Александр Благословенный сел в коляску и посильнее запахнул гражданскую шинель, но суконную фуражку надевать не стал, потому как коляска еще находилась на территории Александро-Невской лавры.

Кучер отпустил вожжи, и кони резво понесли коляску к собору, где на паперти стоял настоятель митрополит Серафим, два архимандрита и вся братия в облачении. Священство вышло проводить отправляющегося в неизвестность Государя всея Руси. Александр обошел всех провожающих, заглядывая им в глаза и пожимая руки.

– Помолитесь обо мне и о жене моей, – чуть слышно сказал он.

Затем, еле сдерживая рыдания, рвавшиеся из груди, Государь отвернулся, сел в коляску и велел кучеру:

– Трогай!..

Певчие, тоже вышедшие на паперть, запели: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достоянье Твое. Победы православным христианам над супротивныя даруяй и Твое сохраняя крестом Твоим жительство…»

– Слышишь, Илья? – обратился Государь к кучеру. – Это они мне отходную поют!

– Полноте, полноте, Ваше Императорское Величие, – отмахнулся кучер. – Они-де обязаны вас в дорогу проводить, вот и… – он не успел договорить.

Привстал на козлах и рухнул снова, потому что впереди по темному небосклону над городом пронеслась еще более темная комета. Лишь хвост у кометы змеился седыми проблесками, вздыбившимися в сторону Балтийского моря. Это было настоящее чудо: такой черной кометы ученые мужи Запада и Востока еще никогда не наблюдали! Если кто и видел ее в эту ночь, пролетевшую над Санкт-Петербургом с запада на восток, то, скорее всего, не поверил глазам своим.

– Ты видел? Видел?! – вскричал Александр. – Вот тебе и благословление в дорогу! Как думаешь, что она предвещает?

Кучер перекрестился дрожащей рукой и обернулся к императору:

– Не к добру это, Государь, не к добру. Явно Господь предупреждает. Может, вернемся во дворец, все-таки?

– Поздно, братец мой, поздно, – сжал губы Александр. – Видно так Богу угодно… Погоняй, брат, лошадей. На постоялом дворе за Лиговкой меня уже дожидается Елизавета Алексеевна и граф Воронцов с генерал-адъютантом бароном Дибичем.

– Зачем же вы супругу-то в путешествие берете Ваше Величество? – поинтересовался царский кучер. – Мне моя жена Матрена Николаевна надысь поведала, что наш Государь на юг собирается, но один, без свиты.

– Так ли права твоя супруга, Илья? – вопросом на вопрос ответил император. – Елизавете Алексеевне надо здоровье поправить, а мне не в тягость ближнему помощь оказать.

– Так-то оно так, – хмыкнул Илья. – Только опять вам на пути следования встречи будут учинять, балы разные, парады.

– Нет! – отрезал император. – На сей момент ничего такого не предвидится. Поедем инкогнито. Впрочем, инкогнито, верно, не получится, но и встреч с проводами устраивать не позволю. Постой-ка…

Коляска в этот момент выкатила на пригорок за околицей, и остановилась. Весь Петербург лежал как на ладони. Государь Всея Руси, стоя в коляске, всматривался в город, будто навеки с ним прощался. Знакомые с детства улицы, дворцы и особняки именитого купечества стояли, как будто окутанные петербуржским туманом, налетевшим со стороны Кронштадтского залива. Даже шпиль адмиралтейства виден был во всей красе. Вдруг в одно мгновенье адмиралтейская игла будто бы покачнулась, также прощаясь навсегда с Александром Благословенным.

– Трогай, Илья, трогай, – император упал на сиденье и даже не пытался вытереть слезы, ручьем катившие из глаз.

Город остался позади, оставляя за собой право владения императорской памятью. Что принесет Таганрог и принесет ли – все будет так, как Богу угодно. Позади оставалась бурная, не слишком благочестивая жизнь русского царя. Во всяком случае, так казалось самому Александру. Воспоминания нахлынули на него, как бурная Нева в паводок.

Незадолго до рождения будущего императора государства Российского в 1777 году было большое наводнение. Вторым наводнением отмечено вступление Александра I на престол. И, наконец, прошлой осенью ноября седьмого дня тоже случилось наводнение. Правда, не такое великое, но все столичные гадалки и предсказатели в один голос принялись уверять народ, что не пройдет и года, как на страну обрушатся великие перемены. А какие из перемен могут затмить смерть императора?

