— Раз уж вы себя так прилично ведете, то только после вас.

Погоняя нас маленьким пистолетом в руке, Карл направил нас вперед через двор, и только когда мы дошли до маленького учительского домика, направил луч фонари на каменные ступени, которые вели ко входу. Не только по его жестикуляции, но и по звучанию его голоса нетрудно было догадаться, что глубоко внутри он вовсе не был так хладнокровен и спокоен, как старался показать. Легкое дрожание его голоса и отрывистые скачки луча фонарика показывали, что он старается сдержать Дрожь руки, указывая нам дорогу.

«Я мог бы его одолеть», — думал я про себя, он очень нервничал и поэтому был уязвим, и к тому же у меня были еще к нему счеты. Я осторожно ощупал кончиками пальцев шишку на затылке, которая немедленно ответила на прикосновение пульсирующей, колющей болью. Этот безобразный, растолстевший субъект причинил мне, как минимум, сотрясение мозга, если не перелом основания черепа. Он избил и поранил меня, но еще больнее, чем шишка на голове, у меня саднила глубокая царапина, которую он нанес моей личности этим поражением.

Карл был не первым, кто бил меня за мою жизнь, в моей поздней молодости я почти что привык к ощущению кулаков, бьющих меня по липу. У меня был просто невероятный талант глупостью и необдуманными поступка вызывать гнев, и чтобы уменьшить урон от нападений, я ни разу не попытался защищаться от моих оппонентов, которые, как правило, были крупнее и сильнее меня (во всяком случае, в большинстве своем). В конце концов, я полностью растерялся — каждая попытка сопротивления с моей стороны лишь давала возможность, по моему убеждению, растянуть расправу на более долгий и совершенно ненужный срок или дополнительно провоцировала моих соперников. И поэтому в таких ситуациях я просто предпочитал молча сносить каждый удар и терпеливо выжидать, когда все это закончится. Но я никогда не был в таком отчаянии, как в эту ночь. И меня никогда не били на глазах женщины, которую я любил. Поэтому я испытывал сильнейший гнев и глубочайшее разочарование и стыд.

Но я не напал на Карла, а только взялся за руку Юдифи и послушно поднялся вместе с ней по ступеням ко входу, чтобы войти в расположенный за дверью темный коридор. Хозяин гостиницы не имел права обращаться так с нами, и его нервозность не могла объясняться лишь тем, что за прошедшие часы мы были свидетелями трех смертей (четырех, если считать внезапную смерть молодого адвоката, но после двух ужасных убийств и добровольного прыжка Марии с башни воспоминание о смерти адвоката в гостинице Карла уже не казалось таким ужасным, хотя это был первый труп, который я видел в жизни). Никто из нас не мог знать, что еще ждет нас этой ночью, и, возможно, хозяина гостиницы мучила совесть, потому что он-то прекрасно знал о своих делишках.

Кроме того, я был не в лучшей физической форме, с тех пор как мне сделали операцию аппендицита 12 лет назад, а еще у престарелого хиппи был превосходный аргумент для того, чтобы командовать всеми нами: ручной револьвер тридцать восьмого калибра, который он крепко держал в правой руке.

Следом за мной, Юдифью и Элен Карл переступил порог и посветил лучом фонарика на старую деревянную лестницу, которая вела на верхний этаж, в котором располагался кабинет ректора, затем отвел луч в сторону, и я удивился, увидев, что с правой стороны располагается маленькая ниша, в левой стене которой имеется узкая деревянная дверь.

Хотя я не поворачивался лицом к Элен, мне казалось, я чувствую своим затылком ее скептический взгляд. Я никому не рассказывал, что отсюда тоже можно попасть в подвал, хотя моей задачей было обыскать учительский домик именно в поисках второго входа в подвал, и при этом было очень легко обнаружить этот вход. Но я этого не сделал, не проверил, есть ли здесь ход вниз, а вместо этого целенаправленно поднялся на верхний этаж. Я и сам не мог себе объяснить, почему. Мои ноги помимо моей собственной воли понесли меня в кабинет директора. Но теперь, когда мы подошли к этой двери, я уже не был больше уверен, что у меня было чувство, что это было правильно, что я поднялся наверх, более того, у меня было чувство, что это неправильно — направляться вниз. С каждым шагом, с которым мы приближались к этой подвальной двери, нарастало нехорошее, недавнее чувство, возбуждающее дурноту в моем желудке, и я чувствовал, как на моих висках и за ушами выступили крошечные капельки пота. Ты не можешь туда войти, пронеслось у меня в голове, ты знаешь, что это запрещено, ты знаешь, какое за это будет наказание.

Карл нетерпеливо потребовал, чтобы Элен открыла дверь. Несколько мгновений он шарил лучом фонаря в темноте лестничной клетки, куда нам следовало спускаться, затем ударил меня между лопатками рукоятью пистолета, это было не слишком больно, но я чуть не оступился на пыльной, узкой ступеньке, однако Юдифь своевременно схватила меня за руку покрепче и удержала от падения.

— Проклятие! — выругался я скорее от испуга, нежели от злости, хотя именно сейчас мог бы и рассердиться по-настоящему. Мое недомогание постепенно превратилось в какой-то иррациональный страх, стоило мне только по принуждению переступить порог. Конечно, я не мог знать, что нас не ждет ничего хорошего, совсем ничего хорошего… Я в раздражении круто обернулся к длинноволосому хиппи. — Ты что, хочешь, чтобы мы свернули себе шею? — спросил я.

— Прежде всего, я хочу, чтобы вы хотя бы слушались, — сухо ответил хозяин гостиницы и кивком головы настойчиво указал на лестницу. — Все остальное в данный момент несущественно. Несколько десятилетий я ждал этого момента и больше не собираюсь терять понапрасну время.

— Этого момента? — насмешливо спросила Юдифь, наморщив нос и недоверчиво глядя вниз на пыльные, узкие ступени. Затем она снисходительно пожала плечами. — Ладно — кто-то ждет целую жизнь, чтобы сказать «да» перед алтарем, а другой того, чтобы сойти в какой-то полуразрушенный подвал… Люди такие разные…

Я проследил за ее взглядом, но не заметил ничего особенного, кроме того, что ступени в большинстве своем перекошены и подгнили. Я озабоченно спрашивал себя, смогут ли они вообще выдержать наш вес или сразу подломятся под нами и мы кубарем скатимся в подвал, что будет не безболезненно. Я почуял слабый запах каменной и цементной пыли, возможно, это была пыль от обвала, который мы устроили во время наших отчаянных раскопок в поисках второго выхода из подвала (который я устроил, черт возьми, в конце концов, я должен быть хотя бы честным с самим собой).

Но это было еще не все, что учуял мой чуткий нос. Было еще что-то, что-то едва ощутимое, но, несмотря на это, весьма въедливое… Гниль, в первый момент подумал я. Или разложение?

Я решил не концентрироваться на этом слишком долго, пока этот загадочный запах не сделал меня еще более неуверенным, чем я был. Хватало и того, что с каждой секундой, что я находился на верхней ступеньке этой лестницы, мои колени дрожали все сильнее, и я старался списывать эту дрожь на оружие в руке Карла и на мое плохое самочувствие, чтобы не представлять себе во всех красках, что за органические соединения при гниении испускают такой запах, который мне, может быть, еще и померещился. Я не мог пускаться в мои медленно развивающиеся фантазии и эмоциональные кульбиты, которые впоследствии могут оказаться лишь одним из многих порождений чрезмерно высоких нагрузок, которым все мы здесь подвергались. Если я еще располагал какими-то остатками сознания, то теперь я должен был сделать все для того, чтобы мой истощенный мозг не подвергался окончательным ударам, чтобы поставить заслон тому безумию, которое решительно его штурмует. Ничего не происходит. Может быть, немного пахнет гнилью, что совершенно неудивительно в таком старом крепостном подвале, возможно, это всего лишь гнилые ступени, которые немного странно пахнут, но в этом нет ничего внушающего опасения.

Я ощупью поискал старый черный выключатель, который находился на стене лестничной клетки справа от меня, и повернул его. Раздался неприятный скрежет, но конечно же никакие лампочки под деревянным потолком нижней лестничной клетки не загорелись. Я ругал себя за глупость, зачем я вообще искал этот выключатель, я же должен был знать, что ничего не получится, Глупо было ожидать, что все вдруг станет как прежде.

— Сперва сокровища, потом женщины, — обращаясь к Юдифи, ответил Карл с двусмысленной ухмылкой, которая внушала мне такое же отвращение, как варикозные вены на его ляжках. — Может быть, я еще услышу, как ты будешь тяжело вздыхать в нашу брачную ночь. Золото иногда творит настоящие чудеса. А теперь вперед, — закончил он каким-то новым, угрожающим движением своим пистолетом. — Ты что, приросла к полу, детка?

Я был почти благодарен ему за его непристойное, бесстыдное поведение, потому что хотя бы на несколько мгновений на место моему подсознательному дискомфорту, из-за злости, пришла настоящая ненависть. Было бы невероятно, что, несмотря на то что у тебя есть пара десятков лишних килограммов и жирные волосы, ты можешь позволить себе все что угодно только потому, что у тебя в руках опасное для жизни оружие. Во многих отношениях у меня была явно хорошая память, и этот толстый трактирщик в десятикратном размере заплатит мне за каждое оскорбление, которое он нанес моей маленькой Юдифи, не говоря уж о тех счетах, которые у меня к нему есть.

Юдифь чувствовала мое напряжение и поспешно потянула меня за собой на ступени.

— Вот дерьмо! — шепнула она мне, когда мы отошли на несколько шагов. — Не хотелось бы тебе, чтобы он подох?

Не останавливаясь, я озадаченно посмотрел на нее сбоку. Она имела полное право сердиться на Карла, и даже больше меня, потому что он задел своими словами именно ее, а не меня. Но все-таки масштаб ее гнева удивил меня. Я уже заметил, что в этих мрачных застенках проявлял слабость характера и что все мы страдали от странной, пронизывающей все здесь атмосферы, идущей от каменных плит, из которых состояли эти стены. Поэтому мы были определенно агрессивнее и раздражительнее здесь, в этой заколдованной крепости, чем в своей обычной жизни. Но если и был кто-то среди нас, кто, несмотря ни на что, все это время сохранял относительный контроль над собой, по крайней мере, относительно агрессивности, то это была Юдифь. И хотя я конечно же, без сомнения, хотел бы, чтобы Карл был мертв и валялся у моих ног, мне все же было почти больно слышать это от Юдифи. Она была среди нас островком здравомыслия, она была моим полюсом покоя, и здесь ничего не мог изменить один-другой ее скандал с Элен. Она могла сильно возбуждаться, но я бы никогда не подумал, что и она была в состоянии чувствовать нечто вроде кровожадности. Но мне казалось, она всерьез говорила то, что думала. Она должна держать себя в руках, подумал я, она должна сохранить свою кротость, потому что ей не пристало задумываться о мести, смерти и убийстве — для этого у нее есть я. Я буду следить за ней, и если ей кто-то причинит вред и если это будет на том же уровне, что позволил себе этот трактирщик, я не оставлю это безнаказанным. Будет достаточно, если один из нас возьмет грех на душу, и ради нее это сделаю я.

— Почему Мария мертва, а эта толстая свинья нет? — тихо продолжала она, и я прочел в ее быстром взгляде, который она бросила через плечо, нечто вроде вызова. — Лучше бы уж он пустил себе пулю из этого револьвера!

Я бросил взгляд на Карла для того лишь, чтобы удостовериться, что он не расслышал ее слов. Но той половины секунды, за которые я смог различить только его контуры в резком луче света, вполне хватило, чтобы заключить, что слова Юдифи вполне могли бы исходить и от меня, потому что я внезапно ощутил пугающий порыв накинуться на этого отечного престарелого хиппи и сломать ему шею. Мне кажется, мне даже представилось, как я это делаю, с садистской улыбкой, искривившей рот, и удовлетворенным блеском в глазах, а когда последние ступени скрипнули под моими ногами, меня вдруг заинтересовал животрепещущий вопрос — похож ли этот хруст на хруст сломанного позвоночника.

Страшным усилием я подавил в себе это представление и овладел собой. Я стал думать о Марии, как она стояла на зубьях башни, а также о той таинственной тени, которая приближалась, чтобы схватить ее. Кто-то был там, в этом не было никакого сомнения. Я не рассмотрел его лицо, но я был совершенно уверен, что журналистка была не одна на верхней площадке этой башни. Кто же это был? Почему он пытался схватить ее и где он теперь? Я не мог этого знать, но Мария явно понимала, что происходит. Она выбрала самоубийство, только бы не попасть к нему в руки, черт возьми! Жуткая картина ее бесконечного падения на мостовую снова и снова вставала перед моими глазами, как будто я снова и снова просматривал эту сцену, отснятую все с новых и новых точек, на экране, который я видел перед собой в темноте. Была ли она жива, когда падала? Мне казалось, я даже видел выражение ее лица перед падением на мостовую. Невероятный испуг, смертельный страх, решимость умереть и одновременно облегчение, что удалось не попасться в руки этому некто, так как все, что может ожидать ее после смерти, казалось лучше того, что случилось бы, схвати он ее. Да кто же ее преследовал?

— Да что вы там шушукаетесь? — Карл направил луч фонарика прямо на нас с Юдифью и угрожающе поднял дуло пистолета.

Юдифь права. Мария обманывала нас и была весьма несимпатичной персоной. Эта фальшивая библиотекарша потеснила Элен с первого места в моем личном черном списке — но это только метафора. А вот Карл, этот жирный мешок с дерьмом, на самом деле заслуживал смерти. Этот бестолковый статист на сцене жизни, который обманывал нас неизмеримо больше, чем журналистка, который не упускал ни единой возможности посеять между нами вражду, который оскорблял мою Юдифь и избивал меня и который, используя оружие, гнал нас, словно рабов, сквозь заколдованное подземелье, он, который, быть может, уже имел на своей совести смерть Стефана и Эдуарда-ковбоя и вел нас, может быть, к нашей гибели, — Карл был тем, кто давным-давно заслуживал смерти. В какой-то момент я был готов наброситься на него и, невзирая на его револьвер, сделать то, чего мне больше всего хотелось — просто разорвать его на куски голыми руками. Я спрашивал себя, а станет ли он и впрямь стрелять, а если да, то сможет ли попасть в меня в темноте.

Может быть, я и действительно кинулся бы к нему, но в этот момент луч фонаря осветил самую последнюю ступень лестницы, на которую я только что наступил, и я остановился, затаив дыхание. Сегодня ночью я видел достаточно крови, и поэтому даже за это короткое время и при таком плохом освещении я не мог не увидеть ее. Я совершенно отчетливо видел на нижней ступени капли крови.

Испуганный, я опустился на корточки и провел кончиками пальцев по влажно отблескивающему даже в такой темноте пятну, чтобы развеять последние сомнения если не для меня, то хотя бы для Юдифи и Элен. Но еще до того, как мои пальцы дотянулись до большого, около пяти сантиметров в диаметре пятна, я снова услышал голос Карла. На этот раз это был практически истерический вопль, и слышно было, как он с такой силой наступил на следующую ступеньку, что я понадеялся даже, что она под ним подломится, он рухнет и сломает себе шею.

— Эй! — взревел Карл пронзительным голосом. Я не знал, как он истолковал мой жест, но по всей вероятности, он истолковал его неверно, либо он исходил исключительно из того, что я вообще сделал какое-то непредусмотренное им движение и испугался за свой авторитет, который он присвоил себе вместе с пистолетом Марии. — Вставай и вперед, парень! Вставай сейчас же, или ты никогда уже не поднимешься, понял?

Нет, он не хотел стрелять, заключил я. Если бы хотел, он бы обрадовался первому подвернувшемуся поводу, но как только появилась перспектива пустить в ход оружие в действительности, он испугался. Я уверенно ощупал красное пятно, рассмотрел в луче света, который хозяин гостиницы направил прямо на меня, кончики своих пальцев, на которых, как я и предполагал, была влажная еще, густая кровь, и многозначительно поднес руку к глазам Юдифи. Ее глаза испуганно округлились.

Карл сделал шаг вперед, без всякого предупреждения схватил Элен за ее стройную, тонкую шею, грубо притянул докторшу, которая была слишком испугана, чтобы кричать, к своему пивному брюшку и приставил ей к виску дуло пистолета. Фонарь с шумом полетел вниз по лестнице.

— Никому не двигаться! — хозяин гостиницы почти кричал. Я видел, как Элен вздрогнула. Она не сопротивлялась, и скорее мешал ей кричать или протестовать ужас, который явно читался на ее лице, нежели грубый, но не особенно ловкий захват Карла. Ее бледное лицо было видно и в темноте.

— Не дури, Карл! — Юдифь старалась придать своему голосу миролюбивый тон, но не могла полностью изгладить из своего голоса владеющие ею ужас и раздражение по поводу слишком уж резкой реакции трактирщика. — Нет никакого повода для паники, о'кей? Никто не пытается…

— Заткнись! — Карл перехватил Элен и теперь держал ее за волосы, резко дернул ее голову назад, Элен застонала от боли, и Карл прижал дуло пистолета к ее горлу. Потом он повернулся ко мне: — Вставай, повернись и иди дальше! И никаких больше глупых фокусов, понятно?

— Фонарь, — спокойно сказал я, послушно встал и намеренно медленным движением указал рукой на упавший фонарь, который лежал на каменном полу всего в шаге от нас с Юдифью. — Тут на полу кровь, Карл. Вот и все. Я только хотел вам показать, что там на ступенях кровь.

Некоторое время хозяин гостиницы недоверчиво смотрел на меня, но потом им снова овладели гнев и неуверенность.

— Нечего здесь командовать! — он еще раз грубо дернул Элен за волосы и угрожающе направил пистолет в мою сторону. — Поворачивайся! Направо! Быстро!

— Черт! Да что я могу тебе сделать-то? — совершенно обессилено сказал я, обращаясь к Карлу, и сердито показал рукой на ступени и валяющийся на полу фонарь. — Выдернуть у тебя из-под ног ступени? Или броситься на тебя с фонарем, рискуя тем, что ты застрелишь Элен, пока я до тебя доберусь? Будь уверен, я прикончу тебя, как только у меня подвернется для этого возможность, но сейчас ты вооружен. Так что отпусти ее и посмотри, что здесь, о'кей? Никому не придет в голову сопротивляться тебе, пока у тебя есть возможность всадить любому из нас пулю.

Прямое попадание, с гордостью за свое мастерство психолога, которое я продемонстрировал сегодня уже во второй раз, подумал я про себя, еще не договорив до конца. Злость в глазах Карла осталась, но неуверенность, которая сделала его таким непредсказуемым и опасным, исчезла. Я понял, что сказал именно то, что он хотел услышать, чтобы у него не было чувства, что он потерял контроль над ситуацией, которое, очевидно, было очень важно для него. Я видел, как он ослабил хватку на рыжих волосах Элен и как расслабились мышцы его руки, в которой он сжимал револьвер.

— Подними лампу, — потребовал он от Элен и немного подтолкнул ее в нашу сторону. — Подними ее и посвети на лестницу. Никто не двигается с места, понятно?

