Осень – далеко не «пышное природы увяданье», как сказал о ней один поэт.

Федор Кузьмич отлично помнил этого правдолюбца, которого до сих пор чтит вся Россия и которого «прославил» граф Александр Христофорович Бенкендорф, потому что увидел в трудах этого искателя истины новую ступень многогранного русского языка. Прав ли Александр Христофорович – покажет будущее. Но живя послушником под крылышком святого старца Серафима Саровского, а также обучаясь в Наровчатских пещерах Пензенской области, Федор Кузьмич не раз слышал о неспокойном поэте. Чего ему не хватает – не мог понять никто. Федор Кузьмич задумывался над жизнью и творчеством нашумевшего искателя, но не нашел никакого ответа, удовлетворяющего сознание.

В своей прошлой жизни Федор Кузьмич тоже что-то искал, пытался усмирить душу, но нигде не мог обнаружить покоя, пока не попал на аудиенцию к Серафиму Саровскому. Только побеседовав со старцем, Федор Кузьмич понял, для чего рожден и что должен исполнить в этом мире.

Способность выражать себя в необычных ситуациях – борьба с собственными комплексами и знание, что за это можно погибнуть, – не главное. Слава Богу, если кто-то из живущих начинает понимать суть своего существования и определяет цену жизни. А цена эта невелика – сплошные потери, ибо только тогда человек начинает ценить упущенное и только тогда старается не причинить боль другим. И когда человек начинает понимать, что ему от Бога награда – это предварительное соглашение на неизбежную смерть, как в то же время приходит осознание, что за незначительное отпущенное время ты обязан завершить свое предназначение, иначе жизнь беспричинно потрачена. Стоит ли тратить божественное время, не зная, куда и зачем идешь? Федор Кузьмич уже знал точный ответ – стоит! Потому что только в пути может человек понять истину и успеть сделать хоть что-то не для погибели, не для процветания зла, а для благости сущей.

Лесная малоезжая дорога, каких немало было проложено по Пермской губернии, огибала перелесок и устремлялась к уральскому Красноуфимску. Этот город у порога Уральских гор был назван так потому, что основную крепость в давние времена русичи выстроили на Красной горке.

Федор Кузьмич ехал в город верхом на лошади. Поверх холщовой рубахи и штанов, заправленных в кожаные сапоги, он надел старенький, но удивительный подрясник – подрясник бедного странника был сшит из батиста, материи очень редкой и дорогой. Достаточно сказать, что не каждый архиерей мог позволить себе носить такой, а тут бедный странник… Хотя какой же он бедный, когда на лошади? Лошадка под ним была так себе, но ведь не пешком же он шел!

Эти или примерно такие мысли роились в голове у кузнеца, к которому пришлый странник заехал, чтобы подковать лошадь. Радушный кузнец пригласил перекусить незваного гостя, чем Бог послал, а сам отправил мальчонку-помощника к околоточному, дабы тот проверил странника. Мало ли кто по Руси шастает?

Федор Кузьмич не успел еще допить чай, как к кузне подкатил на пролетке урядник: странник – странником, а проверить надобно, ведь не стал бы кузнец Трофим просто так мальца посылать. И все бы хорошо, может быть, кончилось, только ни пачпорта, ни документов у странника не оказалось. И не мог сказать он: откуда едет, куда путь держит, да и подорожной у него не было. Стало быть, конь краденый. И какой же он монах-странник без подорожной, поскольку любой игумен снабжает странствующего монаха положенными документами в дорогу?!

В дорожной котомке странника обнаружились только две иконки: благоверного князя Александра Невского и Пресвятой Богородицы Казанской. Здесь тоже случилась оказия: иконка Александра Невского оказалась хорошего письма Ярославской школы, а оклад Казанской Богородицы украшали одиннадцать драгоценных камней. Уральского урядника нельзя было удивить самоцветами, поскольку на Урале камней множество, но откуда у нищего странника дорогие иконы? Посему служивый решил забрать монаха-перехожего в околоток. Пусть с ним разбирается фельдфебель или же околоточный надзиратель.

