Глава 1

ЗНАМЕНИЯ

Арго, волшебный корабль Ясона, вернулся в Тауровинду, крепость Белого Быка, через год после отплытия. Вернулся по реке, известной как Извилистая. Я всегда втайне подозревал, что он вернется. Однако о нем не слышно было целый оборот времен года, пока он отдыхал в подземных руслах под крепостным холмом: в ручьях, реках и потайных притоках, связавших Тауровинду с царством, принадлежащим Иному Миру, — с Царством Теней Героев. И я не сразу ощутил его присутствие.

Ясон и оставшиеся аргонавты спали в его объятиях под палубой, близ сердца корабля. Арго защищал их: своего капитана и команду, призванную из земель за пределами изведанного мира или за пределами самого времени. Быть может, он видел в них своих детей.

Но для чего он вернулся? Как только я осознал, что он здесь, он закрылся от моего бережного прикосновения, замолк от носа до кормы, затворил от меня свой дух, едва отозвавшись приветственным вздохом. Зачем он вернулся из теплых южных морей?

Странные перемены в святилищах самой крепости должны были бы подсказать мне ответ.

Ниив, северная волшебница, дочь шамана, — проклятие моей жизни с тех пор, как я впервые свел ее с Ясоном, — прибилась к женщинам, охранявшим колодец. Теперь их стало четыре: все юные, дикие, растрепанные, способные испускать самые поразительные и ужасающие вопли — то смеха и изумления, то страха и отчаяния. Вопли «далеко видящих и глубоко чувствующих», которыми подобные стражи святынь охраняли и отделяли себя от людей, живущих вокруг.

К тому времени Ниив стала моей любовницей. Она делила со мной тесную комнатушку в крепости, но не жалкую хижину в сердце вечной рощи у реки, где я жил среди прославленных мертвецов.

Каждый день на заре, когда она пробиралась ко мне в поисках удовольствия, от нее веяло тайной. Запах старой земли и кислого сока наполнял наше жилище. Мы поселились рядом с запретным садом, где проводили свои обряды Глашатаи Земли, Прошлого и правителя — люди дуба, как их называли. Наши с ней обряды производили больше шума. Ниив была жадна и откровенна. Она светилась восторгом. Иногда она сияла ярче луны.

Она шарила по моему телу, вскрикивая от удовольствия и пробуждая эхо недавнего воспоминания: когда она так же обшаривала мир духов, проводя время у колодца. Наконец она обессиленно опускалась на меня, глубоко вздыхала, и в этом расслабленном вздохе было больше от нового понимания моих чар, чем от моего слабого присутствия в ее теле.

Я ее любил; и я ее боялся. Она научилась обращаться со мной с легким пренебрежением, привлекавшим меня еще сильнее. Она сознавала, что я понимаю ее уловки. Ни для меня, ни для нее это ничего не меняло. Она умело дразнила и распаляла страсть, и страсть вспыхивала с новой силой.

По всем признакам холм под Тауровиндой оживал, указывая на опасность с запада: из-за священной реки Нантосвельты — Извилистой, — из Царства Теней Героев.

Для Урты, Верховного правителя корнови, для его Глашатаев и женщин-старейшин знаки были нежданными и поразительными: грозовые облака, сначала застывающие над крепостью в неестественных формах, а затем внезапно рассеивающиеся; затем громовой топот животных, хотя стада не было видно; другие явления, пугающие и очевидные. Однако они лишь слабо отражали происходящие изменения, которые я отмечал уже целый лунный круг.

Первой приметой стало движение живых существ задом наперед. Когда в темнеющем небе проносилась стая птиц, видна была лишь тень движения, но не то, что птицы летят хвостами вперед. Опушка леса поглощала оленя, словно не он отступал назад, а его втягивало в зеленые дебри. На рассвете, при первых проблесках солнца, собаки, даже огромные гончие Тауровинды, жались к земле, точно готовясь встретить невидимого врага, и пятились на прямых лапах в тень, из которой выскочили в поисках пищи.

Эти мгновения, когда нарушался порядок вещей, проходили так же быстро, как и наступали, но у меня не оставалось сомнений, что прошлое и будущее сплелись в смертельную сеть.

А затем появились загадочные речи. Они исчезали так же быстро, как и возникали. Короткое приветствие, словцо, брошенное кузнецом подмастерью, но в словах не было смысла, разве что для самого говорящего. Для уха слушателя они не значили ничего: простой набор звуков, гортанное бормотание. Но говоривший загадками легко себя понимал. Словно он на миг овладевал забытым языком. И именно так оно и было.

Все это мне было хорошо знакомо.

Заметив шутки Времени, я стал искать источник, через который оно проникало в крепость. Первым делом я прошел в сад, в рощу, охраняемую Глашатаем правителя, в плотное сплетение плодовых деревьев, орешника и ягодных кустов, скрытое за изгородью из колючих ветвей. Оно было столь густым, что внутрь не могло пробраться даже самое юркое животное. Сад цвел, протягивая ветви к заходящему солнцу.

Потом я посетил колодец.

Колодец скрывался в каменном лабиринте с высокими стенами, за маленькой каменной оградой в рощице карликовых дубов, покрытыми ярко-зеленым мхом.

Вокруг широкого устья колодца стояли скамьи, сделанные из розового зернистого камня, знакомого мне не по Альбе, а по странам жаркого, сухого, душистого юга: Массилии, Крита, Корсики. То были земли ма-за-рай — охотников за снами, — бродивших ночами по лесистым холмам, разнося и раздавая проклятия. Подобно ма-за-рай тех далеких островов, женщины, служившие колодцу Тауровинды, часто разгуливали ночью при луне. Они, как зайцы, носились по склонам, поедая букашек и мелких зверьков, подпрыгивая, точно бешеные псы, чтобы схватить птицу на лету, принимали странные обличья, хотя к рассвету снова становились озорными пятнадцатилетними красавицами. Новая женщина-у-колодца появлялась только тогда, когда одна из старых уходила: без сомнения, вниз, в потоки под крепостью. Но однажды к ним присоединилась четвертая. Было три — стало четыре, и чары не разрушились.

Новой женщиной была Ниив.

С появлением первых же знаков движения Теней Героев я каждый день подсматривал за женщинами. Они по большей части проводили время, сидя на каменных скамьях, вглядываясь в широкое горло холма, временами подбрасывая в его пасть вымазанные в крови камни или жгуты из цветов и трав и выпивая снизошедшие на них, как они говорили, «видения славы» — видения странные, сны далекие. Если вода отзывалась, игриво булькая пузырьками на поверхности, начиналось дикое торжество. Я смотрел на них без удовольствия: достаточно сказать, что женщины подчиняли себе воду и извлекали из нее образы. Все это было обычно. Такая водяная магия существовала задолго до возведения крепости на холме.

А вот теперь…

Я наблюдал за женщинами из укрытия. Сознавали они мое присутствие? Ниив — возможно. Но Ниив мне доверяла, убедившись, что я доверяю ей. Они в волнении заглядывали в колодец и явно были чем-то озадачены.

На сей раз подземные воды вырвались на поверхность мощным яростным потоком, с ревом поднялись из глубины, ударив и разбросав призвавших его нимф. Он изгибался и мерцал, затем замер в ожидании, жидкие мышцы раскачивались, как дерево, тянулись к дрожащим женщинам.

Постепенно они собрались с духом, быстрее всех Ниив, и позволили струям обнять себя, вытянулись, разогнулись в их сплетении. И едва они влились в кровь земли, глубинный мир холма стал подниматься, открывая сокрытое в нем.

Люди из прошлого, более далекого, чем Тауровинда, щерились, выглядывая из воды, их немигающие взгляды гасли, едва им открывался сущий мир.

Эти некогда живые образы, эти воспоминания о мужчинах и женщинах стали стихийными духами. Распад плоти оставил от них одни видения, тени, обитающие в камне под холмом. Но теперь их освободили. Иные бежали — бестелесными птицами вырывались из воды, чтобы раствориться в воздухе. Другие уходили обратно в глубину, избрав покой.

Кони рванулись из колодца вскачь, с развевающимися гривами, и хранительницы с визгом присели, а серые тени над их головами мелькнули и скрылись в каменном лабиринте. За ними — собаки всех пород и размеров, разгоряченные охотой, с оскаленными зубами, со вздыбленной шерстью, с телами, переливающимися в стремительном беге через стены. Их яростный лай становился горестным, когда они исчезли в мире людей, — тени, но снова живые.

Лошади и собаки, погребенные с правителями, искали теперь призрачный след дикой охоты.

И тут я впервые увидел эхо древнего человека, лежавшего там, — основателя самой крепости. Дурандонда.

Он поднялся, нагой и безоружный: водяной призрак, принявший облик человека средних лет, — старше, чем тогда, когда он выслушал мое пророчество столько поколений назад, но все еще отделенный многими годами от ожидавшей его жестокой смерти.

Он взглянул на восток, в сторону родины, потом — на небеса. Встретил ли он мой взгляд, обернувшись, чтобы осмотреться? Не могу сказать. На лице Дурандонда лежала печать печали, потом печаль сменилась гневом, словно этот дух, этот жидкий призрак предвидел, какая ужасная судьба вновь ожидает его гордую крепость.

Вода опала. Дурандонд вернулся к своим сокрытым под холмом костям.

Мгновение минуло.

 

Глава 2

СЫНОВЬЯ ЛЛЕУ

На рассвете третьего утра солнце словно взорвалось — внезапная ослепительная вспышка в ночной темноте. Блеск померк так же быстро, как разгорелся, но снова и снова искра вспыхивала в лесах, отделявших крепость от священной реки и неведомого царства за ней.

Когда настал истинный восход, стаи птиц взвились с деревьев, а та огненная искра все приближалась и наконец вылетела на равнину МэгКата — Воронов Битвы — в облике блистающей колесницы с двумя орущими юнцами, которые погоняли пару красногривых коней.

Один из этих буйных парней склонялся вперед, держа поводья; второй стоял на колеснице, обняв ступнями металлические борта. Нагой под коротким алым плащом, с золотым ожерельем на шее, в одной руке он держал тонкое копье, а в другой — бронзовый рог. Когда золотую колесницу подбросило на булыжнике, он свалился на дно повозки и затеял яростный спор с возничим. Тот хохотал, нахлестывая скакунов, и его длинные желтые волосы развевались на ветру.

Колесница летела по равнине: низкий зов рога заставил собравшуюся толпу броситься по стене к северу вслед за дикими ездоками. Они промчались между холмом и вечной рощей, а затем повернули на восточную равнину, к извилистой дороге, ведущей к пяти тяжелым воротам. Ворота одни за другими открывались перед издававшими победный клич юнцами и закрывались за ними.

Уже в Тауровинде они проделали три круга, постепенно остужая пыл дикой скачки. Они спрыгнули с колесницы, застегнули на себе плащи, распрягли задыхающихся коней, держа усталых животных под уздцы и поглаживая им морды. Они словно не замечали стоявших рядом Урту и его воинов, готовых приветствовать гостей.

— Хорошая скачка! — сказал один.

— Хороший погонщик! — заметил другой.

Новый рассвет зажег золотую колесницу новым слепящим пламенем.

Эти шальные юнцы были Конан и Гвирион, сыновья великого бога Ллеу. Похитители колесниц. Я уже встречался с ними. Полубоги-полулюди, они были величайшими в мире ворами и постоянно спасались бегством от гнева собственного отца и дядьев, в особенности Ноденса. И действительно, бородатый лик самого Ллеу мрачно глядел с борта колесницы — образ его словно кривился от нахлынувшей ярости и безмолвного обещания воздать по заслугам.

Эти мальчишки наделены были безрассудством и абсолютным бесстрашием, пока чужой суровый суд не пробуждал в них почти смертельный ужас. И все же они неизменно объявлялись вновь, столь же весело, как и прежде.

Они низко поклонились Урте. Потом Конан заметил меня и ухмыльнулся:

— А, Мерлин! Видишь, мы все-таки сбежали от этого старого ублюдка, нашего отца. Хотя на сей раз не без потерь.

Он поднял правую руку. Брат Гвирион повторил его движение. У обоих мизинцы были отрублены и заменены деревянными.

— Это растопка, от которой он подожжет наши тела, если поймает еще раз, — сказал старший из парней, — но за свободу это недорогая цена.

