— 1-

Фотосессия в особняке папеньки наложила отпечаток на мое настроение. Мысли о том, каким могло быть будущее, если бы не развелись родители, роились, мешая сосредоточиться на учебе. Фантазии о несостоявшемся островке семейного счастья разбавлялись раздумьями о причинах, развёдших отца и маму.

Наконец, Мэлу надоел бессмысленный взор, обращаемый на него каждый раз, когда он пытался отвлечь меня чем-нибудь более прозаичным.

— Если будешь хандрить из-за каждой встречи с отцом, завалишь семестр. Закаливайся. Вы будете часто видеться.

Выслушав нерадужный прогноз, я упала духом. И ведь Мэл давно предупредил о грядущих изменениях в моей жизни, а, теперь, когда эти самые изменения нагнали, дыша в затылок, на меня навалилась апатия.

— А можно совсем не видеться? Или хотя бы до выпускного?

Мэл хмыкнул:

— Увы. В воскресенье — концерт. А затем потекут приглашения на маленькие и большие мероприятия, на семейные и правительственные праздники.

Я ужаснулась:

— И обязательно соглашаться? Когда же учиться? Можно отдать наши билеты тем, кто действительно хочет посмотреть выступление. На худой конец, можно продать желающим!

— Спекулянточка моя, — поддел Мэл. — Не получится передарить или продать приглашения. Они именные. Но их можно фильтровать. Если статус соответствует, имеешь право отказаться от семейного обеда или юбилея.

— А он соответствует? — спросила я с надеждой.

— Да. Но от тех мероприятий, которые посещает Рубля, не отвертеться. А он будет на концерте. Министерство культуры выпросило деньги на строительство Академии, поэтому премьер приедет с ревизией — на что потрачены финансы, и каков результат.

И опять всё завязано около Рубли. Никто не смеет чихнуть без его разрешения. А мне и подавно нельзя игнорировать приглашение премьер-министра, чей указ одарил меня фантастическими благами. О них напомнил большой конверт с серьезными печатями, доставленный накануне спецкурьером из Дома правительства. В нем оказалась пластиковая карточка Первого правительственного банка, на которой с прошлого месяца начали накапливаться висоры, дарованные Рублей. Вдобавок прилагался договор аренды жилого помещения в двух экземплярах с пустыми строчками. Осталось вписать адрес жилья, реквизиты арендатора — и въезжай, куда душе угодно.

Банковская карточка и договор перекочевали Мэлу. Вива покрутила бы пальцем у виска, прочитав нотацию об отсутствии женского ума и хитрости, но я не пожалела о своем решении. Поскольку из нас двоих Мэл ворочал заработанными средствами, мне показалось некрасивым и нечестным прикуркуливать подарки премьер-министра. К тому же, я боялась ущемить гордость своего мужчины. У меня куры денег не клюют, а он вынужден подрабатывать и учиться да еще следить за ростом статуса.

— Зачем? — спросил, когда я вручила конверт с содержимым.

— Затем, что ты отвечаешь за меня. Как скажешь, так и будет. Твое слово — последнее.

Мэл и глазом не моргнул, забрав подарок премьер-министра, но я видела: ему важно мое признание и согласие с тем, что он — глава семьи и распорядитель финансов. Так оно и есть, но моему мужчине незачем знать, что заначка из банковской ячейки станет незаметным подспорьем в совместном бюджете. Зачем загружать голову ненужными мелочами? Пусть мой военачальник планирует на здоровье статьи расходов и доходов. Он и не заметит, что наличность от продажи коньячной фляжки вливается тонким ручейком в реку общих трат. Осталось придумать, как выцарапать свои же денежки из банка незаметно от Мэла и от охранников. Стоящих мыслей по этому поводу пока что не было.

Солнечность и безветрие в столице сменились дождливым антициклоном с незначительным похолоданием, и мне пришлось купить зонтик с рюшками по краю. В сухом состоянии он имел насыщенный голубой цвет, а на мокром материале как на фотопленке проявлялись замысловатые узоры, и разводы никогда не повторялись.

Небо хмурилось, дождик моросил с нечастыми перерывами, но ему никак не удавалось изгнать весеннее настроение. Воздух пах мокрым асфальтом, корой деревьев и смолой от прилипших к подошвам чешуек с раскрывающихся почек. По утрам мы шли в институт под зонтом Мэла — большим и черным, обходя лужи по пути. На мой девчачий зонтик Мэл поглядывал снисходительно и старательно сдерживал ухмылку.

Убийцу нашли, но неизвестно, стало ли легче дышать, как выразился Мэл. Телохранители освободили комнаты в общежитии и теперь приезжали по требованию после телефонного звонка или нажатия кнопки на браслете. Вечером они сдавали вахту, а Мэл принимал. Охранники перестали досконально проверять каждую вещицу, попадавшую в мои руки, и ослабление тотального контроля не могло не радовать. Однако чужое навязчивое внимание держало в постоянном напряжении.

Сказать, что я осталась незаметной серой крыской — значит, бесстыже соврать. Но привыкнуть к назойливому интересу студентов оказалось трудно, а вернее, практически невозможно. Поначалу чудилось, что в моем облике что-то неладно — или посадилось пятно на платье, или тушь потекла, или птичка на голову капнула. Нужно учиться видеть сквозь людей, — внушала я себе. Теперь понятно, почему у известных и популярных личностей скользящие пустые взгляды. Это своеобразная защитная реакция. Вроде бы смотришь на человека, а на самом деле — мимо него.

Территорию альма-матер оккупировали журналисты. По указанию администрации им запретили появляться в пределах институтского периметра, и они прохаживались за воротами, фотографируя, снимая на камеры и вылавливая случайных студентов, чтобы взять интервью. Причем не только обо мне, но и о Ромашевичевском и об Эльзушке. Хотя следствие не озвучило фамилии обвиняемых, слухи мгновенно просочились в прессу. Ромашку называли оборотнем и двуликим Янусом. Газеты, которые ежедневно привозили к обеду охранники, пестрели эпитетами о хладнокровном преподавателе-убийце. О Штице писали осторожнее. Видимо, боялись своры адвокатов, готовых перегрызть глотку журналистам за оскорбительные высказывания.

Дополнительного шуму наделала семейная фотография Влашеков в прессе, произведшая фурор у обывателей, после чего число репортеров, прогуливающихся за институтской оградой, увеличилось.

Несмотря на то, что нас с Мэлом наверняка снимали на видео и фотографировали под различными углами, газеты почему-то не пестрели нашими портретами. Очевидно, действовала жесткая цензура. Разве что промелькнул единожды нечеткий снимок, на котором мы с Мэлом шли по дорожке к институту. Подпись под изображением сухо сообщала: "Эва Папена и Егор Мелёшин". Я долго разглядывала фотографию, изучая каждую черточку, прежде чем поняла, что не могу оторваться от газетной полосы.

— Смотри, — показала Мэлу. — Это мы.

— Вижу. Нравится?

Скажу "да" — посмеется, скажу "нет" — и совру.

— Очень. Раньше в газетах не было фоток, а теперь появилась. Необычно.

— Привыкай. Ты собиралась идти со мной на концерт или нет?

— Конечно, собиралась, — заверила я горячо.

Пригласительные билеты доставили вчера в плотных белых конвертах с вензелями, и мое сердце ушло в пятки при виде сиротливой строчки курсивом: "Папене Эве Карловне". Я так и не решилась открыть послание, и за меня это сделал Мэл. Колонный зал Академии культуры… ряд… место — значилось в моем приглашении. И по левую руку — место Мэла. Уф, какое облегчение!

— Снимки в газетах — своеобразная подготовка, чтобы народ не попадал с кресел, увидев нас вместе на концерте. Пока что единичное торпедирование, но скоро начнется артобстрел. До конца недели в прессе разместят еще несколько фотографий.

— А каких? — ухватилась я за Мэла.

— Потерпи и увидишь.

Вот интриган! И ведь не открыл рта, как я ни допытывалась. И упрашивала, и пригрозила, и даже всхлипнула — ничего не помогло.

Фотки действительно стали появляться ежедневно — снятые с большим приближением и оттого слегка расплывчатые. Очевидно, неизвестный фотограф наводил объектив, стоя за решеткой института. На изображениях не было ничего сенсационного, наоборот, всё пристойно, но чувствовалось, что ракурсы и кадры подбирались тщательно, невзначай преподнося читателям историю, показывающую скачок романтических отношений между светскими детками. Мэл, открывающий передо мной дверь… Целомудренные объятия на крыльце института… Улыбки, адресованные друг другу… Прикосновение губами к щеке… Мэл, ловящий рукой воздушный поцелуй…

Чудесная парочка, романтичная. Каждый кадр дышит его заботливостью и её нежностью, а их чувства того гляди воспламенят газетный лист. Огонь, да и только. Блеск в глазах, горячая влюбленность… Так и хочется пожелать парочке вечного счастья. Ох, господи, это же я — героиня иллюстрированной истории, а Мэл — герой. Надо же так забыться!

Похожие ощущения надлежало испытать и читателям периодического издания.

Продуманный подход и детальная проработка, с коей подошли к обнародованию наших с Мэлом отношений в прессе, дали мне понять, что у истории, разыгранной для обывателей, — хорошие сценаристы, и что, возможно, процесс отбора фотографий контролировал мой отец или Мелёшин-старший. Недаром в Департаменте правопорядка существовал отдел цензуры, который просеивал и допускал к печати нужные материалы. Получается, Мэла заранее посвятили в тонкости опубликования наших с ним отношений, а это означало, что он начал общаться с отцом.

Я возликовала: лед тронулся. Навостряла уши, пытаясь подслушать. Но телефонные разговоры отца и сына носили официальный и деловой характер, без расспросов о здоровье, о житье-бытье, о маме и сестре. Так, необходимый минимум информации, после получения которой оба рассоединялись. Словно бы и не существовало между собеседниками родственной связи. С Бастой и дедом Мэл общался гораздо эмоциональнее и дольше.

Баста приехала в гости при первом же удобном случае. На машине отца, с шофером. "Эклипс" Мелёшина-старшего встал на прикол у ворот института, а сестрица Мэла ринулась в общежитие.

Оказывается, она терроризировала брата с тех самых пор, как мы вернулись с курорта. Об этом рассказал Мэл перед первой лекцией. Он предупредил утром о визите сестры и напомнил вечером, когда мы возвращались в общежитие после допзанятия по элементарной висорике. Мог бы не повторять, я не забыла, потому что нервничала весь день. Баста посмотрит, в каких ужасных условиях живет её брат, и, вернувшись домой, распишет родственникам в красках отсутствие удобств в быте Мэла. А то, что удобства отсутствовали, не подлежало сомнению. Достаточно вспомнить роскошную обстановку родительского особняка и провести параллель между обитателями белой зоны.

Наверное, я переволновалась. Позже, перед сном, заново прокрутив вечер в памяти, пришла к выводу, что Баста — девушка непосредственная, дружелюбная и с живым характером, и что она не придала значения тем мелочам, которые в большом количестве замечают мамы взрослых сыновей. Меня же не отпускало внутреннее напряжение, а в голове безотрывно звенела сигнализация: "Баста = родители Мэла". Я боялась сделать или сказать что-нибудь дурацкое или глупое, боялась поставить Мэла в неловкое положение отсутствием должного воспитания. Ведь Баста училась в элитном лицее, где к манерам приучали с детства. Да и Мэл недалеко ушел от сестры со своей вышколенной вежливостью и учтивостью джентльмена.

Как и следовало ожидать, девушка засунула нос во все доступные места и углы. Периодически она восклицала:

— Ого!

или:

— Вот это да!

или:

— Ничего себе! Ну, ты даешь! — обращаясь, преимущественно к Мэлу. Он, посмеиваясь, следовал за сестрой по нашему жилищу.

Непонятно, что означали экспрессивные восклицания: то ли всё плохо — хуже некуда, то ли… то ли Басту потрясло, что брат отказался от услуг горничных, от посудомоечных машин, от обедов с обязательной сменой пяти блюд, приготовленных личным поваром высочайшей квалификации. Отказался от особняка в белой зоне и от квартиры с панорамным окном и высокими кривыми потолками.

— Ясно, — заключила гостья, закончив обзор, и протянула руку брату: — Дай лапу.

Они обменялись рукопожатием, и я снова заметила, что между близкими родственниками много общего. Хотя имелась и разница. Мэл выглядел зрелым, состоявшимся мужчиной, а из Басты выплескивались озорство и детская ребячливость.

Вечер протек в просмотре фотографий, привезенных из Моццо. Перебирая и разглядывая снимки, мы с Мэлом вспоминали, при каких обстоятельствах заполучили их. Мэл говорил — я дополняла или я поясняла — Мэл уточнял. Высоченные пальмы, необъятное озеро, полоска пляжа, шуточные электромобили вызвали у меня ностальгию по отдыху на курорте.

Общение происходило на кухне, где были сидячие места и холодильник, который понемногу опустошался.

— Теснотища, — заключила Баста с удивлением, изучив небольшое помещение. Наверное, она не подозревала, что есть комнаты гораздо меньших размеров, чем наша кухня. Например, моя швабровка.

Самый лучший способ избавиться от неловкости — расспрашивать человека о нём самом, о его интересах и увлечениях, причем искренне. Это психология. Рассказывая о себе, человек раскрывается, раскрепощается. Ему приятно внимание к своей персоне. Налаживается контакт. Кроме того, меня волновало всё, что имело отношение к Мэлу.

— Осточертел этот лицеище, — поделилась наболевшим Баста. — Лицемер на лицемере. У каждого на губах медок, а в глазах ледок.

— И конечно же, не знаешь удержу, — констатировал брат. — Надеюсь, вслух не высказываешь?

— Наоборот! — заявила с гордостью девушка. — Не могу молчать, видя откровенное тупоумие и тщеславие.

— Погонят тебя оттуда. Когда-нибудь проешь плешь, и отправят восвояси.

— И хорошо! Я в институт переведусь, — парировала с жаром Баста.

— Вряд ли, — усмехнулся Мэл.

— Почему? Эва же учится — и ничего.

— Этого достаточно. А твоего величества институт не выдержит. Крыша рухнет и стены обвалятся.

— Знаешь, что? — вспылила гостья. — Иди отсюда, не мешай разговаривать. Иди, иди, проветрись, — вытолкала брата в соседнюю комнату.

Мэл "проветривался" за стенкой, взявшись за конспекты по нематериальной висорике, а мы с Бастой общались между нами, девочками. Она не расспрашивала о трудностях ослепшей висоратки, не любопытствовала о коме и выздоровлении, не выпытывала подробности стычки с Эльзушкой в лабораторном кубе. Наверное, брат заранее составил список тем, запрещенных к обсуждению.

— Жуть, — сказала Баста, нагребая ложку мороженого из второго ведерка — того, что сохранилось в запасниках холодильника. — Ем и чувствую, как калории налипают и на глазах превращаются в сало и жир.

— Тогда зачем ешь?

— Потому что вкусно. М-м-м… Персик с ванилью, — возвела она глаза к потолку. — Если бы знала, выпила аннулятор заранее, а теперь пиши пропало.

— Аннулятор? — переспросила я, испытывая неловкость из-за того, что не знаю очевидных вещей.

— Ну да. Обнуляет потребленные калории. Связывает их, не дает расщепляться и всасываться. Не знаю в точности, — махнула она ложкой. — Говорят, что это опасно. Чревато. Вроде как на несколько часов в организме останавливается синтез и прочая биохимия. Но если принимать нечасто, то вреда не будет. Как думаешь?

— Не знаю, — ответила я неуверенно. И об аннуляторе не знаю. Наверное, это снадобье для избранных или запрещенный состав.

— Вот и я о том же, — согласилась Баста, решившая, что девушка брата каждое утро принимает загадочное средство от лишних калорий, а потом обжирается весь день. — Все пьют, и никто умом не тронулся и не умер.

— Расскажи о лицее. Почему тебе не нравится? — перевела я разговор в другое русло. А то выяснится, что калории ведут себя вольно, попадая в мое тело, а биохимия в организме прет и порой работает с нагрузкой.

Баста рассказала, сдабривая повествование эмоциональной жестикуляцией и мимикой. Как оказалось, учебное заведение посещали дочери высокопоставленных чиновников и разных богатеев. Помимо предметов из курса висорики, преподносимых в облегченной и упрощенной форме, манеры породистых девиц подвергали благородной шлифовке и огранке. Обязательное знание четырех иностранных языков, генеалогия, тонкости этикета, умение играть на музыкальном инструменте, умение поддержать разговор на любую тему, философия, история… А еще цинизм лицеисток, словесная травля, сплоченное бойкотирование, дружба по расчету, предательства, стукачество, хладнокровные рассуждения о выгодных партиях, препарирование достоинств и недостатков потенциальных поклонников и ухажеров…

Да уж, люди не меняются — что в интернате, что на заоблачном уровне. У меня голова пошла кругом от услышанного. Лучше бы не спрашивала.

— И ты знаешь четыре языка? — спросила я, заробев. Сестра Мэла вдруг стала далекой, недоступной звездой на небосклоне, как и десятки других лицеисток, которых готовили к высоким и значимым ролям.

— Ну… если с разговорником и со словарем, то осилю. Или с автопереводчиком, — хихикнула Баста и пояснила, заметив мое затруднение: — Вкалываешь дозу и начинаешь понимать чью-то речь. Правда, не полностью и неточно, потому что объем словарного запаса ограничен. Да и инъекция активна недолго, а потом в голове путается, и перестаешь соображать.

Знакомо. Как типун под язык с объемом в несколько тысяч слов и распространенных фраз. Укол, дающий механический приблизительный перевод. Но ведь мало понимать иностранный говор. Чтобы общаться, необходимо отвечать на том же языке.

— И ты вкалывала? — ужаснулась я.

— Надо же как-то сдавать экзамены, — заметила резонно девушка и всколыхнулась: — Гошке не говори! Он меня за ногу подвесит и выпотрошит.

Баста-таки выдавила с меня обещание о молчании. Тут на кухню заглянул Мэл и сказал, что уже поздно, а завтра рано вставать, и вообще, у нас будет уйма времени, чтобы вдоволь наболтаться.

Я, конечно, расстроилась, что не успела расспросить о маме Мэла, о его родственниках и еще много о чём, но и для одного вечера полученной информации хватило, чтобы она переливалась через край. Баста повела себя на редкость послушно, не став спорить с братом. Зато мы с ней обменялись номерами телефонов.

— То-то же, — сказала она, занеся цифры в электронную память, и ткнула пальцем в Мэла: — Надоело передавать приветы через него. Он половину фраз забывает, а вторую половину не считает нужным озвучивать.

Мэл рассмеялся:

— Что поделать, если меня клонит в сон, потому что поток слов не кончается?

Гостья не обиделась и шутливо двинула его тумаком в плечо:

— Радуйся, что я не отличаюсь разговорчивостью. Другая на моем месте не затыкалась бы ни на секунду. Так что гляди и запоминай: рядом с тобой стоит само немногословие.

На лице Мэла изобразилось преувеличенное изумление, мол, что за невероятную новость он сейчас услышал, а я утвердилась во мнении, что брату и сестре доставляло удовольствие беззлобно поддевать друг друга.

Мэл, как настоящий джентльмен, помог нам одеться. Он решил, что мы проводим Басту до машины и заодно прогуляемся. Застегивая пуговицы на куртке, девушка поинтересовалась вполголоса:

— А Гошка сказал, когда сделает предложение?

— О чем? — продемонстрировала я клиническую простоту.

— Как о чем? — удивилась она. — О сва…

— Маська, я всё слышу, — прервал строго Мэл.

— Уже и спросить нельзя, — проворчала Баста. — А когда можно?

