– Кто ты?

Это были его последние слова, и получилось так, что обращены они были непосредственно ко мне. Ему нечего было сказать про Зиззу. Затем он как будто выключился, практически мгновенно. Застал нас всех врасплох – Берти, Джамала и меня. Ну еще бы! Его облепленная прядями влажных волос голова вдруг мотнулась, веки затрепетали. Я схватил его руку возле локтя и ощутил дрожь. Берти тоже ее почувствовал. Затем он умер.

– Эй!

– Нет! – закричал я.

Берти встряхнул его:

– Мы его теряем!

– Нет!

– Вызовите доктора Аджая!

Пытаясь вытащить его, мы испробовали все, что могли. Пока Берти и я разрезали путы на руках и клали его на стол, Джамал позвонил доктору. Потом Берти делал искусственное дыхание изо рта в рот, а я удерживал его ноги в выпрямленном состоянии. Мы проделали все штатные реанимационные процедуры. Но в глубине души мы уже знали. Знали, и все тут. Синие губы, закаченные глаза. Перед смертью он произнес:

– Кто ты?

Вот именно, я тоже мог бы задать этот вопрос. Этот парень был мне известен только по номеру – № 4141. Больше нам никто ничего о нем не сообщал.

Берти, тяжело дыша, выпрямился. Где-то в суете он умудрился погнуть очки и теперь с перекошенной физиономией смотрел на меня.

– Как ты думаешь, он это нарочно?

– Что?

Моя рука пульсировала болью, указательный палец распух. В какой-то момент – я никак не мог вспомнить, когда именно, – меня укусили. Я попытался сжать руку в кулак, боль и пульсация усилились. На латексной перчатке отчетливо виднелись следы зубов.

– Нет. Я в том смысле, что это невозможно.

– Ну, сильно мы на него не нажимали. Ты свидетель. Мы и надавили-то чуть-чуть!

Хотя по службе я подчиняюсь Берти, в этот момент его интересовало мое мнение. Мы доверяем друг другу. У нас нет другого выхода.

– Не думаю, что можно усилием воли остановить сердце. Или все-таки можно?

* * *

Мало кому из нас разрешили приехать сюда с семьей. Это скорее исключение, чем правило, своего рода эксперимент в нашей системе. Предполагается, что это должно способствовать поддержанию морального духа и напоминать нам о том, за что идет борьба. По воскресеньям мы с Бетани ведем детей на площадку для пикников возле вершины горы, жарим барбекю и чувствуем себя почти как прежде, дома в Гарден-Сити, – только нет рядом детей моего брата Вернона, с которыми могли бы играть Джинни и Кристофер, да вместо озера и сосен вокруг горячие источники и глянцевые листья благородного лавра, с удовольствием растущего на черной вулканической почве. Вообще говоря, мы находимся в кратере очень старого, давно потухшего вулкана. Время полностью источило стены кратера, и они рухнули внутрь, как опускается иногда недопеченный пирог, вынутый из духовки. Здесь нет москитов, и на всем острове нет ни единой змеи. (Не то чтобы я стал на это сетовать!) Вокруг простирается теплый океан и пляжи из черного вулканического песка, похожего на тонко смолотый перец. У черных песчинок острые края. Если большая волна подхватывает тебя и с силой швыряет на песок, так что приходится тормозить руками, они вонзаются в кожу ладоней и застревают в ней. Лучше всего купаться в четыре-пять часов пополудни: в это время песок еще хранит жар полуденного солнца. Можно лежать на пляже и кожей чувствовать, как тело волнами впитывает накопленную энергию.

На некоторых островках неподалеку до сих пор есть действующие вулканы. Мой сын Кристофер очень обрадовался, когда узнал об этом.

– Пап, я хочу посмотреть, как извергается вулкан!

– О'кей. Я это устрою.

В данный момент мы трясемся в джипе, направляясь в его школу. Мои руки крутят руль то вправо, то влево – то и дело приходится объезжать ямы на дороге. Такое впечатление, что пытаешься удержаться верхом на дикой лошади. Кристофер мажет лицо противосолнечным кремом из тюбика. Слушается мать. Мальчик все воспринимает буквально и не всегда идет навстречу, когда я приглашаю его пофантазировать.

– Нет, в самом деле, – говорит он недовольно, – когда начнется извержение вулкана?

– Не знаю. Такие вещи человек планировать не может. Даже я. Они просто происходят.

Этот ответ его не устроил.

– А откуда же тогда известно, что вулкан до сих пор активен?

Он аккуратно закрыл тюбик крема. Судя по тону, он по-прежнему подозревал, что я его дурачу, и готов был обидеться.

– Ну, за такими делами постоянно следят специалисты. А мы, остальные, ждем, пока нам расскажут.

Этот ответ его тоже не убеждает, но мы уже доехали и оказались на покрытой гравием школьной стоянке. Я вцепляюсь в руль и резко даю по тормозам, затем немного отпускаю и позволяю джипу еще немного прокатиться, чтобы уйти от тучи пыли, поднятой нашими колесами. Этот простой маневр приносит удовлетворение.

Сын выпрыгивает из машины и несется к двери.

– Пока! – кричу я ему в спину.

Он кричит в ответ что-то неразборчивое – и исчезает. Вряд ли мне как родителю стоит на это жаловаться, но иногда я задумываюсь, не слишком ли Кристофер любит школу.

Он учится в единственной английской школе на острове. Поначалу отсутствие выбора нас встревожило, но Бетани познакомилась с его учительницей – жизнерадостной валлийской леди лет около шестидесяти с торчащими зубами и зеленым цветастым платьем, которое она неизменно каждый день надевает на службу, как своеобразную униформу. Мисс Бриз. Она родилась в семье миссионеров, а сейчас ездит по острову на велосипеде с широкими шинами и щеголяет в громадных шляпах с мягкими полями для защиты от солнца. Мисс Бриз – один из последних космополитов старой закалки, и Бетани она сразу понравилась.

– Знаешь, у нее в учительской рядом со столом стоит шляпная картонка, вот такая огромная. И на ней наклейки, точь-в-точь как на чемоданах в старом кино про морское путешествие. Я не удержалась и спросила у нее про эту картонку. «Вот, значит, где вы держите свою шляпу?» – сказала я. А она отвела меня в сторонку и сообщила по секрету: «Нет, милая. Здесь я держу сухое печенье к чаю. В тропиках быстро учишься подобным вещам».

Теперь приближается Рождество. Мисс Бриз делает с детьми игрушки для украшения рождественской пальмы и рассказывает им о традиционных английских рождественских блюдах – сладких пирожках и изюмном пудинге.

– Принеси одну из желтых банок, – говорит Бетани.

Дело происходит во время традиционного воскресного пикника. Уже минут пять я пытаюсь заставить всех посидеть смирно за столиком, чтобы я мог сделать семейную фотографию. Ничего, однако, не получается. Если я ставлю таймер на слишком маленькую задержку, то не успеваю встать в кадр. Если на слишком большую – дети не могут усидеть на месте и все портят. Я надеялся, что Бетани мне поможет. Но после ее слов Джинни вскакивает из-за стола и бежит к холодильнику. Я встаю и выключаю камеру.

– Проехали.

– О, как чудесно, – говорит Бетани, складывая ладони перед собой. – Джин с тоником!

Джинни хохочет. Ей всего три года, и она обожает быть в центре внимания. Бетани знает, что мне эта ее шутка не кажется смешной; мне не нравится, когда она превращает свою выпивку в семейное дело. Слушаю дальше:

– Ну ладно, каждый из вас получит по кубику.

– Я первая!

– Ты в прошлый раз была первой! – обижается Кристофер.

– Плюх! – произносит Джинни и роняет лед в стакан.

– Не держи так высоко, – делает замечание Бетани. – Расплещешь.

– Плюх!

Я вмешиваюсь:

– Ого, взгляните-ка на этого краба. Кто хочет кусочек?

Дети, разумеется, отказываются. Нам все еще не удается заставить их хотя бы попробовать местные продукты. Джинни ест одну ветчину – с самого приезда сюда она питается одной консервированной ветчиной. Она вытаскивает ее из сандвича и съедает отдельно, а потом приходится уговаривать ее доесть хлеб. Кристофер, с другой стороны, предпочитает ореховую пасту и мед. Каждый день. В отличие от сестры он готов съесть креветку, но только если вы положите ее в сандвич вместе с ореховой пастой и медом. Тошнотворная комбинация, но для начала и это хорошо.

Бетани согласна на краба, но почти не ест, только ковыряется в тарелке. Кроме Руди, только я люблю местные морепродукты. (Руди – это наш кастрированный огненно-рыжий кот, иногда он ездит с нами на пикники.) Бетани вообще мало ест. Она утверждает, что это из-за жары. Мой босс Берти недавно сказал:

– О твоей жене точно можно сказать: она не растолстеет, как все остальные бабы в этих местах. И задница у нее хоть и широковата, зато высокая и крепкая! А это самое главное. Вообще, она слегка смахивает на лошадь, в хорошем смысле.

Берти считает себя вправе разговаривать в таком тоне. Скорее всего, он даже считает, что такая оценка достоинств моей жены должна мне льстить.

– Держи свое мнение при себе, – ответил я ему.

Он ухмыльнулся:

– Типичная ситуация. Парень не в состоянии оценить по достоинству собственную жену.

Нельзя сказать, что описание Берти в корне неправильно. Бетани по-прежнему прекрасно выглядит. Густые каштановые волосы, зачесанные назад, высокий лоб. В данный момент на лбу у нее блестят крохотные капельки пота. Не от жары – я предусмотрительно выбрал столик в тени, к тому же здесь, на склоне горы, всегда дует приятный бриз, – а от третьей порции джина с тоником. Никаких других признаков действия алкоголя не заметно. Бетани не развозит от выпивки, надо отдать ей должное. Просто чем дальше, тем меньше и меньше она разговаривает – и со мной, и с остальными. Кроме испарины на лбу, ее опьянение лишь изредка выдают дерганые жесты. Неуверенная походка. Загадочная медленная улыбка.

* * *

Помню, как я впервые увидел ящик апельсинов. Я тогда здорово испугался.

* * *

Доктор Аджай вынул из ушей стетоскоп и оставил его болтаться на шее.

– Что случилось?

– У него остановилось сердце.

– Ну, это я и сам вижу. Как это произошло?

В данной ситуации меня скорее радовало, что Берти – мой начальник. Я человек гражданский и работаю здесь по контракту с «ПостКо», а он принадлежит к другому государственному ведомству. (Не знаю, может быть, это должно создавать особую атмосферу, но сейчас не принято называть ЦРУ по имени. Все называют его просто другим ведомством. Разумеется, это не тайна.) Согласно новой политике мы, контракторы, армия и другое ведомство должны работать совместно, в дружном и равном союзе, добиваясь высокой степени сотрудничества, которого так не хватало прежде. Тем не менее существует неофициальная иерархия, и парню вроде меня приходится во всем уступать Берти. Переводчик вроде Джамала должен подчиняться нам обоим. А в медицинской ситуации все мы, включая и Берти, должны отвечать на вопросы доктора Аджая.

– Стресс, очевидно. Возбуждение. Излишнее напряжение. Похоже, сердечный приступ. Вы доктор, вы и определите.

– Я вижу, что он мокрый с головы до ног.

– Вы правильно видите.

Доктор Аджай опустился на колени возле № 4141 и перевернул тело. Одна из ладоней № 4141 с громким шлепком ударилась о цемент. Можно было подумать, что он еще жив и шумит специально, чтобы досадить нам. Доктор Аджай осмотрел его со спины, осторожно потянул носом и вскинул густые брови. Доктор лыс на макушке, зато волосат во всех остальных местах, включая курчавые черные волосы на тыльной стороне ладоней и торчащие из носа пучки щетины. По происхождению он индус, и американский военный жаргон в его речи перемежается с англицизмами, которые он произносит с характерной индостанской певучестью.

– Тем не менее, он чистый. При стрессе такого не бывает, сами понимаете. Вы, парни из агентурной разведки, обычно действуете на человека как средство от запора, причем очень хорошее средство!

Мы не стали смеяться вместе с ним. Берти скрестил руки на груди.

– Я хочу, чтобы вы отметили, доктор Аджай, что на нем нет никаких следов насилия. Произошел несчастный случай, но это не наша вина. Как только возникла проблема, мы сразу вызвали вас. Может быть, он был болен, врожденный порок сердца или еще что-нибудь. Мы никак не могли знать об этом, у нас нет доступа к медицинским документам, как в некоторых других местах. Я знаю только, что он неожиданно обвис у нас на руках – и умер. Разве не так?

– Так, – подтвердил я.

– Так, – повторил Джамал.

Доктор Аджай поднялся:

– Конечно, о'кей. Но нужно будет, чтобы вы все трое подписали мой рапорт.

Он прошел через всю комнату к стулу, вытащил свой лэптоп и раскрыл его на коленях. Прозвучали аккорды загрузки системы, и машина с приглушенным гулом принялась готовиться к работе. Пока все мы ждали, доктор сказал:

– В последнее время у вас здесь было довольно тихо, да? Хотя, сказать откровенно, я не слишком скучал по вашим вызовам!

Берти покачал головой:

– Послушайте-ка, горячая голова. Мы не можем ничего подписывать. Во-первых, этого парня здесь просто нет. Он незадокументирован. Понимаете? С ним работали в другом месте. Так что и докладывать не о чем. Для нас написать рапорт – то же самое, что дать ложные показания.

Доктор Аджай фыркнул и набросился на клавиатуру компьютера, резко тыкая в клавиши одним пальцем, будто клевал что-то.

– Ну и что вы от меня хотите? Что я-то могу сделать? Я рисковал жизнью, чтобы добраться сюда, и все ради мертвеца, которого, как вы говорите, здесь и быть-то не должно! Что вы хотите?

Из-за срочности вызова доктор Аджай не смог воспользоваться вертолетом местной компании; ему пришлось добираться до Омеги одному, на моторке. Он неопытен в этом деле, к тому же терпеть не может – да и не умеет – управлять катером. Он действительно рисковал жизнью, но не потому, что море было бурным, а из-за собственной некомпетентности. Он частенько ошибается в оценке очередной волны, промахивается мимо причала или налетает на него носом.

– Этого я не говорил, – поправил Берти. – Я не говорил, что его не должно здесь быть. Я сказал, что его здесь нет.

Доктор Аджай поморщился, закрыл свой лэптоп и поднялся.

– Тогда получается, что я вам не нужен! Ну и ладненько. Не будет ли кто-нибудь из вас, господа умники, любезен отвезти меня обратно на главный остров?

– Пока нет, – ответил Берти. – Мы в тупике. А теперь и вы тоже, вместе с нами. – Он улыбнулся. – Док, нам всем придется проявить некоторую любезность.

– Если вы ничего не подпишете, я тоже ничего не подпишу, – заявил доктор Аджай.

– Никаких проблем. Здесь никого нет. Вы разве не слышали? Так что давайте покончим с ним.

– А троглы? – спросил я.

Берти покачал головой:

– В настоящий момент я имею на № 4141 исключительные права. Эти парни не могут и не будут вякать по этому поводу.

Нам не понадобилось много времени. Мы отыскали носилки, подняли на них № 4141 и укрыли его простыней до подбородка. Берти немного повертел его голову, укладывая ее то так, то этак и пытаясь отыскать самый подходящий ракурс. Он сжал рукой его губы и ухитрился как-то закрыть рот. Пока он устраивал все с той стороны носилок, доктор Аджай поднял одну из рук № 4141, а я ввел иглу и приклеил ему на кожу катетер для капельницы. С первого раза у меня не получилось, поэтому я вынул иглу и ввел ее еще раз, правильно. Катетер аккуратно лег на руку. Не то чтобы это имело какое-то значение. Но с виду он не казался таким уж мертвым, в этом все дело. После этого мы отнесли его в катер.

* * *

Омега – вовсе не название нашего следственного центра, это просто наша внутренняя шутка. Имеется в виду, что больше всего наш центр напоминает конец пути. Но и это тоже неправда. В системе есть и более глухие места, более глубокие черные дыры. Понятия не имею, где именно; допуск к информации такого рода имеют всего несколько человек. Но сам факт ни для кого не является тайной. Существуют вещи, о которых мы знаем, что ничего о них не знаем. И нас это устраивает.

Троглы охраняют Омегу. Иногда они на виду, иногда нет. Считается, что так мы привыкнем постоянно быть начеку, но обычно это вызывает только тоску. Каждый день перед отъездом на Омегу мы отмечаемся в Центре оперативного управления на главном острове. В ЦОУ мы – тоже каждый день, в обязательном порядке, – предъявляем свои удостоверения, проверяем и заново активируем допуск. Карточка соскальзывает в щель, я набираю кодовый номер… Вообще, процедура больше похожа на общение с банкоматом, чем с ЦРУ. После этого машина некоторое время гудит и жужжит, прогоняя мои данные через ЦентроБез, расположенный в нескольких часовых поясах отсюда, и в конце концов выплевывает карточку обратно. Вместо денег я получаю в свой чип подтверждение допуска к секретной информации на следующие двадцать четыре часа. Без этого мне не заплатят. Без этого валидатор – примитивный считыватель, предназначенный исключительно для контроля местного доступа, – не примет мою карточку, когда я сойду с катера на причал Омеги. И тогда снайпер-трогл подстрелит меня прежде, чем я сделаю двадцать шагов в сторону корпуса нашей группы дознания.

Троглы получили свое прозвище благодаря тому, что живут в пещерах. Как троглодиты. Или, точнее, они сами себя так назвали. Остальным наплевать на них с высокой колокольни, никому не пришло бы в голову даже пальцем пошевелить. Это армейцы, у них более понятная задача, чем у дознавателей или парней из разведки. Мы приходим и уходим; мы не привязаны к Омеге двадцать четыре часа в сутки. По возвращении мы снова отмечаемся в ЦОУ на центральном острове и там же сдаем свои рапорты. После работы я возвращаюсь домой и ужинаю с Бетани и детьми; Берти напивается и идет в Интернет гулять по порносайтам; Джамал воображает, наверное, что у нас тут модный курорт, поэтому отправляется гулять по пляжу под ручку с хорошенькой резервисткой из Индианы, присланной к нам в качестве автомеханика и специалиста по системам охлаждения. Она, между прочим, носит личный жетон на цепочке, продетой в проколотый пупок. Троглы считают нас кучкой бездельников-бумагомарателей и никогда не упускают возможности напомнить нам об этом. Их работа – с максимальной бдительностью охранять Омегу от присутствия любых лиц, не имеющих надлежащего допуска. При обнаружении таких лиц задача троглов тоже проста – уничтожить их.

При всем при том они сходят с ума от скуки. Несмотря на особый статус секретности, Омега даже отдаленно не напоминает передовые позиции возле «Зеленой зоны», где солдаты живут в состоянии постоянного прессинга. Не похожа она и на обустроенный лагерь вроде Гитмо, с инфраструктурой, удобствами и кафешками на каждом шагу. У нас здесь нет технических новинок; скажем, у доктора Аджая нет аппаратуры для сканирования мозга на предмет кровяных сгустков. Нас даже на карте нет. Все это не случайно, разумеется, но троглы по большей части недовольны. Они, видите ли, не слишком геройски смотрятся на общем фоне.

Триста с чем-то лет назад на этом острове обосновалась бельгийская горнорудная компания. Начатые работы с самого начала не были особенно успешными. После того как местные вымерли от завезенных болезней, ассимилировались или удрали с острова, сюда завезли рабов из Конго. Они вырыли шахты, но максимум, что удалось в них обнаружить, – это незначительные следы золота. Серы было полно, но шахты все равно едва-едва окупались. Ситуацию не спасала и попутная разработка залежей гуано. Промучившись так лет восемьдесят, компания оставила остров.

От тех времен на острове уцелел только кое-какой хлам XVIII века, громадные ржавеющие шестерни и часть плавильной печи, а кроме того – что и привлекло внимание вашингтонских парней из агентурной разведки, – старейшие на архипелаге выработки, целый лабиринт туннелей, пронизывающих, как соты, основание острова. Последние обитатели Омеги лет шестьдесят назад покинули ее и перебрались в поисках работы на более крупные острова.

Камеры для заключенных расположены в глубине туннелей – бетонные полы и вентиляционные каналы, уходящие на двадцать метров вверх и заканчивающиеся железной решеткой на поверхности. Только троглы могут впустить обитателя внутрь или выпустить наружу. Даже Берти, чтобы отдать им такой приказ, должен получить добро и специальный код от центральной конторы. Я ни разу не видел этих камер, только слышал о них. Несмотря на недоступность и тайну, с точки зрения функциональности они, скорее всего, оборудованы вполне прилично. Не хуже, чем в Форт-Ливенворте для американцев, зато наверняка надежнее. Кормят заключенных так же, как троглов, – стандартными армейскими готовыми рационами. Они, конечно, быстро надоедают и заставляют человека часто пускать газы, но скудными их не назовешь, на такой еде можно даже разжиреть. Троглы тоже живут в пещерах. Никто из нас не бывал в их казарме – дело даже не в запретах, просто троглы держат марку и пытаются создать вокруг себя атмосферу таинственности.

– Эй… что происходит?