— Пока мы свободны, — добавил Гвирион.

— Ну, он не скоро заметит потерю своей повозки и пары лошадок. Он нынче столько спит! А мы можем обогнать само солнце!

Урта напомнил, что они гнали навстречу солнцу. Молодые люди взглянули в небо, потом на восток и погрузились в короткий, но яростный спор, обвиняя друг друга в глупости, потом вдруг замолкли и громко расхохотались.

Гвирион повел лошадей в конюшню; колесницу закатили под навес, и Конан подступил ко мне. Он постарел на несколько лет. В уголках глаз виднелись морщины, а в коротко подстриженной бороде среди огненно-рыжих мелькали седые волоски; он похудел, хотя и не утратил силы. Когда я встречал эту взбалмошную парочку в прошлый раз, они были на десять лет моложе, хотя для меня с той встречи прошло примерно два года. Такова прихотливая природа Страны Призраков, в которой они оказались заперты.

— Мерлин, — заговорил он, — мы переправились через брод Щедрого Дара. Но теперь там пристанище. Пристанище возникло снова. Его не видели с тех пор, как на равнине вокруг Тауровинды выросли леса. В этом что-то не так. Конечно, мы туда вошли. Мы задержались там ненадолго в комнате Копий Дерга. Нас туда пригласили. Пристанище стоит на острове посреди реки. Неплохое место. Там полно еды и игр. Но это между прочим. Там один заявил, что знает тебя. Он желает, чтобы ты пришел к нему на пир. Он сказал: «Передайте: Пендрагон. Он знает это имя». По его словам, в пристанище сейчас безопасно, но там в разных комнатах уже несколько сотен воинов, и многие из них безмолвно держат совет. Мы с Гвирионом спешили и ничего больше не узнали. Все это очень подозрительно.

— Чем подозрительно? — спросил я.

Покосившись на меня, он пробормотал:

— Они переправляются не с той стороны. — Весьма благоразумно, даже для полусмертного, не говорить о пристанищах открыто. — Или это, — добавил он, — или им там не место. Мы с Гвирионом можем переправляться в обе стороны. Тени Героев не могут.

Я начинал понимать, к чему он клонит: некоторые пристанища на реке — включая и то, которое мы обсуждали, — были выстроены, чтобы принимать путников из Царства Живых в Царство Мертвых. Таков обычный порядок вещей. Хотя другие служили местом встречи для беглецов из Царства Мертвых в Царство Живых. Тех следовало опасаться. Конан полагал, что пристанище Щедрого Дара уже ненадежно.

Я вдруг ощутил руку Конана на своем плече. Лицо юноши подергивалось от усилий. Я уплыл в сновидение, и он призывал меня обратно.

— Спасибо за известие, — сказал я, но он с сомнением покачал головой.

— Этот Пендрагон. Будущий правитель, каких я еще не видел. Он знает тебя. И при том он из Нерожденных. Ты понимаешь?

— Спасибо, — повторил я. — Да, я понимаю.

— Он знает о тебе и то, чего еще не случилось. Ты это понимаешь?

— Меня это не удивляет.

Он погасил свой острый взгляд, снова став буйным и бесстрашным, зеленые глаза сверкнули затаенным до времени озорством. Он не стал добиваться ответа на свои вопросы.

— Странный ты человек, Мерлин. Не думаю, что сумею понять тебя, пока не придет для меня время повзрослеть и стать владыкой вместо моего отца Ллеу.

— Те же слова можно сказать и обо мне, — ответил я.

— Да! Но тебе не придется сражаться с собственным братом. — Его лицо омрачилось. — Не радует меня далекое будущее, Мерлин, в котором мы с братом должны будем драться за колесницу, а не красть ее.

Он отвернулся и ушел искать место для отдыха в доме правителя.

 

Глава 3

ПРИСТАНИЩЕ

Только смертным отпрыскам богов дано пробежать или проскакать в седле или в колеснице через мир преходящих теней — мир людей — в блаженном безразличии к встречам с созданиями Иных Миров. Для Конана пристанище на реке Нантосвельте было лишь очередным привалом в пути: возможностью попировать, выспаться и провести несколько дней за игрой, небольшое приключение на пути, который приводит и еще приведет его ко множеству подобных мест в этом или в том мире. Для корнови, народа, возделывавшего земли близ крепостного холма, для простых людей, построивших большую, неприступную крепость, появление пристанища должно было стать ужасным знамением.

Как я понял, сменилось более пяти поколений со времени последнего возникновения пристанища на броде Щедрого Дара.

Но пока я готовился к путешествию на реку, чтобы разведать причины появления Пендрагона — Нерожденного Владыки Всадников, — в тот же день, ближе к вечеру, со сторожевой башни на западной стене закричали, что дети правителя возвращаются с охоты и скачут, словно спасаясь от погони.

Когда их уже можно стало окликнуть с Бычьих ворот, охранявшие их воины-утэны отделились и направились в крепость. Кимон и Мунда привстали в стременах, высматривая на высоких стенах человека, с которым хотели поговорить.

Этим человеком был я.

Мунда увидела меня и помахала рукой, маня за собой. Затем они с братом тихо проехали по скрытой тропе через невозделанную равнину к вечной роще, к ближайшему изгибу реки Нантосвельты.

Я последовал за ними и застал их за ссорой. Они яростно спорили. Девочка так и пылала, ее лицо разгорелось от жаркого спора и бешеной скачки.

Пока я шел к ним, огибая камни и низкие курганы, укрывавшие мертвых, я улучил момент, чтобы присмотреться к детям издалека. Кимон мерил шагами землю — маленький вождь в одежде охотничьих цветов, в коротком плаще и в тесно охватывающей голову ленте венца. Ему еще не дозволяли носить ожерелье, но на его окрепшей шее на шнурке из бычьей кожи висел маленький амулет Тараниса, Громовника.

Он быстро рос. Ему едва ли исполнилось десять лет, но по стати и повадке можно было дать все пятнадцать. Волосы он все еще носил распущенными, а в уголках губ нарисовал красным завитки, обозначив усы, которые вскоре предстояло растить и с гордостью холить. Он любил охоту, скачку и проявлял ловкость в играх — возможно, не лучший из игроков в мяч в крепости, но юноша, заслуживающий внимания.

Кимон был на удивление суров. Он многое унаследовал от Урты, но вот спокойного юмора отца ему не досталось.

Девочка тоже выглядела старше своих лет. Она еще не достигла, по очаровательному выражению женщин-старейшин, «расцвета луны», но ждать оставалось недолго. В одежде и прическе она подражала мачехе — скифской охотнице Улланне, ставшей женой Урты после смерти его возлюбленной Айламунды. Волосы были связаны в три хвоста, скрепленные на концах, причем средний оказался длиннее остальных. Мунда высоко подбривала виски и красила их охрой. Носила она свободную рубаху, перевязанную поясом и украшенную яркими заплатами, и узкие штаны до щиколоток с разрезами от колен. Когда случалось делить трапезу с отцом и мачехой, она надевала бледно-зеленое платье, более приличествующее девочке, из которой вырастет женщина-старейшина.

Мунда желала знать решительно все предания и историю крепости. Но прежде, пока она не достигла нужного возраста, ее заставили освоить пять приемов Героев, точно так же как Кимон сперва должен был усвоить пять уроков Предвидения. Он от природы не был склонен к учению, но все же сумел затвердить поэтические строфы и родословную правителей. В лекарской науке Кимон выказал меньше способностей, а танцевать отказывался наотрез; он обратился к моей помощи, чтобы понять глубинное движение самой земли, а также лежащие под нами и порой открывающиеся пути духов.

Первым достижением Мунды стало управление колесницей и бег по ее короткому дышлу, чтобы направлять запряженных цугом лошадей. Полезный прием. Она обучилась играм копья и играм щита. Позднее она приобрела искусство охотницы. Как раз с охоты на кабанов и возвращался в таком смятении отряд: утэны и дети правителя, которых те охраняли. Кимон вез привязанного к седлу кабанчика; Мунда — выводок куропаток, пойманных, надо полагать, когда от нее ушла другая добыча. Не в том суть. Просто детям правителя полагалось выполнить определенные задания. А потому, пронзив наконец копьем кабана, девочка, скорее всего, никогда больше и не вспомнит о своем умении. Точно так же Кимон, продекламировав предания корнови за срок, необходимый зимней луне, чтобы пройти по небосклону, вероятно, тут же выбросит их из головы — с первой до последней строки.

Увидев меня, Кимон поднял перед собой кулак, глаза его вспыхнули:

— Мерлин! То была дурная встреча, я знаю!

— Вовсе не дурная! — перебила его Мунда, открыв ладони и встретив мой взгляд. — Пристанища вернулись. Что тут плохого? Нам пришлось больше поколений, чем нашим дедам, ждать случая подкинуть дров в их очаг и поучиться у их постояльцев.

— Там все не так! Там опасно! — настаивал юноша, чуть ли не брызжа слюной. — Это пристанище с брода Всадников Красных Щитов, Мерлин. Спроси любого. Это пристанище только Мертвых выпускает в наш мир. Спроси любого. Если придут Мертвые… Мы еще не так сильны.

— Мертвые не придут, — твердила Мунда.

Она не сводила с меня глаз, быть может, в поисках одобрения и с неудовольствием заметила, что я хмурюсь. Впрочем, я мало знал о пристанищах.

Кимон выкрикнул:

— Там человек не из нашей земли. Он ждет. Он называет себя Царем Убийц…

Впервые я был потрясен. Кимон заметил и торжествующе улыбнулся. Его сестра пренебрежительно покачала головой:

— Когда поднимаются пристанища, их всегда наполняют духи. Так нас учили. И вообще, всего-то одно пристанище.

— Два! — негромко поправил я, и она осеклась.

Я рассказал им о пристанище у брода Щедрого Дара.

— Я же говорил, — пробормотал Кимон, больше сам себе. Сестре он послал, как выражаются друиды, «угрюмый взгляд». — Я говорил. Я тебе говорил!

— Как вы узнали, что тот человек зовется Царем Убийц? — мягко спросил я детей.

У девочки в глазах стояли слезы. Кимон тоже уставился на меня, кажется только теперь немного встревожившись.

— Он сын Ясона, — прошептала Мунда. — Ясон! Твой друг-дикарь. Хотя он лишь тень сына. И он ждет.

— Ждет?

Она задрожала.

— Брата из кости и крови, который мог бы отпустить его.

— Как ты узнала? — спросил я, отлично понимая, откуда в ней такое отчаяние.

Она скрестила руки на груди, опустив глаза.

— Я входила внутрь, — произнесла она слабым голосом. — Я нарушила запрет. Я вошла внутрь. Я сожалею. Что я скажу отцу?

Брат выразил презрение к ее мукам, но только взглядом, не словом. Это было нечестно. Если она нарушила запрет, то, как дочь правителя, должна будет расплатиться за это, а такая расплата могла быть жестокой.

Но как понять ее слова «брат из кости и крови»?

Я шепотом спросил Кимона, как он понимает это выражение. Тот почесал свой гладкий подбородок, задумчиво разглядывая меня.

— Думаю, — сказал он, — тот призрак — тень человека, который еще жив.

— Да, полагаю, ты прав.

Тезокор! Старший сын Ясона, молодой человек, перенесенный в чужое время, принявший имя Оргеторикс. Царь Убийц (или иногда Царь среди Убийц), пытавшийся убить родного отца по злобному наущению матери, Медеи. Призрак Тезокора! Неужели его брат из плоти и крови тоже здесь? Если так, его могли привести в Альбу только поиски отца, Ясона.

Над этими западными землями корнови собиралась не просто небесная гроза. Вот-вот разразится нечто более страшное.

Я утешил Мунду обещанием заступиться за нее перед Уртой и принять на себя всю тяжесть расплаты. Девочку, казалось, поразило мое предложение, и я напомнил ей, что я чужак в крепости, что иду иным путем, чем она и ее родичи, и что Урта у меня в неоплатном долгу. Я не раз спасал ему жизнь.

Кимон оскорбительно фыркнул:

— Всего один раз! Не хвастай. Только один раз. Я слышал, как отец рассказывал о тебе.

— За один раз тоже надо платить, и плата должна быть достойна правителя. Ты не согласен?