— Мы сами разберемся, — продолжал строжиться Мэл. — Не влезай.

Прогулка до институтских ворот состоялась под зонтами, укрывшими от моросящего дождика. Из-за туч, нависших серой плотной завесой, смеркалось раньше, чем в ясные вечера, поэтому фонари на улице зажглись заблаговременно. Как ни уверяла Баста в своей немногословности, а молчать она не умела. Разговор завертелся вокруг светских мероприятий, начавшись с моего упоминания о кабале в виде концерта в Академии культуры. Выяснилось, что сестра Мэла, по причине недостижения двадцати лет, осталась за кормой столичной жизни для избранных. Однако молодым незамужним девушкам разрешалось посещать неофициальные праздники с родителями, и это ограничение выводило Басту из себя.

— Ненавижу произвол и ущемление прав! — кипятилась она, перепрыгивая лужу. — Почему я не могу побывать на "Лицах года"? Или на открытии сезона в Опере? Кто придумал, что можно после двадцати и ни днем раньше?

Оказалось, что у нас противоположное отношение к сборищам элиты, несмотря на незначительную разницу в возрасте. Я отпихивалась руками и ногами от безмерного счастья светской жизни, а Баста не могла дождаться, когда выпорхнет в общество.

— Достали семейные междусобойчики, — жаловалась она. — Всё те же и всё то же. Знакомые рожи. Хочу туда, где кипит жизнь. Вот уж где можно развернуться!

— Что-то я не понял, — сказал Мэл. — Недавно ты кричала о бесправных клушках, которых волокут под венец, не спрашивая, а теперь опровергаешь свои же слова.

Он объяснил мне, что по правилам этикета любая благовоспитанная девушка, перешагнув двадцатку лет, получала право посещать официальные приемы и рауты, но под ручку с кавалером и лишь после одобрения родителей. Те подходили тщательно к процессу отбора спутников для дочерей, рассчитывая, что со временем кавалер свяжет себя обязательствами, и счастливая девица обзаведется женихом, а заодно стабильным будущим. Таким образом, выход в свет подразумевал скорое замужество, которое обычно приурочивали к окончанию учебы в лицее.

Получается, хочешь взрослой жизни — изволь забыть о детстве и играй по правилам. Сомневаюсь, что Баста совершит революцию. Мелёшин-старший не позволит.

— Подумаешь, — фыркнула девушка в ответ на укол брата. — Я что-нибудь придумаю. Выкручусь.

— Поэтому малявок не пускают на серьезные мероприятия, — заключил Мэл. — У малявок нет терпения и выдержки. И ума не хватает. Ляпнут что-нибудь невпопад и поставят семью в неловкое положение. Придется тебя до старости возить на семейные утренники, а про "Лица года" и Оперу забудь.

— Это мы еще поглядим, — ответила зловеще Баста. — Дайте только дожить до дня рождения.

— Ой, боюсь, боюсь, — притворно испугался Мэл. — Трепещите, граждане! Разбегайтесь и прячьтесь! Ожидается великое пришествие грозы полей и огородов. А-а, нет, грозы банкетов и приемов.

На пустой стоянке за воротами сиротливо мок синий "Эклипс" с номерами 1111. Дворники лениво сбрасывали дождевые струйки со стекла.

— Не разговариваю с тобой три дня. Неделю! И вообще забудь, что я существую. Всегда знала, что от тебя не дождаться поддержки, — сказала Баста брату, складывая зонт, и мило улыбнулась мне: — Пока, Эва. Еще увидимся.

Когда девушка уселась на заднее сиденье автомобиля, и тот вырулил на дорогу, я заметила вдалеке три фургона с тонированными стеклами. Мне стало не по себе. Поздний вечер, безлюдная улица и зловещие машины поодаль.

— Журналисты, — пояснил Мэл, увидев направление взгляда. — Дежурят круглосуточно. Администрации пришлось разделить стоянку на две части. Видишь знак: "Только для учащихся и работников института"? Для всех прочих — на пятьдесят метров левее.

— Нас сейчас фотографируют? — занервничала я.

— И не только.

Боковая дверь фургона отъехала в сторону, и из нее вывалились два человека с телекамерой.

— Поспеши, — подтолкнул к калитке Мэл, в то время как репортеры бросились прямиком по лужам. Из соседнего фургона тоже выгрузились двое.

— Эва Карловна! Эва Карловна! — закричал один из бегущих. — Ваше мнение о судебном процессе! Причины неприязни преподавателя!

— Быстрее! — торопил Мэл, и мы заскочили за решетку. — Иди и не оглядывайся.

Он тянул меня по аллее мимо понурых промокших ангелов. Лишь завернув за угол института, я смогла унять нервную дрожь. Крики журналистов, оставшихся у ворот, стихли.

— Я думала, они ринутся следом.

— Не посмеют. А если попытаются, то огребут по полной, — заверил Мэл.

— И от них никак не избавиться?

— Увы, никак. Ажиотаж стихнет, интерес ослабнет, но в покое всё равно не оставят. Поэтому многие предпочитают жить в закрытых охраняемых зонах, как твой отец или мой. Там можно не бояться, что тебя сфотографируют чихающей или нагишом в ванной.

Подглядывание отвратительно. И ведь не спрятаться от чужой настырности. Наверняка на нас с Мэлом собрано предостаточно материалов и среди них немало скандальных кадров, но лишь благодаря тотальной цензуре они не появляются в прессе.

Мысли побродили по тропинкам вокруг эпизода с нахальными репортерами и переключились на главный тракт — визит Басты. Ее рассказ о лицее задел мое самолюбие. Мэл должен был дать обязательство эрудированной висоратке, умеющей поддержать разговор и развлечь гостей во время семейного торжества. Она стала бы дорогим украшением любого дома из закрытой зоны — белой или алой. Неважно, какой. Снегурочку готовили к этой роли: прививали вкус в стиле и одежде, учили красиво гарцевать на лошади, учили изящно кушать за сервированным столом, учили тонкостям политеса, формам этикета и грациозным жестам, учили позировать для семейных картин и фотографий. А Мэл связался со мной, хотя я не умею и не знаю девяти десятых того, что преподают в лицее. Страшно. Опрофанюсь на каком-нибудь банкете, и меня засмеют. Заодно посмеются и над Мэлом, выбравшим необразованную девку с деревенскими манерами, и его статус провалится в тартарары.

— Маська сказала что-то, не подумав, и ты расстроилась, — заметил Мэл, когда мы вернулись в общежитие.

— Так, мелочи, — отмахнулась я.

— Нет уж, говори. Иначе позвоню ей и вытрясу правду.

Вот ведь шантажист.

— Не надо. Пожалуйста! Баста не при чем. Просто… я плохо разбираюсь в истории искусств… И не знаю иностранные языки… И на пианино играю десять нот одним пальцем… И…

— Зачем нам пианино? Выброси его куда подальше. Твои пальцы и без него творят чудеса, — прервал Мэл и, обняв меня, поцеловал. — И об искусстве… — снова поцеловал, — …не раз поговорим… — подталкивая к кровати, целовал на ходу. — И о гибкости языка… И том, что женщина… — опрокинул на спину, — …должна угождать всегда и во всем… Правильно?

Он знал, как утешить и успокоить.

Позже я спросила у Мэла, устроившись на его руке:

— Баста, наверное, удивилась, что ты живешь в конуре. Она привыкла к большому дому.

— Мне-то что с её удивления? — потянулся он, зевнув. — Главное, чтобы ты не считала так же.

— Конечно, не считаю! Мне здесь очень нравится. Вот нисколечко не вру.

— Вижу, — ответил Мэл, охотно приняв поцелуй, подтвердивший мои слова.

— Она настроена решительно, — вернулась я пламенной речи его сестрицы о независимости. — Почему Баста не может самостоятельно посещать приемы и банкеты?

— Потому. Она может выезжать в свет только с тем, кто отвечает за неё. Ну, или с тем, кто в скором времени даст ей обязательство.

— Получается, это принуждение. Противно. Чтобы посетить Оперу, нужно всего-навсего найти мужа. Делов-то.

— Не нравится, смотри балет по телевизору, — парировал Мэл. — Маська строит из себя революционерку, но, боюсь, отец приструнит её в два щелчка и уже через год найдет подходящего кандидата.

— И ты не заступишься? — ужаснулась я. — А если это будет столетний старик? Или Синяя борода? Или…

— Мой отец — не диктатор, — оборвал он. — Он позволит Маське выбрать. Она еще скажет спасибо. У Альбины… старшей сестры… не было такой возможности.

— И ты спокойно рассуждаешь об этом? — подкинулась я на кровати. — Не пойму, на дворе средневековье, что ли? Как можно выходить замуж по указке?

— Очень просто. Превыше всего — интересы семьи, и правила установил не я. Если думаешь, что поможешь Маське, потакая ее ребячливости, то глубоко заблуждаешься. Она — оранжерейный цветок, а за экзотикой, не привыкшей к засухе и морозу, нужен особый уход.

— Но ты же привык, — пробормотала я менее уверенно, чем минуту назад.

— Нет, Эва, не привык. И сделаю всё, чтобы перекрыть потери. Ты тоже по праву заслужила другую жизнь.

— А мне нравилась моя жизнь. С небольшими поправками, но нравилась, — перевела я взор на темень за окном. — В твоем мире улетают в неизвестность огромные деньги, и на что? На то, чтобы после очередного приема платье повесилось в дальний угол, потому что в обществе не принято появляться дважды в одном и том же наряде. Или на то, чтобы питаться в "Инновации", потому что это престижное заведение. За каждым моим шагом следят журналисты. Я боюсь лишний раз обнять тебя или поцеловать. Прежде чем ответить, вынуждена сто раз подумать, иначе чьи-нибудь адвокаты обвинят меня в преднамеренном оскорблении или в провокации. В твоем мире приняты династические и взаимовыгодные браки. Мне повезло, я вдруг по волшебству оказалась дочерью министра, хотя — о, ужас и скандал! — невидящей. А если бы мой отец работал в институтском архиве за четыреста висов в месяц или открывал перед посетителями двери в "Инновации"? Что тогда?

— Не знаю, — ответил Мэл. — Не задумывался. Опять ты усложняешь со своим "если бы да кабы". Возникает проблема — я решаю её. Нет проблемы — зачем заморачиваться впустую? Чёрт, есть захотел.

Он поднялся с кровати, прошлепал на кухню и включил свет.

— Иди сюда, — позвал через минуту.

На тарелке лежали бутерброды с расплавленным сыром, от которого шел аппетитный парок. Мэл активно работал челюстями, облизывая пальцы, и запивал соком из коробки. Вот тебе и манеры.

— Нельзя наедаться на ночь, — сказала я поучительно с набитым ртом.

— Знаю. Еще знаю, что тяжело привыкаешь к моему миру. Но теперь это и твой мир. Скажи одно, Эва. Ты со мной?

Перед концертом в Академии культуры я выполнила требование Вивы, наведавшись в салон красоты. И тут произошла накладка. Телохранители намылились присутствовать при всех косметических процедурах, боясь, что их подопечную утопят в ароматической ванне с благовониями или перережут горло пилкой для ногтей. Меня такой расклад не устроил совершенно. В итоге, после телефонных переговоров с вышестоящим руководством, занявших почти сорок минут, я отправилась на долгожданные процедуры в присутствии охранницы. Таким образом руководство ДП решило вопрос с безопасностью на этапе приведения внешности в пристойный вид. Честно говоря, я опешила, когда в холл салона красоты вошла женщина в пиджаке с прямой юбкой и направилась к моим соглядатаям. Телохранительнице было на вид около тридцати лет. Высокая, стройная. Гладко зачесанные волосы с пробором, цепкий взгляд, безмолвность и та же бесстрастность, что и на лицах её коллег. Может, мимические мышцы охранников замораживают специальными инъекциями?

По возвращению в общежитие ставший привычным мандраж захлебнулся в настойке успокаивающих капель. Мэл проводил меня до третьего этажа и предупредил о двухчасовой готовности.

За взвинченным состоянием я не сразу заметила задумчивость Вивы. Уселась на табурет перед трюмо, а она молчала, скрестив руки на груди. Наверное, удивлялась наглючести гостьи. Чай не у себя дома, чтобы без спроса прыгать по чужим сиденьям.

— В общем, так, — сказала девица. — Ежемесячная такса увеличивается до полутора штукарей. Поясняю, почему. Меня вызывали в ДП. Беседовали, расспрашивали.

— О чем? — изумилась я. — Зачем?

— Затем, что мы с тобой контактируем.

Мое изумление сменилось беспокойством.

— И… о чем спрашивали?

— О том, что нас связывает. Как долго связывает.

— И?

— Что "и"? Порекомендовали вести себя осторожнее, напомнили о трудностях той… с вашего факультета… Штице. Словом, предупредили. И предложили сотрудничество.

— Какое? — не поняла я прямого намека.

— Периодически извещать, что ты делала, куда ходила, о чем говорила… Исключительно в целях твоей безопасности. За умеренное вознаграждение.

Что же получается? Получается, Виву хотели завербовать, чтобы она докладывала обо мне всё, что знает?

— И ты… согласилась? — выдавила я пораженно.

— С первых же минут начинаю уставать от твоей простоты. Пораскинь мозгами. Если бы я согласилась, то стала бы рассказывать?

— Н-нет. Наверное, нет.

— Вот именно. Да еще журналисты достают. Они весь институт обложили и тоже предлагают бабло за достоверную информацию о тебе.

— О! — отозвалась я потрясенно.

— В общем, решай. Тариф увеличивается, но в него войдет всё, о чем мы сговорились ранее, плюс добавка за конфиденциальность.

— За конфинцед… За что?

— За молчание. Надо же оправдывать приставку "личная" стилистка.

Да, при желании Вива могла бы поведать многое обо мне как в ДП, так и репортерам, и у последних потекли бы слюнки от рассказов о том, что когда-то я не умела ходить в туфлях на каблуках, и о зашкаливающем индексе талии и бедер. В этих подробностях нет ничего преступного или шокирующего за одним исключением: если подробности касаются обычного смертного человека, а не дочери министра. Любую новость можно преподнести так, что она станет сенсацией в мгновение ока. И будет моя физиономия красоваться на обложке журнала в ореоле сигнальных овальчиков: "Дочь министра предпочитает одежду с сезонных распродаж!" или "Дочь Влашека самолично сдает одежду в прачечную!" И так далее и в таком же духе.

О-о-о, как же ненавижу отца! С его новой должностью мои проблемы растут день ото дня, час от часу.

— Пользуюсь популярностью, — пробормотала я. — Интересно, сколько денег отваливают за сплетни и стукачество.

— Скажем так, предпочитаю журавля в руках вместо синицы, — ответила Вива. — Журналисты предлагают мало и разово, дэпы тоже считают каждый висор, потому что отчитываются за потраченное бабло. С ними однажды свяжешься и больше не расстанешься. Овчинка не стоит выделки.

Что ж, стоит отдать должное честности девицы. Она могла промолчать о том, что приняла предложение дэпов или газетчиков. Журавль — это я, из хвоста которого Вива будет ежемесячно выдергивать перья. Ни много, ни мало, а полторы тысячи. Стабильный и спокойный заработок в отличие от паутины шатких посулов дэпов. К тому же, у Вивы есть стимул для стараний в создании моего неповторимого стиля. Мы взаимозависимы. Я — ходячая реклама её мастерства, и мне нужны советы, начиная от эффектного макияжа и заканчивая выходами из тупиковых жизненных ситуаций. Но и без хвоста журавлю неохота оставаться. Проверю, заинтересована ли девица во мне, и заодно покажу, что в любой момент могу упорхнуть к другому, более сговорчивому стилисту.

— Замётно на полторы тысячи. И предупреждай заранее. Ты сообщаешь об изменении договоренности, когда осталось… — поглядела я на запястье, — два с половиной часа до концерта. За это время не удастся найти другого специалиста.

— Хорошо, — согласилась Вива. Чуть поспешнее, чуть взволнованнее, но по голосу я уловила, что она не намерена разбрасываться ценными клиентами. — Тариф останется неизменным… до некоторых пор.

— До каких? До следующей недели, пока дэпы не предложат больше? Или ты работаешь на них и на меня?

— С ними дел не имею, — поджала губы стилистка. — А тариф пересмотрим, когда выйдешь замуж за Мелёшина.

Я закашлялась:

— Замуж?

— Не изображай простую. Время уходит, — схватилась Вива за кисточки. — Шмотки с собой?

— Здесь, в пакете.

— Прекрасно. Закрывай глаза.

Пока личная во всех смыслах стилистка водила чем-то мягким по моим щекам и лбу, подкрашивала брови и ресницы, я раздумывала. Если дэпы вызывали Виву для приватного разговора, речь в котором шла обо мне, руководствовались ли они исключительно заботой о моей безопасности? Кого еще могли вызвать в департамент для профилактической беседы? Тех, с кем я общалась чаще, чем с другими. Не так уж много знакомых: Радик, которого теперь нет, Аффа, близнецы Чеманцевы, Петя Рябушкин. Но после возвращения с курорта встречи с ними стали формальными и мимолетными. Выходит, попытка дэпов прощупать Виву — первая ласточка. Нужно быть осторожнее в высказываниях и общаться с оглядкой. Никому не доверять. Черт, такими темпами недолго превратиться в параноика.

Надо бы обсудить с Мэлом. Пусть объяснит, почему департамент его отца обкладывает меня по всем фронтам, ненавязчиво копая под моих знакомых. Нет, не стоит говорить с ним. Мэл озаботится, начнет выяснять, что и к чему, а дэпы притворятся, что знать не знают, о чем речь, и зароются как кроты в землю. Зато начнут действовать хитрее и применят другие доводы для убеждения той же Вивы. Или Аффы. Или еще кого-нибудь, кто перемолвится со мной парой незначащих фраз.

Безвыходно. Любой мало-мальски знакомый человек может оказаться осведомителем. Теперь боязно лишний раз поговорить с Аффой, зная, что её вызовут в департамент, и… она примет предложение о сотрудничестве или поделится информацией с журналистами. Как общаться с соседкой на темы, волнующие всех нормальных девчонок, если расставшись со мной, она сделает звонок и сообщит о содержании нашей беседы? Получается, нужно соблюдать дистанцию и остерегаться всех и каждого. Это изоляция. Я растеряю немногочисленных знакомых, с которыми контактировала, будучи обыкновенной студенткой, а не дочкой министра. С кем же общаться, не боясь, что личные разговоры станут достоянием гласности? С Бастой? С заносчивыми лицеистками? Может, платить Аффе так же как и стилистке, за радость общения и за конфинцед… тьфу, за молчание? Или спросить у соседки напрямик, чтобы не терзаться впустую?

Ненавижу отца, ненавижу его мир. Я превратилась в букашку под микроскопом в прицеле десятков внимательных глаз. Против воли меня заставляют жить в высокой башне, отгородившись толстым забором.

За раздумьями проскользнул мимо внимания момент феерического выхода в объятия Мэла. Руки машинально надевали, застегивали и завязывали, тело покрутилось перед зеркалом, рот воздал заслуженную похвалу мастерству личной стилистки, ноги направились к двери, а голова думала, думала… не о том.

Мэл впечатлился увиденным. Он осторожно довел меня до машины, словно я была хрустальной, и торопливо уселся на водительское сиденье, бросив мокрый зонт назад. "Турба", подняв фонтан брызг, вырулила на дорогу, едва не сбив репортеров, спешащих навстречу.

— Задолбали, — проворчал Мэл, успев объехать того, что снимал нас на камеру, и я согласилась с ним. — Когда-нибудь передавлю на фиг всех до единого.

— Всех не передавишь. На их место придут другие.

— Патриотично, — ухмыльнулся он. — Выглядишь блестяще.