Из-за скалы неожиданно появляется бородатое лицо. Я подпрыгиваю, но стараюсь не показать своего испуга. Троглы часто заводят с нами такую игру – со скуки, а также для самоутверждения; они обожают показывать, какие они умные. Их камуфляжная форма при ярком солнечном свете практически не видна; человек сливается со скалой, как ящерка. Однажды Джамал просто наступил на трогла. Перепугался до полусмерти.

– Ничего, – отвечаю я. – Все как обычно, все в порядке. А я гадал, зачем вы здесь устроились. Подумал было, что спите.

Он мне не верит, но я изо всех сил стараюсь не дать ему повода для злорадства. Я уже говорил, это регулярная армия, хоть они и пытаются убедить себя и всех остальных в своей крутизне, в том, что они будущий отряд «Дельта». Отношение к ним от этого только ухудшается, это уж точно. Кевларовые шлемы, солнечные очки. И бороды. Бога ради! Эти бороды должны говорить об их крутизне, но говорят только о примитивности и пустых претензиях. Волосатые лица противоречат уставу, но они, как спецподразделение на секретном задании в зоне боевых действий, могут позволить себе некоторые вольности. (Они, разумеется, никогда не были под обстрелом, зато казарма у них наверняка с кондиционером, а в свободное время они крутят кино на DVD.) Все троглы отрастили себе одинаковые прямые бороды и подравнивают их внизу тоже по прямой. Это придает им одинаковый лопатообразный вид. Идея в том (хо-хо-хо), что они должны быть неразличимы для посторонних. Корпоративный дух и тому подобное. В одинаковой камуфляжной форме и одинаковых ботинках, с одинаковыми винтовками М-16 и солнечными очками – неудивительно, что Берти, Джамал и я с трудом различаем их между собой. Джамал как-то совершил ошибку – признался, что мы не знаем точно, сколько троглов на острове, семь или восемь. Это польстило их самолюбию и вообще страшно понравилось; они стали чаще устраивать нам сюрпризы, выскакивая неожиданно то тут, то там и пытаясь создать впечатление, что их еще больше.

С троглами мы хоть и не общаемся, но постоянно встречаемся в корпусе группы дознания. Именно они доставляют нам заключенного, скованного и с глухим капюшоном на голове. Они пристегивают конец цепочки к скобе, вделанной в пол или стену. Они уводят его обратно, когда мы заканчиваем. У нас на Омеге никогда не бывает больше трех заключенных одновременно. Операция, в которой мы участвуем, очень невелика по масштабу, но наша цель – качество, а не количество.

* * *

– Этот Берти, парень с которым ты работаешь, он что, немного ненормальный?

– Не знаю. Что ты имеешь в виду?

Немного раньше в то утро я видел, как Берти снял со своего локтя какую-то коросточку и аккуратно положил в пустой медицинский пузырек из-под аспирина, где у него собралось уже немало подобных штук. Я не понимал, что это означает, но подозревал, что из этого нельзя делать никаких выводов о нем самом или о том, что происходит у него в голове, – ведь он нарочно проделывал все это у меня на виду. Для пущего эффекта. Он знал, что эта картина будет долго тревожить меня, будет возвращаться вновь и вновь, как бы мне ни хотелось поскорее выбросить ее из головы. Он всегда думал в первую очередь о производимом эффекте, вот и все. Я знал, что когда-то он был членом группы «Битлз» – или, точнее, следственной группы другого ведомства, известной под этим названием. Членов этой группы тоже называли битлами. Но я не имел права говорить об этом.

– Он был в магазине и подошел поговорить. Он ведет себя так, словно давно знаком со мной. Он сказал, что у него очень высокий уровень допуска к секретным материалам.

– Он сказал тебе об этом?

– Он ждал от меня какой-то реакции, а я не знала, что сказать. На самом деле я в тот момент думала о тебе. Значит ли это, что у тебя высокий уровень допуска? А потом он сказал мне: «Ага, это потому, что сам я такой высокий». В первую секунду я даже не поняла. Это была просто шутка.

– Да, точно, это очень похоже на Берти. В некоторых отношениях он навсегда застрял на уровне второго класса.

Бетани пару раз моргнула. Она не стала откровенничать со мной и ничего не сказала, но я и так понял, что Берти пытался с ней флиртовать и что ей это не понравилось.

– Я хочу сказать тебе кое-что, – неожиданно заявила она. – Не сердись.

– Не буду сердиться.

– А на самом деле, как у тебя с этим? Для твоей работы… это действительно что-то такое, для чего нужен высокий допуск?

Я засмеялся:

– Эй, посмотри на меня. Я же не Берти! Я обычный парень.

* * *

Бывают промежутки между доставками, когда у нас вообще нет ни одного заключенного. Тем не менее мы каждый день аккуратно являемся на работу – мне, как лицу, работающему по контракту, очень важно появляться каждый день, изображать служебное рвение и демонстрировать хорошую посещаемость. Моему работодателю, фирме «ПостКо», нужно отчитываться перед администрацией и бюджетом. Все на Омеге делается за денежки Дяди Сэма.

Но в эти пустые дни нам остается только разговаривать друг с другом – больше все равно не с кем. Корпус группы дознания представляет собой низкое шлакоблочное здание из двух комнат: одна непосредственно для допросов, другая служит нам офисом. Обе комнаты обставлены очень просто. В допросной есть стол, четыре стула и квадратное сооружение высотой в три бетонных блока; эта штука выложена керамической плиткой и играет роль бассейна. Единственное окно – железная решетка над головой. Офисная зона имеет отдельный вход. В ней стоит два стола и пара стульев, а также трехногая кушетка, которую в свое время при перевозке обронили с вертолета. Безногой стороной кушетка опирается на одну из стен; остальные стены заставлены ящиками с готовыми пищевыми рационами. Здесь есть окно, но оно практически полностью занято кондиционером; здесь есть электрические розетки, так что мы можем включать свои лэптопы и печатать рапорты, которые позже отправим из ЦОУ. Здесь есть также небольшой струйный принтер для распечатки показаний и четырнадцатидюймовый телевизор – мы не можем ловить телепрограммы, но можем смотреть видео и DVD. Обычно в «пустые» дни, когда на острове нет заключенных, мы с Берти играем в карты, а Джамал крутит фильмы, все время одни и те же, без конца. Больше всего ему нравятся экшены с Кларком Херстоном, а нас с Берти это раздражает – такой бред, сплошной юмор ниже пояса. Может быть, мы с Берти расходимся во мнениях по многим вопросам, но мы все же специалисты по следствию и дознанию – детектор чепухи у нас всегда готов к работе.

– Выключи! – говорит Берти.

– А? – переспрашивает Джамал. Но выключает.

– Глупее классической сцены с погоней может быть только одно: та же сцена с погоней, но еще с претензией на изящество, – произносит Берти.

Входит трогл.

– Привет, мальчики!

Он полагает, что это остроумно. Будто с девицами-профессионалками здоровается. Юмор, достойный троглов. Хо-хо.

– Мог бы постучать, – говорит Берти.

– Это правда, – соглашается тот. – Мог бы. Но не буду.

– Чего надо?

– Чего-нибудь новенького на DVD не одолжите?

Обычная просьба. В получении подобных вещей с большого острова и из Штатов троглы полностью зависят от нас. Это заставляет их слегка подлизываться к нам и иногда показывать человеческое лицо, а не одну только бороду.

– Понятия не имею, умник, – говорит Берти. Он смотрит только на карты и делает вид, что он тут совершенно ни при чем. Затем поворачивается к Джамалу: – Есть что-нибудь новенькое для наших приятелей из службы безопасности?

Подобные просьбы дают нам возможность различить троглов между собой. Вблизи можно разобрать, кто из них более худой, кто потолще, и засечь разные акценты в речи. Этот трогл говорит как уроженец Восточного побережья. Нам уже приходилось его слышать, и мы между собой называем его троглом бостонской выпечки. Иногда из-за бороды доносится голос с южным акцентом. Он известен у нас как Джим-горошина. На какое-то время среди троглов появлялся азиат с жидкой бороденкой, трогл Кунфу, как мы его успели прозвать, но его, должно быть, отправили домой, так как больше мы его не видим. Само собой, троглы хотели бы получить порнофильмы, но у нас их нет. Может быть, в глубине души каждый из нас тоже не прочь побаловаться клубничкой, но не смотреть же подобные вещи в компании!

– Не-а, – говорит Джамал. – Ничего нет.

– Да ладно, наверняка вы могли бы нарыть что-нибудь у себя. Поспрашивайте в транспортном отделе хотя бы. Мы не привередливы.

– Помогите нам с туалетом, и мы посмотрим, что можно сделать, – отвечает Берти.

Проблема не новая. Раньше у нас был биотуалет, метрах в двадцати пяти от корпуса дальше по дорожке, но он давно переполнился, и кабинку утащил вертолет. С тех пор туалет ничем не заменили, и уже пару месяцев нам приходилось бегать в скалы. Ничего страшного, если нужно отлить, но довольно неприятно, если все серьезно. Только сядешь посрать, как непременно из-за какого-нибудь угла вынырнет трогл. «Это все, на что ты способен?» или «Бомбы на сброс!». (Еще образчики юмора троглов. Хо.) Или начнет швыряться мелкими камешками откуда-нибудь из невидимого укрытия. Тап. Тап. Тап. Очень трудно сосредоточиться, внутренности буквально застывают, ты не в состоянии ничего сделать. Происходило это настолько часто, что мы в конце концов убедились: троглы планируют свои фокусы и специально устраивают на нас засады. Они ведут на острове настолько скучную жизнь, что попытка застать нас врасплох в импровизированном «туалете» становится, вероятно, главным развлечением дня.

– Мы не можем потребовать у них туалет, пока не отдадим свой.

– А! Так вы признаете, что у вас он есть! – говорю я.

Мы никогда не видели их лагеря; они скрывали его так же тщательно, как и собственно жилые помещения. Надо сказать, мы не особенно интересовались. Мы никогда бы не стали смотреть, как кто-то из них отрабатывает наряд по борьбе с говном, как он перемешивает эту массу металлическим столбиком от забора и выжигает при помощи дизельного топлива. Берти добавляет:

– Я всегда думал, что вы, парни, специально ссыте против ветра и вытираете задницу кусками лавы, просто для того, чтобы показать свою крутизну.

Трогл бостонской выпечки пожимает плечами:

– К нам сюда вертолет с припасами прилетает раз в три недели. Вы, парни, каждый день садитесь в лодку и уезжаете. Если бы у вас нашлось хоть немного мозгов, это место давно было бы похоже на загородный клуб.

Он выходит.

– Эй, дверь закрой!

Он, разумеется, не закрывает, поэтому я встаю и сам закрываю дверь, пока не улетучилась кондиционированная прохлада. Несколько секунд стоит полная тишина. Мы все думаем об одном и том же. Берти первым нарушает молчание:

– Как ни противно признавать, трогл попал в самую точку.

* * *

На Рождество мы поедем домой, в Штаты. Контракт с «ПостКо» гарантирует мне такую возможность.

В этом году, вместо того чтобы провести каникулы в моем родном Гарден-Сити, мы поедем в Северную Дакоту повидаться с родными Бетани. Ее мать умерла, но отец – все зовут его Доктор – до сих пор упрямо держится за одинокую ферму, затерянную на продуваемой всеми ветрами равнине в нескольких километрах к югу от канадской границы. Там реки замерзают к Дню благодарения, а сахарная свекла почти никогда не вызревает. В ближайшем городке за пределами индейской резервации, Мелчере, на въезде возле шоссе висит плакат: «Мелчер: здесь когда-то бродили бизоны». Каждый раз при виде этого плаката я думаю: бизоны-то были не дураки. Кому охота здесь жить?

Зимы там просто адские. Как правило, Бетани не стремится туда зимой, и меня тоже не приходится долго уговаривать провести Рождество в другом месте. Но в этом году все иначе.

– Неужели ты не скучаешь по снегу? – спрашивает она.

– Шутишь?

– Невозможно целыми днями валяться на пляже. Мне кажется, Рождество со снегом – это чудесно, особенно для Спанки и Джин.

Я думаю: между прочим, я не валяюсь целыми днями на пляже. Я работаю. Но это нечестно, потому что именно я затащил нас всех в эти края. Для жен и мужей сотрудников на острове работы нет, совсем нет. Бетани узнавала и в школе у мисс Бриз, и в детском саду, куда на полдня ходит Джинни, но ей не повезло. Большинство женщин здесь служат в вооруженных силах – в ЦОУ, к примеру, распоряжается долговязая леди из Айдахо, помешанная на компьютерах; мы на Омеге одно время тоже работали с женщиной-дознавателем, но она все время нарывалась на ссору, а работать как следует не умела и к тому же постоянно доказывала окружающим, что она круче всех. В результате дознавателем она была хреновым – ведь хороший дознаватель играет перед заключенным, а не перед коллегами.

Но эти женщины, как правило, приезжали сюда без семей. Я, конечно, человек гражданский и работаю по контракту с «ПостКо», но что ни говори, а Бетани пришлось вернуться к роли жены военного – роли, которую она уже пробовала и ненавидела всей душой. Если бы нас здесь обстреливали и вообще, если бы существовала хоть малейшая опасность, – Бетани и дети, конечно, остались бы дома. Но здесь совершенно безопасно, да и условия показались очень уж соблазнительными. К нашему коттеджу – он же бесплатное жилье – прилагаются приходящая горничная и садовник. Они немного говорят по-английски, да и няню для Джинни на полдня найти оказалось совсем не сложно. У Бетани много свободного времени. И, по правде говоря, справиться с этим трудно. Люди, которые никогда сами не пробовали, обычно не в состоянии понять, какой жесткой самодисциплины требует ничегонеделание.

– Не называй его Спанки, – говорю я.

– О-о, расслабься.

– Кристофер – хорошее имя. Зачем называть его Спанки? Как какого-то женоподобного типа из шоу-бизнеса.

Бетани смеется.

– Может, стоит завести ему фиолетовый бархатный пиджак, как у того парня на круизном лайнере?

Я изображаю безразличие – не хочу давать дополнительный повод для поддразнивания. (Тот женоподобный иллюзионист на теплоходе взял Бетани за руку и демонстрировал на ней свои фокусы с появлением и исчезновением ватных шариков.) Дело в том, что наш сын меня тревожит, и я подозреваю, что ей это известно. Он чудесный мальчишка, нам повезло, я люблю его всей душой, но мне кажется, что есть признаки. Трудно сказать наверняка, но его слишком взрослая, четкая манера разговора, длинные ресницы… и вот только вчера на заднем дворе, когда я попросил его принести с шезлонга журнал, он послушался и скользнул за ним, а затем точно так же скользнул обратно. Он протянул мне журнал:

– Вот.

– Для чего ты так сделал? – спросил я его.

– Как?

– Ну, когда шел за журналом. Так двигался.

– Э?

Он не имел ни малейшего представления, о чем я говорю. Он стоял, смотрел на меня снизу вверх и хлопал глазами.

– Не важно.

Он развернулся и скользнул прочь.

Я скрутил журнал в трубку. Откуда это взялось?

Имейте в виду, в принципе я совершенно не против. Дискуссии об этом меня утомляют. Если человек голубой, меня это совершенно не касается. И так далее и тому подобное. Когда мужики травят анекдоты про голубых, мне почти никогда не бывает смешно. Все это слишком по-детски, подростковые комплексы. К тому же можно поспорить, что иногда подобные разговоры – дым от их собственного огня. Когда-то в армейском прошлом, когда я учился на курсах дознавателей в Форт-Хуачуке, я знавал пару таких трепачей, которые и сами любили выйти погулять вдвоем после заката, а потом по одному тихонько возвращались в казарму. Все прекрасно понимали, чем они там занимаются. Само по себе это было одно из самых мрачных мест в Аризонской пустыне – под ногами щебенка, вокруг жалкие низкорослые кустики, и к тому же темень по ночам, хоть глаз выколи. Наш лагерь располагался в укреплении XIX века, оставшемся от кавалерийской кампании против Джеронимо и апачей-чирикахуа. Вероятно, уже тогда отсосать у приятеля было одним из немногочисленных местных развлечений.

Да и по отношению к Кристоферу я вовсе не занимаюсь морализаторством. Эту сторону вопроса совершенно спокойно можно оставить отцу Бетани, Доктору. Он пастор. С его точки зрения, любому гомосексуалисту, чтобы отказаться от пагубного пристрастия, достаточно было бы освежить в памяти книгу Левит.

Нет, меня это заботит как отца. Звучит, возможно, глупо, но от этого не перестает быть правдой: если мой сын голубой, жизнь ему предстоит очень непростая. Ведь ему придется выслушивать всю эту чепуху, по десять раз на дню общаться с троглами и им подобными. Ему придется каждый день, каждый час опровергать эту хренову книгу Левит! Это как получить в наследство громадную кучу конского дерьма и чайную ложку в качестве лопаты. Неужели это ему действительно нужно? И что плохого в том, что я как отец хочу защитить своего ребенка от такой перспективы? Вот и все. Я не хочу, чтобы Кристофера третировали и запугивали. С Джинни все проще. Понятнее. Уже в этом возрасте видно, с каким наслаждением она разыгрывает из себя маленькую принцессу. Она воображает себя Белоснежкой из сказки.

Но что я буду делать, если Кристофер тоже захочет поиграть в маленькую принцессу? Я ни на секунду не могу поверить, что Бетани любит его больше, чем я, – но ее, кажется, подобные проблемы совершенно не беспокоят. Я пока не говорил с ней об этом – но только потому, что предвидел возражения с ее стороны. В конце концов, именно она придумала ему прозвище Спанки. С нее станется: если мы поссоримся, она вполне может пойти и купить ему бархатный пиджак.

Подобная реакция – это еще одна наша проблема, хотя она и не имеет отношения к самому Кристоферу. (Или к тому факту, что он, вероятно, был бы счастлив получить бархатный пиджак.) Проблема во мне и в Бетани, в наших отношениях.

– Видела сегодня в сауне кое-что забавное, – говорит она.

В поселке для офицеров, их семей и персонала имеется гимнастический зал и все сопутствующие удобства. Контракторам и членам их семей вход туда тоже открыт, но как бы неофициально. Не считая пляжа и старого теннисного корта ВВС, изобилующего неровностями и ямами, это главный здешний центр притяжения.

– Что? – спрашиваю я.

– Вот послушай. Я вошла в сауну, и угадай, кого я застала вместе? Линн Гордон и Сэнди Чу. Господи, и неудобно же я себя чувствовала! Я и понятия не имела.

– А что в этом такого необычного?

– Я имею в виду, они были вместе. Линн стояла на коленях, а Сэнди стояла с раздвинутыми ногами, и Линн вовсю работала языком. И все это при температуре градусов сто двадцать, не меньше.

– Правда?

Каждый четверг я играл в волейбол с их мужьями. Мы состояли в одной команде. Гэри Гордон был из тех, кто всегда готов солгать, даже если речь идет всего лишь о том, ушел мяч в аут или нет; Джонни Чу все время улыбался и, в очередной раз напортачив, делал вид, что все это смешная шутка. Вообще говоря, я не считал их своими друзьями. Их жены, Линн и Сэнди, тоже не произвели на меня особого впечатления. Нас познакомили, и только.

– Правда? – повторяю я.

Бетани поправляет ремешок на сандалии и отвечает не сразу.

– Ты знаешь, на пару секунд я просто окаменела. Потом Сэнди увидела меня и здорово смутилась, сразу начала отодвигаться и потянулась за полотенцем, а по пути шлепнула Линн по плечу. Я уверена, что в этот момент она уже придумывала для меня историю поправдоподобнее. Но Линн-то, представь себе, Линн осталась стоять на коленях, а когда по сигналу Сэнди обернулась и увидела меня, то даже глазом не моргнула и совершенно не смутилась. Представь себе: она стоит на коленях, лицо залито по́том, а на губах этакая глупая улыбочка. Вроде она говорит: «Привет, Бетани. Присаживайся, можешь быть следующей».

Бетани тянется за солнечными очками.

– И? – говорю я. – И что дальше?

Она смеется.

– Да ладно, чего ты ждешь? Я ушла оттуда и оставила их вдвоем! Ну да, я ушла и прозанималась тридцать минут на степпере. Бога ради! Я не собираюсь служить Линн Гордон ленчем.

Этот разговор вызывает у меня смутную тревогу. Интересно, она заговорила на эту тему из-за моего беспокойства за Кристофера? И почему я все это выслушиваю? Или она это просто от скуки? Я меняю тему:

– Что ты говорила мне насчет Рождества?

* * *

Пожалуй, пора мне выложить на стол содержимое своих карманов. Просто чтобы окончательно представиться.

«Содержимое карманов», «личные вещи» – это то, что находят у пленного в момент захвата. Для дознавателя эти вещи представляют громадный интерес. Даже если ты встречаешься с заключенным много позже, даже если его до тебя много раз допрашивали, все равно необходимо в высшей степени внимательно изучить его личное имущество. Оно непременно фигурирует в каждом рапорте.

Какие у пленного были при себе деньги? Кредитные карточки, фотографии, телефонные номера? Все эти привычные мелочи могут много рассказать о человеке. Серьезные лекарства? Если хочешь понять, что происходит у человека в голове, даже самый банальный предмет может послужить ключом и помочь тебе преодолеть его сопротивление.