Задержанного монаха принялся допрашивать сам околоточный, поскольку не каждый день попадаются такие странники. Допрос длился долго и кончился тем, что околоточный распорядился реквизировать у монаха коня, но оставить подрясник с иконами. Нательный крест, иконки, а тем более подрясник – вещи святые, кто ж такое отбирать будет. А за то, что монах нипочем не хотел называть откуда и куда ехал, не помнил ни своего настоящего имени, ни родителей, дескать, забыл напрочь, то околоточный с великодержавного разрешения титулярного советника Красноуфимска прописал страннику для острастки двадцать плетей за бродяжничество.

Уездный судья, в свою очередь, поскольку задержанный был в годах и не соответствовал для службы в армии, велел отправить бродягу с каторжанами сорок третьей партии в Томск на поселение. Тот не возражал и выдержал плети без единого вскрика – околоточный, наблюдавший за экзекуцией, только покачал головой. Каторжане отнеслись к монаху, как к своему. К тому же странник после двадцати плетей идти сам не мог и урядник распорядился, чтобы болезному выделили место на телеге в обозе сорок третьей партии.

Впереди была Сибирь. Федор Кузьмич лежал на левом боку и смотрел на подступающие к тракту осенние перелески. Горьковатый запах осин доносился из лесу, как напоминание о том, что жизнь причисленного к каторжанам не сулит молока и сахара. Но Федор Кузьмич считал, что легко отделался. Коня забрали? Ну и пусть. Зато иконы в целости и сохранности! Даже подрясник оставили. И выправили какие ни на есть документы. Правда, расписываться монах не умел, и урядник попросил расписаться за него мещанина Григория Шпынева. В тот же день странник обратился к уряднику с просьбой:

– Cher аmi… – и осекся.

Тот подозрительно покосился на монаха и переспросил:

– Проголодался, ли че ли? Так неча хфранцузского шаромыжника из себя корчить. Только хфранцузы так побирались, когда из России драпали. Ну что ж, вот тебе горбушка, луковка и два яйца. Не обессудь, чем могу…

Надо сказать, русский «шаромыжник» очень остался доволен выделенным пайком, потому как не ел уже давно. Однако сам себе сделал замечание: никаких слов на иностранных языках! Категорически! Иначе более дотошный пристав станет докапываться – писать не умеет, а французский знает – неприятностей не оберешься!

Долго ли, коротко ли, а каторжный этап дополз-таки в Боготольскую волость Томской губернии. Заключенных разогнали по баракам, а Федора Кузьмича разместили в ночлежке охранки.

Но отдохнуть с дороги ему не удалось. Обер-полицмейстер явился за Федором Кузьмичом и растолкал ничего не понимающего арестанта.

– Хватит спать! – рявкнул обер-полицмейстер. – В бараке один из каторжных представиться удумал. Так он вместо священника тебя потребовал! Чем же ты, арестант, им так угодил за время этапа?

– Да ничем, – пожал плечами монах. – Я когда вставать с телеги смог, то ходил меж кандальников, помогал, чем мог, хлебом делился, только и всего. К болезному не меня, а батюшку звать надо. Не по-христиански это – умирать без священника.

Через несколько дней тот же обер-полицмейстер с пересылки объявил Федору Кузьмичу, что странник причислен к селу Зерцалы Боготольской волости Ачинского уезда, но сейчас его определили на жительство в Краснореченский винокуренный завод.

– Будешь там учетником, все польза какая, – сообщил обер-полицмейстер.

Федор Кузьмич был несказанно рад: ведь все, что ни делается, – от Бога! Сатана может подобраться к человеку, только когда тот сам от Бога отворачивается.

Работа учетчика оказалась несложной. Правда, начальник винокуренного завода догадался, что Федор Кузьмич владеет грамотой, но на это попросту никто не обращал внимания. Все же монах мог принести гораздо больше пользы людям. Благо, что он мог это и принялся делать.