Александр пока не совсем был уверен, что делает все так, как Богу угодно, поэтому еще раз перекрестился и чуть слышно промолвил:

– Господи, да минет меня чаша сия! Не моя, а токмо Твоя воля да сопутствует этому…

* * *

Предместье Петербурга показалось императору знакомым. В этих местах, конечно же, он проезжал неисчислимое количество раз, но в предутреннем тумане окрестности столицы напомнили императору не менее живописные окрестности Парижа. Господи! Как же давно это было!

Французским Сенатом русскому царю Александру I был дарован титул Благословенного, и Талейран, еще не утративший своего влияния в руководящих органах Франции, позволил себе пригласить русского царя прежде всего в салон госпожи Ленорман – модной в Европе гадалки. Эта ворожея и предсказательница открыла великосветский салон. С посетителями у госпожи проблем не возникало даже в трудные военные годы падения империи Наполеона и оккупации Парижа иноземцами.

Император согласился не под давлением этикета. Он тяготел к мистике и был уверен, что история человечества тесно связана с мистериями во все века и во всех странах. Поэтому российский император безоговорочно последовал за Талейраном. И не пожалел.

Госпожа Ленорман, на первый взгляд ничем не отличалась от остальных дам, но необыкновенная линия поведения делала ее авантажной. Встретила гостей хозяйка в экстравагантном платье, поверх которого была накинута красная атласная мантия с золотыми вензелями. Госпожа приветливо поклонилась именитым гостям, но тут же повернулась к ним спиной и сделала знак рукой, приглашая следовать за собой.

Александр отметил, что зала, куда они вошли, предназначена для проведения различного рода мистерий. Стены этой довольно большой комнаты пестрели плакатами с таинственными изречениями на неизвестных языках, картинами с изображениями чудовищ, сценами жизни потустороннего мира, подсвеченными огоньками китайских фонариков. Особое место занимало венецианское зеркало в резной раме и поставцами для свечей перед ним. Свет в комнате тоже был завораживающий.

Мадам Ленорман показала мужчинам на два глубоких кресла посреди залы в центре необычного ковра, по которому разбегались лучи восьмиконечной звезды. По кругу, венчавшему звезду, была сделана непонятная надпись латинскими буквами. Место гадалки располагалось в том же круге восьмиконечной звезды – на стуле-пуфике за небольшим столиком, покрытым зеленым сукном.

Мадам, ни слова не говоря, раскинула на сукне карты таро и произнесла низким грудным голосом:

– Знаю, Государь, о беде вашей. Произошла она давно. Вам тогда еще двадцати четырех лет не исполнилось…

После этих слов Александр, удобно устроившийся в кресле, неожиданно вздрогнул. Именно в это время в Михайловском замке скончался его батюшка Павел Петрович. Цесаревич горько страдал об утрате и постоянно чувствовал угрызения совести за смерть отца. Ведь могло же быть все по-другому!

– Эта болезнь мучит вас до сих пор и рана не рубцуется, – продолжала госпожа Ленорман. – Только покаянием лечатся подобные недуги. Но у вас хватит времени для покаяния. Половина вашей жизни будет посвящена поклонению дамам, а вторая половина меня поражает, ибо, если бы вы не являлись Государем, то я с уверенностью могла бы сказать, что сейчас беседую со старцем… Впрочем, в следующий раз мы через зеркало попробуем разглядеть вехи жизненного пути, расставленные для вас Господом…

Этот эпизод вспомнился Александру потому, что жизнь во дворце всегда приносила царствующим особам свои плюсы и минусы, от которых иногда было просто некуда деться.