Мое карманное имущество не представляет никакой опасности в глазах среднего американца. Это все те люди, места и события, которые каким-то странным образом, вопреки всем моим намерениям и планам, привели меня на этот остров.

* * *

Ну вот, смотрите: мы с Бетани вместе пятнадцать лет, хотя детей завели не сразу. Кроме того, она не первая моя жена. В первый раз я женился на зазнобе из моего родного городка, Денизе Макмуллен. Дело было на первом курсе колледжа, я тогда срочно должен был доказать ей, что люблю не меньше, чем прежде, и что мы с ней не расстанемся никогда-никогда. Мы оба были совершенно серьезны в этом намерении. Хватило нас едва на год. Мы с самого начала пытались сделать ребеночка, но добились только пары выкидышей. Ну и слава богу.

Я теперь редко думаю о своем первом браке и о разрыве, который за ним последовал (после того как она начала крутить шашни с нашим общим школьным другом Дэнни). Помню, он любил смешить людей и вечно хохмил – ходил чеканя шаг и говорил с нарочитым британским акцентом: «Помните, парни! Всегда сохраняйте присутствие духа! И член держите в готовности!» Если я думаю о Денизе Макмуллен (странно, но со времени нашего приезда на остров ее образ без всяких видимых причин иногда возникает в моем сознании), то, как правило, вспоминаю начало наших отношений, а не боль и взаимные обвинения развода; мы были тогда наивными подростками, с нетерпеливым ожиданием смотрели в неизвестное, но обязательно прекрасное будущее и гоняли на большом зеленом «додже» с ухмылкой на передней решетке. Шестнадцать лет действительно были для нас чудесным возрастом – какое-то время. Наш мир казался нам самодостаточным. Теперь же этот мир кажется таким далеким, что иногда, мысленно возвращаясь в те времена, я вижу в зеркале заднего вида туманную равнину, гигантские папоротники и гуляющих динозавров. Неужели это был я? Неужели я действительно был там?

У Денизы в семье братьев было не меньше, чем ступенек на лестнице. Мы с братом Верноном часто встречались с ними на спортивной площадке, соперничали или играли в одной команде. В те дни Вернон был гордостью нашей семьи. А как же иначе, ведь футбол – страсть Америки. Три года подряд он становился лучшим хавбеком школы – крупный неуклюжий мальчик, он умел очень жестко толкнуть выпрямленной рукой и стремительно уходил в прорыв. Перехватить Вернона было очень непросто – и даже в случае успеха ты непременно получал коленом в живот или головой между ключиц, а то и что похуже. Вместе с парой способных Макмулленов на ключевых позициях он каждый сезон успешно выводил нашу футбольную команду в плей-офф. Однажды перед важной игрой Вернон предложил мне пари на десять баксов. Он утверждал, что сумеет реализовать четыре тачдауна. Я принял пари – и не потому, что не верил в его возможности, а чтобы дать брату дополнительную мотивацию в игре. Это должно было принести пользу команде. Пари я проиграл, а матч мы выиграли. Я тоже играл, но гораздо слабее старшего брата. При схожем сложении я не обладал ни его координацией, ни его скоростью. Тренер взял меня в команду и попытался сделать из меня линейного. У меня не слишком-то получалось, я не раз запарывал блоки, что оборачивалось для брата лишними ударами. Помню полуфинал плей-офф – последнюю школьную игру Вернона. Играя против более подготовленной и крупной команды, мы тогда чуть не выиграли при помощи «тайной» стратегии – чем дальше, тем больше отдавать мяч Вернону. Он нападал, продирался на коленях, разбрасывал тех, кто выходил на перехват. Иногда он приносил команде очки. И каждый раз принимал удары.

В самом начале последней четверти он получил сотрясение мозга. Мы сразу заметили, что с ним что-то не так. Он перестал ориентироваться в игре. Во время общей свалки начал вдруг спрашивать, в какую сторону ему бежать. Нашему квотербеку Дэрилу Макмуллену пришлось рисовать для него схемы на траве, как на песке. После второго замечания за задержку игры наш тренер взял тайм-аут и вызвал нас всех к боковой линии.

– Считай от ста назад! – велел он Вернону.

Вернон не смог.

– Как тебя зовут?

Вернон колебался. Он стоял, зажав шлем под мышкой, в ярком свете прожекторов, и пот струйками стекал по его лицу. Он выплюнул изо рта капу и начал машинально жевать обмотку на пальцах.

– Кто ты?

Мой брат молча моргнул. Совсем плохо. Когда тренер вывел Вернона из игры, я стоял на тридцатиярдовой линии; я поднял голову и посмотрел на трибуну, где сидели наши родители. Они были слишком далеко, чтобы понять, что происходит. Да я и сам не знал. В тот момент моей главной мыслью было: теперь точно проиграем.

Только позже я смог мысленно пересмотреть и заново осмыслить вторую половину игры. Я живо вспомнил по крайней мере одну общую свалку, в которой Вернон вполне мог получить свое сотрясение – я тогда пропустил своего подопечного, а потому бросился на другого игрока и довольно удачно подсек его. В тот самый момент, когда мы оба с ним летели на землю, игра догнала нас сзади – Вернон и группа игроков, вышедших на перехват. Вернон яростно работал ногами, высоко задирая колени. Может, ему удалось бы сбросить преследователей и уйти, если бы на его пути не было меня. Он чуть замедлился и пропустил шаг; доля секунды, но этого оказалось достаточно. Преследователи налетели на Вернона, он врезался в меня, и все мы кучей повалились на землю. Я оказался на самом дне мешанины из рук и ног – спутанного клубка, состоявшего из моего брата и нескольких противников. Я был оглушен и безуспешно пытался вздохнуть. Я ясно помню, какой чистой и белой в свете ярких прожекторов показалась мне меловая линия на траве! И какой зеленой трава!

* * *

Омега находится не на том острове, где мы живем, а на другом, маленьком островке, до которого нужно добираться двадцать пять минут на лодке с подвесным мотором. В нашем распоряжении несколько лодок, но мы обычно стараемся ездить вместе – так проще оформлять бесконечные бумажки. Да и налогоплательщикам меньше расходов.

На острове есть причал, построенный флотскими саперами. От причала проложена дорожка к нашему корпусу, рядом расположены бензиновый генератор и солнечные батареи для обеспечения нас электричеством. Дальше на вершине холма, на естественной плоскости, оборудована вертолетная площадка. От нечего делать мы много раз подкрашивали на ней круги. Разметка буквально сияет, зато асфальт от резких колебаний температуры весь вспучился и раскрошился, как засохшее печенье. Придется в ближайшее время снова вызывать рабочих.

Охрана заключенных – не наша забота; этим занимаются троглы. Тот факт, что Омега – остров, сильно облегчает им задачу. Здесь не увидишь никаких заборов, укреплений или спиралей из колючей проволоки. Бежать отсюда можно только вплавь, и то не получится. Заключенные поднимаются на поверхность только надежно связанными и в ножных кандалах.

Джамал, как самый младший в нашей иерархии, не водит катер. За рулем всегда или Берти, или я. У меня, как правило, лодка идет быстрее. Не потому, что я так спешу на службу, просто мне очень нравится, как катер реагирует на резкую подачу газа. Его мощный двигатель начинает реветь, корпус наполовину поднимается из воды. Иногда, если волна подходящая, катер на мгновение целиком зависает в воздухе. Можно сказать, на работу я скольжу по верхушкам волн.

– Отличная рубашка! – кричит Берти Джамалу.

Джамал в ответ кивает, ему не хочется перекрикивать двигатель. Он редко улыбается, потому что носит пластинки для выравнивания зубов. Спешит воспользоваться преимуществами медицинской страховки. Сегодня наш переводчик красуется в новых солнечных очках с футуристической полусферической оправой, как будто сошедших с экрана одного из его любимых фильмов с Кларком Херстоном. Я уже потерял счет солнечным очкам Джамала. Обувь на нем тоже новая – отделанные шнуром туфли для яхтсменов. Джамал – главный модник в наших краях.

Не то чтобы на Омеге у него была серьезная конкуренция – троглы одеваются одинаково, как этакие вулканические аборигены, я изо дня в день хожу в одних и тех же полотняных брюках хаки и гавайской рубашке. Берти носит футболки, способные вместить его объемистое брюхо, и армейские тропические шорты. Кроме того, заряженный пистолет на бедре придает его походке характерные черты. Вообще, люди, которые по долгу службы ходят вооруженными, реагируют на это по-разному. Некоторые становятся мягче, чуть ли не извиняются перед окружающими. Другие начинают важничать. Берти из таких. Черт бы его побрал. Черт бы его побрал.

Вообще, Джамалу как переводчику полагается быть невидимым. Переводчик всегда сидит позади заключенного, вне поля его зрения, лицом к следователю.

К нам редко попадают неопытные заключенные, но когда такое случается, определить это можно сразу. Как только с головы заключенного снимают джутовый мешок и ты, сидя от него через стол, задаешь первый вопрос, он с удивлением слышит голос сзади. Это перевод. Первая реакция человека – обернуться и посмотреть, кто говорит.

– Нет!!! Смотри на меня! Не оглядывайся!

Это нужно прокричать, и тогда даже тот, кто не знает английского, снова повернется к тебе лицом. Пока не услышит сзади перевода, сделанного мягким негромким голосом: «Нет! Смотри на меня, не оглядывайся!» Это сбивает заключенного с толку и заставляет снова оглянуться – и затем снова исправиться, но только после того, как ты еще раз выкрикнешь: «Нет! Смотри сюда!» (А позади снова негромкое эхо на родном языке: «Нет! Сюда!») Неопытный заключенный будет еще долго дергать головой туда-сюда, как на веревочке. Он сразу потеряется. И это замечательно. Это дает нам преимущество.

Но нам уже давно не попадались неопытные пленники. Мы на Омеге далеко не первые в очереди. Попадая к нам, заключенный, как правило, уже знаком с порядками. Он ждет голоса сзади. Так что нам приходится приспосабливаться. Заключенному не обязательно менять позу или поворачивать голову, чтобы получить от нас реакцию. Если он хоть немного отводит глаза влево или вправо, пытаясь осмотреться, – тут же слышит крик: «Смотри НА МЕНЯ!» Люди по природе любопытны. Почти невозможно устоять перед искушением если не подвигать головой, то хотя бы поводить глазами. Мы называем такое занятие «е…ть глазами комнату».

– Нет! Смотри НА МЕНЯ! Прекрати е…ть глазами комнату!

Джамал каким-то образом умудряется перетолмачить все это на арабский. Перевод армейского жаргона – еще та задача, такому не научишься в Монтерее, в институте иностранных языков министерства обороны. Джамал – американский араб из Каламазу и один из самых знающих специалистов в нашей системе. У него сертификат высшего – пятого – уровня. Вообще, переводчиками обычно становятся дети из двуязычных семей и изредка вундеркинды. Четвертый уровень означает безупречное владение языком – это абсолютный минимум в нашей работе, хотя в боевых условиях из-за нехватки специалистов работникам разведорганов часто приходится обходиться гораздо меньшим. У меня и у самого третий уровень – предполагается, что я тоже могу на базовом уровне обеспечивать нашу профессиональную деятельность. Наверное, это чья-то шутка. Это было бы правдой, если бы допрос проходил в вежливой атмосфере светского общения и напоминал заседание ротари-клуба с кофе и наручниками – если бы участники изо всех сил старались понять друг друга и разрешить все противоречия, а главной задачей каждого было бы сделать собеседнику приятное. Но если собеседник плюет в тебя или изображает глухонемого и всячески притворяется – а ты в это время должен играть словами и искать способ сбить его с толку, обмануть и загнать в угол, – это совершенно другая языковая ситуация.

– Для чего предназначались эти наличные? Где ты взял столько денег? Правду!

– Я же говорю, я продал участок земли по поручению тестя!

– Почему он не продал его сам?

– Я двадцать раз говорил вам…

И снова, и снова, и снова, по бесконечному кругу…

Но даже если вы идеально чувствуете язык, как Джамал (речь идет о левантийском арабском, на котором говорили его родители; арабский язык Персидского залива, египетский или североафриканский его варианты еще больше осложняют дело); даже если вы настоящий двуязычный гений, как Джамал, это не значит, что у вас будет возможность блеснуть знаниями – ведь может оказаться, что очередной заключенный говорит на каком-нибудь совсем другом языке. Иногда нам с Берти приходится указывать на это в рапорте. У нас в разное время перебывало несколько переводчиков-пуштунов и пакистанцев, но никто надолго не задержался. В настоящее время Джамал работает один. Мы рады его присутствию, потому что работать с ним по-арабски – все равно что играть в баскетбол в одной команде с первоклассным игроком. Но иногда ситуация становится просто абсурдной: представьте, вы приезжаете на матч и вдруг обнаруживаете, что играть-то нужно в хоккей. Как-то к нам привезли заключенного-йеменца, который почти не говорил по-арабски. Мы так и не поняли, почему его направили к нам на остров. Джамал тогда удалился в офис с кондиционером и смотрел там кино, а мы с Берти бились над заключенным. Мы пытались допрашивать его по-английски, хотя этот язык он тоже еле понимал. Маленький человечек в пижаме с коркой засохшего дерьма… Для него и наши жалкие потуги, и окружающая обстановка не имели ни малейшего смысла.

– Как думаешь, почему ты здесь оказался?

– Как… думаешь… почему?.. – повторял он медленно трясущимися губами. Он избегал встречаться взглядом с кем-нибудь из нас и все время тянул руки к голове; еще до появления у нас он успел повыдергивать себе половину волос и теперь продолжал дергать их целыми пучками.

В отличие от нас Джамал никогда не служил в армии. Он знал только работу по контракту, куда его заманили во время большого бума, связанного с безопасностью. Сам он не имел права допрашивать, а должен был только переводить. Будь он поумнее, давно бы ушел с этой работы и потребовал себе в три раза больше денег, а то и в четыре. Компания, конечно, подняла бы шум, но в конце концов он получил бы свое. Но Джамал был молод и неопытен, работа в группе дознания казалась ему интересным приключением. Никто не собирался приставать к нему с советами и рассказывать о том, что ему следовало бы попросить прибавки. Я точно не собирался этого делать. Чем дешевле обходятся переводчики, тем больший кусок пирога достается дознавателям.

Тем не менее он частенько бесит нас своим занудством в работе – мы были бы рады, если бы он умел иногда рискнуть, сделать что-то экспромтом, срезать угол, что ли. Нам нужны ответы, а он ярый приверженец точности и аккуратности во всем.

– Очередное правило инфилд-флая, – только и говорит он, качая головой, если мы просим разъяснить какой-то конкретный ответ или уточнить что-то.

Правило инфилд-флая подразумевает непонятный для непосвященных раздел внутри языка. Имеется в виду, что заключенный использует в своих ответах систему смысловых ссылок, правил которой мы пока не знаем. Мы сами придумали этот термин и пользуемся им уже давно. Началось все с брифингов по обмену опытом, которые мы посещали на главном острове. Помню, нас сильно взбесил один британский коллега, смотревший на нас сверху вниз. Ноэль, его звали Ноэль. Этот сукин сын с нервно подергивающимся ртом и часто моргающими глазами был настоящим воплощением снисходительного интереса. Мы, задавшись целью исключить его из общего разговора, начали использовать в разговорах между собой бейсбольный сленг. Мы говорили о «питчерах», «кэтчерах», «кражах базы» и «диких бросках», а он ничего не понимал. В отместку он и его приятели-британцы перешли на манчестерский уличный жаргон, нам совершенно непонятный. Мы очень быстро отгородились друг от друга лингвистическими стенами, хотя говорили на одном языке. В жизни подобные вещи происходят каждый день. Мне как-то пришлось жить в одной палатке с парнями из британской контрразведки, так они общались между собой преимущественно цитатами из текстов группы «Грэйтфул Дэд». Я чуть не сошел с ума.

При этом считается, что все мы на одной стороне! Естественно, заключенные тоже воздвигают вокруг себя языковые стены. Они очень часто говорят так, что мы не в состоянии понять истинный смысл сказанного – и не важно при этом, пытаются ли они водить нас за нос, сознательно скрывают какие-то факты или говорят истинную правду. Правило инфилд-флая способен расшифровать только посвященный.

– Черт бы тебя побрал, умник! – иногда взрывается Берти. – Я знаю, что это тяжело, но попробуй разобраться, хотя бы предположи что-нибудь разумное! Что я буду писать в рапорте? ЦОУ нужна хоть какая-то пища для размышлений.

– Это и есть предположение, основанное на моем опыте и знаниях, – отвечает Джамал. – Если не понимаешь, так и надо сказать: «Я не понимаю». Это более профессионально. Это признак компетентности. Иначе твой рапорт может привести их к неправильным выводам.

– Ты, наверное, просто ненавидишь давать прямые ответы! Ведь так?

На Берти, разумеется, постоянно давит ЦОУ, но я понимаю, что Джамал говорит разумные вещи. Мы ведь хотим, чтобы он не только говорил по-арабски, но понимал бы арабский эквивалент манчестерско-бейсбольно-музыкального жаргона.

Мы едем на Омегу. Я изо всех сил жму на газ, Берти орет на Джамала:

– Не кури в лодке, е…на башка!

Джамал делает вид, что не слышит. В его солнечных очках отражается приближающийся берег. Берти все еще не понимает. Джамал непременно должен курить именно в этот момент, потому что на нем новая рубашка, а волосы его раздувает ветер. Ему кажется, что с сигаретой в руке он выглядит более крутым. Неужели Берти не различает таких простых сигналов?

* * *

Официально мы работаем в каком-то проекте, имеющем отношение к воде. На архипелаге это серьезная проблема. Некоторые из здешних островов населены очень скудно, и причина кроется именно в нехватке пресной воды; до появления наших войск местные влачили жалкое существование. Из туристов здесь изредка появляются только хиппи – любители пожить в глуши, понырять и поплавать в маске. На восемьсот километров вокруг нет ни одного четырехзвездочного отеля. Есть небольшая авиабаза, на которой самолеты садятся для дозаправки; тем немногим, кто вообще слышал про архипелаг, название его главного острова известно именно благодаря ей.

Армейский инженерный корпус ведет здесь несколько проектов, в том числе пробует бурить скважины на воду, перегораживать дамбами горные ручьи с образованием мини-резервуаров, строить опреснительные станции. Те, кто работает на Омеге, не имеют отношения к инженерным войскам, но если сказать кому-нибудь, что занимаешься проблемой воды, человек непременно подумает, что ты с ними как-то связан, и не будет задавать слишком много вопросов.

Одна из моих обязанностей – готовить коктейль. В отличие от тех, кто занимается опреснением, я, наоборот, добавляю в воду соль. Это важный ингредиент, и ее присутствие в бассейне обязательно. Не стоит недооценивать воздействие соленой воды на глаза человека. Но никакого насилия; никто не принуждает испытывать этот эффект на себе. Наши действия не нарушают ни одного из шестнадцати утвержденных правил допроса, которые содержатся в армейских справочниках, – а те, в свою очередь, не противоречат Женевским конвенциям. У большинства людей хватает здравого смысла закрывать глаза в морской воде. Но это же самое большинство, выходя из бассейна, слишком рано открывает глаза, когда соленая вода еще стекает по лбу. Никто не заставляет людей открывать глаза. Они делают это совершенно добровольно. После первого продолжительного погружения – ничего чрезвычайного или смертельно опасного – они думают только о том, чтобы снова вдохнуть воздуха. Мысли такого рода, как правило, заставляют забыть про все остальное. Занятно, но и после следующих погружений подследственные в большинстве своем повторяют эту же ошибку – особенно если сразу после подъема из воды ты заговоришь с ними мягко и доброжелательно. Какой-нибудь дюжины погружений обычно хватает для всех, кроме самых упертых и тех, кто умеет как следует держать себя в руках. Остальные непременно пучат глаза; они хотят видеть, кто к ним обращается. Опять же, резь в глазах мешает сосредоточиться. В таком состоянии гораздо проще проговориться.

Подобной работой приходится заниматься не каждый день. Далеко не каждый. Но считается, что мы должны быть готовы в любой момент, двадцать четыре часа в сутки, потому что мы и наш командный центр находимся в разных часовых поясах, а им всегда нужен немедленный результат. Нас редко предупреждают о прибытии новых клиентов. Тот день, когда к нам доставили № 4141, не был исключением.

– Апельсины везут? – поинтересовался я тогда.

– Не похоже, – ответил Берти. – Нас снова обошли.

– А в чем проблема?

– Они предпочитают отдавать заказы на сторону.

– Черт, на сторону – это и значит нам.

– Нам и многим другим, горячая голова. Нам и многим другим.

Берти вытащил колоду карт. Иногда кажется, что моя настоящая работа – играть в криббидж. Так все же лучше, чем в регулярной армии. В армии, если выпадет вдруг свободная минутка, ты тут же получишь приказ таскать воду, или жечь мусор, или собирать сигаретные окурки – все равно что, лишь бы не бездельничать. Он добавил:

– Не все предъявляют такие высокие требования, как мы.

* * *

Апельсин – это заключенный. Происхождение названия понять легко, стоит хотя бы раз увидеть оранжевый комбинезон. Они видны издалека как яркие человеческие кляксы. Если заключенных несколько, это уже ящик.