— Понятно, — бесцветным, хриплым голосом проговорила Элен так тихо, что я скорее прочел это по ее губам, нежели услышал. Она шла по лестнице на дрожащих ногах, слегка покачиваясь, и нагнулась за фонарем, при этом она так сильно качалась на своих шпильках, что я боялся, что она сорвется. Я с трудом подавил рефлекс поддержать ее, что конечно же привело бы к новому срыву трактирщика. Взяв в руки фонарь, она медленно и аккуратно осветила по очереди все деревянные ступени снизу доверху.

Пятно крови, которое я заметил на нижней ступени, оказалось не единственным на лестнице. На почти равных расстояниях на каждой второй ступени были еще не высохшие, следовательно, свежие капли крови в почти одинаковом порядке, так что можно было заключить, что тот, кто оставил эти следы, несмотря на свое ранение, двигался по лестнице равномерно.

— А вы уверены, что Мария мертва? — тихо спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я не видел, чтобы она лежала на дворе.

— Разве ты не видел, что случилось? — Карл презрительно фыркнул. — Она выстрелила себе в голову, и как будто этого ей было не достаточно, она встала на зубья так, что после этого упала с двадцатиметровой высоты на каменную мостовую. Мертвее не бывает.

Конечно, это так, подумал я про себя. Я видел это, и гораздо отчетливее, чем все остальные. Но ведь кровь откуда-то взялась, и, кроме того, я втайне надеялся найти повод, чтобы поскорее уйти из этого подвала, который по какой-то непонятной мне причине так пугал меня. А может быть, там, снаружи, у меня появится возможность как-то перехитрить Карла, может быть, даже больше…

— Так, может, мы все-таки хоть одним глазком глянем на двор? — стоял я на своем и одновременно проклинал себя за поспешность, которая могла привести к тому, что досада Карла быстро трансформируется в неуверенность, если он разгадает мой план. Не вопрос: я был способен выказать настоящее психологическое мастерство. Однако это предполагало, что надо думать своей головой, а я, мне кажется, уже не раз упоминал, что иногда веду себя как совершенный идиот.

— Я видела ее, Франк. Оставь это. — Я окинул Юдифь сомневающимся, но в то же время благодарным взглядом, потому что она, может быть, даже и сказав неправду, пыталась исправить начинающую накаляться обстановку.

— Это не самое приятное зрелище, — сказала она, качая головой и вяло пожимая плечами. — И вообще нам лучше не ломать себе голову над судьбой уже мертвых, а позаботиться о том, как нам поскорее выбраться отсюда, чтобы не оказаться в их числе.

— Но сначала мы поищем сокровища, — Карл взял у Элен фонарь и левой рукой показал налево, при этом его правая рука ни на миллиметр не двинулась, оставаясь нацеленной в ту же точку между моими бровями. — Вперед!

— Все еще думаешь о голубе мира на твоем джипе? — спросил я, оборачиваясь и протискиваясь бок о бок с Юдифью по темному коридору, который начался сразу за лестницей. Почему я не могу просто заткнуться? Мне следовало просто терпеливо повиноваться, молча дожидаясь подходящего момента, чтобы выхватить у толстого трактирщика пистолет. Он не хотел стрелять, и я это заметил. Но я был уверен, что, несмотря на это, он может это сделать, если почувствует себя зажатым в угол.

— Видишь, как плохая компания может испортить человека? — фыркнул в ответ Карл. Я прикусил себе язык, чтобы не ответить ему соответствующим высказыванием, что могло спровоцировать его и поставить нас всех в рискованное положение.

В неровном свете фонаря мы продвигались по пыльным, темным проходам. Запах бетонной пыли становился все сильнее, из чего я сделал вывод, что мы с другого конца приближаемся к той части подвала, которая обвалилась, — не слишком приятное открытие, как мне казалось. Никто из нас не мог знать, насколько велик ущерб, который мы причинили зданию, и насколько велика опасность, что после первого обвала последуют еще, после того как мы так основательно нарушили сложившуюся статику и без того ветхого лабиринта и, быть может, превратили подвал в хрупкий подземный склеп, который от малейшего дуновения ветерка может сложиться как карточный домик. Я неуверенно следил за перемещающимся по стенам коридора кружком света; с одной стороны от меня стены были сложены из бутового камня, а с другой — из литого бетона, а когда я посмотрел на оштукатуренный сводчатый потолок прохода, в который мы завернули по грубой команде Карла, в поисках трещин к щелей, то обнаружил их, к моему неудовольствию, немало.

Под потолком были протянуты толстые нити кабеля местами с рыхлой черной изоляцией, точно такие же, какие мы видели в доступной из основного здания части подземного лабиринта. Между ними находились покрытые зеленым налетом медные трубы толщиной с палец, которые выглядели не слишком надежными. Я надеялся, что то, что когда-либо протекало по этим трубам, уже больше там не находилось и поэтому не могло просочиться наружу из какой-нибудь прорехи, чтобы мы не могли надышаться какой-нибудь химии, от последствий отравления которой могли бы страдать всю оставшуюся жизнь. А может быть, нам вообще и не грозило бы удовольствие заболеть раком легких или получить жуткие кожные язвы, а умереть этой же ночью от жестокого отравления. И теперь я уже, без всякого сомнения, чувствовал то, о чем я говорил еще на верхней ступеньке лестницы, и думал, что мне это только кажется: пахло разложением, не сильно, но очень отчетливо. Спертый, застоявшийся воздух в этом подземелье, смешанный с бетонной пылью, от которой щипало в носу, покрывало шершавым налетом язык и жгло в горле, затруднял дыхание.

Мне захотелось пить. Кроме того, мои колени, начавшие дрожать, как только мы приблизились к двери, ведущей в подземелье, дрожали все сильнее. Эта дрожь уже приближалась к такому уровню, что начинала мешать мне идти ровно и отвлекала от страха, что на самом деле в любую секунду нам может в буквальном смысле потолок упасть на голову. Но когда я глубоко вслушивался в себя, я слышал, что это нечто большее, чем обычный страх несчастного случая. Тихим шепотом где-то в глубине мозга мой внутренний голос нашептывал мне, что мы неправильно поступаем, что нам нельзя идти по этой дороге и что лучше мне поскорее повернуть назад, пока я еще могу, потому что то, что ждало нас в глубине этого подземелья, было гораздо ужаснее, чем несколько кусков штукатурки или бетона, оторвавшихся от потолка, потому что это нечто гораздо хуже, чем сама смерть.

Я приложил все силы к тому, чтобы не прислушиваться к себе. Лучше мне сейчас на себе не сосредотачиваться, в конце концов, как говорила Элен, после рукопашной схватки с этим толстым хиппи у меня было как минимум сотрясение мозга. И возможно, это совершенно нормально, что я не слишком соображал и казался самому себе слегка шизофреником.

Я перестал следить за кружком света, отбрасываемым фонарем Карла, и опустил голову, так как мое внимание привлекло нечто не менее тревожное: кровавый след, который я заметил еще на лестнице, продолжался и в этом темном проходе, хотя мы прошли не меньше пятнадцати метров и сделали уже два поворота, а может быть, даже больше. Я перестал обращать на него внимание, хотя это, несомненно, было гораздо более важным, чем рассматривать трещины на потолке, но, видимо, след все это время не прерывался. Тот, кто совсем незадолго до нашего прихода был здесь, наверняка потерял иного крови — маленькими каплями, но в целом много.

Я не сомневался, что Мария мертва. Я сам видел, как она застрелилась и свалилась вниз на мостовую, и мне не надо было видеть ее труп собственными глазами, чтобы знать, что наша «серая мышка» мертва. Ну тогда кто мог оставить этот след? Стефан? Конечно, это мог быть Стефан. В конце концов, как-то ведь он нашел дорогу внутрь крепости. Во время своего падения он не сильно поранился, может быть, у него немного кровил нос, прежде чем убийца прикончил его ударом кинжала в спину. И поэтому он оставил эти капли крови на полу, это могло быть так, убеждал я себя, но мне это не удавалось. В моем рассуждении была ошибка, даже если я не мог ее обнаружить из-за своего плохого самочувствия.

Может быть, здесь побывала Мария после того, как обвалился туннель. Она была на башне, вероятно, в результате обвала открылся проход между обеими частями подвала, и она подумала, что это значит, что нам удалось проникнуть отсюда в круглое помещение под башней и таким образом найти еще одну дорогу на свободу, кроме крепостной стены. Эта теория мне понравилась. А то обстоятельство, что она содержала те же логические ошибки, что и теория, которую я развивал несколько секунд назад, я просто проигнорировал, потому что она давала мне надежду избавиться наконец от одутловатого образа Карла. И тем не менее, мой внутренний голос настойчиво твердил, что нужно осмотреть труп Марии на дворе, в то время как голос моего рассудка терпеливо, но не особенно успешно возражал, что это реальность, а не какой-то дешевый фильм про зомби или захватывающий триллер Стивена Кинга.

Я уже давно был не в состоянии выдумать себе какую-нибудь арифметическую головоломку, на которой я мог бы сосредоточиться, чтобы отвлечься от своих сумасшедших мыслей, не говоря уже о том, чтобы ее решить. Так что я ограничился тем, что начал считать свои шаги, что было не так оригинально, но зато полностью соответствовало моей цели. Когда мы сделали еще три поворота и я досчитал до ста двадцати трех, мы дошли до места крушения, которое устроили: обвал затронул не только то помещение, в котором мы в тот момент находились, но и значительную часть подвала. Если в последнем проходе мы только изредка натыкались на небольшие белые куски штукатурки, слетевшей с потолка, которые напоминали нам о катастрофе, то здесь мы вдруг увидели гору мусора высотой до бедер, который еще недавно был частью стены, граничащей с другой частью лабиринта. Трещины толщиной с палец тянулись по потолку от места обвала, разорванные куски кабеля торчали, как демонические, тощие пальцы, которые тянулись к нам из горы мусора, и кругом из пыли и бетона виднелись изогнутые, острые металлические обломки. Мне показалось, я услышал угрожающий скрежет, который раздавался откуда-то поблизости, и схватил Юдифь за руку, чтобы оттащить ее подальше хоть на шаг туда, откуда мы пришли.

— Бинго! — Карл ликовал, он погнал нас обратно в сторону обвала и коротко посветил в направлении разрушенной стены. В ярком свете фонаря, слепившем мне глаза, я не мог видеть выражение его лица, но по звуку его голоса и жестикуляции я понял, что он очень взволнован. — Я так и думал… Именно так я это и представлял! — восторженно воскликнул он и двумя пальцами руки, в которой он держал фонарь, подцепил что-то, что быстро обтер о заднюю часть своего смешного тренировочного костюма. Наконец он бросил на относительно свободное от мусора место пола кожаную папку из кабинета ректора.

Он опустился на корточки. В его неуклюжих попытках одновременно светить фонарем на строительные чертежи, расправлять их и рассматривать, кроме того поглядывать на женщин и на меня, направляя при этом на нас оружие, было что-то трагикомическое, над чем бы я посмеялся, если бы из-за страха и сухого воздуха мой язык не прилип к нёбу. Наконец он нехотя жестом подозвал Элен, чтобы она подержала фонарь над чертежами, которые один черт знал, как ему удалось спасти после обвала, где он их спрятал и каким образом он так незаметно снова оказался с ними. Совершая время от времени резкие движения, он попеременно изучал чертежи и обвалившуюся стену.

— Вот! — тихо прошептала Юдифь мне на ухо. — Сейчас мы можем напасть на него!

Я отрицательно помотал головой. Я не хотел рисковать. Карл мог снова впасть в панику и начать дико палить вокруг. Он поглядывал на нас через неравномерные промежутки времени, поэтому было невозможно рассчитать благоприятный момент, когда я мог бы на него броситься. Юдифь нахмурила лоб, и на ее лице я прочел смешанное выражение злости и разочарования — должно быть, она посчитала меня трусом. Может быть, она права.

— Спокойно! — прикрикнул Карл на Юдифь. — Нечего тут шушукаться! — Он развернул перед собой чертеж и ткнул указательным пальцем в место недалеко от круглого подвального помещения, которое должно было располагаться непосредственно под башней. — Я так и думал, что отсюда легче всего туда пробраться, — заключил он и гордо выпятил грудь, как индюк на току.

«И мы бы сэкономили силы на нескольких проломах», — презрительно подумал я про себя, но ничего не сказал, Карл удовлетворенно кивнул и посмотрел сквозь огромную дыру, которая образовалась от обвала в левой стене.

— Мой дедушка был прав. Я никогда в этом не сомневался, и сегодня я докажу это, — заявил хозяин гостиницы и глубоко вздохнул. — Да-да, старый хрыч. Это был славный малый, скажу я вам. Он не пошел воевать во время войны, он был пацифистом, это у нас в крови, знаете ли. Вся эта военная возня — это не для нас. Наверное, я первый мужчина в нашем роду, который держит в руках оружие… — Он отвратительно улыбнулся, потом покачал головой. — Он печатал фотографии для знатных господ из этой крепости, — продолжал он. — Фотографии детей, сотен детей. Старик видел, как приезжали грузовики, когда война подходила к концу. Они спрятали сокровища здесь. Он всегда говорил, что сокровища нацистов лежат под круглой башней, он утверждал это вплоть до последнего дня своей жизни. Все ценное надо спрятать от русских, говорили они, и он это слышал, и все свезли сюда, в Грайсфельден. И мой дедушка был совершенно уверен, что отсюда ничего не было вывезено, ничего, что здесь было спрятано. Всю свою жизнь он следил за этой крепостью, разнюхивал все в туннелях, как только представлялась какая-то возможность. И вот…

После такого потока слов хозяин гостиницы глубоко вздохнул и вдруг перешел на такой решительный и серьезный тон, что я и не знал даже, смеяться над ним или пугаться.

— И вот я здесь, чтобы взять свое наследство, — проговорил он твердым голосом, помолчал несколько секунд, засунул чертежи обратно в папку, затем заткнул папку снова за пояс и забрал у Элен фонарь. Затем он жестом потребовал, чтобы я первый пролез в дыру, а за мной следом Элен и Юдифь.

Только когда на другом конце горы мусора она энергично схватила за плечо и бросила на меня сердитый и разочарованный взгляд, я понял, что упустил очередную возможность напасть на Карла, пока он с усилием неловко карабкался через завал, как и Элен, которая лезла перед ним в обуви, которая скорее мешала, чем помогала ей. Даже докторша, которая уже давно выглядела изможденной, с отсутствующим взглядом, не удержалась от глубокого разочарованного вздоха, который, должно быть, должен был дать мне понять, что она считает меня болваном, да и я сам чувствовал себя так и без ее реакции. Но как только я понял, что у меня есть шанс, я тут же его и упустил, хозяин гостиницы уже оправился и энергично скомандовал нам направляться в граничащее со следующим проходом, которого мы достигли в результате образовавшегося пролома, новое ответвление, в котором мы повернули налево.

Некоторое время, которого, однако, вполне хватило, чтобы я полностью потерял ориентацию, Карл вел нас по лабиринту ходов, который был очень похож на ту часть подвала, из которой мы надеялись найти выход до самоубийства Марии, и мне даже казалось, что мы здесь однажды уже были. Стены были оштукатурены, на них не было трещин и щелей, потолки были сводчатые. Гнилостный запах становился все слабее и слабее, и на неравномерных расстояниях нам попадались стальные двери или пустые дверные проемы. Карл не заглянул ни в одно из помещений, расположенных за этими дверями, он гнал нас, словно скотину перед собой, и я не раз подумывал, не броситься ли мне просто в темноту и не сбежать ли, но не решался. Юдифь слишком медлительна, чтобы я мог ее увлечь за собой, и я не знал, чем трактирщик будет угрожать обеим женщинам, чтобы вынудить меня вернуться. Кроме того, к этому моменту у меня уже не было ни малейшего представления о том, как мы сюда попали, и я вообще бы мог не найти дорогу назад, тем более в темноте.

Я снова отверг очередную идею. Черт, да я просто неисправимый трус. Но я мог себя уговаривать, что я без всякого сопротивления подчиняюсь Карлу только ради обеих женщин и позволяю себя гнать по коридору рядом с Юдифью только ради них.

Я плохо видел, но я чувствовал запах пыли и измельченного камня, а кроме того, чего-то едкого, чему я не мог подыскать названия — что-то чужое, химическое. Я снова вспомнил о медных трубах и о сумасшедшей идее Элен об экспериментах по спариванию. Я озабоченно глянул на Юдифь. Надо надеяться, что докторша ошиблась. То, чем здесь был наполнен воздух, было, несомненно, вредно для беременной женщины. Я поймал себя на мысли, что ребенок от Юдифи был бы как минимум некоторым утешением после всех тех страданий, которые мы пережили за эту ночь. Здоровенький мальчик. Интересно, как бы мы его назвали?

Наконец хозяин гостиницы велел нам остановиться и осветил по очереди несколько дверей, которые примыкали к невероятно хорошо сохранившемуся, выкрашенному белой краской коридору. По бокам для ориентации они были помечены аккуратными надписями готическим шрифтом: помещения слева были обозначены как комнаты № XII, XIII и XIV, а справа я увидел две стальные двери с надписями «Лаборатория № 2» и «Исследовательская коллекция № 1».

Уже не раз спрашивал я себя с очень неприятным внутренним ощущением, что же здесь внизу происходило много лет назад, какую злую игру могли здесь затеять этот безумец Клаус Зэнгер и его соратники. Я вспомнил о документах, будивших ужасные подозрения, которые были разбросаны в помещении с кроватями, и о книгах, которые мы нашли в огромном чемодане Марии. Разведение людей, жестокие эксперименты над беззащитными детьми, измерения черепа, грузовики, полные кричащих, похищенных у родителей младенцев, и светловолосые дети на одеяле…

Я услышал, как забурлило в моем желудке, и потряс головой, как будто так можно было избавиться от этих ужасных мыслей так же быстро, как они на меня набросились. Напрасно. То, что происходило здесь во время войны, было так невероятно жестоко и бесчеловечно, что для этого не хватало даже моей буйной фантазии.

— Вот там можно пройти в башню, — Карл указал движением головы на левую сторону следующего перекрестка. — Быстрее, нечего здесь копаться.

На короткое мгновение свет фонарика скользнул по его лицу, и я увидел его выражение. Я испугался. Его глаз, который раньше был безнадежно заплывшим, был открыт и испещрен сетью красных сосудиков, как будто у него был жар, и хотя здесь, в подвале, было далеко не тепло, у него на лбу выступили капельки пота, а волосы намокли и прядями прилипли к коже. Он дышал быстро и тяжело, и я заметил, что от напряжения он дрожал всем телом. Он выглядел как помешанный. Очевидно, перспектива завладеть сокровищами, которыми он грезил всю жизнь, лишила его жалких остатков разума. Это делало его опасным.

Хотя мне показалось, что я только что услышал звук тихих шагов, которые направлялись к нам, я повиновался и потащил Юдифь вместе с собой в указанном направлении. Я не хотел раздражать Карла, а должен был постараться не упустить еще одну возможность неожиданно напасть на него. А что касалось шагов, то я успокоил себя тем, что, скорее всего, это было эхо наших собственных шагов, которое донеслось до нас, отразившись от каких-то закоулков лабиринта.

