Стоит ли говорить, что Федор Кузьмич применил все с детства заученные врачебные навыки, чтобы привести Государя в надлежащий вид. Игумен Агафангел несколько раз пытался прорваться в келью, где колдовал над царским здоровьем его камергер, но тот всякий раз вежливо оттеснял настоятеля в коридор и обещал, что император с часу на час придет в себя и конечно же уделит время хозяину монастыря.

Архимандрит Агафангел на время успокоился и решил потерпеть.

Терпеть ему пришлось до следующего дня, когда в храме Святого Георгия совершалась утренняя литургия. Император вместе с Федором Кузьмичом явились на богослужение, и Александр Благословенный попросил настоятеля исповедовать его перед отбытием из монастыря.

Постоянных насельников на службе было немного, но даже в меньшинстве монахи сумели так отрепетировать церковное песнопение, что любая профессиональная капелла позавидовала бы этим отшельникам. Вероятно, каждый из них представлял, будто поет в последний раз. Особенно проникновенно у них получился ирмос «Иже херувимы». Государь, слушая монашеское пение, даже прослезился. Сам он не знал наизусть устава богослужения, но даже ему что-то показалось странным. И когда он после евхаристии был приглашен на исповедь, то первым делом решил узнать у настоятеля, в чем суть странности?

Услышав такой вопрос, игумен улыбнулся и попытался успокоить императора:

– Ничего особенного, Ваше Величество. Просто я, как настоятель этой обители, считаю, что отходить от веками проверенного канона не следует. Введенные в церковный обряд патриархом Никоном в 1666 году новшества не совсем соответствуют истине.

– Вам известно, что есть истина?! – удивился Александр.

– Истина – это всегда то, чего нельзя утаить, – пояснил пастырь. – Такого же мнения и пророк Серафим Саровский.

– Да, я был у него не так давно.

– Вот как? – удивился архимандрит. – Тогда вы, может быть, заметили у старца лестовку? – игумен показал императору висевшие у него на левой руке необыкновенные четки.

Кожаный ремешок сплетенной в круг лестовки состоял из множества бусинок, но заканчивалась она двумя кожаными треугольниками с вкрапленными в них полудрагоценными камешками, расположенными один над другим. Причем оба треугольника были с оборотом.

– О да, именно так, – подтвердил Государь. – Лестовку Серафим Саровский всегда носит с собой.

– Это особые четки, оставленные православным христианином Василием Великим, – продолжил настоятель. – Но никто из новоделов, последовавших за реформатором Никоном, не молится по лестовке. Этот удел оставлен только старообрядцам.

– А вы не боитесь Священного синода?

– Нет, Ваше Величество, не боюсь, – глядя императору прямо в глаза, ответил настоятель. – Я грек и знаком со многими течениями христианства. Недаром, перебираясь в Россию, я принял миропомазание православия и новое имя – Агафангел. Богослужение, не исковерканное на свой лад человеческими умами, осталось только у сторонников старой веры. Поэтому любой пастырь молится Богу так, как требует его совесть. Об этом мы еще поговорим на досуге. Теперь же чем я могу облегчить вашу душу?

– И то верно, – согласился царь. – Я верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия… Покаяться же хочу во многих сомнениях своих. Иногда даже в желании оставить предначертанный мне путь Помазанника Божия. В последнее время я чаще стал обращаться с молитвою к Вседержителю, но грешен помыслами, делами и не умением чего-то исправить… – Государь долго сознавался игумену в своих прегрешениях и сомнениях, а тот слушал исповедника внимательно, чуть склонив голову и закрыв глаза.

Видимо, так пастырь лучше воспринимал смятения души кающегося и мог найти достойный выход из создавшегося положения.

– Вы, Государь, неосознанно боитесь испытать участь многих из вашего царского рода. В частности, боитесь, что удел, выпавший на долю вашего батюшки, окажется и вашим. Уверяю вас, когда получите известие, сам Господь поможет вам, но даст испытание.