— Спасибо, ты тоже, — ответила я комплиментом на комплимент и не покривила душой.

— Готова, Эвочка?

— Всегда готова.

— Что случилось? — поинтересовался Мэл, когда "Турба" взяла направление на Академию культуры. — Почему плохое настроение?

— Обычное волнение. Как всегда.

На самом деле я продолжала пережевывать, переваривать и усваивать информацию, полученную от Вивы. Пыталась принять и не могла. Потому что отторгалось.

Не хочу жить в вакууме. Не хочу грязных слухов и предательства. Хочу, что бы со мной общались на равных, не льстили и не пресмыкались. Хочу, чтобы не отдалялись от меня из-за отца и нового статуса. Хочу искренности.

Некстати вспомнились слова стилистки. "Когда выйдешь замуж за Мелёшина"… И сестра Мэла тоже заикнулась о свадьбе, это поняла даже беспросветная простота вроде меня. Сказали так, будто дело решенное. Почему-то меня напугали их предсказания — точно в омут с головой и камнем на шее. Вернее, пугала неизбежность события, после которого не будет возврата. Пугали многочисленные родственники Мэла. Клан, семья. Пугали условности, запреты и правила, предписываемые замужним женщинам из светского общества. Пугал не мой, чужой мир.

Меня не заботило официальное закрепление отношений с Мэлом. Он рядом, а Коготь Дьявола — подтверждение намерений и защита от сплетен. Этого достаточно. Да и Мэл, похоже, не готов к серьезному шагу, — взглянула на него искоса. Прежде всего, нужно получить аттестаты, а затем говорить о брачных обязательствах. За полтора года может случиться разное, к чему закабалять себя сейчас, если позже мы можем пожалеть о поспешном решении?

На наши отношения наложена цензура, завистники и недоброжелатели не смеют зубоскалить. Чего бояться? Пока что для всех я — девушка Мэла, хотя мы и живем вместе, чуточку отступив от порядков, установленных сильными мира сего. Ну и пусть служба распорядителей премьер-министра знает о моем месте обитания, и письма на имя Папены Е.К. приходят на адрес Мелёшина Е.А. Мы живем тихо, почти незаметно, учимся изо всех сил, Мэл подрабатывает. Никаких скандалов и громких историй в прессе.

Будем жить, как живется, а там поглядим. Мэл прав, я люблю создавать сложности на пустом месте. Покамест нет проблем — нет повода для паники и беспокойства.

Хороший концерт, добротный. Но без искры, выхолощенный какой-то. Отшлифованный десятками режиссеров, выскобленный до идеальной гладкости. Чтобы на блюдечке да под пресветлые очи ведущего критика Леонисима Рикардовича Рубли, заседающего в бельэтаже колонного зала.

Здание, конечно, монументальное. Освещенный огнями купол я заметила издалека. Чинно, благородно. Широкий вис-козырек от дождя перед входом. Ступени, портик, лепнина. Чересчур консервативно, на мой взгляд.

Толпы приглашенных. Фраки, бабочки, драгоценности, платья в пол, оголенные плечи и спины. Массовка. Ну, мне не привыкать. Репетиция в Доме правительства стала первой ступенькой на крутой лестнице.

Я держусь за локоть Мэла и семеню рядом. Мы идем в зал вместе! На виду у светских сливок! От осознания этого факта начинают дрожать руки, а из головы напрочь вылетают душевные метания, обуявшие по пути на концерт. Мой кавалер кому-то кивает, пожимает руки. Мне тоже нужно приветливо и открыто улыбаться, чтобы статус Мэла не падал, а рос в бесконечность. Из-за волнения расплывается зрение, отчего невольно радуюсь. Мало хорошего знать, что нахожусь в фокусе сотен любопытных глаз, как и мой спутник. Хорошо, что верхушка правительства рассосалась по ложам, и мой папенька с Мелёшиным-старшим изучают свысока покашливающую публику.

Пятый ряд, места посередине. И Мэл слева от меня. Противу ожиданий он не засыпает, едва раздвигается занавес, а с интересом смотрит концерт, который, между прочим, длится чуть дольше двух часов. И хлопает не вяло и скучно, а в благодарность артистам за прекрасные номера. Мне же остается поражаться его живости. Могу только догадываться, что активность Мэла вызвана желанием приобщиться к культуре, а не рентгеновским взглядом премьер-министра, перед которым партер лежит как на ладони.

Стихают последние аплодисменты, занавес закрывается, распаренные зрители стекаются к выходам.

— Ну, как? Понравилось? — вопрошает Мэл, предлагая руку и помогая подняться.

— Да. Вполне, — отвечаю неопределенно. Меня заботит другое: что делать с гардеробом? Если светские мероприятия повалят одно за другим, платяной шкаф вскорости распухнет от шмотья. И потраченных денег жалко. Хотя взгляд Мэла говорит, что тратиться стоило. А еще говорят его руки и губы, когда мы, не доехав до общежития несколько кварталов, останавливаемся в непонятном захолустье, и Мэл споро опускает спинку моего сиденья.

— 2-

Разговор с Мэлом о попытках дэпов проникнуть в мою жизнь остался за кадром. В какой-то момент я уже открыла рот, чтобы спросить и указать перстом обвиняющим, но промолчала. Мир Мэла — война. Он чужд мне. Здесь рвут друг друга на части ради выгоды, и слабые не выживают в мясорубке. Здесь человека обряжают в героя и возводят на пьедестал, а за ширмой прячутся серые кардиналы, управляющие марионеткой. Здесь на устах теплые улыбки, а глаза заморожены льдом. И любой может оказаться врагом. Мэл сказал, из меня получился хороший боец, приспосабливающийся к любым условиям. Наверное, он прав. Противник не должен знать, что я знаю. Предупрежден — значит, вооружен. Повезло, что Вива сделала выбор в мою пользу. Цинична до безобразия, но честна. И мне нужна её помощь, чтобы удержаться на плаву в мире Мэла.

А еще я думала об Аффе.

Мы виделись несколько раз, мельком, во время обедов в столовой. Обменивались кивками издали, потому что сидели в разных углах зала. Не единожды я порывалась позвонить ей и откладывала. Глупо общаться по телефону, когда можно спуститься тремя этажами ниже. Но чтобы прийти вниз и поговорить глаза в глаза, требовалось не пять минут и не десять. Чтобы выговориться и рассказать всё-всё-всё, ушел бы не один час и не два. А их у меня не было. Лекции, практические занятия, зубрежка… Мэл, ставший моей вселенной… Подготовка к светским мероприятиям и, собственно, сами мероприятия… Свободного времени — в обрез.

Ладно, если быть честной, при желании всегда можно выкроить минутку. Выбрать номер из списка, нажать кнопочку с зеленой трубкой и сказать: "Привет, как дела?"

Что мешало?

То, что Аффа недолюбливала Мэла, и их чувства были взаимны, хоть и подлатаны соседским перемирием, установившимся после гибели Радика.

В последний раз я общалась с девушкой, живя в Моццо. В первые дни пребывания на курорте мы созванивались, но с приездом Мэла звонки раздавались всё реже, пока не прекратились вовсе. А я и не заметила. Значит, дело было в нем, а еще во мне. Месяц в Моццо превратился для меня в медовый рай. Эйфория от близости Мэла, согласившегося остаться в "Апельсинной", опьяняла пуще отменного коньяка. Торопясь надышаться своим мужчиной, я полностью погрузилась в мирок, в котором не осталось места для посторонних — только мы с Мэлом. И без того редкие телефонные разговоры укорачивались с каждым разом. Я стала рассеянной, теряла нить беседы, а Аффа отвечала сухо и односложно. Наверное, она решила, что своими звонками мешает нам. Или испытывала неловкость, оттого что её могли посчитать назойливой, особенно Мэл. А я закружилась в райской жизни. Каждый вечер думала: "Сейчас позвоню", и руки не доходили.

Не доходили плоть до приезда в столицу и заселения под крышей общежития. А уж шокирующая выходка Эльзушки и сенсационное разоблачение Ромашевичевского и вовсе заслонили горизонт на несколько дней. Когда взбудораженность спала, я решила, что Аффа обязательно позвонит. Неужели ей неинтересны подробности отравления и причина истерии Штице из первых уст? "Прима" то и дело доставалась из сумки в ожидании трели и знакомого номера на дисплее. А можно и не задействовать телефон. Достаточно подняться на четвертый этаж общежития.

Аффа не звонила, не приходила, и Вива ни разу не заикнулась о ней.

Тишина. Игнорирование. Почему?

А потом до меня дошло. "Зазналась?" — спросили глаза Симы на лабораторке.

Ну, конечно! Кем я стала для обычных студентов, свыкшихся с вечным ремонтом и вечно стесненных в средствах?

На экране теткиного телевизора — концерты, приемы, изысканная публика. И моя персона в числе приглашенных. Породистая кобылка. На семейном портрете под ветвями плакучей ивы — дочь министра. Подумать только, замухрышка, жившая по соседству, оказалась близкой родственницей одного из влиятельных людей в стране! Конечно, со странностями, но у кого их нет? Питалась хлебом и водой, подрабатывала в архиве, одевалась скромной серой крыской — и вот те на! — засияла. Отмылась. Переменилась в мгновенье ока. Взгляд стал высокомерно-пустым. Смотрит сквозь бывших соседей и не видит. И слепота не мешает, а делает еще высокомернее. Память укоротилась, став избирательной. Общается с теми, чей статус соответствует. Простым смертным чревато лезть, навязываясь с дружбой: охранники сочтут объект представляющим угрозу и арестуют. Сам Рубля проявил заботу о здоровье, а начальник Департамента правопорядка, при упоминании фамилии которого дрожат конечности и пробивает озноб, благосклонно принял, что его сын спит с инвалидной висораткой. Необычный тандем богатеньких отпрысков обсуждают все кому не лень. Хотя почему необычный? Власть тянется к власти, фамилия — к фамилии, а на слепоту можно закрыть глаза, пока есть выгода. Польза и в том, что парочка живет в общежитии. Стратегический ход: простые смертные видят, что в избранных сливках нет тщеславного гонора, и что равны в правах и те, и другие. Ну да, равны, как же. Равноправие для высокородных деток — на четвертом этаже, а прочие обитают у подножия. Ничего, прочие переживут. Не гордые.

Хорошая оплеуха, с размаху. Чтобы не забывала. А я успела забыть, как в интернате пережила приступ сильнейшего разочарования, начав общаться с девочкой, такой же забитой и незаметной. Поначалу меня распирало от гордости: я не безнадежна и умею заводить друзей! Не успели мы подружиться, как у девочки распознали талант. Она разговаривала с музыкой. Ни слуха, ни голоса, ни знания нотной грамоты. Три десятка нот одной рукой, но что это были за мелодии! Мрачные, демонические и светлые, воздушные. Печальные, смешные, тоскливые, радостные. Призывающие шагнуть вниз с крыши. С девочкой начали заниматься преподаватели. Её возили на конкурсы и возвращались с наградами. Девочка стала популярной. Она изменилась внешне, появилась уверенность и новые друзья. И смотрела на меня как на пустое место без тени.

Теперь роли исполняют другие актеры. Кто они — Аффа, Сима, Капа, Петя — и кто я? Небо и земля. Это не они отгораживаются от меня, это я отдаляюсь от них, потому что боязно спуститься по лестнице несколькими пролетами ниже.

Продолжу бездействовать и скоро останусь одна, в башне, окруженной высоким забором.

Мэл, узнав о моем намерении, хмыкнул и направился на кухню. В пакет полетели упаковки со съестными припасами.

— Пошли, — подтолкнул меня к двери. — Дипломатическая миссия отправляется в поход.

И миссия отправилась.

Кажется, я сто лет не была в своем закутке, и меня не тянуло сюда. Почему?

Ведь в этом коридорчике поздним зимним вечером Мэл разглядывал залитый клеем замок, а потом предложил переночевать у него. И моя судьба изогнулась под другим углом.

И он же, наутро после апокалипсиса в "Вулкано", остался за закрывшейся дверью, но не ушел. И моя судьба круто развернулась.

И здесь же Мэл провел несколько дней и ночей, пытаясь достучаться до меня после гибели Радика. Не плюнул, не махнул рукой. И позже не бросил на произвол судьбы, вытащив с того света.

Всё-таки тянет, — приложила я ладони к облупленной двери швабровки и прислушалась, а Мэл, опершись плечом о стену, с ухмылкой наблюдал за процессом духовного единения с недоремонтированным закутком.

Из пищеблока донесся женский смех. Смеялась Аффа, помешивавшая булькающее содержимое кастрюльки на плите, а сосед Сима приобнимал девушку за талию и говорил что-то на ухо. Я бы сказала, весьма недвусмысленно обнимал и нашептывал. Даже у меня загорелись щеки, а что говорить об Аффе?

Вежливое покхыкивание Мэла заставило парня отскочить от поварихи как ошпаренного.

— Привет, — сказал как ни в чем не бывало нежданный гость.

Аффа подняла упавшую ложку.

— Еще раз испугаешь, получишь промеж глаз, — сказала ровно.

— Гульнём? — потряс Мэл пакетом, проигнорировав угрозу. — Где Капитос?

— В комнате, — ответил Сима и, пожав руку Мэлу, протиснулся мимо меня бочком.

Мужская половина общества исчезла за дверью жилища близнецов, а женская половина увязла в неловком молчании. Аффа помешивала с большим вниманием, словно в кастрюльке находилось как минимум спасение всего человечества, а я заметила, что в пищеблоке тесно и темно, потому что окно узкое, а толстый ствол дерева закрывает обзор. И краска отслаивается, а унылая лампочка сиротливо свешивается с потолка в разводах.

— Надумали прикормить? — спросила вдруг Аффа, не отнимая глаз от варева. — Знаешь же, что живут впроголодь.

— Сима решил, что я зазналась. И я пришла сказать, что он балбес, потому что не видел тех, кто по-настоящему зазнался.

— Нам не с чем сравнивать, — хмыкнула она. — Сегодня у нас праздник. Сиятельные сеньоры почтили визитом немытых чушкарей.

— Тебя вызывали в ДП? — проигнорировала я шпильку.

— Нет. Зачем?

— Например, за наградой в обмен на сведения обо мне.

— Если бы предложили, да я согласилась, то не стояла бы здесь, а давно набилась в подружки. Висы-то нужно отрабатывать. Бесплатный сыр, сама заешь, где.

— Значит, еще предложат. А журналисты предлагали?

— Предлагали. Поначалу пятьдесят висов, а теперь обещают сто. А за сенсацию не пожалеют и пятьсот.

Упасть и не встать. Интересно, что считается сенсацией?

— А ты?

— А что я? Им нужны факты, а не слухи и сплетни. Кто расторопнее, тот давно сообщил, что ты подрабатывала в архиве, а теперь живешь с Мелёшиным в общаге.

— Страшные тайны, — пробормотала я. Меня не удивила деловая хватка прагматичного студенчества. Сто висов на дороге не валяются, а тем более, полтысячи.

В пищеблок заглянул Сима, взял стопку разнокалиберных тарелок и ушел, не сказав ни слова.

— Боишься, что начну трепаться на каждом углу? — спросила Аффа.

— Боюсь. Потому что личное, а они вываляют в грязи. И Вива боится не утерпеть. Чтобы не искушаться, будет сдирать с меня полторы тысячи каждый месяц.

— Неужели?! — не сдержала изумления соседка, но быстро справилась с собой. Выслушав вкратце суть клубящихся интриг, она заметила: — Вива в своем репертуаре. А ты, значит, решила подмазаться? Задабриваешь? Животы набьем — и достаточно?

— Тоже хочешь денег? — спросила я убито, испытав острую горечь оттого, что думала об Аффе… возвышенно? Наивная. Её можно понять. Все хотят урвать от жизни.

В пищеблоке опять появился Сима, прихватил разделочную доску с двумя ножами и исчез.

— Висы лишними не бывают, — заключила философски девушка, проводив его взглядом. — Но я хочу заработать их своими руками и умом, а не шантажом или продажей сплетен.

С моих плеч упала гора. И задышалось легче и глубже, потому что Аффа не разочаровала.

— Вовсе не собираюсь никого задабривать. Я жила в разных общагах, и здесь мне нравится больше всего — что на четвертом, что на первом. А внизу особенно — здесь одноместный номер, компанейские соседи, тихо, спокойно. Как Лизбэт? Заарканила свою мечту?

— Рассчитывает получить место на кафедре после окончания института, — ответила сухо соседка. — Говорит, в отношениях с Альриком виден просвет.

Бедняжка Лизбэт. Живет в выдуманном мире и не догадывается, что ей не светит удача в личной жизни. У профессора есть невеста того же рода-племени, что и Альрик. Или я не поспеваю за сплетнями, а он расстался с суженой и подарил надежду преданной поклоннице? Может, предложить профессору поставить производство полиморфов на конвейер, а для начала обменяться кровью с Лизбэт? И заживет счастливая парочка всем хищникам на зависть, в том числе и бывшим невестам.

— Сима с Капой устраивают дебоши?

— Не устраивают. Слушай, зачем тебе? — повернулась Аффа. — Придешь, уйдешь и больше не появишься.

— Неправда. Появлюсь. Просто я… Тебе не нравится Мэл.

Почему ляпнула? Ведь хотела сказать совсем другое.

— Ну и что? Без него и полшага в сторону не сделаешь?

Легок на помине. Пришел, обнял меня, скопировав Симу, и попросил интимно:

— Дай ключ от своей комнаты.

И ушел, поигрывая брелком.

Аффа развернулась ко мне, лицом к лицу. Это хорошо. Это психология. Пусть выговорится.

Но она выдала нечто неожиданное:

— Нельзя так… растворяться в ком-то. Прежде всего, нужно любить себя, а что останется, бросать ему. Иначе упадешь — и всмятку.

Я смутилась:

— Разве заметно?

— Не зная тебя, решила бы, что вы играете на публику. Красивый спектакль.

— По-другому не могу, — признала я, совсем засмущавшись. Весь институт видит наши отношения с Мэлом. Кому-то фиолетово, кто-то не верит, кто-то завидует молча, а кто-то не ленится злословить.

— Дамы, просим к столу! — крикнул Сима, забежав в пищеблок. — Афка, выключай плиту. Пошли за стульями.

В комнате близнецов парни соорудили сдвоенный стол, задействовав трехногого уродца из швабровки, и притащили от соседок пару стульев в дополнение к имеющимся.

Я села рядом с Мэлом, Аффа устроилась между хозяевами.

— Может, позвать Лизбэт?

Как-то неудобно: компания собралась на пиршество и игнорирует соседку по закутку.

— Она не пойдет, — сказала Аффа. — Учит.

Ну и ладно. Наше дело — предложить.

Съедобное изобилие задвинуло отчужденность в дальний угол. Слюнки потекли не только у меня, но и у остальных участников стихийного банкета. Мне понравилось, что никто не церемонился и не ломался. Студенчество вообще живет по принципу: "Лишь бы чё-нибудь жевать", потому что вечно голодное. Аффа ела с аппетитом, да и Мэл удивил, поглощая не меньше близнецов.

Полуфабрикаты оказались теплыми, наверное, парни подогрели их заклинаниями. Сима подтвердил догадку: тяжело распрямил спину и потер плечо.

— Отдачу заработал? — констатировала с укоризной Аффа. — Завтра практикум по нематериалке, а ты сдулся.

— Фигня. К утру рассосется, — отмахнулся парень.

Непривычно. Ни взаимных подколок, ни издевок, ни подшучиваний. Трогательная забота и мои крепнущие подозрения.

Когда первый голод поутих, работа вилками переключилась на медленную скорость, и мы стали перемежать жевание разговорами. Выяснилось, что Сима — великолепный рассказчик анекдотов. В его устах самый захудалый юморок превращался в уморительную байку, и мы падали от смеха со стульев. Житейские истории, показанные им в лицах, тоже вызывали взрывы хохота. Определенно, в Симе пропадает комедиант.