Проход тянулся вперед всего на несколько метров, а дальше его преграждала массивная стальная дверь, с которой слоями облезала серая краска. На уровне глаз было маленькое окошко, задвинутое с внутренней стороны задвижкой. «Исследовательская коллекция № 2» было написано рядом на табличке на белой стене.

Вдруг у меня снова появилось ощущение дежавю, которое уже посещало меня раньше этой ночью, хотя я на сто процентов был убежден в том, что никогда не был в этой крепости, не говоря уж об этом подвале. Но это было нечто большее, чем просто внезапно возникшее смутное ощущение, что я когда-то раньше был здесь, не какое-то короткое возбуждение моего рассудка, вызванное какой-то комбинацией красок и запахов, которые уже где-то когда-то мне встречались. Хотя мой разум энергично противился этому, почти истерически возмущался и твердил, что ничего подобного быть не могло, мои чувства настаивали на том, что я уже однажды был здесь, и забрасывали меня ощущениями, полученными здесь. Они таились в подсознании, были забыты и вытеснены, потому что были слишком ужасны, слишком мучительны, чтобы я мог не иначе поступить с ними, как сковать их цепями и избегать даже изредка бросать на них взгляд. Это был сильнейший страх, паника, сознание, что ни в коем случае и ни за что на свете нельзя открывать эту дверь, ни при каких обстоятельствах мои ноги не должны переступить порог этой двери, и я не должен хотеть увидеть то, что находится в этом помещении, потому что я не выдержу этого, потому что это может разрушить меня и ничего от меня не оставить. За этой дверью меня ожидало нечто несказанно ужасное, один лишь вид которого мог убить — и не только физически.

Дрожь в моих ногах внезапно охватила все мое тело. Я так крепко сжал рукой пальцы Юдифи, что ей, наверное, стало больно, и она посмотрела на меня смущенным взглядом. Я тяжело задышал, а сердце в груди застучало как барабан и мне вдруг стало ужасно жарко.

— Нечего копаться, парень! — Карл нетерпеливо ткнул меня револьвером между лопаток, потому что я не делал попыток открыть дверь. Его голос звучал, правда, уже не так решительно, как ему бы, наверное, хотелось, но все-таки довольно твердо.

Этот трактирщик определенно был эгоистом, но при этом не слишком умным, потому что, даже если он и не пережил такую мощную атаку страха и паники, как я в этот момент, он все равно мог бы сложить два и два. Он мог бы предположить, что после всего, что мы узнали о бессовестных нацистских ученых, профессоре Зэнгере и этой крепости, ничего особенно приятного за этой дверью, которая так многозначительно называлась, нас не ждало. Но его сокровище было для него гораздо важнее нашего душевного благополучия.

— Открывай дверь! — настаивал он. — Немедленно!

— Я с тобой, — Юдифь глянула на меня с почти материнской заботливостью, шепча мне эти слова, я осмелел и нажал на грубую дверную ручку. Это я должен быть здесь ради нее и заботиться о ней, а не наоборот. Как я могу внушить ей чувство безопасности, если я сам не в состоянии владеть собой?

Чего бы я ни ожидал, открывая эту дверь, я этого не встретил. Карл медленно и осторожно осветил все помещение, в которое мы вошли. Оно чем-то походило на кабинет ректора на втором этаже — по крайней мере, массивный письменный стол красного дерева у левой стены запыленной комнаты был, казалось, настоящим клоном того стола, в котором я нашел фотографии — он был абсолютно такой же, включая безвкусную настольную лампу с зеленым абажуром, только у этой лампы абажур был разбит и наполовину рассыпался, так что столешница была усеяна бесчисленными маленькими осколками, которые в свете фонарика сияли как изумруды. Справа на стене я различил деревянную стойку для ружей, в которой не было оружия, а только наклонно торчало деревянное древко, на котором висел треугольный вымпел. Я идентифицировал его как один из вымпелов на скаутской фотографии из потайного ящика. В остальном комната была совершенно пуста.

Правда, в противоположном конце комнаты находилась еще одна стальная дверь, но уже без смотровой щели. При взгляде на нее у меня случился новый, еще более мощный приступ паники. Мой желудок болезненно сжался и выбросил желудочный сок в пищевод, казалось, кровь застыл в жилах, а на шее затянули проволочный трос, потому что я никак не мог вздохнуть. В какой-то момент мне показалось, что я могу потерять сознание просто от страха, и даже сделаю это, потому что, если бы это случилось, никто уже не посмел бы заставить меня сделать хоть один шаг. Но Карл безжалостно гнал нас вперед.

— Нам нужно дальше, — недовольно ворчал он. — Это всего лишь караульное помещение. А за следующей дверью находится хранилище.

Он нетерпеливо ткнул Элен в руку фонарь, протиснулся вперед нее, грубо оттолкнул Юдифь и меня в сторону, не дожидаясь, пока я сделаю первый нерешительный шаг вперед, добрался до двери, чтобы открыть ее. «Сейчас», — подсказал мне последний остаток моего измученного разума, каким-то усталым, почти покорным тоном. Именно сейчас имеется наилучшая возможность наброситься сзади на толстого трактирщика, повалить его на пол и отобрать у него оружие. Но я был не способен что-то сделать. Мои ноги больше не слушались, все мои силы уходили только на то, чтобы хоть как-то держать их под контролем, чтобы они просто не понесли меня из этого жуткого помещения по лабиринту, чем я не добился бы ничего, кроме тою, что моя паника полностью бы мной завладела, а разгневанный Карл остался бы с обеими женщинами, на которых он, несомненно, самым неприятным образом выместит свой гнев за мой побег.

Хозяин гостиницы рванул дверь. Навстречу мне вырвался прохладный воздух, который принес с собой почти удушающий запах какого-то химического вещества. Мне был знаком этот запах. Я по-прежнему не мог его назвать, но я знал его лучше, чем мне бы хотелось, ближе, чем любой нормальный человек на свете. Это уже было не дежавю, это были воспоминания о чем-то очень знакомом, но по какой-то причине недосягаемые, как будто воображаемые руки, скованные толстыми цепями, цепями, напоминающими те, что были вмурованы в стены тех камер-клеток, в которых мы побывали этой ночью; воспоминания, запертые в спартански оборудованных камерах, в которых звучали крики страха, отчаяния, беспомощности. Смертельный страх.

— Формалин, — тихо констатировала Элен, подходя к Карлу и освещая фонариком комнату за второй дверью. — Здесь пахнет как в нашем старом университетском анатомическом театре.

Докторша и Карл сделали шаг вперед, внутрь помещения. Юдифь последовала за ними и потащила меня.

Желтый луч вырвал из темноты длинные стеллажи; потускневшие от времени серые металлические стеллажи с кучей стеклянных емкостей различных размеров, точно таких же, как консервные банки в той кладовой в передней части подвала под главным корпусом.

— В прошлый раз это были испорченные сливы, — сказала Юдифь то, в чем я и сам старался себя убедить, но по звучанию ее голоса я понял, что она верит в это так же мало, как и я. Как в старом университетском анатомическом театре — слова Элен звучали у меня в ушах. Формалин…

Металлические стеллажи располагались по бокам от нас, образуя своеобразный коридор. Так как у них не было задних стенок, сквозь стеллажи можно было видеть, что помещение, в которое мы вошли, было внушительных размеров и уставлено узкими металлическими стеллажами, которые образовывали множество проходов. Стеллажи были снизу доверху заполнены стеклянными банками, которые были величиной от маленьких мармеладных банок до огромных бутылей, в которых поместилось бы до 20 литров жидкости. Элен осветила лучом фонаря противоположную стену, на ней оказались еще две двери, левая из которых была обозначена как Акустическая комната, а правая Комната XIII. Перед ними стояло множество керамических емкостей, закрытых стеклянными дисками по видимости герметично. Они напоминали по форме и размеру отслужившие купальные ванны, которые часто используют сельские жители как поилки для животных на пастбищах. Даже отсюда мне было видно, что на прозрачных пластинах, которыми были закрыты эти ванны, так же как и на всех стеклянных банках на стеллажах, были прикреплены когда-то белые, пожелтевшие от времени этикетки, на которых красовались буквы и цифры, весьма похожие на даты. Большинство из них относилось, таким образом, к 1943 и 1944 годам, а некоторые и к 1945.

Я изо всех сил боролся со своим все еще не побежденным инстинктом бегства, и впервые с тех пор, как себя помню, отважился повиноваться голосу моего разума, который заставил меня объективно проанализировать, куда мы, собственно, попали и что нас здесь ожидает. С противоречивым чувством вынужденного любопытства я стал рассматривать емкости справа от меня, которые также привлекли внимание Элен, так что она некоторое время неподвижно светила фонариком на одно место. На какую-то долю секунды мне показалось, что я заметил тень, мелькнувшую во втором или третьем ряду стеллажей, и мое сердце на мгновение замерло, а затем сделало какой-то особенно сильный скачок, так что я подумал, что оно соскочило со своего места и надавило на мои миндалины, и только потом заняло свое положение за передними ребрами. Но все-таки я решил, что это тень от фонаря, свет которого перемещался по комнате.

Я сосредоточился на стеклянных емкостях и установил источник едкого химического запаха, который висел в пыльном, спертом воздухе: некоторые банки свалились, разбились и из них вытекла прозрачная жидкость, которую докторша, теперь уже не казавшаяся изможденной, а напротив, свежей и очень внимательной, идентифицировала как формалин. Между осколками некоторых полностью разбитых банок лежали видоизмененные до неузнаваемости, сморщенные… предметы.

Препараты, ворчливо поправило меня мое сознание, которое не давало мне расслабиться. Нет никакого смысла закрывать глаза на правду, отрицать очевидное, с которым я столкнулся теперь нос к носу. Это была анатомическая коллекция, мрачный музей человеческих органов и конечностей, сокровищница профессора Клауса Зэнгера, если уместен здесь этот черный юмор.

Первые неповрежденные баночки, на которые Элен навела свет фонаря, были высотой не больше десяти сантиметров и примерно такого же диаметра. Внутри находились вертикальные стеклянные стеночки, разделявшие их на три камеры. В каждой камере располагалась пара глаз в той же остро пахнущей жидкости, которой были заполнены все емкости. Находящиеся в одной емкости нары глаз были как-то жутковато похожи на соседние пары — и не только по цвету. Так, по цвету, похожи были все пары, потому что все они были голубые. Они были не только похожи, но выглядели как одинаковые, у них были те же мелкие особенности, тот же самый размер и… то же самое выражение?

Может ли у мертвых глаз быть индивидуальное выражение?

Я снова вспомнил об ученых книгах из чемодана Марии. Близнецы, подумал я. Не слишком ли часто там повторялось о близнецах, об опытах с этими естественными клонами? И эти глаза в банках, не слишком ли они маленькие для взрослого человека?

Я не хотел дальше развивать эту мысль. То что я видел, было достаточно ужасным, чтобы я не пытался притянуть сюда еще какие-то свои дилетантские и к тому же жутчайшие интерпретации. Я решил, что нечаянно ошибся и что вовсе не все пары глаз были голубыми, возможно, среди них попадались и зеленые и даже карие экземпляры, из которых большинство было либо просто ужасно деформировано, как будто их прижигали, либо были светло- или среднеголубыми, пронизанными неприятными лопнувшими сосудиками. Метиленовый голубой… Я очень старался, но мне не удавалось, я все время пытался соединить то, что видел, с тем, что недавно узнал. Опыты с метиленовым голубым красителем. Светлые волосы, голубые глаза, светлая кожа, образцовый ариец, поиски рецепта совершенного человека…

Я почувствовал, что что-то кольнуло тыльную сторону моей ладони. Это были ногти Юдифи. Я освободил руку от ее крепкого пожатия и обнял ее за плечи, чтобы как-то защитить, хотя сам я себя чувствовал не лучше, а может быть, еще хуже, чем она, и мне тоже хотелось прислониться к чьей-нибудь груди, чтобы почувствовать защищенность и безопасность. Если бы моя мать не была давно мертва, если бы это было возможно, если бы я сам не вышел уже давно из детского возраста, мне бы хотелось, очень хотелось прижаться сейчас к материнской груди. Но сейчас мне ничего не оставалось, как только попытаться дать Юдифи то, чего сам я не мог получить, и попытаться почерпнуть хотя бы минимум тепла из физической близости с Юдифью.

Элен медленно пошла дальше и осветила еще один ряд банок на левых стеллажах. Мы с Юдифью без всякого приглашения последовали за ней. Собственно, почему? Черт возьми, мне нужно было бежать отсюда, бежать куда глаза глядят! Но, похоже, мои ноги этой ночью не подчинялись мне, как будто они имели свою собственную волю, которая время от времени оказывалась сильнее, чем команды моего собственного мозга. Точно так же, как незадолго до этого они сопротивлялись тому, чтобы войти в эту комнату ужасов, они и не собирались теперь ее покидать, пока я вдоволь не намучился всем, что меня здесь ожидало, как будто они хотели наказать меня за то, что я вынудил их вообще сюда войти.

— Седьмая неделя, около двадцати пяти миллиметров, — произнесла Элен, глядя на содержимое одного экспоната на левой стороне, и прочла с этикетки, которая была к нему приделана, несколько цифр, насчет которых я сомневался, что они действительно так много ей говорят, как она пыталась нам показать. Она говорила тихо, но звучало это как-то ненормально деловито. Она снова защищается, подумал я про себя. Она предпочитала прятаться под своим пуленепробиваемым белым халатом врача, хотя вряд ли она переносила то, что видела, лучше, чем я. Мне был противен ее тон.

— Удивительно, что такая необыкновенная коллекция хранится здесь, в крепостном погребе на краю света.

Она подошла немного ближе к длинному ряду банок среднего размера, осветила их и рассматривала с выражением живейшего научного интереса на липе. В это мгновение я легко мог представить ее себе в белом халате с эмблемой СС на нем. Она могла бы быть одной из них, если бы родилась на три четверти столетия раньше, с отвращением подумал я. Может быть, она и была из этих? Может быть, вовсе не Карл представлял наибольшую опасность для нас, а именно она? Или она с ним заодно, и оба они разыгрывают зловещую игру со мной и Юдифью? Почему она просто не сбежит? Хозяин гостиницы прекратил, по крайней мере сейчас, размахивать своим пистолетом, наоборот, вовсе перестал обращать на нас внимание и уставился с притворным ужасом на дюжину стеклянных емкостей, про которые мне вовсе не хотелось знать, что там.

А почему я не убегаю?

— Они использовали это в исследовательских целях, — качая головой, проговорила докторша и показала на банку, про которую она уже раньше сказала седьмая неделя, примерно двадцать пять миллиметров. Я не гинеколог, но мне не надо было внимательно всматриваться, чтобы понять, что речь идет об эмбрионе. — Тут можно все очень подробно рассмотреть. Голова занимает немного меньше половины массы, и уже видны начальные образования для ушных раковин, — с восторгом комментировала Элен, — и глаза уже сформированы, только как черные пятнышки, но тем не менее… А вот ручки и ножки… даже крошечные, бесформенные пальчики. Нечто подобное всегда производит немного неприятное впечатление. А всего несколько недель назад это была лишь сперма и женская яйцеклетка.

Она светила дальше и подробно рассказывала о каждом заформалиненном эмбрионе или плоде. Пятнадцатая неделя, закрытые, полностью сформированные глазные веки на слишком большой голове, на которой уже есть губы и маленький нос… Я как завороженный почти механически следовал взглядом за кружком света и ненавидел докторшу за ее более или менее научные, но все же в основном очень сухие пояснения. На лбу видны темные сосуды, пуповина обвивает маленькое тело, пальцы рук и ног полностью сформированы, на голову приходится примерно одна треть массы тела…

Как бы мне хотелось рявкнуть на нее, чтобы она, наконец, заткнулась! Мне хотелось выбить у нее из рук фонарь, чтобы она прекратила светить на этих малюток, которые никогда не увидят дневного света, этим ярким фонарем и заставлять меня смотреть на то, что она показывала. Но я все еще был как под гипнозом, я еще не овладел своими членами, а мой язык все еще был обложен шершавым налетом и так крепко прилип к нёбу, что я боялся: чтобы снова открыть рот, мне придется или воспользоваться руками, или влить в него как минимум несколько литров воды. А наша докторша все говорила и говорила, описывая более дюжины мертвых зародышей и, наконец, дошла до готового к рождению ребенка, который был помешен в огромный стеклянный цилиндр вместе с материнской маткой. Все органы и конечности младенца были окончательно развиты, они казались связанными, так как в матке было мало места для растущего тельца.

— Тридцать шестая неделя, — заключила Элен. — Около сорока пяти сантиметров. Этот ребенок был абсолютно жизнеспособен.

«Если бы его не убили и не вырезали вместе с маткой из материнского тела», — добавил я про себя. Цилиндр с неродившимся ребенком начал вращаться у меня перед глазами. Я на несколько секунд сомкнул веки и глубоко и медленно вдохнул и выдохнул, насколько это вообще было возможно при таком запахе и пыльном, сухом воздухе, от которого у меня щипало в носу и в горле. Когда Элен прошла несколько шагов и остановилась, Юдифь потащила меня дальше и остановилась позади докторши, чтобы уставиться на очередной препарат, который высветила Элен, с таким непонимающим выражением лица, что оно вообще казалось лишенным выражения. Карл тоже подошел к нам и рассматривал выставленные препараты одним расширенным от отчаяния глазом, в то время как другой заплывший и покрасневший глаз он мог едва приоткрыть. Его лицо совсем побледнело, и его когда-то розовая, румяная кожа казалась почти прозрачной.

В массивных стеклянных цилиндрах находились препарированные головы. И головы взрослых, но в основном головы детей, и часто такие, которые должны были бы принадлежать близнецам или сестрам и братьям, очень похожим друг на друга. В большинстве случаев из мертвой белой кожи торчали светлые волосы. В основном голубые глаза им оставили.

Я заметил, что инстинктивно перестал дышать, но не стал с этим бороться. Если я задохнусь, будет даже лучше. Потому что не думаю, что когда-нибудь я смогу стать тем же, кем был, каким приехал сюда, а еще потому, что я ни в коем случае не хотел бы быть тем человеком, каким я могу стать после возвращения из этой крепости, после экскурсии по этому подвалу, потому что я никогда больше не смогу получать удовольствие от жизни, хотя бы уже по той причине, что просто не смогу больше спать. Я был готов рехнуться, и совершенно очевидно, что я в лучшем случае мог бы стать наркоманом, ночующим под мостом, потому что я никогда не смогу переработать и успешно забыть то, что здесь случилось, что мне пришлось здесь увидеть и с чем, возможно, еще придется встретиться.

Примерно в половине случаев у этих голов была оставлена невредимой только одна сторона лица, в то время как с другой стороны были удалены либо часть кожи, либо вся кожа, либо разные мышцы и ткани. На некоторых отсутствовала только кожа с половины лица, и можно было видеть оголенные мышцы, а на некоторых была даже удалена часть черепной коробки, так что можно было видеть участки мозга.