Сначала осторожно, потом более открыто монах начал ходить по семьям рабочих и купечествующих с тем, чтобы обучать детей грамоте, Слову Божьему, географии. А некоторых девочек даже наставлял по предмету общественного этикета. Больше всего это нравилось не девочкам, а их родителям. Шутка ли! Маленькие девочки вели себя настолько прилично, что могли сойти за великосветских дам. Взрослые принялись запросто приходить в гости к Федору Кузьмичу, а некоторые обращались к нему за советом. Так за несколько лет он заработал народное уважение, и все до единого величали его не иначе как старцем!

Однажды к старцу заглянул сибирский казак Семен Сидоров с какими-то бытовыми вопросами. Казак и раньше не раз обращался к Федору Кузьмичу. Советы старца настолько выручали Семена, что иного советника ему уже не хотелось. А в этот раз Сидоров пришел к старцу не столько за советами, сколько за тем, чтобы тот дал согласие на постройку отдельной монашеской кельи в станице Белоярской. Семен приметил, что Федор Кузьмич стремится к уединению, чего на винокуренном заводе не сыщешь. Старец конечно же не возражал, только удивился:

– Я, Семен, заплатить-то ничем не смогу. Какая тебе от этого выгода?

– Ты, Федор Кузьмич, не обижай меня! – надулся казак. – Я ведь знаю, что за свои труды ты ни с кого денег не берешь, разве что едой. Но это у нас на Руси и без всякой оплаты положено. Даже в сказке Иван-дурак говорит Бабе-яге: ты, мол, сначала напои меня, накорми, спать уложи, в баньке попарь, а уж потом про дела спрашивай. Так вот. Я могу на окраине станицы, аккурат недалеко от леса, поставить тебе келью-избушку. Не хоромы какие, а своя крыша над головой будет. Ну что, согласен?

На том и порешили. Только через пять лет после прибытия в Сибирь Федор Кузьмич смог жить по-человечески. За ним уже не было полицейского надзора, и он в любое время мог уединиться в своем домике-келье. Но чаще всего старца там не было, потому что, переходя из дома в дом, он учил крестьянских детей грамоте, знакомил их со Священным Писанием, историей, географией. Взрослых он удивлял религиозными беседами, рассказами о военных походах и сражениях. Причем вдавался в мельчайшие подробности, будто присутствовал в битвах сам, что вызывало у слушателей недоумение: откуда старец мог знать такие тонкости?

Однажды тому же казаку Семену Сидорову старец обмолвился:

– Ты, Семен, зря сетуешь на указы императора. Ему виднее, как защитить Государство Российское. Много битв еще впереди. А отец Серафим Саровский часто говаривал: «Тогда у нас будет Православное Царство, когда отбиты будут три масонских нашествия, прославлен в лике святых последний царь и преданы земле сатанинские мощи».

– Что ты такое говоришь, Федор Кузьмич?! – взъерепенился казак. – Какой последний царь? Россия погибнет без самодержца! И какие такие сатанинские мощи?

– Так говорил старец Серафим, – повторил Федор Кузьмич. – Еще он сказал, что будет некогда Царь, который его самого прославит, после чего настанет великая смута на Руси, много крови потечет за то, что восстанут против этого Царя и самодержавия, но Бог Царя возвеличит. Я думал, что восстание дворян в двадцать пятом – та самая великая смута, ан нет. С этой смутой император Николай сумел справиться. И не он прославит Серафима Саровского, которому даровал Господь прозрение и старец видел будущее нашей Родины на несколько сотен лет вперед.

– Иди ты! – не поверил казак. – Кто ж тебе сказал про пророчества старца?

– Он сам, – кротко ответил Федор Кузьмич и замолчал.

– Выходит, нам всегда надо быть готовым к войне? – продолжал размышлять вслух Сидоров. – Выходит, неча ждать мира, когда всяк пытается кого-то убить и ограбить? Выходит, Бог оставил нас?

Старец тяжко вздохнул, подошел к Семену и погладил его по голове:

– Пути Господни неисповедимы. А мы… мы обязаны жить в мире и молить Господа о спасении страны нашей. Что невозможно человеку, то возможно Богу, ибо не оставит Он народ наш на поругание.