Веселясь, я поймала себя на том, перестала обращать внимание на внешность парня, обезображенную igni candi [47]igni candi, игни канди (перевод с новолат.) — огненный сгусток
. Ведь в человеке главное — не оболочка, а содержимое. Душа.

Животрепещущей темой стало увольнение тётки-вехотки, которой разрешили уйти по собственному желанию, прихватив засаленный халат. На её место два дня как приняли нового коменданта. Об этом сообщил вездесущий Капа. Он разведал, что новый управитель похож на птичку с птичьим носом и хохолком. Всего боится и по десять раз сверяется с приходно-расходными книгами, прежде чем выдать свежие постельные комплекты. Оказалось, тётка-вехотка заграбастала в личную жилую собственность добрую четверть первого этажа. После ее увольнения встал вопрос: что делать с высвободившимися площадями?

— Среди внутренников объявили конкурс на лучшую перепланировку, — поделился Капа новостью. — Займутся нашими жилищными условиями и доведут комфорт до ума. Чтобы не хуже, чем на третьем и четвертом.

— Обещанного полжизни ждут и не факт, что дождутся, — возразила Аффа. — Проживешь в своей хибаре, окончишь институт, а комфорт до тебя не дойдет. Надоело уже. Прежний ремонт тянулся полтора года, и этот никогда не закончится. Променяли шило на мыло.

— Сказали, что управятся до осеннего семестра. Начнут ломать стены на каникулах. А еще избавятся от "мертвых душ". Заживем!

Но пессимистку Аффу восторженность парня не проняла. Зато я обрадовалась и пихнула Мэла ногой под столом, мол, смотри: тектонические плиты сдвинулись из-за нашего сигнала. Процесс пошёл! В ответ Мэл обнял меня, положив руку на плечо. С момента, как мы уселись за стол, он или клал руку на спинку моего стула, или играл с прядками, или поглаживал по спине. И проделывал невзначай, между прочим, — смеясь, разговаривая или отправляя в рот кусочек рыбного филе или бутерброд. Мне ужасно нравилась его ненавязчивая демонстрация перед собравшимися: мы — вместе.

Постепенно разговор сместился в область мужских интересов и увлечений — техники и спорта. Выяснилось, что Капа продолжает тренировки в футбольной секции, и скоро на Большой спортивной арене начнутся отборочные туры среди молодежных команд. Мэл заверил, что мы обязательно придем поболеть, и я согласилась. Одно дело — смотреть на сцену или на футбольное поле в качестве обычного зрителя или болельщика, и совсем другой коленкор, когда в концерте участвует твой парень или сосед по общежитскому закутку. В этом случае азарт окрашивается в цвет заинтересованности в победе.

У Симы с Капой гостилось легко и непринужденно. Давненько я не расслаблялась душевно и физически. Не притворялась и не вымучивала вранье о невидимых волнах. Была собой, и меня не разглядывали как неведомую зверушку, допекая вопросами с подвохом.

Парни разбирали импровизированный стол и носили грязную посуду в пищеблок. Аффа мыла тарелки, я вытирала.

— К концу месяца комендант заставит сдать комнату, — сказала девушка. — Или рассчитываешь вернуться?

— Нет. Теперь уже не вернусь.

— Собираетесь жениться?

И Аффа туда же. Почему-то в представлении слабого пола свадьба — апогей отношений с мужчиной.

— Разве это обязательно? Нас устраивает, как есть.

— Странная ты, — фыркнула теперь уже бывшая соседка. — Другая на твоем месте проняла бы Мелёшина до печёнок и заставила оформить, как надо.

На севере, в старом библиотечном журнале мне попалась небольшая статейка, которую я прочитала из энциклопедического интереса. Автор, опросив некое количество женатых мужчин, узнал, что лишь два процента респондентов самостоятельно пришли к необходимости обзаведения законными половинками. Прочих участников опроса под венец привели: шантаж беременностью ("Да-да, уже пять недель, папуля"), ненавязчивые и прямые намеки изо дня в день ("Дорогой, эти запонки идеально подойдут к моей фате"), слезы избранниц и чувство вины ("Ты меня не любишь! Если бы любил, давно предложил бы руку и сердце!"), помутнение сознания в момент страсти ("Месяц кувыркался в постели. Не помню, в чьей. Очнулся женатым") и вис-принуждения (приворотные снадобья, амулеты, наговоры). Таким образом — заключал автор — мужчины, как полигамные особи, в обычных условиях не испытывают острой потребности в хомутании браком. Поэтому смысл существования любой женщины сводится к тому, чтобы заставить мужчину принять правильное решение. То есть жениться.

Унизительно. Будто подачка.

— Не собираюсь требовать и заставлять. Кроме того, нам нужно созреть.

— Смотрите, не переспейте, — предупредила Аффа.

Мы помолчали.

— Как часто собираетесь прикармливать? — поинтересовалась девушка. — Братцам понравится питаться на халяву — не отвяжетесь.

Я думала, она хотя бы чуть-чуть оттает, но язвительность Аффы осталась при ней, не умаслившись сытным перекусом.

— А приходите в гости! — предложила ей.

— Зачем? Наверху воздух чище и коридоры шире?

Понятная едкость. Знакомая зависть, одолевшая меня после первого визита к Виве. Тогда ни я, ни Аффа не подали виду, что впечатлены убранством третьего этажа, но острое чувство несправедливости кололо не один день. Кто умел договариваться с комендантшей, тот катался как сыр в масле, а кому нечего было предложить взамен, тот жался на первых двух этажах.

— И здесь постелют ковры, — заверила я убежденно. — Прости меня, Аф. В Моццо…

— Проехали. В Моццо я бы тоже забыла обо всем.

— А потом завертелось — со Штице и с Ромашкой. Теперь на меня все смотрят. Ищут, на чем можно выгадать сто висов, а лучше бы пятьсот. Следят днем и ночью. Боюсь зевнуть, не прикрыв рот. Скоро стану неврастеником.

— Кошмар, — усмехнулась девушка. — Как жить, не представляю. А моя тетка умерла две недели назад. Родители не успели на похороны. Пришлось мне организовывать. Спасибо Симе, поддержал. И Капа тоже.

А я не знала и не поинтересовалась, как она живет. Зато вывалила проблемы, которые не стоили выеденного яйца. Пыталась придумать себе оправдание. Разнесчастная дочка министра, затравленная журналистами.

Так стыдно мне еще не было. От стыда горели уши, лицо. Зачесались руки, и срочно захотелось обкусать маникюр. Разве вправе я просить Аффу о дружбе, к коей сама отнеслась наплевательски?

— Довольна? — спросил Мэл, когда мы вернулись в квартирку. Ему-то хорошо. Он умеет подстраиваться под любую компанию. И со светскими сливками любезничает, и в неприбранной убогой комнате хохочет над шутками Симы.

— Нет, — вздохнула я.

Следующий день прошел в напряженных думах, увенчавшихся телефонным звонком.

— Сколько стоит операция?

Аффа поняла, о чем речь.

— Пятьдесят. Их отец наскреб чуть больше половины и застопорился. Кое-что продал, занял по мелочи. Да еще за старые долги расплачивается. Не хватает двадцати, плюс реабилитация. Итого тридцать в клинике на периферии. Там обойдется дешевле, чем в столице. Так что года за два соберут. Или раньше. Сима устроится на работу, и дело пойдет быстрее.

Мэл, услышав мою просьбу, нахмурился.

— Чувствуешь себя обязанной? Рассчитываешь заполучить его преданность?

— Ничего не рассчитываю. Хочу помочь.

— Почему Чеманцев? Таких, как он, пруд пруди.

— Потому что, — упрямо гнула своё. И ведь не объяснить словами. Потому что хороший парень. И потому что достаточно пережил. Натворил, осознал и живет с чувством вины. Но не гнется, не ломается. Оптимист. Молодец.

— У тебя с ним что-то было? — голос Мэла подернулся корочкой льда.

— Блондины не в моем вкусе. А еще те, у кого нет шрама над бровью и мозаичных радужек, — заверила я и в качестве доказательства пылко поцеловала своего мужчину.

— Не понимаю. Тебе больше всех надо? — проворчал Мэл, смягчаясь. — Если прознают о благотворительности — повалят толпами. О том, что поможешь Чеманцеву, никто не вспомнит, а о том, что откажешь другим, никогда не забудут.

Но я уперлась, и Мэл понял: от намеченного пути не отступлюсь.

Сима взбунтовался. Он категорически отказался от безвозмездной помощи.

— Нет времени тебя жалеть, — отозвалась я небрежно на возмущенный возглас о том, что ему не нужна ничья жалость. — Вернешь, когда сможешь,

— С возвратом и под проценты! — раздухарился парень.

Я согласилась. И на договор займа на бумажном носителе согласилась. Никаких клятвопожатий, чтобы Чеманцев-старший знал: его сын не ввязался в сомнительную аферу.

Мэл устроил консультацию у знакомого юриста, которого порекомендовал дед. Договор предполагал возврат тридцати тысяч висоров с отсрочкой полтора года по выплатам, начиная с момента подписания, и последующие ежемесячные платежи по займу в размере не менее одной десятой части будущего заработка Симы. Процент по платежам установила я, переборов своей вредностью упёртого заёмщика, жаждавшего влезть в долговую яму. "Один процент годовых, начиная с момента первой выплаты по займу" — вписали строчку в договор.

По моему замыслу Сима получал висоры из банковской ячейки.

— После заключения договора Департамент по ценностям начнет проверку. Я не работаю, но ссуживаю. Возникает вопрос. Как объяснить происхождение денег, которых не существует в природе? — поинтересовалась у Мэла накануне.

Он задумался.

— Для отвода глаз снимем деньги со счетов. Чтобы прослеживалось движение средств.

На следующий день мы с Мэлом посетили Первый правительственный банк. Я активировала карточку премьер-министра, на которую набежали двадцать тысяч за два неполных месяца, и обналичила средства с личной карточки, подаренной Мэлом. Он тоже снял часть денег с авансовой карты.

С ним всё получалось легко и быстро. Мэл знал, к какому окошку подходить, к кому обращаться и как без лишних проволочек получить наличность. Он дождался моего возвращения из банковского хранилища, куда я отправилась в сопровождении старшего консультанта Мокия Лавровича. Половина пачек с висорами перекочевала из банковской ячейки в мою сумку. Я не сказала Мэлу, что забрала из тайника вдвое больше денег, чем озвучила Аффа. Так, небольшой запасец на крайний случай, чтобы не егозить каждый раз, когда скончается нелегальная заначка.

Таким образом, после подписания бумаг Симе вручили предмет договора, Мэл остался с раздутым бумажником, а я — с некоей суммой секретной наличности. Авантюра местного масштаба завершилась, к моей тайной радости.

Мэл тут же вернул мне деньги, предназначенные на личные расходы.

— С карточкой было бы удобнее, не нужно таскать мелочь. А теперь терпи, коли захотела. Зараз много не трать, чтобы не вызвать подозрений.

Учи ученого. О конспирации я знаю всё и даже больше.

Вечером позвонила Аффа.

— Спасибо, — сказала ровно. — Зачем ты это сделала? Он же никто для тебя.

— Ошибаешься. Он мой сосед по общаге.

"А для тебя больше, чем сосед" — вовремя прикусила язык.

— Ну… еще увидимся?

— Конечно! — ответила я с энтузиазмом, перекрывшим натянутость в голосе девушки. Но, несмотря на эйфорию от удачной сделки, я чувствовала, что моя помощь еще сильнее запутала Аффу. С одной стороны, она обрадовалась за Симу. С другой стороны, продолжала дистанцироваться от меня, и возникшая между нами социально-материальная пропасть не собиралась уменьшаться.

Много лет назад, в интернате, я заболела дикой завистью к своей несостоявшейся подружке. Завидовала обрушившейся на неё популярности, успеху, нарядам, всеобщему обожанию. Болезнь оказалась испепеляющей, но скоротечной. Я вдруг поняла: пусть случится чудо, и девочка вспомнит обо мне, у нас не получится прежней дружбы. Бывшая подружка стала частью другого мира — яркого, интересного. А я не изменилась, оставшись серым забитым крысенком. Позже, в одной книжке, мне попалась на глаза фраза. "Настоящий друг — не тот, кто сопереживает вашим бедам, а тот, кто искренне радуется вашим успехам". Я до сих пор испытывала неловкость за детскую слабость, которую оправдывала разве что малым возрастом.

Но упрекнуть в том же Аффу не смею. Наоборот, пойму её.

Богатеньким деткам не делали снисхождение.

Преподаватели одолевали не только на лекциях, но и на дополнительных занятиях, организованных для нас с Мэлом. Отвратительное это дело — допзанятия. Сидишь нос к носу с преподом, он объясняет материал, а потом определяет степень усвоения и проверяет домашнее задание. И ведь не отвертеться и не спрятаться за спину впереди сидящего, потому что впереди сидящих нет. В общем, безнадега и неизбежная зубрежка.

Царица читала историю своих культов в пределах, оговоренных предметом, не отвлекаясь на личности и посторонние разговоры. Шокирующая новость о том, что Ромашевичевский хотел свести счеты с ней, а не с кем-нибудь другим, не выбила проректрису из равновесия. "Здравствуйте", "до свидания" и в промежутке — новая порция о шаманизме на северных территориях. Не знаю, сообщили ли Царице, что она осталась при дефенсоре по моему ходатайству. Лучше бы она никогда не узнала. Не хочу, чтобы Евстигнева Ромельевна чувствовала себя обязанной.

Стопятнадцатый, наоборот, на первом же занятии поделился наболевшим.

— Потрясен вашей выдержкой, милочка. Растёте на глазах. А уж Ромашевичевский… — махнул он рукой, устремив взгляд в стену. Наверное, представлял, как Ромашка крутился бы в его кресле и швырялся бумажными шариками. Представлял — и сердце болело за деканскую должность, на которую покусился подлый доцент.

Генрих Генрихович вообще стал рассеяннее, чем раньше, и грустнее. Наверное, печалился из-за потрясений, поваливших альма-матер на спину, и винил себя в том, что не доглядел, не уследил. Будь он прозорливее, удалось бы избежать многих бед. А я в задумчивости поглядывала на декана и, поглаживая палец с подарком Некты, выжидала подходящий момент, чтобы побеседовать о жителе институтского подземелья. Да и Мэлу не мешало узнать о происхождении необычного "колечка".

В Моццо наблюдательный Мэл как-то спросил:

— Не вижу татуировку. Удалила, что ли?

Мне пришлось изворачиваться:

— Нет. Она проступает, когда скачет адреналин, а потом исчезает. В этом сезоне модно.

— Не слышал о таком. Кто посоветовал? — продолжился допрос.

Кто, куда, зачем… И ведь не отстанет, пока не докопается до сути.

— Вива. Моя стилистка, — соврала самозабвенно. — Сведу рисунок, когда надоест.

Мэл посмотрел пристально-задумчиво, и я забеспокоилась. Похожий взгляд бывал, когда он со стопроцентной точностью чувствовал мое вранье. На удивление Мэл промолчал, приняв объяснение.

Пора поставить точку в истории с "колечком" и получить ответы на вопросы: можно ли избавиться от презента таинственного чудища, и как жить, если ответ на первый вопрос окажется отрицательным? Несомненно, единственным в мире специалистом по Нектам, кусающим заблудившихся студенток, являлся Альрик. Он мог бы рассказать многое о существе, оставившем отметину на моем пальце, а прорехи неизвестности заштопал бы серией опытов и анализов. За небольшим уточнением. Ни при каких условиях Мэл не согласится на обследование в лаборатории профессора, впрочем, как и я. Стало быть, Стопятнадцатый оставался единственной надеждой. Но и без привлечения интуиции я знала, что декан будет настаивать на консультации с участием ученого коллеги.

Что делать? Еще немного подождать? Тем более, причин для паники нет. Я вспомнила: подарок подземного жителя прочно обосновался на пальце после гибели Радика и исчез после пробуждения в медстационаре. Разве что нападение Эльзушки пробудило "колечко" и то на крайне непродолжительное время. Наверное, потому что больше нет причин для оцепенелого страха, сковывающего рассудок.

После третьего занятия декан сообщил, что наш сигнал по злоупотреблениям комендантши рассмотрен, и начата поспешная проверка административно-хозяйственного комплекса общежития. Подозрения оправдались. Выявлены многочисленные случаи превышения полномочий, взяточничества и воровства. Чтобы не выносить сор из избы, то бишь из института, комендантше предложили добровольно сложить полномочия.

Ну, народную версию трагической судьбы уволившейся тётки-вехотки мы успели выслушать от Капы, а теперь Стопятнадцатый сообщил то же самое на официальном языке от лица администрации. Генрих Генрихович подтвердил слухи о предстоящей грандиозной перестройке первых двух этажей. А еще, дабы впредь должностным лицам неповадно было мечтать о присвоении казенного добра, за исполнением строительных смет обязали следить ревизионную комиссию из числа ректора, проректрисы и деканов трех факультетов. Завхозше объявили строгий выговор за халатность при списании и снятии ежемесячных остатков в общежитии. Сперва её хотели изгнать из института на пару с тёткой-вехоткой за сговор, но завхозше удалось оправдаться и доказать непричастность к махинациям бывшей комендантши.

Бедняга Агнаил, — пожалела я парня. Его возлюбленную оклеветали под горячую руку. Наверное, солнечный горнист утешает подругу в перерывах между звонками.

А Стопятнадцатый басил, витая мыслями в далёком далеке.

Нам с Мэлом, как прожекторам, вскрывшим нарывы и язвы на теле института, администрация решила вручить вознаграждение в виде обещанного комендантшей уголка из мягкой мебели и карнизов. И пары тумбочек. А нескольких стульев с мягкими сиденьями.

Я изумленно уставилась на декана, а потом перевела вопрошающий взгляд на Мэла. Что означают щедрые подарки? Нам предлагают взятку за молчание?

Мэл прокашлялся:

— Видите ли…

— Понимаю ваши сомнения, — согласился Стопятнадцатый, недослушав. — Поверьте, вознаграждение не преследует особого умысла. Мягкий уголок давно списан, а в общежитии нет свободных комнат достаточного размера, в которых можно поместить мебель без ущерба для свободного пространства. Так что придется выбросить диван и кресла, как полагается. Насчет прочего инвентаря можете не беспокоиться. Запасы таковы, что их хватит, чтобы укомплектовать все жилые помещения общежития и карнизами, и тумбочками, и стульями.

Я пригляделась к Генриху Генриховичу. Интуиция сообщила, что он честен с нами и не намеревается просить о молчаливом сговоре. Да и бесполезно шифроваться. Кому надо, тот давно пустил слухи, гуляющие по институту.

Совесть колебалась недолго. Сотые доли секунды. Потому как стало жалко мебель, которой забронировали место на помойке.

— Отменные пружины. Класс! — разлегся на диване Мэл, в то время как я обсиживала то одно, то другое кресло. — Иди сюда. Поваляемся.

Мы повалялись с полчаса. Мэл потянулся за футболкой, упавшей на пол.

— Не хватает штор, — показал на свежеприкрученный карниз с кольцами. — Выбирай любые.

И выберу. В тон, в цвет, в стиль. И еще кучу хозяйственных мелочей по составленному списку. Живем!

После очередного допзанятия Стопятнадцатый вручил заявление об увольнении с должности младшего помощника архивариуса, подписанное ректором, и Мэл вздохнул с непонятным облегчением. Неужели стыдится, что его девушка подрабатывала за гроши в архиве? А я не испытываю неловкости. Любая работа имеет право на уважение.