— Это… это нетипично, — заметила Элен. Даже она на какое-то время потеряла дар речи, и ей стоило больших усилий снова заговорить. — Обычно такие препараты подготавливают иначе, я хочу сказать, что полностью удаляют кожу, для того чтобы нельзя было узнать лицо умершего… А эти… — она пожала плечами, покачала головой, снова взяла себя в руки, и произнесла следующие слова, за которые я готов был ее убить, а лучше прямо здесь расчленить и рассовать по разным банкам, превратив в такие же вот препараты, — они оставили, чтобы на них можно было посмотреть. Большинство из них довольно красивые дети. Да и проще так, даже наводит на глупые мысли…

Должно быть, она хотела мрачно пошутить, чтобы хоть немного разрядить напряженную обстановку, но это ее высказывание не привело ни к чему хорошему, как раз наоборот. Юдифь, которую я все еще обнимал за плечи, вздрогнула, как будто получила сильный удар по лицу, и в то же мгновение Карл вернулся в сознание, вспомнил, что он все еще вооружен и что он здесь руководит всей ситуацией. Он направил на Элен револьвер и препроводил ее, сверкая сердитым глазом, всего лишь на несколько шагов вперед, для того чтобы она посветила на участок стеллажей, расположенный немного повыше.

Я думал, что ничего хуже уже не может быть, но я ошибался. После созерцания отрезанных детских голов нам предстояло увидеть примерно десяток обезображенных пулевыми ранениями лиц молодых людей, иногда совсем еще юных.

— Это не боевые ранения, — нахмурив лоб, произнесла Элен.

— Почему вы пришли к такому заключению, госпожа Всезнайка? — язвительно произнес Карл, который, слава богу, снова обрел дар речи, и презрительно фыркнул. — Если их фамилии не упоминаются в Кодексе чести, это еще не значит, что они погибли не на войне. Довольно значительная часть погибших во время войны были в очень юном возрасте, насколько я знаю.

— Пулевые каналы, — Элен не поддалась на провокацию хозяина гостиницы, воздержалась от отвратительных замечаний, а ограничилась деловитой профессиональной передачей своих научных знаний. — У каждого образца пулевой канал находится под разными углами, а входное отверстие остается на одном месте. Все пулевые каналы выглядят так, как будто пациенты во время выстрела находились в неподвижном положении, но получили ранения еще при жизни… Но вот тут… — она указала на несколько маленьких записок, которые были приделаны к другим препаратам, на которых не было видно следов выстрелов, — вот, посмотрите.

На одинаковых больших листках были напечатаны изображения соответствующих препаратов, которые еще более отчетливо, чем сами препараты, показывали, по причине каких уродств эти экспонаты были добавлены к этой коллекции. «Гипертелоризм», — прочел я на одном из белых листков, который был наклеен на стеллажную полку под стеклянным сосудом, в котором помещалось кажущееся невероятно плоским человеческое лицо. Глаза были посажены очень далеко друг от друга, переносица была деформирована и аномально широка.

— Врожденный дефект, — прокомментировала Элен. Мне захотелось задушить ее за такое определение: дефект. Было бы правильнее сказать: страдание. Этот человек должен был всю свою жизнь страдать от своего собственного облика, имел, наверное, много других пороков на своем теле, которые, возможно, удалили с него после его смерти, которая, возможно, и не была естественной, и этот человек, вполне возможно, мог быть просто жертвой научного рвения.

— А вот здесь определенно фибросаркома, — пояснила Элен, указывая рукой на ужасную язву, распространившуюся на все безжизненное лицо. — Злокачественная опухоль соединительной ткани с ярко выраженными коллагеновыми образованиями в костях и суставах. А вот здесь, — она осветила лицо лысого человека, которое было полностью сохранено, но было очень морщинистым, прямо сморщенным, — случай Cutis vercitis gyrata, — в ее голосе послышались почти восторженные нотки, — повышенное образование морщин и складок, наблюдающееся преимущественно на коже головы. При этом возникает рисунок, похожий на рисунок мозговых извилин. Этот феномен обычно наблюдается у душевнобольных или у психически лабильных людей.

Она пошла дальше и направилась к ваннам возле стальных дверей в конце стеллажей. Юдифь и я последовали за ней и Карлом, и я подавил порыв ощупать свой лоб, чтобы убедиться, что у меня, так как я уже почти душевнобольной, или уж, по крайней мере, уже давно психически лабильный, еще не образовалась эта Cutis vercitis gyraten плачевное состояние моей измученной души еще не проявилось этими жуткими внешними признаками.

— Это… — Элен остановилась, несколько мгновений внимательно смотрела на стеклянную крышку на средней керамической ванне и наконец низко наклонилась вперед, чтобы стереть рукавом ее страшно дорогого костюма лежащий на ней толстый слой пыли. Она с отвращением поежилась, как будто надкусила кислый лимон, и на лице ее появилась гримаса. — Ничего подобного я еще никогда не видела, — с отвращением произнесла она.

Мне следовало обратить внимание на это предостережение. Передо мной стояла опытный, невозмутимый хирург и в ужасе смотрела на содержимое керамической ванны в покинутом анатомическом музее нацистских времен, при этом ее и без того очень светлая кожа абсолютно потеряла всякий цвет, Я видел, как задрожал конус света, который испускал фонарь в ее руке. Что бы ни было в этой емкости, оно должно, было быть несравненно ужаснее, чем все, что мы до сих пор видели в этом подземелье. И все-таки я взглянул ей через плечо. Может быть, так было даже лучше, увидеть весь этот ужас как есть и затем постараться переварить увиденное, чем избегать смотреть на все это и предоставить моей фантазии рисовать всякие невероятные ужасы. Но в данном случае моей фантазии никогда не хватило бы, чтобы вообразить нечто подобное тому, что находилось под этим толстым стеклянным экраном.

Там были размещены два целых тела, тела мальчиков примерно десятилетнего возраста, которые с первого взгляда показались мне сиамскими близнецами, но потом (и зачем я смотрел на это все еще? Я не мог этого дальше выносить!) я заметил, что они соединены искусственно, хирургическим путем. Большая часть кожи на их спинах была удалена, а затем они были сшиты ужасными черными нитями, которые все еще торчали из толстых, вздутых рубцов, спиной к спине. Если бы у Франкенштейна были сыновья, то они походили бы на эти бедные маленькие создания.

— Почему люди делают нечто подобное? — беззвучно прошептала Юдифь. Не думаю, что она действительно ожидала ответа на свой вопрос. Но Элен все же попыталась ответить.

— А ты помнишь заметки об этом докторе Менгеле и компании? — Элен преодолела свой ужас и пожала плечами. — Кое у кого была сумасшедшая идея обеспечить таким образом органический обмен кровью и понаблюдать за его последствиями. В данном случае последствия очевидны, так как оба ребенка умерли еще до того, как зажили швы.

— А здесь тоже близнецы, — Карл вытер спущенным рукавом своего спортивного костюма запыленную стеклянную пластинку на следующей ванне и слабым кивком указал Элен посветить туда. Он заметно дрожал и тяжело дышал.

Почти насильно я оторвал взгляд от детей Франкенштейна и посмотрел на находку трактирщика. В первый момент я не понял, что имел в виду Карл, так как я увидел в керамической ванне только одно детское тело, залитое формалином. Это была максимум десятилетняя светловолосая девочка, длинные волосы которой, заплетенные в косички и завязанные розовыми лентами, лежали на ее плечах. Этой, не больше метра двадцати, девочке после смерти не потрудились даже закрыть глаза, и ее взгляд и сейчас, спустя шестьдесят лет после смерти, выражал смертельный ужас. Брюшная стенка была полностью удалена.

Она была беременна близнецами на позднем сроке, когда умерла. Не рожденные дети лежали внутри матки, головками в направлении родовых путей, плотно прижатые друг к другу, как будто они чувствовали дикий страх своей слишком юной матери и старались поддержать друг друга и защитить, спрятавшись в маленьком, изящном теле матери.

Я увидел достаточно. Что бы ни покоилось в остальных керамических ваннах, не стоило того, чтобы глазеть на это. После всех страданий эти тела были похоронены абсолютно бесчеловечным, недостойным образом в вонючей жидкости. Это было неуважительно, и это жгло мою душу, которая уже сейчас, хотя мы осмотрели лишь малую часть этой жуткой коллекции, получила непоправимую травму. Я был готов заплакать от этой извращенной жестокости, не мог поверить, что этот каскад ужасов был сотворен человеческими руками. Медленно, но с абсолютной определенностью я осознал, что эта коллекция не просто состояла из умерших людей, а ради этой извращенной коллекции наверняка были убиты сотни молодых людей и детей, маленьких детей, младенцев и плодов, были убиты для этой коллекции во имя сомнительных научных изысканий!

Это было страшнее всего, что я видел когда-либо во всей своей жизни, включая и эту трагическую ночь, и даже труп Эда и страшная смерть Стефана на моих глазах на кухне не шли ни в какое сравнение с тем, что пробудила во мне эта комната ужасов. У меня горели глаза, я все еще не мог ровно дышать, и я только теперь, в это мгновение, заметил, что я практически прислонился к Юдифи, которую я обнял за плечи, чтобы ее защитить, а теперь я держался на ногах только благодаря тому, что она подставила мне свою грудь, иначе я бы уже давно упал вперед, такими слабыми были мои ноги. Перед моими глазами снова начали расплываться контуры ванн, металлических стеллажей и жутких стеклянных емкостей, они замелькали, закружились, как в каком-то танце; я различал окружающую обстановку сквозь какую-то пелену и слышал голос Элен, которая в этот момент вдруг снова начала расхваливать своим деловитым, наукообразным языком великолепно изготовленные препараты, только он был как-то размыт, как будто уши мои были плотно заложены ватой.

— Я хочу уйти отсюда, — услышал я возле моего плеча голос Юдифи, когда ко мне частично вернулся рассудок. Я заметил, что тем временем Карл снова отнял у Элен фонарь и начал беспорядочно блуждать по огромному помещению между стеллажами. Юдифь неуверенно переступала с ноги на ногу и тесно жалась ко мне.

— Мы совсем близко, — Карл не собирался к нам возвращаться, он все рассматривал со смешанными чувствами недоверия, извращенного любопытства и возбуждения все новые и новые емкости с препарированными конечностями, головами, глазами и органами, некоторые даже брал в руки, переворачивал, чтобы рассмотреть со всех сторон, и я заметил, что он засунул револьвер за пояс брюк, но время от времени он вынимал его оттуда, направлял сто в нашу сторону, чтобы в корне пресечь любые наши мысли о побеге. Мне не хотелось думать о том, что случится, если Карл выйдет из себя и начнет дико палить вокруг в этом анатомическом музее.

— Да эта господа просто гениальны, здорово они это придумали, — проговорил хозяин гостиницы. — Уважаю!

Юдифь посмотрела на меня с непониманием, но в ответ на это я только беспомощно помотал головой. Я тоже не понимал, к чему клонит Карл, да это меня и не волновало. Я хотел уйти отсюда, все равно куда, только подальше отсюда, и немедленно.

— Это отличная маскировка. Надо же так придумать! — Карл отвратительно улыбнулся, на некоторое время положил фонарь на одну из полок и взялся обеими руками за большой стеклянный цилиндр, в котором помещалась голова четырех- или пятилетнего ребенка. Я не мог и не хотел запоминать и различать никаких деталей, но все же сделал такой вывод, исходя из величины головы, которая находилась в стакане, который начал крутить в руках сумасшедший трактирщик.

— Где можно лучше спрятать зубное золото, как не в челюсти? — Карл ухмыльнулся. — Ну что, обалдели? Вместо того чтобы стоять с разинутым ртом и пускать слюни, займитесь делом, бейте эти банки. Я уверен, что зубное золото…

— Да ты извращенец! — вскрикнула Юдифь.

— Да нет, скорее он потерял рассудок, — качая головой, мрачно проговорила Элен, — если было, что терять.

— Да, это возможно, что мои научные познания немного уступают твоим, — Карл так энергично поставил стеклянный цилиндр обратно на полку, что он громко звякнул, а я задержат и без того слабое и поверхностное дыхание, ожидая, что емкость разобьется, а детская голова с широко раскрытыми от ужаса глазами подкатится к моим ногам, но ему повезло и банка не разбилась. — Образование и интеллект — две большие разницы, госпожа Сверхумница, — наехал он на докторшу, снова беря в руки фонарь и оружие и направляя и то и другое на Элен. — Очевидно, я единственный, кто действительно понял, почему здесь находится эта так называемая исследовательская коллекция.

— Почему? — думаю, я спросил это только потому, что просто хотел услышать свой собственный голос, чтобы убедиться, что я еще могу говорить, если приложу достаточные усилия. Мне это удалось, но этого единственного слова хватило, чтобы у меня возникло в горле дикое жжение, которое осталось надолго.

— Какой нормальный человек станет делать хоть один лишний шаг, как только ступит на порог этой комнаты ужасов? А? — с вызовом спросил хозяин гостиницы и поднял одну бровь, как будто ждал, что мы все в этот же момент застынем с разинутыми ртами и расширенными от удивления глазами, удивляясь его невероятной прозорливости. — Все, что вы здесь видите, сделано лишь для того, чтобы остановить любого потенциального грабителя. Анатомическая коллекция в подземном лабиринте под старой крепостью — как это ужасно… Никакого другого смысла в этом нет! — дулом пистолета, которое в данный момент должно было заменить ему указательный палец, он трижды стукнул себе по лбу. — Все эти страшные извращения должны были послужить исключительно тому, чтобы отпугнуть искателей сокровищ вроде нас, — увлеченно поведал нам он.

Карл как-то преодолел свой ужас, и румянец вернулся на его лицо, и его толстые щеки превратились в почти сияющие, свежие розы. Возле крыльев носа поблескивали в темноте крошечные капельки пота, и я ждал, что он от волнения начнет брызгать слюной.

— Ну да, с чисто научной точки зрения, это действительно сокровищница, — цинично заявила Элен. — Но думаю, что золото ты будешь искать здесь напрасно.

— Это не сокровищница! — в шоке воскликнул я. Каждый произнесенный звук ужасно царапал в горле и стоил мне огромных усилий, при этом мне все еще приходилось бороться с подступающим к горлу едким желудочным соком. Но я просто обязан был положить конец этой поверхностности, которую позволяла себе Элен. Я не мог этого больше выносить. — Это комната ужасов, ты понимаешь? Ты блещешь своими анатомическими познаниями, а представляешь ли ты, сколько человек было загублено ради этого? То, что ты здесь видишь, Элен, это не научная сенсация, это не что иное, как документ, каким ужасным и зверским может быть человек, если он может сотворить нечто подобное! И прекрати так говорить!

Грязная баба! Я чуть не прибавил это ругательство, но в последний момент прикусил язык. Здесь было явно не место для того, чтобы устраивать ссору, и я сразу же пожалел о своей короткой, отчаянной вспышке гнева.

В испуге от моего неожиданного возмущения Элен отступила на шаг в сторону и даже ответила мне коротким виноватым взглядом, однако быстро вернулась к своей прежней роли надменного, невозмутимого хирурга, которого ничто на свете не может не только напугать, но даже расстроить. Она презрительно фыркнула, но больше ничего не сказала, и даже Карл смущенно замолчал и кивком приказал нам подойти к двери Комнаты XIII.

Было бы нечестно утверждать, что я приготовился к самому худшему, когда Элен прошла мимо меня к стальной двери, открыла ее и Карл направил луч фонаря поверх моих, ее и Юдифи плеч в расположенное за ней темное помещение; за прошедшие минуты я пришел к выводу, который останется со мной до конца моей жизни, а именно, никогда невозможно приготовиться к самому худшему, просто по той причине, что какая бы у тебя ни была мрачная фантазия, она все же имеет свои границы. Однако в данном случае то, что я уже представил себе как пестрый клип, сильно превосходило то, что в реальности представляло собой это скорее скучное помещение, в которое я вошел с дрожащими коленками и колотящимся сердцем. На первый взгляд, там ничего особенного не находилось, кроме двух старинных, тяжелых, прикрепленных к полу огромными, толщиной с палец, болтами цилиндров типа цистерн. Казалось, Элен тоже опасалась увидеть что-то более ужасное, потому что я слышал, что она облегченно вздохнула. Затем тремя или четырьмя уверенными шагами она подошла к огромным приборам. Она хлопнула ладонью по металлической, наверное, уже ржавой поверхности одной из машин. Раздался тупой звук, и докторша задумчиво наморщила лоб.

— Эта штука должна быть наполнена до краев, — сказала она.

— И это в те времена, когда ни один человек не мог себе позволить даже заправиться вдоволь. И кто еще будет утверждать, что здесь нет сокровищ? — Карл остался позади нас в дверном проеме, осветил генератор фонарем, а затем проследил лучом за изолированным ветхой черной изоляцией кабелем высокого напряжения, который был протянут через стену, в которой была проделана дверь в направлении исследовательской коллекции II и выступал с другой стороны. Там, подобно какой-то древней рептилии, он проходил под потолком вдоль всего помещения с анатомической коллекцией и терялся где-то во тьме огромного круглого помещения под круглой башней, уходя в слой штукатурки. До сих пор я его не замечал — ужасы этой комнаты страха как-то ослепили меня. Я спрашивал себя, куда может вести этот кабель и зачем в подвале или в старой крепостной башне могут понадобиться генераторы, которых, наверное, хватило бы, чтобы осветить на несколько недель целую фестивальную площадь, не делая дозаправки. И как много людей можно было убить ударом тока одной-единственной машины ростом с человека.

Я не имел ни малейшего понятия, как это было, для чего служила эта аппаратура в так называемой Комнате ХШ, но тут было что-то, что появилось из темных уголков моего подсознания, а затем, словно дикий зверь, снова спряталось обратно, как только я обратил на это внимание.

— Вперед! — Карл направил на нас дуло своего пистолета и погнал в следующий, расположенный справа проход, дверь в который была широко открыта и обозначена как Комната XIV. — Мы уже близко. Может быть, от сокровищ нас отделяют всего лишь секунды, скорее! Я слишком долго ждал этого момента!

Я начал ненавидеть себя за то, что Карл еще жив. Я упустил слишком много возможностей, когда мог наброситься на него и убить его же собственным оружием или голыми руками, черт побери! Время от времени он забывал, что у него три заложника, которых он должен постоянно контролировать. Он был так охвачен своей золотой лихорадкой, что мне и не нужно было делать ничего особенного, просто хорошенько ударить по затылку, чтобы сбить его на пол. Ну а теперь он снова контролирует себя — и нас — и на каждом шагу, который я делал, я чувствовал, как он угрожает нам сзади, целясь в затылок. Я был идиот, трус, слабак, и правы были все мои одноклассники и однокурсники, которые меня так называли. Но тогда речь шла лишь о сомнительной доблести зацепиться на скейтборде за заднюю площадку трамвая, будучи выпивши, или нагишом зимой забегать в магазины и удирать, пока не подоспела полиция. Тогда речь шла о том, чтобы шокировать противоположный пол, вытворяя такие или еще более безумно отчаянные вещи, например вскарабкаться, мертвецки пьяным, на строительные леса и на высоте птичьего полета горланить серенады. А сейчас речь шла о жизни и смерти. Мне хотелось кусать себе локти, но моя шея была слишком коротка, а кроме того, мне было и так чертовски плохо, чтобы поддаваться таким саморазрушительным порывам.