Юный Александр Павлович с одинаковой непосредственностью уживался при дворе бабушки Екатерины Великой и при дворе отца Павла Петровича. Его учитель Лагарп славил свободолюбие, однако мальчик рано научился не только бессовестно восторгаться правами человека и гражданина перед бабушкой, но и получать величайшее удовольствие от маршировки и фельдфебельского покрикивания на солдат. Именно эти примеры научили цесаревича бессознательно сочетать в сердце своем то, что считается несочетаемым: гатчинский плац с философией Руссо, Французскую революцию с крепостным правом. Ему с ранних лет приходилось лавировать средь совершенно разных потоков разума и бытия, не теряя равновесия…

Мадам Ленорман оказалась права, ибо увлечение дамами стало одной из маленьких страстей будущего императора. Надо признать, семейная жизнь будущего венценосца почти сразу сложилась несчастливо. Заботливая бабушка в шестнадцать лет женила его на принцессе Баден-Баден Дурлах Луизе Марии Августе, которая при принятии православия получила имя Елизаветы Алексеевны. Четырнадцатилетняя принцесса и красавец цесаревич казались на вид такой изумительной парой, что Екатерина Великая уверилась в будущем благополучии этой семьи.

Молодая принцесса была нежной, хрупкой, даже какой-то воздушной. Робость и очаровательная женская неуверенность сочетались в ней с большой душевной восприимчивостью. Она оказалась в меру умна, но склад ее ума был окрашен мечтательностью и фантастическим романтизмом. Вероятно, она создала себе какой-то воображаемый мир, и все, что происходило в мире настоящем, воспринималось ей в сравнении с выдуманным, а потому характер принцессы стал капризен. Собственно, у юного цесаревича сложился почти такой же нрав, так что будущая императрица во многом походила на супруга.

– Это же истинные Амур и Психея! – воскликнула Екатерина, любуясь молодой парой, которая должна была по всем параметрам идеально подходить друг другу.

Но человек предполагает, а Бог располагает, как говорили издавна на Руси. Юной «Психее» – великой княгине с лицом испуганной птицы, задумчивой и страстной – нужна была любовь и постоянное внимание со стороны своей половины. Она желала огромной как мир нежности, полета и понимания в чутком и близком сердце. А юный супруг зачастую вел себя как мальчишка, дурачился, либо совсем не замечал ее.

Особенно гадкое невнимание его проявлялось при возвращении из Гатчины, где цесаревич муштровал солдат и уставал настолько, что едва стоял на ногах. Это она еще смогла бы перенести, но наутро, едва выспавшись, Александр снова спешил в кордегардию, а Елизавете не терпелось поскорее обрести свое женское счастье. И она, довольно рано разочаровавшись в способностях мужа, решила искать женского счастья на стороне.

Когда цесаревичу стали известны интересы его молодой жены, он попытался сдержать в себе яростные потоки гнева. Спасли давние уроки лавирования меж бурными волнами царского существования. Он на несколько недель укрылся у отца в Гатчине, и весь свой гнев срывал на солдатах. Об увлечениях Елизаветы Алексеевны цесаревичу и потом докладывали много раз, но он так и не понял, любила ли она кого-нибудь из своих фаворитов по-настоящему? Во всяком случае, один из них чуть не попал в Сибирь.

Поначалу за великой княгиней ухлестывал бывший любовник Екатерины, так называемый экс-фаворит Петр Зубов. Следующим в очереди стоял его лучший друг, князь Адам Чарторыйский. Собственно, цесаревич не предполагал, что отношения меж его женой и князем выйдут за рамки дозволенного, потому что графиня Головина не замедлила доложить, как Елизавета призналась ей однажды:

– Мне приятнее быть одной, нежели вдвоем с князем Чарторыйским ужинать. Намедни князь заснул на диване. Я убежала к себе. И вот я со своими мыслями, которые вовсе не веселы…

Чарторыйский оставался при дворе Павла Петровича еще со времен Екатерины и, вероятно, чувствовал себя неуязвимым. Вкрадчивый польский вельможа, покоряя сердце жены наследника престола, тем самым прокладывал себе путь к власти. Сначала Александр был отнюдь не против того, чтобы князь развлекал Елизавету великосветскими разговорами, но, вероятно, наступил момент, когда спасаясь от своих невеселых мыслей, та стала прислушиваться к словоизлияниям князя и в скором времени забеременела.

Александр удивился, поскольку несколько месяцев уже не притрагивался к молодой жене. Об этом тут же узнал и царь Павел Петрович, а когда родилась девочка, тот хотел было сослать Адама Чарторыйского в Сибирь. Александр сам долго уговаривал отца не применять к незадачливому любовнику великой княгини таких жестких мер. Павел с трудом согласился на полумеру, отправив князя посланником к сардинскому двору, а первая дочь Елизаветы через год скончалась.