– Я уже получил известие, владыка, – поднял на настоятеля глаза император. – В Париже я бывал на мистериях у госпожи Ленорман. Как-то раз в ее зеркале я четко увидел себя самого, затем на мгновение мелькнул образ великого князя Константина, которого затмила внушительная фигура другого брата – Николая. После этого я четко увидел знакомые улицы Петербурга, какой-то хаос, развалины, трупы. Но самое страшное ожидало меня в столице. В прошлом году во время наводнения затопило дворец. А когда вода схлынула, в моей спальне обнаружился крест, занесенный течением с какого-то кладбища. И мне действительно Богом дан выбор: либо на царском троне превратиться в труп и превратить Петербург в сплошное кладбище, либо наконец-то отмолить смерть отца и в молитвах провести остаток дней своих, ибо это не только крест, а еще и жизнь настоящая…

Когда Александр замолчал, архимандрит Агафангел положил епитрахиль на голову императору, стоявшему перед ним на коленях, и произнес:

– Прежде подумайте, готовы ли вы нести крест свой, ибо обратного пути нет и не будет… Отпускаются грехи рабу Божьему Александру… – Игумен закончил молитву, поднял с колен императора и заглянул ему в глаза. – Готовы ли вы принять меня после трапезы? Мне думается, нам есть о чем поговорить.

– О да, владыка, – кивнул Александр. – Я привез вам с острова Явления хорошие вести. Хорошие вести и свои смятения.

После литургии гости посетили трапезную, перекусили и вернулись в свою келью. Настоятель монастыря тоже не заставил себя долго ждать. Сразу же с порога он горящим взором уставился на Александра.

Тот немного помедлил. После добровольного купания в осенней воде, ни разу до того не болевший император чувствовал себя не совсем хорошо. Государю давно бы уже надо было отправиться в Севастополь, где в особняке, предоставленном градоначальником, врачи Джеймс Виллие и Штофреген быстро пособили бы ему справиться с неожиданным недугом. Но он предложил настоятелю присесть на стул, сам же, выпив воды из стеклянного стакана, зашагал по келье чуть ли не строевым шагом. Поскольку места явно не хватало, император остановился у окна, повернулся лицом к игумену и посмотрел ему в глаза:

– Вы правы были, владыка. Мне, вероятно, не следовало заниматься детскими шалостями кладоискательства. В результате мне нездоровится. Но я выполнил предначертанное и нашел то, о чем мы с вами долго беседовали. С той стороны, где лунная дорожка касается острова Явления, над самой водой в одном из гротов я обнаружил несколько сундуков, обитых железом, церковную золотую утварь, воинские шестоперы, хоругви, топоры с золотой насечкой, книги в серебряных переплетах, инкрустированные драгоценными каменьями, множество икон. Но одна из них воистину поразила мое сознание. На ней был изображен песьеголовый святой! Я еще с детства слышал россказни о нем, но пока не увидел сам, мне, честно сказать, верилось с трудом в такую фантасмагорию. Я думаю, что все это церковное богатство прибыло сюда из Византии.

– О нет, Ваше Величество, – возразил настоятель. – Конечно, я не видел икону, только у меня есть большие подозрения в ее происхождении.

– Какой же настоящий грек откажется от прославления своего рода? – улыбнулся император. – Только по моим родовым данным здесь была спрятана часть приданого Софьи Палеолог. Когда Константинополь рухнул, она с отцом бежала в Рим. В Риме предстояло жить на вывезенные из рухнувшей империи драгоценности. К тому же свадьба Софьи с русским царем была уже недалеким будущим. Видимо, царевна отправила на Русь не одну такую посылку тайком от батюшки. Так или иначе, эти богатства были предназначены для развития русской церкви, поэтому Вам, Владыка, следует с братией потрудиться и достать из-под воды Богом посланную дань. И еще, о моем участии в обнаружении клада не должна знать ни одна живая душа. Надеюсь, это не слишком невыполнимая просьба?

– Безусловно, Ваше Величество, – поклонился владыка. – Признаться, вы меня озадачили наследием, но эта задача выполнима. Трудники и послушники монастыря помогут мне в скором времени решить ее без лишней огласки. Другое дело кинокефал. Мне известны некоторые исторические факты о песьеголовых.