Сибирский казак Семен Сидоров много повидал на своем веку. Бывал он и в сражениях, и в походах. Много встречал бродяг, родства не помнящих, но вот такого никогда не видывал: этот монах, появившийся неизвестно откуда, был особенный. Многие жители дальних деревень уже приходили в станицу Белоярскую, чтобы только посмотреть на старца, послушать его речи.

А жил он скромно. В красном углу под иконами были сколочены две лавки и поставлен стол, на котором стоял самовар для гостей. Ближе к дверям, возле стены, располагался деревянный лежак, застеленный рядном, а меж лежанкой и дверьми была сложена небольшая печка, но для такой маленькой избушки тепла от нее хватало.

Костюм старца в неприхотливой жизни ничуть не отличался от убранства в избушке. Он носил обычно грубую холщовую рубаху, подпоясанную жиденьким ремешком, такие же штаны и обыкновенные кожаные туфли без шнурков. Иногда поверх рубахи надевался длинный темно-синий суконный халат, а зимой – долгополая сибирская доха.

Федор Кузьмич отличался аккуратностью, одежда его была всегда чистой, а в жилище своем он не выносил никакого беспорядка. У себя в избушке он принимал всех, приходящих к нему за советами, и редко кому отказывал в приеме. «Отказниками» обычно бывали люди неопрятные или в грязной, давно не стиранной одежде. Таких он сразу же посылал на речку и давал кусочек мыла. Мало кому из крестьян хотелось быть принародно опозоренным, поэтому к старцу все шли, будто в церковь.

Но однажды и у него случился казус. К числу посетивших старца захотели быть причислены владыка Макарий, епископ Томский и Барнаульский, и владыка Афанасий, епископ Иркутский. Афанасий подкатил к избушке старца в коляске, запряженной парой рысаков, где на козлах, исполняя обязанность кучера, слуги и охранника сидел отставной солдат гвардейского Семеновского полка Оленьев.

Федор Кузьмич, как обычно, вышел на крыльцо встретить гостей. В это время Владыка Афанасий подходил к крыльцу, но был напуган криком своего кучера:

– Это же царь! Это царь наш, батюшка Александр Павлович! – с этим криком отставной солдат кинулся к избушке и даже оттолкнул могутным плечом епископа. Подлетев к крыльцу, Оленьев вытянулся во фрунт и отдал хозяину кельи честь по-военному: – Служу Царю и Отечеству!

Федор Кузьмич отшатнулся в сторону, но не упал. Затем, оправившись, он в упор посмотрел на солдата и произнес:

– Мне не следует воздавать воинские почести. Я бродяга. Тебя за это возьмут в острог до конца дней своих, – с этими словами старец повернулся, вошел в келью и закрыл за собой дверь.

Сколько ни стучал епископ Иркутский, но так и пришлось ему в тот раз уехать ни с чем.

На следующий день старец вышел к народу как ни в чем не бывало и приветливо улыбнулся одной из деревенских почитательниц, которая стояла возле крыльца, держа в руках большой пирог, испеченный специально для старца.

– Федор Кузьмич, – обратилась к нему женщина. – Я вот пирог с нельмой для тебя испекла, только боюсь, будешь ли кушать?

– Отчего же не буду? – спросил старец. – Я вовсе не такой постник, за кого ты меня принимаешь. Я только жирного и сладкого не ем, но всегда радуюсь тому, что Господь посылает.

Он принял из рук женщины завернутый в холстину пирог, а та, осмелев, но понизив голос, чтобы остальные не слышали, прошептала:

– Я ж хотела за благословеньем к тебе, батюшка!

– Ох, да не батюшка я, – отмахнулся Федор Кузьмич. – Но знаю, с чем пожаловала. Ребеночка хочешь?

– Хочу, батюшка, вот те крест! – женщина принялась усердно креститься. – Только Господь не дает нам с мужем наследника.

– Не так все! Не так! – воскликнул Федор Кузьмич. – А ну-ка ступай за мной.