Ящик апельсинов я впервые увидел не здесь, а в другом следственном центре, на противоположном конце света. Те апельсины не имели ко мне непосредственного отношения; я тогда еще не закончил обучение. Привезли их на грузовом самолете С-141. Кто знает, сколько тысяч километров им пришлось преодолеть? Апельсины в ярко-оранжевых комбинезонах, спотыкаясь, вышли на бетон летного поля. Каждого сопровождал морской пехотинец. Морпехи выглядели усталыми, их зимняя форма на летном поле в тропиках выглядела нелепо. Что же до апельсинов, ноги еле держали их; передвигались они как пьяные, медленно и с трудом.

На каждом из них были защитные очки-консервы, делавшие головы людей похожими на головы насекомых. Стекла очков были заклеены черной пленкой. Они не могли видеть, куда идут.

Очки сняли с них только на территории центра. Площадка располагалась на крутом обрыве над водой. Солнце жарило вовсю. Перед тем как снять очки, их заставили встать на колени. Несмотря на годы службы, я тогда был еще очень неопытен; я подумал, что апельсины поставили на колени, чтобы преподать им урок – напомнить, что теперь они в твердых руках и что не стоит особенно умничать.

Но дело было совсем не в этом. Это из милосердия. Когда начали снимать очки, в нескольких местах раздались крики боли – я думаю, липкая лента приклеилась к волосам, – но это были лишь случайные возгласы, больше от неожиданности. Настоящий удар ожидал их при попытке открыть глаза и посмотреть, куда же их привезли. Все они мгновенно ослепли, потеряли равновесие и мешками повалились на землю. Свет ударил по глазам не хуже, чем ураганный ветер. Апельсины повалились, как кегли после меткого удара. Но поскольку все стояли на коленях, падать было невысоко. Никто не поранился.

* * *

– Сколько у Христа было учеников? – спрашиваю я у Кристофера.

(Я пытаюсь подготовить его к Рождеству с Доктором.)

– Десять, – говорит он.

– Нет-нет. Подумай хотя бы секунду!

Бетани качает головой:

– Оставь его в покое, неужели не можешь?

– Двенадцать, – говорит он.

– Очень хорошо! Десять – это заповедей. Может быть, ты об этом подумал?

– Ага. Вот именно.

Он хватает бадминтонную ракетку и вылетает за дверь, прежде чем я успеваю задать следующий вопрос.

* * *

Мне бы никогда в голову не пришло стать дознавателем. Но любой опытный человек вам скажет: в реальной жизни две точки редко соединяет прямая. Между ними обязательно найдется что-нибудь еще. Позвольте и мне заполнить для вас некоторые промежутки.

После окончания колледжа я не знал чем заняться. Вернона вообще надолго не хватило – он поучился немного в колледже, но потом ушел и вернулся работать в Гарден-Сити. Со временем он открыл собственный ресторан под названием «Вигглз»; так звался местный зверек-талисман, легендарный мангуст. Я же закончил колледж за положенные четыре года с приличными оценками, но, получив после такого усердия и прилежания диплом, даже не подумал осесть где-нибудь. Если бы в тот момент случилась золотая лихорадка или где-нибудь существовали еще пограничные земли, я непременно туда отправился бы. Возникало впечатление, что за время прилежной учебы я потратил весь наличный запас ответственности и здравого смысла. Нет, я не был готов осесть и остепениться. Еще меньше мне хотелось возвращаться в Гарден-Сити и работать у отца в «Ароматном яблоке» или у Вернона в «Вигглз», хотя оба они предлагали мне такую возможность. Не забудьте, к тому моменту я успел уже жениться и развестись. В семейной жизни для меня не осталось ни тайны, ни привлекательности. Я попробовал и прогорел. Теперь мне не терпелось попробовать еще что-нибудь.

Но никаких конкретных планов у меня не было, и я запаниковал. Сразу после выпуска я не смог даже поехать на уик-энд к родителям, которые устроили вечеринку в мою честь. Просто не смог. Накануне вечеринки я позвонил домой и отговорился, выдумав какой-то предлог, а потом поспешно сел в машину и уехал из города.

Я провел за рулем всю ночь, пересек границы двух штатов и остановился на рассвете в маленьком городке, о котором никогда не слышал. Остановился потому, что в машине перегрелся двигатель и стрелка термометра упорно висела в красной зоне. Похоже было, что радиатор закипит, если я попытаюсь ехать дальше. В кармане у меня было долларов восемьдесят; из экономии я решил поспать в машине возле городского парка под пение птиц и щелканье остывающего мотора.

Я провел в этом городке еще пару дней. Каждое утро я выбирался из машины и осторожно справлял нужду под деревом возле бейсбольной площадки. Затем, небритый и помятый, целый день бродил по улицам. В голове царило полное смятение. Куда приведет меня жизнь? В первый же день я зашел в местную закусочную и в публичную библиотеку, а потом начал слоняться по барам.

– Эй, незнакомец, что привело тебя в здешние места? Ищешь что-нибудь?

Как правило, моих уклончивых ответов оказывалось недостаточно, и в конце концов любопытство выливалось в простой вопрос:

– Кто ты?

Я вынужден был признать: вопрос неплохой. Сложнее с ответом. Я бродил по жилым кварталам, сворачивал на незнакомые улочки, проходил мимо аккуратно подстриженных газонов и клумб с тюльпанами. Это тоже была моя Америка. Вот дети прекратили игру и вопросительно смотрят на меня; симпатичная женщина выгрузила из машины покупки и на секунду остановилась посмотреть (но не пригласила меня к себе); хозяин с садовым шлангом в руках медленно повернул голову мне вслед. Во мне начала формироваться мысль. Выход. Один из моих знакомых по колледжу вступил в Корпус мира. Недавно он узнал, что направлен в Марокко.

Сам я не хотел вступать в Корпус мира – это означало бы связать себя на два года, а для меня в тот момент любая ситуация, в которой человек не может схватить чемодан с пожитками и свалить на следующее же утро, представлялась слишком обязывающей. Но это для меня. Тот парень, узнав, что ему предстоит ехать в Марокко, тоже поначалу струсил. Во время нашей последней встречи он нуждался в деньгах и пытался добиться от всех и каждого моральной поддержки. «Послушайте, если кто захочет приехать навестить меня, не стесняйтесь. Это шанс посмотреть на новые места!»

В тот момент его приглашение, как мне показалось, звучало достаточно жалко. Особенно если учесть, что мы с ним не были настоящими друзьями, а всего лишь жили в одном кампусе. Дэвид Дэвид. Одинаковые имя и фамилия, легкие для запоминания. (Должно быть, его родителям захотелось выпендриться, но это же не его вина.) Это был занудный тип с цыплячьей грудью, едва-едва начавший бриться. Мы почти не общались, только иногда перекидывались словом на общей кухне; нам обоим не нравилось, когда кто-то не считал нужным убрать за собой. Дэвид Дэвид выходил из себя и иногда даже мыл за разгильдяями посуду; я никогда не доходил до таких крайностей. В любом случае Дэвиду предстояло наводить порядок в Марокко, стране, которую я не сумел бы даже найти на карте (это где-то в Африке, так?), – и теперь, бродя по улочкам того маленького городка, я испытал своего рода внезапное озарение: вот оно! Решение! Я поеду к Дэвиду Дэвиду в Марокко!

По крайней мере, у меня появилась цель. И место назначения. Тот факт, что я не знал, где оно находится, был скорее плюсом, чем минусом; все известные мне места я уже отверг. Поверхностность моего знакомства с Дэвидом Дэвидом тоже была скорее преимуществом. Настоящий друг мог предъявить ко мне нежелательные требования. Чем больше я думал, тем больше мне нравилась эта идея. Не слишком здравая, зато конкретная и понятная.

Я снова прыгнул в машину и вернулся в родной город; на душе у меня было относительно спокойно. Конечно, на поездку нужны были деньги. Я понимал, что придется копить, и согласился работать одновременно и на отца, и на брата. Они удивились и не слишком обрадовались – это было не очень удобно для обоих, – но от своего слова не отступились. Я вкалывал как проклятый и не жаловался, так как знал, что это ненадолго. Все были поражены моим поведением.

– Но какой в этом смысл, Джордж? – спрашивала мама. – Что ты будешь там делать?

– Посмотрю мир.

– Похоже, тебе просто надо этим переболеть…

Ее тон напомнил мне один случай. Я как-то на тренировке подвернул лодыжку, и тренер посоветовал: «Ходи! Ходи больше! Тебе нужно перебороть это!» Как тогда мне не понравились слова тренера, так и теперь мамины слова вызвали недовольство. Идея посмотреть мир не казалась мне болезнью, от которой нужно избавиться; скорее, это можно было сказать про Гарден-Сити. Именно от него я собирался бежать.

Дэвид Дэвид был удивлен, когда я написал ему о своем намерении приехать, но возражать не стал. Я решил добираться через Испанию, поэтому он прислал мне инструкцию, как сесть на пароход в Альхесирасе и пересечь Гибралтарский пролив. Кроме того, он попросил привезти ему печенье «Ореос».

– Не делай этого! – сказала мама, когда я вскинул на плечи рюкзак и встал в героическую позу, чтобы сфотографироваться перед отъездом.

– Вот, значит, чем питаются крутые парни вроде тебя? – с иронией поинтересовался отец. – Печеньем «Ореос»?

Я решил, что отвечать на подобные подначки ниже моего достоинства – хотя, по правде сказать, где-то между Мадридом и Альхесирасом я съел все печенье, предназначенное для Дэвида Дэвида. Тем не менее я храбро продвигался к цели. Мы пересекли пролив ранним спокойным утром. Безупречное сияние небес, дуновение теплого ветерка на моем лице и слабый запах выхлопных паров нашего дизеля… Я стоял на забитой людьми палубе. Мы оставили позади массивную оконечность Гибралтара; туман рассеялся, и вдруг будто невидимый великан поднял голову из-за бесплотного горизонта – это Африканский континент взглянул на наше суденышко, крошечную точку на воде. Я никогда не забуду свои тогдашние ощущения; в тот момент я уже чувствовал, что поступаю правильно. В тот же день ближе к вечеру меня чуть не ограбили в Тетуане (я был еще очень зелен и мог стать легкой добычей); потом пришлось разбираться со знакомыми в Касабланке, но я упрямо пробирался вперед и через несколько дней прибыл-таки в насквозь прожаренный солнцем городок Хурибга. Какой-то мальчишка предложил проводить меня к дому Дэвида Дэвида (объяснялись мы с ним на языке жестов; я показал ему конверт с адресом); по пути к нам присоединился еще один ребенок, потом еще и еще; все они возбужденно болтали и всячески старались дать мне понять, что хотят понести мой рюкзак. Я занервничал, потому что мгновенно потерялся и, оставшись один, не сумел бы вернуться по своим следам. Наконец мы – я и моя свита – остановились перед приземистым беленым домиком с голубой дверью и входом, выложенным прохладной на взгляд голубой керамической плиткой.

На мой стук вышел голый по пояс незнакомый длинноволосый человек лет тридцати – не Дэвид Дэвид. С виду он показался мне американцем.

– Привет! – сказал он с улыбкой, но не пригласил меня войти.

– Здесь живет Дэвид Дэвид?

– Да. Но его нет.

– Я его друг.

Несколько мгновений он задумчиво смотрел куда-то поверх моего плеча. Затем, как будто неожиданно что-то вспомнив, открыл дверь пошире.

– Дэвида нет, – повторил он.

Дверь отделила меня от толпы детей, и нос ощутил характерный запах. Я с благодарностью опустил на пол рюкзак и прошел за ним в гостиную; он жестом предложил мне садиться. Я опустился на пол в мягкие подушки, а он потянулся за трубкой с марихуаной и заново разжег ее.

– Дэвид говорил, что кого-то ждет. Хочешь?

Его предложение вызвало у меня тревогу. Я все еще был настороже. В дороге, и до Касабланки, и после, ко мне постоянно приставали самые разные личности с предложениями купить гашиш. Похоже, мой иностранный вид и рюкзак за плечами действовали на дилеров как откровенный призывный сигнал. Их усилия рождали в моем воображении только мысли о марокканских тюрьмах.

– Нет, спасибо, – отказался я. – Я в порядке.

– Ладно. Пожалуйста. Я тоже в порядке, только укурился в дым. Между прочим, я Харв. А Дэвида нет.

В дверях он показался мне недружелюбным, но нет, просто парень очень-очень сильно обкурился. Мое присутствие в комнате его совершенно не беспокоило – он и сам присутствовал в ней лишь отчасти. Где-то через полминуты молчания он неожиданно ухмыльнулся во весь рот. Должно быть, кто-то где-то сказал что-нибудь смешное.

– Ты тоже в Корпусе мира? – спросил я.

Он затянулся в очередной раз, кивнул и проговорил через плотно сжатые губы:

– Делаю для Дяди Сэма что могу.

После залитой послеполуденным солнцем улицы моим глазам потребовалась пара минут, чтобы приспособиться к царящему в доме полумраку; все жалюзи у Харва были закрыты. Приглядевшись, я указал на забитые книжные полки вдоль стен:

– Должно быть, ты много читаешь, Харв.

– Не-а, это Дэвида. Ему все время присылают новые.

Несколько минут после этого мы молчали. Я устал с дороги и практически засыпал в уютном мягком гнездышке. Харв время от времени сдавленно посмеивался. С ним не надо было особенно стараться поддерживать разговор. Ему и так было хорошо. Вдруг ни с того ни с сего он спросил:

– Ты тоже гомик?

Я даже проснулся.

– Извини?

– Знаешь, ты и Дэвид. Я в ваши дела не вмешиваюсь. Просто интересно.

– Э-э, нет. Ты имеешь в виду, Дэвид?..

Поначалу Харв мне не поверил. Как, я приехал в гости за тридевять земель и ничего не знал? Судя по всему, Дэвид уехал на несколько дней поразвлечься с какими-то мальчиками.

– Он чуть ли не каждые выходные ездит в Касу или Танжер. Хочет попробовать все те штучки, о которых читал. Здесь, в Корпусе, достаточно возможностей для такого рода вещей. Если, конечно, нравятся такого рода вещи. Мне лично нет. – Он попыхтел трубкой, издавая время от времени краем рта резкие скрипы. – Но я не лезу в чужие дела.

Следующие несколько минут я задавал ему всевозможные вопросы. Он, к счастью, хотя и не лез в чужие дела, поговорить о них был совсем не против. Харву было все равно. Он ничего не пытался скрывать или осуждать. В каком-то смысле это были невинные времена – нет, невинные не то слово, – неразборчивые, может быть; мы были более несведущими, это уж точно. Мы не делали различий между обычными гомосексуалистами и взрослыми иностранцами, которые готовы платить за секс с детьми. (Этих различий, кстати говоря, не делали и авторы книг, которыми были полны полки Дэвида, – почтенные европейские интеллектуалы и свободолюбивые американцы, смотревшие на использование восточных мальчиков как на традицию. Вскоре Дэвид все рассказал мне о них.) У меня открылись глаза. Я был женат, я закончил колледж, я не считал себя наивным человеком, но вся эта история привела меня в замешательство.

– Вот уж кто сексуально озабоченный, так это наш Дэвид, – заметил Харв между скрипами. – Кролик-крольчище.

За следующий месяц из разговоров с Дэвидом (стоило ему преодолеть первоначальное смущение, и он начал с удовольствием разговаривать на эту тему) мне стало ясно, что он рассматривает свои сексуальные искания не просто как источник огромного наслаждения; он считал их, ну, как бы сказать, немного гламурными. Он как бы стал членом закрытого привилегированного клуба. Корпус мира устроил его преподавать английский язык в местном лицее, и все подростки были от него без ума.

– Хочешь поехать со мной в следующие выходные в Касу? Я знаком с тамошним чиновником для особых поручений, он организует у себя небольшую вечеринку. С сюрпризами. Что скажешь?

Я отказался. Я вообще проводил большую часть времени с Харвом, который вел совершенно другое существование. В его обязанности как члена Корпуса мира входило обслуживание водяных насосов в отдаленных деревушках, где жили шахтеры, добывавшие на местных шахтах фосфаты. Он целыми днями мотался по окрестностям на мотоцикле; мало того, он сумел добыть в Корпусе мотоцикл и для меня. Мы с ревом носились по пыльным дорогам тамошних пустых равнин и не обращали внимания на пыль и мелкие смерчи. Харв действительно разбирался в насосах и трубах, но большую часть времени ему приходилось ждать запчастей, которые ему высылали почтой по требованию. Иногда много дней подряд он выходил из дому только для того, чтобы наведаться на почту, и возвращался обратно – делать было нечего. Заказанная деталь не пришла, и начать ремонт невозможно. Он пожимал плечами и сыпал марихуану в трубку. Он никуда не спешил.

– Все в порядке, – любил он повторять. – На нашей грядке все в полном порядке!

* * *

Я рассказываю все это потому, что моя поездка к Дэвиду Дэвиду и опыт общения с Харвом отчасти объясняют, как я встал на путь, который в конце концов привел меня к моей сегодняшней работе. Как я стал контрактором. В бюрократической системе порой случаются странные вещи. Некоторые утверждают, что армия действует случайным образом, но это не совсем правда. Ее действия подчинены некой логике, причем достаточно жесткой. Вот только логика эта может оказаться весьма запутанной и неочевидной. Мелочи внезапно выходят на первый план; вся пирамида опрокидывается и начинает балансировать на вершине. Предугадать действия такой системы совершенно невозможно.

После возвращения из Марокко я сменил несколько мест работы; в частности, продавал машины у Большого Дейла в «Больших делах», откуда ушел после спора с Большим Дейлом (он надул меня с комиссионными, а когда я начал протестовать, попытался запугать меня криком и отправил пинком в угол стойку с рекламными брошюрами, подразумевая, что следующим туда могу полететь я; я, конечно, нисколько не испугался; но Большой Дейл был ну действительно большим, поэтому я без единого слова покинул его кабинет, снял с себя ярко-красный галстук с вензелем «БД» и засунул его в кофейник в демонстрационном зале). Я решил поступить на службу в ВВС. К этому моменту я был вполне готов снова уехать из страны, а мысль об учебе на летчика привлекала меня куда больше, чем Корпус мира. Но в летной школе для меня не хватило места; после отказа я перенаправил свое заявление из авиации в армию и был принят. Я стремился произвести на всех наилучшее впечатление и потому не упоминал работу у Большого Дейла; вместо этого я упирал на хорошие оценки в колледже и другие моменты моих «умений и опыта»; я преувеличил длительность марокканской поездки, а в графе касательно иностранных языков отметил: «арабский – довольно бегло».

Нет, я и правда выучил несколько слов. Например, что нужно сказать, пожимая руку. И «нет». И конечно, «спасибо». Шукран. В путешествии этим словом пользуешься часто. Это как подпись на общественном договоре. Помню, как однажды в выходной, когда мы с Харвом как следует накурились – а к тому времени я вполне приспособился к его образу жизни, – он пригласил пару проституток за восемьдесят дирхемов. Дэвида Дэвида не было в городе, он уехал в очередную из своих «экспедиций», и Харв сказал:

– Черт, мы могли бы заполучить их за шестьдесят дирхемов, но мы же гуманисты!

Девушки вовсе не показались мне похожими на проституток. Хорошенькие, лет двадцати с небольшим, в джинсах и простых топиках, с аккуратно нарисованными легкими тенями вокруг глаз. Они казались европеизированными, но по-английски говорили плохо. Одна из них подала мне чашку сладкого чая с мятой.

– Шукран, – сказал я.

Она присела рядом. Я отхлебнул чаю. Харв, обняв рукой вторую девицу, раскинулся на диване, но не смотрел ни на кого из нас. Он тихонько посмеивался чему-то своему.

Моя девушка включила музыку, и я поднялся было потанцевать, но она повернулась ко мне спиной и потянула с места девушку, сидевшую с Харвом. Вдвоем они принялись покачиваться и медленно вращаться под популярный французский мотив. Очевидно, это тоже входило в стоимость услуг. Я снова уселся и, попивая чай, наблюдал за представлением, а Харв пригладил пятерней волосы, ухмыльнулся и спросил, перекрывая музыку:

– Ну как, парень, все в порядке?

– Да, конечно! – отозвался я.

Позже Харв залез куда-то глубоко в свою заначку и вытащил марочку с кислотой; он приберегал ее к Рождеству, поскольку в тех местах ЛСД был товаром редким и дорогим, но теперь решил, что не в состоянии ждать. Он лизнул палец, подцепил марку и лизнул, затем откинулся на подушки и довольно замурлыкал: «Хо! Хо! Хо!» Его проститутка стояла над ним, вращая бедрами, и морщила лобик. Мне же в тогдашнем обкуренном состоянии идея Санта-Клауса после дозы ЛСД показалась интересной и стимулирующей; я пустился в подробные объяснения, хотя язык у меня порядком заплетался. (Прекрасная иллюстрация к тому, что мне не следует баловаться с наркотиками; вместо того чтобы радостно хихикать, я становлюсь серьезен и пускаюсь в пустые, но глубокомысленные рассуждения.) Харв сумел-таки подняться на ноги, взял жрицу любви за руку и спотыкаясь направился в комнату.