То помещение, в которое мы вошли, было, должно быть, какой-то мастерской. Перед стальным верстаком стояла подгнившая деревянная табуретка, а на нем был оставлен всякого рода давно устаревший инструмент — грубые, неудобные приборы, которые с точки зрения эры хай-тека можно было только с трудам идентифицировать как дрель, паяльник и что-то подобное. Там была целая куча клещей, отверток, разводных гаечных ключей и других ручных инструментов, а почти всю левую стену занимал массивный деревянный шкаф, который обилием маленьких и больших ящиков напоминал аптечный шкаф, в котором, однако, не было медикаментов, трав и химических соединений, а только керамические сопротивления, предохранители и цветной кабель разного размера.

Элен лишь быстро взглянула на все это, видимо, сделала такой же вывод, как и я, о назначении этой мастерской и древности всего имеющегося инвентаря, приборов и деталей.

— Ну, в данном случае наша «серая мышка» была далека от реальности со своими спекуляциями, — она подошла к полкам и стала медленно разглядывать в свете фонаря разные детали и инструменты. — Эти вещи не военного времени. Эта мастерская использовалась не ранее пятидесятых годов, а может быть, и позже.

— Откуда ты это так точно знаешь? — Юдифь с сомнением помотала головой. — Ты что, можешь узнавать время по толщине слоя пыли? Меряешь в миллиметрах и вычисляешь?

— Ты понятия не имеешь, чем нас пичкают во время обучения в университетах нашей прекрасной страны, — ответила Элен. — Вот как раз аппаратура для студентов-медиков безнадежна устарела. Я узнаю сопротивления и предохранители пятидесятых, стоит мне их только увидеть, дорогуша. Или ты думаешь, министр образования потратится на электрика, если у нас, у студентов, что-то сломается? — Она покачала головой. — Можете себе представить, в каком почете у нас были студенты-физики.

— Да, это очень увлекательно, — раздраженно вмешался Карл, потом отошел в сторону, чтобы освободить нам дорогу, и требовательно указал нам обратно на дверь, чтобы мы возвращались в анатомическую комнату. — Здесь нам нечего больше делать. Пошли обратно к другому проходу, — грубо скомандовал он.

К моей неуверенности добавилось еще и ощущение, что батарейка фонарика слабеет и ее хватит ненадолго. Я постарался идти быстрее, что было непросто, учитывая дрожь в моих ватных коленках. Было уже достаточно паршиво, что нам приходится рыскать по этому проклятому лабиринту, — и я не хотел себе даже представлять, что будет, если нам придется делать это в кромешной темноте.

Элен нажала ручку стальной двери, ведущей в комнату, возле которой аккуратным готическим шрифтом было написано: акустическая комната. Она, как и все остальные двери в старой части лабиринта, была выкрашена серой краской, отслоившейся от старости и обнажившей старый, ржавый от времени металл. Я остановил свой взгляд на руках Элен, внимательно наблюдая за каждым, самым незаметным движением ее пальцев, ее рук, ее ног, даже слабым движением ее огненно-рыжих волос, хотя не было ветра, только чтобы отвлечься от керамических ванн и созерцания содержимого стеллажей, чтобы сконцентрироваться на чем-то живом.

Дверь вела в пустое помещение, едва ли больше подсобки, к которому вплотную подступала изогнутая каменная лестница (не дай бог, Карл вынудит нас по ней взбираться), которая, делая крутой заворот, поднималась над анатомической коллекцией и вела далеко наверх. Далеко, все дальше и дальше во мрак, все выше и все по кругу… У меня закружилась голова. Я замедлил свои шаги и боролся с внезапно возникшей потребностью немедленно броситься наверх, потому что по какой-то причине у меня было чувство, что я должен это сделать и одновременно бежать вниз, так как был совершенно уверен, что я не должен идти по этой лестнице, что я не мог подниматься по ней. И хотя я не имел ни малейшего понятия, куда она ведет и что это, к черту, за акустическая комната, у меня было чувство, что я знал эту дорогу, что я уже однажды проходил по ней. Я поднимался по каменным, идущим круто наверх ступеням медленными, равномерными шагами, и, несмотря на это, через несколько мгновений я почувствовал легкое покалывание в боку, как будто быстро и тяжело бежал. Я неуверенно, со страхом повернул лицо к Юдифи, которая все еще держалась за мою руку и шла на полшага сзади меня. Я удовлетворенно отметил, что ее волосы светлые, а глаза голубые, что она была едва ли моложе меня и имела небольшой излишний вес. Ну, все правильно. А я ожидал чего-то другого?

Мириам. Имя девочки вдруг снова пронеслось у меня в голове. Мириам, девочка, которая бросилась с башни, ребенок из моих снов…

Мое тело пронзил ледяной озноб. Я коротко встряхнулся, пытаясь сбросить это с себя, словно мокрый пес, который хочет просушить свой мех, но мне не удалось, в затылке осталось странное холодное пятно.

Лестница была действительно довольно длинная, но вела не на такую бесконечную высоту, как я боялся (или знал?). На высоте примерно десяти метров она закончилась перед наполовину открытой современной деревянной дверью с круглой серебряной ручкой. Меня снова охватило тягостное чувство, похожее на страх, когда я подходил к ней следом за Элен. Я боялся, когда мы после этой коллекции ужасов приближались к так называемой Комнате XIII, натолкнуться там на что-то еще более ужасное. Но теперь было иначе: я не боялся увидеть или испытать что-то ужасное после того, как я переступлю порог того, что называется акустической комнатой, а я знал, что так и будет. То, что я сейчас испытывал, далеко выходило за рамки простого предположения. Тот, кто, как и я, собирается посетить зубного врача лишь тогда, когда бывает уже поздно, тот знает чувство, которое испытываешь уже в приемной, не просто предполагая, какое мучение ждет его за дверью, а точно зная, что это будет за боль, когда тебе будут залечивать дырки в зубах мудрости. Что-то в этом роде я чувствовал в этот момент. Только в гораздо большем размере. За этой дверью меня ожидало нечто, что нельзя выразить словами, что-то невероятно ужасное.

«Нас», — поправился я в мыслях и еще крепче сжал пальцы Юдифи своей рукой. Я должен ее защитить. Что бы ни случилось, я не допущу, чтобы с ней что-то случилось, чтобы ее что-то обидело. Это был нонсенс, что она встретилась мне только здесь, при более чем жестоких обстоятельствах. Но это не могло изменить того факта, что она была именно той женщиной, которую я ждал всю свою жизнь, нет — она была тем человеком, которого я никогда даже не надеялся встретить, потому что я и в мечтах не мог себе представить, что может существовать такая девушка, как она, девушка, которой я по какой-то причине доверял, доверял, не задумываясь о причинах; я — неудачник в отношениях, который просто был не в состоянии отдаваться другому человеку, жертвовать собой и интересоваться его чувствами. С ней меня связывало что-то, что я не мог описать, что я ни за что не хотел бы потерять. Лучше я умру за нее, ради нее я преодолею раз в жизни свою проклятую трусость и стану героем, если я не смогу защитить ее иначе от того, что ждет нас за этой дверью, что ждет нас этой ночью или в этой жизни вообще.

Элен не сразу вошла в помещение, она остановилась перед дверью, взявшись за круглую ручку, и неуверенно оглянулась через плечо на нас. Я тоже оглянулся, чтобы посмотреть на Карла и на какое-то мгновение отсрочить неизбежное, и увидел, что у него на лице отражается какое-то невероятное напряжение. Такое же лицо было у Юдифи. Я был не единственный, кто это чувствовал. В себе я мог быть и неуверенным, но, по крайней мере, я знал, что я не полностью сумасшедший, кто я чувствовал то же, что и все остальные. В атмосфере таинственной крепостной башни было что-то холодное, угрожающее, что-то, что с каждым шагом вверх нарастало и ко входу в акустическую комнату стало практически осязаемым, каким-то невидимым, оскалившим зубы чудовищем, щупальца которого доставали до лестницы и широко открытая, слюнявая пасть которого заполняла половину комнаты за дверью. Я ощутил во лбу болезненную, тупую пульсацию. Это была не боль, но очень неприятное чувство. Я абсолютно точно чувствовал, где появится боль в скором времени, точно чувствовал, где начнет возиться тот проклятый маленький чужак, который так часто и так много скребся нынче ночью изнутри в моей черепной коробке, как будто у него был какой-то инструмент, которым он уже сегодня отскоблил некоторые участки.

— Ну же! — напряжение трактирщика снова улетучилось и уступило место золотой лихорадке, которая, казалось, полностью овладела его сознанием. — Это должно быть хранилище сокровищ.

С ним случился спонтанный прилив мужества, и он за несколько шагов преодолел оставшийся участок лестницы, частично с низким наклоном своего грузного, неповоротливого тела.

— А за то, что вы мне послужили верой и правдой, — прошептал он, задыхаясь, — я вам официально и ответственно обещаю поделить с вами мое состояние. Двадцать пять процентов вам, остальные две трети — мне. Но по сравнению с размерами этого состояния даже ваши жалкие двадцать пять процентов, поделенные на три, — это уже достаточно большой куш, поверьте мне.

Не только я, но и обе женщины обменялись взглядами, выражавшими отчетливое сомнение в его умственных способностях, но никто не придал значения тому, что, по-видимому, Карл окончательно растерял в лабиринте под крепостью все свои математические способности. Наше недомогание, а в моем случае даже страх был слишком велик для того, чтобы ломать голову над заметно снизившимися интеллектуальными способностями человека, который был абсолютно до лампочки не только нам, но и всей своей деревне, и всему остальному миру, он же сам клялся в том, что никто даже не озаботится, если он в течение нескольких дней не откроет свое заведение.

Докторша открыла дверь, в последний раз взглянула на порог, и в следующее мгновение ее поглотила тьма, чернее которой невозможно себе представить. И без того уже ослабевший конус света, как мне показалось, просто не мог прорезать тьму за деревянной дверью, какое-то короткое мгновение у меня было такое впечатление, что луч света на границе между лестничной клеткой и дверным проемом испуганно остановился и поспешно вернулся к крошечной светящей проволочке, от которой отделился. Однако это было лишь мое ошибочное сумасшедшее представление, которое подсунуло мое потрясенное сознание. На самом деле, батареи становились все слабее, мы с Юдифью нашими спинами закрывали большую часть светлого луча, а Карл, несмотря на всю свою лихорадочную активность, все же несколько отставал от нас. В первую секунду он был от нас на расстоянии трех или четырех метров, когда Элен исчезла в темноте. Затем он потребовал, чтобы мы последовали за ней, я сделал над собой, наверное, заметное усилие и потащил Юдифь по оставшимся темно-серым каменным плитам, из которых была сложена лестница, затащил ее в помещение, находившееся на первой площадке сторожевой башни, наверное, на половине ее высоты.

Не знаю, почему я заметил это в первую очередь, хотя для этого мне потребовалось повернуть голову почти на девяносто градусов, наверное, это было следствием отчаянной попытки смотреть куда угодно, только не в жуткую темноту. Так или иначе, массивная деревянная дверь, которую открыла Элен, со своей внутренней стороны была обита стеганой темно-красной кожей, на которой через равные промежутки блестели в свете фонаря золотые заклепки так ярко, что слепили глаза. Напротив нее я заметил точно такую же относительно современную или очень уж хорошо сохранившуюся дверь в нескольких шагах от первой, в конце узкого прохода.

Больше ничего не было видно. Никаких колыхающихся щупалец пожирающего души чудовища, никаких наполовину истлевших ужасных существ в разорванных белых халатах, ничего. И тем не менее, я удержался от вздоха облегчения. То, чего не было, могло еще появиться. Элен, не дожидаясь соответствующего распоряжения Карла, устремилась к противоположной двери и, ни секунды не раздумывая, открыла ее. Должно быть, она боялась, что никогда уже не сможет сделать во второй раз то же усилие, которое ей понадобилось, чтобы войти в этот узкий трехметровый проход, если остановится хоть на секунду.

Я заметил, что ни первая, ни вторая дверь даже не скрипнули, когда их открыла докторша. Я ожидал услышать мучительный скрежет, от которого болит в ушах, которым обычно старые двери протестуют против того, чтобы их открывали, пробуждая от векового сна. Но двери двигались абсолютно бесшумно, мягко, как будто их петли были смазаны маслом, и мое впечатление, что кто-то недавно их смазывал, усилилось настолько, что это превратилось почти в знание, чему я сам активно сопротивлялся. Если эта крепость все еще кем-то использовалась, означало бы, что какие-то люди по-прежнему более или менее регулярно посещают этот кабинет ужасов и исследовательскую коллекцию и продолжают сохранять в тайне это свидетельство времен Второй мировой войны, а значит, одобряют все это. Это могло бы означать, что этот подвал со всеми его ужасными тайнами и с еще какими-то тайнами, которые он прячет, при известных условиях все еще может использоваться для тех же целей, для которых и был оборудован. Эта мысль была слишком жуткой для меня, и поэтому я решил, что прекрасное состояние тяжелых деревянных дверей как-то связано с формалином, запах которого чувствовался даже здесь. Ну хорошо: двери в анатомическом зале заметно пострадали от времени, но это может объясняться тем, что консервирующий компонент из едко пахнущей жидкости может испаряться или быть легче воздуха, поэтому он поднимался вверх и оказывал сохраняющее действие на дерево, кожу и металл верхних дверей. Когда имеешь так мало знаний по химии, как я, то такое объяснение может показаться весьма убедительным. А если быть хоть наполовину в таком же отчаянном положении, как я, то запросто можно пройти мимо того обстоятельства, что дверь так называемой акустической комнаты в круглом зале под башней была плотно закрыта, когда мы пришли туда. И что железные перила на узкой, маленькой площадке за второй дверью были такими проржавевшими, что я боялся порезаться, задев за многочисленным мелкие зазубрины и дырочки, если вдруг по ошибке возьмусь за них. И все-таки я пошел вслед за Элен. Я все еще боялся чего-то, чему я по-прежнему не мог найти названия, но что, тем не менее, абсолютно определенно было здесь и с каждой секундой становилось все осязаемей. Когда я проходил по узкому проходу, я почувствовал слабое ледяное дуновение, которое усиливалось по мере моего продвижения вперед. Несмотря на это, круглая стальная платформа, к которой я приближался в слабом свете фонаря, отбрасывающем черные, колеблющиеся тени, каким-то непонятным магическим образом притягивала меня, и это притяжение было сильнее страха, и я не мог ему сопротивляться. Не для того, чтобы избежать падения, а с каким-то благоговением я скользил кончиками пальцев по шершавым от ржавчины перилам.

Блуждающий конус света из-за наших с Юдифью спин осветил круглый зал, в который вела платформа, погрузив его в слабый, пыльный свет. И, тем не менее, я рассмотрел группу тяжелых стульев, которые были расположены на каменной платформе по кругу, так что сидящий на любом стуле должен был смотреть в середину зала. На подлокотниках и ножках стульев были расположены широкие кожаные ремни, которыми, без всякого сомнения, можно было неподвижно закрепить руки и ноги даже самого сильного мужчины. С чувством какого-то своеобразного, пассивного ужаса я заметил, что и на спинке стула есть такие же ремни, при их помощи можно было закрепить и голову сидящего в неподвижном положении. Кроме того, между стульев находились небольшие деревянные ящики, из которых к каждому стулу тянулся целый пучок различных проводов и кабелей.

Неровный свет фонаря выхватывал из темноты все новые и новые детали этой сомнительной, безнадежно устаревшей и пугающей технологии. Тяжелый кабель свисал с потолка, какая-то старинная система подъемных блоков с ржавым топором, который напоминал отслуживший топор мясника. На высоте платформы по кругу у стен круглого зала были вмонтированы крупные, высотой в человеческий рост помещения громкоговорители, направленные в середину помещения.

Мое сознание явно диктовало мне находиться подальше от странного сооружения, ни делать больше ну шага, а вместо этого развернуться, наброситься на этот мешок с дерьмом позади меня, отнять у него оружие и сбежать вместе с Юдифью. Но мое тело не подчинялось моей воле. Словно направляемый могущественной, чужой рукой, я расцепил свою руку и выпустил пальцы Юдифи, и мои ноги понесли меня мимо Элен ко второму стулу слева от платформы. В то время как мое сознание отключилось и спряталось в недоступном для меня уголке подсознания, я сел на сиденье и только теперь заметил, как непропорционален этот стул — как будто он не был приспособлен для взрослого человека, а годился лишь для ребенка, в лучшем случае для подростка. Сиденье располагалось слишком низко для того, чтобы сесть удобно. Чтобы сесть как следует, мне пришлось сильно согнуть ноги в коленях. Руками я ощупывал подлокотники, слишком тесно прилегающие к телу. Я наткнулся на шероховатое место на ветхом дереве. Я посмотрел туда и постарался в слабом, перемещающемся с места на место свете фонаря сфокусировать свое зрение и разглядеть, что же нащупали мои пальцы. Не сразу, но все же мне удалось различить коряво выведенную букву Ф, как будто кто-то вывел эту букву ногтем на рыхлом дереве. Ф как Франк. Франк Горресберг.

Вдруг я почувствовал, как начали гореть кончики моих указательного и среднего пальцев, как будто кожа на них была натерта и сломались ногти. Несмотря на неприятную боль, я начал повторять ногтями контуры букв, врезая их в дерево еще глубже. Меня снова посетило мучительное чувство, что не хватает одного крошечного камня из всей мозаики, чтобы довершить ужасную картину давно прошедшего в моем подсознании и сделать ее доступной для моего сознания. Шершавый налет на моем языке и во рту вдруг совершенно высох, и моя слизистая оболочка начала саднить, а в горле снова было такое ощущение, будто кто-то крепко держит меня невидимыми руками за шею, не давая вздохнуть. Я не мог здесь быть никогда, это было совершенно исключено. И в то же время мне вдруг стало абсолютно ясно, что я именно тот человек, который нацарапал эти буквы, здесь. На какое-то мгновение мне показалось, что я увидел, как рука моя сжалась, стала узкой, маленькой и нежной, как рука ребенка. В ужасе я наблюдал, как она, расцарапанная до крови, бледная и судорожно сжатая до такой степени, что выступили наружу детские нежные вены на тыльной стороне ладони, тесно привязана к подлокотнику. Возможно ли, что я уже был здесь однажды? Если не в этой жизни, то в другой, в которой мое имя тоже начиналось с буквы Ф, или, может быть, я был…

— Вы только посмотрите на это! — голос Элен грубо вырвал меня из моих мыслей. Черт! Я был так близок к разгадке! Еще несколько мгновений, и я добавил бы в пазл недостающие фрагменты, которых мне так не хватало, чтобы довершить картину, ответившую бы на все вопросы. А теперь она снова разбилась на миллионы маленьких, разлетевшихся во все стороны частичек, превратившихся в жуткий хаос, разобраться в котором было уже совершенно невозможно. По крайней мере, мои мускулы и суставы снова повиновались мне, и я порывисто встал, охваченный внезапным ужасом от этого грубого стула и от себя самого, и мог подойти к докторше. Она стояла посередине странной стальной платформы и так сильно наклонилась вперед, что я уже был готов подхватить ее и оттащить, если она потеряет равновесие и начнет падать. Карл подошел к ржавым перилам, которые обрамляли круглую платформу с нашей стороны, и посветил неровным, прерывающимся лучом фонаря в кажущуюся на первый взгляд бездонной глубину под этим своеобразным мостиком, и Юдифь протиснулась между мной и Элен и проследила за лучом фонаря внимательным взглядом, задумчиво наморщив лоб.