В избушке старец принялся шарить по полкам, где у него в туесках и склянках хранились травы и отвары. Выбрав одну из склянок, он протянул ее женщине:

– В воскресенье сходите с мужем в церковь, исповедуйтесь, причаститесь, а придете домой, выпейте этого взвару. А дальше сами знаете, что делать надо. И будет у вас наследник. Через год будет. А как же иначе?

…Если бы все были такими вот посетителями, Федор Кузьмич, верно, радовался бы за русский народ. Но явился как-то к нему митрополит Тихон со своим келейником Антоном и принялся выяснять: не от дьявола ли знания старца в лечебных травах? Не бесовской ли силой изгоняет он болезни? И почему старец живет без покаяния и причастия?

Федор Кузьмич сперва улыбнулся – ведь такие же обвинения саддукеи предъявляли Христу Спасителю. Однако владыке нужен был обстоятельный ответ, так что старец рассказал митрополиту, что на исповедь и причастие ездит раз в месяц, а исповедует его настоятель кладбищенской церкви в Красноярске. Митрополит на этом успокоился и вместе с келейником отъехал восвояси.

Старец проводил их, а когда вернулся в избушку, обнаружил пропажу: в Красном углу не оказалось иконы Казанской Богородицы. Взять образ Божьей Матери никто не мог – разве что келейник заезжего владыки. Старец загрустил и в тот день из кельи не показывался.

А на другой день коляска митрополита Тихона снова подкатила к избушке старца. Владыка вышел из нее, ухватив за шиворот своего келейника, и размашистым шагом отправился в келью Федора Кузьмича, волоча за собой разбойника. Прямо с порога владыка огласил келью не совсем священническими выражениями в адрес вора:

– Ты, Федор Кузьмич, прости за недогляд, но вчерась у моего бывшего келейника оказалась редкая икона Богоматери с одиннадцатью драгоценными каменьями по ковчегу. Говорит, что икону-де ему кто-то из прихожан подарил, а кто не помнит. Но этот образ я у тебя видывал. Твоя ли это икона? – митрополит положил на стол икону Богородицы и уставился на Федора Кузьмича, ожидая ответа.

Тот долго молчал. Потом перекрестился, взял в руки икону Казанской Божьей Матери и поцеловал ее.

– Нет, не моя это икона, – смиренно ответил старец. – Видимо, правду бает твой келейник, а ты сразу взашей его. Негоже так, владыка.

Митрополиту нечего было ответить на такую отповедь, и он, пряча глаза, так и уехал ни с чем.

Через день к старцу снова пожаловал келейник митрополита. Один. С собой у него была та самая икона Богородицы, завернутая в чистое полотенце. Келейник с порога бросился старцу в ноги и возопил:

– Прости меня, Федор Кузьмич! Прости, Христа ради! Не знаю, что нашло на меня. Бес, наверно, попутал. Прости, если можешь!

– Бог простит, – ответил старец. – И я вместе с Ним.

Келейник митрополита немного успокоился, освободил от полотенца образ и положил на стол.

– Только ответь мне, Федор Кузьмич, – не успокаивался он. – Скажи, зачем ты сказал неправду митрополиту Тихону? Ведь ложь – один из самых страшных грехов?!

– А затем и взял на себя этот грех, дурья твоя башка, чтобы душу твою Сатане не отдать. Понял теперь? Ну, иди с Богом.

Разговор старца с греховодником случайно услышала девочка Саша, приезжавшая к старцу из села Зерцалы. Родители отпускали девочку к старцу, и она с какой-нибудь оказией часто бывала у него.

– Федор Кузьмич, батюшка, – обратилась девочка к старцу. – Я слышала из сеней, как только что каялся тут келейник митрополита. Неужто ты просто так отпустил его и наказывать не стал?

– Не стал, дитятко, не стал, – подтвердил Федор Кузьмич. – Человек с малых лет должен учиться прощать другим содеянные грехи, ибо, если мы не простим, то как же Господь с этим справится? Вот и ты учись прощать.

