Сегодня пятнадцатое октября. Прости меня, старина блокнот, за то, что за несколько последних недель не вписал в тебя ни единой строки, – я пытался разобраться в своих чувствах к Марианне О’Хара; пытался понять, как она относится ко мне.
Второе, боюсь, не очень-то сложно. О’Хара воспринимает меня как друга, которому она может помочь. Поразительно, как трудно мне писать о ней! О’Хара настолько привыкла ко всяким случайным связям, что, подозреваю, рада продемонстрировать свое «искусство» едва ли не первому встречному.
Будь оно все проклято… и будь благословенно! Впервые, в моем-то возрасте, ощутить страсть к женщине, да такую сильную, и прийти к ней через умопомрачение, через светопреставление?! Не осмелюсь назвать свое чувство любовью, несмотря на то, что сердце мое заходится, когда я после долгой ночи утром встречаю её. Марианна!
Странно, однако, – признать её красавицей нельзя. Но что по сравнению с ней красавица? О’Хара – куда более «редкая птица». Какие только диковинные качества не сочетает она в себе, всех вокруг ошеломляя, всех к себе притягивая, как магнит. Есть несомненно, есть в ней, беспутной, и Божья искра. Когда я впервые увидел её, то понял: от неё невозможно оторвать глаз; тысячи раз я наблюдал, как её друзья и просто чужие люди пытаются отвести от неё взгляд, борются с искушением и не могут с собой совладать – смотрят. Конечно же, Марианна знает себе цену, но никогда не хвастается своими достоинствами. Более всего мне доставляет удовольствие наблюдать за ней, когда она не чувствует, что за ней наблюдают, когда она одна, погружена в себя, читает или смотрит вдаль. В такие минуты её лицо спокойно, и прекрасно, и словно осиянно свыше – Божья благодать на челе, – и мне вспоминается Венера Боттичелли. А она – Афродита Бенни Аронса.
Три недели назад на неё было совершено нападение. Она серьезно пострадала и попала в больницу. Несколько раз я навещал её в больнице. Когда пришел в палату в первый раз, О’Хара выставила меня за дверь, причем весьма бесцеремонно. Потом объяснила, что не хотела предстать, передо мной плачущей. Я бы многое отдал за то, чтоб увидеть её слезы. Не представляю Марианну, теряющую над собой контроль. Такое впечатление, что у неё не душа, а компьютер… умеющий сострадать! Бедный Бенни! Ты же понял, что О’Хара ни на кого не похожа. Кем она приходится Дэниелу, человеку, которого она оставила в Ново-Йорке? Кем была для того девонита, к которому, по её словам, была привязана необыкновенно сильно? Я даже не знаю, кем она является для меня, если честно. Я уже ни в чем не уверен, разве только в том, что все последние дни рвал в клочья одно за другим написанные стихотворения. Писал и рвал, на бумаге ещё не успевали высохнуть чернила. Оставил одно:
Эту страницу не уничтожил. Через годы буду себя спрашивать, не приснилось ли мне все это. И, быть может, разберусь в том, что сам от себя скрывал?
Пытаюсь быть честным. Горечь у меня на душе оттого, что меня переполняет чувство благодарности к Марианне, и невозможно излить это чувство. Долг, который я хотел бы ей отдать, не будет ею даже востребован. Я бы мог до конца своих дней прожить «евнухом», когда бы не О’Хара. Она подарила мне новую жизнь – а что я способен предложить ей взамен? Услуги шута?
О, как она умеет смеяться! Вчера вечером я застал её врасплох, недурно насмешив. Я начал жонглировать двумя туфельками Марианны и шоколадкой и, когда дело пошло на лад – быстро и четко, – прокричал:
– Смотри внимательно! Сейчас проглочу… одну из этих штуковин!
Сейчас в моей жизни нет места поэзии. С одной стороны, все во мне подчинено любовной страсти, с другой – меня все больше захватывают политические страсти. Ситуация вокруг нас усложняется не по дням, а по часам. Вдруг я понял, что и «Виноградная Косточка», если копнуть поглубже, есть не только дешевая забегаловка, где ворчуны-волосатики с утра до вечера перегоняют вино на мочу. Не только. Теперь я в этом уверен.
Вокруг так много краснобайства по поводу бойкота, который лобби предложили объявить Мирам. Как будто угроза голода не есть постоянный инструмент американской внешнеторговой политики. Мне настолько осточертело слушать напыщенные речи волосатиков, что в какой-то момент я стал играть роль адвоката дьявола, защищая право Сената на активные действия против космо-колоний, нахально попирающих законы нашей цивилизации.