Но это было только начало. Вскоре Александру стало известно о новом романе великой княгини – с молодым офицером Алексеем Охотниковым. Казалось, Елизавета наконец-то отыскала свою настоящую любовь и ни от кого этого не скрывала. Бурный роман будущей царицы закончился рождением второй дочери, которая также скончалась в младенчестве.

Охотников закончил свою жизнь трагически: как-то вечером, выходя из театра, он был заколот кинжалом. На могиле человека, которого любила больше жизни, Елизавета воздвигла памятник, изображающий молодую женщину в слезах у дуба, расколотого молнией.

Александр и Елизавета не нашли путей сближения и понимания, а потому судьбы у них начали слагаться по-разному.

С ранних лет Александр искал в женщинах забвения и ласки, отдыха от сомнений и юношеских противоречий, томивших душу. И вот такой родник живой воды он отыскал в княжне Святополк-Четвертинской, или Марии Антоновне Нарышкиной. Вспыхнувшая меж ними связь не затухала ни на миг. Вернее, в какой-то момент Александра сумела увлечь графиня Бобринская – именно из этой короткой связи возник именитый польский род Варпаховских – но в результате Нарышкина вернула себе расположение Александра, а заодно и убрала с дороги нескольких конкуренток. Александр даже улыбнулся, вспоминая, с каким великосветским умением княжна разрешила все интриги.

Сама Мария Антоновна тоже была полячкой, дочерью князя Четвертинского, который в 1794 году погиб от рук бунтарей. В очень ранние годы Марию выдали замуж за Дмитрия Нарышкина – близкого приятеля цесаревича. Как только Александр увидел ее в первый раз, он без памяти влюбился в жену друга. Более того, он довольно быстро добился взаимности у Нарышкиной. Став вскоре императором, он пожелал по-своему отблагодарить молчание Дмитрия: Нарышкин был назначен обер-егермейстером. Марии же молодой Государь сообщил:

– Так как я ему наставил рога, mon ami, то пусть же он теперь заведует оленями.

Эти воспоминания так вскружили голову уезжающему из столицы Государю, что он невольно повторил последние слова вслух. Императорский кучер Илья оглянулся, но не промолвил ни слова, лишний раз стеганул коней и покачал головой.

Ни для кого не секрет, что результатом морганатического союза Александра с Нарышкиной стало трое детей, из которых царь более всего обожал дочь Софью. Дети все носили фамилию Нарышкина, несмотря на то, что тот отлично знал, кто их отец, получив при дворе прозвище «король рогоносцев».

Император вспомнил, что однажды на вопрос: «Как поживает твоя дочь Софья?» – Дмитрий Нарышкин при всех ответил:

– Но, Ваше Величество, entre nous sois dit, она вовсе не моя дочь, а ваша… И, если вы спрашиваете о здоровье детей, упоминайте, о каких детях вам докладывать: о моих или о ваших?

Мария Антоновна поразила своей красотой не только императора. Даже генерал-фельдмаршал Михаил Кутузов в приватной беседе как-то признался ему:

– Ах, Ваше Величество, воистину женщин стоит любить, раз есть среди них такая, как Мария Антоновна.

Намеренно ли произнес этот комплимент Михаил Илларионович в порыве искреннего восхищения, но в тот момент Александр был благодарен полководцу за такую высокую оценку.

Государь любил ее не за ум. Она была не слишком умна, но чисто по-женски тонко восприимчива. Мария чувствовала характер Александра и могла вовремя утешить его, найти нужные слова для успокоения или даже что-то посоветовать. Ни одна живая душа не могла так разобраться в душе императора, как Мария Антоновна. Качества ее гармонично дополняли неуравновешенную натуру Александра Павловича: молчаливая, спокойная, она всякий раз приносила именно то, чего в тот момент ему не хватало.