Я перевел взгляд на свою девицу. Для проститутки она выглядела слишком отстраненной – сидела напротив меня и внимательно изучала коленки своих джинсов. Может, она решила, что я пренебрегаю ею, но на самом деле я просто слишком далеко улетел. Она была молода и казалась грустной – скорее всего, из-за пухлых щечек. Она заметила, что я смотрю на нее, поднялась и подошла, но только для того, чтобы забрать у меня пустую чашку.

– Шукран, – сказал я.

У меня не было спальни, куда я мог бы пригласить ее. Все время, что я провел в городе, я спал в гостиной на диване. Я мог бы, наверное, увести ее в комнату Дэвида Дэвида, но не хотел. Откровенно говоря, я вдруг понял, что вообще не хочу заниматься с ней сексом. (На тот момент это показалось мне поразительным откровением. Глубоким и мудрым.) Мои руки казались легкими, будто способными всплыть. Они поднялись в воздух сами по себе. Они действительно всплывали. Чтобы скрыть это, я потянулся и зевнул. Она широко улыбнулась мне, не разжимая зубов. Этого зрелища я никогда не забуду. Ничего более зловещего, чем эта улыбка, я в жизни не видел. Даже если бы до этого я собирался трахнуть ее, после этой улыбочки мне точно расхотелось бы, да и получилось бы вряд ли.

– Эй, у меня для тебя хорошие новости, – проговорил я. – Забудем, ладно? Проехали!

Она удивленно моргнула и сказала что-то по-арабски. Нам бесполезно было с ней объясняться что на том, что на другом языке. Мы не могли понять друг друга. Так что я высвободился, взял ее руку в свои, пожал и сказал, как будто это действие вполне логично завершало наши отношения:

– Шукран.

Она засмеялась. Я поднялся, вытащил одеяла и постелил ей на диване; я нашел подушку, затем выключил свет, устроился в кресле и попытался заснуть. Я чувствовал, что она продолжает сидеть напротив; она не стала ложиться, несмотря на мои красноречивые жесты. Может быть, я задремал на пару минут. Потом вдруг включился свет; она стояла и разговаривала со второй проституткой, и мне показалось, что она чем-то недовольна. Очевидно, соглашение не предполагало, что они проведут у нас ночь, – я опять неправильно понял ситуацию. Когда они уходили, я крикнул им вслед:

– Шукран!

Результат был совершенно неожиданным. Женщина обернулась и прошипела с очевидной враждебностью:

– Кифая!

Дверь с грохотом захлопнулась.

Через несколько секунд Харв в одних трусах выполз из своей комнаты. Он горбился и косил глазами; впечатление было такое, как будто он повредил спину. Он двинулся налить себе кружку воды.

– Ну как, все в порядке? – спросил он по обыкновению.

– Да. Конечно.

Он зашаркал обратно в свою комнату.

– Эй… Харв. Погоди! Что такое ки… что значит кифая?

Он сглотнул.

– А? О-о. Это значит… хватит.

Он зевнул.

* * *

В армии у меня было достаточно поводов пожалеть о своем «беглом» владении арабским, имея в виду, куда оно меня завело. Поначалу казалось, что мое хвастовство никого не заинтересовало: после базовой подготовки я получил назначение охранять ракетные шахты в Северной Дакоте. Я, как мог, обеспечивал безопасность этих малышек. Я провел под землей больше семидесяти суток; в январе временами налетал ветер из Арктики, и наверху было так холодно, что приходилось ходить замотанным с ног до головы, как мумия. Я не отказался бы тогда от доброй порции североафриканского солнца. «Большой шукран, пижоны!» – мысленно обращался я к армейским бюрократам.

Мой «опыт» сыграл только много позже, накануне первой войны в Заливе. Ближе к концу срока, предусмотренного контрактом, я оказался участником операции «Щит пустыни». К этому моменту идея вернуться в Гарден-Сити уже не казалась мне неудачной. Я досыта наелся армейскими порядками и устал всегда ходить за кем-то след в след – а тут еще и война наметилась. Нет, это не жизнь. В тот момент я служил в Саудовской Аравии при штаб-квартире – в настоящем временном городке из ярко-зеленых бедуинских шатров; при малейшей возможности я старался намотать на голову мокрую рубашку, чтобы хоть чуть-чуть уберечься от жары. Сорок пять градусов в тени были обычным явлением. В такую жару мозги могут испортиться, как мясо без холодильника, если не принять мер, – по крайней мере, так нам казалось. Однажды, к немалому удивлению, я получил приказ явиться в штаб-квартиру разведопераций, в группу, занятую стратегическим дебрифингом.

В то время я слабо представлял себе, что означают эти слова. Но звучало серьезно. Что-нибудь связанное с перебежчиками? Проверка и анализ полученной от них информации? До того дня я занимался преимущественно тем, что командовал несколькими не слишком дисциплинированными раздолбаями, которые готовили пустые пятидесятигаллонные бочки для повторного использования. Мы резали их пополам ацетиленовыми горелками и набивали гремящими половинками кузова грузовиков; эти полубочки развозили по частям и использовали для сжигания всякой всячины и в качестве полевых уборных. Просто удивительно, как много пятидесятигаллонных бочек требуется армии каждый день.

Я начал размышлять: какого рода назначение мне предстоит? Отправят в Кувейт? В лагере циркулировали всевозможные противоречивые слухи. Говорили, что на границе постепенно выстраиваются авиа- и бронечасти. До сих пор моя винтовка, тщательно завернутая в кусок пузырчатого пластика, благополучно путешествовала в железном ящике. И мне совершенно не улыбалась идея пустить ее в ход. Да, Гарден-Сити представлялся совсем неплохой перспективой.

Когда я, согласно приказу, явился в назначенное место, поначалу никто не мог объяснить мне, что происходит; меня несколько часов мариновали на самой жаре в ожидании нужного человека. В конце концов капитан, к которому я весь день приставал, предположил:

– Вероятно, все дело в твоем языковом опыте.

Я не понял. Я продолжал мыслить как специалист по пятидесятигаллонным бочкам. Что? Язык? Потребовалось несколько мгновений, чтобы смысл этого слова по-настоящему дошел до меня.

Потом возникла следующая мысль: вот черт!

Очевидно, мое заявление и анкета, заполненная бог знает когда, по-прежнему путешествовали по миру следом за мной.

Я как раз мочил очередное полотенце, собираясь обмотать им голову, когда меня вызвали к другому офицеру, который и сообщил мне радостную новость. Капитан оказался прав в своих предположениях. Меня вызвали из-за беглого владения арабским.

– Сэр, я должен честно предупредить вас, что в настоящее время мои возможности в этом смысле невелики. Без практики язык теряется, сэр.

– Сделайте все, что сможете, солдат. Как только мы двинемся вперед, появится много пленных. У нас не хватает специалистов, и такие парни, как вы, помогут справиться с наплывом. Нам нужны все без исключения.

– Так точно, сэр.

Перспектива выглядела тревожно. Конечно, я готов был служить своей стране… но как бы вместо службы теперь не получилось саботажа. В самом деле, как человеку ответственному мне следовало объяснить ситуацию вышестоящему начальству, но в тот момент каждый был занят более неотложными делами. Начальство решило бы, что я то ли несу чепуху, отвлекая от дел, то ли увиливаю от работы; а может, то и другое вместе.

Некоторым людям первая война в Заливе задним числом представляется легкой прогулкой, но тогда нам так не казалось. Теперь никто об этом не говорит, но мы были напуганы. Мы знали только, что по другую сторону границы сосредоточены иракские войска. По большей части это были закаленные войска, принимавшие участие в войне против Ирана. Некоторые солдаты воевали начиная с десятилетнего возраста. Из нас же почти никто не нюхал пороху. Из описаний можно было понять, что по ту сторону границы собрались отчаянные головорезы. Считалось, что противник обязательно применит нервный газ. Мы превосходили неприятеля в силе и техническом оснащении и твердо верили, что в конце концов наша возьмет, – но в глубине души каждый из нас готов был наложить в штаны. Да и как могло быть иначе, если все мы таскали за собой противогазы и специальные медицинские укладки с атропином и оксином в одноразовых инъекторах, глотали согласно инструкции бромсодержащие таблетки? А боевая надбавка к жалованью – сто баксов в месяц. Прогулочка, говорите? Не смешите мои тапочки!

К счастью, до окончательного ультиматума дело тянулось довольно долго. К тому моменту, когда началась воздушная кампания, двинулись силы вторжения, и к нам начали поступать пленные, в лагерь для помощи с допросами прибыло множество штатных переводчиков коалиции. Это были в основном кувейтцы и тунисцы, иногда попадались марокканцы. Обстановка сбивала с толку – даже среди своих, американцев, легко было запутаться: переводчики не носили знаков различия, чтобы пленные не могли определить их ранг или гражданство. Тем не менее шеф следственного управления точно знал, что происходит. Этот приземистый волосатый человек, похожий на Йоги Берру, мгновенно раскусил меня и определил на надлежащее место в команде: запасным мальчиком на побегушках.

Он посадил меня писать рапорты. Я перелопачивал горы бумаг и таким образом приносил пользу делу. Я присутствовал на десятках допросов: многие пленные охотно шли на сотрудничество и, казалось, испытывали облегчение оттого, что попали в плен. Несколько дней в наших порядках царил хаос – мы просто не справлялись с наплывом пленных, – и каждый, кто действительно хотел бежать, мог это сделать. Никто не убежал.

Тон следователей в общении с пленными всегда был профессиональным – если не считать тех случаев, когда жара, усталость и утомительное ожидание перевода вопросов и ответов начинали действовать всем на нервы и человек срывался на крик. Не было ни грубого обращения, ни нарушения утвержденных методов допроса. «Шестнадцать милых правил», как я позже научился называть их.

Я помню, как однажды наливал колу из пластиковой бутылки в стакан переводчика-марокканца. Ему приходилось почти все время бездельничать, в то время как кувейтцы шли нарасхват.

– Спасибо, – сказал он мне, когда стакан был почти полон.

Я кивнул и, употребив значительную часть своих лингвистических познаний, спросил его:

– Кифая?

Он взглянул недоумевающе, но через мгновение кивнул и улыбнулся.

* * *

– Как ты повредил руку? – спрашивает Бетани.

Я опускаю взгляд на пальцы, на место укуса.

– Работа, – говорю я.

– Ты выглядишь расстроенным.

Это замечание и удивляет меня, и одновременно радует. Это приглашение к откровенности, момент сближения для нас двоих. Если нам удастся что-то склеить, то только через маленькие шажки, подобные этому.

– О, ничего конкретного, – отвечаю я. – Эта работа оказалась более напряженной, чем я ожидал.

– Но только вчера ты сказал, что умираешь со скуки.

– И это тоже. Дело в том, что… это трудно объяснить.

– Ты даже не пытаешься объяснить. Ты вообще ничего не рассказываешь. Приходишь домой и сразу идешь к детям.

И что мне делать, скажите на милость: извиняться за то, что я хороший отец? С другой стороны, она права. Она заметила. Я намеренно перенес внимание на детей. Их рассказы, их бедное событиями замкнутое существование представляются мне чистым и безопасным убежищем, и я с радостью ухожу туда при первой возможности. Каждый день, стоит мне войти в дверь, Кристофер спешит рассказать какую-нибудь забавную историю из школьной жизни с мисс Бриз, а Джинни спрашивает, принес ли я новую ракушку в ее коллекцию. Каждый день я подбираю что-нибудь для нее по пути на Омегу или обратно. Мне не всегда удается найти действительно красивую или необычную ракушку, но она с радостью принимает любые – ей все равно, лишь бы от меня. Если это звучит слишком примитивно и по-детски – так, как будто я всего лишь потакаю ее прихотям, – то на самом деле все сложнее. Этот маленький человечек улыбается и радуется не ракушке как таковой, а тому удовольствию, которое приносит ей это простое каждодневное действие. Это проявление и символ нашей близости. Я потакаю ей, но и она тоже потакает мне, и мы оба это знаем. Дело не в ракушках, а в любви. Это как договор, который мы оба согласны соблюдать.

Затем Бетани добавляет:

– И не говори мне, что не можешь ничего рассказать по соображениям секретности. Ты изменился и стал таким еще до приезда сюда.

Надвигается ссора, но я не собираюсь ее допускать. Нет. Я хочу, чтобы мы с Бетани тоже обменялись ракушками. Я сажусь рядом и обнимаю ее за плечи, целую в щеку. Она колеблется секунду-другую, потом отвечает на поцелуй. Ее рука плавно ложится мне на шею.

– Извини, – говорю я. – Я хочу как лучше.

Она кивает:

– Я тоже. Неужели на этом дурацком острове совершенно некуда больше пойти? Чтобы только вдвоем, ты и я. Нам нужно сориентироваться. Определиться.

– Конечно есть. Мы можем перебраться на другую сторону каньона и посмотреть, как солнце садится в скалы. А за детьми попросим кого-нибудь присмотреть. Что скажешь?

– Ну хорошо, – говорит она. (Принимая мою ракушку.)

Но голос ее звучит немного растерянно. И я внезапно понимаю, о чем она думает. Мы вместе уже достаточно лет, чтобы время от времени читать мысли друг друга. Это своего рода телепатия – ты не то чтобы слышишь мысль, а скорее ощущаешь ее, как аромат свежего печенья из соседней комнаты. Определиться, сказала она. Она не собиралась специально напоминать о прошлом, но так получилось, и через мгновение до нее дошло – а затем и до меня. Мы оба вспомнили одну жутко холодную ночь на североамериканском нагорье, много лет назад. Мы тогда вывалились из бара после закрытия, последние посетители, и на засыпанной снегом парковке Бетани пыталась убедить меня в том, что мы запросто доберемся домой. Нам надо только держать на Полярную звезду.

– Она там! – сказала она тогда, указывая на небо. – Нет, там! Должно быть, это вон та звезда.

– Подожди секунду, – сказал я. – Разве не эта? – Я придвинулся ближе, ухватил ее за кисть и направил в нужное место. – Там.

Затем была попытка устроить астрономическую дискуссию, от нашего дыхания в холодном воздухе поднимался пар, мы хихикали, когда я всем телом потерся об нее сзади. Я не застегнул до конца свое тяжелое шерстяное пальто и теперь обнял ее и завернул в пальто, как в одеяло.

– Зачем это? – спросила она, плотно прижимаясь ко мне задом и ритмично двигаясь, будто пытаясь что-то перемолоть. – Скажи мне!

– Это указывает на Полярную звезду.

Она засмеялась:

– Ты так думаешь, да? – и продолжала перемалывать.

– Я знаю.

Так все началось. Мы были пьяны, рядом никого не случилось, что, конечно, повлияло на наше поведение, но в целом мы прекрасно сознавали, что делаем. Все, что произошло в ту ночь на заснеженной парковке, делалось сознательно. Моя рука потянула за пуговицу на ее джинсах, и ее рука помогла мне, затем я опустил руку и расстегнул свои брюки. Я поддернул пальто, пытаясь удержать тепло и не дать тяжелой ткани соскользнуть с нас; после того как я проник в нее, мы продолжали говорить о созвездиях – это была своего рода игра, как будто ничего больше не происходило; но вскоре мы опустились на колени, так было удобнее, спустили ее трусики еще ниже, и я снова скользнул внутрь. Теперь мы могли двигаться свободнее; мы перестали разговаривать и слышали только ритмичные звуки нашего движения под огромным черным небом; нам было тепло, мы вместе раскачивались взад и вперед, пока она вдруг не подалась плечами вперед из-под пальто и не подставила руки, чтобы уберечь себя от падения. Мы продолжали двигаться с резкими влажными хлопками, неостановимо, все быстрее и быстрее, изо всех сил. Холод не имел никакого значения. Желтый свет фонаря в одном из углов парковки заставлял ягодицы Бетани – большие, чудесные, округлые – призрачно светиться. Я откинулся назад, чтобы лучше видеть ее, потом заставил себя замедлить движение, потом остановился. Я вытянул член практически полностью и тем же движением погрузил его обратно. Мы проделали это несколько раз, сначала медленно, затем резко и внезапно; и я заметил, что от нас поднимается настоящий пар; жар наших чресел, каждое проникновение вызывало к жизни маленькое облачко пара. Как наше дыхание, слившееся воедино в морозном воздухе. Я завороженно наблюдал. Истинная Полярная звезда – вот что такое это отверстие, затягивающее меня все глубже… глубже… глубже. Она снова задвигалась быстрее, и мгновением позже я понял, что она кончает – с низким горловым стоном. Принимая меня, она вращала задом, покрывая все возможные направления. Затем замедлилась, остановилась. Замерла. Стараясь удержаться в ней, я снова подтянул пальто, наклонился ближе и обнял ее.

Через некоторое время она пробормотала невнятно:

– Нам лучше подняться.

Мы разделились и с трудом поднялись на ноги. Ее волосы были спутаны. Она взяла брюки за пояс и с трудом, покачивая из стороны в сторону, натянула их обратно на бедра. Она посмотрела на меня:

– У тебя все в порядке?

Я не кончил, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы запихнуть напряженный член в штаны. Я думал о нашем общем дыхании; этот образ никак не оставлял меня. Из-за этого и эрекция была необычайно сильной. Я чувствовал себя странно и опять был пьян. Я поднял взгляд к небесам. Найдись там в тот момент черная дыра, Джордж был в полной готовности трахнуть и ее.

– Все в порядке? – повторила она.

Делать вид, что все в порядке, и засовывать член на его законное место в штанах было бесполезно; я начал работать руками.

– Помоги мне с этим.

– Что?

– Помоги мне.

– Джордж, у меня страшно замерзли руки. Должна предупредить тебя. Не знаю, куда делись варежки.

– Не важно. Давай, ну пожалуйста!

Она рассмеялась и схватила меня, ожидая, что я подскочу от холодного прикосновения. Но мой петушок был настолько напряженным, что прикосновение ледяной ладошки принесло лишь новые необычные ощущения. Я убрал руки; она взяла мое естество в свои и подняла глаза на мое лицо; один вопросительный взгляд, и снова вниз, на руки и на то, что там происходит. Постепенно процесс заинтересовал ее. Она положила голову мне на плечо; я закрыл глаза и вдохнул аромат ее волос. Когда я миновал грань, она перестала поглаживать и сильно стиснула руку: ее ладонь теперь была теплой, мой член пульсировал в ней, извергая семя куда-то в темноту, в зимнюю морозную ночь. Она снова засмеялась и возобновила поглаживание.

– Вот это да, – сказала она. – Давай работай как следует!

Она дала мне закончить. Потом, пока я стоял, слабо соображая, двинулась вперед и потянула меня за собой. Мне ничего не оставалось, как только следовать за ней.

– Давай сунем его вон туда. Что скажешь?

Стена сугроба неумолимо приближалась.

– Нет! – завопил я, обнимая ее одной рукой и поднимая на воздух, потому что иначе остановить ее было невозможно. – Нет!!!

В те дни мы, кажется, были открыты для любых идей. Разумеется, по большей части это была всего лишь игра. Но игра хорошая! По правде говоря, именно она в значительной степени заставила меня подумать: на этой, пожалуй, стоит жениться.

Но теперь мы, похоже, потеряли представление о правилах игры; потеряли направление и никак не можем определиться. Поэтому ее случайное замечание так болезненно напомнило о прошлом. Голая правда состоит в том, что за годы совместной жизни мы с Бетани разучились играть. У этой проблемы много лиц, но самым очевидным, пожалуй, можно назвать тот факт, что мы не занимались сексом уже шесть месяцев. Или восемь?

Пару раз мы пытались, но у нас больше не получается. Дело преимущественно во мне – у меня не встает, что само по себе достаточно плохо; но еще сильнее меня угнетает тот факт, что на нее, кажется, мои неудачи не производят никакого впечатления. Совершенно никакого. Раньше проблемы такого рода казались мне надуманными и раздутыми на пустом месте – как содержание статьи какого-то глянцевого журнала, пролистанного от нечего делать в приемной врача. Только теперь я почему-то не в состоянии выбросить эту проблему из головы, когда подходит моя очередь; я не могу, выходя от врача в реальный мир, отодвинуть ее в сторону и забыть. Может быть, ад – не столько конкретное место, сколько бесконечная череда таких приемных, двери из которых никуда не ведут.

В последний раз, когда мы пробовали заняться любовью и ничего не добились, я сделал попытку поговорить об этом. Взглянуть в лицо ситуации.

– Извини, – сказал я. – Должно быть, это бесконечные переезды. Новая работа. Но со временем…

– Брось, все в порядке, – не дослушала она. – Я не страдаю из-за этого бессонницей.

Она перекатилась на другой бок и подтянула повыше одеяло.

В ту ночь я не мог заснуть несколько часов. По крайней мере, она сказала правду: я слышал ее ровное дыхание. Она действительно не страдала из-за этого бессонницей. Как мы дошли до такой жизни? Правда ли у нас по-прежнему единые ориентиры? И что ждет нас в будущем? Я согласился на этот контракт и переезд на остров, рассчитывая упрочить семью, но теперь семейная стабильность представлялась мне столь же неуловимой, как… как… это. (В темноте я положил руки на пенис и начал поглаживать его, экспериментируя, надеясь ухватить суть. Результат был жалкий. Никакой прочной опоры. Никаких указаний на то, в какой стороне находится наш Истинный Север.)