— Теперь можете увольняться, милочка. Процедура аналогична приему на работу, — объяснил декан.

Процесс проистекал при молчаливом присутствии телохранителей, следовавших за мной по пятам. Слагая с себя трудовые обязанности, я посетила отдел кадров с получением обходного листа, бухгалтерию, столовую для персонала, библиотеку и медпункт.

Картавый специалист по дебетам и кредитам насчитал к вручению шестьдесят три с половиной висора, объяснив, что больничный лист за два с половиной месяца оплачивается в половинном размере оклада, плюс мне полагается компенсация за вынужденный отпуск по вине работодателя. Поначалу я брезгливо взяла расходный ордер на выдачу мелочевки, но потом вспомнила совет Вивы: деньги на дороге не валяются. Нужно ценить каждую монетку.

Морковка заявила, что типун на языке со временем исчезнет.

— Периодическое обновление типуна — раз в полгода. К указанному времени введенный состав растворится.

Фельдшерица не забыла удалить с пятки фискальную полоску, отчитывавшую рабочее время тщательнее любого табеля.

Распрощалась я и заведующей преподавательской столовой, ни разу не побывав в изысканном общепите и не заказав индивидуальное меню. А в библиотеке произошло неожиданное спотыкание. Бабетта Самуиловна уведомила, что на мне числятся два справочника.

"Куда заныкала?" — вопрошал суровый взгляд из-за очков. — "Порвала на туалетную бумагу?"

Куда, куда? — лихорадочно вспоминала я, выискивая ответ в закоулках памяти. Книги остались в швабровке! В тумбочке!

И чтобы процедура увольнения завершилась, нужно вернуть книги.

Мэл, сам того не подозревая, облегчил мне жизнь. Вечером он принес пару пустых коробок.

— Ты теперь "мертвая душа". Завтра соберешь вещи, и сдадим твою комнату.

Я растерялась. Конечно, рано или поздно швабровка перекочевала бы в фонд незанятого общежитского жилья. Но "рано" наступило неожиданно быстро. Захудалая комнатушка оставалась для меня пятнышком личного пространства в противовес совместным просторам на четвертом этаже. Секретным запасным аэродромом.

— Мало? — показал Мэл на коробки, по-своему истолковав замешательство.

— Достаточно, — отозвалась я невразумительно.

И складывать-то нечего. Основная часть вещей активно обживалась наверху, в квартирке, а в швабровке осталась завалящая мелочевка.

Назавтра после занятий Мэл проводил меня на первый этаж. Сам он намеревался отлучиться к знакомому автомеханику, чтобы показать машину. Мэл вообразил, что в салоне поскрипывает при быстрой езде. Меня вообще не волновало, скрипит или пищит — лишь бы не глохло на перекрестке, а заботливый хозяин "Турбы" извелся, вычисляя источник звука.

— Слышишь? Нет? А теперь? — спрашивал у меня.

Мэл допускал три звуковых состояния в салоне любимого автомобиля. Тишину, музыку и… голосовое озвучивание нашего интимного уединения. Стон, к примеру, или выжатое как лимон: "Мэ-эл…" или лихорадочно-требовательное: "Не останавливайся". Хоть убей, не помню такого. А Мэл сообщил буднично, между делом, роясь с недовольным видом в бардачке, куда недавно засунул диск с песнями.

Перед тем, как поцеловать на прощание, он дал инструкции:

— Я скоро вернусь. Дождись меня. Коробки не поднимай и не передвигай тяжести. При малейшем подозрении вызывай дэпов. Никому не открывай и ни с кем не разговаривай.

Столько запретов! Проще поселить меня на необитаемом острове.

— Даже с Аффой?

— С ней можно, — разрешил Мэл, не заметив иронии в вопросе. Хорошо, что не повелел общаться с девушкой через закрытую дверь.

О, да я могу составить конкуренцию Стопятнадцатому в части стихотворчества!

Вещей оказалось не так уж много. Кое-то из одежды, остатки былого бардака в тумбочке и загроможденный подоконник, на который Мэл второпях скинул всё, чем был завален стол перед банкетом у близнецов.

Уж если съезжать, то съезжать. Что-то выбросить, а что-то оставить. Заберу полюбившийся коврик-циновку, купленный по дешевке в районе невидящих. И плафончик заберу, повешу на кухне. Пусть он смешной и простенький, но мне нравится. Только бы снять, не рухнув с шаткого стула. Я бы забрала и голубое страшнючее дерево, усыплявшее меня не хуже снотворного. Выломала бы кусок стены и утащила наверх художественный шедевр братьев Чеманцевых, но соседки вряд ли скажут спасибо за сквозную дыру в их комнату. Попрошу Мэла сфотографировать раскидистые ветви на память, пока по этажу не прошелся ураган перепланировки.

В тумбочке среди хлама отыскались забытые библиотечные справочники. Книги легли в коробку поверх сложенной одежды — чтобы потом быстро отыскать их, не перерывая содержимое.

Телефонная трель отвлекла от раскладывания вещей на нужные и ненужные кучки. Звонил Петя Рябушкин. Что ему понадобилось? Мы периодически сталкивались в институте, и каждый раз чемпион активно пожимал руку Мэлу. Даже чересчур активно. И со мной здоровался преувеличенно громко, отчего мне делалось неловко.

— Здравствуй, Эва. Я сейчас поблизости от института, могу занести фотографии с приема. Помнишь, нас снимали на "Лицах года"? Ты где?

Энергичность Пети дезориентировала меня. Мэл велел никому не открывать и ни с кем не разговаривать в одиночку. Может, сказать, что у меня не прибрано, или попросить спортсмена зайти попозже, когда вернется Мэл? Очень гостеприимно. Человек проходит мимо института и предлагает занести фотки, а я советую ему поторчать где-нибудь в окрестностях, пока Мэл занимается ремонтом машины.

Петя не способен на подлость. Он добрый и благородный. Спас меня из-под рухнувшей люстры и безвозмездно аннулировал долг, купленный когда-то у Мэла. Чемпион не продаст меня за сто или пятьсот висов.

— Конечно, заходи. Я в общаге, на первом этаже. Собираю вещи.

— Не волнуйся, я ненадолго. Занесу и побегу дальше.

Всё-таки нужно предупредить Мэла о визите спортсмена.

Похоже, Петя слукавил. Он пробегал не поблизости от института, а прогуливался гораздо ближе, например, по общежитскому коридорчику. Не успела я выбрать номер Мэла из списка, как в дверь постучали.

Дезориентация, начавшаяся при разговоре с Петей по телефону, продолжилась с приходом парня. Я привыкла к скромному домашнему мальчику с коротким русым чубчиком, в шапочке с помпоном-какашкой. Прежний Петя был насквозь понятным — искренним и бесхитростным, хотя и местами топорно прямолинейным. Теперешний Петя стал другим. Уверенным, солидным. Приобрел лоск, возмужал. Иначе одевался. Конечно, с прежней старательностью и аккуратностью, но теперь под ветровкой виднелся элегантный пуловер, а не мамин вязаный свитер. А еще спортсмен периодически вскидывал руку, приглаживая волосы, потому что каждую секунду помнил: на голове стильная стрижка с укладкой, а не беспородный газон из-под машинки.

— Привет. Генеральная уборка? — оглядел Петя швабровку.

— Она самая.

— Вот, держи, — протянул фотографии.

Неплохие вышли снимки, профессиональные. Три штуки. С микроскопическими отличиями, если внимательно и долго разглядывать. Крупный план, удачное освещение. Рубля в центре — громоздкий, бесформенный. С одного боку — воздушная принцесса в синем облаке, с другой стороны — тот, прежний Петя, широкоплечий юноша со сдержанной улыбкой.

— Еще дали фотографию с иллюзией. Я маме отдал, — признался чемпион. — Не обидишься?

— Забирай, конечно, — закивала я. Мне не жалко. Солить их, что ли?

— Спасибо. Ну-у… — парень, видно, хотел сказать "я пошел", но замялся. — Разве Егор не с тобой?

— Нет. Но скоро придет. У него дела.

— Понятно.

Спортсмен прогулялся по комнатушке, обогнув хлипкий стул с коробкой.

— Я ведь тогда и не разглядел толком, как ты живешь… жила, — поправился он, напомнив о визите в общежитие после гибели Радика. — Наверное, до сих пор не простила меня.

— Простила, Петь. Помоги снять плафон, пожалуйста.

Парень убрал коробку, освобождая стул.

— Ого, — пролистал справочник, лежавший на сложенной одежде. — Почитываешь перед сном?

— И по утрам вместо завтрака, — ответила я с улыбкой, и, забрав у чемпиона книгу, положила оба справочника на дно другой коробки. Надо же так глупо спалиться! — заколотилась паническая мысль. Заметил Петя библиотечный штамп или нет? Сейчас начнет задавать вопросы, как мне удалось миновать Монтеморта — грозного стража, охраняющего казенное добро.

Петя промолчал. Балансируя на шатающемся стуле, снял бумажный плафон с прорезанными фигурками и протянул мне.

Символично. Когда-то спортсмен, выполняя мою просьбу, попросил однокурсника создать шедевр из обычного ватмана.

— Спасибо, — поблагодарила я, испытав немалое облегчение, оттого что Петя не придал значение книгам, тайно вынесенным из института. Страшно представить последствия, вздумай чемпион засвидетельствовать нарушение кодекса о преступлениях — в ректорате или в кабинете куратора от первого отдела или перед телекамерами журналистов. Статья "Хищение висорической литературы с целью контрабанды"… Всенародная огласка… Скандал… И тогда прости-прощай Мэл и воздушная принцесса в синем облаке. Здравствуй, позор и тюремная роба.

— Не за что. Знаешь, Эва, я часто думаю, почему у нас не получилось…

Что-что? Мои уши, наверное, давно не мылись. Мерещится всякое.

— У нас могло выйти что-то путное, будь я умнее. А на деле бросил тебя в "Вулкано"… Потерял свой шанс…

Петины откровения валили с ног. Минуту назад мы разговаривали как добрые друзья, и вдруг чемпион решил усложнить дружеские отношения непонятным раскаянием. А как же дочка второго замминистра финансов?

— Петя, что было, то прошло. Хватит винить себя. Ты предложил долг, я приняла. Всё честно. И в отделении отсидел. Разве недостаточно?

— Отсидел… — повторил парень. — Заслуженно. Другие хвастают приводами и сравнивают, у кого больше, а мне одного хватило на всю жизнь… Эвочка, помоги! Привод — как бельмо на глазу. Никакими медалями и чемпионскими титулами не замазать. А я… Мне нельзя… Нужно, чтобы чистое досье… С приводом и надеяться не на что!

Эмоциональная бессвязность Пети ошарашила меня. Он метил высоко, может быть, под крылышко к дочке замминистра финансов. А идеальная биография оказалась запачканной случайным арестом. Таких не берут в высшую лигу.

— Один дурацкий привод, и всё насмарку, — жаловался парень. — Тебе ведь нетрудно. Твой отец или отец Егора… Он же твой, ну… почти родственник. Им достаточно щелкнуть пальцами…

Я опешила. Попросить папеньку или Мелёшина-старшего, чтобы из личного дела Пети Рябушкина вымарали строчку о приводе в отделение? Вот так, невзначай попросить об услуге в разговоре за чашечкой воскресного кофе. Если учесть, что ни с отцом, ни с Мелёшиным-старшим я и парой слов не обмолвилась, то просьба чемпиона невыполнима. Абсолютно.

— А других способов нет? — спросила неуверенно.

— Какие могут быть способы? Это клеймо. На всю жизнь, — понурился Петя. — Неужели тебе трудно? С меня причитается.

Ох, Петя, знал бы ты правду о родственных связях в запутанном клубке Мелёшиных-Влашеков, не заглядывал бы с надеждой в глаза.

— Мне не трудно, но…

— Значит, поможешь? — обрадовался парень.

Из патовой ситуации вырвал стук в дверь. На пороге стоял Капа с чайником в руках.

— О, привет! Услышал голоса, дай, думаю, загляну. А Мэл где?

— По делам уехал. Скоро будет. Это Петя Рябушкин, учится на внутреннем факультете, — представила я чемпиона. — А это Капитолий Чеманцев, мой однокурсник и сосед.

Парни пожали друг другу руки.

— Помню, — сказал Капа. — Ты приходил как-то. И перед "Лицами года" приезжал.

— Петя принес фотографии с приема. Хочешь взглянуть?

— Валяй. — Капа протопал в швабровку как к себе домой. — Осторожно, горячий! — заставил чемпиона посторониться и водрузил чайник на стол. — Решила прибраться?

— Съезжаю. Вот, манатки собираю.

— Ну, и добра у тебя, — присвистнул сосед, оглядывая беспорядок. — Барахольщица. Чаю хотите?

— С удовольствием, — кивнула я.

— Спасибо, но мне некогда. Опаздываю на тренировку, — сказал воспитанный спортсмен. — До свидания, Эва.

— До свидания, Петя. Спасибо за фотографии.

И парень, бросив на меня отчаянно-многозначительный взгляд, ушел.

— Не знал, что он высокий, — Капа ткнул пальцем в премьер-министра с фотографии. — Метра два или около того.

— Наверное, — ответила я машинально. От облегчения, что сосед нагрянул вовремя, чуть не бросилась к нему на шею со словами благодарности. — А где Сима?

— Они с Афкой в кино ушли. Погоди, сейчас кружки принесу.

Пока Капа организовывал чай с сахарной плиткой, я в задумчивости покачивалась на кровати. После разговора с чемпионом остался осадок. Неприятный, липкий. Не знаю, почему. Может, потому что Мэл предрекал, что ко мне повалят за помощью? И, к полнейшей неожиданности, в числе первых оказался Петя. Его просьба обрушилась как снег на голову. Парень искренне считал, что для меня плевое дело — замолвить словечко перед родителем или начальником дэпов. И воспринял бы отказ в помощи как гордыню и зазнайство. А ведь Мэл предупреждал об издержках популярности.

Кстати, надо бы позвонить ему и рассказать об успехах в швабровке.

Выслушав краткий рассказ, Мэл сухо обронил:

— Уже еду. Жди, Папена.

Абзац. Предстоит трудный воспитательный вечер.

Воспитатель примчался в швабровку в разгар чаепития, и ему достался стакан с ароматным напитком и куском сахарной плитки. Мэл и виду не подал, что напряжен, но я знала — мне воздастся за безалаберность.

И мне воздалось. Распрощавшись с Капой, мы отправились наверх. Мэл нес тяжелую коробку, а я — легкую и полупустую.

— А теперь ты четко и подробно объяснишь, зачем Рябушкин заявился в общагу, — сказал Мэл, устраиваясь в кресле, и заставил сесть к нему на колени.

Я объяснила. О фотографиях, о просьбе Пети, о моем затруднении и о неожиданно выручившем соседе. Правда, умолчала о попытках чемпиона изобразить сожаление неудавшимися отношениями и о щекотливом эпизоде с библиотечным справочником. Мэл слушал, поглаживая по спине, и его молчание пугало.

— Ты проштрафилась, Папена, — заговорил, наконец. — Во-первых, нарушила инструкцию. "Никому не открывать".

— Я хотела позвонить тебе и предупредить! Петя проходил мимо и предложил занести фотографии. Это преступление?

— И его "проходил мимо" вылилось в конкретную просьбу. До сих пор думаешь, что он пришел случайно?

Я потупилась. Мэл прав. Снимки с приема стали поводом.

— Удивляет совпадение. Рябушкин проходил мимо, когда я уехал из общаги, — задумался Мэл. — Надо же так пролететь. Рано сбросил его со счетов…

— Кто кого бросил? — не разобрала я бормотанье.

— Никто. Думаю, зачем Рябушкину срочно понадобился чистый лист в личном деле.

— Кстати, нашёл источник скрипа?

— Нашел. Не увиливай от темы. Открыв Рябушкину, ты подвергла свою жизнь опасности.

— Петя не такой! — возмутилась я. — Он не поступит подло.

— Какой "такой"? — усмехнулся Мэл. — Люди меняются. Их меняют обстоятельства. Заставляют прогибаться.

— Не верю!

— Во-вторых, вы разговаривали с Рябушкиным за закрытой дверью. Наедине, — продолжил Мэл.

— Неужели ты… — захолонуло меня возмущение. — К-как ты мог подумать?!

— У Рябушкина мог быть диктофон. Или жучок. Он мог инсценировать что угодно, а потом передал бы видеозапись заинтересованным лицам.

Я вознегодовала. Обвинения Мэла — абсурдные и беспочвенные. Петина прямолинейность никуда не делась, несмотря на смену имиджа. Чемпион пришел и, как умел, попросил замолвить на него слово. Он придумал повод с фотографиями не для того, чтобы снять меня на видео в домашних условиях и продать запись журналистам.

— Ты не поняла, — повторил Мэл. — Речь не о конкретном Рябушкине. Он пришел без жучка, потому что разговор был щекотливым. Речь идет о любом другом человеке, который решил бы заработать. А ты, наивная и доверчивая, провалила экзамен.

— Ну, знаешь! — дернулась я, порываясь встать, но он не позволил. — Значит, и Капа разгуливает с жучком по общежитию?

— Чеманцев не разгуливает, — сказал жестко. — Но за чаек вдвоем ответит.

— Мы пили чай — и больше ничего!

— Папена, — перебросил он мою прядку за плечо. — Ты провинилась по самое не хочу. По уши. Тебе придется постараться, чтобы я передумал и оставил Чеманцева живым и относительно здоровым. Однажды вы уже пили чай — и больше ничего. А проснулись в одной кровати.

— Это вышло случайно, — пробормотала я, сконфузившись. И градусы были покрепче.

— И на будущее. На просьбы о помощи отвечай, что теперь я принимаю решения за тебя, — продолжал воспитывать Мэл.

Представив огромную очередь просителей, растянувшуюся от общежития до ворот института, я ужаснулась.

— Ты прав. Наверное, это выход.

— С Рябушкиным я поговорю. Объясню, как устроен мир. Пообщаемся по-мужски. Не бойся, не покалечу, — усмехнулся он. — Он должен был обратиться ко мне, а подставил тебя. Надеюсь, не от трусости, а от незнания.

— Почему важно, чтобы в личном деле не было приводов?

— Потому что каждый привод снижает вероятность устройства на хорошо оплачиваемую работу. Чем больше арестов, тем неблагонадежнее человек. Ему не доверяют и опасаются. В конце концов, на высоких должностях в досье недопустимы отметки об арестах.

— А у тебя были приводы? — прижалась я к Мэлу, забыв о его недавней ершистости.

— Плохого же ты мнения обо мне, — проворчал он.

Мэл категорически порвал фотографии с приема и вдобавок подпалил их igni candi [47]igni candi, игни канди (перевод с новолат.) — огненный сгусток
. От спонтанного костерка потянулся вонючий дымок. Я поспешно затворила дверь в комнату и открыла на кухне окно для проветривания.

— Обязательно жечь? Почему бы просто не выбросить?

— Потому что, — ответил Мэл. Закрутил пальцами воздушный смерчик и направил к окну, чтобы вместе с aireа candi [14]aireа candi, аиреа канди (перевод с новолат.) — воздушный сгусток
вытянулись на улицу остатки неприятного запаха. — У меня уже изжога на Рябушкина. Не усугубляй.

Я извлекла часть вещей из коробок.

Мэл глянул мельком на плафон, и его равнодушие кольнуло обидой. Ну, и пусть ему не нравятся вырезанные фигурки. Главное, что нравятся мне.

Рулончик с карандашным портретом, дожидаясь подходящей рамки, занял место в тумбочке. По сравнению с калекой, оставшейся в швабровке, красавица с четвертого этажа не кособочилась и плотно закрывалась, а внутри имелись в достаточном количестве полки и ящики.