О’Хара было заинтересовалась моей речью, но тут нам быстро пришлось перевести разговор на другую тему. Ибо ни проваливаться сквозь землю, ни испаряться мы не умели. Когда я произносил речь, какой-то странный тип, назвавшийся Уиллом – это не уменьшительное имя от Уильяма, это претензия на партийную кличку, – подсел к нам с подозрительно безмятежным видом и устало-рассеянной улыбкой. Поздно вечером этот тип позвонил мне домой. Он заявил, что ему очень понравилось то, как классно я ломал комедию в «Виноградной Косточке». Оказывается, по мнению Уилла, я один из тех, кто предпочитает действия пустой болтовне. Если Уилл прав, не могу ли я встретиться с ним и его друзьями на таком-то углу в такой-то час? Он попросил меня повторить: где и когда. И Боже упаси меня записывать эти «где и когда».
Вообще-то как раз слова я и предпочитаю действиям, а не наоборот. Но в данном случае, заинтригованный Уиллом, я промолчал. Я пришел в назначенное мне место в назначенный час. Я без толку проторчал на углу улиц минут двадцать, плюнул на Уилла и его друзей и уже побрел прочь, как вдруг какая-то женщина, прежде я её никогда не видел, пристроилась рядом со мной и попросила меня следовать за ней. После тошнотворного путешествия в подземке мы очутились на другом конце города. Женщина оставила меня под дверью многоквартирного дома, посоветовала несколько минут подождать и исчезла. Все эти театральные эффекты выглядели бы достаточно забавно, когда бы за ними не угадывалась реальная опасность. Если моим новым знакомым действительно угрожало нечто, заставляющее их прибегать к столь необычным мерам предосторожности, то мне следовало как можно скорее уносить ноги из-под их двери. Я мог нарваться на крупные неприятности. Конечно, некоторые великие поэты и за решеткой в камерах создавали бессмертные шедевры. Но я не имел ни малейшего желания оттачивать свое мастерство, сидя на тюремных нарах.
Пока я раздумывал – стучать, не стучать? – дверь отворилась сама по себе. Мягкий голос пригласил меня войти. Я переступил через порог и оказался в большой комнате. За дверью меня поджидал некто: он подвел меня к столу, находящемуся в середине комнаты. Мы хранили молчание. На этом некто был черный бесформенный балахон с капюшоном на голове. Довольно высокий голос мог в равной степени принадлежать как мужчине, так и женщине. Человек жестом предложил мне сесть, опустился напротив меня, достал из ящика письменного стола подключенный к записывающему устройству детектор лжи и попросил меня ответить на ряд вопросов. Я полюбопытствовал: а что, если я стану отвечать на них не так, как ему бы хотелось? Человек сообщил мне, что на первый вопрос я уже ответил не так, как ему бы хотелось. Тут я вспомнил про нож, висящий у меня на поясе, и несколько успокоился. Благо, я не отстегнул нож, когда направлялся к станции подземки.
Я положил руку на плато детектора, и оператор вывалил на меня целую кучу дурацких вопросов, выясняя, не намерен ли я лгать с самого начала. Все вопросы касались моей частной жизни, конкретно – последних двух дней. Не трудно было догадаться, что эти два дня я находился под неустанным наблюдением. О чем меня спрашивали? О тривиальном: что, например, я ел в обед?
Затем мы перешли к более серьезным вещам: не являюсь ли я членом какой-нибудь проправительственной организации? Тут я был бы чист как стеклышко, кабы не провел школьником пару месяцев в детском лагере бойскаутов. Потом мы стали выяснять мои политические пристрастия. Не думаю, что ответы Бенни Аронса полностью удовлетворили строгого экзаменатора. Его бы устроило, если б я стоял на резко радикальных позициях.
Спустя какое-то время мы поднялись из-за стола, и экзаменатор с большой неохотой повел меня вверх по лестнице. Он постучал в очередную дверь, оставил меня возле неё и, не сказав ни слова, куда-то исчез.
Мужчина, ответивший на стук, произвел на меня шокирующее впечатление. Он был слеп и имел вместо глаз протезы. Не так уж много на белом свете людей, которые и слепы, и богаты от рождения. Мужчина поинтересовался – не меня ли зовут Бенни. Затем он подал мне руку, улыбаясь одними губами.
Кроме нас тут находились ещё трое молодых людей приблизительно моего возраста. Они расположились на потертых дешевых стульях. И вообще, качество мебели оставляло желать лучшего. Слепец представился Джеймсом и назвал имена своих друзей: Кэтрин, Дэймон, Рэй. Передо мной поставили чашку чая. Я полюбопытствовал: где Уилл? Джеймс посуровел и проворчал, что кое-кто из присутствующих слыхом не слыхивал о таком человеке.
Разговор не клеился: сплошь общие места и – ни о чем конкретно. Мои собеседники избегали всего, что пролило бы хоть какой-то свет на их биографии, занятия, увлечения. Джеймс подметил мое замешательство и сообщил, что ждет ещё одного гостя.
И вновь раздался стук в дверь. Джеймс помедлил несколько секунд, как бы раздумывая – открывать или нет. Затем поднялся со стула и открыл.
На пороге стояла Марианна…