Вот почему, когда Бетани обнимает меня рукой за шею и говорит, что нам надо определиться – какими-то иными средствами, мне кажется, она имеет в виду, – я жадно ловлю каждое ее слово. Может быть, у нас есть еще надежда.

– Может быть, нам удастся сбежать во время каникул, – говорит она. – Оставим детей с папой или сестрой. Поедем в Миннеаполис. Что скажешь?

– Конечно, разумеется. Было бы здорово.

Я снова целую ее, затем она поднимается:

– Хочешь пива, милый?

– Нет, спасибо.

Кроме всего прочего, для нее это повод выпить. Отказываться бесполезно, так что я на ходу меняю ответ:

– Ну конечно, почему нет?

Она приносит две длинногорлые бутылки, запотевшие, покрытые капельками влаги.

– Чудесное охлажденное пиво, – говорит она.

Мы откручиваем крышки и чокаемся бутылками. Она принесла и бокал для себя, который теперь осторожно наполняет. Я пью из горлышка. Перед глазами встает непрошеная картинка – № 4141. Мы тогда вынесли его из катера, по-прежнему с капельницей в руке на тот случай, если кто-нибудь нас заметит, и затащили в сарай позади офиса Берти – в небольшую кладовку для оборудования, от которой у него есть ключ.

– Все, теперь он не наша проблема, – сказал Берти. – Но я не знаю, сколько им потребуется времени, чтобы убрать его отсюда. Будет лучше, если мы принесем льда.

Мы отыскали несколько переносных холодильников, отправились с ними в столовую и вытряхнули весь лед из специальной машинки, принадлежащей специалисту Санчесу. Набив холодильники под завязку, мы сложили остальной лед в пластиковые мешки для мусора. Санчес был не слишком доволен нашими действиями.

– Для чего вам столько льда? Чем мне теперь охлаждать прикажете?

Берти улыбнулся, держа на вытянутой руке мусорный мешок, из которого активно капало, и сказал:

– Для большого коктейля, мужик.

* * *

Кристофер развлекается в основном тем, что донимает нашего кота Руди; Джинни проводит слишком много времени перед телевизором за мультиками. Даже при помощи спутниковой тарелки здесь мало что можно поймать из англоязычных каналов, поэтому дети ограничены в выборе сумкой DVD-дисков, которую мы привезли с собой. В настоящий момент у нее стадия «Мистера Обезьянкина». Детских фильмов и мультиков у нас немало, есть из чего выбирать, но она предпочитает снова и снова смотреть одно и тоже. Это примитивный рисованный мультик, но она его обожает. Он состоит из коротких серий, и каждая начинается и заканчивается одной и той же песенкой:

Мистер Обезьянкин забавный зверек. Скачет и танцует – ну кто б подумать мог?

После первых двухсот раз это начинает надоедать. В настоящее время звуки этой песенки вызывают у меня сильное желание убежать из дому. Особенно раздражают открывающие аккорды (на тяжеловесном виброфоне). Тем не менее песенка ужасно привязчивая. Так и крутится в мозгах. Особенно последняя строчка – «Кто б подумать мог?» – достает меня даже вне дома. Вдруг всплывает в памяти, скажем, на работе или в катере, и рождает всевозможные непрошеные ассоциации. В самом деле, кто? И зачем вообще ставить такой вопрос? Кому не все равно? У меня нет ни малейшего желания думать о подобных вещах и задаваться подобными вопросами, но, сам того не желая, я думаю. Иногда я даже ловлю себя на том, что мурлыкаю под нос эту дурацкую мелодию.

– Солнышко, давай я поставлю тебе другой диск.

– Нет, нет! Я хочу «Мистера Обезьянкина».

Кристофер давно понял, что я сержусь, когда он исполняет танец Мистера Обезьянкина, – с гордым видом скользит по полу, опустив согнутые руки перед собой и покачиваясь из стороны в сторону. Он теперь дразнит меня этим танцем.

– Эй, пап, посмотри! – Кристофер ссутуливается, свешивает по-обезьяньи руки. – Мистер Обезьянкин забавный зверек…

– Посмотри-ка на Спанки! – говорит Бетани. – Видишь, он танцует?

Джинни хлопает в ладоши и смеется.

Я улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь без конца. Предполагается, что в настоящий момент мы классно проводим время в семейном кругу.

Еще Джинни очень привязана к игрушечному Мистеру Обезьянкину. К плюшевой горилле, можно сказать. Она повсюду таскает ее за собой; игрушка, разумеется, пачкается.

– Джинни, вынь эту штуку изо рта!

– Что?..

Бетани нашла выход из положения и сшила Мистеру Обезьянкину голубую рубашечку. Когда она становится грязной, Бетани просит Джинни переодеть Мистера Обезьянкина в красную рубашечку, а голубую кладет в стирку. Таким образом нам все же удается поддерживать минимальный уровень гигиены.

Однажды за утренним кофе на кухне я в приступе раздражения спросил:

– Сколько еще нам придется терпеть Мистера Обезьянкина? Терпеть не могу этого сукина сына.

– Я бы посоветовала привыкнуть к нему, – ответила Бетани.

– Она должна быстро перерасти эту чепуху!

– У тебя появился соперник! – поддразнила меня Бетани. – Джордж, мне кажется, ты ревнуешь.

– Ну да, само собой. Но вообще, Бетани, я серьезно. Ей пора двигаться дальше. Принеси ей Джонни-олененка, или кто там, черт побери, следующий.

Она рассмеялась:

– Ты знаешь, вчера она просила у меня штанишки для Мистера Обезьянкина. Она хочет, чтобы у него были и штанишки тоже. Я не хочу шить штанишки, слишком много возни. Я с трудом уговорила ее отказаться от этой идеи. Единственное, что ее убедило, это когда я сказала, что в мультике он не носит штанишек.

– Это точно. Он просто скачет и трясет своими причиндалами.

– Точно! Если не считать, что трясти-то ему нечем.

– Иногда я ему завидую, – говорю я, и мы оба смеемся.

Вот видите: на самом деле все не так уж плохо. Иногда мы даже шутим обо мне.

* * *

– Расскажи нам о Зиззу, – сказал тогда Берти.

Джамал повторил для него это же самое по-арабски.

Он забормотал, брызгая слюной, но даже я понял его ответ. Он сказал, что не знает.

– Хрен! – сказал Берти.

Это одно из тех необычных мгновений, когда маска – роль, которую играет Берти, – и его лицо под маской полностью совпадают. Такое случается нечасто и, как правило, придает его актерской игре дополнительную силу. Напряженность и глубину.

Но это опасно. Если маска слишком точно ложится на лицо, о ней иногда забываешь. И если в ходе допроса обстановка внезапно меняется, у тебя практически не остается выбора. Тогда ты уже не бог и не дьявол. Ты – только ты.

Наш фундаментальный принцип: заключенный ни в коем случае не должен знать, что ты на самом деле думаешь.

В тот момент, однако, Берти сказал «Хрен!» не для заключенного; он говорил всерьез, причем имел в виду не только ответ № 4141, но и ситуацию в целом, и новую политику нашего начальства – политику двойных шор. С недавнего времени работать нам приходилось вслепую, причем с обеих сторон.

Новая система совершенно сбивает с толку и очень мешает. В последнее время досье на заключенных стали приходить к нам практически пустыми. Дело в том, что мы не обладаем достаточно высоким допуском к секретным материалам и не имеем права знать, о чем, собственно, мы задаем вопросы. Такая практика служит дополнительным барьером против утечек информации и иллюстрирует новый подход к управлению качеством – совсем недавно несколько переводчиков попались на нарушении режима секретности. Утверждалось даже, что они слегка меняли смысл диалога или вставляли в него подсказки для допрашиваемых. Их арестовали и обвинили в шпионаже. Дело серьезное.

Всем нам, какие бы роли мы ни исполняли – и военным, и гражданским контракторам, и переводчикам, – теперь приходится работать в порочном круге. Среди тех, кто принимает политические решения, очень редко встречаются лингвистически компетентные люди; напротив, те, на кого можно положиться в работе с языками, обычно занимают подчиненное положение. Кроме того, они в большинстве своем работают в системе недавно и не успели доказать свою лояльность. Многие из них вообще не американцы. Бессчетное количество раз я слышал сетования начальства: мы можем послать человека на Луну, но пока не способны подготовить верного человека так, чтобы при подсадке в камеру к берберам его приняли бы за своего. Нет, даже если считать это приоритетным вопросом национальной безопасности, наш Джон Гленн – по крайней мере, в вопросах лингвистики – еще не родился.

В результате нам приходится полагаться на вторичные источники, неопытных переводчиков и собственное чутье. В последние годы мы заплатили за это высокую цену. Прикинуться знающим в этом деле невозможно. Поэтому мы регулярно посылаем спецназ и армейских десантников ловить ветер в поле. Случается, что и обычные солдаты подвергаются ненужной опасности и становятся жертвами некачественной разведки. Тогда начальство на всех уровнях, вплоть до самых высших, приходит в ярость и чувствует себя обманутым. И все требуют пересмотра наших методов.

Мы на Омеге стали экспериментальным полигоном и первые начали работать двойным слепым методом. Так у парней, которые заказывают музыку, называется новая концептуальная игрушка. Считается, что этот метод должен сделать допрос более интуитивным и в то же время научным. Авторы проекта размышляли примерно так: раньше точность полученных в результате допроса данных страдала, потому что заключенные говорили нам то, что мы, по их мнению, хотели от них услышать, – или, наоборот, поняв, что мы хотим услышать, намеренно направляли нас по ложному пути (в любом случае ожидания следователя служили отправной точкой для обмана). Если так, то число подобных ошибок можно уменьшить, если лишить заключенного возможности понять, чего ждет от него следователь. Но как это сделать? Как добиться абсолютной непроницаемости? Несколько поколений разведывательного сообщества пыталось решить эту проблему, но лишь недавно была создана стройная и непротиворечивая модель системы: заключенного можно психологически разоружить, только если следователи сами не будут знать, о чем спрашивают.

Теперь мы получаем вместе с пленником только голые «темы для разговора». Нам дают дату или название места, о которых мы должны заставить заключенного подробно рассказать, – иногда это может быть кодовое слово вроде «Зиззу». (Когда мы допрашивали № 4141 в бассейне в тот последний раз и держали его под водой, давая возможность лучше прочувствовать нашу заинтересованность, мы не имели понятия, что именно нас так интересует. Мы вообще не представляли себе, кто или что такое это Зиззу.) Нам почти никогда не сообщают, где был захвачен пленник, что подозрительного рассказал; порой мы не знаем даже, что было при нем обнаружено. Не пользуемся мы и техническими новинками – в отличие от коллег на других площадках, где медики постоянно проверяют слюну и кровь заключенных на уровень кортизона – гормона, связанного со стрессом; вроде бы, если тщательно отслеживать его изменение со временем, можно определить, какая тема вызвала у объекта наибольшую тревогу. (Очень полезное знание!) Кроме того, чтобы избежать межведомственных трений, представлявших в прошлом серьезную проблему, в нашем эксперименте должны на равных работать дознаватели всех сортов: из военной разведки, военной полиции, другого ведомства и гражданские контракторы. По идее, это должно дать невиданный доселе уровень объективности. И полученные ответы внушали бы больше доверия.

По крайней мере, такова теория. На самом деле такая схема могла зародиться только на самом верху, в голове какого-нибудь яйцеголового умника. Дознаватели ее ненавидели. Вообще, ее ненавидел каждый, кто имел хоть небольшой опыт практической работы. Со стороны, может быть, слом ортодоксальных методов, которые перестали работать, представляется доблестью. (Или, может быть, кому-то показалось – в наши-то нетерпеливые времена! – что они работают недостаточно быстро.) На практике все не так просто. Конечно, наша работа сбор информации, а не анализ – но надо же иметь хоть какое-то представление о том, что ищешь. Чтобы вести осмысленный диалог, нужно иметь хотя бы базовый сценарий. В противном случае разговор превращается в пинг-понг – и без всякой свободы маневра.

– Зиззу! Расскажи нам о Зиззу!

Джамал добросовестно переводил, но № 4141 по-прежнему смотрел сердито и непонимающе, а потом прокричал в ответ:

– Зиззу! Зиззу! Зиззу! – и добавил по-английски: – О'кей?

Мы снова сунули его головой в воду. Пошли пузыри, но нас это нисколько не встревожило. Оказавшись в следующий раз наверху, он задал мне тот памятный вопрос:

– Кто ты?

* * *

Кошки на остров не допускаются. По экологическим соображениям. Но «ПостКо» дала понять, что ради Руди мы можем нарушить правила и администрация посмотрит на это безобразие сквозь пальцы. Нам было бы трудно расстаться с ним. Вообще считается, что кошки могли бы составить местным видам нездоровую конкуренцию. Но мы решили, что детям, тем более так далеко от дома, необходим домашний любимец. Кроме того, Руди не единственный кот на острове. У авиадиспетчера тоже есть кот, которого он берет с собой на дежурство в башне КДП. А в некоторых горных каньонах стаями живут одичавшие кошки. Иногда эти драные изгои выпрашивают еду у прохожих и забираются под покровом ночи на помойки. Вот реальная экологическая проблема, если таковая вообще существует.

Я беру свою бутылку с пивом и, оставив Бетани, выхожу за дверь; как обычно, я нахожу Руди спящим в тенечке под стеной коттеджа. Я хлопаю его по толстому боку, осторожно бужу и засовываю под мышку. Поскольку это я, он не сопротивляется. Дети еще слишком малы и не очень понимают, как с ним нужно обращаться. На самом деле это мой кот.

– Кис-кис? – говорю я.

Мы спускаемся к скалам. Всего в паре минут ходьбы от поселка крутая тропинка выводит нас к воде, к россыпи громадных черных валунов и острой вулканической гальки. Сюда почти никто не ходит, все предпочитают пляж в паре сотен метров. Там можно полежать на песочке и поплавать, не опасаясь, что какая-нибудь волна швырнет тебя прямо на скалы. Туда хорошо водить детей. А здесь вода набегает и отступает, оставляя в трещинах и выбоинах камня лужи и целые небольшие озерца. Вода кристально чиста, иногда ее обманчивая прозрачность скрывает под собой неожиданную глубину. Здесь мы с Руди охотимся на крабов.

На полпути к воде я опускаю Руди на камень и дальше позволяю ему идти первым. Руди – крупный кот с квадратной угловатой головой – не жирный, а крепкий, с широкой мощной грудью. Этакий футбольный лайнбекер на четырех лапах. Он прыгает с камня на камень и продвигается к воде быстрее меня, но часто застывает в сомнении: удары волн его раздражают, а брызги заставляют ежиться. Он избегает мокрых валунов и иногда слишком разборчив. Он пробирается кружным путем, но цепкость и кошачья ловкость гарантируют, что он окажется на месте раньше меня. Я ставлю бутылку в подходящую трещину.

Час самый подходящий, озерцо в камнях как раз сформировалось. Крабы в ловушке.

– Вперед, Руди, мальчик мой!

Они маленькие, бледно-голубые, иногда прозрачные. Слишком маленькие, чтобы представлять гастрономический интерес для человека, и невероятно быстро бегают. Суть в том, чтобы вытащить их из воды и раздавить, пока не убежали. В этой игре всегда присутствует элемент случайности. Я выплескиваю их с водой на камни. Если краб приземляется на ноги, то – фью! – и ищи-свищи, не успеешь пошевелиться, а он уже пронесся по валуну и оказался снова в воде. Носятся со скоростью мысли. Они слишком стремительны даже для кота. Но если краб приземляется на спину, то, прежде чем перевернуться и убежать, он несколько секунд раскачивается и размахивает ногами. Именно в этот момент можно поднять камень и расколоть панцирь.

С первой парой крабов нам не везет. Они приземляются на ноги и исчезают в мгновение ока. Руди, который спокойно уселся было, нервно встает. Он уже не пытается изображать безразличие. Хвост подергивается. Пышные бакенбарды обвисают от капелек влаги. Следующий краб приземляется на спину – но я не успеваю даже замахнуться, а Руди уже бьет его лапой. Краб летит в сторону, скользя панцирем по камню, переворачивается и тоже исчезает.

– Господи, Руди, наберись терпения, пожалуйста!

Он смотрит на меня. Он достаточно умен, чтобы понять: сам виноват. Но колышущиеся в воздухе ноги были так соблазнительны!

Так, ближайшие крабы на этом закончились. Чтобы попробовать захватить врасплох следующего, мало просто опустить руку в воду. Придется погрузиться по пояс.

– Сюда!

Руди следует за мной, перепрыгивает на другой камень. Следующий краб тоже уходит от меня, но вот наконец один приземляется на спину, и мне вполне хватает времени, чтобы опустить острый край камня на его хрящеватый живот. Движения ног становятся плавными, как при замедленной съемке. Еще удар, и панцирь раскалывается; еще один – и он разлетается на куски.

– Ну вот, готово!

Руди бросается на краба и прижимает его лапами, одновременно выискивая внутри кусочки поаппетитнее. Я забираюсь поглубже в озерцо и пытаюсь добыть еще несколько штук. Клешни у этих крабов не слишком большие и не способны поранить, но ощущение, когда тебя схватили, получается пренеприятнейшее, очень механическое и какое-то скрежещущее, поэтому я стараюсь избегать непосредственных столкновений. В конце концов нам удается добыть еще только одного краба, но зато крупного – наверное, это местный крабий патриарх, солнечный свет проявляет в его панцире серо-голубые прожилки. Пожалуй, он достаточно упитан даже для человека. Я вскрываю панцирь острым обломком лавы и вытаскиваю для себя кусочек снежно-белого мяса. Пальцами кладу в рот. Восхитительный вкус, сладкий и соленый одновременно… Большую часть краба я оставляю Руди.

Забавно – но кот привередлив не хуже детей. Он, например, наотрез отказывался есть многие вещи, и для начала, пожалуй, можно упомянуть сухой кошачий корм. Даже кусочек ветчины, которую с удовольствием ест Кристофер, он должен сначала тщательно обнюхать и с сомнением попробовать. Избалованный вконец. Но крабов он просто обожает! Я вылезаю из озерца, достаю бутылку и выбираю среди скал местечко поудобнее. Долго-долго сижу, прихлебывая пиво и наблюдая игру солнечных бликов на воде. Вскоре и Руди устраивается на близлежащем валуне, принимается вылизываться, умываться, приводить в порядок свои бакенбарды. Такие минуты – самые спокойные в моей жизни на острове. Мы наслаждаемся ими вместе.

* * *

Я встретил Бетани, когда служил в Северной Дакоте, охранял пчелиные соты подземных шахт для межконтинентальных баллистических ракет. Мы, кучка умирающих со скуки сексуально озабоченных солдат, думали о чем угодно, только не о своих обязанностях. Общаться нам приходилось преимущественно с местными сусликами и комарами, которые голодным тучами поднимались из бесконечных заросших топей. Мы все были острижены под машинку, ходили в начищенных до блеска сапогах и выглядели, наверное, не слишком презентабельно. С другой стороны, мы держали в своих руках средство, способное уничтожить всю планету. Если это может послужить утешением.

Отец Бетани, Доктор, был пастором и по совместительству заведовал социальной программой, которая едва сводила концы с концами; его приход располагался на границе резервации индейцев оджибве. Его церковь стояла возле той же извилистой асфальтовой дороги, что вела и к нашей базе. Сам Доктор вечно балансировал на грани финансового краха; прихожан в его церкви было мало, и они постоянно менялись. Ему не хватало четкой инфраструктуры католиков или этнических связей лютеран – его главных конкурентов. Но недостаток коммерческого успеха Доктор всегда компенсировал стойкостью и твердостью воли.

Бетани тогда готовилась к экзаменам на степень бакалавра в университете Северной Дакоты в Гранд-Форкс и вовсю бунтовала против отца. Она жила с мужчиной вне брака. (С громадным рыжебородым мужиком, похожим на викинга, по прозвищу Бумер; как-то ночью он напился в баре и очень хотел пожать мою руку. «Конечно, Бумер, конечно», – говорил я, готовясь нырнуть под стол, но, к счастью, он не стал распускать свои громадные лапы.) Кроме того, она открыто высказывала сомнения в правдоподобности некоторых событий прошлого – скажем, правда ли Ною с его ковчегом удалось пережить Всемирный потоп с представителями всех живших тогда животных на борту. В обоих отношениях Доктор беспокоился за Бетани. Точнее говоря, с его точки зрения, это были две стороны одной медали: сомневаться в истинности Священного Писания означало вступить на скользкий путь к грешному поведению, например сексу вне священных уз брака. Ной и Бумер, если подумать, были в чем-то близки. Бетани необходимо было, пока не поздно, оживить свою веру!

Я помню наш второй визит в церковь, когда Доктор в своей проповеди говорил о смерти матери Бетани. Она погибла во время снежного бурана – дорогу замело, и машина застряла в сугробе. Она ехала в дом престарелых, где требовалась помощь. На следующий день ее нашли окоченевшей, с руками, сложенными для молитвы.

– Друзья, неужели вы не видите ее мысленным взором? Неужели это ни о чем вам не говорит? – Доктор расхаживал перед кафедрой, как будто заклиная собравшихся. – Она была готова умереть.