Он пожал плечами и сварливо кивнул.

— Что с тобой, парень? Какой волк тебя укусил?

Взгляд его был резкий и гневный. Волчий укус уязвил его гордость, и слова были столь же резкими, как и взгляд.

— Мое имя Кимон! Я — сын вождя! Не забывай об этом! Не так приличествует задавать вопрос!

— О да. Ты действительно сын вождя. А я — друг вождя.

— Сын ближе к вождю, чем любой друг. Твой вопрос неприличен!

Он свирепо сверкал взором. Здесь таилось нечто большее, чем простое ребяческое желание, чтобы с ним обращались как со взрослым. Мне стало любопытно. Я должен был бы вглядеться в ауру его ярости, чтобы увидеть осаждавших его демонов, но мне хотелось поладить с этим вспыльчивым дерзким юнцом. Когда-нибудь ему предстоит возглавить корнови, и однажды, когда он станет старше меня, ему, быть может, придет нужда воззвать ко мне: к Мерлину, Антиоху, к человеку с сотней имен, живущему не меняясь, к другу, который ближе ему, чем любой побратим. И по своему долгому опыту я знаю: ему скоро предстоит узнать, что сын вождя не значит друг вождя.

— Я задал тебе простой вопрос, — тихо сказал я. — Что встало между нами?

Он послал мне «собачий взгляд»: прищуренный, угрожающий.

— Я тебе не доверяю. Вот что встало между нами. Только и всего. Мой отец стареет, а ты нет. Моя сестра обращается к тебе, когда ей следовало бы обратиться к отцу. Я нахожу странным такой поворот дел. Короче, я тебе не доверяю. Ты опасен для нас.

Мунда уставилась на меня. Слова брата словно окатили ее холодной водой. Она опасливо следила за мной. Как сильно брат влиял на сестру!

Я никому не угрожал, но и не был уверен, какое место занимаю в сердцах этих юных искателей приключений. Я выбрал единственную возможность, помимо применения чар, что было бы предательством, и ответил:

— Ты всегда знал, что я из иного времени, из Иного Мира. Как вышло, что ребенком у тебя хватало ума понять, а теперь, повзрослев, ты отверг собственные воспоминания?

— Я слышал, что говорили о тебе старшие, — отвечал маленький гордец. — Ты мог бы совершить удивительные дела для нашей семьи и клана. Но ты отказался использовать десять чар, чтобы не ослабить себя. Ты ставишь свои нужды выше нужд других.

Верно. Он был совершенно прав.

Я никогда не скрывал, что скупо трачу свое искусство. Применение волшебства, или, как он говорил, десяти чар, — единственное, что, кажется, заставляет меня стареть. И я воистину отмеривал свой дар очень бережливо. Однако меня встревожили эти говорившие обо мне «старшие». Значит, нарастает недовольство. Это само по себе было любопытно: ведь уже очень долго в крепости царили довольство и согласие, не нарушаемое ничем, кроме обычных набегов за скотом, конных состязаний, охоты и Трех Радостей Пира — смеяться, любить и делать детей, — известных также как Три Истощающие Страсти.

Я расспрошу об этом Урту, но в свое время, не сейчас.

Внезапное появление пристанищ заинтересовало меня. У меня были вопросы, и друид Катабах, ближайший друг Урты и Глашатай правителя, наверняка представлял, что происходит. Он сможет ответить.

Катабах был жрецом по рождению, но из-за какого-то случая в молодости — он никогда об этом не рассказывал — его лишили права на обучение, и он стал утэном — одним из избранных воинов Урты. Среди героев он числился одним из лучших. Однако девятнадцать лет спустя он перечеркнул ножом знаки воина на своем теле. Он стал человеком дуба: не столько жрецом, сколько провидцем и хранителем памяти. Теперь он состоял в близкой, подвластной луне связи с женщиной-старейшиной Риантой, хотя им воспрещалось оставлять в живых потомство, если таковое родится.

Катабах охранял сад, лежавший в сердце Тауровинды. В нем под защитой высокой изгороди из глины и терна скрывались глубокие погребальные колодцы правителей и правительниц, останки первых строителей Тауровинды, а также множество яблонь, дававших кислые яблоки, заросли орешника и боярышника и чаща крошечных дубов с ярко-зеленым мхом на ветвях и стволах. Хранителями этого сада назначались два человека, причем оба немые. Катабах жил в нем у самой изгороди в маленькой хижине, но его часто видели стоящим за воротами и озирающим небеса.

При нем был начищенный до блеска и отточенный короткий меч, служивший для мести и жертвоприношений. У Катабаха хватало сил и решимости использовать его. Он обратил бы меч против самого Урты, попытайся тот войти в сад. Катабах вправе был убить даже правителя за попытку проникнуть в священную рощу в недозволенные дни или ночи.

И меня он тоже убил бы (если бы смог, конечно). Но между нами установилось некоторое взаимопонимание: не более чем совместный опыт юношеских безрассудств (хотя моя юность затянулась на несколько тысячелетий) и простые радости бесед об обширном мире природы, о тайнах, недоступных нашим благородным сотоварищам, на короткое время заселившим холм и наполнившим его бесчинствами и весельем своих душ-однодневок.

Нас с Катабахом связывала дружба умов, а не только сердец.

Я отыскал его. Он был, как обычно, угрюм и опирался на свой посох. Он ждал меня и бесстрастно смотрел, как я подхожу. Когда я вступил за внешнюю ограду, он попятился в сад, приглашая меня за собой. Едва я оказался в роще, он затворил ворота. Яблони цвели, и на земле лежал цветочный ковер. Длинные ветви ягодных кустов были подвязаны, чтобы не сломались под тяжестью будущих плодов. Узловатые дубы простирали широкие кроны, давая тень и убежище в своей чаще. Этот лес подходил для ползучих созданий, но мы спустились в лощину, укрытую от солнца, и по ней добрались до хижины, служившей Катабаху для отдыха. Небольшая, с рослого мужчину высотой и такая же в ширину, она вмещала полукруглую деревянную скамью, была завешена волчьими шкурами и разделанными тушками воронов. Здесь не было очага, никаких удобств. Хижина годилась только на то, чтобы человек мог отсидеться, отдыхая от размышлений и службы правителю, от всех обрядов, которые должен был проводить Глашатай.

Здесь пахло мужским потом и мгновенно узнаваемым звериным жиром, сожженным, правда, не в хижине: перетопленным салом Катабах мазал тело.

Это был дом без дома: моя пещера странника, только чуть менее спартанская.

— Я осведомлен о новом появлении пристанищ, — произнес он без предисловий. — Расскажи, что пережили дети правителя. И остальные болваны.

Я поведал ему все, что знал.

Обдумав услышанное, он рассказал мне о пристанищах.

— За восемнадцать лет учения я узнал, что существует много рек, подобных Нантосвельте, рассекающих земли Живых и Мертвых. Мы считаем Нантосвельту величайшей, но среди них нет великих и малых: все эти реки связаны через места, которые ты называешь полыми.

Я предостаточно рассказывал ему о своих странствиях по Тропе, огибающей мир.

— Нижние пути. Да. Я все время хожу по ним. Там протекают странные реки, часто очень опасные. Но о пристанищах я ничего не слышал, пока не попал на Альбу.

Его это удивило, и он, нахмурившись, подумал с минуту, а затем продолжил:

— Согласно Речи Мудрости, которую мы учим в рощах, на каждой из тех рек пять пристанищ, хотя они различны и недоступны живущим на их восточных берегах. Один отрывок в Речи намекает, что каждое пристанище скрывает сердце поверженного правителя. Одни из них гостеприимны, другие нет. В каждом множество комнат, в иных множество ловушек, и все они могут нести смерть.

Большинство комнат пусты, или так видится. Другие открываются на одну из Семи Пустошей.

— У всех Мертвых есть свои пристанища. А у Нерожденных свои. И они поднимаются над бродами, когда призраки переходят реку. Так?

— Да. У нас есть пристанища Щедрого Дара, Всадников Красных Щитов, Последнего Прощания, Промахнувшегося Копья и Колесницы Балора.

— Мертвые и Нерожденные переходят из мира в мир, когда нет пристанищ. Так что означает их появление?

— Не знаю.

— А которые из них опасны?

— Балора и Всадников Красных Щитов — наверняка. И еще какое-то. Но, как мне помнится, все они могут нести угрозу. Происходит нечто большее, чем тот набег.

Тот набег… Силы Иного Мира осадили Тауровинду и завладели ее стенами: убили жену правителя и его младшего сына; заставили скрываться другого сына и дочь; опустошили землю и удерживали крепость, пока их не вытеснили молодой Кимон и его отец. Им тогда немного помогли бык из Нижнего Мира… и молодой старец, бредущий по Тропе.

Если то был простой набег, что же назревает теперь?

Заботы Катабаха и его неведение будущего были написаны на морщинистом лице друида. Я подметил, как он поглаживает одну из лиловых татуировок, украшавших его тело: ту, что на горле, изображавшую двух прыгающих лососей. Лосось — дух Мудрости.

Катабах — сейчас лишенный мудрости — невольно взывал к духу прошлого.

 

Глава 4

РУКИ С ОРУЖИЕМ И КРЕПКИЕ ЩИТЫ

Не в первый раз — как здесь, в Тауровинде, так и в прошлом — я оказался в центре событий и должен был искать ответы и вести переговоры. Мунда тихо провела свою серую лошадку в ворота и удалилась в дом женщин терпеливо ждать, пока я переговорю с отцом и тот призовет ее. Кимон остался где-то у реки, пользуясь правом сына правителя на вход в вечную рощу (как-никак там были похоронены его предки), и — я глянул на него глазами крапивника, прыгавшего по ветвям ивы, — уныло стоял над струей Нантосвельты. На отмели играла рыба, хватала мошкару: спускались сумерки, и речной берег кишел кормом. Однако молодой человек был сыт своей злостью.

Сам Урта со своими утэнами где-то на юге охотился на оленей, кабанов — и даже на диких лошадей, попадавшихся иногда на полянах. Разумеется, они ищут пропитания, но и не упустят случая заручиться помощью кланов, живущих за лесами. Слишком много приходило вестей о маленьких отрядах вооруженных охотников. Их видели на берегах рек, текущих к югу от твердыни Урты.

Он все больше внимания уделял границам своих владений, как и его скифская жена Улланна, ведущая род от великой Аталанты.

Улланна со своими людьми охотилась на севере, через реку от вечных рощ.

Долгая ночь прошла, а на рассвете со стены протрубил рог. Вдали в рассветном тумане появились всадники. Они ехали рысцой по равнине с юга и вели за собой вьючных лошадей, нагруженных тушами оленей и трех темно-бурых кабанов.

Спутники Урты разъехались в стороны, а к нему навстречу направились двое всадников при оружии и со щитами. Они сопровождали его к двойным воротам дома правителя. Перехватив мой взгляд и нахмурившись, он на ходу поманил меня за собой в тепло дома, на стенах которого в ряд висели щиты.

За три зимы, выстудившие его земли, Урта мало переменился, только борода совсем поседела да на лице остался страшный шрам от скользящего удара топором после схватки с отрядом дхиив арриги, мстительных воинов-изгоев, отвергнутых своими племенами и прозябающих, как вши на коже земли. Их численность возрастала. Впрочем, удар пощадил левый глаз, и взгляд его был по-прежнему острым и проницательным.

Мы вошли в главный зал, где в очаге горели поленья и свет вливался в отверстия крыши.

— Хоть ты и искусен в волшебстве, Мерлин, я всегда знаю, когда тебя что-то гложет, — сказал Урта, сбрасывая плащ и пояс с мечом и опускаясь в крепкое дубовое кресло. Он вопросительно взглянул на меня. — Новые знамения?

— И еще более странные, — согласился я, и он склонился ко мне. Я сел на одну из скамей у стены.

Когда я закончил свой отчет, он поскреб щетину на подбородке, снова откинулся назад — усталый человек, — потянулся за кубком и осушил его одним глотком.