– Интересно, – проявил любопытство Государь. – Пока мой камергер будет готовить нас к отбытию, не изволите ли вы поделиться известной информацией?

– Конечно, Ваше Величество, конечно, – согласился архимандрит Агафангел. – Подобные существа встречаются в этнографических преданиях различных народов. Что здесь правда, что вымысел, судить вам, но, на мой взгляд, специфические свойства преданий не могут быть объяснены общими соображениями.

Первым, описавшим народ собакоголовых, был Геродот. Он предполагал, что такое племя живет в Ливии меж заливом Габес и озером Шотт-Джерид. Вполне возможно, известия, обнародованные Геродотом, имели устные истоки, так как в той местности действительно были найдены наскальные рисунки, изображающие подобных существ.

Одно из самых ранних сообщений о псоглавцах принадлежит Ктэсию, жившему в конце V и начале IV века до Рождества Христова. Он описал кинокефалов как определенный народ в Индии. По его утверждениям, численность этого народа была около 120 000. К тому же женщины собакоголовых беременели только раз в жизни, а дети рождались с седыми волосами. Но эта черта приписывается также легендарным аланам, жившим среди сарматских племен в здешних местах.

– Так, может быть, это после них остались сокровища? – перебил рассказчика император.

– Но у сарматов и алан никогда не было икон, – возразил игумен. – К тому же слова Ктэсия повторяют Мегасфен, Плиний Старший и Солин. Такие упоминания не могли пройти незамеченными, и Аврелиан Августин, крупнейший христианский мыслитель, задался вопросом: так как род людской согласно Библии происходит от рода Адама, а затем и Ноя, возможно ли существование подобных чудовищных народов? Сам Августин так и не смог решить эту задачу и обошелся довольно занятным определением: того, что пишется о каких-либо народах, вовсе нет; или если есть, то народы эти не суть люди; или если они – люди, то происходят конечно же от Адама.

Услышав это, Александр искренне расхохотался до слез. Игумен тоже улыбался. Во всяком случае, ему удалось развеселить Государя, а это – несомненная победа над напавшим на него недомоганием.

– Как показала дальнейшая история, – продолжил Агафангел, – легенда о кинокефалах развивалась в тех рамках, которые ей задала античная традиция. Исидор Севильский, автор первой христианской энциклопедии, поместил кинокефалов в раздел, посвященный различным чудовищным народам, населяющим мир. Поэтому кинокефалы стали принадлежать хоть и к чудовищным, но народам, обитающим в Индии. Хотя Исидор отмечает вслед за Августином, что их лай выдает скорее зверей, чем людей.

Немалые труды к освещению жизни кинокефалов приложил Адам Бременский. Он взял и переместил свод легендарных известий из Индии в Балтику. Кроме кинокефалов Адам рассказывает и о других традиционных «индийских» чудесах, находящихся, по его словам, именно в Балтийском регионе. Многие историки убеждены, что Адам, опираясь преимущественно на устные сведения, взял да и решил блеснуть эрудицией и начитанностью. А те сыграли с псевдоисториком злую шутку: проштудировав христианскую энциклопедию Исидора Севильского и некоторых других авторов, Адам Бременский убедил самого себя, что он чуть ли не сам общался с кинокефалами. Также совершенно поразительным выглядит упоминание о балтийских амазонках, женах кинокефалов. Хотя учитывая традиционное перемещение амазонок в Причерноморье, при перемещении кинокефалов, все соседние легенды могли уехать с ними.

Я уже упоминал, что легенды о песьеголовых людях были распространены у множества народов. Восток знал и традиционную легенду о них со страниц одного из популярнейших романов Средневековья – «Александрии», который описывал походы Александра Великого на Восток. Автор придает особый акцент чудесам Востока, мистике и колдовству. Эта легенда хорошо вписывалась в подобные арабские легенды о полулюдях-полузверях, которые рождались от совокуплений людей с животными. Подобная легенда о людях с собачьими головами была известна и в Китае… Я не слишком утомил вас, Ваше Величество?