– Учусь, батюшка, учусь, – обрадованно заявила девочка. – Даже родителям моим нравится твое обучение. Я так много узнала, читать и писать научилась, даже по-французски говорить! Вот только мечтаю: увидать бы мне царя-батюшку – и боле ничего мне в жизни не надобно.

– Хочешь царя увидеть? – переспросил старец и на несколько минут задумался. – Ладно. Будет тебе царь. Ты уже девочка достаточно взрослая, так что родители могут тебя на некоторое время отпустить. Благо, жатва еще не скоро. Вот и успеешь съездить.

– А куда, батюшка?

– Поедешь в Почаевский монастырь. Это не близкий путь, поскольку монастырь находится в Тернопольском уезде. Но доберешься. Подойдешь к настоятелю и спросишь, как, мол, увидеть паломницу графиню Остен-Сакен. Игумен сведет тебя с графиней, передашь ей грамотку, которую я напишу, а она, глядишь, что-нибудь да придумает. Родителям скажи, что я благословил на поездку, и пусть тебе подорожную выправят. Поняла? Вот и славно. Ступай себе с Богом.

Девочка сделала все так, как велел старец. Родители конечно же отпустили девочку в Почаевский монастырь: паломнические поездки всегда приветствовались. Александра отсутствовала довольно долго. Около полугода ушло на эту поездку. Во всяком случае, девица вернулась домой жива-здорова и сразу же отпросилась к Федору Кузьмичу.

Тот в отсутствие Александры переселился в Зерцалы. В станице Белоярской спокойную жизнь его испортил сосланный за какую-то мелкую провинность отец Иоанн Александровский из Петербурга. Священник, прибыв с этапом в Белоярскую и, увидев старца, ужаснулся и поклонился Федору Кузьмичу в ноги:

– Буди здрав, Государь! Благослови раба Божьего Иоанна молиться за тебя!

Старец резко обернулся в сторону коленопреклоненного священника, долго не мигая, смотрел на него, затем поспешно скрылся в келье со словами:

– Чудны дела Твои, Господи! Ничто не сокроется от Тебя!

Селяне стали одергивать священника, дескать, Федор Кузьмич никакой не Государь и давно здесь живет, но священник не отступался:

– Я нашего Государя много раз видел на службе в Александро-Невской лавре и не могу ошибиться! Он это, наш почивший Государь!

Старец не показывался из кельи несколько дней, но и потом при случайной встрече отец Иоанн каждый раз с почтением кланялся Федору Кузьмичу. Такое почитание и забродившие слухи очень тяготили старца. Он решил не задерживаться более в станице Белоярской, поскольку в это же время появилась возможность переселиться в Зерцалы.

Уважение и почитание в народе к Федору Кузьмичу было немалым, поэтому многие зажиточные крестьяне стали звать его к себе, но старец выбрал избушку беднейшего крестьянина Ивана Малых. Тот только что избавился от выписанного срока каторжных работ и жил с большой семьей. С ними Федор Кузьмич прожил до весны, а когда потеплело, крестьяне-станичники соорудили для старца новую келью из старого овечьего хлева.

В Сибири часто бывает, что десять месяцев царствует зима. Но станичники расстарались, и бывший овечий хлев спасал старца от любого холода. Вот здесь-то его и отыскала вернувшаяся из паломнического путешествия маленькая ученица.

– Батюшка! – закричала она с порога. – Батюшка! Федор Кузьмич! Я вернулась!

– Вижу, Сашенька, вижу, детка, – обрадовался старец и усадил девицу на лавку, которую вдоль стены ему приладили станичники – все, как в настоящей избе. Девица уселась в красном углу под иконами, куда посадил ее хозяин, и принялась рассказывать, разбавляя восторженные речи хорошим чаем, которым угощал ее Федор Кузьмич.