— Пока я рос, — сказал он, глядя в никуда, — о пристанищах знали из героических преданий. Вот в этом самом зале я сидел среди других мальчишек и слушал, как Глашатай Прошлого рассказывает забавные и удивительные истории этих земель со времени возведения первой крепости. Очень захватывающие. Но с тех пор я не часто вспоминал о пристанищах. Ими впору детей пугать. Из Царства Теней Героев есть пути через броды на Извилистой реке, но ведь к Нантосвельте никто не ходил. По крайней мере, пока в моей жизни не появился ты. Так ты говоришь, Глашатай правителя не понимает знаков?

— Нет.

— А Глашатай Прошлого?

— Скрылся в рощах, готовит преемника.

— Но Катабах считает, что они предвещают опасность, какой нам не вообразить?

— Мне так кажется.

Урта кивнул с умным видом, хотя ясно было, что он пребывает в полной растерянности.

— Очевидно, нам следует усилить оборону Тауровинды и западных укреплений. И расставить голубиных вестников в виду пристанищ.

Он подразумевал новый вид связи: посредством голубей, всегда возвращавшихся домой в Тауровинду, в свои маленькие клетки.

— И надо мне договориться о вооруженной поддержке с Вортингором. Верховный правитель Коритании запросит высокую цену в быках и ответных услугах. Но, думается, после того, как все кончится, я сумею уговорить его взять большую часть платы конями. Лошадей у нас в избытке!

В его глазах вдруг блеснула ярость.

— Мне понадобитесь вы с Катабахом… и Манандун тоже, а может, и твоя красотка-любовница…

— Ниив?

— Почему бы и нет? Она пожинает твое знание, пока ты спишь. — Он издевательски усмехнулся. — Скоро станет мудрее тебя!

Я улыбнулся, но в улыбке была горечь. Верно. Ниив все еще старалась извлечь мою волшебную силу. Такова была ее природа. Кто бы, родившись, подобно ей, дочерью северного колдуна, не стремился обогатить свое умение, прикрывая любопытством беспощадную решимость сорвать символы и знаки с того, кто носит их на своих костях? Урта, естественно, не сомневался в успехах Ниив, так как я не признавался ни ему, никому другому, что постоянно направляю ее внимание к менее уязвимым местам своего тела, скрывающего волшебную силу.

К десяти чарам я ее и близко не подпускал.

— Если ты настаиваешь, — ответил я. — Хотя у нее есть привычка больше путаться под ногами, чем помогать.

— Ну что ж, решай сам. Но ты должен разведать, что творится на бродах Нантосвельты. — Он послал мне долгий пристальный взгляд. — Да, пожалуй, ты увидишь больше, чем Катабах, каким бы мудрым он ни был. А я тем временем добуду у Вортингора «руки с оружием и крепкие щиты».

Он вздохнул. Он и вправду устал. Он стоял на перевале жизни: от жажды битв — к желанию мира.

— Справа знамения… слева знамения, — бормотал он. — Куда, во имя богов, мы скачем, Мерлин?

— Куда бы мы ни скакали, кто бы ни скакал нам навстречу, думается, неплохо бы принести дар Громовнику. Перетянуть Тараниса на свою сторону, пока его не уговорили помочь врагу.

Он махнул рукой:

— Тараниса? Я не имею дела с богами. Это для жрецов в их провонявших кровью рощах.

— На твоем месте, я освежил бы рощи и не забыл бы там побывать.

Он оскалился:

— Значит, нужны головы. Я в свое время насобирал достаточно. Наскучила мне эта забава.

— Тогда настало время Кимона. Время великого испытания для твоего сына.

Мгновение он глядел мне в глаза пылающим взором. Я думал, он убьет меня за такое предложение, но потом обнаружил, что глаза его пылают восторгом.

— Да! — выкрикнул он, хлопая ладонями по ручкам кресла. — Я сам должен был догадаться! Время великого испытания Кимона! Двух куропаток одним камнем! Мальчик станет мужчиной, и мы за один раз соберем к себе и богов, и воинов Вортингора. Отличная мысль, Мерлин. До такого не додумался даже Манандун, мой мудрый советник. Что за минута для него! И для всех нас! Я сам поговорю с парнем. — Потом он замялся, лицо омрачилось. — А сейчас, сдается, мне следует поговорить с моей непослушной дочерью.

Весь его вид говорил о том, что это было самое трудное дело за последнее время.

 

Глава 5

КРАПИВНИК НА СТРЕХЕ

Крапивники, малые птахи, почитаются за умение вернуться на свою территорию, куда бы их ни завезли. Объявлялись они внезапно, и никто никогда не видел, как они прилетают. Друиды и женщины-старейшины ценили их в равной мере. Но еще много раньше их применяли, чтобы заглядывать далеко вперед. Одним из первых уроков моего детства было умение овладевать и управлять духом крапивника.

Теперь крапивник скакал под застрехой длинного дома, где собирались женщины и где Мунда дожидалась, пока ее отец не вернулся с последней стычки с большим отрядом дхиив арриги, которых видели едущими с юга к реке. Урта как был, усталый и грязный, прошел прямо в дом.

Все женщины, кроме Рианты, вышли. Будь жива Айламунда, мать девочки, она тоже осталась бы, но Айламунда умерла и странствовала под своим курганом. Улланна, несмотря на отношения с правителем, не могла входить в женский дом. Никто не слышал, чтобы Улланна — охотница и светлая душа — жаловалась на этот запрет.

Урта уселся на волчью шкуру лицом к Мунде. Та опустилась на колени на такой же подстилке, сцепив руки. Она волновалась и ерзала, дожидаясь, пока отец удобно устроится. Я представлял себе, о чем он думает, принимая подобающую позу.

Вот он подогнул правую голень под левое бедро. Левая нога слегка согнута и вытянута в сторону девочки. Он наклонился вперед, оперся правым локтем о колено правой ноги, а левой рукой — о пол позади себя.

То была одна из трех поз «дружеской встречи» — та, что предназначалась для семьи и друзей, что касается двух других, то первая предназначалась для врагов, выпрашивающих мир, чтобы сохранить головы, а вторая — для животных, если ими завладел один из Мертвых и предстояло выслушать, достойно ли обращаются с ними друиды.

Последнюю, весьма сложную позу Урте никогда не приходилось принимать, и он втайне радовался этому. Он признавался мне, что понятия не имеет, что стал бы делать, возникни такая нужда.

Все три позы порой именовали «позами, предназначенными замучить вождя до смерти». Так шутили те, кому никогда не приходилось принимать их. Урте эта шутка не казалась смешной.

— Сегодня мне сказали, — обратился правитель к дочери, — что ты освоила прием «вращение в седле».

— Да, с нескольких попыток, но я справилась.

«Вращение в седле» требовало, отступая галопом от врага, развернуться в седле и швырнуть дротик или камень из пращи, тут же снова повернувшись вперед. Весь прием выполнялся одним плавным непрерывным движением.

— Когда-то и я это умел. Теперь мне трудно даже оглянуться, не то что вращаться. Суставы болят. Надо думать, я старше, чем мне кажется.

Молчание.

— Хорошо. Сегодня, — сказал отец, — я вернулся из леса Поющих Пещер. Я разогнал нескольких стервятников, засевших там. Отчаянных. Мстительных изгоев. Семеро спаслись. Семеро — нет. Они дрались как бешеные.

И снова молчание. Урта сделал неловкое движение.

— Я привез тебе подарок. Его нельзя потрогать, съесть или увидеть. Но все же он твой.

Девочка подняла взгляд:

— Расскажешь?

Урта заговорил теплее:

— Мы тихо ехали по светлому лесу и выехали на широкую поляну. Там были лошади: кобыла с жеребенком. Шкура матери была необычной масти, в рыжих и серых пятнышках. Никогда такой не видел. Жеребенок был рыжим с черной гривой и белым пятном на шее. Он хромал на заднюю ногу и очень страдал. Кобыла кружила вокруг него, то и дело бросала на нас яростные взгляды и фыркала. Клянусь Таранисом, она была бы не прочь отрастить бычьи рога, чтобы броситься на нас.

Мунда молча, распахнув глаза, глядела на отца.

Урта сказал:

— Конечно, я оставил их там. Думаю, в том месте в старину было святилище. Но я отыскал кусок березовой коры поровнее и нанес на нее знаки: Суцелл риана немата…

Мунда улыбнулась, закивала:

— Роща лошади-целительницы…

— Не знаю, сумеешь ли ты когда-нибудь отыскать ее, но если сумеешь, думаю, это место исцелит не только лошадей. И защитит тоже. Вот тебе мой подарок.

Снова молчание. Через минуту его нарушил Урта.

— Какие два гейса были наложены на тебя на восьмом году?

Мунда, мгновенно встрепенувшись, ответила:

— Я никогда не должна плыть по Извилистой на запад, даже если увижу, как брат или друг тонет и зовет на помощь. И если я увижу собаку в беде, охромевшую, голодную или раненную кабаном, я должна бросить все дела, чтобы прийти ей на помощь.

— Более или менее верно, — признал Урта.

Женщина-старейшина с улыбкой покачала головой. В тех правилах всегда крылось больше, чем значили их простые слова.

— Ты знаешь, почему тебя связали такими обязательствами?

Мунда рассудительно кивнула:

— Меня спас от врага твой пес Маглерд и унес в убежище за рекой. Так же уцелел и Кимон. Всадники зарубили моего брата Уриена и пса, который пытался защитить его. Меня приютили на том берегу, а затем дед пришел за мной и забрал обратно. Но то был дар нянек — матерей Мертвых, — спасших мне жизнь. Я вступила в Иной Мир прежде назначенного мне времени, и потому мне нельзя возвращаться в него, пока воистину не настанет мой срок.

— Хорошо запомнила. А теперь тебе придется объяснить: почему ты решилась нарушить гейс?

Молчание. Отец и дочь долго, пытливо вглядывались друг в друга. Наконец Мунда потупила взгляд:

— Из любопытства. Меня тянуло к дверям пристанища. Когда я вошла, мне стало страшно. Но все же я прошла по мосткам внутрь. Это на середине Извилистой реки.

— Что влекло тебя? Отчего тебе стало любопытно?

— Голос из сна. Песня. Я вспомнила счастливую пору под опекой нянюшек, когда я пряталась на том берегу. После прошлого набега на крепость. Я думала, они меня зовут. Я чувствовала: там мой дом. Потом мне показалось, что я ошиблась. Пристанище было коварным местом. Лица, что глядели на меня, запахи, звуки, этот смех… Плохое место. Я бежала в ужасе. Но бежала от странного и неизведанного. Брат испугался больше меня. Едва мы вернулись на свою землю, я поняла, что бояться было нечего.

Крапивник на стрехе выслушал все это с большим вниманием.

Молчание.

Потом Урта заговорил:

— Как я хотел бы, чтобы здесь была твоя мать. Она гордилась бы тобой.

— Гордилась?

— Гордилась бы твоей отвагой. Ты прошла непростое испытание, но, как знать, может быть, полезное. Ты решила, будто допустила большую ошибку, и вот ты здесь, в горе и унынии. Но отчего? То была минута вдохновения, храбрости, а не предостережения. И ты не нарушила гейс.

Она не понимала.

Урта пожал плечами, что нелегко далось ему в позе «дружеской встречи».

— Гейс нельзя нарушить наполовину. Мне придется спросить Катабаха, но я уверен, что не ошибся. Нарушить целиком — да, но не наполовину. Гейс не похож на золотой полумесяц, луну, которую можно разрубить пополам, так что одна половина висит у тебя на шее, а другая — у твоего брата.

Мунда потянулась пальцами к амулету на кожаном шнурке. Солнечный металл блестел на свету. Обломок амулета, древнего, как само время, ее сокровище, отцовский дар, половинка знака, хранимого ее родом со времен Дурандонда. Амулет связывал девочку с братом. Правитель, вручая свое достояние уцелевшим детям, надеялся, что дар накрепко свяжет их.

— Разрубив надвое этот кусок золота, — тихо сказал он, — я разделял и одновременно связывал вас двоих. Легко располовинить золото. Нельзя располовинить запрет. И вот мой приговор. Ты сказала, что пристанище стоит на середине реки. На полпути. Но полпути не путь. Вот мое решение, дочь: ты ничего не нарушила.

Мунда бросилась к отцу, взвизгнув от радости. Урта опрокинулся навзничь и покосился на женщину-старейшину, но та только плечами пожала. Ей, вероятно, было что сказать, но она предпочла промолчать.