– Ничуть! – воскликнул император и закашлялся. Отдышавшись немного, он продолжил: – Я наконец вспомнил, где сталкивался с упоминанием песьеголовых. В детстве «Александрию» мне было необходимо проштудировать во время обучения. Я сначала отнесся к ней, как к ненавистному учебнику. Но, столкнувшись с описанными там фактами, увлекся и довольно быстро освоил эту книгу. Но вы – священник, и неужели вы считаете, что вся история сложена из легенд? Это же уму непостижимо!

– Конечно нет, Государь, – успокоил его пастырь. – Не забывайте, я грек от роду и нашей стране всегда был близок Египет. В детстве я сподобился побывать в Египте, изучить его религию и понять, что это – наше ранее христианство.

– То есть как?

– Очень просто, – улыбнулся Агафангел. – Допустим, крест анкх и равнозначный крест существовали в Египте еще во времена Гермеса Трисмегиста. В одном из храмов я видел изображение ладьи, перевозящей через реку души умерших, при этом нос у нее имел вид головы собаки. Символика этого изображения связана с древнеегипетскими представлениями о том, что днем возрожденные души вместе с душой Осириса плывут в небесах в ладье Солнца. Осирис встречал души в образе Анубиса, которого изображали в виде собаки или с головой собаки. Анубис – близнец Гора, а Гор у христиан носит имя святого Георгия. Анубис же получил имя святой Христофор и первоначально изображался с головой собаки. В переводе с греческого имя Христофор буквально означает «ведущий Христа».

– Я сейчас попытаюсь описать вам виденную мной икону, – перебил архимандрита Государь. – Там изображена собачья голова святого Христофора. А сам он облачен в красную мантию. Фигура окружена сиянием солнца. Святой смотрит на Бога, который находится в диске солнца и протягивает руки к собачьей голове.

– Да, именно об этой иконе я и подумал, когда услышал, что вы нашли ее, – удовлетворенно кивнул игумен. – У ранних христиан, так же, как и у древних египтян, человек с головой собаки напрямую связан с Богом. Сходство изображений Богородицы, святого Георгия и святого Христофора с древнеегипетскими изображениями Исиды, Гора и Анубиса показывает близость раннехристианских и древнеегипетских представлений.

– Выходит, русы, арии, ванны и другие наши предки – выходцы из Египта? – удивился Александр.

– Наоборот, – поправил его монах. – Даже наши древние философы неоднократно упоминают о том, что греческий бог Аполлон раз в год ездил на родину в Гиперборею, навестить близких. А Гиперборея, как известно, находилась прямо за Рипейскими горами.

– Уральскими?!

– Уральскими их стали называть совсем недавно, – заметил настоятель. – Даже Михайло Ломоносов и ваша бабушка называли их Рипейскими. И получается, что раннехристианская символика отсюда проникла сначала в Индию и Египет вместе с переселением народов, а затем, как Новый Завет из уст апостолов, снова вернулась на Русь.

– Невероятно! – обескураженно замотал головой Александр. – Вы, владыка, рассказываете такие вещи, после которых поневоле голова пойдет кругом. Но за одно то, что на Черноморском флоте Государства Российского с церковными делами справляется настоящий мудрец, мне как императору, не следует оставлять такого пастыря без внимания. По приезде в Таганрог сразу же пошлю в Священный синод прошение о посвящении вас в митрополиты.

Настоятель Свято-Георгиевского монастыря как мог, выразил благодарность Государю, еще раз уверил, что послушники помогут в ближайшее время овладеть посланным Богом сокровищем, и пошел провожать гостей до ворот.

Ранее царь хотел еще пару дней побыть в монастыре, но последствия осеннего купания заставляли его отбыть в Севастополь незамедлительно. Царских коней послушники подвели к той же лестнице. Камергер и Государь сели в седла.

– Запомни! – император глянул в упор на Федора Кузьмича. – Если доктор Виллие и его сотоварищ будут спрашивать, скажешь, что я застудился еще по дороге в монастырь из-за скудной одежды, поэтому долго там находиться не мог.