Примерно в восьми метрах от нас располагался пол башни, который был покрыт чем-то темным, слегка поблескивающим, что я на первый взгляд принял за густую жидкость (пожирающий людей, агрессивный секрет монстра, как подсказывала мне моя фантазия, которая из-за страха приобрела невероятный, неизвестный мне до сего дня размах), которая оказалась все-таки обрезиненным черным материалом, странно изгибавшимся к середине, он был закрыт в центре еще более темным матовым кругом примерно метрового диаметра и, таким образом, походил на огромный глаз.

— Что это? — прошептал я неуверенным, удивленным тоном.

Элен беспомощно пожала плечами.

— Это… это самый громадный динамик, который я когда-либо видел, — простонал Карл с благоговением, которое вытеснило на некоторое время его золотую лихорадку. Он медленно водил фонарем по блестящему материалу, потом по внутренней стене зловещей башни вверх, пока не остановился на маленьком круглом предмете, который был расположен на высоте примерно трех метров над первой площадкой со странным кругом из стульев. Хозяин гостиницы медленно поворачивался по кругу, и конус света выхватывал из темноты расположенные на равных расстояниях маленькие громкоговорители, все больше и больше, которые располагались прямо над нашими головами, под потолком и вокруг всей платформы. Все они были направлены в центр площадки, как и их высокие, массивные примерно двухметровые собратья.

— Высокочастотные громкоговорители, — вполголоса пробормотал Карл то, что я, привыкший к концертам и громкой музыке, уже давно понял, только не смог выразить в словах. — Вы только посмотрите не это. Громкоговорители все разного размера. Это для высоких, средних и низких частот. Какой-то фрик построил здесь совершенно улетную установку, о какой я когда-либо слышал, — он изумленно покачал головой и снова повернулся к тому месту в круге, чтобы еще раз подивиться на динамики. — Сидеть здесь, покуривать травку и слушать Пинк Флойд «The Wall» — вот это элизиум… Да это…

Хозяин гостиницы запнулся. Затем он бросился к ближайшему из расположенных между стульев маленькому ящику, опустился около него на колени и энергичным кивком головы приказал Элен спуститься к нему. Когда она подошла к нему, он резким движением сунул ей в руку фонарь.

— Давай, свети внутрь, медицинская дрянь! — зашипел он, открывая маленький ящик рядом со страшным стулом.

— Что, нашел наконец свои сокровища? — язвительно спросила Юдифь и подошла к ним. Я последовал за ней.

Хозяин гостиницы рывком поднялся и направил пистолет Марии ей прямо в лоб.

— Еще одно слово, и я вышибу тебе мозги, вертихвостка.

Другой рукой он показал на ящик у его ног.

— Кто из вас знает, что это? — спросил он. — Это явно не относится к этой мегастереоустановке.

Я этого не знал, но, тем не менее, мог предположить, что маленький ящик, в котором были видны какие-то стрелки за стеклянными пластинками, служит для каких-то измерений, может быть, это микшерный пульт для стереоустановки.

— Это установка для ЭЭГ, — деловито сказала Элен.

— Что-что? — сбитый с толку переспросил Карл, мотая головой.

— ЭЭГ, или электроэнцефалограф, — повторила Элен ледяным тоном. — А вот это, — она указала на пучок цветных проводов, — тонкий кабель с электродами, это измерительные электроды, которые смазываются специальной токопроводящей жидкостью и прикрепляются пациенту на лоб и другие участки головы.

В течение нескольких долгих секунд хозяин гостиницы стоял, уставившись на молодую докторшу, забыв закрыть отвисшую челюсть, затем попытался изобразить на своем лице нечто, что, скорее всего, должно было быть улыбкой.

— Кажется, они слушали здесь чертовски клевую музыку, — сказал он.

«Чертовски клевую музыку», — эхом отдались его слова в моей голове. Последний камень из мозаики… Я снова приблизился к разгадке. Это место было опасно, оно…

У меня было такое чувство, что я отчаянно бросился на штурм почти непреодолимой стены в моей памяти. Там было что-то, что я должен был знать про это помещение, про всю эту крепость, что-то чрезвычайно важное… Почему я не мог этого вспомнить? Я ясно и отчетливо видел информацию, которая хранилась в моем подсознании. Но я не мог ее распознать.

Я невольно вспомнил газетную заметку, которую прочел от скуки во время моего путешествия в поезде. Репортаж о способности детей полностью вытеснять из активного сознания воспоминания о травматическом опыте. Может быть, я действительно уже бывал здесь однажды? Я мог вспомнить много интернатов, в которых я побывал в детстве и ранней юности, и среди них совершенно точно не было крепости Грайсфельдена. Может быть, моя память пыталась защитить меня от чего-то, препятствуя моему осознанию того, почему эта таинственная крепость так страшна для меня?

— И хотя эта техника с сегодняшней точки зрения кажется допотопной, — мрачно хвасталась Элен своими познаниями, — эта установка вовсе не относится ко временам Второй мировой. Мне кажется, эти приборы были смонтированы здесь где-то в восьмидесятые годы.

Должно быть, говорить о том, что она хорошо знает, было ее способом борьбы со страхом, который она должна была ощущать, глядя в дуло пистолета, наставленного на нее Карлом, который был готов выстрелить в любую минуту. Ей должно было быть совершенно ясно, что нам вполне достаточно этой информации, но докторша продолжала говорить твердым голосом, с кажущимся профессиональным увлечением. Это должно было меня устраивать. Хотя внизу, в анатомической коллекции, я готов был убить ее за эти ее проклятые сухие замечания, сейчас это все же было гораздо лучше, нежели то, что она могла бы еще раз за эту ночь потерять контроль над собой и сорваться, что, учитывая оружие в руке трактирщика, могло бы иметь самые драматичные последствия.

— Основной прибор, судя по всему, находится не здесь, не в этой башне, — сказала она, окидывая изучающим взглядом все помещение. — В основном приборе при помощи записывающей аппаратуры фиксируются сигналы измерений на бумаге. А тот прибор, который находится здесь, является всего лишь дифференциальным усилителем, который принимает сигналы ЭЭГ в примерно десять микровольт и измеряет и удаляет мешающее напряжение, — она указала кивком на ближайший громкоговоритель. — Если включить установку, то мешающее напряжение в крепости будет огромным. И я спрашиваю себя…

Внезапно мои виски пронзила острая, колющая боль, которая через несколько секунд превратилась в мучительную, все более болезненную пульсацию. С каждым мгновением у меня все сильнее щипало в глазах, как будто мои слезы превратились в едкую кислоту. Но вовсе не моя боль заставила докторшу внезапно запнуться и оцепенеть от ужаса. Словно сквозь туман я видел, как ее охватила дрожь, я услышал тупой гул, нараставший вместе с моей головной болью, и вот спустя несколько мгновений пол под нашими ногами начал слегка вибрировать. Шум, должно быть, происходил из огромной звуковой колонки в полу таинственной крепостной башни.

— Бежим отсюда! — в отчаянии воскликнула Юдифь. Она схватила меня за руку и потянула назад в сторону площадки и выхода, но ужас и невыносимая боль сковали мои члены. Несколько секунд она отчаянно дергала меня за руку, но потом выпустила ее и, охваченная паникой, кинулась к двери.

Задыхаясь от ярости, хозяин гостиницы повернулся за ней и прицелился в нее пистолетом.

— Я не дам вам меня провести! — крикнул он и снял оружие с предохранителя. — Сначала заболтать меня, а потом смыться! Не со мной!

Он будет стрелять! От боли у меня помутилось в глазах, а звук его голоса исказился в моих ушах. Прошло менее одной секунды, именно это время понадобилось Карлу для того, чтобы нажать на спусковой крючок, но я воспринимал это, как будто просматривал кино в замедленной съемке. Этот омерзительный мешок с дерьмом собрался выстрелить в мою Юдифь!

За очень короткое время моя боль достигла такого уровня, что я готов был потерять сознание, но каким-то образом я смог одним рывком броситься к престарелому хиппи и, навалившись на него всем телом, толкнуть его на пол; страх за Юдифь придал мне прямо-таки невероятную силу. Ведь я поклялся в случае чего пожертвовать ради нее жизнью, дал клятву самому себе, что я буду ее героем, если кто-нибудь захочет причинить ей вред, даже если это будет последнее, что я смогу сделать. И я был готов исполнить эту клятву.

Силой всего своего веса я оттолкнул хозяина гостиницы в сторону и, не удержавшись, упал на жесткий пол вместе с ним. Раздался выстрел из тридцать восьмого калибра Карла — у меня тут же появилось ощущение, что моя голова в одно мгновение разлетелась на миллионы крохотных кусочков кожи, кости и тканей, точно так же, как и голова того адвоката в моей галлюцинации в «Таубе», — и одновременно с этим послышался совершенно невыносимый, жуткий шум, очевидно, из всех громкоговорителей, размещенных в башне, сразу. Огромная звуковая колонка в восьми метрах под нашими ногами издала скрипящий, царапающий звук, который прибавил к моей головной боли, которая уже довела меня до дурноты, еще и такое ощущение, что под плохим местным наркозом у меня с костей пытаются срезать мясо. Затем из многочисленных громкоговорителей зазвучала музыка, словно заиграла старая граммофонная пластинка.

«…Две наши тени слились в одну…»

На спине я перевалился и отполз немного подальше от ближайшей колонки к центру круглого помещения, но сила и интенсивность звука нисколько не изменились, где бы я ни попытался спрятаться на этом круглом плато. Словно затравленный зверь, я озирался вокруг, оглядывая все помещение.

«…И было видно, что мы так любим друг друга…»

Тяжело дыша, я прижал ладони к вискам, как будто я мог, как будто я должен был удержать мой череп от взрыва, который мог вот-вот разорваться от ужасного внутреннего давления, причем музыка была еще не слишком громкой, особенно учитывая тот факт, что я привык стоять в первых рядах на рок-концертах. Не сама музыка была виновата в ужасной боли у меня во лбу, а что-то, что она принесла с собой. В ней что-то пряталось, что-то между звучащими музыкальными строчками и аккордами, что-то, что возбуждало того чужака в моей голове, как анаболик стимулирует спортивные рекорды.

Я должен вырваться отсюда! На одной воле, не располагая физическими силами, я поднялся одним рывком, распрямился и встал на ноги, но тут же, охваченный новым приступом боли, опустился на колени. Перед моими глазами заплясали яркие, пестрые точки и из глаз на ледяные щеки потоком полились обжигающие слезы. «Только не теперь, — горячо взмолился я. — Я не могу теперь потерять сознание. Не здесь, черт подери!»

Я знал, что молился напрасно. Я только теперь заметил, что Элен и Юдифь в ужасном испуге тоже до боли прижали руки ко лбу. Лишь только Карл, который быстро выпрямился, казалось, не обратил внимания на пластинку и ужасный шум из громкоговорителя. Несколько мгновений он смотрел на обеих женщин и на меня с частично испуганным, частично смущенным взглядом, потом его лицо приобрело отчаянное выражение, как будто он что-то понял, он обернулся и с криком бросился вон сломя голову.

Я упал ничком и потерял сознание, прежде чем ударился лицом о твердый каменный пол.

На этот раз обморок незамедлительно отправил меня не на верхнюю площадку таинственной башни без окон, без дверей, а в сильно пахнущую стиральным порошком и подкрахмаливателем узкую кровать в интернатской комнате, где я в последний раз задремал рука об руку с Юдифью. Но на этот раз я был один.

Обе кровати в маленькой, узкой комнатке были заправлены настолько аккуратно, что создавалось впечатление, будто кто-то вымерял все расстояния между подушками, простынями и корпусом кровати геодезическим треугольником, так что они выглядели как из рекламного ролика средства для глажки. Под одной из кроватей я заметил пару детских ботинок из черной кожи, начищенных до блеска и аккуратно стоящих на сером узком половике, несмотря на который комната не выглядела жилой. Я подошел к полностью пустому письменному столу и пробежал глазами книжную полку, расположенную над ним. Там стояли исключительно чисто обернутые бумагой учебники, рассортированные по предметам и размерам, — во всяком случае, мне так показалось на первый взгляд. Присмотревшись, я заметил несколько тоненьких бумажных брошюрок, которые были зажаты между толстыми томами и так разделены между собой, как будто их обладатель не хотел, чтобы их заметили с первого взгляда. Я взял одну из брошюрок и узнал зачитанный комикс: издание про Микки Мауса 1986 года. Другие тетрадки были того же года издания.

Вдруг я услышал из коридора шаги и испуганно выронил тетрадки на письменный стол. Я почувствовал себя…

Застигнутым врасплох?

Странный был сон. Я видел себя взрослым человеком и чувствовал себя так, как будто я был не во сне, а путешествовал во времени, оставаясь при этом тем же человеком, который потерял сознание в так называемой акустической комнате, этой камере пыток в странной башне. Я думал, чувствовал и действовал как взрослый мужчина Франк Горресберг, который предпринимает экскурсию в прошлое, не его прошлое. И одновременно мне казалось, что я чувствую то же, что жилец этой комнаты, тот ребенок, которому принадлежали ботинки и комиксы. Я даже поймал себя на мысли, что надо бы чуть-чуть отодвинуть серый половичок влево, так как в этот момент я уголком глаза заметил, что он чуть-чуть сдвинулся, что на взгляд того, кем я, без всякого сомнения, должен был оставаться, не было бы даже заметно.

Я взял себя в руки, бесшумно ступая, прошел к открытой двери, осторожно, словно шпион, заглянул за угол и, не увидев никого, внимательно прислушался. Быстрые шаги приближались к нижней лестничной клетке и явно раздавались в вестибюле. Совершенно очевидно, что крепость обитаема, и так же очевидно, что в главном здании я не один. Я пошел на звук шагов, уговаривая себя, что делаю это из любопытства, однако при этом у меня в самой глубине было явное ощущение, что я делаю это только оттого, что я должен поступить именно так. Не бегом, но довольно быстрой походкой я спустился по пахнущей мастикой для натирки полов лестнице. Моя рука скользила по свежеотполированным перилам. В то время как в действительности этот старый интернат был не более чем пыльной руиной, населенной клопами и клещами, сейчас это была мечта маниакального чистюли. Все было так чисто, так стерильно, что складывалось впечатление, будто грязь со стен, испугавшись сильно пахнущих дезинфицирующих средств, с которыми здесь, вероятно, систематически проводилась уборка, просто сбежала в панике. Даже стены крепости выглядели как прокипяченные. Кроме того, на белоснежном потолке я не заметил ни малейшего намека даже на волосяные трещины, никаких даже мельчайших зазоров между потолком и концом обойных полос, не говоря уже о следах ржавчины на дверных ручках или отслаивающегося лака на дверях. Все без исключения электрические лампочки, которые освещали комнаты, коридор, лестничную клетку и вестибюль, до которого я как раз дошел в эту минуту, были исправны, и я заметил, что даже свет выглядел так, как будто был тщательно помыт.

В конце вестибюля, едва я поставил ногу на последнюю ступеньку, захлопнулась тяжелая входная деревянная дверь. Кто это был? Он убегал от меня? И если да, то почему?

Дверь на кухню была закрыта. Но, несмотря на это, оттуда доносился запах сваренной цветной капусты, перемешанный с дезинфицирующими и очищающими средствами. Мне стало дурно. Я терпеть не мог цветную капусту, я ее всегда ненавидел, даже больше, чем угря. Я никогда не мог припомнить, чтобы меня когда-либо принуждали есть этот овощ, но в течение всей моей жизни испытывал внезапный рвотный позыв, стоило мне лишь учуять этот запах. Хуже того: я чувствовал у себя во рту одновременно горький и острый и вместе с тем водянистый вкус цветной капусты, как будто меня только что ею вырвало. Я задержал дыхание и бегом пересек вестибюль, рывком открыл входную дверь и очутился на каменных ступенях, ведущих в главное здание, чтобы с закрытыми глазами жадно вдохнуть свежий воздух, который встретил меня во дворе. Когда я снова разомкнул веки, я увидел, что мальчик, следом за которым я шел и который захлопнул за собой входную дверь в главное здание, как раз дошел до противоположного конца выложенного булыжником двора и остановился перед входом в учительское общежитие, чтобы бросить затравленный взгляд через плечо назад. И хотя было еще далеко не темно, а только начинало смеркаться, я не рассмотрел его лица, так как на несколько мгновений после выхода из вестибюля мои глаза, привыкшие к яркому свету, который царил внутри здания, никак не могли приспособиться к слабому естественному освещению двора. Но по фигуре и росту я мог сделать заключение, что ему должно было быть лет тринадцать-четырнадцать. На нем была надета скаутская форма, точно такая же, какую носили дети, изображенные на выцветшей фотографии из потайного ящичка письменного стола Клауса Зэнгера. На шее у него был повязан смешной красный галстук. Я почувствовал, как узел давит на мое горло.

Я чувствовал… что?

Я неуверенно ощупал свое горло, но там ничего не было. Я был одет в ту же одежду, что и тогда, когда грохочущие колонки лишили меня сознания: футболка, скромные джинсы и стоптанные кроссовки. Но обувь почему-то жала, и мое тело почему-то чувствовало себя как-то одеревенело, а кожу стягивало, как будто, пока я спал, меня облили большим количеством крахмала.

Мальчик на другом конце двора быстро пробежал последние шаги, отделявшие его от входа в маленький, кривобокий учительский домик, и исчез за дверью. Я последовал за ним.

Помимо своего сознания, я инстинктивно бросил осторожный взгляд назад через плечо, пересекая двор, как будто я боялся, что за мной следят и могут преследовать. Меня не могут поймать. Что я забыл здесь? Когда я дошел до коридора, я тихо затворил за собой дверь. Я не мог видеть, в каком направлении повернул тот мальчик, но инстинктивно направился к лестнице в подвал. Дверь, ведущая вниз, была открыта. И ее я тоже закрыл позади себя и только тогда снова услышал шаги мальчика. Я быстро сбежал вниз по лестнице и повернул направо, точно по тому же пути, по которому нас заставил пройти Карл.