После того, как в будущем Капы на неопределенный срок засияло солнце, и отступила угроза членовредительства, Мэл лениво поинтересовался:

— Представь, что у тебя появилась возможность убрать отметку о приводе из личного дела Рябушкина. Ты помогла бы?

— Не знаю, — растерялась я. — Дай подумать.

Я думала, думала. Чуть мозги не вывихнула. Странная штука совесть. В ответственный момент маленькую шестеренку намертво заклинивает, и выясняется, что сложный механизм проще выбросить, заменив новым, нежели чинить долго и безнадежно.

— Да, помогла бы, будь помощь честной. Например, аннулирование привода в обмен на уборку улиц или волонтёрство в госпитале для жертв вис-воздействий. Не смейся! — воскликнула, заметив улыбку Мэла. — А чтобы стереть строчку из досье баш на баш, по принципу "свои люди, сочтемся"… Нет, так не хочу.

— Волонтёрство — это актуально. Если учесть причину, по которой Рябушкин попал в отделение, — усмехнулся Мэл.

— Да ведь и ты мог попасть! Но не у всех отцы — начальники ДП, - разгорячилась я.

— Всё, Эвка, закругляйся, — посмурнел он. — Утомил меня Рябушкин. Много чести трепаться о нем.

Сам же вернулся к заезженной теме и заставил меня заняться самокопанием, а теперь выговаривает.

И пусть Мэл сделал вид, что отрубился через пять минут, я знала, что он долго лежал, уставившись в потолок, прежде чем закрыл глаза. Потому что тоже не могла уснуть.

На следующий день справочникам-сироткам предстояло вернуться на библиотечный стеллаж. Я перетрусила при входе в институт, испугавшись, что Монтеморт впал в глобальную амнезию и не узнает подельницу — честную-пречестную и всегда возвращающую экспроприированное имущество. Мэл недоумевал, видя мою нервозность.

Страж, положив морду на лапы, проследил за нами красными угольками глаз, а потом сомкнул очи, всхрапнув. Исполнившись оптимизма, я послала псу мысленную благодарность: "Спасибо за доверие!"

Увольнение по всем правилам завершилось после обеда, когда на смену заступили охранники. Мэлу незачем знать о библиотечных справочниках, циркулирующих туда-сюда мимо Монтеморта. К чему загружать человека ненужностями? Пусть спокойно едет на работу и прислушивается, скрипит в салоне или нет.

Увидев книжки, Бабетта Самуиловна заворковала над ними, забыв обо всем на свете, в том числе и о телохранителях, застывших соляными столбами. Ей и в голову не пришло поинтересоваться, где хранились справочники во время моего лечения, хотя я придумала легенду на случай расспросов.

Убедившись в чистоте и сохранности возвращенных книг, библиотекарша счастливо вздохнула и поставила закорючку в обходном листе, который перекочевал в отдел кадров. Нинелла Леопардовна самолично поставила в моей карточке штампик: "Уволена по собственному желанию", с несходящей приторной улыбкой и угодническими ужимками. Вместо боязникуса прямотянущегося в углу кабинета поселился новый экзот с оранжево-лимонными дырчатыми листьями — попугайник словоохотливый. Название растения точно отразило суть.

Шестьдесят три с половиной висора легли в карман, и дверь кассы закрылась за спиной, поставив точку в увольнении. Институт мне ничего не должен, и я ничего не должна альма-матер. Мы в расчете.

Мэл обрадовался закончившейся истории с подработкой в архиве.

— Нужно отметить, — сказал, достав из шкафчика бутылку вина и пару бокалов. И когда успел купить? Вино, а не шкафчик. Шкафчик приобрела я в последней вылазке по магазинам на машине дэпов. Охранники стали моими неизменными спутниками в торговых точках, потому что Мэла не заманил бы и румяный калач.

— За свободу, — провозгласил Мэл, подняв бокал с багровой жидкостью.

— За новые свершения, — добавила я, дзынькнув тонким стеклом.

Зачем нам два бокала? Мы пили из одного.

Наутро меня разбудил настойчивый стук в дверь. Стучали долго и терпеливо. Чертыхнувшись, Мэл побрел с полузакрытыми глазами, чтобы потрясти за грудки наглеца, посмевшего разбудить в несусветную рань.

— Эва, вставай, — сказал через минуту тревожно и откинул край одеяла, заставляя проснуться. — Тебя вызывают в институт. Срочно. Что-то произошло.

— 3-

Кто приходил? — Новый комендант.

Зачем? — Передал телефонограмму из института.

Плохую или хорошую? — Непонятную. Приглашают в ректорат. Срочно.

Что за привычка к официозу? К чему гонять дяденьку по этажам? Стопятнадцатый знает номер моего телефона. — Так принято. Это устная повестка с уведомлением о вручении.

Мамочки, о чем? О нарушениях при увольнении? О библиотечных справочниках, вынесенных из института? О смертельном вирусе Некты, гуляющем в крови? О тайных встречах с горнистами и о подпольно приготовленной мази? О невиновности Штице? О троице, посмеявшейся над Радиком? О ненавязчивой просьбе к папеньке по дополнительным финансовым вливаниям? О чем?!

— Не нервничай, — сказал в сотый раз Мэл, когда я, не снимая плаща, сунула ему мокрый зонтик и побежала наверх, на полуторный административный этаж. — Стоило перекусить дома, — посетовал, шагая рядом. — С полным желудком меньше психуется.

— Я не психую! Как думаешь, зачем вызвали?

— Скоро узнаем, — ответил он в тысячный раз на один и тот же вопрос.

Надо ли говорить, что от волнения, помимо неприятия пищи мне не удалось навести утренний марафет? Из рук валилось всё, что в эти руки попадало. Без достойного макияжа, худо-бедно причесавшись и наскоро одевшись, дочь министра отправилась на эшафот.

В кабинете проректрисы нас ждали: проректриса, Стопятнадцатый, Михаслав Алехандрович и Миарон Евгеньевич — три декана трех факультетов — с лицами серьезными и хмурыми. И то славно — ни куратора из первого отдела, ни дэпов, ни прессы.

Короткий обмен рукопожатиями — между мужчинами, кивки, адресованные мне.

Я рухнула на предложенный стул, Мэл сел рядом. Собравшиеся не стали тянуть с долгим вступительным словом.

— Итак… — оглядел представителей администрации Михаслав Алехандрович. Почему-то ни проректриса, на Стопятнадцатый не взяли инициативу в свои руки. — Вы узнаете это?

— Резинка для волос, — ответила я удивленно.

Растянутая, полосатая. Похожая на мою, брошенную за ненадобностью на подоконнике в швабровке.

— Она знакома вам?

— Точно такая же есть у меня.

Волосы, конечно, отросли, но недостаточно, чтобы собирать их в куцый хвостик. Поэтому резинка прозябала в бездействии.

— Значит, вы утверждаете, что это ваша резинка для волос?

— Ну… возможно.

— Эва, молчи, — вклинился Мэл. — Прежде всего, я хочу знать, в чем дело. Ваши вопросы провокационны. Здесь находится немало свидетелей, которые могут по-разному истолковать ответы. Сформулируйте обвинение, — повернулся он к проректрисе, — и если таковое озвучится, Эва будет отвечать в присутствии адвоката.

Царица не ответила. Она передала полномочия первому по старшинству в этой комнате.

— Деликатность ситуации предполагает попытку ее решения в узком кругу, — продолжил седовласый декан. — Поверьте, это в наших общих интересах. По уставу администрация института обязана сразу же поставить первый отдел в известность, чего мы не сделали.

Мол, оцените, чем рискуют умудренные опытом дяденьки с тётенькой, чтобы увидеть нас с утра пораньше. Они пожертвовали должностным благополучием, пойдя против правил.

— Хорошо, — кивнул Мэл. — Случившееся касается нас обоих?

— Нет. Только Эвы Карловны.

Мэл бросил на меня быстрый взгляд: "Во что и когда ты успела вляпаться?"

Почем я знаю? Чиста как стеклышко, правда, слегка закопченное.

— Итак, повторюсь… Можете утверждать, что это ваша резинка для волос? — обратился ко мне Михаслав Алехандрович.

— Наверное…

— Эва не может утверждать. Резинка для волос похожа на ту, что она когда-то носила. Так, Эва? — обратился ко мне Мэл.

— Ну да, — ответила я неуверенно. — Она похожа.

— Причем здесь какая-то резинка? — поинтересовался раздраженно Мэл. — Из-за нее нас вызвали в институт, не дав позавтракать?

— Эту резинку обнаружили сегодня в кабинете декана нематериального факультета, — сказал Михаслав Алехандрович. — Оттуда пропал артефакт. Древнейший, уникальный. Генрих Генрихович обнаружил пропажу, — кивнул он на Стопятнадцатого. Тот сидел с убитым видом. — Мы провели предварительное расследование. В похищении участвовал один человек: невысокого роста, темно-русый, пол не определён. Он беспрепятственно проник в кабинет и вынес раритет. На месте преступления осталась улика, — мужчина потряс резинкой для волос.

Я обомлела. Меня обвиняют в краже?! В краже артефакта из кабинета Стопятнадцатого?!

— Вы, наверное, смеетесь? — спросил с ноткой высокомерия Мэл.

Люди, собравшиеся в кабинете проректрисы, не смеялись.

— Любопытное единодушие, — протянул Мэл. — На основании некоей вещицы вы сделали вывод о причастности Эвы к преступлению. Интересно, как ей удалось совершить кражу при наличии охранных заклинаний помимо подбора двух отмычек — в приемную деканата и в кабинет? Эва не видит волны!

Михаслав Алехандрович объяснил.

Сегодня Стопятнадцатый собирался в Министерство образования за утверждением учебных планов на следующий год. Соответственно, лекции перенесли на другие дни. Получается, об отсутствии декана знали студенты всех трех факультетов, где отменили занятия по теории заклинаний. В последнее время Стопятнадцатый вел себя невнимательно, стал рассеянным. Ничего удивительного, что Генрих Генрихович забыл закрыть кабинет иными способами помимо обычного поворота ключа в замочной скважине. Рано утром Стопятнадцатый вспомнил, что оставил часть документов в институте и вернулся за ними. Так он обнаружил пропажу артефакта и полосатую резинку на полу у стола. Объявили внутреннюю тревогу. Призванный Михаслав Алехандрович показал недюжинные способности ясновидца. Детали похищения не успели выветриться в полной мере, и худо-бедно были восстановлены.

Я молчала в потрясении. Язык прилип к небу. Вот так запросто, на основании какой-то растянутой резинки для волос меня обвинили в краже из кабинета декана — человека, уважаемого мною безмерно.

Стопятнадцатый тоже не проронил ни слова. Непонятно, что его пришибло: потеря бесценного артефакта или разочарование в подшефной студентке?

— Стало быть, похищение произошло в интервале между… — начал Мэл.

— Двадцатью ноль-ноль вчерашнего вечера и семью тридцатью сегодняшнего утра, — пояснил Михаслав Алехандрович.

Мэл фыркнул:

— Со всей уверенностью заявляю: Эва не могла совершить кражу, потому что находилась со мной. Ваше обвинение — абсурд от начала до конца.

— Я понимаю, — кивнул Михаслав Алехандрович. — Но…

Конечно, они понимали, что Мэл, прикрывая меня, обеспечит железобетонное алиби. И не верили ему.

— Любой первоклассник догадается, что Эву подставили, — заявил убежденно Мэл. — Только балбес может спалиться, оставив на месте преступления явную улику. Хороший вор не оставляет следов. Так что кража шита белыми нитками.

— Понимаю, — согласился Михаслав Алехандрович. — Но…

Потеря доверия ужасна. Я осознала это, глядя в лица Царицы, Стопятнадцатого и двух других деканов.

— В конце концов, с чего вы взяли, что это резинка Эвы? — напирал Мэл. — В институте учатся сотни девчонок, и многие из них собирают волосы в хвост.

Но только у меня была полосатая растянутая резинка. Толстая. Она собирала грязно-серые волосы в жалкий крысиный хвостик, маяча бельмом перед преподавателями. Её заметили Стопятнадцатый, Царица и два других декана в медстационаре после падения люстры. Они вспомнили о ней, хотя прошло четыре месяца с тех пор, как Щтице запулила сrucis [24]сrucis, круцис (перевод с новолат.) — крестовина
в волосы. Моя резинка перестала быть нужной, и я забросила ее на подоконник, где она валялась, покрываясь пылью.

Очевидно, Мэл думал, как и я.

— Хорошо. Эва принесет вам свою резинку, — заявил он. — Ведь так? — обратился ко мне.

Не помню. При переезде её не оказалось в коробках, хотя я расчистила завалы на подоконнике и в тумбочке.

— Эва, ты ведь забрала резинку наверх? — повторил Мэл.

Сдалась им эта резинка, — взглянула я сердито на сборище доморощенных дознавателей. Разве можно построить обвинение на какой-то растянутой резинке? Хотя если потребуется, можно высосать вину из пальца.

Нет, не взяла! Потому что резинки не было на подоконнике. Её не было!

А значит, кто-то забрал её! — заработали лихорадочно извилины. Кто сумел попасть в швабровку, миновав сложный замок Олега?

— Складывая вещи, ты заметила резинку? — допытывался Мэл.

— Не знаю… Не помню. Не обратила внимания!

— Так… Мы двигали стол, — задумался он. Потер ладонью глаза, вспоминая. — Черт!

Хлопнула дверь, и со сквозняком в помещение зашел… Альрик Герцевич Вулфу! Прохромал к столу и сел рядом с проректрисой, вытянув увечную ногу. Михаслав Алехандрович обернулся к нему, чтобы ввести в курс дела, но профессор взмахом руки сказал: "Не стоит. Я в курсе". Он и с мужчинами не стал здороваться, очевидно, они виделись с утра.

Мэл напрягся.

— Позвольте узнать о пропавшем артефакте. Что это?

— Specellum verity [52]specellum verity, спецеллум верити (перевод с новолат.) — зеркало правдивости
. Зеркало правдивости, — объяснил Миарон Евгеньевич.

Единственное зеркало в кабинете Стопятнадцатого — то, в которое декан поначалу любил разглядывать меня. Значит, это артефакт. Немудрено. Не удивлюсь, если в кабинете Генриха Генриховича каждая вторая вещь — древний и бесценный раритет.

— Вы по-прежнему уверены в своих подозрениях? — обратился профессор к Михаславу Алехандровичу.

— Мы хотим разобраться, — отозвался тот. — Ведь кто-то проник в кабинет и позаимствовал уникальный предмет.

— Думаю, кражу совершил тот, что хотел переложить вину на Эву… Карловну, — Альрик произнес отчество с заминкой, и Мэл сжал губы узкой полоской. — Прежде всего, потому что она беспрепятственно выносит разнообразные вещи из института. Ведь так? — перевел он взор на меня, и в груди ухнуло.

Заявление профессора устроило эффект, подобный анафилактическому шоку.

— Разве таковое возможно? — спросил Миарон Евгеньевич, отойдя от изумления. — Страж запрограммирован…

— Страж — живое существо, — ответил Альрик. — Специально выведенная порода. Программа закладывается с помощью глубинного гипноза, — постучал он пальцем по виску, — а дополнительная сетка символов, вживляемых под кожу, обеспечивает связь с базой данных института.

— Невероятно! — воскликнул Миарон Евгеньевич. — Верно ли заявление профессора? — обратился ко мне.

Насмешливый взгляд Альрика не оставил шансов.

— Да… но я всегда возвращала… — пролепетала я после мучительного молчания и внутренней борьбы.

Мэл сжал мою руку.

— Я заставлял её, — сказал громко. — Эва выносила книги из библиотеки, потому что я приказывал. И угрожал. Шантажировал, что расскажу всем…

— Нет! — вскочила я. — Это я виновата во всем! Мэл не при чем! Я… булочки… расстегаи из столовой… справочники, учебники… Но всегда возвращала книги! Он не знал, — показала на Мэла.

— Определитесь, пожалуйста, — обронил небрежно профессор. Сказал так, будто мы — два ребенка, выгораживающих друг друга в попытке уменьшить степень вины каждого.

— Я… потрясен, — подал голос Стопятнадцатый. — Не ожидал. Скажите, милочка, как вам удалось?

Что удалось: украсть артефакт или вступить в сговор с Монтемортом?

— Страж не виноват! — заговорила я горячо. — Он не знал. Он не при чем.

Альрик засмеялся, красиво и весело, а руки Мэла сжались в кулаки.

— Выходит, страж не справляется с обязанностями. Если Эва Карловна сумела вынести книги из института, это может сделать любой, — выдвинул предположение Миарон Евгеньевич.

— Мы узнаем об этом… скоро, — заверил профессор, взглянув на часы. — Но могу с уверенностью сказать, что Эва Карловна никоим образом непричастна к краже.

— Как?! — хор голосов мог бы сравниться по стройности с профессиональным певческим коллективом.

— Очень просто. Объясню с легкостью, и, пожалуй, начну издалека. Люблю долгие вступления, — улыбнулся Альрик, но собравшиеся не разделили веселье. — Но сначала хочу напомнить о профессиональной этике и о клятве неразглашения должностными ответственными лицами личных тайн. — Деканы кивнули, соглашаясь. — Итак, будем считать отправной точкой гражданскую войну, случившуюся почти пятьдесят лет назад, а точнее, её последствия. Тогда побежденных вместе с семьями насильственно ссылали на западное побережье. Об этом знают все, не так ли? — Молчание подтвердило слова профессора, я же впилась в него глазами. — Но мало кто знает, что победители установили для каждого жителя побережья уплату долга отчизне. И дети, и внуки ссыльных при рождении получали и получают долг, который переходит по наследству. Любой без исключения, кто живет на побережье, обязан вернуть долг отечеству. Вы знали об этом Егор Артёмович? — обратился он к Мэлу, и тот вздрогнул. — Наверняка ваш родственник немало рассказал о западном побережье.

Меня словно обожгло пощечиной. Мэл знает? Кто рассказывал ему о побережье — отец, дед? И Мэл молчал. Всё это время он скрывал. Не заикнулся. А я, наивная балда, выпытывала подробности у Агнаила.

— Кое-что слышал, — ответил скупо Мэл.

— Кое-что, — глаза профессора сверкнули… торжеством? — Итак, долг перед отечеством на Большой земле. Его уплачивали и платят по-разному. В научных лабораториях, в качестве прислуги, в изматывающем физическом труде… Продолжительность определяется степенью тяжести. Обычно — от года до трех, а иногда дольше.

Альрик говорил, прочие молчали. Я пожирала его глазами, а он, казалось, рассказывал мне одной, потому как его взгляд не отрывался от моего лица. Он рассказывал то, о чем я должна была услышать от Мэла.

— Смешно думать, что победители не обезопасились от повторных попыток неповиновения. Мало изолировать побежденных. Их нужно контролировать и пресекать в корне подозрительные вспышки способностей. Вам, Егор Артёмович, должно быть известно, что ссыльных насильственно заставляли принимать препараты, подавляющие активность мозга. Для достижения максимального эффекта лекарства перевели в растворимую форму в виде прививок, причем регулярных, в течение нескольких лет. До сих пор живущие на побережье проходят регулярные осмотры с замерами вис-потенциалов — обязательные для каждого.

— Откуда вы знаете? — спросила я хрипло, словно простуженная. Точнее, каркнула как ворона.

— Из первоисточников. Из научных работ Иссака Гобула. Помните?

Помню ли я? Как-то профессор упомянул об ученом, изучавшим мутацию, когда у видящих родителей рождается слепой ребенок. Sindroma unicuma.

Нет, исследования Гобула — не обо мне.