Прибыв в Севастополь, Государь сразу послал за врачами, но велел собираться в дорогу, ибо пора было возвращаться в Таганрог. Доктора вначале хотели пустить кровь императору и советовали отлежаться несколько дней, но тот, будто капризный ребенок, не соглашался на отверзие крови, на принятие пилюль и твердил, что возвращаться надо непременно завтра, что время уже упущено и это может плохо кончиться.

Государя конечно же никто не понял. Даже Федор Кузьмич мог только догадываться о замыслах царя. Но воле монарха перечить никто не отважился, и наутро царский поезд двинулся в путь. Губернатору Новороссии Воронцову все же удалось уговорить императора сесть в закрытый экипаж, потому как и погодные условия оставляли желать лучшего, и неожиданная простуда Александра могла плохо кончиться.

Когда половина пути до Таганрога уже была позади, со стороны Гуляйполя императорский поезд нагнала открытая коляска, в которой фельдъегерь Масков доставил Государю срочные депеши из Петербурга. Александр Благословенный старался никогда не откладывать дела «на потом» и тут же ознакомился с доставленными фельдъегерем депешами.

Судя по тому, как помрачнело лицо императора, хорошего в письмах было немного. Во всяком случае, Государь велел Маскову следовать за поездом в Орехов, который виднелся впереди на берегу небольшой речушки Конка. Сам император не сел обратно в экипаж, а потребовал себе оседланного коня, вскочил на него и дал шпоры. Все, кто был верхом, устремились за императором в Орехов. Кучера царского поезда тоже принялись настегивать коней, но догнать верховых оказалось пустой затеей.

Ямщик, доставивший фельдъегеря Маскова пред светлые очи Его Величества, тоже пытался не отстать от царского поезда. Но, то ли породистым коням не понравились ласки кнутом, то ли сам ямщик не смог сдержать вожжи, а коляска одним колесом вдруг попала в ухаб и завалилась набок. Сидевший в ней фельдъегерь не ожидал такой оказии и пулей вылетел на дорогу. Падение его закончилось не очень удачно: ударившись головой о камень, Масков сломал себе шею и мгновенно потерял сознание.

Все это видел император, который уже был на другом берегу речушки. Государь придержал коня, сокрушенно покачал головой и послал лейб-медика Тарасова, чтобы тот помог елико возможно незадачливому посыльному.

В Орехове для Государя не нашлось достойного дома, и царский поезд остановился на постоялом дворе. Император сразу же вызвал к себе Федора Кузьмича и заперся с ним в нумере на долгое время. Из-за двери иногда слышался гневный голос Государя:

– Я тебе уже битый час твержу, Федор Кузьмич, ошибки быть не может! По моем возвращении в Таганрог какое-то Южное тайное общество во главе с Паулем Пестелем должно совершить на меня нападение с летальным исходом! Генерал-лейтенант Иван Осипович де Витт никогда не посылает непроверенных писем! Я этого Пестеля еще по Вятскому пехотному полку помню. Он был настоящим полковником, и я лично выделил ему за верноподданную службу три тысячи десятин земли.

– Не в коня корм, Ваше Величество, – усмехнулся камергер. – Еще ваш батюшка вовремя понял, что масонам и всяческой забугорной нечисти доверять не след! А вы им – земли! Ордена! Вотчины! Вот и доигрались в бирюльки.

– Во что?..

– В бирюльки, – повторил казак. – Но не об этом сейчас речь. Я мыслю, что владеющий информацией – уже вооружен!

– Именно! Не об этом речь! – гневно воскликнул император. – Несколько дней назад игумен Агафангел предсказал мне, что если придет известие, я должен быть готов нести крест свой! А это – либо гражданская война и тысячи ни в чем не повинных, отдавших жизнь за царя и отечество, либо оставление мной царского престола во Славу Божию! Я же не единожды говорил об этом, Федор Кузьмич.

– Да помню я все, Ваше Величество, помню, – отмахнулся камергер. – Но как вы все преподнесете императрице Елизавете Алексеевне и Марии Федоровне, матушке вашей?