Красота этой женщины дивно сочеталась с царственной величественностью. Вместе с тем иногда она без какого-либо умысла причиняла царю жгучие страдания. Однако, заметив, что произнесла или сделала что-то не совсем этичное, Мария сажала подле себя императора и начинала по-детски ласкаться к нему, как маленький котенок. Александр сразу забывал все невзгоды, отдавая во власть женщины все свое существо. Ему казалось, что ясная и чистая благодать Создателя открывается ему в женских ласках. Мария Антоновна была для него не просто желанной подругой, а незаменимым глотком ключевой воды…

Роман этот начался, когда после мартовской трагедии Михайловского замка на него, молодого наследника, накатила волна ужаса. Ему хотелось бежать от мира, от власти, от ответственности. Первая мысль была скрыться инкогнито в Америке, с Марией Антоновной. Одна лишь Мария тогда смогла найти слова, подкрепленные жизненной правдой, что убегать не следовало. Бегство не принесло бы ничего, кроме постоянного смятения и всевозрастающего чувства вины. Александр не стал скрываться от судьбы, не стал порывать с женой… При нем же осталась и Мария Антоновна.

Вскоре при дворе нового Государя всем стала известна фраза графа Жозефа де Местра: «Она не Помпадур и не Монтеспан, а скорее Лавальер. С той лишь разницей, что не хромает и никогда не станет кармелиткой, потому как у нее множество любовников». Это было воистину так. Марию Антоновну устраивала власть над сердцем Государя, это благоволило ее женскому честолюбию. Подарив Александру радость бурной и всепоглощающей страсти, Мария в то же время дарила ему бешеную ревность из-за своих бесчисленных любовных приключений.

Ревность Александра Павловича доходила до того, что он не в силах был таить свое горе от посторонних и, теряя всякое самообладание, жаловался на любовницу даже наполеоновскому послу. Естественно, это тут же становилось известно всем от кучера до министра. Лишь спустя некоторое время императору удалось все же примириться со своим положением – сказались уроки юности. Он старался скрывать не только мысли и чувства, но и бурную ревность.

Впрочем, Александр изменял своей любовнице ничуть не меньше. Сам он отнюдь не считал себя донжуаном, хотя его похождения обсуждались даже в кулуарах венского конгресса, на котором русскому императору вскоре в весьма трудных обстоятельствах суждено было блистательно защищать интересы России. Он – освободитель Европы. Он – первый среди монархов. Нет никого в мире, кто был бы могущественнее его! В Вене императору стало ясно, что в тот момент, когда европейская дипломатия старалась приуменьшить его значимость, необходимо было ослепить своим царским великолепием столицу наследников цезарей. Такова воля его предков – московских царей! Он заставит всех понять, что недаром герб Российской империи – Византийский орел.

Голос царя звучал в Вене так властно, что другие монархи казались перед ним мальчиками-гимназистами. Балы, приемы, торжественные церемонии, которые он давал, затмили пышностью австрийские. Тогда-то в Вене он и решил превзойти всех не только непревзойденным дипломатическим умением улаживать дела и прославленной элегантностью, но еще и бесшабашным ухаживанием за дамами.

Венские похождения монарха возникли как следствие того, что большая политика принесла ему немало разочарования. Монархи, дипломаты, венские красавицы, ревниво следившие за ним, заметили нескрываемый афронт обществу: русский император начал ухаживать за графиней Юлией Зичи, той, которую все признавали несравненной ослепительной красавицей.

– Русский царь влюблен! – шептались в конгрессе. – Император Александр Благословенный потерял голову!

Буквально на следующий день светские сплетни вспыхнули с новой силой. Оказалось, что графиня Зичи – ничто перед княгиней Багратион, вдовой бородинского героя, после чего за княгиней утвердилось прозвище русской Андромеды. На балу, танцуя с княгиней Багратион, Александр Павлович шепотом сообщил, что придет к ней в назначенный час, и выразил желание застать прелестницу одну. Как тихо ни говорил Александр, его намерения стали почти сразу известны всей Вене.

Сама княгиня была в восторге: ей удалось наконец поставить на место свою давнишнюю соперницу герцогиню Саган. Шутка ли? Когда-то герцогиня отбила у нее Меттерниха, а совсем недавно похвалялась, что русский царь не сегодня завтра упадет к ее ногам!

Ах, Вена! Город интриг, город вальсов и мазурок!..

Александр вспомнил, как ему пришлось объяснять связь с герцогиней ревнивой княгине Багратион:

– Сделано было невозможное, чтобы заставить меня стать благосклонным к герцогине Саган. Ее даже посадили со мной в одну карету! Но, смею уверить вас, все это было тщетным. Да, я люблю чувственные удовольствия. Но к тому же от женщины я требую ума. Тут этой венской кокотке до вас далеко. Elle ne pense qu'a exciter les hommes.