— На тот момент я ознакомился с наработками ученого крайне поверхностно, в чем корю себя. А ведь Гобул — первопроходец в изучении вис-аномалии. Именно он дал рекомендации по методам подавления сверхъестественных способностей у ссыльных и о необходимости периодического контроля потенциалов. И еще я виноват перед вами, Эва Карловна, тем, что дал ошибочное определение синдрому. Первоначально Исаак Гобул вкладывал в это понятие несколько иной смысл, но зашифровал его, боясь кражи открытия. Гобул проводил исследования в своей лаборатории. Он изучал способности ссыльных, вернее, отсутствие таковых.

— В лаборатории? — голос отказал мне.

— Да. Гобул проводил опыты с теми, кто уплачивал долг, — усмехнулся профессор. — И среди ссыльных попадались интересные экземпляры. Висорические потенциалы испытуемых объектов стабильно равнялись нулю, но в некоторых случаях в непосредственной близости от обследуемых наблюдалось самопроизвольное возмущение вис-волн: слабые и незаметные взгляду колебания или резкие скачки. Гобул выделил необычную вис-аномалию в отдельную группу, которую назвал западным синдромом или sindroma unicuma Gobuli [53]sindroma unicuma Gobuli, синдрома уникума Гобули (пер. с новолат.) — уникальный синдром Гобула
. И, как ни странно, вы, Эва Карловна, входите в эту крайне немногочисленную общность, хотя ваш батюшка и принадлежит волне нового висоратства.

— Я?!

Стоило бы не изумляться, выпучивая глаза, а сказать спасибо Альрику за то, что, упомянув папеньку, он намекнул непричастным слушателям: волны когда-то мне подчинялись. Мол, я — ребенок-полукровка, появившийся на свет от союза слепой с висоратом и перенявший способности от обоих родителей.

— М-м-м… — Альрик раздумывал, как обойти щекотливый вопрос и не подавиться собственным языком. — Носители sindroma unicuma Gobuli не могут сознательно воздействовать на волны. Они не влияют на события, те самостоятельно меняют нормальное течение. Гобул позиционировал каждого испытуемого как своеобразный катализатор процессов, вспыхивающих спонтанно вблизи от объекта исследования. В частности, он зафиксировал случаи самовозгорания различных предметов, левитацию, психологическое и эмоциональное воздействие на мозг, минуя защиту дефенсоров, как-то: попытки суицида, адреналиновую жажду и программирование поступков людей. В присутствии некоторых респондентов менялись свойства воды — она не замерзала при нулевой температуре и не кипела при ста градусах; менялись физические законы — уменьшалась сила тяжести или, наоборот, увеличивалась; причем обследуемые никоим образом не умели и не могли влиять на происходящее.

Я-то причем? — взглянула раздраженно на профессора. Не томи!

Но тот тянул.

— Гобул секретничал. Он рассчитывал на мировую сенсацию и признание в научных кругах, поэтому боялся сообщать правду в регулярных отчетах. Он прикрывал настоящие исследования вымышленными, и в результате, совершенно неожиданно его работу свернули в одночасье. Гобула лишили доступа в лабораторию, а наработки свалили в ящики и отправили в архив Министерства науки. Не удосужившись прочитать! Думаю, причиной поспешного избавления от Гобула явились обычные интриги. Старик увлекся наукой и не заметил, что стал помехой в дележе грантов. Гобул до последнего момента рассчитывал вернуться и восстать из пепла как феникс, — хмыкнул Альрик, — но жадность подвела его. Он так и не рассказал о западном синдроме, унеся открытие с собой в могилу. Если вы считаете исследования Гобула вымыслом сумасшедшего ученого, приведу пример для подтверждения. Каждый из присутствующих знаком с ярким проявлением синдрома, которое вы могли наблюдать в течение многих лет в нашем институте.

— Здесь?! — хор изумленных голосов опять показал удивительную слаженность.

— Конечно. Носитель sindroma unicuma Gobuli родился на западном побережье, но волею судьбы попал в институт и работал здесь до недавнего времени.

— Это… Швабель Иоганнович? — выдавила я, не веря своим словам.

— Да, это он, — кивнул профессор. — В присутствии Штусса жизненные процессы в растениях ускорялись в десятки, сотни раз, разве не помните? Однажды студенты внутреннего факультета провели специальное научное исследование, выясняя благоприятность среды в архиве, и пришли к выводу, что в подвале сконцентрирована необычная природная аномалия. Аномалия, которая разрушилась с отъездом Штусса.

Я вспомнила благоухающие дебри и глянцевые листья. Реанимированный пукодел, мыльнянка модифицированная, восстановившаяся вне привычной среды обитания… Тропические заросли погибли в считанные дни, когда архивариус повез тело племянника на родину.

Невероятно. Немыслимо. Не укладывается в голове.

А профессор говорил.

— Штусс не имел ни малейшего понятия о природе своих способностей. Но их у него и нет. Это дар, которым он не может управлять. Как и вы, Эва Карловна. Вы — катализатор исполнения чужих желаний.

Обалдеть. Упасть и не встать. Поваляться в отключке часик-другой. Что за сказки тут плетут? Вешают лапшу на уши. Ничего необычного в моем организме не наблюдается. Химические реакции протекают в штатном режиме.

Стопятнадцатый заворочался в кресле, закряхтев как старик.

— Можете подтвердить на примерах? — пробасил неуверенно. Мне показалось, он оживился.

— Я набирал статистику, начиная с первых дней пребывания Эвы Карловны в нашем институте. Случай с упавшей люстрой. Студентка реализовала желание, давно вертевшееся в ее голове. Инцидент с указкой Лютеция Яворовича. Он мечтал поставить шумных студентов на место, но боялся. До определенной поры. Затем… Думаю, Ромашевичевский решился на преступление после экзамена по теории снадобий, на котором побеседовал с Эвой Карловной. Далее… случай в лаборатории, — Альрик посмотрел на проректрису, и та ответила взглядом, полным узнавания. Кусочки паззла вставали на свои места.

— Какой случай? — влез Михаслав Алехандрович. — Не припомню.

— Не обращайте внимания, — махнула рукой Царица. — Мелочи.

Ничего себе мелочишка. Кровожадный монстр, кромсающий без разбору живое и неживое.

— Касаемо стража. Думаю, он также попал под влияние Эвы Карловны. Неспециальное, заметьте. Не могу знать, какие желания возникают у пса особой породы, но факт налицо — животное игнорировало прямые обязанности, несмотря на стопроцентно надежный гипноз. Прием, на который отправилась Эва Карловна, состоялся при небывалом количестве скандалов и провокаций. Вспомните пожар в институтской столовой. Один из участников инцидента заявил, будто что-то подтолкнуло его. "Всегда хотел попробовать, но боялся рисковать". Каждый день вокруг вас происходили и происходят события, подчас незаметные, подчас шокирующие, и люди, их творящие, подпадают под ваше влияние, — обратился ко мне профессор.

На меня словно ушат ледяной воды вылили. Куда катится белый свет?

— Значит, кто-то подрался, а вина — на мне? Я не умею внушать! — воскликнула срывающимся голосом.

Разве драка в "Вулкано" — предел мечтаний? А ненависть Штице — тоже моя вина? А патологическая антипатия Касторского?

— Нет, Эва Карловна, вы — катализатор скрытых желаний, которые при обычных обстоятельствах ни в коем случае не воплотились бы в жизнь из-за неуверенности, страхов, предрассудков. У каждого человека есть мечты — большие и маленькие. Есть желания. Например, с утра мне хочется мороженого. До прихода в ректорат я думал: "Дотерплю до обеда и закажу мороженое в преподавательской столовой". Но чем дольше сижу здесь, вблизи от вас, тем отчетливее приходит в голову мысль: "А не бросить ли всё к чертям собачьим и пойти в столовую сейчас?"

— Ну, идите. Я вам не мешаю, — промямлила растерянно. Зачем оправдывать слабости выдуманным синдромом?

— Мороженое — это мелочи. Помимо него в записной книжке, — Альрик постучал по голове, — огромный список желаний, и многие из них не столь безобидны, как десерт. И мне стоит огромного труда удержаться и не воплотить некоторые из них здесь и сейчас.

Мэл сощурился, размяв с хрустом пальцы.

— Звучит фантастично, но многие из тех, с кем вы сталкивались, в привычной жизни никогда не повели бы себя… Словом, они ни за что не вытащили бы из закромов свои желания, чтобы воплотить в действительность. Слабый вдруг становился храбрым, незаметный оказывался подлецом, добрый и справедливый превращался в завистливого мелочного скрягу, — вещал профессор.

— Прекрасно, — ответила я, вложив в словечко накопившийся скепсис. — Все творят, что хотят. Но тогда, по идее, рядом со мной должны непрерывно происходить необычные события. Кругом полно народа, и у каждого в голове роятся тучи желаний. Что-то не вижу особого ажиотажа. Ау, где вы? Дед Мороз здесь!

— Не все желания масштабны, — пояснил Альрик. — И, кстати, за свою жизнь вы не придали значения ни одному из них, принимая необычные события как данность.

— Значит, Эва Карловна — ускоритель выполнения желаний? — вклинился Стопятнадцатый.

— Скорее, она — косвенный воплотитель. Представьте, что произойдет, если с ней повстречается, например, фанатик, мечтающий устроить Армагеддон! Эве Карловне достаточно пройти мимо, а в голове потенциального маньяка загорается лампочка, и он определяет первую жертву.

— Бред.

Это сказал Мэл, и собравшиеся посмотрели на него.

— Я допускаю наличие неуправляемого дара у Штусса, но способность Эвы надуманна. Вы пытаетесь объяснить происходящее, притянув за уши невероятную историю. Миф.

Взгляд профессора стал колючим.

— Я тоже совершил ряд поступков… Воплотил несколько спонтанных желаний, будучи под влиянием Эвы Карловны, — признался он. Жестко, констатируя факт. — А вы, Егор Артёмович, разве не попали под воздействие дара?

Получается, я принудила Альрика делать то, чего он не хотел. И заставила Мэла быть со мной. Перед ним маячило светлое будущее, а появилась серая крыска и спутала карты. В другой ситуации он поглядел бы на меня и, подумав: "Зачетные сиськи", отвернулся и больше не вспоминал. Потому что мы разные — он порхал наверху, я жила внизу. Небо и земля. Два берега реки. Два полюса — северный и южный.

Но Мэлу приспичило. Он увидел и наплевал. И чем чаще мы сталкивались, тем активнее он смирялся с мыслью: "Ну, и пусть она слепая. Ну и пусть ее мать — ссыльная. Мне всё равно".

Выходит, я заставила. Если бы не мой дар, Мэл обручился бы со Снегурочкой и слыхом обо мне не слыхивал. А так…. Небо и земля — но сошлись у горизонта. Два полюса — но оказались на одной планете. Два берега реки — но между ними вырос мост. Крепкий, нерушимый. Потому что я влияю на Мэла и на его желания.

— Ваша версия, Альрик, звучит сказочно, хотя и с долей правдоподобности, — резюмировала проректриса мелодичным голосом. — Но мы ни на шаг не приблизились к разгадке пропажи артефакта.

— Скоро, — посмотрел на часы профессор. — Если я не ошибся, человек, что украл зеркало правдивости, тоже попал под чары Эвы Карловны.

Я поджала губы с обидой. Валите, мне не жалко. Конечно же, виновата во всём.

Кто мог меня подставить? Кто взял резинку для волос? Тот, кто бывал в швабровке. Аффа, Капа…

— Твоя теория объясняет многое, — отметил задумчиво Стопятнадцатый, погладив бородку. И этот туда же. Какие желания декана исполнила золотая рыбка?

— Эва Карловна, вы — не золотая рыбка, — озвучил мои мысли профессор, чем вызвал убийственный жар на щеках. Альрик всегда читал меня как раскрытую книгу. — Вы не можете исполнять чужие желания по заказу. Вы лишь подталкиваете людей. Свои желания они воплощают сами. Вот, например, я страстно хотел совершить опыт по материальному переносу триэттакварца, а вы случайно проходили мимо. И вот те на! — получилось. Эксперимент удался, помните?

— Получается, любое свое желание, которое просится на волю, я могу объяснить присутствием Эвы Карловны? — поинтересовался Миарон Евгеньевич.

— Думаю, не все люди в равной степени подвержены влиянию. У кого-то стопроцентный иммунитет, кто-то борется с переменным успехом, кто-то сдается сразу. Возможно, возмущение возле Эвы Карловны возникает нерегулярно, а иногда бывает слабым и не оказывает воздействия на окружающих. Также существует зависимость от глубины желания. Если оно выстраданное, лелеемое, но запретное, противоестественное… Если желание осудят и не поймут… Хозяин скандального желания не хочет признаваться в нём даже себе самому… Тогда он будет бороться до последнего вздоха, подавляя искушение.

Проректриса поднялась из кресла и подошла к окну, отвернувшись от сборища.

— Почему вы решили, что виновник кражи скоро объявится? — поинтересовался Михаслав Алехандрович.

— Мало похитить уникальный артефакт. Нужно миновать стража при входе, иначе затея окажется пустой. Потерпите. Осталось немного, — успокоил Альрик. Ах да, его слух позволяет услышать сенсацию за пару-тройку километров.

В приемной послышался шум. Дверь распахнулась, и парочка дюжих мужчин заволокла в кабинет… Петю Рябушкина!

Я узнала вошедших. Мужчины работали в хозслужбе и чистили зимой дорожки у института.

Щеки Пети украсила неестественная бледность, ноги заплетались.

Следом ввалились еще двое мужчин. Один из них передал Альрику что-то, завернутое в тряпицу.

Надо сказать, кроме Альрика со своих мест повскакали все присутствующие. Даже я.

Петя Рябушкин! Он приходил в общежитие и видел справочники. Чемпион вообразил, что коли я без проблем выношу библиотечные книжки из института, то и он сможет беспрепятственно вынести артефакт. Петя и подумать не мог, что дело вовсе не в болезном Монтеморте, а во мне, внушившей стражу витание в облаках и тоску о воле, которой пес был лишен всю сознательную собачью жизнь.

— Вы свободны, — бросила отрывисто проректриса работникам хозслужбы. — Ждите в приемной. И вызовите Клариссу Марковну для оказания первой медпомощи.

Оказывается, у Пети порвалась штанина, и на ноге запеклась кровь.

Меня замутило.

— На, выпей. — Мэл усадил меня на стул и сунул стакан с водой.

— Спасибо, — ноги не держали, зубы стучали по стеклу.

Петя Рябушкин… Кто бы мог подумать? Вернее, я бы додумалась, но мне не дали времени. Трепались беспрерывно о том, о сем… О всяких золотых рыбках, и о том, что я воздействую на людей, пробуждая в них нехорошие стороны.

— Сволота, — заключил тихо Мэл, усаживаясь рядом. — Лучше?

— Я тебя тоже заставила? — схватила его за руку.

— Ты о чем? — удивился он.

— О том, что мы вместе. Ты не хотел, а я заставила. Внушила. И ашшавару тоже внушила.

— Эвка, ты же в коме была, — объяснил он, словно перед ним сидела тяжелобольная аутизмом.

— Ну и что? Лежала и внушала: отдай свою жизнь.

— Всё, кончай истерить, — поднялся Мэл. — Лично я не верю в сказочки с желаниями. Пойду-ка лучше потрясу чемпиончика за шкирку.

А Петю и без него потрясли. Вернее, Петя сотрясся сам. И да, он признался во всем. После того, как не менее потрясенная Морковка обработала раны от зубов Монтеморта, вколола экстразаживляющие препараты и забинтовала пострадавшую конечность парня.

Сошлось всё. Петя, заметив библиотечные справочники в швабровке, мгновенно сопоставил, сделал выводы и придумал план. Прихватил с подоконника резинку для волос, вспомнив, что видел, как она стягивала мой куцый хвостик. Удача бежала за чемпионом вприпрыжку. Выяснилось, что Стопятнадцатый собирался отсутствовать сегодня весь день. О том, что зеркало правдивости хранится в кабинете Генриха Генриховича, знал весь институт. Петя рассчитывал, что следы успеют выветриться, и ясновидение не поможет в расследовании. Парню немыслимо повезло, что в последнее время декан факультета нематериалки забывал об охранных заклинаниях-ловушках. А отмычки Петя изготовил в кузне. Кража состоялась вечером, незадолго до закрытия института, и артефакт пролежал ночью в раздевалке спортивной секции, потому как великий взломщик в последний момент испугался.

Парень удивился тому, что присутствующих не сотрясла новость о библиотечных книжках, вынесенных мной из альма-матер.

— Прости, Эва, — покаялся он, заикаясь. — Не знаю, что на меня нашло. И ведь не хотел, а увидел — и перемкнуло в голове. Прости.

Деканы переглянулись с пониманием. Ну, конечно, теперь любое преступление можно оправдать так: "Ах, в голове перемкнуло", а виновата в замыкании клемм Папена, прошедшая по коридору не в то время и не в том месте.

— Я бы понял, если бы ты просто стырил, но ведь ты подставил её, гад, — прошипел Мэл, и деканы, сгрудившиеся возле парня, вежливо оттолкали его в сторону.

— Понимаю, — промямлил побелевший как бумага Петя. — Признаюсь.

Да, знатно он перетрухал.

— Как же так, Рябушкин? — утер пот со лба Миарон Евгеньевич. Оно и понятно, распереживался человек. Чемпион по легкой атлетике, ведущий кузнец, проектировщик подземных судов, гордость курса — и влип в пренеприятнейшую историю. Украл, подставил невинного человека и попался.

— Не знаю. Мне пришло в голову, что Монька… Монтеморт стал рекламной афишкой, — выдавил Петя. — Позирует впустую. Лежит, сопит и не чует.

— Но в начале года страж задержал охранника с деньгами из кассы, — заметил воодушевившийся Стопятнадцатый. Как ни странно, его обрадовало, что виновником кражи оказалась не я, а другой человек. Словно бы Генрих Генрихович сбросил груз вины за то, что возвел на меня напраслину.

Стопятнацатый сказал, и деканы снова переглянулись, а затем посмотрели в мою сторону. Ну да, я как раз пробегала мимо и получила несколько висоров в качестве аванса за трудоустройство в архив. Заодно нашептала охраннику, что хватит бездействовать.

— Так то ж было в январе, — промямлил Петя. Осознание содеянного грозило обвалить его рассудок. — А в апреле Монька почти сдох. То есть я решил, что он того… болен.

— Капздец тебе, спортсмен, — пробился к несчастному парню Мэл, потирая кулак, но Стопятнадцатый опять оттеснил его в сторону.

— Почему вы решились? — спросила проректриса, кивнув на зеркало. Артефакт извлекли из тряпицы и поставили на столе. — Зачем?

— Деньги… — Петя еле ворочал языком, наливаясь краснотой. — Хотел продать…

О ужас! — закрыл он лицо руками.

Я воочию видела, как мечутся мысли в его голове. Что будет с родителями, когда они узнают? Отчислят из института — стыд и позор. Привлекут первый отдел, начнется следствие, суд, приговор. А дочка второго замминистра финансов? Ведь всё задумывалось ради того, чтобы закрепиться наверху и стать кем-то значимым вместо домашнего мальчика в шапке с помпоном-какашкой.

Эх, зря во мне тренировали шестое чувство. Простодушный Петя был как на ладони.

После того, как парня вывели из кабинета и велели ждать в приемной, собрался спонтанный консилиум. Решали судьбу чемпиона.

Мэл уперся и ни в какую не соглашался на полюбовное разрешение инцидента. Только огласка, чтобы впредь неповадно было.

— Сколько можно? Травят, нападают, подставляют, — возмущался он. — Вижу выход в том, чтобы бороться активными методами.