– Матушке я сегодня же отпишу в Петербург, а с Елизаветой Федоровной по приезде поговорю. Только ты немедленно объяви всем, что состояние императора с простудой ухудшается. Да, чуть не забыл! Наведайся к фельдъегерю Маскову. Он под присмотром лейб-медика Тарасова. Доложи мне, как он и будет ли жить?

– Что вы, Ваше Величество?! – чуть не поперхнулся камергер. – Тарасов уже докладывал, что жить посыльный, скорее всего, будет. Вот только до конца жизни прикован к постели окажется. Так уж ему угораздило упасть.

– Вот и ладно, – обрадовался император. – Семье фельдъегеря надо выписать пожизненный пенсион, а сам он, если не жилец, то послужит «императорским телом» на время перевозки. В Петербурге его заменят на умершего Струменского. Кстати, в депешах было известие о кончине унтер-офицера, так что лучшего совпадения обстоятельств нам не сыскать. На отпевании можно спокойно открыть гроб, так как Струменского недаром прозвали Александром Вторым. Вот и пусть после смерти послужат во благо Отечества.

– Отечества?

– Да, ты не ослышался, Федор Кузьмич, – кивнул головой император. – Именно Отечества нашего, так как мой брат Николай может быть довольно жестким по отношению к заговорщикам и прочим смутьянам. Именно поэтому я настоял на семейном совете, где решено, что трон Государства Российского должен достаться Государю от рождения, а не по очередности появления на свет Божий. Константин уже обосновался в Варшаве. Ему среди поляков легче живется. Вот и пусть каждый сидит в своих санях, а я же удалюсь в храм Божий послушником к моему духовнику Серафиму Саровскому. Пока он жив, может быть, научусь молиться по-настоящему, а не только, как велит канон. Сходи в конюшню, вели ямщикам закладывать. Утром выезжаю в Таганрог.

– Погодь, Ваше Величество, – обескураженно возразил камергер. – А как же Масков? Или прикажешь закопать фельдъегеря живым?

– Окстись, Федор Кузьмич! – воскликнул Александр. – Не ты ли только что мне докладывал, что посыльный при смерти? Ну, так организуй на местном кладбище свежую могилку с крестом, на котором обозначь фамилию фельдъегеря. Есть ли во гробе покойник – никто проверять не осмелится. Ну, в общем, делай, как положено. Я тебя больше не задерживаю. Laissez moi.

Когда Федор Кузьмич отправился выполнять приказание, весть об отъезде Государя незамедлительно стала известна всем жителям Орехова. Но до поры никто не знал, что поздним вечером на местном погосте кладбищенский сторож Никодим под присмотром Федора Кузьмича соорудил свежую могилу с «прахом» покойного государева фельдъегеря Маскова.

Утром, чуть свет, царский поезд покинул Орехов. Впереди ждал Таганрог и объяснение с царицей Елизаветой Алексеевной. Впрочем, предварительно Государь уже разговаривал об этом с женой. Весь предыдущий разговор состоял из «хорошо бы оставить трон», а такие мечты для женского сердца – пустой звук. Необходимый совет императрица дать не могла, и Александр в очередной раз убедился в народной мудрости, что женщины бывают чаще опасны, чем полезны.

Император больше нигде не останавливался.

Въезжая же в Таганрог, он почувствовал едва уловимое изменение ауры приазовского города. Казалось, в воздухе таится непредвиденная опасность, когда из-за угла любого здания какой-нибудь гимназист, наслушавшийся жидовских проповедей, швырнет в царский экипаж бомбу. Это неуютное состояние души передалось всем царским сановникам, сопровождавшим Государя. Все началось конечно же после Орехова и «гибели» фельдъегеря Маскова. Немногие адъютанты были осведомлены, что тело посыльного не похоронено в уездном городе, что его зачем-то везут с собой в Таганрог, но эта тайна создавала всеобщую напряженность, будто впереди притаилась вражеская embuscade.

Елизавета Алексеевна встретила закончивших крымскую экспедицию царских чиновников стоя на крыльце императорской вотчины в довольно простом наряде. Тревога, сквозившая в глазах сопровождающих императора, немедленно передалась и ей.

