти дни как от огня, ища уединения.

— Ты забросил подготовку к сессии, — сказала ни с того ни с сего. Действительно, Мэл нянчился со мной как с малым дитём. Думал, что кинусь на шею и отблагодарю за заботу? Не дождется. Его не просили о помощи.

— И ты забросила, — напомнил парень. — Не сиди. Замерзнешь.

— Скажи, есть ад и рай? — подняла голову, разглядывая в вышине каменные ангельские фигуры с распростертыми крыльями и тусклые точки звезд на черном небе.

Мэл пожал плечами:

— Не знаю. Не задумывался.

— А что ты знаешь? — начала заводиться.

Следовало остановиться, успокоиться и поговорить как взрослые люди, но у меня не получалось. В отсутствие прочих виноватых я снова спустила всех собак на Мэла, и от осознания этого факта распалилась еще больше.

— Вчера я встречался с твоим отцом, — сказал парень. — Он позвонил и удивился, что ты не взяла трубку. Я объяснил, что теперь отвечаю за тебя, и мы договорились о встрече.

— Я сама за себя отвечаю! — вспылила, не удосужившись вникнуть в суть слов Мэла, и вскочила. — У меня есть ноги и руки! Не нужно кормить меня с ложечки и подносить горшок!

Ах, если бы он ответил на повышенных тонах! Я сгорала от желания всласть поругаться и устроить скандал.

Но парень не дал повода прицепиться.

— Конечно, ты самостоятельная девушка, — признал тоном, каким обычно уговаривают буйно помешанных, и оттого раздраконил меня еще сильнее.

— С чего ты взял? — ухватилась за его слова, противореча своим же, ранее сказанным. — Я — овца. Куда скажут, туда пойду. Мне никогда не доверяли принимать решения.

Обвиняющая тирада вот-вот разразилась бы, но её прервало появление запыхавшейся Аффы.

— Эва… Штусс приехал… Твой начальник в архиве.

Приехал! Дядя Радика вернулся!

Схватив сумку, я бросилась к крыльцу без оглядки, и, удаляясь, услышала, как девушка сказала Мэлу:

— Не препятствуй. Это её разговор.