Альрик посмотрел на него снисходительно, мол, кто виноват в том, что травят, нападают и т. д.? Пострадавшая сторона как раз виновата в том, что её травят, нападают и т. д. Не фиг ходить и растравлять в людях тщательно гасимые желания. Вот, к примеру, Ромашка сдерживался из последних сил, а не утерпел и накапал яду в бокал.

Деканы и проректриса как люди, умудренные опытом, вели себя не столь категорично.

— Надо проявить осмотрительность, — сказал Михаслав Алехандрович.

А Миарон Евгеньевич молчал, пришибленный новостью о чемпионе-воре.

Консилиум заседал, и я, скучая, придвинула к себе легендарный артефакт, из-за которого разгорелся сыр-бор. Надо же, зеркало правдивости, — оглядела его со всех сторон. Обычное дамское, овальное, на подставке. Везет мне, однако, на артефакты.

Попробовать, что ли, заглянуть, как Стопятнадцатый? Что за невидаль в нем скрывается? Надеюсь, не очередное пророчество.

Первым в поле зрения попался мой любимый декан. В отражении он глядел на меня задумчиво, даже печально, и я бы сказала, с отеческой заботой. И вдруг я увидела, что он одинок. Что к зрелому возрасту, неуклонно скатывающемуся к той поре, когда его назовут преклонным, Генрих Генрихович неожиданно осознал, что рядом никого нет. Что грустно возвращаться домой в пустую квартиру, что наука больше не радует, что счастье девочки-подшефной ослепляет ярче солнца, заставляя пробуждаться зависть, которую он подавляет изо всех сил.

Я отпрянула от зеркала и воровато оглянулась. Реальный Стопятнадцатый спорил о чем-то с Михаславом Алехандровичем, и на лице его расцвели краски жизни, утраченные после известия о покушении Ромашевичевского.

Чудеса.

Следующей в плен отражения попала проректриса. Реальная Царица участвовала в дебатах о судьбе чемпиона, а Царица зеркальная смотрела на Миарона Евгеньевича с… Мои щеки загорелись, словно их натерли наждачной бумагой. Но вот зеркальная проректриса перевела взгляд с декана Пиния на меня, и на ее лице нарисовались неприязнь и холодность. Ноль симпатии, скорее, минус. Вынужденное терпение.

Почему-то увиденное в отражении не удивило. Интуитивно я чувствовала то, что подтвердило specellum verity.

Однако затягивает.

Собственно, Пиний Миарон Евгеньевич. Отражение в зеркале возвестило о горячности, свойственной молодости, и о намерении совершить сенсационный прорыв в висорике, для чего не грех воспользоваться идеями группы второкурсников, всё равно обалдуи не догадываются о значимости открытия. А еще Миарон Евгеньевич знал о неоднозначном внимании проректрисы и застрял на перепутье. Декан находился в смущении, но склонялся к тому, чтобы извлечь выгоду из симпатии немолодой женщины.

Боже мой, — отодвинула я зеркало. Правдивость вышла боком. Теперь реальный Пиний виделся в другом свете. Меркантильный и расчетливый. Не так уж он хорош. Совсем нехорош.

Интересно, в каком свете увидел меня Стопятнадцатый, поглядывая по первости в зеркало? И почему позже стал разворачивать артефакт к стене? Потому что доверился?

Посидев, я снова потянулась к specellum verity. Определенно, оно как наркотик.

Следующим в объектив попал Альрик. Признаться, я взглянула на него не без внутренней дрожи возбуждения. Как и предшественники, реальный профессор о чем-то говорил, а профессор зеркальный смотрел на меня и… я растаяла в мгновение как мороженое. Вспыхнула спичкой и сгорела в шквале, коим одаривал его взгляд… Нежил, ласкал… Нет, это полиморфная составляющая, пробудившись, рвалась к нему и раздиралась в кровь. И внезапно меня осенило, к кому приводили лесные сны… Путались тропки, шуршала трава, приминался мох, в веселом беге мелькали опушки и рощицы… Я поняла, почему хозяин леса оттолкнул свою самку. Он позволил мне уйти, несмотря на наипрочнейшую нить, связавшую его с моим вторым "я", просыпающимся каждое полнолуние. Он отпустил. Разрешил. Но его доброта не беспредельна.

Отодвинув дрожащими руками зеркало, я оглянулась на Альрика. Реальный профессор смотрел на меня так же, как в отражении, и он знал о том, что показало specellum verity. Затем его взгляд, обугливающий нервы, переключился на проректрису. Доли секунды, а для меня — вечность. Животная составляющая заскреблась, завыла, порываясь к нему. Я залпом влила в себя стакан воды. Противная и теплая. Эх, охладить бы gelide candi [33]gelide candi, гелиде канди (перевод с новолат.) — морозный сгусток
, но увы, не сумею. Могу лишь катализировать исполнение желаний.

— Спорим, обсуждаем, а между прочим, Эва Карловна имеет право решающего голоса как пострадавшая сторона, — сказал Михаслав Алехандрович, и все посмотрели на меня.

— Эва, прими правильное решение, — подтолкнул ненавязчиво Мэл.

А я давно приняла. Сразу же. Петя искренне раскаивался, даже интуицию не потребовалось призывать.

— Не хочу на занятия, — сказала Мэлу, когда суматоха улеглась, и чемпиона препроводили в деканат родного факультета. — Покатай по городу.

Должно улечься. Перевариться. Осмыслиться.

Мэл не стал спорить.

Странное мы являли зрелище. Поток разноцветных зонтиков тёк в институт по аллее, огибая нас, а мы неспешно шли в противоположную сторону, к воротам. И свора журналистов, метнувшихся к "Турбе" аки гончие, не вызвала прежнего раздражения.

Колеса автомобиля прорезали лужу, создав брызги выше кабины.

— Через квартал, — попросила я, и Мэл свернул в район, где жили невидящие. По стеклу машины ползли дождевые струйки, методично работали дворники.

— Нету ливнёвки, что ли? — пробурчал Мэл, бороздя глубокие озера на дороге.

Дома — низенькие, неприметные, с потеками промокших стен. Тихие сонные улочки… Мокро… Вселенская сырость — снаружи и в груди.

Дело с неудавшейся кражей решили умолчать. Пете предложили перевестись в другой ВУЗ по собственному желанию. Похожий факультет оказался на севере, где я проучилась почти полгода. Думаю, Петя ужасно обрадовался. Еще больше он радовался тому, что родителей не поставили в известность.

Мэл искрил недовольством, но сдержался.

Мне объявили устный выговор за нарушение студенческого кодекса. Я покаялась и заверила, что впредь не преступлю закон и порядок в альма-матер.

Консилиум принял решение перепрограммировать Монтеморта, углубив и расширив гипноз.

Когда улеглась эйфория после разоблачения неудачливого преступника, Стопятнадцатый неловко крякнул.

— Ну-с, любезные, подскажите, что нам делать с даром Эвы Карловны? Как прикажете защищаться? Альрик, тебе задание — разработать доспехи, — засмеялся громко и раскатисто. Давненько я не слышала смех своего декана.

— В сложившихся обстоятельствах можно заявить о sindroma unicuma Gobuli в научных кругах, — предложил профессор. — Провести серию опытов, исследований… При правильном подходе открытие может стать сенсацией. Опубликуем дневники Гобула, расскажем правду о его работах.

— Об открытии можете заявлять сколько угодно, но Эву не впутывайте, — сказал Мэл. — Ваша теория об её якобы даре — блеф. Вы оправдываете свои и чужие слабости, сваливая вину на одного человека. Это недоказуемо и попахивает некрасиво.

— Если желаете, я докажу, — произнес профессор с угрозой.

— Нет, — возразил Мэл. — Обнародуете домыслы о "даре" Эвы — и я тоже не стану молчать. Поверьте, мне есть, что рассказать. Считайте, Эва оказывает влияние и на меня.

Я метнула испуганный взгляд на профессора. Ни о чем предосудительном никому не говорила! А если бы сказала, то задушилась бы собственным языком.

Деканы примолкли, не стала высказываться и проректриса. Однако Альрик не испугался.

— Кто дал вам право принимать решения на неё? — кивнул на меня. — Уж не Ungis Diavoli [34]Ungis Diavoli, Унгис Дьяволи (перевод с новолат.) — Коготь Дьявола
? По-моему, этого недостаточно.

— Более чем, — ответил Мэл.

Серое насупившееся небо, мокрый асфальт, дождь плачет.

Мой дар и проклятие — быть катализатором чужих желаний.

Кто знает, может быть, Некта передумал и вместо того, чтобы сожрать, вывел меня из подземелья, подарив на память странное "колечко"? И Радик поступил неадекватно, сперва признавшись черствой девице в светлых чувствах, а затем лишив себя жизни. Вот почему бесплотный дух парнишки указал на меня! Радик ни за что не решился бы на отчаянный шаг, не будь меня рядом.

Тао Сян в сортировочной утиля обвинил, что я напевала и подзуживала, но, в конце концов, его "хоца" поддалась давлению.

Возможно, девица на новогоднем банкете станцевала канкан со стриптизом на столе под влиянием моего дара. Захотелось ей, видите ли. Кому-то хочется мороженко, кому-то — срочно устроить Армагеддон, а кому-то — сплясать спьяну на скатерти-самобранке.

А драка в "Вулкано", начавшаяся спонтанно? И мужчины, не бросившие меня в дыму. На них тоже повлиял мой дар?

Быть может, Алесс согласился на большую сумму при торге коньячной фляжки из особых соображений, но к решению подтолкнула я?

Если вспоминать ворохи событий, что случались с моим участием или без, то ни разу я не задумалась над логичностью их происхождения — ни в интернате, ни ВУЗах, где доводилось учиться. Жизнь текла, преподнося сюрпризы — хорошие и не очень, — и то, что я могла быть катализатором, не приходило в голову.

Профессор сказал, что совершил ряд бесшабашных поступков, поддавшись моему влиянию. Пойдя на принцип, он настоял на обете с обменом кровью, и теперь я — полиморф по прихоти злодейки-судьбы, а моя животная составляющая крепко привязана к своей половине. То есть к Альрику. Что делать? Как разорвать цепь?

В зеркале правдивости я не успела увидеть Михаслава Алехандровича и Мэла. Наверное, к лучшему.

Прежде чем забрать артефакт, Стопятнадцатый заботливо протер носовым платком отражающую поверхность.

— Specellum verity открывает правду единицам, — поведал мне. — Это древняя магия, доступная избранным. Есть предположение, что артефакт создавался для вершителей судеб мира и их потомков. А на деле требуется особое восприятие. Сочетание диоптрий, так сказать.

Стало быть, или мои диоптрии совпали, или я — чей-то потомок, что маловероятно, или дар распространяется и на неживые предметы.

"Турба" вырулила на унылую набережную.

— Останови где-нибудь, — попросила я.

Мэл притормозил у обочины. Выйдя из машины, я пошла к реке. Дождик накрапывал, в тучах наметился просвет. Мэл выскочил следом и поднял над головой зонт, укрывая.

— Радик погиб из-за меня, — сказала я, глядя на серую речную рябь, изъеденную дождевыми точками.

— Нет, Эва. Он сдался из-за трусости. Он был слаб.

Я покачала головой. Совсем не утешает.

— А Петя тоже оказался слаб к моим чарам?

Ведь красиво начиналось — спасение под люстрой, плафон, аннулированный долг… Дальше понеслось хуже.

— Да. Взгляни на свою соседку. На Афку. Она не поддалась.

У Аффы всё впереди. Или у нее иммунитет. Как сказал Альрик, одни сдаются с потрохами, а других не берет. Мой дар разъедает как ржа. Кто-то стоек как нержавейка, а кто-то гниет трухой. Но ведь люди не при чем! Виновата я, толкая их на безрассудства.

Наверное, сказалось вслух.

— Твоей вины нет, — ответил серьезно Мэл. — Ты как лакмусовая бумажка проявляешь в окружающих плохие или хорошие качества.

— Хорошие качества незаметны, а плохие отражаются на мне. Штице чуть не изувечила, Касторскому страсть как хотелось подрессировать, в "Вулкано" едва не сожгли.

— Эва, я приложу все усилия, чтобы оградить тебя от неприятностей, — сказал Мэл. — Но ты сама им потворствуешь. Зачем-то пригласила Рябушкина в общежитие. А ведь я предупреждал относительно него.

— Мне хочется, чтобы Петя остался в институте, — пробормотала я, глядя на пластиковую бутылку, болтающуюся на волнах.

— Он должен осознать, — отозвался Мэл резко. — Пожалей ты Рябушкина, и он ничему не научится. Видишь, ему не хватало денег на хорошую жизнь. Полюбив семгу и красную икру, начинаешь воротить нос от кильки и мойвы. Кстати, из Рябушкина вышел никчемный вор. Я бы на его месте подложил артефакт в твою сумку и забрал бы, когда ты вынесла из института. Обычно таким образом выбирают лопухов-курьеров.

— Как бы он подложил, если мы с тобой постоянно вместе? — удивилась я.

— Так же, как попал в общежитие, когда я уехал, — заметил Мэл, вызвав мое смущение. Ведь я доверяла Пете. Я верила чемпиону и сейчас. Парень творил глупости не со зла. — Радуйся, что котелок Рябушкина варит туго, и по каким-то причинам спортсмен пошел провальным путем. Наверное, благодаря твоему дару, — хмыкнул он.

— Значит, ты все-таки поверил Альрику?

— Ну, скажем так… Я примерил к себе его гипотезу.

— Мэл, если я заставила тебя быть вместе… Прости. Не хочу удерживать насильно.

Он обнял меня и прислонился нос к носу. Мой — холодный, его — горячий.

— Замерзла, — констатировал и создал сверху теплый колпак. — Ты так и не поняла концепцию теории символистика. Эва… Я хотел быть с тобой с первой же минуты, как увидел. Хотел и боролся. "Нельзя, — говорил себе. — Кто ты и кто она?"… Заставлял, приказывал, пытался забыть… Но чем дальше, тем становилось хуже. Символистик прав. Желание жгло. Выедало кислотой. Ворочалось где-то в груди, отравляло неисполненностью. Подгоняло… Неудовлетворенное желание… А сейчас оно выполнилось, — улыбнулся он. — И теперь вот здесь — штиль, — положил мою ладонь к себе на грудь, у сердца. — Так что, Эва, если бы ты продолжила играть в кошки-мышки, я доконал бы тебя, себя, всех вокруг… Я не дал бы спокойной жизни ни тебе, ни себе, пока не добился бы своего. У меня, сама знаешь, терпения с гулькин нос. Что захотел — то беру, не раздумывая, и уже не отпускаю.

Приятно, что ни говори. Согревает не хуже теплого колпака над головами.

Мы помолчали.

— Что за опыты по материальному переносу? — спросил недовольно Мэл.

Ишь ты, вспомнил случайно оброненную фразу.

Я объяснила, когда и при каких обстоятельствах стала свидетельницей научного прорыва.

— Чтобы никаких опытов, — заявил он беспрекословным тоном. — И никаких символистиков. Вот он где у меня, — провел ребром ладони по шее.

Дождь опять зарядил мелкой моросью.

— Альрик рассказал о побережье много интересного, — поежилась я зябко. — Очень ценная информация. О каком родственнике он упомянул?

— Мой двоюродный дед. Комендант побережья в первые годы существования, — ответил Мэл. — Он делился со мной немногим. Я не знал о прививках. И о Гобуле не знал.

— А о долге?

— Знал. В нашем доме часть прислуги набирают с побережья. Неплохо, да? — хмыкнул он. — Платить не нужно. Только кормежка и одежда. Три года. Читай людей слева направо, внушай им что угодно…

Моя мама могла работать в доме Мелёшина-старшего. Я могла намывать там полы. А могла и не удостоиться высокой чести. Отправили бы в закрытую лабораторию, чтобы отрабатывать заклинания, например, deformi [2]deformi, деформи (перевод с новолат.) — деформация
.

Меня затрясло.

— И ты внушал? Читал мысли?

— Я не умею, — отрезал Мэл, нахмурившись. — Кроме того, не особо разделял тех, кто работал по найму, а кто — из-за долга.

К парапету набережной прибило волнами ветку с набухшими почками. Столица готовилась к взрыву юной зелени.

— Помню, отец приехал на побережье и попросил маму о разводе. Она согласилась, и он забрал меня на Большую землю. Сюда.

— Он спас тебя от уплаты долга. По-своему спас.

— Предлагаешь поблагодарить? — бросила я едко. — И тогда, и сейчас он считает меня ничтожеством. Каторжанская дрянь, бестолочь, недоумок… Думаешь, приятно слушать? Называй человека изо дня в день свиньей, и он начнет хрюкать.

— Перебор, не спорю, — согласился Мэл. — Но он воспитывал в тебе…

— … бойца, — прервала его. — Знаю-знаю. Спасибо папуле за счастливое детство.

— Наверное, он тоже находился под влиянием дара. Отец заставлял тебя держаться настороже, всего бояться. Если бы он сюсюкал, заваливал заботой и обеспеченной жизнью, ты расслабилась бы и дала промашку. Сытость замусоливает глаза. Пропадает чувство опасности. А ты выжила и не сдалась. Научилась конспирироваться во враждебном мире.

Скорее, враждебный мир представить не мог, что его надуют самым наглым образом, и афера узаконится, став величайшей авантюрой века. Я — единственная слепая, которая не видит волны и получает за это неслыханные бонусы.

— Мне даже болеть не разрешалось, чтобы не загреметь в больницу!

— Риск того стоил, — заключил Мэл. — Ты получила блага, о которых никогда не узнала бы, оставшись на западном побережье: ходишь свободно по улицам, носишь дефенсор, изучаешь висорику. Ты имеешь право обижаться на отца, а я понимаю его.

Обижаться? Да я ненавижу родителя! Он выбрал жестокие воспитательные меры не ради моего счастья, а потому что сомневался. Думал, не справлюсь, не осилю, и притворство с поддельным висоратством раскроют. Но в дилемме "уплатить долг отечеству и прозябать в диком краю на задворках страны или прятаться по углам висоратского мира незаметной, но свободной тенью" Мэл встал на сторону отца.

— Почему ты не рассказывал о побережье? — повернулась к нему. — Знал и не говорил. Возможно, твой дед знает о моей маме.

Мэл долго молчал.

— До недавнего времени я не особо вникал в тонкости политического устройства. Моя жизнь текла с другой скоростью и на иных уровнях. Меня не заботило существование какого-то побережья. Единственное, что внушали нам с детства, и что усвоилось на уроках истории, — там живут преступники, отбросы, отщепенцы. Они заслужили наказание, и долг — малая часть того, что они обязаны вернуть стране, которую предали. А когда мы с тобой… Когда ты сказала, что родилась там… Ведь ты могла работать прислугой под крылышком Рубли. Или уплатила бы долг иначе, — его передернуло. — Зачем тебе знать об этом? Я не смог рассказать. Прости.

— А твой отец и дед? Неужели они спокойно отнеслись к известию о матери-каторжанке?

— Им проще. Дед был лично знаком со многими из участников восстания и до сей поры отзывается о них с уважением.

— Может быть, он знает что-нибудь о моих корнях? — уцепилась я за Мэла. — Бобылев на допросе сказал, что знал мою маму.

— Мы найдем её и твою семью по линии матери, — пообещал Мэл. — Почему не хочешь поговорить с отцом напрямик?

— Нет, — замотала я головой. — Ни за что. Нам не о чем говорить. На пушечный выстрел не подойду по своей воле.

— Хорошо, — вздохнул он. — Не хочешь проще — пойдем в обход.

— А мой дар или проклятие… Если он существует на самом деле… От него не избавиться. Что мне делать с ним? — заглянула я в глаза Мэла в поисках поддержки.

— Жить, — ответил он просто.

И мы стали жить.