– Qu'est – ce qui c'est passe? – в первую очередь осведомилась императрица.

– Ах, не извольте беспокоиться, Елизавета Алексеевна, – ответил Государь. – Наша поездка закончилась викторией, но у нас есть о чем поговорить. Только позже, позже…

Император спустился с крыльца, сделал знак Федору Кузьмичу и, отведя его в сторону, хотел дать какое-то указание, но совершенно случайно взгляд его упал на вековую шелковицу, находящуюся от собеседников метрах в десяти. Глаза Александра застыли, в них даже появился какой-то стеклянный отблеск, а дыхание стало прерывистым, будто на него неожиданно свалилось удушье. Государь оперся правой рукой о плечо камергера, а левой показал в сторону могучего дерева.

Федор Кузьмич с опаской взглянул в ту же сторону, только ничего не увидел. Александр наконец-то откашлялся и смог членораздельно произнести:

– Там, – Государь снова указал на могучую шелковицу. – Там, под деревом, только что стоял мой батюшка!..

– Опять? – Федор Кузьмич понял, что царь не шутит, и побледнел не хуже самодержца.

– Он говорил! Он повторил ту же фразу! – вскричал император и снова закашлялся.

– Призрак? – уточнил камергер. – Что он говорил?

– Он произнес ту же фразу: «Будет тебе царствовать, сын мой, пора Богу послужить… Я тебя прощаю, несмышленыша, токмо не замай родину, не разрушай державу…» Это не простой знак!

– Да, – согласился Федор Кузьмич.

– Сам видишь, Федор Кузьмич, у меня выбора не осталось!

– Но безвыходных положений не бывает…

– Знаю, знаю, – перебил камергера Государь. – Ты станешь сей час приводить меня в чувство извечным жидовским нравоучением: из каждого безвыходного положения имеются, как минимум, два выхода. Но ты забываешь, что Россия – не еврейская страна, здесь другой устав жизни. Правильно говорил старец Серафим Саровский, что русским нужно бояться не внешнего врага, а внутреннего.

– Я не жид, а казак, Ваше Величество, – обидчиво возразил камергер. – Просто в любой ситуации нужно найти хоть какой-нибудь выход. Если вы находите решение исчезнуть из мира правильным, то мне осталось только помочь вам с приготовлениями, проследить, чтобы лейб-медики дали правильное заключение и благословить в путь-дорогу.

– И это верно, Федор Кузьмич, – обрадовался Александр покладистости камергера. – Еще я хочу быть у старца Серафима Саровского послушником Федором Кузьмичом. Не возражаешь?

– Почту за честь, Ваше Величество, – поклонился царю камергер. – Но как вы сможете тайно все выполнить? Ведь обязательно поползут слухи и если вас разоблачат, то мирового скандала не избежать.

– Вот об этом я тебя и прошу, Федор Кузьмич, – Государь даже склонился к лицу камергера и зашептал: – Нынче же объявишь всем придворным, что Государь чувствует себя крайне плохо, ибо простудился при поездке в Георгиевский монастырь. И, поверь, это не будет неправдой. Я действительно чувствую себя плохо.

– А как же Елизавета Алексеевна?

– С ней я побеседую отдельно, – обещал Государь. – Лучше распорядись, чтобы лейб-медики принялись готовить тело фельдъегеря Маскова для перевозки в Петербург. Поскольку он на меня ничуть не похож, придется тебе позаботиться о том, чтобы на пути следования ни у кого не возникло сомнений. А Елизавета Алексеевна… позволь, я к ней зайду сей же час.

Камергер отправился выполнять пожелания императора, а сам Александр поднялся на крыльцо и последовал в комнаты императрицы. Войдя в будуар, он увидел жену сидящей в кресле и читающей какую-то книгу. События последних дней подбрасывали Государю множество различных ознаменований, но Александр не переставал им удивляться. Государыню за чтением книги он мог представить себе только в мечтах, однако результат благотворного влияния воздуха Таганрога был налицо. Во всяком случае, императора устраивало именно такое объяснение происходящего.

