«Мам, а почему меня зовут Мануэла?» Вопрос дочери застал Монику врасплох.

Она сидела в кабинете на первом этаже их дома в Вашингтоне на Гарфильд-стрит за своим компьютером и искала в Интернете кемпинги в окрестностях горы Св. Елены. Ей захотелось подарить Рихарду, ее мужу, которому летом исполнится шестьдесят четыре, восхождение на этот вулкан, которым он все время интересовался. Самый высокий кемпинг находился на тысячу метров ниже края кратера, Рихард был хорошим альпинистом, и пути восхождения были охарактеризованы как не представляющие трудности, так что, несомненно, это будет захватывающее переживание – рано утром выйти из кемпинга и взобраться на эту легендарную вершину. Как раз Моника увидела, что в парк будет допускаться только ограниченное число туристов, так что надо поторопиться с заказом. Рихард должен утром вернуться из Нью-Йорка, она собиралась обсудить с ним детали путешествия.

И тут в открытом дверном проеме, почти целиком его заполнив, появилась ее дочь. Она была на голову выше матери и более чем массивна. До замужества Моники Мануэла была, что называется, сердечная девушка, уже тогда высокая, но стройная, и таковой оставалась в первое время в Стокгольме. Только после переезда в Лондон, когда ей исполнилось пятнадцать, она начала медленно накапливать жир, ей пришлось перешивать брюки и юбки, чтобы затем в Вашингтоне обрести фигуру толкательницы ядра, впрочем, спортом она вовсе не интересовалась. Теперь ей пришлось одеваться в магазинах для сверхбольших размеров, в которых здесь не было недостатка, и Монике было больно смотреть на свою дочь. Она никак не могла этого понять. Она всегда обращала внимание на сбалансированное питание и даже за рубежом высоко ценила бюхнеровские растительные мюсли, пока все шло хорошо, но как только она заметила, что Мануэла растет не только в высоту, но и вширь, ее завтрак был ограничен хрустящими хлебцами с маргарином, но единственным следствием этого стало то, что Мануэла на школьных переменах с еще большей жадностью начала поглощать горячие пышки, пончики и даже гигантские бургеры. Америка вовсе не была страной, призывающей быть стройным, и Моника питала отвращение к культу гигантизма, который здесь проявлялся на каждом шагу. Соединенные Штаты были империей объединенных ожиревших гигантов, и ее дочь была обитательницей этой империи.

Теперь Мануэла стояла в дверях, с набитым ртом и с надкушенной конфетой в руке.

– Почему ты об этом спрашиваешь? Тебе не нравится твое имя? – Моника попыталась выиграть немного времени.

– Почему же, нравится, я просто хочу знать, почему ты его выбрала. – И Моника почувствовала, как забилось ее сердце.

– Ах, знаешь, тогда называли всех новорожденных девочек Сандра, Барбара или Даниэла, и, поскольку ты прежде всего моя дочь, я выбрала тебе имя, которое, как и мое, начинается на «М» и заканчивается на «а», и, конечно, оно мне нравится.

– О’кей, мама.

Мануэла сунула в рот вторую половинку конфеты и развернулась.

– Что ты собираешься делать сегодня вечером? – спросила Моника.

– Я должна послать еще несколько мейлов, – сказала Мануэла, – и потом я хочу посмотреть шоу Леттермана. Будешь смотреть со мной?

– Может быть. Кто там будет гостем?

– Майкл Мур.

– Тогда я посмотрю тоже.

Мануэла стала спускаться по лестнице вниз, вдруг она обернулась и крикнула своей матери:

– Анна из Швейцарии прислала письмо по электронке, она шлет тебе привет.

– Спасибо, передай и ей тоже!

– Она беременна!

Это известие пришло уже с нижней ступеньки лестницы.

Моника тут же поднялась и подошла к лестнице:

– Что ты сказала?

Мануэла повернулась к ней:

– Анна беременна.

– Ах, вот как? Она этого хотела?

Мануэла пожала плечами, скрестила руки на перилах лестницы и оперлась на них головой:

– Почему ты мне никогда не говорила, кто мой отец?

Моника вздохнула.

Это было уже не в первый раз, когда ее дочь задавала ей этот вопрос, и уже не в первый раз она с трудом находила ответ. Когда с этим врачом в Цюрихе Моника исполнила свое заветное желание, она представляла себе все гораздо проще. Тогда у нее перед глазами был только ребенок, такой же, какого некоторые из ее подруг держали на руках с озаренным улыбкой лицом, и ее мечта самой прижать к груди своего ребенка стала неудержимой страстью – своего ребенка, на головке которого со временем будут виться локоны, и она будет читать ему «Пеппи Длинныйчулок», ребенка, который обязательно будет девочкой, с веселостью пуделя резвящейся в ее маленьком доме.