– До Почаевского монастыря дорога долгая, – начала Александра свой рассказ. – Но я почти не устала, хотя добиралась четыре недели. Оказывается, Почаевский монастырь был захвачен базилианскими униатами, они жили там сто одиннадцать лет, но в 1831 году обитель была возвращена в православие самим императором Государства Российского Николаем Павловичем. Настоятелем монастыря стал Амвросий Волынский. Он принял меня, как родную дочь, и позаботился, чтобы графиня Остен-Сакен обратила на меня внимание.

Она тоже оказалась доброй и милостивой. Забрала меня с собой в Кременчуг. Там в ее усадьбе я жила несколько месяцев, как гостья дворянского сословия. Поначалу я противилась, чтобы за мной ухаживала служанка графини, но она попросила уступить, дескать, это ее прихоть. Я согласилась и жила как барыня, но все же чувствовала себя неуютно.

И вот как-то раз к ней приехал другой гость. Оказалось, сам Государь! Я так обрадовалась! Так обрадовалась! Николай Павлович был со мной обходительным кавалером, но очень интересовался моей деревенской жизнью. А когда я начала рассказывать о тебе, Государь так заинтересовался, что мне много раз пришлось пересказывать все, что я знаю о своем учителе.

– Ну и что же ты ему обо мне рассказала? – поинтересовался Федор Кузьмич. – Небось выдумала чего?

– Не-а, ничего я не выдумала! – засмеялась девушка. – Сказала, что сам Господь мне послал такого учителя.

– Скажешь тоже, – отмахнулся старец. – Учитель приходит только тогда, когда ученик готов воспринять благодать Божью.

– Вот и я говорила, что мой учитель – благодать Господа нашего, – подхватила девушка слова своего собеседника. – Тем более, что ты, батюшка, так на брата нынешнего императора похож, что мне страшно становится.

– Не болтай чепухи! – оборвал ее старец.

Девушка упрямо мотнула головой:

– Нет, батюшка Федор Кузьмич, ничего я не выдумываю! У графини в Кременчуге есть портрет бывшего императора Александра Благословенного. И вы с ним похожи как две капли воды. Это ли не чудо, посланное Всевышним?! И Государь на портрете правую руку также держит, как ты.

– Ну, хорошо, хорошо, – успокоил девушку старец. – Мало ли, на кого я похож и кто похож на меня. Все мы – дети Божьи, так что удивляться тут нечему. Только не говори больше никому об этом, пожалуйста.

– А родителям?

– И родителям тоже, – обернулся к ней Федор Кузьмич и внимательно посмотрел девушке в глаза. – Очень тебя прошу.

– Хорошо, – согласилась Александра.

Старец поспешно вышел на улицу, а Саша так и осталась стоять в келье. Ей показалось… Нет, не показалось! Старец вышел из дома, чтобы девушка не заметила крупных слез, катившихся у него по щекам…

В селе Зерцалы старец прожил около десяти лет, и народная молва о нем растеклась по всей Западной Сибири. Более того, к Федору Кузьмичу стали наведываться именитые гости, даже архиереи. Священничество не забывало отшельника со дня прибытия в Сибирь: его навещали именитые епископы и митрополиты, но такого внимательного отношения, как сейчас, к старцу раньше не было.

Избушка, переделанная из овина в келью, не могла вместить всех желающих, и однажды зажиточный крестьянин Иван Латышев из села Краснореченского построил специально для Федора Кузьмича домик в лесу над обрывом недалеко от своей пасеки. Такая келья пришлась по сердцу Федору Кузьмичу, ибо он любил молитвы совершать в одиночестве. Но и здесь гости не забывали старца.

Одним из таких стародавних посетителей оказался архиерей Афанасий Иркутский. Иван Латышев сам часто заглядывал к старцу и был удивлен немало, когда нечаянно услышал разговор меж священнослужителем и Федором Кузьмичом:

– Je voudrais inviter… – прозвучал голос прибывшего в гости архиерея.

Старец тут же перебил его:

– C'est bien dommage, mais je suis oblige de refuser.

– Вы не послушали даже, куда я вас хотел пригласить, – изумился владыка Афанасий.