– Comment vous sentez-vous? – осведомился император.

– Je me sens mal, – ответила Елизавета Алексеевна. – J'ai mal tres fort a la tete. Je voudrais consulter un medicin.

– Я пришлю Джеймса Виллие, – обещал император. – Он ездил со мной в Крым и не откажется помочь вам. Но прежде нам необходимо обсудить одну неотложную проблему. Мы однажды говорили об этом, поймите меня.

– Je ferai tout mon possible, – кивнула императрица.

– Надеюсь, вы помните, последние десять лет меня не оставляют мысли о передаче трона и Государства Российского моему брату, – начал Александр. – Я неоднократно говорил вам об этом и просил отнестись к моим мыслям с возможной деликатностью, ибо изложенный вам ранее план необходимо привести в исполнение в ближайшие несколько дней. Несколько раз во сне являлся ко мне батюшка и просил оставить державу на попечение братьев, а самому познать пути покаяния. И вот по приезде в Таганрог мне было еще одно видение. C'est un grand signe!

– Я понимаю, – склонила голову Елизавета Алексеевна. – Когда-то coup d'etat так взбудоражил ваше воображение, что вы боитесь этого всю свою жизнь. Но если неизбежен ваш уход от власти, то что же будет со мной?

– Ах, не волнуйтесь, mon ami, – улыбнулся Государь. – Вы останетесь здесь сколько пожелаете. А если возникнет нужда вернуться в Петербург, то наш дворец всегда в Вашем распоряжении. Я по сему случаю уже дал необходимые указания. Что же касается меня…

– Именно так! Неужели вы полагаете, что дальнейшая ваша жизнь мне будет неинтересна?

– Спасибо за заботу, – Александр даже склонил голову. – Но меня ожидает другое предназначение. Мой брат Николай будет изредка наведываться к вам, если угодно, и делиться кое-какой информацией о моей стезе. Несколько дней мне понадобится для подготовки. Вас же я прошу отныне и в дальнейшем подтверждать болезненное состояние императора, и что болезнь с каждым днем прогрессирует. Остальное выполнят мои друзья.

– Друзья?!

– О да, друзья, – подтвердил Государь. – Ибо подданные, чиновники и даже слуги способны на предательство, а настоящий друг жизни не пожалеет, но выполнит просьбу. Засим разрешите откланяться, – император поклонился Елизавете Алексеевне и направился было к двери.

Но царица поднялась с кресла:

– Ваше Величество, – дыхание у императрицы участилось, она болезненно закашлялась, но быстро справилась с одолевавшим ее недугом. – Ваше Величество… Александр, вы, если можете, простите за грехи мои вольные и невольные. Иногда человек бывает настолько слаб, что отдается грехам своим не задумываясь… Простите меня…

Государь обернулся к царице и слушал ее, склоняя голову к правому плечу. Когда же короткая тирада Елизаветы Алексеевны закончилась, он грустно улыбнулся, подошел к императрице и двумя пальцами правой руки поднял ее подбородок:

– Бог простит, и я вместе с ним! Вы же не держите на меня никакой обиды и молитесь о здравии раба Божьего Александра…

Через две недели, в ночь, когда Государь России после короткой, но тяжелой болезни испускал дух, часовой у ворот в утреннем мареве вдруг увидел, как мимо него проплыло привидение ликом похожее на царя, только в длиннополой крестьянской рубахе и накинутом сверху добротном кафтане. Солдат с перепугу перекрестился, но поднимать шум не стал. Потом он вспомнил, что привидение, хоть и в крестьянской одежде, обуто было в яловые сапоги! К тому же у привидения на спине висел заплечный мешок.

«Ежели это больной царь, то зачем ему ночью бродить без мундира? – думал солдат. – А ежели привидение, то зачем ему купеческие сапоги и заплечный мешок?.. Только кто их знает, призраков-то, что им нужно?» На эти вопросы часовому вряд ли кто смог бы ответить, и он просто постарался забыть видение, будто дурной сон. Мало ли что часовому может привидеться, когда он чуть-чуть вздремнул на часах?