— Слезай с меня, девчонка! Ты слишком тяжелая!

Мунда встала, изобразила знак почтения перед распростертым на шкуре правителем, повернулась и вприпрыжку выбежала из женского дома.

Крапивник на стрехе заметил, что Рианте пришлось помочь правителю подняться на ноги.

 

Глава 6

НЕРОЖДЕННЫЙ ПРАВИТЕЛЬ

Какое счастье, что Урта не поверил ни единому слову из рассказа дочери. Он, конечно, любил девочку и сознавал, что устами ее говорят темные силы. Он пощадил ее. Он понимал, что она одержима.

Он тут же обсудил со своими военачальниками и Глашатаями, как лучше разделить силы, чтобы встретить угрозу со стороны реки. Порешили на том, что пастухам следует быть начеку, чтобы немедленно отогнать скот и табуны в случае набега, а кузнецы, скорняки и горшечники должны, если нужно, им в этом помочь. Тем временем следует изготовить побольше длинных округлых щитов, крытых толстой бычьей кожей, а также коротких крепких копий. Никакой особой отделки, чтобы не жаль было потерять. Каменотесов приставили к извечному ремеслу: обкалывать длинные тонкие кремневые наконечники, часто более действенные, чем железо, хотя на старейших Мертвых железо оказывало ужасающее действие.

Сам Урта со своими людьми направлялся к Вортингору — правителю Коритании, чтобы нанять сотню временных защитников. Паризии, живущие на севере, хуже поддавались уговорам, зато их земли лежали дальше от границ Страны Призраков, а потому они могли заключить договор, хотя в отплату запросили бы многого. Помимо угрозы, нависшей со стороны Извилистой, опасность представляли и мародерствующие отряды дхиив арриги.

Глашатаям предстояло заняться тайной защитой: деревянными изваяниями и резными столбами, зверями из соломы и кости, а еще личинами деревьев — оградой, которую сумеют преодолеть не все Мертвые.

Труднее всего было противопоставить подобную линию обороны Нерожденным: многие из них не узнавали оберегов и преспокойно ехали мимо. Однако Нерожденные обычно проявляли меньше враждебности, чем их предки, и это тоже следовало учитывать.

Мне выпало ехать к реке в сопровождении Ниив, личной стражи из четырех воинов и Улланны во главе собственного отряда молодежи. Я был рад ее обществу. А обученный ею отряд, набранный из женщин Тауровинды, мог поспорить с утэнами Урты.

Нантосвельта текла с запада, из глубины лесов, из вечного сияния заходящего солнца. Она вилась по каменистым долинам и туманным болотам, через чащобы и мимо заросших холмов. Местами в ее излучинах попадались каменные руины и изъеденные ветром и дождем статуи. Несколько притоков впадало в нее из Царства Теней, и воды их пенились красным, сливаясь с главным потоком священной реки. Исток Нантосвельты скрывался в Царстве Теней Героев.

Терялась она у северных рубежей владений Урты в лесу, известном как Непроходимые Дебри Видений. Из чащи слышался грохот водопада, срывающегося с невидимой скалы. Появлялась же она снова на пути к далекому морю, во владениях коритани. Она протекала мимо вечных рощ, столь же волшебных, но уже не таких недоступных, хотя воды ее оставались опасными и здесь. Она огибала Коританию, обнимая земли, защищая их и питая духовной силой, как питала народ Урты. Ее берега отяжелели от алтарей и святилищ былых народов, общавшихся со своими богами.

Все пять бродов через реку располагались западнее, и на каждом из них теперь возникло пристанище, распахнутыми дверями словно бы приглашавшее гостей.

Первым на моем пути было пристанище Щедрого Дара.

Улланна поначалу отстала, да и кобыла ее с испугу заартачилась. Пристанище не оправдывало своего имени и выглядело довольно мрачно: дубовое строение с большим тяжелым карнизом над низкой дверью. Опоры по сторонам входа изображали гримасничающих козлов, поднявшихся на дыбы и сцепившихся рогами, словно пронзавшими оскаленное лицо женщины. Шаткие мостки тянулись от ближнего берега к илистому островку, где стояло жуткое здание. Обломки мечей свисали с крыши и скрежетали, сталкиваясь под порывами ветра. На высокой крыше, сложенной из жердей, не было соломы или дерна. Между грубыми стропилами пробивался дым.

Низкий вой несся из открытой двери. Он напугал лошадей, да и у меня на загривке волоски встали дыбом.

Ниив жалась ко мне, съежившись в седле и надвинув на лицо капюшон.

С мостков глядел на нас высокий человек в темно-красном плаще, с волосами до плеч. Лицо его было чисто выбрито. Человек был молод, с ясным взглядом, без оружия. В руке он держал поводья могучего черного коня.

Я узнал облик Пендрагона — призрака, постоянно преследовавшего меня во сне. Еще не рожденный, он несколько раз возникал в моей жизни, хоть и не ненадолго.

Он поманил меня, и я спешился, доверив поводья Ниив. Когда я, старательно удерживая равновесие, ступил на узкий мост, Пендрагон повернулся, привязал коня и нырнул в стонущую дверь.

Я пошел за ним.

На минуту я замер в дверях. Страна Призраков кружит человеку голову. Узкий коридор, казалось, расширялся и уходил вдаль. Стон перешел в негромкий гул голосов, звуки неземного смеха. Пристанище словно покачнулось у меня под ногами. Воздух здесь загустел от дыма очагов и запаха жареного мяса. Металл звенел о металл ударами огромного бронзового гонга, какие я слышал на востоке, но вскоре я узнал звон железных клинков. В пристанище шел пир и проходили военные состязания.

По обе стороны коридора тянулись комнаты. Пендрагон скрылся в чреве пристанища.

Я стал обыскивать комнаты.

В первой я нашел людей в клетчатых плащах, мрачно смотревших на меня со своих скамей. Между ними исходил паром стоявший на огне медный котел, а на коленях у них покоились костяные и деревянные рукояти оружия. Они встретили меня злобным оскалом.

В другой я увидел четверых мужей с лицами изуродованными шрамами, голых до пояса, с нарисованными на груди волчьими мордами. У каждого на шее красовалось серебряное ожерелье, а на голове — венец из кабаньих клыков, прижимавший густые черные волосы. Они испуганно, смущенно, но с любопытством глядели на меня и все же войти не пригласили. Мужчины сидели вокруг большой доски в клетку, на которой стояли фигурки из кости или темного дерева. Они по очереди двигали фигурку острием меча. В игре не видно было ни смысла, ни правил, но при каждом ходе остальные вскрикивали в отчаянии и гневно следили за следующим движением меча.

В третьей комнате в огромном открытом очаге горел огонь, и старик медленно поворачивал на вертеле бычью тушу. Он оказался беззубым, и когда взглянул на меня, я обнаружил, что глаза его так же пусты, как и рот. Он улыбнулся и кивнул, почувствовав мое присутствие. Двое молодых мужчин в клетчатых килтах и костяных нагрудниках прыгали навстречу друг другу через жарящегося быка, кувыркаясь в воздухе. То была не драка, а просто игра; на их голых руках и плечах краснели пятнышки ожогов от брызнувшего жира. Помнится, все это показалось мне смутно и тревожно знакомым.

В четвертой комнате, оказавшейся меньше других, я нашел Пендрагона с его малой свитой и на этом прекратил исследовать пристанище. В просторном зале стояли столы и скамьи. Здесь толпились самые разные люди: вооруженные и безоружные, коротко стриженные и с волосами, собранными в пышные конские хвосты; у некоторых головы были выбриты наполовину, у других — на четверть, тела покрывали татуировки, столь многоцветные, что невозможно было под узором различить человека. Ровно гудели голоса: люди отдыхали. На столах стояли глиняные кувшины с вином и деревянные бочонки с медовым элем; мужчины, черпавшие напитки рогами и чашами, были совсем пьяны. Шесть или семь закутанных в плотные плащи фигур разносили подрумяненных поросят и дичь на вертелах.

Только Пендрагон со своей четверкой оставался трезвым, и на столе перед ними не было еды.

Я подсел к ним, но, проголодавшись и чувствуя жажду после долгой скачки, взял себе мяса и вина: кислого вина с сильным привкусом сосновой смолы. Я не сомневался, что его делали в Греческой земле. Как видно, даже Мертвые обращались за удовольствиями к югу.

— Выпьешь и останешься здесь навсегда, — буркнул мне Пендрагон.

— Я уже бывал в Стране Призраков и вышел обратно, — отвечал я. — Бывал я и в греческих тавернах и гадал, доживу ли до утра, не то что до конца мира.

— Съешь это, и свиньи Нижнего Мира предъявят на тебя права, — пробормотал один из его спутников, когда я вонзил зубы в мясо.

— Я едал в тысяче запретных мест, — огрызнулся я. — Если что и удержит меня здесь, так это желание доесть все без остатка.

— Ты надеешься дожить до конца мира? — спросил второй воин.

Он был молод, с пушком на подбородке, и с откровенным любопытством рассматривал меня, как и третий — с виду прямо его двойник.

— Мой мир кончался тысячу раз, — загадочно ответствовал я. — Разбитое сердце, разбитые надежды, разбитые радости. Но если ты в силах забывать так, как умею я, то благодари тех богов, что опекают тебя. Потерять воспоминания — значит начать жизнь заново.

— Кислая жизнь, и довольно печальная, — с сомнением заметил четвертый из свиты Пендрагона, старше других, с покрасневшими глазами, с тяжелым дыханием. — Но кто я такой, чтобы пререкаться с тобой? Я еще не жил. Мое время придет. Надеюсь, оно придет скоро.

Я спросил его имя. Как и Пендрагон, он слышал свое имя лишь во сне: Морндрид. От этого имени меня пробрал озноб. Я недоумевал, отчего он предстает в зрелых годах, а не юным, как его товарищи. Но сейчас не время было предаваться праздному любопытству.

Утолив голод и жажду, я стал расспрашивать Пендрагона о пристанище и о людях в других комнатах:

— В одной семеро, с виду очень несчастных…

— Воистину несчастных. И не без причины. Это семеро родичей, сыновей и братьев правителя, который окажется перед лицом нашествия с востока. То восточное войско будет грозной опасностью: легионы воинов, вооруженных невероятным оружием. Этих семерых, например, они убьют еще детьми! Потому-то они так унылы и гневны: они знают из снов, что никогда им не стать мужами, чьи тела они занимают в ожидании жизни.

— А кто те четверо за доской в клетку?

— Четверо сыновей Брикриу, два поколения владевших своей землей. Они — игроки поневоле. Они разозлили друида, тоже еще не рожденного, и, вместо того чтобы предсказать им судьбу, тот наложил на них это заклятие: играть девятнадцать раз по девятнадцать раз девятнадцать лунных кругов. Последняя игра определит их будущее, но они сбились со счета. А остановиться слишком рано или сыграть лишний раз для них губительно.

— Сложное число лун.

— Действительно!

— А соперники, прыгающие через жарящегося быка?

Пендрагон пожал плечами:

— Это тайна за семью печатями. И для всех здесь. Ими овладел юный дух иного времени. Они прыгают не по своей воле. Когда изнемогут, спят несколько дней, потом жадно пожирают быка. Когда обглодают его до костей, на вертеле появится новый бычок и прыжки начинаются заново. В них есть тайна — во всяком случае, мне так кажется. Но даже они сами не знают, откуда пришла эта тайна.

Я не сказал ему, что их занятие показалось мне знакомым. Они забавлялись танцами с быком, но в местах, где такие танцы неизвестны.

Тогда я сказал Пендрагону, что слышал, будто он ждет меня. Ответ его меня удивил. Я не ожидал столь унылого отклика. Он заговорил торжественно, скорее тоном Глашатая Будущего, нежели будущего правителя.

— Нам ведомо — нам, кому в назначенный час предстоит ступать по земле и править ею, — что мы должны ждать здесь. Нам ведомо, что сны наши не значат ничего. Мы никогда не жили, мы лишь духи жизни, что однажды возникнет на этих землях, в лесах и на равнинах, в ущельях и лощинах, морских проливах, на реках, высокие холмы с древними укреплениями, рухнувших стенах, дожидающихся, когда их отстроят заново.

И мы станем строить на мертвецах и на том, что оставили после себя мертвецы.