В его описании было столько силы, напряжения и глубины, что я был искренне тронут. Да, ничего не скажешь, этот человек способен воздействовать на окружающих. Аудитория у него в тот день была жалкая – только мы с Бетани, еще несколько солдат с базы и пара семей принаряженных оджибве. Но Доктор относился к своей задаче всерьез. Он торжественно вышагивал, разворачивался на носках, тяжело дышал.

– Она до самого конца молилась и славила Господа. Она была готова. Мне очень не хватает ее, но утешительно знать, что она была готова. Многие ли из нас готовы умереть?

Уже после, в машине, я сказал Бетани, что проповедь произвела на меня сильное впечатление. Особенно та часть, где он говорил о ее матери.

– Знаешь, твой папа, он… он настоящий.

– Да, они были хорошей парой, никаких сомнений. Я не уверена, что папа когда-нибудь сможет до конца оправиться. Знаешь, что он сделал, когда ее нашли? Он настоял на том, чтобы ее тело положили в теплой комнате, и помощник шерифа, дежуривший в то воскресенье, разрешил. Папа был готов увидеть чудо. Он сидел с ней и молился, и, когда она начала оттаивать, он ждал, что она присоединится к нему в молитве или, может быть, запоет благодарственный гимн. Он правда был готов к этому. Он верил. Но в конце концов испытал разочарование. Ему было очень тяжело. Он говорит, что принял волю Господа, но это было ужасно – как если бы она умерла второй раз.

Это для меня было уже немного чересчур, и я промолчал, глядя прямо перед собой через лобовое стекло. Но Бетани не остановилась:

– Представляешь, как она лежит там на столе, скорченная и окоченевшая? И вдруг открывает глаза. Знаешь, что она сказала бы, мне кажется?

Я отрицательно покачал головой.

– Бррррррррр!

И Бетани расхохоталась, хлопая ладонью по панели.

В то время меня шокировало, что Бетани может так шутить. С другой стороны, мне не приходилось раз за разом выслушивать рассказ Доктора об этом событии. Он ведь часто говорил в публичных проповедях о смерти ее матери. Кроме того, уже после службы, когда он пожимал мне руку на ступенях церкви, я представления не имел, как реагировать на его испытующие вопросы. В результате я, сам не заметив как, вызвался помочь ему покрасить церковь.

Несмотря на все различия, нас с Бетани с самого начала тянуло друг к другу. Начало нашего романа не было ни отчаянным, ни трудным – взаимная влюбленность приносила нам одну только радость. Конечно, темная зима – это сурово; во многих любимых наших местах, таких как вечерний клуб «Хай-Ло» в Грэнби, в комнатах вообще не было окон (ради тепла; кстати говоря, это делало их похожими на подземные шахты нашей базы). Зато остальные времена года в Дакоте прекрасны. В некоторых отношениях те места самые красивые из всех, какие мне приходилось видеть в жизни. Небо там как продолжение земли, его огромность угнетает, как пропасть под ногами, – как будто в небо тоже можно упасть. Очень скоро я понял, что эти бескрайние равнины вовсе не плоские; они испещрены огромным количеством болот, где гнездятся бесчисленные птицы в камышах, а пшеничные поля переливающимися волнами колышет ветер. По поверхности бескрайнего поля проносятся редкие волны, словно громадные лапы невидимых местных богов.

Бетани собиралась стать учителем начальной школы; когда мы познакомились, она только что получила университетский диплом. Но там, где она жила, мало рабочих мест – мало городов, мало школ, мало детей, – и все существующие места были уже прочно заняты. Индейцы в резервации предпочитали брать своих, а в ближайшем городке, по словам Доктора, заправляла «норвежская лютеранская мафия». У способной молодой девушки, принадлежащей к назарейской церкви, шансов не было никаких.

– По логике вещей, ты можешь сделать только одно, – сказал ей отец. – Вернись домой и стань моей помощницей. Продолжи мамино дело. Если мы объединим силы, нас будет уже двое, и мы обязательно поднимем наш приход! Это может стать началом больших событий! Все наши насмешники увидят наконец, что есть что.

Бетани нервно моргнула и заправила прядь волос за ухо. У меня создалось впечатление, что больше всего в тот момент ей хотелось закрыть руками уши, чтобы не слышать слов Доктора, – но она только дернулась на стуле и положила ногу на ногу. Она берегла его чувства. Несмотря на многочисленные разногласия, иногда она была очень внимательна к отцу. Ее старшая сестра вышла замуж за канадского полицейского и теперь жила хоть и недалеко, но по ту сторону границы. Других родственников у них в тех краях не было. После смерти матери Бетани Доктор остался в мире один.

– Ну, папа, я не знаю, – мягко отозвалась она.

– Вливание новой крови – это именно то, что нам нужно для привлечения новых членов! К тому же у тебя такой приятный голос: ты сможешь петь в нашей радиопередаче «Пятничный вечер с Теофилом» на местном канале. Я собираюсь расширить ее до получаса. Из нас получится замечательная команда!

– Папа, пожалуйста, – попросила она.

Меньше чем через неделю после этого разговора я сообщил ей свои новости.

– Послушай, Бет. Я только что узнал. Меня отправляют в Англию.

Она резко втянула воздух:

– О-о, неужели?

К тому времени наши отношения приобрели серьезный характер. В них не было ничего даже отдаленно похожего на ту неискушенную любовь, что толкнула меня на первый брак. Нет, я повзрослел, мои эмоции стали более зрелыми. Дни, которые мы с Бетани проводили отдельно, превратились для меня в унылые пустые мосты, единственная цель которых – вести в будущее, к тому времени, когда мы снова сможем побыть вместе. Я перестал получать удовольствие в обществе армейских приятелей. При малейшей возможности мы с Бетани ехали на рок-концерты в Миннеаполис или проводили время в мотелях на шоссе I-70. Мы кормили друг друга дольками апельсинов и занимались сексом в душе. Следующий вопрос казался мне очень логичным.

– Поедешь со мной?

Она на мгновение отвела взгляд, затем повернулась ко мне и просияла. С горящими яркими глазами она протянула мне обе руки.

– Да! Bay, Англия! Здорово!

В то время такой поворот событий представлялся ей, наверное, романтическим бегством. Идеальная ситуация. Хотя в тех обстоятельствах, думаю, Бетани обрадовалась бы даже предложению переехать в Гренландию.

* * *

Во время первой войны в Заливе, когда революционная гвардия Саддама и вместе с ней множество несчастных всех мастей уходили из Кувейт-Сити, наша авиация настигла их на дороге в Басру. Этот исход помнят многие, хотя мало кто теперь согласен говорить о нем. Результат не допускал двойного толкования. Обстрелы и бомбежки гарантировали, что никто не ушел слишком далеко. Отступающие были уничтожены, все без разбора.

После телевидение показывало съемки разбитых и смятых в лепешку машин, разбросанных в беспорядке вдоль дороги; иногда в кадре на мгновение появлялись кабины с обугленными трупами на разных стадиях разложения. Многие очевидцы называли это событие как угодно, только не сражением. Один пилот вроде бы сказал: «Стреляли как по индюшкам». Фраза обошла все средства массовой информации.

Замечу в скобках, я не знаю, как стреляют по индюшкам – с индюшками мне приходилось сталкиваться только в канун Дня благодарения, когда их тяжелые замороженные тушки ложатся на противень, – но можно предположить, что это примерно то же, что стрельба по сидящим уткам. (А может, еще проще, ведь мишень-то гораздо жирнее?) Вполне возможно, с воздуха отступающая революционная гвардия в грузовиках и командирских внедорожниках выглядела именно так. Как стая толстозадых индюшек.

Но я видел их на земле, причем на следующий же день. Еще до того, как туда пробрались журналисты, до того, как на дороге был наведен порядок. Первыми туда прибыли британские солдаты, затем прислали и американцев – вылавливать случайно уцелевших. Я входил в мобильную группу дознания, которая следовала за войсками на случай, если надо будет на месте разбираться с пленными. В то время там царил порядочный бардак. Никто не знал, что революционная гвардия могла захватить в Кувейт-Сити и тащить теперь с собой; никто не знал, существует ли вероятность поймать там какую-нибудь важную шишку, которая была бы в курсе планов Хусейна. События неслись полным ходом.

На горизонте стояло красное зарево: вдалеке горели нефтяные скважины. Черные воронки туч напоминали перевернутую горную гряду – будто громадная когтистая лапа опустилась с небес и одним жутким взмахом разодрала твердь.

Нам было приказано постоянно держать при себе винтовки с магазинами на тридцать патронов. Даже переводчиков снабдили оружием и бронежилетами. Я видел несколько человек с приборами ночного видения, что было просто абсурдно.

Поначалу ехать было очень удобно – пустое широкое шоссе, открытое со всех сторон. На эту дорогу вполне можно было бы посадить тяжелый грузовой самолет. Но затем на горизонте появилось множество черных точек. Издалека в них не было заметно ничего необычного. Как будто мы подъезжали к жилью – точно так же в Аризонской пустыне появляются вдали насквозь прожаренные солнцем стационарные трейлерные поселки. Знаете, где можно заправить машину и добыть банку газировки из холодильника. Все в машине подались вперед, чтобы лучше видеть. Судя по карте, в этом месте не было никакого жилья.

Нет, эти точки, – подъехав ближе, мы замедлили ход, – это были машины. Они валялись повсюду, некоторые на боку или вообще вверх колесами, среди воронок и невероятной россыпи похожих на конфетти обломков – разбитых вещей и военного имущества. Мы ехали дальше, лавируя между скелетами машин и обнаруживая их все больше и больше. Наконец нам было приказано остановиться и выгрузиться.

Мы почти не разговаривали. Вероятно, на нас действовали трупы, и я не имею в виду те, что лежали на земле среди обломков. Скорее те, что не смогли выбраться и остались в машинах. Вот вам и индюшки – эти тела выглядели так, будто их оставили в микроволновке на несколько часов. Они и пахли-то не слишком сильно, тоже как индюшки. Да и для гниения было еще слишком рано. Раз познакомившись с запахом гниющего тела, его уже не забудешь, но здесь этот процесс еще даже не начался. За вонью тлеющих покрышек и бензиновых выхлопов, за сладким тошнотворным парфюмерным запахом – должно быть, в багаже было много награбленной парфюмерии для жен и дочерей – сильно ощущался запах мясного жаркого.

Оказалось, что после волос и одежды легче всего горят губы. Не важно, в каком положении находился человек – все еще за рулем, на капоте или вообще отдельно, в стороне от машины; не важно, целым он был или поврежденным (а некоторые части этих тел все еще дымились), – но все они, труп за трупом, казалось, ухмылялись. Ошеломленные увиденным, мы начали осматриваться. Говорить было не с кем. Ни одной души, которую можно было бы допросить. Видя вокруг одно и то же, мы невольно ускоряли движение, и вскоре все дружно перешли на бег. Так мы спешили выбраться оттуда. У меня появилось жуткое ощущение, что, хотя поисками вроде бы занимаемся мы, на самом деле наблюдают за нами. Чем дальше, тем сильнее. За нами внимательно следили. И тех, кто наблюдал за нами, невозможно было обмануть – о нет, только не их! Они знали о нас все. Понимали, что мы шокированы. Может, поэтому они все ухмылялись?

* * *

Я рассказываю об этом не для того, чтобы попугать или продемонстрировать раскаяние. Я не хочу сказать: «Знаете, это же стыд, нам не следовало туда являться! И вообще, нашим надо было позволить революционной гвардии отступить домой с веселыми песнями. Послушайте, нам, верно, надо было сосредоточить воздушные удары исключительно на персонале идеологической службы, а войска, вместо пятисотфунтовых и вакуумных бомб, осыпать „сникерсами“ и убедительными листовками о пользе позитивного мышления.»

Нет, я рассказываю об этом по другим причинам. Дело в том, что в тот день я узнал цену. Разумеется, я был потрясен и испытывал отвращение; я не люблю об этом вспоминать и тем более задумываться. Но этот день кое-чему научил меня, закалил, дал силы и возможность понять политику взрослого мира – а позже и стать контрактором. Вот что я крепко усвоил: то, что все мы принимаем как данность, что ценим и любим, остается жизнеспособным только благодаря нашей готовности делать это.

Никто не хочет говорить об этом, никто не хочет признавать эту жестокую готовность; каждый хотел бы загнать ее с глаз подальше – но многие ли из нас хотят жить иначе? У многих ли критиков хватит духу отказаться от защиты, которая реализуется ценой подобных действий? Во всяком случае, вопрос этот решается не на личностном уровне, он гораздо серьезнее чьей-то личной правды. Фундамент цивилизации уходит глубоко, очень глубоко – и, что бы ни говорили, достигает ада.

Поэтому я стою на своем. Позволить тем людям уйти было бы серьезной стратегической ошибкой и вообще неправильно, имея в виду возможные последствия. Этим – этим мы заплатили за собственную правоту. Если смотреть глобально, прав не всегда тот, кто поступает как положено юным скаутам; вот только детям мы этого не говорим. Нет, борьба за правое дело – страшный процесс, сметающий на своем пути многое и многих. Не только тиранов и злодеев, но и тех, кому не повезло, кто оказался в неудачном месте в неудачное время, кто ничего не натворил, – в общем, да, невинных людей. Всякий, кто скажет иначе, необъективен или пытается оправдаться. А может быть, просто лжет себе. Мне не доставляет удовольствия это говорить, но невинные не только умирали и будут умирать – они должны умирать.

* * *

Отслужив свой срок, я не стал продлевать контракт. Даже если бы мне этого хотелось, Бетани, думаю, не поддержала бы меня. В конце первой войны в Заливе командование, вместо того чтобы отправить меня обратно в Англию, заставило напрасно болтаться в Дохе. Бетани ждала меня в Англии, безуспешно пытаясь получить разрешение на работу и найти себе место. Она задыхалась в узких рамках существования жены военного и никак не могла приспособиться к тамошнему климату. «О Джордж, я никогда не видела, чтоб с неба текло столько воды, – читал я в ее письмах, сидя на корточках под куском брезента в Дохе и пытаясь хоть так спрятаться от неистового солнца. – Теперь я понимаю, почему у человека может появиться желание сунуть голову в духовку». Я принял это заявление за попытку мрачно пошутить, но в июне, когда мы наконец вновь соединились, я понял, что у Бетани серьезная депрессия. Тогда же меня начало беспокоить ее растущее пристрастие к выпивке.

Никогда не забуду, в каком состоянии мы с ней тогда встретились. В транспортном самолете С-47 на пути в Англию я жестоко простыл; всю кампанию в Заливе я был здоров и прекрасно себя чувствовал, но резкая смена климата и недосып подкосили меня. А Бетани решила отпраздновать наше воссоединение и забронировала места на уик-энд в модном загородном отеле, расположенном в роскошной старинной усадьбе под Нортхэмптоном. До того я думал, что жалобы на холод в ее письмах преувеличены (в конце концов, она выросла в Северной Дакоте!), но в тот уик-энд я понял, что она имела в виду. Никогда в жизни я не чувствовал такого дискомфорта! Проведя в комнате с каменными стенами и волглыми простынями отвратительную ночь, прерываемую приступами кашля, и промерзнув до костей, я поднялся и, буквально дрожа от лихорадки, выдал откровенную нелепицу: заявил, что прекрасно себя чувствую, что на самом деле чувствую себя лучше. Когда Бетани ненадолго вышла из комнаты, я склонился над фарфоровым тазиком, помнившим, наверное, еще бакенбарды Гладстона, и изверг из себя полпинты слизи. Я натянул на себя всю одежду, какая была, и остаток июньского дня безуспешно пытался отогреть кости; я живо представлял, как бросаю в камин какую-нибудь старинную безделушку или картину маслом, как вспыхивает в его пасти жаркое пламя. Перед ленчем Бетани залпом выпила второй стакан джина с тоником, и мы попытались поговорить. За время разлуки мы разучились разговаривать друг с другом, и нам пока не удавалось нащупать верный ритм в отношениях. Мы позволили уговорить себя и присоединились к компании других гостей имения. Это были несколько английских супружеских пар; у них у всех почему-то были странной формы задницы, они кутались в толстые свитера и жизнерадостно рассуждали о крокусах. Время шло, моя лихорадка усиливалась, и постепенно все вокруг стало каким-то призрачным и нереальным. Где-то около двух часов вдруг объявили, что появилось солнце, и мы всей толпой бросились на улицу – но я так и не успел его увидеть.

В тот день больше всего мне запомнилось ощущение абсолютного счастья, которое я испытал от слов Бетани; она отвела меня в сторонку и сказала, что, поскольку ничего не получается, нам стоит уехать пораньше. О, чудный восторг! Мы загрузились в деревенское такси и покинули имение, прокатившись напоследок по полукруглой гравийной дорожке перед домом. Мне было от всей души жалко остальных гостей и вообще всех жителей Англии, хотелось опустить стекло и заорать: «Сдавайтесь, хватит терпеть это безобразие!»

Да, пора было возвращаться домой.

* * *

Мы все еще были в Англии, когда умер мой отец. Откровенно говоря, эта семейная трагедия позволила мне уйти из армии немного раньше, чем официально предполагалось. Это был один из тех моментов, когда ясно понимаешь: страница жизни перевернута, вернуться назад уже невозможно.

Когда мы приехали на похороны в Гарден-Сити, возник вопрос о будущем семейного бизнеса.

– Я не хочу больше этим заниматься, – сказала моя мать. – Мне пора отойти от дел.

Дело было после кладбища, мы только что опустили отца в землю; позади были объятия, рукопожатия и венки; позади – пока – были и слезы. Мы сидели на кухне в доме родителей, пили кофе; все вокруг было заставлено рядами аккуратно прикрытых блюд, принесенных друзьями и соседями. Миски и тарелки напоминали самолеты на стоянке. Мы все устали, но были спокойны и собранны. Мы обсуждали, что дальше.

– Я не могу взять бизнес на себя, – сказал Вернон. – Я едва справляюсь у себя в «Вигглз».

Мать и брат повернулись ко мне.

– Джордж?

Я слушал, как они уговаривают меня, обхаживают и пытаются убедить в том, что Гарден-Сити – самое подходящее место, чтобы растить детей, прекраснейшая жемчужина плодородных земель; слушал и с удивлением понимал, что мне очень нравится эта идея. Мы с Бетани, обсуждая будущее, говорили о том, чтобы начать с нуля в Калифорнии или в каком-нибудь другом незнакомом штате – поискать счастья где-нибудь вдалеке от прихода Доктора и моего родного городка. Но теперь я начинал видеть ситуацию в другом свете.

Семейное дело – да, я мог бы поднять его на должную высоту! До этого момента вернуться домой означало бы работать на отца. Исполнять приказы. Воплощать в жизнь его идеи. Я всегда уважал отца, но знал по подростковому опыту, что из такой схемы ничего не получится.

Но теперь все изменилось. Я больше не буду прятаться в чьей-то тени. Да-да, я покажу всем вокруг, на что способен.

Джордж теперь будет боссом!

* * *

Наше семейное дело называлось «Ароматное яблоко». И позвольте заметить, что отец мой, Делмер Янг, первым использовал яблоко как символ, – раньше, чем оно стало обозначать персональные компьютеры, раньше, чем битлы использовали его на конверте своего диска, раньше всех. (Не могу сказать, пользовалась ли этим образом возникшая позже группа другого ведомства, тоже известная как битлы.) Когда-то, в пятидесятых годах, Гарден-Сити славился почти исключительно своими садами и огородами. На протяжении нескольких поколений они служили основой местного хозяйства. У отца было множество конкурентов, и все они стояли в телефонной книге впереди его предприятия, которое в тот момент было известно как «Фрукты Янга». Устав замыкать ряды, он поменял свой фирменный знак на схематичный рисунок яблока, отскакивающего от макушки человека, и большой восклицательный знак рядом. Предполагалось, что на рисунке изображен Исаак Ньютон (как минимум спорно), но, как бы то ни было, ярко-красный фрукт невозможно было ни с чем спутать, да и крупные буквы Ароматное яблоко не позволили бы. И это название, кстати говоря, встало в справочнике «Желтые страницы» первым из всех местных поставщиков фруктов.

Конкуренция была жесткой и с течением времени становилась все жестче, поэтому отец постепенно завел в бизнесе множество побочных линий: он занимался ландшафтным дизайном, продавал дождевальные системы, сдавал в аренду мотокультиваторы. Постепенно эти направления потеснили яблочный бизнес и сделали его, в свою очередь, второстепенным. Он сохранил деревья в основном из сентиментальных соображений; к моменту его смерти большая часть урожая яблок шла на сидр.

– Мы сделаем дело своим! – убеждал я Бетани. – Я не могу представить себе лучшего места растить детей.

Она качала головой:

– Ты всегда говорил мне, что не хочешь иметь с Гарден-Сити ничего общего. Что еще в детстве тебя тошнило от собирания яблок и всего, что с этим связано. А теперь ты хочешь вернуться?

– Ну, теперь все будет по-другому. Времена изменились! У отца не было настоящей стратегии. Сейчас ведь появляется новый рынок, на который он просто не знал как попасть. Вот смотри, если бы мы заменили бутылки для сидра на что-нибудь в стиле ретро, знаешь, что-нибудь вызывающее ностальгию, мы могли бы удвоить цену. Мы могли бы отхватить кусочек рынка товаров для здоровья. Может, даже продавать наши продукты в супермаркетах. А часть продукции надо непременно сделать экологически чистой. У нас же здесь готовая инфраструктура, ничего не надо делать. Не надо вкладывать деньги. Это замечательная возможность, и она сама идет нам в руки!