Чаще всего он бывал, конечно, у княгини Багратион, задерживаясь там до двух, трех часов ночи. Что искал тогда Александр Павлович? Большой любви? Женского понимания? Или хотел, чтобы какая-то из дам навсегда затмила образ любвеобильной Марии Антоновны?

Первыми, кто пытался защитить Государя от желающих завладеть его сердцем настойчивых венских дам, стали генерал-адъютанты Волконский, Уваров, Чернышев. Только вскоре по Вене прокатился очередной слушок – о графине Эстергази. Что поделать? Видимо, всем венским красавицам суждено было вспыхнуть спичкой в тени русского царя. А сама графиня? О! Она ничуть не противилась неожиданной славе. Более того, как-то раз Эстергази обронила:

– Мне кажется, русский император просто привязался ко мне. Но уверяю, что нет и не было более очаровательного монарха, чем он. В нем живо соединяются французская живость с русской простотой. Благодаря этому Его Величество – совершеннейший во всех отношениях.

Надо ли говорить, что графиня Эстергази превратилась в предмет общей зависти среди дамского общества? Однако госпожа Слава порой бывает так недолговечна!

Только-только улеглись страстные обсуждения отношений графини Эстергази с русским царем, как общество поразила очередная новость: герцогине Саган удалось-таки добиться благосклонности Александра. Княгиня Багратион пребывала в ярости! Меттерних публично ревновал русского царя к своей любовнице, а сам Александр радовался, как мальчишка, потому что наставил рога известному дипломату. В Вене тогда даже зародилась модная шутка о разделении полномочий, в мгновение ока ставшая летучей: французский император-де страдает за всех, баварский король пьет за всех, вюртембергский король ест за всех, а русский царь любит за всех.

Александр всегда с удовольствием вспоминал венские балы. На одном из них он принялся ухаживать за графиней Сеченьи.

– Ваш муж, – шептал графине Александр. – Он только что уехал. C'est un grand signe. Мне было бы так приятно занять его место.

– Ваше Величество, очевидно, принимает меня за провинциалку, – отвечала та. – Вчерашнюю ночь вы провели у княгини Ауэрсперг, а сегодняшнюю думаете провести у меня? Не слишком ли неприличное предложение?

И все же графиня уступила натиску русского царя. Не раз, анализируя свое поведение в тогдашних любовных приключениях, он не находил никаких противоречий с собственной совестью. Император умудрялся даже в свободное от конгресса и похождений время писать письма возлюбленным в другие города. Вот что он написал во Франкфурт Луизе фон Бетман: «Наконец я имею известие от тебя, моя любимая. Глаза мои, так долго лишенные этого счастья, наконец узрели дорогой почерк, глядя на который я понимаю, как ты мне дорога, как все в мире скрывается от моих глаз, когда я получаю что-нибудь от тебя. Только чувство моего долга мешает мне полететь в твои объятья и умереть в них от счастья».

Но никто не бывает вечным победителем в этом мире. Не избежал поражений и русский царь. Очередным объектом императорского внимания стала княгиня Леопольдина. Александр Павлович по своему обыкновению послал княгине нарочного с известием, что намерен провести у нее вечер. Муж княгини в это время находился на охоте. Великосветская дама с этим же посыльным ответила царю письмом, в котором сообщала, что счастлива и польщена вниманием Александра Благословенного. Затем в прилагаемом к письму списке значился длинный список дам. Из них княгиня просила вычеркнуть тех, кого не угодно было бы видеть русскому царю в ее доме. Александр вычеркнул всех, оставив лишь имя самой княгини. Та тотчас же послала за мужем и князь с женой встретили вечером Александра Павловича вместе.

Естественно, что император не стал долго задерживаться в гостях и оттуда отправился к Марии Антоновне, которая в это время прибыла в Вену. Но, поскольку княгиня Нарышкина тоже оказалась несвободна, Александру Павловичу пришлось довольствоваться встречей со своими старыми подругами госпожами Шварц и Шмидт, женами петербуржских немцев, прибывшими в Вену вслед за Марией Антоновной.