Мы — тени без прошлого. Мы живем среди теней, вспоминающих и осуждающих несправедливость их предков. Мы — заложники, мы — Нерожденные в Царстве Мести. Вам, наслушавшимся рассказов друидов о чудном мире, ожидающем вас после смерти, скажу, что в Стране Призраков вас не ждут радости. Жизнь после смерти не менее жестока, чем до нее. Не скажу, что не существует больше радостей забытой жизни. Они существуют. Но для Мертвых и еще не рожденных нет времени — и нет пощады. Мы не меняемся, не стареем, нет для нас испытаний, преодоление которых дает миг покоя — миг, которому мы завидуем, глядя на мир за рекой. Миг перехода. Миг чистой свободы.

Краткая жизнь человека, окончившего дни своей охоты, ведет к долгой жизни призрака, охотящегося без конца.

Товарищи Пендрагона кивали в такт этим словам, разделяя его тоску.

Выждав минуту, я подсказал:

— И ты ожидал меня, чтобы?..

— Я собирался присоединиться к собравшимся в этом пристанище, где, быть может, небезопасно. Но я чувствую, опасность грозит тебе и правителю, на благо которого ты трудишься, а также его родичам и приближенным.

— Ты говоришь, что Царство Теней Героев готовит повторный набег на крепость?

Пендрагон смешался:

— Сложно сказать, но не похоже на то. Хотя должно быть так. Перед прошлым набегом на Тауровинду у бродов собирались войска, проводились военные учения, готовили к битве себя и лошадей, собирали провиант. На сей раз нас призвали собраться в этих мрачных пристанищах, а о военном столкновении не слышно. Мы просто ждем, хотя Морндрид высмотрел в землях за нашей спиной воинские силы, продвигающиеся по долинам. Но они идут не к реке.

В этом пристанище собрались Нерожденные. Мы все в сомнении, хотя иные больше других. Мы пребывали в довольстве на своем острове — Острове на Краю Рассвета. Хорошие равнины для охоты верхом, хорошие леса, чтобы выслеживать зверя. Хорошие холмы и долины. Хорошие воды. В рощах волшебные видения, утешительные и нередко захватывающие. Когда море отступает, оно открывает путь. Я, случалось, проходил им, чтобы пробраться в Тауровинду. Право Нерожденных — ступать по тем землям, где им предстоит жить. Несколько раз ты видел меня, когда я пользовался своим правом. Но тогда шепчущее святилище в сердце острова повелевало выехать на разведку, слушать голоса ветра и дождя, примечать заботы живущих. И не задерживаться. Вернуться домой.

Теперь нам велено собраться в этих гостиницах и ждать. Чтобы увести нас с Острова на Краю Рассвета, явились лодки. Обычно на наши вопросы дают ясный ответ, теперь же их словно не слышат. Это не набег. Что-то другое, более зловещее, опасное, вовсе лишенное благородства. Вторжение? Если так, его природы не предугадать.

Я снова услышал гомон за спиной: шумное веселье, гневную перепалку, кашель и отрыжку тех, кто слишком бурно коротал время ожидания.

— Есть ли источник у этого зловещего, неблагородного деяния? Исходит ли опасность от кого-то одного?

Пендрагон покачал головой. И его спутники явно не знали, что сказать.

— Ответ лежит за пределами этой Страны Теней. Вот почему я хочу уйти за реку. Но если я при этом потеряю тебя, Мерлин…

Он произнес мое имя с запинкой, будто оно значило для него больше, чем просто слово. С первой нашей встречи и я, и этот предводитель воинов, светлый духом и со светлым взглядом, — мы оба знали, что встретимся вновь, в настоящем мире, в далеком будущем.

И действительно, Пендрагон закончил свою речь так:

— Если я потеряю тебя на этот раз, ищи меня в грядущих годах. Загляни вперед, если умеешь, если посмеешь. В землях, где правит твой друг, неспокойно. Когда-нибудь тот мир перейдет к другому правителю. — Он наклонился ко мне и с улыбкой шепнул: — А когда я приму его, то он должен быть свободен от всякой порчи.

Я покинул пристанище и присоединился к Улланне и Ниив. Почти вслед за мной Пендрагон и четверо его спутников, пригнув головы, с грохотом пронеслись по мосту. Плащи развевались за их спинами. Призрачное серое облако, протянувшееся за ними, могло быть и дымом от очагов, но мне привиделось в нем гневное лицо; и пять ширококрылых птиц взвились над уносящимися на восток всадниками, над бегущими Нерожденными.

 

Глава 7

ТЕНЬ СЫНА ЯСОНА

До пристанища Всадников Красных Щитов было два дня езды по трудной дороге. Здесь у брода река широко разливалась; мы подъехали цепочкой, лошади сбивали копытами шаткие камни, спотыкались о бревна, оставленные паводком. С каменистого берега виднелись пороги, а за ними — мрачное жилище, отступившее от косматого леса на той стороне.

На входе располагалась фигура женщины из темного дерева: грудь обнажена, ноги скрыты под длинной юбкой. Глаза — зияющие дыры, темные как ночь. Руки женщины лежали на головах двух ощерившихся псов. Казалось, они готовы растерзать ее, но она их сдерживает. По обе стороны между женщиной и псами находились двери.

— Необычная статуя, — сухо заметила Улланна, — хотя в ней есть что-то знакомое.

У меня было такое же чувство. Эта сложная резьба воспроизводила более древний образ, не имевший отношения к миру Урты, да и к мирам до него. Но какой именно?

Из этого самого пристанища бежала в смятении беспечная дочь правителя, понимая, что нарушила запрет, но унося с собой предчувствие перемен к лучшему.

Здесь была охрана. Оставив Улланну на берегу, я выехал на отмель и стал осторожно пробираться меж скользкими от водорослей валунами. И тут они выдвинулись из тени: двое мужчин с неприятными взглядами, крепкого сложения, одетые в кольчуги и заплатанные штаны. В руках были тяжелые овальные щиты без всяких знаков и пучки дротиков.

Едва я выбрался на сушу, один вышел вперед и, точно невзначай, перехватил поводья моего коня. Он что-то пробормотал, внимательно посмотрев на меня. Нахмурившись, повторил свои слова. Я на несколько мгновений вошел в дух языка и узнал северное наречие. Он спрашивал, принадлежу ли я к новым Мертвым или же являюсь еще одним проклятым призраком, дожидающимся плоти.

Я отвечал, что я ни тот ни другой, но в пристанище меня ждут. Между тем его вопрос свидетельствовал о том, что пристанище открыто с двух сторон.

Они пропустили меня в сумрак за дверью, и я снова очутился в лабиринте коридоров, по обе стороны которых виднелись жалкие клетушки. Вдалеке — хаос звуков, хор голосов и шумные споры. За одним из стражей я пошел на свет. Я вел за собой коня, и тот нервно вздрагивал, когда по узкому коридору мы направлялись в сердце пристанища — сад под открытым небом. К своему удивлению, я нашел на этой залитой солнцем площади островок Греческой земли, а не Альбы: оливы и сосны, побеленные известкой домики с красными черепичными крышами. Воздух гудел и жужжал нездешним летом. Хаос остался позади. В тени, сонно переговариваясь, сидели мужчины и женщины. Кто-то пил, кто-то поддерживал огонь. Под яблоней, прислонив щит к коленям, отдыхал знакомый мне молодой человек. Он постарел на несколько лет — судя по его виду, весьма трудных лет. Правый глаз был выбит ударом меча, и волосы над шрамом побелели. На левой руке недоставало пальца. На ногах и руках веревками вздулись жилы. Одет он был просто: свободная узорчатая рубаха, штаны до колен и сандалии. Но в его позе чувствовалась настороженность, а за спиной сложено было оружие.

Он, разумеется, ждал меня. Едва я вошел в сад, он чуть заметно улыбнулся. Я привязал лошадь, подошел и сел рядом, в тени.

Кстати о тени. Оргеторикс, едва вымолвив приветственные слова, добавил:

— Да, ты прав. Я только тень человека, которого ты знавал. Ты, конечно, Антиох. Ты видел, как я пытался убить отца. Для меня те события — как сон. Я все вижу словно в темном сновидении, глазами живого человека, для которого я — тень. Я чувствую его боль, на мне остаются его шрамы. Я чувствую, как он растерян. Я расту с ним, но я — тень. Я называю его братом из кости и крови. Я существую лишь до тех пор, пока он не найдется.

Кажется, призрак Оргеторикса был таким же унылым, как и молодой воин, бродивший по холмам и долинам Греции.

Мне, пожалуй, следует написать несколько слов о судьбе Оргеторикса. Он был старшим из двух сыновей Ясона от Медеи, родившихся много веков назад, после похода за золотым руном. Имя его Тезокор, но более он известен по прозвищу Маленький Быкоборец. Его брата Киноса называли Маленьким Сновидцем. Когда Ясон изменил Медее с другой женщиной, Медея — повелительница дикой, стихийной силы — на глазах мужа убила сыновей. Ясон впал в отчаяние, от которого так никогда и не оправился, и в результате умер от горя. В действительности же Медея коварно отвела ему глаза, лишь изобразив убийство. Двух мальчиков вывезли из Греческой земли. А потом — поистине чудом — она перенесла их через самое Время, в будущее, в котором и разворачивается этот рассказ. Мальчиков разлучили, но Медея создала для каждого «призрачного брата», не пожалев на то жизни и сил. Со временем призраки стали существовать сами по себе. Кинос трагически погиб, а Тезокор, известный ныне как Оргеторикс — Царь Убийц, — присоединился к кельтским наемникам, грабившим земли за рекой Даан, повстречался с отцом. Они сразились в тени Додонского оракула в Греческой земле, и Оргеторикс тяжело ранил отвергнутого им отца.

Но как же Ясон вернулся к жизни в будущем — столь отдаленном, что сумел разыскать затерянных во времени сыновей?

Тому помог сговор между старыми друзьями: кораблем (Арго, разумеется) и мной. Тогда-то, помогая поднять греческого героя из места его упокоения под палубой Арго, на дне северного озера, встретился я с божественной и ужасной Ниив, неумолимо вторгавшейся в мою жизнь, в мои мысли и под мои меховые одеяла. (И под самую кожу!) Но пока довольно об этом.

По поводу плотского сына Ясона: он, как видно, теперь усомнился в своем решении — отказаться от отца, — и тень его разделяла с ним его боль.

В то время я понятия не имел, где находится живой Оргеторикс. Знал только, что где-то на Альбе.

— Ты — Антиох? — настойчиво спросил призрак.

— Да, — подтвердил я. — Известен также как Мерлин. Это мое детское прозвище. У меня было много имен.

— Кажется, вспоминаю: ты ведь очень стар. Ты не выглядишь старым.

— Верно, я оставил немало следов. Теперь их стерли ветры и дожди.

Ответ мой, видимо, позабавил его, но лишь на минуту.

— Мой брат из кости и крови поступает почти так же. Его следы, в отличие от твоих, еще висят в воздухе. По ним бегут гончие, за ним следят орлы. Он рядом. Скоро ты найдешь его. Это место… — Он обвел взглядом площадь между низкими прохладными стенами. — Я — он — дожидался здесь, пока меня допустят в святилище. В жаркой стране. Я сидел под этим деревом. Со мной были товарищи. Грубые, но гордые люди. Тогда я и видел тебя. — Тень пристально всматривалась в мое лицо.

Воспоминание для него было ярким и все же исходило не от него. Хотел бы я знать откуда.

Сидя рядом с ним, я гадал, далеко ли за пределы пристанища может простираться это место. Когда я впервые своими глазами увидел старшего сына Ясона, то было в Македонии, где он готовился взойти на холм вместе с маленьким отрядом спутников, чтобы спросить оракула, как ему узнать правду о своем прошлом. В святилищах всегда хватало и правды, и лжи. В том Македонском оракуле поселилась его мать Медея. Опять же возможно, что она присматривала за сыном, ждала его, ждала и меня, ждала случая снова управлять им.

Что мы теряли от попытки?

Я сказал ему:

— Если это место истинно отражает то, где я впервые увидел тебя — тебя живущего, я хочу сказать, — то позади нас на холме есть оракул.

— Знаю. Меня послали привести тебя к нему. Я уже давненько жду.