Бетани сомневалась, но постепенно я уломал ее, и мы купили домик с тремя спальнями на окраине Гарден-Сити, неподалеку от садов. Она взяла на себя бумажную сторону дела и иногда еще подрабатывала на стороне подменной учительницей; позже она даже нашла себе постоянную работу в публичной библиотеке. Я бросился в бизнес, пытаясь сделать «Ароматное яблоко» успешной компанией. Мы унаследовали клиентов отца, но я быстро понял, что они не считают необходимым хранить нам верность, а привлекать новых клиентов оказалось ох как непросто. Моя гордость от этого страдала – ведь я-то был уверен, что умнее своего старика; я вынужден был признать, что огромное значение в его делах играли личные отношения, его старомодное фальшивое обаяние. «Как делишки? Как детишки?» – говорил он обычно, пожимая кому-нибудь руку, – такое было у него фирменное приветствие. Вообще, папа постоянно пожимал кому-то руки; он считал необходимым расспросить и обаять всякого, кто хотя бы случайно ступил на его землю. Я в свое время поклялся, что никогда не буду пользоваться его методами, не буду отпускать банальные шуточки и с наигранным интересом расспрашивать о здоровье родных. У меня будет более утонченный стиль ведения дел.

Но прошло совсем немного времени, и наши продажи заметно упали. Пытаясь свести концы с концами, я начал понемногу занимать у Вернона деньги. Бетани об этом не знала. Строго говоря, Вернон владел половиной дела, но в основном он просто помогал мне прикрыть задницу.

– Знаешь, в чем твоя проблема? – спросил он однажды, когда мы сидели в «Вигглз».

Мы часто съедали там ленч в задней кабинке, уже после полуденного наплыва посетителей. Я заглянул к нему получить очередное финансовое вливание и только что спрятал в карман конверт с деньгами.

– В чем?

– Не пойми меня превратно, Джордж. Но мне кажется, люди замечают – клиенты, я имею в виду, они замечают, – что ты считаешь себя выше того, чем занимаешься. Честолюбие – это прекрасно. Вполне возможно, в один прекрасный день ты купишь нас всех с потрохами. Но народ всегда чувствует отношение. Ты сам по себе, парень. И им это не нравится.

Я молча теребил в руках краешек бумажной скатерти на столе.

– Ты не обиделся, что я так говорю, а, Джордж? – спросил он.

Я покачал головой:

– Нет, не обиделся.

Он показал на мой стакан:

– Еще будешь?

– Нет, спасибо.

– Ну, вот хорошее качество в тебе, и на папу совсем не похоже.

Он, наверное, хотел сделать комплимент, но на меня это замечание подействовало угнетающе. В последние годы жизни отец распустил себя, особенно в отношении сладкой газировки. Он пристрастился к ней, как наркоман, иначе не скажешь, хотя вслух никто не посмел назвать вещи своими именами. Он пил газировку на завтрак вместо кофе; во время обеденного перерыва он заходил в ресторан Вернона и наливал себе из фонтанчика; его кабинет в «Ароматном яблоке» был завален двухлитровыми пластиковыми бутылками. Совершенно непонятно. Когда мы с Верноном были детьми, в доме позволялось пить только яблочный сидр; сладкая газировка была для нас экзотикой, лакомством. Наша семья была прижимистой и пуританской и никогда не потакала человеческим слабостям. Но в какой-то момент все изменилось; мир изменился, и ближе к концу жизни отец сильно растолстел. Он стал толстым, как Санта-Клаус, и заработал сахарный диабет второго типа. Но даже после такого диагноза он не стал лучше заботиться о себе. Он уже не мог остановиться и продолжал постоянно посасывать свою сахарную водичку. Он сдался на милость своей привычки с нерассуждающим стремлением к саморазрушению, присущим обычно наркоманам. Когда мы прилетели из Англии на похороны и я заглянул в гроб, больше всего меня поразил не вид мертвого отца – хотя я был глубоко тронут, – а то, насколько толстым он оказался. Черт, он напоминал «шинного человека» из рекламы покрышек «Мишлен»! Все в нем – лицо, шея, открытые части рук – было жирным и как будто раздувшимся. Он редко носил костюм, старый стал ему мал, поэтому маме пришлось заказать отцу для этой последней встречи, последнего светского мероприятия, новый костюм. Массивное тело в новом фланелевом пиджаке выглядело немного гротескно. Неужели это действительно папа? Что произошло? Мой горизонт накренился, земля качнулась под ногами, – под сомнение было поставлено все, что я знал (или, вернее, думал, что знаю) о доме, о семье и о нашей жизни в Америке. Получалось, что я то ли всегда верил в ложь, то ли слишком долго цеплялся за то, чего давно нет. Пора было узнать новую правду.

– Не могу поверить! Что, твою мать, он здесь делает?

Вернон прервал мою задумчивость. Он выглянул в соседнее окно. На парковке «Вигглз» из грузовичка-пикапа вылезал молодой человек с очень светлыми, почти белыми волосами.

– А еще говорят о храбрости! Я не допущу, чтобы он вошел в парадную дверь моего ресторана!

Вернон подскочил и ринулся на перехват; я последовал за ним. Молодым человеком был Быстрый Эдди. Мы вышли на парковку, события продолжали развиваться, и я вдруг спросил себя: «Зачем, ну зачем я вернулся в этот городок?»

– Куда это ты идешь, как ты думаешь? – начал Вернон.

Быстрый Эдди скрестил руки на груди.

– Я приехал за проводами для прикуривания двигателя.

– Э-э?

– Там, в задних комнатах, есть пара проводов для прикуривания, и все пользуются ими, как будто они принадлежат тебе, но они мои, я заплатил за них свои деньги и не собираюсь их здесь оставлять.

Говорил он дерзко, но, к моему облегчению, не пытался протиснуться мимо Вернона. Мне не хотелось смотреть на драку. Мой брат был уже готов ударить этого типа.

Вернон вынул бумажник и достал несколько купюр. Он скомкал одну из них и швырнул Эдди.

– Вот! – Он скомкал еще одну купюру. – Вот! – и еще одну. – Вот! Иди купи себе проводов побольше, дурья башка. Но мне на глаза не попадайся!

Эдди осторожно опустился на колени и собрал бумажки, бросая вверх опасливые взгляды. Он готовился уворачиваться, если Вернон попытается его пнуть. Признаюсь, у меня мелькнула мысль – несмотря на то, что в кармане лежал конверт от Вернона, – что у брата моего слишком много денег, если он может выбрасывать их на ветер. Затем Эдди забрался обратно в пикап и уехал.

– У некоторых просто не хватает мозгов, – сказал Вернон.

Эдди раньше работал у Вернона, а теперь, фигурально выражаясь, сидел у него занозой в заднице. В свое время скандал разразился на весь Гарден-Сити и даже дальше. Одна из несовершеннолетних официанток ресторана по имени Мисси ван Дюссельдорп забеременела и объявила Вернона отцом ребенка. Брат все отрицал; через некоторое время в доказательство своих слов он сдал кровь для установления отцовства. Разумеется, шумиха такого рода как минимум внесла некоторую напряженность в семейную ситуацию Вернона; вообще, эта история взбудоражила весь город. Тест на отцовство дал отрицательный результат; Мисси ван Дюссельдорп, пристыженная и отвергнутая, бросила школу и уехала в другой город к родственникам. Все это случилось незадолго до смерти отца.

Затем поползли слухи. Спекуляции. Предметом слухов был ночной повар ресторана, известный другим работникам как Быстрый Эдди. (Такое ироничное прозвище парень получил не потому, что был очень уж быстр; наоборот, каждый, кто с ним общался, понимал, что он, как бы это сказать, немного туго соображает.) Судя по всему, как-то ночью в зале для боулинга у пьяного Эдди развязался язык, и он похвастался приятелям, что участвовал в реализации плана Вернона. Вроде он с поддельным удостоверением личности, которое дал ему босс, явился в клинику в другом городе и сдал от имени Вернона анализ на отцовство. Именно так моему брату удалось соскочить с крючка.

Понятно, что после этого секрет продержался недолго. История разошлась по городу, набрала ход и наконец достигла ушей Мисси ван Дюссельдорп. Она недолго думая обратилась к закону, и Вернона заставили сдать кровь еще раз. На этот раз выяснилось, что отец действительно он.

– Господи, Вернон. О чем ты думал? – спросил я его тогда.

– Подлог – это нехорошо, знаю, но я пытался спасти свой брак, парень! Иногда, чтобы сохранить что-то хорошее, приходится делать что-то плохое.

История с подменой анализа попала в местные газеты, а потом по чьей-то прихоти была подхвачена национальными средствами массовой информации – вызвала, как говорят, «общественный резонанс». На какое-то время, благодаря этому скандалу, наш городок приобрел известность: все о нем слышали. Да, мы тоже попали в историю. Джулия, жена Вернона, бросила его и забрала с собой детей; Мисси ван Дюссельдорп подала на него в суд, требуя возмещения ущерба и средств на содержание ребенка. (Сына она назвала Оззи.) Жизнь Вернона, откровенно говоря, развалилась, но по циркулировавшим в городке слухам я понял, что в последнее время он повеселел и начал приспосабливаться к своему новому положению холостяка. Его видели на людях уже с несколькими женщинами.

Мы покинули парковку «Вигглз» и потихоньку вернулись в кабинку. Я спросил:

– Ты иногда видишься с Мисси? Или с Оззи?

Он покачал головой:

– Что? С ней? Нет, черт побери! Ее семья и близко меня не подпускает. Они все жутко ненавидят меня.

Он помолчал и неожиданно ухмыльнулся. Такая реакция удивила меня. Должно быть, я как-то выразил неодобрение, потому что еще через мгновение он добавил:

– Прости, Джорджи. Просто… ну, каждый раз, когда я смотрю вон туда, я будто вижу ее, правда. Так и стоит перед глазами.

Я оглядел почти пустой ресторан. Он пригнулся ближе:

– Вот туда… на салатную стойку. Там мы с ней этим и занимались, после закрытия. – Он хмыкнул.

Похоже, он и меня приглашал посмеяться за компанию. В моем воображении прочно устроился образ пары, ритмично двигающейся там, где сейчас стояли миски с зеленью, холодными овощами и заправками. Может, я был в неподходящем настроении, может, на нервы мне действовали финансовые трудности и то, что я опять пришел к нему просить денег. Но факт остается фактом: ничто в этой ситуации не показалось мне забавным. Господи Исусе, брат, хотелось мне сказать, что с тобой?

Но я ничего не сказал. Вместо этого я похлопал себя по карману:

– Это в последний раз, Верн. Обещаю.

* * *

Я нарушил свое обещание.

* * *

Когда со мной связалась «ПостКо», момент для них был самый благоприятный. Я уже много лет рвал задницу, но так и не сумел вывести бизнес на тот уровень, на котором он находился в момент смерти отца. Задумка с дизайнерским яблочным сидром провалилась. Нам пришлось взять новый кредит под залог дома, и мне удалось вернуть Вернону лишь часть его тайных финансовых вливаний. Внутренне я признавал, что откусил кус не по зубам, и жалел о возвращении в Гарден-Сити. Но я был слишком горд, чтобы рассказать об этом кому-нибудь. Бетани знала, что дела идут не слишком хорошо, но даже не представляла, насколько все плохо.

Мать снова вышла замуж и уехала во Флориду. Вернон и его «Вигглз» процветали; он даже вновь сошелся с Джулией.

– Она так меня любит, – говорил он с небрежной ухмылкой, – что не может жить без меня!

Брат никогда не напоминал о долгах, но само их существование действовало мне на нервы, особенно после рождения детей. Я опять чувствовал себя человеком второго сорта – как будто снова стал худшим защитником футбольной команды, последним на поле, и снова запарывал блоки. Вернон в бытность свою хавбеком иногда вообще не видел ситуации на поле, но он несся вперед, прорывался через заслоны и приносил команде очки – а остальные вопили от восторга. Я мечтал бежать из Гарден-Сити.

Что касается Бетани, то она никогда не чувствовала своей связи с этим городом. Она продолжала работать в библиотеке и считала место терпимым, несмотря на низкое жалованье. Казалось, появление детей на время сделало ее счастливой, обеспечило жизни позитивный центр – во время обеих беременностей она принципиально не пила и не курила, мы жили в радостном ожидании, – но за родами каждый раз следовало резкое разочарование, и Бетани с еще меньшей сдержанностью возвращалась к прежним привычкам. Когда же я сделал ей замечание и сказал, что она слишком часто прикладывается к бутылке, она заявила: «Ну да! Представь, я пытаюсь наверстать упущенное».

Однажды в офисе, когда я был в депрессии и сам уже не верил собственным оптимистичным словам (кто я такой, в конце концов?), раздался телефонный звонок.

– Это тот самый Джордж Янг, который служил в армии и с почетом вышел в отставку?

– Послушайте, я не собираюсь больше страховаться…

– Тот самый Джордж Янг, который во время войны в Заливе занимался дознанием и работал с пленными?

Я собирался повесить трубку, но после этих слов заколебался.

– Угу. Кто говорит?

– Мы хотели бы поговорить с вами. Возможно, мы могли бы предложить вам работу.

Я никогда не слышал о такой организации, как «ПостКо». После пяти минут разговора он предложил мне прилететь для интервью в Мэриленд за счет фирмы. Неделей позже я получил подъемные и расплатился с долгами.

* * *

Когда я узнал, что Берти из битлов – из тех, других, разумеется, – я почувствовал сильное любопытство, но твердо решил не показывать, что этот факт произвел на меня сильное впечатление.

– Наверное, тогда все было совсем иначе…

Мои слова были, по существу, приглашением к рассказу. Но он ответил только:

– О да. Да.

До распада битлы успели записать на свой счет целый ряд очень успешных операций; им лучше, чем другим группам, удавалось раскалывать самые твердые орешки, самых закоренелых, жесточайших, кондовых ублюдков. Впервые я услышал о битлах уже будучи контрактором, во время подготовки. О них говорили буквально с придыханием.

– Почему ваша группа распалась? – спросил я как-то.

– Времена меняются. Люди двигаются дальше. Сейчас ситуация вступила в совершенно новую фазу. И все это понимают.

Я примерно представлял себе, на что он намекает, но даже я не до конца понимал его слова – что уж говорить о посторонних. Мы оба знали, что в последнее время наше начальство реже стало передавать подозреваемых другим правительствам, у которых еще остались палачи-мучители старой школы. Знаете, в те места, где заключенного просто уничтожают физически. Однажды, в самом начале моей работы на Омеге, мне пришлось допрашивать одного заключенного, который провел некоторое время в тюрьме одного из наших тогдашних партнеров, так у него обе барабанные перепонки были порваны. (Это совсем несложно сделать: сложить ладонь лодочкой, захватить немного воздуха и с силой хлопнуть по голове сбоку.) Бедняга не умел читать по губам и совершенно не понимал меня. Работать с ним было бесполезно. Мы все знали, что наши партнеры меньше нас заботятся о качестве; иногда возникало впечатление, что наше начальство работает с ними не ради информации, которую они могли бы добыть, а ради того, чтобы их руками наказать виновных.

Я продолжал расспрашивать:

– Хотелось бы мне услышать историю вашей группы, битлов. Откуда вообще взялось такое название?

– Этого я не могу тебе сказать, – ответил Берти, но затем улыбнулся, – или, может, когда-нибудь расскажу. Зависит от тебя.

* * *

Голоса в соседней комнате. Бетани собирает Джинни в нашу рождественскую поездку. Я с Кристофером.

– Сколько у Христа было учеников? – спрашиваю я.

– Двенадцать.

– Хорошо!

Мы делаем успехи. Но результаты пока еще очень невелики. В гостях у Доктора все будут ожидать от Кристофера хоть каких-то познаний в Библии; возможно, ему даже придется состязаться с двоюродным братом Джоем. Бетани не любит, когда я экзаменую Кристофера, но это для его же блага. Не хочу, чтобы мой мальчик чувствовал себя неловко. Он меняет тему:

– Мисс Бриз действительно получит это в воскресенье утром?

Кристофер держит перед собой конверт. Он уже давно надоедает мне подобными вопросами; очевидно, он влюблен в свою учительницу.

– Дело в том, что на Рождество почту не доставляют. Вероятно, она получит его раньше.

– Да, но я хочу, чтобы она получила его в день Рождества.

– Извини, но дело обстоит именно так.

– Но он хотя бы не опоздает, нет? – Он с трудом сглатывает, откровенно расстроенный такой перспективой.

– Нет-нет-нет. Успокойся. Вот так. Если ты напишешь «Не вскрывать до Рождества» на конверте снаружи, все будет в порядке. Она все поймет!

Он улыбается и бежит искать ручку. Хорошо, что папочка – гений.

Помню, я в его возрасте тоже был влюблен в свою учительницу, но тогда это была мисс Оливер, хорошенькая молодая женщина лет двадцати с небольшим, и носила она по тогдашней моде коротенькие юбочки. Все наши мальчишки пытались заглянуть мисс Оливер под юбку. Мы дружно ломали голову, изобретали не слишком оригинальные методы и иногда ловили в награду глазами под юбкой промельк чего-то неопределенного – райских кущ, наверное. Теперь же мысль о Кристофере и старомодной пожилой мисс Бриз заставляет меня в изумлении покачать головой. Господи боже! Представления не имею, что происходит у него в голове.

– Я обещаю, Джинни, обещаю!

Напряженное молчание в соседней комнате. Я знаю, в чем дело. Бетани хочет упаковать Мистера Обезьянкина в чемодан, а Джинни хочет взять его с собой в салон. Это не пустяк: на пути сюда у нас в каждом аэропорту возникали проблемы на КПП; наши чемоданы тщательно обыскивали, в ручных вещах постоянно рылись. Мистера Обезьянкина пропускали через металлоискатель, переворачивали, щупали за задницу, давали нюхать собаке. Может, они думали, что игрушка может оказаться полна наркотиков или взрывчатки, не знаю, но, когда Джинни увидела, как ее Мистера Обезьянкина отдают полицейскому псу, она начала вопить. Мы устроили скандал. Тщательность проверки казалась излишней, и мы с Бетани попытались объяснить это сотрудникам службы безопасности, но ничего не добились; скорее, стало хуже. А когда Бетани совершенно напрасно сослалась на мою работу, заявив: «Послушайте, мы тоже работаем на правительство!» – это задело их за живое. Это надо было видеть. Они устроили показательное выступление за наш счет и скрупулезно проверяли туалетные принадлежности предмет за предметом, чтобы показать, что не хотят иметь ничего общего с теми, кто рассчитывает на особое отношение. Когда мы закончили наконец с этим, я сказал Бетани, что ей никогда больше не следует говорить подобных вещей, что я всего лишь контрактор и, помимо всего прочего, «ПостКо» требует от своих сотрудников осмотрительности. Когда меня брали на работу, об этом был особый разговор.

– Ну я-то не их сотрудник, – возразила она. – Что захочу, то и буду говорить! Такое отношение никуда не годится.

– Все не так просто.

– Да нет, именно так!

Получилось, что мы успели поругаться по поводу моей работы раньше, чем добрались до острова. Именно поэтому я сейчас держусь в стороне от сборов и не участвую в последнем раунде борьбы за Мистера Обезьянкина. Когда придет время, плясок и ужимок будет достаточно. Немного раньше Бетани сказала мне:

– Джордж, я рассчитываю, что дома на каникулах ты будешь хорошо себя вести.

Можно было подумать, что она обращается к кому-то из детей!

– И что, по-твоему, это значит?

– Сам знаешь. Здесь другие правила.

– Раньше я тебя не подводил, правда? А в этот раз мы справимся лучше. Как договорились.

– Конечно, – ответила она тогда. – Я на тебя рассчитываю.

Этот разговор вызвал у меня ощущение легкой тревоги. Неужели Бетани сумела как-то почувствовать характер моей работы в качестве контрактора? Но откуда она могла узнать? У нее не было никакой возможности неодобрительно отнестись к моей работе. Бога ради, я не говорю во сне! И служба безопасности у нас надежная.

Кстати, это не лицемерие с моей стороны. Я именно так вижу ситуацию. Муж Бетани и отец ее детей одалживает свое тело кому-то еще. Вот и все. Согласно контракту, заключенному на ограниченное время.

Если я ощутил последнюю судорогу № 4141, то только потому, что согласился на короткие промежутки времени разрешать дознавателю с Омеги принимать мое обличье и заимствовать образ мыслей. Таковы условия сделки. Я не отказываюсь от ответственности за свои действия, но и не претендую на холодность того человека, которому иногда приходится удерживать другого человека под водой. Это не я. Не Джордж. Эта целеустремленность и умение перешагивать через препятствия принадлежат, кажется, совсем другому человеку, не мне, – определенному образу, роли, а вовсе не мужу Бетани и папочке Кристофера и Джинни.

А на Рождество мы вернемся в Америку. В реальный мир. «В этот раз мы справимся лучше», – сказал я ей.

Но замечание Бетани перевернуло все с ног на голову. Она рассчитывает, что я буду хорошо себя вести. Лучше бы она этого не говорила. А то теперь получается, что мне придется давать представление.