Русский царь не желал, чтобы эта интрижка стала известной, но шила в мешке не утаишь и на следующий же день все венские дамы с негодованием обсуждали поведение русских немок, притащившихся на конгресс. Единственно, к кому венские дамы относились с сочувствием, так это Елизавета Алексеевна, которая тоже оказалась в Вене. Но ее смог утешить находящийся тут же князь Адам Чарторыйский – прежняя идиллия меж ними на какое-то время возобновилась.

Русская царица и княгиня Нарышкина обязаны были присутствовать на всех балах, устраиваемых Александром. Но венский свет весьма неодобрительно отнесся к тому, что русский царь заставил их обеих пойти на бал к княгине Багратион.

Анализируя свои поступки, царь до сих пор удивлялся, как ему удавалось в перерывах меж любовными приключениями исполнять свои непосредственные обязанности. В отличие от других монархов, предпочитающих уклоняться от прямого участия в дипломатических распрях, русскую делегацию возглавлял он сам. Александр обожал женщин и никогда не отрицал этого. Только когда в игру вступали политические и государственные интересы, он умел не поддаваться даже самым обольстительным женским чарам.

Страсть, которую питала к нему прекраснейшая и умнейшая королева Луиза Прусская, так и осталась без ответа. Зная себя, боясь уступить ей и оказать Пруссии нежелательную поддержку, царь запирался по ночам на замок, будучи в гостях у королевской четы в Мемеле. Даже позднее, после разгрома Пруссии, когда королева поехала в Санкт-Петербург, надеясь наконец-то овладеть сердцем Александра, он встретил ее благосклонно, но и только. Роскошное, украшенное множеством дорогих камней декольтированное платье ее не произвело на него ожидаемого впечатления. Вместо королевы он подарил восхищенный взгляд находящейся рядом с ним Марии Антоновне, одетой в довольно простое белое платье без единой драгоценности.

Еще одна особа, не добившаяся ожидаемой любви от русского царя, – это королева Гортензия де Богарне. Александр оказывал дочери Жозефины очень большое внимание, но пресекал все ее попытки близости, поскольку у той был властолюбивый характер, и падчерица Наполеона в любой момент могла проявить политические амбиции.

Сама Жозефина де Богарне, брошенная всеми, нашла любовь и понимание в сердце русского императора. К сожалению, бывшей жене Наполеона не суждено было долго прожить на этом свете. Она простудилась, когда гуляла с Александром ночью в парке, но русский царь сумел подарить женщине последнюю радость.

Как известно, тот «венский карнавал» омрачился весьма неприятным событием: Наполеон вернулся во Францию и монархи, немало ссорившиеся друг с другом на конгрессе, волей-неволей вновь объединились для борьбы. Русскому царю предстояло еще раз ратовать за «свободу народов».

За две недели до Ватерлоо Александр Павлович прибыл в вюртембергский город Гейльбронн, чтобы оттуда послать в бой вызванные из России войска. Но состояние его духа было подавленное. Именно в этот момент происходил перелом сознания: императору вдруг стало ясно, что когда-нибудь ему надлежит исполнить совсем другую роль в театре под названием «Жизнь». Тогда же ему во сне явилась тень отца, и Александр отправился в церковь.

В это же время русский царь знакомится с баронессой Крюденер, которая в молодые годы отдавалась любовным утехам не меньше, чем Александр Павлович. С годами религия и мистицизм овладели умом этой женщины. Более того, она имела на некоторых высокопоставленных современников такое сильное влияние, что иногда это казалось необъяснимым.

Александр Павлович заинтересовался Крюденер неслучайно. Она пыталась познакомиться с императором посредством писем. Александр читал о себе не просто ее восхваления – баронесса называла его «орудием милосердия» и с уверенностью утверждала, что может помочь в исканиях истины. Это и покорило русского царя. Более того, как-то поздно вечером князь Волконский явился к императору и досадливо стал объяснять, что в такой неурочный час настоятельно просит аудиенции баронесса Крюденер.

Эффект ее влияния на Александра превзошел все ожидания. Баронесса, худая, востроносая, закутанная в глухое черное платье, вынырнула из ночи, как действительно что-то необычное. Она начала говорить, и каждое слово дамы попадало в благодатную почву понимания и жажды познания сакральных тайн.