– Это не важно, – непреклонно отвечал Федор Кузьмич. – Спаси Бог моего бесценного друга Ивана Григорьевича за это восхитительное убежище. Не стою я его доброты и милости Божией. Я здесь спокоен. Народа ходит меньше, и я один со своими преступными воспоминаниями и с Богом. Поэтому отсюда я никуда не поеду. Во всяком случае, в ближайшие дни.

– Но ведь вам, как человеку, как христианину, необходимо таинство исповеди и причастия. Или я ошибаюсь?

– Почему вы считаете, что я нигде не исповедуюсь? – Федор Кузьмич отвечал вопросом на вопрос.

Латышев остановился в сенцах, досадуя, что пожаловал не вовремя. С одной стороны, Иван пришел, чтобы угостить именитого гостя свежим медом, а с другой стороны, не хотел прерывать серьезный разговор. Латышев осторожно поставил миску с гостинцем на лавку, вытер ладонь, испачканную медом, о подол рубашки и прислушался.

– Я давно уже бываю в Красноярске у батюшки, что ныне состоит настоятелем кладбищенской церкви, – продолжал старец рассерженным голосом. – Если бы я на исповеди не сказал про себя правды, небо удивилось бы. Если же я сказал бы, кто я, удивилась бы земля.

Иван подивился ответу Федора Кузьмича и совсем было намеревался потихоньку уйти, но эта фраза заставила его задержаться в сенях. Он никогда не задумывался ни о происхождении старца, ни о чем-то еще. Впрочем, какие жизненно-бытовые вопросы могли быть причастны к жизни святого человека? Федора Кузьмича сибирские крестьяне давно уже принимали, как посланца Божия, тот помогал страждущим и молился за них.

– Федор Кузьмич, не извольте беспокоиться, – стал успокаивать старца архиерей. – Никто вас неволить не собирается. А поскольку вы исповедуетесь и причащаетесь, то я заеду к красноярскому губернатору и попрошу, чтобы оставил он вас в покое.

– Губернатор! – вскричал старец. – Ах, не знает он, что стоит мне только гаркнуть слово в Петербурге, то весь Красноярск содрогнется от того, что будет! Но… упаси меня Господь от таких деяний.

– Я же говорю, Федор Кузьмич, – снова принялся успокаивать старца епископ Афанасий. – Я же говорю, что лично позабочусь о вашем благополучии.

– J'avais besoin de l'entendre, – произнес старец уже более спокойным тоном. – Я надеюсь на вашу помощь.

– Не извольте беспокоиться, Федор Кузьмич!

Тон и обращение, используемые епископом в разговоре, были настолько чудны, что Иван Григорьевич опять решил потихоньку удалиться, не мешая важному разговору, но снова его задержало сказанное:

– Я сейчас свободен, независим, покоен, – продолжал старец. – Прежде нужно было заботиться о том, чтобы не вызывать зависти, скорбеть о том, что друзья меня обманывают, и о многом другом. Теперь же мне нечего терять, кроме того, что всегда останется при мне – кроме слова Бога моего и любви к Спасителю и ближним. Вы не понимаете, какое счастье в этой свободе духа.

– Именно я понимаю вас, Федор Кузьмич, ибо мой путь в архиерейство – тоже не сахаром посыпан, – покачал головой епископ. – Я сын бедного причетника и в семинарии, да и после в академии мне приходилось туго. Достаточно упомянуть мои переводы богословских трактатов на греческий и, наоборот, без благословения пастыря! Но все обошлось тогда. Более того, через несколько лет после декабрьской смуты я был определен ректором и профессором харьковского коллегиума.

– Вам-то грех жаловаться, владыка, – улыбнулся Федор Кузьмич. – Про вас епископ Никодим говорил как-то: «Удивительная ревность! Еще удивительнее крепость телесная. Он это делал, отслуживши литургию в Томске, и прямо из церкви – сюда. Приходили уже в 8 часов вечера». Или не прав епископ?

– Ох, не знаю, может, не прав он или же правду бает. Но как Христос сказал: «Судите Меня по делам Моим».

– Верно, владыка, верно, – согласился старец.