— Отвести меня? Чтобы встретиться?..

— С моей матерью.

— А!

Я был прав.

Пока мы отвязывали лошадей, Тезокор спросил:

— С девочкой все хорошо? Ей, видно, было не по себе в пристанище. Но влияние моей матери сильно. Она дошла до самой площади. Я постарался утешить ее, передавая послание для тебя.

— С девочкой все отлично. Она — дочь правителей. В ней немало отваги.

Я уже не сомневался, что эту жаркую, сухую, наполненную небесным благоуханием сцену создала Медея. Оргеторикс медленно ехал по обвивавшей холм тропе, склоняясь под низкими ветвями узловатых олив. Его конь цокал копытами по сухим руслам, протискивался в расщелины скал, покрытых сложным переплетением резьбы: явственным признаком близости оракула.

Далеко под нами маленькая площадь плавала в ленивых волнах зноя, беленые стены домов расплывались в сиянии, а за ними широко раскинулось пристанище: просторное жилище на реке, ставшей почти неузнаваемой, и за ней в тумане — мир Урты. Из Страны Призраков пристанище виделось иным. Уютным и гостеприимным.

Словно он уже бывал здесь прежде — а он и бывал в снах, — Оргеторикс уверенно миновал наружную стену оракула и свернул на заросшую лесом тропу к растрескавшейся серой скале, в которой, за завесой искривившихся от жары дубов и олив, скрывалась вещая пещера. Все здесь в точности повторяло Македонский оракул на севере Греции. Это называется «уловить дыхание Времени». В расщелинах скал призывно шептал ветер. Для этого звука мне не подобрать лучшего описания, чем «зов Земли». Оргеторикс, передав мне поводья коня и слегка оттолкнув меня от себя, шел как во сне.

— Иди спрячься в скалах. Я сам буду говорить. Скорей!

Он стоял как зачарованный и ждал, пока я спрячусь над уступом, откуда несколько лет назад подслушивал предсказания его судьбы, не ведая, что ему отвечает Медея.

Я стреножил коней и затаился в тени. Оргеторикс шагнул к самой широкой из пещер, чуть наклонился, вглядываясь в темноту. Руки его бессильно висели вдоль тела. В них не было угрозы.

— Мать?

Он долго стоял неподвижно, и ветерок шевелил его волосы. Я думал, что он повторит призыв, и его затянувшееся молчание обеспокоило меня: он замер, словно зверь, освещенный среди ночи огнем факела, ошеломленный внезапным светом, обездвиженный недоумением.

Наконец он снова подал голос, и я расслышал его шепот:

— Он пришел. Я отыскал его, и он пришел. Мать?

Ветер усилился. Оргеторикс выпрямился. Движение воздуха словно заткнуло ему рот. Миг спустя из широкой расщелины показалась свирепая круторогая баранья голова. Черные рога, морда цвета крови, круглые неморгающие глаза. Чудовище. Оно в два прыжка вырвалось из-под земли и надвинулось на молодого человека, сбило его рогами и ударило копытом в грудь. Баран опустил голову, выставив рога, и гневно, отчаянно заблеял. Рог вонзился в открытый живот лежащего и молниеносно вспорол его. Оргеторикс завопил. Из глаз его хлынули слезы страха и смятения. Второй рог вошел ему в горло, и тело скорчилось в смертельной судороге. Одна рука взметнулась вверх, словно умоляя о пощаде. Животное помочилось на умирающего, обернулось, бросив взгляд на мое убежище, и с блеяньем скрылось в гуще дубов, окружавших оракул.

Я ощущал его движение в зарослях, слышал, как он пышет жаром, трется рогами о стволы, стирая кровь. Жрица Овна, убийца из Колхиды; жена Ясона. В знакомом обличье.

Ожидавшая меня — человека, который в сыром еще мире был ее первой любовью.

Медее всегда нравились такие игры со звериными личинами. Мне пришла мысль последовать за ней в облике волка, но она — тем более в теле барана — без труда справилась бы и с волком. Выбрать медведя? Она окажется проворней. Такого же барана? В Медее всегда оставалась скрытая тайна, и я сомневался, что одержу верх в подобном состязании. Это была ее игра. Я напряг память и понял, что она не собирается вредить мне, а просто хочет — как и подсказывал мне внутренний голос — повидаться со мной.

Впрочем, я тоже мог сыграть в свою игру, хотя она дорого обошлась бы мне. Преследуя по редколесью созданное ею чудовище, я вызвал облик Ясона и взял лук, подобный луку Одиссея: с костяными накладками, с двойной тетивой.

Увидев, что ее настигает крадущийся по следу охотник, она в досаде ударила копытом о землю, фыркнула и отступила в глубину рощи, забившись между камней.

На кровавой морде сверкали глаза.

Личина — дешевое волшебство. Настоящий выстрел стоил бы дороже: сильнее стрелы ее поразило внезапное появление ненавистного мужа, Ясона, из давно прошедших дней в Иолке, после плавания Арго в Колхиду.

Баран пропал. Я осторожно приблизился к пещере, нагнулся, чтобы войти, и подождал, пока глаза привыкнут к темноте.

Теперь сама Медея, завернувшись в баранью шкуру, сидела на холодном камне и следила за мной горящими глазами.

— Напрасно ты это сделал. Жестоко.

Я едва не расхохотался в ответ на ее упрек.

— Не так жестоко, как то, что сотворила ты со своим тоскующим сыном.

— С этим? Он не был моим сыном, и тебе это известно. Просто игрушка для его брата.

— Игрушка, способная дышать. Игрушка, способная чувствовать. Испуганная игрушка. Потерянная игрушка.

— Нас этому учили. Для этого мы созданы. Разве ты забыл? Столько времени прошло, Мерлин. Нас учили недобрым вещам. Нам говорили, что самые наши кости изрезаны знаками и тайнами, от которых мы стали жестче скал. Нам говорили, что нам никогда не знать покоя, что мы должны сохранить свой дар, свои чары, свое волшебство. Нам было велено «идти по Тропе». Но один за другим — ты помнишь других? — один за другим мы сворачивали с нее. Обретали плоть. Обретали любовь. Один за другим. Все, кроме тебя. Игрушки? Мы все — игрушки. Если говорить о жестокости, ты куда хуже меня. У меня было два сына от Ясона. Я спасла обоих сыновей от этого чудовища, твоего друга, того самого Ясона. Я дала каждому сыну «игрушку» — призрак брата. Игрушки были знаком моей любви к сыновьям. Мне пришлось прятать мальчиков от этого чудовища, твоего друга, Ясона! Мне пришлось разлучить их. Но они не перенесли бы разлуки. Вот я и сделала для каждого игрушку: брата из тени, мальчика-призрака, образ, без которого они не могли жить. Утешение. Игрушки, как тебе прекрасно известно, ничего не значат. Речь только о сыновьях. Один из них уже мертв. Другой… жив. Вот почему ты был нужен мне здесь. Мы должны поговорить о Тезокоре. Мне нужна твоя помощь. И мы должны поговорить о том, другом мужчине. О твоем друге. О Ясоне.

В голосе и повадке Медеи настолько перемешались напор и неуверенность, гнев и раскаяние, что я на миг растерялся. Мы сидели в молчании. Сперва она глядела в пространство, потом обратила на меня смягчившийся взгляд.

Баранья шкура распахнулась, и я заподозрил, что она нарочно позволяет мне увидеть тело под ней.

Я снова обрел голос.

— Зачем ты это делаешь?

— Что делаю? — нахмурилась она.

— Зачем сидишь здесь, дразнишь меня? Одетая в овчину?

— А… наверное, чтобы показать тебе свои шрамы.

Она шевельнулась, подалась ко мне, поплотнее завернувшись в руно. Склонилась ко мне, насмешливо взглянула:

— Мои шрамы, Мерлин. Шрамы долгой, трудной, отчаянной жизни. Хочешь увидеть их?

— Зачем тебе показывать их?

Она снова села, скрестив ноги, поправила шкуру так, чтобы прикрыть наготу.

— Ты прожил долго, но мало жил. Знаешь, почему я так говорю? Потому что ты забыл причиненный тобою вред. Я никогда, никогда не забывала, что натворила. И на моем теле остались шрамы. Здесь есть мужчины, — насмехалась она, тыча себя пальцем в грудь и живот. — Много мужчин. Много Ясонов, хотя шрам, оставленный им, глубже других. А твоя царапина? — Медея хихикнула. — Она где-то там, под руном, если тебе захочется вспомнить. Ты был первым, Мерлин. Мальчик вырос, но так и не научился завязывать шнурки на башмаках. Не это ли означает имя Мерлин? «Не умеет завязать шнурки». Но твоя метка на мне. Сколько на тебе меток?

— Мои отметины глубже. Я прячу их.

— Еще бы! — зло усмехнулась она. Потом, казалось, смягчилась. — А может быть, они выцветают, как царапины от шипов и синяки. Как твоя маленькая снежная розочка, которую ты дерешь в свое удовольствие. Сколько снежных роз, Мерлин? Сколько роз потеряли свой цвет, потому что повстречались с мужчиной, не способным свернуть с пути, не способным полюбить. Он все идет, стряхивая прикосновения жизни, как собака стряхивает брызги дождя. Мне жаль тебя!

— И мне жаль тебя. Вот к чему привели твоя великая любовь, твои сыновья, останки твоих детей, все эти драгоценные прикосновения жизни!

— К чему привели?

— Потери, одиночество, разлука, отверженность. Жалкое уныние, безнадежная погоня, ужасный танец со смертью. Ты умираешь, Медея. Ты слишком много потратила силы. Сделать себе свежее личико — большого ума не надо, но ты не сумеешь вернуть свежесть сердца.

— Вот как? — медленно протянула она, покачивая головой. — Хотела бы я знать, какой незадачливый поэт напел тебе в уши?

Мы помолчали немного, каждый ушел в собственные воспоминания. Сердце, казалось, оттаивало. Резкие слова Медеи воскресили былые страсти и места, где мы — пусть ненадолго — отдавались этой страсти.

Я сказал кое-что, о чем лучше было бы умолчать:

— Было время, когда я вытащил бы тебя даже из погребального кургана. Ради последнего любовного действа.

— В самом деле?

— Да. Быть может, ничего не изменилось.

— Тогда я позабочусь, чтобы мое тело сожгли! — Ее смех напоминал воронье карканье. — Можешь слепить из пепла мое подобие на ложе.

— Ты жестока!

Она баюкала голову в руках, и вздох ее был вздохом отчаяния.

— О, только не это. Не начинай сначала. Нет, Мерлин, не жестока! Я устала. — И в ее внезапно брошенном на меня взгляде была усталость. — От жизни устаешь. Это ты мертв, Мерлин, а не я. Ты давно уже мертв. В сущности, уже с мальчишеских лет. Никакая снежная роза, выкручивающая тебя умелыми ручками, вливающая в тебя утренний и вечерний сок, чтобы потом выжать его из тебя по своей прихоти, никакая прилипчивая ледяная шлюха не изменит того, что ты умер, когда сделал ту дурацкую лодочку…

— Какую дурацкую лодочку?

— Ты назвал ее «Странница». Отпустил плыть по реке, на берегах которой мы росли, когда были детьми. Сказал, что она вернется к тебе, потому что все реки возвращаются к своему истоку. Ты должен помнить, Мерлин. Даже у Мертвых есть воспоминания. Та лодочка была для тебя всем. Когда ты отпустил ее, твое сердце отправилось с ней. Мы, остальные, оттачивали свое искусство, твердили уроки, играли в игры, проходили испытания и уходили предначертанным нам путем. Но ты… О Мерлин, постарайся же вспомнить! Ты сам уплыл с той дурацкой лодочкой. Ты, единственный из нас, не ухватился ни за одну из дарованных нам возможностей.

«Странница» вспоминалась мне как сон. Мне пришлось долго трудиться над ней. Однажды мой первый челнок ускользнул от меня, попал на стремнину реки и навсегда затерялся в лесных дебрях среди гор. Что, забытое мной, знала о нем Медея?

Я теперь видел ее яснее. Она сидела передо мной на корточках: стареющая женщина, седая, со впалыми щеками, с пронзительным взглядом, с сильным запахом благовоний и тела. Она опустилась передо мной на колени, словно служанка, но в этом не было ни унижения, ни мольбы; я же сидел дрожа, неуверенный, возбужденный, с пересохшим горлом. Она удерживала меня взглядом. И взгляд этот требовал быть нежным и сильным.