Ничто не изменилось: страх, который я испытывал, когда в последний раз шел по этому участку подземного лабиринта, был такой же сильный. Мои колени снова задрожали, и я снова почувствовал, как холодный пот выступает у меня на затылке. Подвал остался таким же, только казался немного чище. Пахло немного менее затхло, и еще примешивался чуть-чуть запах свежей краски и не полностью высохшего цемента, а еще он был хорошо освещен. Электрические лампочки, прикрытые аккуратными металлическими сетками, свешивались на равных промежутках с потолка, распространяя ровный желтый свет.

Я сосредоточился на эхе шагов мальчика, который почему-то бежал впереди меня по длинному подвальному коридору. Мой рассудок говорил мне, что я должен прислушиваться к ним, чтобы знать, в каком направлении я должен поворачивать, минуя различные ответвления и повороты. Но я чувствовал, что для того, чтобы найти верную дорогу, мне вовсе не нужны мои уши. Вероятно, я не смог бы заплутать, даже если бы хотел этого, потому что мои ноги, казалось, принадлежат вовсе не мне, а тому ребенку, которому принадлежали те комиксы из интернатской комнаты и та скаутская форма, которая неприятно царапала мою кожу, хотя даже не была на меня надета. Если я когда-нибудь заболею шизофренией, то у меня уже будет опыт того, как себя при этом чувствуешь.

Я дошел до места, где в действительности случился тот обвал, который разрушил часть стены, отделявшей подвал от другой части лабиринта. Стена была целой и без малейших следов разложения, но в ней была видна массивная стальная дверь, на которой по черному лаку было что-то нацарапано белым мелом детским почерком.

«Не ходи за мной, Франк! Мы не должны встречаться!»

Я знал, что это предупреждение написал тот чужой мальчик — я узнал его почерк. И при этом каким-то парадоксальным образом ощутил удивление по поводу того обстоятельства, что этот ребенок, очевидно, знал мое имя. Удивляясь столь противоречивым чувствам, я, в конце концов, подумал, что это только сон, а логика во сне не играет никакой роли.

Мне не пришлось открывать дверь, чтобы вопреки предупреждению оказаться на другой стороне и преследовать мальчика дальше: в мгновение ока я очутился уже не перед дверью, а словно при быстрой смене кадра в кино где-то в огромном лабиринте туннелей и, как мне подсказывали мои чувства, не так уж далеко от жуткой башни. Однако в моем самочувствии это ничего не меняло: у меня по-прежнему колотилось сердце, я быстро дышал, и бока ужасно болели, как будто все расстояние я пробежал, как спринтерскую дистанцию.

Все коридоры здесь тоже были хорошо освещены и выглядели чисто прибранными: по всей видимости, их регулярно использовали и за ними тщательно следили. Из конца коридора, который я перебегал поперек быстрым шагом, раздались голоса. Не высокие детские голоса, а голоса нескольких взрослых мужчин, которые, сыпля медицинскими терминами, дискутировали о чем-то, чего я не понимал. Я услышал свое имя? Кто-то из них действительно назвал мое имя?

Я в испуге задержал дыхание. Я знал эти голоса и при этом мог поклясться, что никогда в жизни их не слышал. Они пробудили во мне воспоминание, которое вовсе не было хорошим, и я даже был благодарен тому, что оно не складывалось внутри меня в какие-то членораздельные понятия, а только мелькало у меня в голове различными отрывочными образами. Это было слишком ужасно, чтобы я мог это вынести, если бы мой мозг воспроизвел его полностью. Наконец из-за ближайшего поворота появились две высокие худые фигуры и направились прямо ко мне.

Я застыл на ходу и испуганно уставился на обоих мужчин широко раскрытыми от ужаса глазами, не в силах шевельнуться. На них были белоснежные лабораторные халаты с маленькими ламинированными табличками с именем на груди, они были старше среднего возраста. Волосы у них были местами с проседью, а местами совершенно седые, а лица испещрены множеством морщинок. У одного из них под глазами были большие темные мешки. И одновременно я видел их здоровыми, стройными и довольно молодыми господами из конца сороковых, волосы которых были коротко острижены, но еще довольно густые и сильные, и хотя у одного из них была довольно большая залысина на лбу, это его ничуть не портило. Кожа на их лицах была гладкой, без морщин и казалась свежей, две пары чистых голубых глаз производили впечатление любопытства и внимательности, излучая не только чистую любознательность, но настоящую жажду новой информации, которая таилась за их по-настоящему интеллигентными глазами. Это было похоже на то, что я рассматривал два лежащих друг против друга негатива, между которыми была разница в более чем четверть века.

Казалось, они не увидели меня, хотя они направлялись прямо ко мне и были от меня на расстоянии не более пятнадцати метров, или они просто не обращали на меня никакого внимания, но это обстоятельство не умаляло тот ужас, который охватил меня. Наконец я узнал этих мужчин: это были профессор Клаус Зэнгер и штурмбанфюрер Рихард Краузе — дедушка Эда, фотографию которого нам показывала Мария в своей толстой книге. Я попытался взять себя в руки и решил оставить преследование того мальчика и убежать отсюда. Я чувствовал себя застигнутым врасплох и очень боялся. Мне нельзя было здесь находиться, никто не просил меня заходить в этот подземный лабораторный комплекс, и меня ждало чудовищное наказание. Меня застали Зэнгер и Краузе!

Но когда я обернулся и посмотрел на коридор, по которому я пришел сюда, оказалось, что он длиной всего шагов двадцать, хотя я мог поклясться, что я шел сюда гораздо дольше. Более того — из противоположного конца коридора ко мне тоже приближались Зэнгер и Краузе, живо беседуя и довольно быстро. Я в отчаянии повернулся боком, остановился и прижался затылком к твердой, белой, свежеоштукатуренной стене. В следующее мгновение я упал ничком, и только в самую последнюю секунду выставил вперед руки, чтобы удержаться от сильного удара и еще раз уже во сне не потерять сознание. Лежа на животе, тяжело дыша и дрожа всем телом, я поднял голову, лихорадочно и испуганно посмотрел налево, направо, чтобы, умирая от ужаса, взглянуть в глаза обоим исследователям, умоляя о пощаде.

Но оба мужчины исчезли.

Вместо этого мои глаза скользили по абсолютно белым стенам с обеих сторон. Передо мной простирался белый коридор, который уходил вперед лишь на несколько шагов, а затем заканчивался маленькими дверями, за которыми помещались следующие ходы. Сзади меня находились первые металлические стеллажи исследовательской коллекции.

Сбитый с толку и шокированный, я беспомощно вертелся по кругу, и пока я поворачивался, стены, которые сначала были справа и слева от меня, превращались в части зловещей выставки, а там, где еще только что находился тупик, вдруг возникла стальная дверь, ведущая в приемную. Она была закрыта.

Одна часть меня хотела схватиться за дверную ручку и как можно скорее покинуть круглый зал. Я должен постараться как можно скорее покинуть этот проклятый подвал, но другой, еще более сильный импульс толкал меня в противоположном направлении — прямо в ярко освещенный кабинет ужасов. Где же мальчик?

Со всех ног я бросился к керамическим ваннам в верхнем конце зала. Несмотря на это, короткий отрезок показался мне очень длинным, почти бесконечным. Было как в одном из таких кошмарных снов, которые каждый хоть раз в жизни видел, когда убегаешь от кого-то или чего-то, не двигаясь при этом с места. Но в этом сне я очень даже двигался с места. Законсервированные в формалине пары глаз в стеклянных емкостях справа от меня провожали меня взглядами, поворачиваясь вслед за мной, а мертвые эмбрионы и младенцы протягивали ко мне свои еще не полностью сформированные, нежные ручки и ножки, как будто пытаясь схватить меня и удержать, чтобы я взял их с собой туда, куда я так спешу, главное, подальше от их недостойных человека стеклянных саркофагов, из этой коллекции ужасов. Невинные глаза на их непропорционально больших головках умоляюще глядели на меня. Казалось, что сквозь стекло и жидкость я слышу их мольбы. Но, несмотря на скорость, с которой двигались мои ноги, мне потребовалось слишком много времени, чтобы оставить позади всю эту кунсткамеру. Кроме того, порядок, в котором они стояли, изменился. Некоторые из них, казалось, удвоились или даже утроились, стеллажные полки как бы вытянулись в длину в несколько раз, так что я практически задыхался, пока я добежал до середины этой коллекции конечностей, органов, отрезанных голов и ужасно препарированных лиц.

Яркий свет множества электрических лампочек, которые располагались на равных промежутках на потолке и были аккуратно защищены металлической сеткой, освещал помещение так сильно, что предметы практически не отбрасывали теней, и поэтому я поневоле замечал множество самых жутких деталей этой дьявольской коллекции, что вызывало у меня ужас. Я видел лопнувшие от ужаса сосудики в глазах препарированных, провожающих меня взглядами лиц, но на них было уже не выражение мольбы о пощаде, а беспощадная ярость, сменившая отчаяние последних мгновений их жизни. Ярая ненависть и… немой укор?

Но за что? То, что произошло с ними, было несказанно ужасно и бесчеловечно, но как они могли обвинять меня? Я никогда не знал этих людей, не говоря уже о том, чтобы причинить им какое-то зло! Они не должны меня ненавидеть просто потому, что я человек! Это несправедливо!

«Франк!»

Я услышал голос с одной из полок, но не взглянул туда. Это всего лишь сон, черт возьми, я могу на него влиять, могу его направлять, я могу позаботиться о том, чтобы не смотреть в том направлении, откуда донесся голос, который каким-то странным образом казался мне знакомым, как и вся эта таящая столько ужасов крепость. Никто, кого я когда-либо знал, не был четвертован или еще как-то расчленен, никто из моих знакомых не мог взывать о справедливости из этой коллекции ужасов. Голос звучал не злобно, без всякой угрозы, в отличие от всех этих лиц, которые смотрели на меня с ненавистью. Но именно это делало его для меня таким ужасным. Было бы легче, если бы он осуждал и проклинал меня на чем свет стоит, потому что, в конце концов, я был таким же человеческим существом, как и те, которые так бесчеловечно были лишены жизни. Пожалуй, эта неприязнь, с которой взирали на меня эти чужие лица, была для меня менее болезненной, чем этот знакомый зов по имени! Это было легче, чем тот невыразимый страх, который я чувствовал, слыша этот призыв. Лучше это, чем хорошо знакомый зов по имени!

«Подойди ко мне. Франк, пожалуйста, дай посмотреть на тебя еще разок…»

Я бросился бежать. Мои щеки горели огнем, в боках кололо так, что я обхватил себя руками и сильно надавил на живот, а мое дыхание участилось и было таким громким, как никогда раньше, но воздуха все равно не хватало, как будто мои легкие отказывались добывать кислород из этого стерильно пахнущего воздуха, как бы быстро я ни дышал.

Я как раз добежал до керамических ванн возле стальных дверей на противоположной стене, когда одна из стеклянных пластин, которыми они были закрыты, вдруг, словно движимая мощной рукой невидимого призрака, подскочила вверх, опрокинулась и со звоном, от которого у меня заложило уши, разбилась у моих ног на миллионы миллионов крошечных, поблескивающих в ярком свете ламп осколков. Я в отчаянии вскрикнул, отступил на два-три шага, не отдаляясь при этом от зловещих сосудов, снова собрался с силами, но буквально в последнюю секунду удержался от немедленного бегства. Не было ничего на свете, что было бы ужаснее этого голоса, который звал меня, думал я, более того, я знал, что я должен дойти до лестницы и преодолеть ее, потому что путь наверх башни предопределен для меня в любом случае, наверное, потому, что я должен был преследовать того мальчика.

Конечно же я ошибался. Безусловно, кое-что было хуже. И не нужно мне больше преследовать мальчика, потому что я уже догнал его. Как раз в этот момент он поднялся из керамической ванны, крышка которого миллионами осколков валялась у меня под ногами. Он был одним из тех сиамских близнецов, которых так жутко сшили друг с другом, чтобы, как сказала Элен, обеспечить органическое обменное переливание крови.

Мальчику вовсе не было около четырнадцати лет, как мне показалось во дворе — он еще не достиг этого возраста. Он прожил не более восьми или девяти лет, пока этот абсурдный, извращенный эксперимент, в результате которого его сшили с его братом, не оборвал его жизнь. Мокрые волосы прядями свисали обоим на бескровные лица. Они были голые и выглядели невероятно худыми, а грубые, неумелые швы были опухшими и очень заметными. К их телам пристала запекшаяся кровь, и на плохо очищенной коже были заметны темно-синие нити. Их лица были изнурены, а глаза, которые смотрели на меня из неудобного, неестественного положения их с трудом выгнутых шей, были небесно-голубые, такие светлые, как будто слепые. Но было совершенно очевидно, что они смотрят именно на меня.

«Не ходи наверх, — мальчик, которого я преследовал, предостерегающе поднял руку и безуспешно попытался помотать головой, однако быстро отказался от этой попытки, ударившись правым виском о левый висок своего брата. — Распятый Христос ждет тебя».

Еще пока мальчик говорил, дверь к башенной лестнице бесшумно открылась. До меня с лестничной клетки донесся звонкий, добрый голос, звучащий, однако, с легким укором.

«Поднимайся наверх, Франк, — сладко звал он меня. — А то ты опять последний!»

Я вскрикнул, громко и пронзительно, как никогда еще не кричал. Мой голос вырвался за пределы известных мне объемов, прозвучал невероятно громко и дерзко, отдаваясь ото всех стен, пробежал по проходам и тоннелям таинственного лабиринта, прямо наружу, в действительность, и вырвал меня из обморока, в который я погрузился из-за сильной головной боли и музыки, лившейся из огромного громкоговорителя. У меня во лбу бушевала сильнейшая головная боль, такая мучительная, что в первое мгновение я предпочел бы снова потерять сознание, но те воспоминания, которые я вынес из этого своего последнего кошмара в действительность, позволили мне тут же отказаться от этого желания, прежде чем оно осуществилось. Я решил никогда больше не засыпать и внимательно осмотрел себя, превозмогая мучительную боль.

В скрюченном положении я сидел на неудобном деревянном стуле, на подлокотнике которого ребенок (может быть, я?) нацарапал ногтем первую букву моего имени. Я был обнажен до пояса, бледный и мокрый от пота. Я дрожал от страха, боли и холода. Маленькие резиновые электроды, холодные и липкие от геля, были прикреплены к коже груди, тонкие проводки вели в ящик слева от меня, другие вели от ящика к моей голове. Дрожащими пальцами я ощупал свой лоб. Я нащупал и здесь множество электродов. Кто-то во многих местах сбрил мне волосы на голове, чтобы лучше зафиксировать электроды, смазанные гелем, на голове.

Мое сердце замерло в груди на несколько секунд. Что, черт подери, случилось со мной? Что это со мной сделали?! Я почувствовал себя… изнасилованным. Что бы ни случилось со мной, это было сделано помимо моей воли, помимо моего сознания. Я чувствовал себя застигнутым врасплох, отвратительным образом обманутым, скомпрометированным и использованным для чего-то, о чем я даже не имел ни малейшего понятия, но что бы это ни было, я не был с этим согласен — совершенно не согласен.

Напротив меня сидели Элен и Юдифь тоже на стульях. Они тоже были обнажены по пояс. Но на Элен еще был бюстгальтер и ее мини-юбка, а вот Юдифь, которая, видимо, пренебрегала неудобными предметами одежды и не надевала их принципиально под летнее платье в цветочек, была совершенно голой. Волосы у обеих были тоже местами сбриты, чтобы разместить на их головах электроды, даже огненно-рыжая шевелюра Элен не остановила того, кто обошелся с нами таким недостойным образом, и с их обритых голов вдоль стульев прямо к ящикам вели разноцветные провода, словно жаждущие человеческих воспоминаний щупальца какого-то футуристического чудовища.

Должно быть, именно мой крик вывел их тоже из обморока, в котором они находились, как и я; во всяком случае, обе женщины в этот момент, одинаково смущенно моргая, осматривали себя. Лицо Элен при этом абсолютно ничего не выражало и казалось парализованным. Должно быть, она отчаянно, как и я, пыталась сообразить, что же произошло. Или она уже поняла это, но пыталась как-то это усвоить. У меня было такое впечатление, что на этой ниве она не добилась особенных успехов.

— Этого… этого не может быть, — Юдифь еще не полностью открыла глаза, она устало моргала, как будто еще не совсем проснулась, оглядывая себя. Потом она стала торопливо ощупывать провода, протянутые по ее полной груди. — Я же не… — ее голос звучал растерянно, почти отчаянно. — Со мной ничего не могло случиться, — простонала она. — Ну почему… почему я?

«Потому что ты не защитил ее, — раздался голос, полный упрека, который услышал только я. — Потому что ты обещал ей, что будешь рядом, а сам оставил ее в беде, ты, позорный слабак. Потому что ты вышел из строя всего лишь из-за какой-то проклятой головной боли, хвастун, пустозвон, неженка! Из-за головной боли!»

Мне было стыдно. Резкими, энергичными движениями я попытался освободиться от электродов, которые были прикреплены к моей коже, и, несмотря на резкую, пронзительную боль, которая все еще пульсировала у меня в голове, через несколько мгновение в два-три прыжка очутился рядом с ней и помог ей освободиться от проводков. Что бы там с ней ни сделали — я уже ничего не мог с этим поделать. Я мог лишь попытаться немного ограничить вред, за который я чувствовал себя ответственным и размер которого я даже не мог себе представить. Я хотел, чтобы она видела мое раскаяние, и надеялся на ее прощение. Я снова заметил тонкий горизонтальный рубец на ее животе, который исчезал в жировой складке, как только она переставала напрягать мышцы живота, а она, несмотря на чувство стыда и совершенную неуместность, старалась это делать. Я улыбнулся, проклиная себя в ту же секунду за неуместные мысли о назначении и пользе таких нежных мягких складочек жира, молясь, чтобы Юдифь не заметила моего взгляда. Момент для шуток был действительно неподходящий, а уж тем более для таких, о которых умалчивают, и уж тем более не для эротических мурашек, которые сейчас совершенно некстати пробежали по моей пояснице. Я попытался держаться на некоторой безопасной дистанции от ее тела, не давая ей, однако, возможности почувствовать неудобство от того, что я как бы нарочно отстраняюсь от ее пухлого тела, которого она сама так стыдилась. Я опустился перед ней на корточки и положил одну руку на голую коленку, а другой погладил ее по тому, что осталось от ее прически. Я больше не мог себе позволить убежать от ужасной действительности в то возбуждение, которое уже однажды охватило меня в душевой. Это место было ужасным, наше положение было более чем страшным, атмосфера мрачная и угрожающая, наводящая на самые ужасные перспективы, которые, возможно, нас еще ожидали.