– Нет, Государь, – говорила она голосом вкрадчивым, но властным. – Вы еще не приблизились к Богочеловеку. Вы не смирились перед Иисусом… Послушайте женщину, которая была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия Распятия.

В эту ночь она много говорила о суетной гордыне, которой подвластен человек, о пиэтизме, дарующем спасение, и о той роли, которую ей надлежит выполнить при русском царе. К концу разговора император вел себя так, как будто знал эту женщину всю свою сознательную жизнь и не представлял существования без ее советов и наставлений:

– Вы помогли мне открыть в себе вещи, которых я никогда раньше не видел. Я благодарю Бога, что он послал мне вас.

Обращение Александра Павловича в усердного мистика произошло на следующий день, когда он без свиты и даже без адъютанта заявился к баронессе Крюденер.

Зал, куда провела его баронесса, показался русскому царю до боли знакомым, будто он когда-то уже бывал здесь. На стенах висели картины с изображениями религиозных мистерий, меж ними – выписанные латинскими буквами неизвестные лозунги. На полу залы лежал ковер с восьмиконечной звездой, а внутри звезды возвышалось глубокое кресло и столик зеленого сукна.

Баронесса Крюденер присела за столик, словно тоже собиралась раскинуть карты таро, как госпожа Ленорман, чтобы предсказать русскому царю ожидаемое будущее, и указала императору на кресло. Когда он уселся и приготовился слушать, хозяйка открыла старинный фолиант и принялась читать какой-то текст на незнакомом языке. Александр вдруг почувствовал, что поднимается над землей и летит куда-то, словно птица над землей.

Он попытался инстинктивно схватиться за подлокотники кресла, но вместо этого ухватил пустоту. Внизу проносились поля, реки и леса с селениями меж ними. Ощущение птичьего полета было настолько полным, что у императора перехватило дух. Вдруг он разглядел на окраине одного из поселков маленький домик, из двери которого на улицу вышел высокий старец с седой бородой, одетый в длиннополую холщовую рубаху, подпоясанную витым кожаным ремешком. Александр увидел, что возле хижины этого отшельника лежит снег. Почему же тогда старец зимой вышел на улицу босым?

Видение пропало, и раздался голос баронессы Крюденер:

– Ваше Величество, мистерия посвящения состоялась, ибо вы увидели сейчас какой-то важный момент своего будущего. Я не знаю, что вам привиделось, но не говорите об этом никому и никогда. Придет время, и вы поймете, зачем сейчас вам показали то, что еще не исполнилось и, может быть, никогда не исполнится.

На религиозные темы и всякие приходившие императору видения они проговорили до утра. С этого момента баронесса Крюденер стала его незаменимым советником во всех духовных исканиях. Единственное, чем русский царь не делился со своим новым духовным учителем, это вопросы внешней и внутренней политики. Государь справедливо полагал, что управление державой и дипломатическая политика – это не для женского ума, каким бы светлым он ни был.

Баронесса Крюденер являлась, по сути, женщиной изворотливой, хотя ее ум не сумел бы породить какой-то новый план сохранения порядка в Европе. Однако же она все-таки сыграла косвенную роль в создании Священного союза европейских государств, обязанностью которого стало соблюдение суверенитета Европы. Монархи объявлялись соединенными «узами братской дружбы», чтобы «управлять подданными своими в том же духе братства, для охранения веры, правды и мира…»

Теперь, уезжая из столицы, Александр Павлович пытался взвесить: чего же он достиг с того момента? Увеличив размеры своей империи, где населения стало больше на двенадцать миллионов душ, он, как пророк Моисей, водил свой народ по Европе от края и до края, сумев сломить французского узурпатора. Но что кроме славы и новых земель дал он державе? Ведь с юных лет Александр хотел поставить государство Российское на ноги, однако ему это не удалось. Грусть охватила императора, когда вспомнилось, что в начале своего царствования он собирался освободить крестьян, а почти через два с половиной десятилетия после вступления на престол ничего решительного для этого так и не предпринял. Не слишком ли часто дела Европы отвлекали его от нужд русского народа?

Видимо, в утро 1 сентября и наступил тот самый переломный момент, когда необходимо было покаяться за каждый прожитый день.