— Ты хочешь меня, Мерлин? Хочешь меня, как когда-то хотел? Или ты забыл, как когда-то хотел меня?

— Я забыл, — без обиняков сказал я и успел заметить, как разочарованно сдвинулись ее брови — мгновенно, словно удар крыла. Как быстро менялось ее настроение! — Зато я не забыл, что мы уже разыгрывали это прежде.

— Разыгрывали? Мы опять возвращаемся к игрушкам?

— Мы уже разыгрывали сцену соблазнения. Ты проделываешь это не в первый раз. Даже не в сотый.

— Сто раз, — повторила она, снова заворачиваясь в руно. — Уже сто раз. И ты, надо думать, запомнил все сто?

— Я знаю, что ты хитрила со мной прежде.

— Тебя легко перехитрить. Перед тобой трудно устоять. Но каждая хитрость — это больше, чем просто хитрость. Хитрость дразнит. Раздразнив, ведет к удовольствию. Ты, похоже, запомнил уловки, но не страсть. Какой ты странный человек, Мерлин! Ты так же стар, как и я, вопреки своей кажущейся молодости. Но ты стар, как само Время. Подобно плодам, мы созрели и наполнены сладостью. В сущности, мы так ужасно стары, что должны были уже сгнить на ветке. Но ты остался кислым. Юность сохраняет в тебе кислоту. И мне этого не понять. Я помню тебя молодым, и ты был тогда сладок, как рыба в меду. Ты говорил то же самое обо мне. А ты должен был знать. Я никогда не вкушала себя, как ты вкушал меня. Но с возрастом ты набрался такой горечи!

— Я от тебя ничего другого и не ожидал.

— Другого, кроме чего?

— Кроме старых уловок. Мы это уже проходили. Ты знаешь. Что бы ты ни говорила, тебе не скрыть, что чего-то добиваешься.

— Признаю, что хитрила с тобой прежде. Но не сейчас.

— Я помню те же слова. С прошлых раз.

— Я о многом стала думать по-другому, Мерлин. Не скажу, что стала мудрее. Я устала. Устала вызывать в себе гнев и ярость против мужчины, который некогда был скотом, а теперь так же потерян, как и я. Нет, я говорю не о тебе — о Ясоне. У меня было два сына, Мерлин, и я оставила себе двоих. Многих я отпустила, не дав им глотнуть воздуха. Мне приходилось так делать. В них было слишком много человеческого. Но двоих я оставила и я любила их. Маленький Сновидец и Маленький Быкоборец: тихий мальчик и бойкий мальчик. Каждый по-своему радовал меня — и Ясона, конечно. Украв их у Ясона, я убила его на месте. Убила все, что он знал, всякую жажду его сердца, всякую мечту о покое в его душе. Теперь я понимаю, что такую же рану я нанесла и себе. Тезокор жив и ищет нас. Я говорю то, что думаю, Мерлин. Этот мальчик — нет, мужчина — заслужил право на обоих родителей.

Я промолчал. Медея изнемогала: каждое движение ее тела говорило о хрупкости и дряхлости. Я бессилен был определить, сколько в этом игры; по ту сторону реки мои способности к провидению усыхали, сжимаясь.

Я не слишком ей верил и не забывал, что точно так же убедительно она лгала мне в прошлый раз, в этой самой Стране Мертвых, на этой же стороне реки, в долине, что гудела и откликалась отзвуком места, где мы росли. Как легко я поддался ее чарам! Но, конечно, не впервые. С каждой новой встречей с Медеей я отчетливее вспоминал минувшие века, когда мы были друзьями, любовниками и искателями, робко вступавшими на Тропу, что огибает мир, в трепетном предвкушении чудес и открытий.

То была неудобная мысль. Медея, расплескивая свои чары, быстро старела, но сберегла намного больше воспоминаний, чем я, и эти воспоминания привязывали меня к ней. Я же, накапливая свое волшебство и сохраняя молодость, расплачивался потерей собственной долгой жизни.

Только старея, я мог бы понять и испытать боль и радость встреч, испытаний, приключений и безумной погони, тысячелетиями наполнявших мою жизнь. Словно ветеран, получивший удар по голове в жестоком сражении, я мог вспомнить зараз лишь несколько лет, а порой и несколько дней. Я был закрыт от самого себя. В некой отдаленной области восточного мира, где деяния царей и подвиги героев, приговоры преступникам и приданое невест записывались на глиняных табличках, возможно, сохранилось больше сведений о моей жизни, чем я сумел бы припомнить за сто лет. Моя жизнь была глиной. Как мало я помнил…

Медея это понимала, и что-то в ее загадочной и соблазнительной позе подсказало мне, что она осознает свое преимущество.

— Помоги мне, Мерлин! Ты мне поможешь?

— Чего именно ты хочешь, Медея?

— Чтобы Тезокор примирился с отцом. Примирения между Ясоном и мной. Трудно, я знаю. Трудная задача. Потому-то мне и не справиться одной.

Я присмотрелся к ней. Ее помыслы сложно было разгадать. Хотел бы я встретиться с ней за рекой, где ей пришлось бы строить более надежную преграду, чтобы помешать мне проникнуть к ней в душу.

— Из двух задач какая важнее?

Попытаться стоило, но столь очевидный вопрос Медея могла предвидеть, даже находясь на луне.

— Примирить Тезокора с Ясоном, — сказала она, — хотя я каждой жилкой моего тела буду стремиться снова войти в семью. Но прежде — отец и сын.

— Где теперь Тезокор? Настоящий?

— Не знаю. Близко. Не в Стране Призраков. Но скрывается. Если найдешь его, просто перескажи ему все, что я сказала.

Помедлив минуту, я согласился. Потом попросил ее помочь мне с возвращением.

— Что происходит на реке? Почему появляются эти пристанища? Они предвещают большие перемены. Друиды из Тауровинды уверены в этом.

— Не знаю. Правда, не знаю. Но нельзя отрицать: что-то готовится. Уже не первый день. Острова опустели. Океан окутан туманом, но в нем порой видны странные корабли. Дремучие леса скованы зимой. Над горами бушуют страшные грозы. Что-то меняет облик земли. Некий Мастер переделывает ее. Я чувствую, что здесь действует старая сила, Мерлин, — старая, как мы. Если я узнаю больше, клянусь жизнью сына, расскажу тебе.

Уловив издевку в моих глазах, она улыбнулась и пожала плечами:

— Больше мне нечем поклясться, так что хочешь — бери, хочешь — брось. Я помогу тебе. Помоги и ты мне.

Во мне нет и не было ни силы, ни мудрости. Ни теперь, когда я пишу эти строки, ни тогда, когда Медея следила за мной нестареющими глазами и постигала меня разумом, помнившим времена, когда мы были любовниками. Она не могла не видеть, что я хочу ее и одновременно боюсь возобновления близости. Но устоять я не мог.

Когда баранье руно соскользнуло с ее плеч, я вошел в грезу. Мы долго держали друг друга. Помнится, я плакал. Помнится, она утешала меня. Мы играли. Мы любили друг друга по-гречески. Я думал, сердце мое разорвется от напряжения.

Позже я выплыл из неглубокого сна без всякой радости, заранее уверенный, что откроется новый обман, что она раздразнила и обокрала меня, как пыталась раздразнить и обокрасть меня Ниив. Я ожидал, что проснусь в холодном одиночестве, все тем же дураком, как всякий мужчина, сопротивляющийся естественному течению Времени.

Но она была здесь: маленькая, обмякшая, грустная фигурка, съежившаяся внутри собственной кожи. Она тихо спала. На щеках высохли слезы. Она бормотала что-то, вздыхая. Она свернулась клубком, как испуганное дитя.

Я хотел разбудить ее, но она сонно замычала и свернулась еще плотнее.

Сон помогает разгадать загадки, но, кроме того, он — гавань для отчаявшихся. Только не на рассвете. На рассвете псы врываются в сон и рвут покой в клочья.

Я ласково поцеловал ее. Не проснется ли она теперь? Нет. Потерялась где-то. Я покинул пещеру, спустился по косогору навстречу разгорающемуся свету, вернулся в пристанище и вышел из него.

Я быстро вернулся к Улланне с ее бритоголовыми подругами. Воздух на рассвете был свеж. Три женщины из ее отряда сидели на лошадях, со скрещенными руками и закрытыми глазами, желая урвать хоть минуту сна. Две другие, присели под бережком, болтая и хихикая. Сама Улланна лежала на спине темной, как дубовая кора, кобылы, уронив голову на шею мотавшей поводьями лошади. Завидев меня, она ударила кобылу пятками и вскачь направилась мне навстречу.

Она была недовольна.

— Ниив вернулась в крепость. Я послала с ней двух моих всадниц. Что-то ее встревожило.

— Очень глупо с ее стороны.

Только теперь я заметил, как рассердилась Улланна.

— Ты хоть знаешь, сколько мы тебя ждали?

— Нет.

— Три дня! А знаешь, что мы ели?

— Диких гусей? Лосося?

Она хлестнула себя поводом по ноге: резкое движение, но скорее с досады, чем от гнева.

— Мы не ели ничего! Охота здесь — мертвое дело. Ни птицы, ни рыбы, ни зверя, а трава воняет! Что-то здесь не так, Мерлин. Все выглядит прежним, но это обман. Здесь все вымерло. И еще далеко отсюда, на холмах. Я согласилась дождаться тебя, но теперь ты вернулся. Можешь уйти или остаться, как хочешь. А мы уходим! По коням! — прокричала она.

Спящие проснулись, остальные вскочили в седла, и, вскрикивая по-птичьи, — они, кажется, измучились меньше своей предводительницы — дикие всадницы помчались на восток, непрестанно оглядываясь, словно ожидая погони или опасаясь того, что осталось позади.

Я поехал по их следам, но не так поспешно.

Догнал я их уже ночью. Они раскинули лагерь в развалинах, развели костер. Неподалеку тихо стекал в колодец ручей. Рядом сидела Улланна, зачерпывая воду и переливая ее в устроенную на скорую руку водопойную колоду для лошадей.

Женщины пели, вращая на вертелах мелкую дичь. Похоже, мы выбрались из мертвой зоны.

Улланна увидела меня и поманила к себе, жестом приказав сесть рядом. Она зачерпнула чашу свежей воды, но не вылила, а держала перед собой, вглядываясь в нее.

— Что происходит, Мерлин? Что творится?

— Не знаю.

— Я так мало пробыла в его жизни: я не хочу потерять его. Я так мало прожила в этой стране: я не хочу потерять ее. Если я выгляжу сердитой, так только поэтому: я не хочу потерять то, что полюбила. Урту. Эту страну. — Она обернулась ко мне. — Что ты видел за последние месяцы? Все неправильно.

— Отзвуки прошлого, — честно отвечал я. — Лица из колодца. Воспоминания — и иные из них нездешние.

— Что-то меняет облик земли, — угрюмо пробормотала она.

Меня поразило, что она повторила слова Медеи.

— Да.

— Как, по-твоему, что это может быть? Что ты увидел в тех лицах из колодца?

— Подсказки. Наблюдения. Но не ответы. Я начинаю думать, что все это тесно связано с Ясоном. Не могу объяснить, но я просто нутром чувствую…

— Ясон… — повторила Улланна, покачивая головой. — Время перекошено. Но ведь так было всегда? Вот… — Она подала мне кожаную чашу, которую собственноручно наполнила из ручейка. — В моей стране подать страннику воды из источника — знак гостеприимства, потому что у воды всегда и везде один вкус. И мы пьем ее в память о хорошей жизни, старых и новых друзьях. — Она присела на пятки. — Сдается мне, ты встретил кое-каких старых друзей. И я тоже. Здесь! — Она постучала себя по голове. — Однако новые важнее.

Ее глаза блеснули в свете костра, когда она взглянула на меня, и по ее губам скользнула тонкая, но соблазнительная улыбка. Мы одновременно коснулись краев наших грубых чаш.

Не знаю, что творилось в уме Улланны. Она была скифкой. Я — Древним.

Но мы вместе испили воды из колодца.