Эти расчеты не оправдались.

Уже в детском саду Мануэла спросила, есть ли у нее папа, и, получив ответ, что не у всех детей есть папы, спросила, почему именно у нее его нет. Он еще до того, как она родилась, уехал далеко и больше уже не вернулся, и она даже не знает, где он живет, сказала тогда дочери Моника.

Этой версии она долго придерживалась, и, когда Мануэла подросла, она рассказала ей о празднике, на котором она танцевала с незнакомым мужчиной, которого потом пригласила к себе домой, а на следующее утро он исчез, не назвав своего имени и не оставив адреса, она потом спрашивала многих знакомых, которые были на этой вечеринке, но никто его не запомнил, и он больше не появлялся.

– Тебе хотя бы та ночь понравилась? – не без ехидства спросила Мануэла.

– О да, – ответила мать, – это было великолепно.

И когда она – неожиданно для самой себя – влюбилась в Рихарда, с которым познакомилась на промышленном конгрессе, где была переводчицей, и когда он – опять-таки неожиданно для нее – тоже в нее влюбился и они решили пожениться, она сказала Мануэле: «Теперь у тебя есть папа». Но Мануэла не решалась называть Рихарда папой, она обходилась, как и ее мать, когда говорила с ним или о нем, его уменьшительным именем, Ричи. Рихард был старше Моники на несколько лет, был в разводе, имел двух сыновей и был вовсе не испуган, когда она ему сообщила, что у нее есть дочь.

Рихард тогда даже признался, что он всегда хотел иметь дочь и он рад, что теперь она у него появилась.

Но дальнейшие отношения с подрастающей Мануэлой быстро отрезвили Рихарда. Девочка заставляла его постоянно чувствовать, что он не ее отец, в разговоре с подругами называла его любовником своей матери; когда та об этом узнала, она пришла в ярость. Она замужем за Рихардом, он ей не любовник, а законный муж, и разве Мануэла не замечает, что она многим ему обязана? Подобные словопрения заканчивались заявлением Мануэлы, что лучше бы она осталась в Базеле со своими подругами, с которыми ей было хорошо, чем каждые четыре года переезжать в другой город, черт знает куда, и там ходить в проклятую немецкую школу, полную детей других кочевников, с которыми не имеет смысла заводить дружбу, поскольку они все здесь временно. И что еще более обидело Монику, это заявление: «Лучше бы ты тогда сделала аборт».

Потом Мануэла начала обжираться, расплываясь все больше и больше; любому было ясно, что она несчастна. И было невозможно рядом с несчастливой дочерью самой быть счастливой. Самым приятным для них было то время, когда супруги оставались одни, а Мануэла была вместе со школой на экскурсии или в кемпинге. Моника была занята на полставки в секретариате посольства, где Рихард работал атташе по экономическим вопросам. Оба они втайне надеялись, что Мануэла продолжит изучать социологию в каком-нибудь университете в другом городе Америки, но Мануэла не только предпочла остаться в Вашингтоне, где она хотела учиться в Хаббардском университете, в котором преподавали почти одни черные доценты, но и продолжала дальше жить с ними на Гарфильд-стрит, а не в студенческом общежитии рядом с кампусом. Так ей удобнее, заявила она.

И вот она стоит внизу на лестнице и снова задает все тот же вопрос, точно зная, что она опять не получит на него ответа.

Эта жирная глыба, подумала мать, я готова ее убить. И затем она произнесла как можно спокойнее те слова, которые уже повторяла бесконечное число раз:

– Я сама этого не знаю.

– Но я хочу это знать.

– Ты знаешь, что я этого не знаю. И что тебе это даст, если ты это узнаешь?

– Я не знаю. Но это мое право как человека.

– Есть более важные права человека, – сказала Моника раздраженно.

Вот змея, подумала Мануэла, я готова ее убить. И затем она повернула голову немного набок, посмотрела матери прямо в глаза и заявила: «Моего отца, случайно, зовут не Мануэль Риттер?»

В ушах у Моники зазвенело, как будто это имя многократным эхом отозвалось, отразившись от незримого купола невидимого собора. Она обхватила руками верхнюю опору перил, молча повернулась к окну, глядя вниз на освещенную улицу со щитом-указателем: «КОНЕЦ УЛИЦЫ – ДАЛЬШЕ ТУПИК».