Я отвел глаза от ее тела, посмотрел ей в лицо и испугался тому выражению, которое увидел. Лицо имело землистый оттенок, под глазами пролегли глубокие темные круги, а ее еще влажные от слез глаза были наполнены непомерным ужасом, отчаянием и паническим страхом. Увидеть мою Юдифь, мою маленькую, сладкую Юдифь, мою такую беззащитную, милую пышечку, которую я полюбил за такое короткое время, полюбил так, как никогда никого не любил, в таком состоянии было для меня настоящим потрясением, и мои мурашки в пояснице моментально исчезли. Я обхватил ее руками, крепко прижал к себе и начал гладить ее голую, холодную, потную спину. Я подавил желание взять ее на руки и укачивать, как маленькие кого ребенка. Никогда бы не подумал, что есть нечто, что может настолько лишить самообладания ее, которая всю эту ночь при всех тех ужасах, которые случались с нами, таким удивительным образом все время владела собой, вывести ее из себя настолько, что она, невзирая на присутствие Элен, будет безудержно плакать на моей груди. Но она сделала это. Сокрушительные рыдание сотрясали ее тело, и я так крепко прижал ее к себе, как это только было возможно, не причиняя ей боли. Я с трудом сдерживал слезы сострадания и никак не мог совладать со стыдом, пытаясь убедить себя в том, что мой срыв ничего не имел общего со слабостью.

Боковым зрением я заметил, что Элен наконец пробудилась от своего летаргического сна, хотя ее движения, с которыми она освобождалась из паутины проводков, казались замедленными, словно во сне. Юдифь немного отстранилась от меня, вытерла слезы с лица и изо всех сил старалась взять себя в руки. Одновременно она требовательным кивком указала на Элен, и я встал, чтобы помочь докторше, однако Элен слабо, но решительно помотала головой. Она медленно поднялась со своего низкого стула и все еще вялыми, усталыми движениями начала поднимать с пола свою одежду. Юдифи она тоже протянула ее цветастое платье, которое она подняла для нее. Юдифь, не вставая, сидела на стуле и стыдливо прикрывала грудь руками. Они молча оделись, а я наклонился за своей футболкой и натянул ее на себя. Наконец и Юдифь поднялась со своего места, и вот какое-то короткое время мы просто стояли и смотрели друг на друга неуверенностью, страхом, неловкостью, стыдом, болью и беспомощностью. Наконец с рассеянным видом Элен заговорила.

— Мы крысы в гигантской лаборатории, — мертвым голосом прошептала она. — А крепость — наш лабиринт.

Она смотрела на каменные плиты, из которых были выложены стены, затем перевела безразличный взгляд на путаницу кабеля на потолке, которую я только теперь заметил.

— А где-то сидит руководитель опыта и следит за всеми нами. У него теперь есть результаты измерений. И скоро эксперимент будет завершен.

Только теперь до меня дошло, что в нашем круглом зале больше не темно, хотя ни Карла, ни его фонаря, который освещал нам путь сюда, не было с нами. На стенах по кругу горели слабые аварийные лампочки, а из глубины под башней раздавался даже какое-то успокаивающее, работающее с перебоями жужжание, которое я посчитал шумом работающего электрического дизельного генератора. Его включил хозяин гостиницы? А если да, то где он теперь? Он ли это усадил меня, Юдифь и Элен на эти маленькие стулья и подключил к аппарату ЭЭГ? Возможно ли, что его золотая лихорадка и неосведомленность были от начала и до конца ложью и что все время он прекрасно сознавал, куда ведет нас и что с нами произойдет? Или все было по правде, и только его больной рассудок заставил его проверить на живых объектах, для чего служит это огромное сооружение? Или это воплощение его дурацкой идеи, которая недавно пришла ему в голову, понаблюдать за нами, как мы тащимся от приятного гудения колонки, прежде чем, покуривая марихуану, присоединиться к нам?

Безумие какое-то. Даже этот слабоумный престарелый хиппи не дошел бы до такой мысли. И все равно эта идея казалась мне во сто крат милее, нежели всерьез воспринимать то реалистичное предположение, которое только что выдвинула Элен. Крысы в лаборатории. Подопытные животные в коробке. Пойманы, использованы и…

Убиты?

— А что… что делают с лабораторными крысами, когда опыт оканчивается? — запинаясь, спросил я, сожалея, что вслух высказал это, потому что прекрасно знал ответ и вовсе не хотел его услышать.

С лица Элен исчезло выражение отстраненности, и появилась циничная улыбка, которая вовсе не подходила к ее лишенным выражения глазам.

— Смотря по обстоятельствам, — сухо ответила она. — Если опыт как-то повредил их до такой степени, что они не пригодны для дальнейших опытов, то поступают милостиво и усыпляют их. В большинстве случаев. А иногда после непродолжительного отдыха их используют для следующей серии опытов.

«Усыпляют, — пронеслось у меня во все еще сильно болящей голове. — Например, кинжалом Наполы, вонзая его между ребер, как Стефана, который после своего падения был тяжело ранен, или перерезают им горло острым, как бритва, лезвием, как это было сделано с Эдом, Так как после поездки на джипе престарелого хиппи он уже не был способен передвигаться. Или их убивают пулей тридцать восьмого калибра, принуждая выстрелить в себя, как это было с Марией на башне? А что придет им в голову насчет нас? — Я ощупал свои виски, в которых пульсировала невыносимая боль. — Как сильно я поврежден? Способен ли я еще к восстановлению? И хочу ли я сам этого?»

Да, черт возьми! Я хочу жить! И я имею на это право!

— А что происходит с крысами после окончания опытов? Их щадят…? — прошептал я почти умоляюще.

С лица Элен сошла улыбка.

— Это неразумно, — холодно ответила она и смерила меня ледяным взглядом, как будто вся вина за наше плачевное положение лежала на мне. — Никакой пощады не существует.

— Хорошо, что мы не крысы, — этими словами Юдифь окончила жуткую дискуссию. Ее голос звучал решительно, почти энергично. Она не хотела, не могла приложить к себе эту логику, не хотела принимать во внимание, что Элен могла оказаться права со своими мрачными пророчествами. Это убило бы ее. Я подошел к ней и взял ее за руку.

— Мы должны выйти отсюда, — тихо сказал я. — И как можно скорее.

— Ну, просто сенсационный вывод! — язвительно заключила Элен. Ее глаза снова загорелись. Я мог бы ее возненавидеть за эту заносчивость, но в это мгновение я был скорее рад, что она снова вернулась к своей излюбленной роли стоящего надо всем и вся академика. Ее самоуверенность, хотя и деланная, давала мне хоть какое-то крохотное чувство опоры. Кроме того, ссора с молодой докторшей была все-таки здоровее, чем углубление в ее далеко идущие теории, которые могут привести только к отчаянию.

— Мы могли бы посмотреть, может, в анатомической коллекции найдутся пара крыльев и подходящий инструмент, чтобы приделать их нам к спинам и перемахнуть через крепостную стену, — презрительно проговорила она.

— В каждой крепости должен быть предусмотрен тайный путь для побега на случай осады, — настаивал я.

Пути, который, судя по торчавшим за поясом хозяина гостиницы чертежам, шел через круглый зал под башней, не было или уже не было, но я все же старался оставаться оптимистом и верить, что мы все-таки сможем отыскать его и выйти из подвала через крепостную скалу. Я отчаянно пытался припомнить подробности пожелтевших чертежей.

— Может быть, мы просто пошли в неверном направлении, — наконец предположил я, не особенно веря в свои собственные слова. — Вероятно, на последней развилке мы должны были повернуть не налево в зал, а пойти по противоположной дороге.

— А может быть, Карл с самого начала даже не собирался вести нас к выходу, потому что он свихнулся на почве своих сокровищ, — поддержала меня Юдифь слабым голосом, но было слышно, что и она не особенно верит в то, что мы можем оказаться правы.

— Если за нами наблюдают, а в этом и состоит смысл любого эксперимента, чтобы наблюдать, — холодно отвечала Элен, — то не имеет ни малейшего значения, в каком направлении мы попытаемся бежать. Кто бы ни скрывался за всем этим, он внимательно следит за нами и не допустит, чтобы те жуткие тайны, которые он прячет в этом подвале, мы вынесли за пределы этой крепости.

— Да заткнись ты со своим пессимизмом! — Юдифь сделала шаг навстречу врачихе, будто хотела схватить ее за плечи и тряхнуть, если не ударить, но я с силой схватил ее за предплечье и удержал от этого. — Я больше не могу этого слышать, понимаешь? Наше положение достаточно драматично и без твоих болезненных фантазий. Бесперспективно или нет, но искать и дальше выход в любом случае лучше, чем, ничего не предпринимая, стоять здесь, в башне, и ждать, пока тот, кто убил уже троих, появится здесь и покончит с нами. Так что пошли.

Она сделала решительный шаг к металлической площадке, которая вела назад, в крошечный коридор и на лестницу.

Элен не удержалась от последнего презрительного взгляда, которым она смерила Юдифь с головы до ног, но не стала ей возражать и разжигать ссору, которая грозила вот-вот разразиться. Она последовала за Юдифью, качая головой и со вздохом, с которым она стала похожа на мать, которая только что прекратила напрасные попытки объяснить своему первокласснику, что Деда Мороза не существует, если только можно представить какой-либо материнский жест со стороны рыжеволосой врачихи. Женщины вроде Элен не рожают детей, и никакие эксперименты по спариванию тут не помогут, и поэтому ее нервозный вздох добавил мне еще немного антипатии к ней. Юдифь была права, когда утверждала, что плохой характер не скроешь под дорогим дизайнерским костюмом, и вопреки естественным — мужским — инстинктам я не видел в ее стройных длинных ногах ничего эротического. И хотя я всегда считал лицемерами мужчин, которые утверждали, что они не обращают внимания на внешность женщины, потому что внутренние достоинства намного важнее, все-таки я ложился в постель с телом соответствующей кандидатки, а не с ее заносчивым характером.

Я присоединился к женщинам и неохотно спустился с ними обратно в подвал, хотя это было мое собственное предложение. Так как освещение, как я быстро установил, функционировало не только в круглом зале, но и на лестничной клетке, я начал бояться, что и ужасная выставка мертвецов если не освещена как днем, то, по крайней мере, имеет минимальное аварийное освещение, как и здесь. Представление, что я могу увидеть жуткие детали в круглом зале под башней, вовсе меня не вдохновляло. Бессвязные отрывки моего недавнего сна плясали перед моими глазами, когда на дрожащих ногах я шел следом за обеими женщинами, и мои опасения оправдались. Исследовательская коллекция была безупречно освещена, когда мы спустились по лестнице. Я опустил голову и постарался не отрывать взгляда от носков моих ботинок, проходя мимо керамических ванн и стеллажей. Юдифь тоже предпочла пройти весь путь быстрым шагом, не отрывая взгляда от своих туфель. И лишь Элен с горячим, мнимым научным любопытством вертела головой сразу во всех направлениях, это я заметил боковым зрением, испытывая при этом отчасти презрение, отчасти ужас. И только когда мы вошли в расположенную перед круглым залом приемную и я с такой силой захлопнул за собой дверь, что она некоторое время вибрировала в дверном проеме, я смог поднять голову. Я молча прошел мимо докторши к Юдифи и схватил ее руку, чтобы бок о бок с ней устремиться к удаленной всего на несколько шагов от приемной развилке. Там мы не стали поворачивать в тот проход, по которому мы попали сюда, а пошли дальше.

Выкрашенный белой краской коридор, в котором мы оказались, показался мне бесконечно длинным. Прошли несколько минут, за которые никто из нас не проронил ни слова, а я прислушивался к гулу тяжелых дизельных моторов, которые постукивали сзади исследовательской коллекции и были, вероятно, в этом лабиринте, не единственные. Кроме того, за толстыми бетонными стенами я услышал слабый гул, который наводил на мысль, что кроме аварийного освещения, горевшего во всем подвале, и огромных генераторов имеются еще вырабатывающие или потребляющие электричество приборы.

Снова спрашивал я себя, куда подевался хозяин гостиницы, невольно замедляя свои шаги, приближаясь к следующим по коридору помещениям. Он может подкараулить нас в любом из них, он может в любой момент и по тем или иным причинам воспользоваться пистолетом Марии и выстрелить в нас (я мог бы уже привыкнуть не заботиться особо в этой жуткой крепости о причинах, потому что в конечном счете это приводит только к возникновению все новых и новых вопросов). Я притянул Юдифь поближе к себе и обнял ее рукой за плечи, продолжая продвигаться вперед. Я должен был защитить ее; однако на самом деле я сам нуждался в том, чтобы ощущать тепло ее тела. После того, как мы сошли вниз по лестнице, у меня возникло сначала легкое и незначительное, но впоследствии все возрастающее и укрепляющееся чувство, что за нами наблюдают. Я никак не мог выкинуть из памяти засевшие туда слова Элен: мы крысы в ящике. Подопытные животные. Средство для чьих-то целей. Способные к восстановлению и дальнейшему использованию или только бесполезный балласт?

А может быть, пытался я успокоить себя, все было наоборот, и не чувство, что за нами наблюдают, вызвало в памяти слова Элен. Прибить бы на месте эту Элен за такие безумные мысли, которые из-за нее лезут мне в голову! Да, она права: какая-то чуждая сила посадила нас на деревянные стулья в так называемой акустической комнате, побрила нам головы в некоторых местах (выглядели мы ужасно, даже моя красивая, маленькая Юдифь имела довольно жалкий вид из-за своей новой прически), присоединила нам электроды, но это еще вовсе не означало, что над нами ставился какой-то эксперимент! Может быть, где-то в подземелье блуждает какой-то безумец, в любом случае это так, даже если речь идет об этом противном жирном ублюдке Карле. Может быть, этому извращенцу просто доставляет удовольствие мучить нас всеми мыслимыми способами. Для чего этот жуткий лабиринт предоставляет бог знает сколько разных возможностей, если только достаточно творчески к этому подойти, а уж в безумии всегда найдется место для изобретательности. Но даже всего этого недостаточно для того, чтобы заключить, что нас используют как подопытных крыс для каких-то исследовательских целей! К тому же мы могли бы обнаружить кое-где объективы телекамер, если бы за нами действительно наблюдали. Да, мы заметили, что некоторые технические детали применяемых здесь, в подземелье, приборов были вовсе не так стары, как эта крепость, что они, возможно, применялись еще в восьмидесятые, если верить словам докторши. Но и таких современных вещей, как микроскопические камеры слежения, здесь быть не могло.

Во всяком случае, я могу говорить об этом более или менее уверенно.

Я внимательно осматривал потолок и стены коридора в поисках чего-нибудь соответствующего, и среди прочего заметил, что кое-где штукатурка была более свежей, чем в остальных местах, и там могли быть спрятаны еще какие-то двери. Но я нигде не заметил чего-нибудь похожего на камеру наблюдения или хотя бы глазок, и постарался вытеснить из своих мыслей это неприятное подозрение вместе с мрачными догадками Элен.

Мы дошли до стальной двери, на которой, в отличие от всех остальных, мимо которых мы проходили, не отслаивалась краска. На ней также не было никаких следов ржавчины, наоборот, она казалась совершенно новой и современной, и рядом с ней не было никаких готических надписей, по которым можно было бы судить о назначении этого помещения. Юдифь нажала на дверную ручку и немного потрясла ее, но тяжелая дверь не сдвинулась ни на миллиметр.

Юдифь приподняла плечи и помотала головой.

— Сюда нам не войти, — проговорила она и указала на ближайший ответвляющийся проход в нескольких шагах справа. — Придется нам пойти туда.

Я чуть было не отказался идти дальше хотя бы на метр, как вдруг на глаза мне попалась табличка, которая указывала, что этот проход ведет к хранилищу документов № II и Исследовательской коллекции № I, и я пересилил себя, решив идти туда. Если для того, чтобы выбраться из этого замка с привидениями, мне придется пересечь еще одну комнату ужасов, то мне придется на это пойти. Мне уже давно приходилось идти на все ради того, чтобы выбраться из этой крепости, из этого лабиринта, из этого города. Чтобы остаться в живых.

Названное Исследовательской коллекцией № I помещение не уступало по размерам своему предшественнику из башни. Но что касается оборудования, то я был внезапно удивлен: оно вовсе не выглядело устаревшим, а напротив, было гораздо современнее, чем все физические, химические и биологические лаборатории, которые мне приходилось видеть за время моего обучения в школе, — а я их повидал немало и связи с частой сменой интернатов. Большой зал был освещен не аварийными лампочками, а яркими неоновыми лампами, что давало белый, не отбрасывающий теней свет. Посередине помещения мы увидели огромный, длиной в несколько метров, лабораторный стол, выложенный огнеупорной плиткой красно-коричневого цвета, на котором стоял современный микроскоп, который, к моему ужасу, не был нисколько запылен, как все остальное, а был новенький, чистенький, как будто им только что пользовались. При таком чистом, безукоризненном виде лабораторного стола меня не удивило бы даже, если бы этот прибор был включен. Однако света на передвижной линзе не было, но вилка была вставлена в новую пластиковую розетку, которая свисала со штанги, вокруг которой был закручен гибкий кабель, словно спираль, на половине высоты помещения прямо над лабораторным столом. В одном из углов помещения я увидел еще одно техническое устройство, производящее более современное впечатление, которое, на мой дилетантский взгляд, я принял за растровый электронный микроскоп, а вдоль стен были расположены стеклянные витрины, которые были похожи на витрины в моем последнем интернате, где я заканчивал школу, и которые, несомненно, и дали название этому помещению под землей: в стеклянных, до блеска отполированных шкафах, словно изнутри освещенных ярким неоновым светом, на равных промежутках находились аккуратно расставленные стеклянные цилиндры, заполненные формалином, и в каждом цилиндре находился препарированный человеческий мозг. Я почувствовал ужасное стеснение. И хотя у этого ужаса в буквальном смысле не было лица, мне было вовсе не лучше, чем среди ужасной выставки мертвецов под акустической комнатой.

На каждом цилиндре имелась маленькая белая табличка, на которой аккуратным почерком был нанесен какой-то цифровой код. Некоторые бумажные полоски пожелтели от времени, но в большинство, как я, к своему ужасу, заключил, было налеплено на цилиндры совсем недавно, но, может быть, это было сделано лишь для того, чтобы заменить старые, не читаемые более таблички, попытался я про себя успокоиться. Возраст этих бумажных наклеек не мог иметь ничего общего с возрастом экспонатов. Ну, конечно, нет. Но тихий внутренний голос, измученный от упрямства, с которым я не хотел принимать очевиднейшее, говорил мне, что это не так. Это помещение определенно функционирует. И значительная часть выставленных здесь образцов человеческого мозга совершенно определенно относилась не ко временам Третьего рейха, а к нынешним временам, к текущему десятилетию. А может быть, даже к текущему месяцу?

Я попытался не развивать дальше эту мысль. Сознания того, что здесь хранятся более сотни препаратов мозга в стеклянных цилиндрах, а значит, для этого безумного эксперимента было убито немало людей, было вполне достаточно, чтобы эта мысль стала невыносимой. Я не мог себе представить, что этот сомнительный исследовательский проект, возможно, продолжается спустя шесть десятилетий после краха Третьего рейха. Стоило бы мне это только представить, как это доконало бы меня, и я с криком бросился бы вон из помещения и в отчаянии попытался бы голыми руками и ногами вскарабкаться на высоченные крепостные стены, сломал бы себе шею, и безумец, все еще прячущийся здесь, подобрал бы меня во дворе, расчленил бы меня и выставил здесь, в этом зале, вынув мой мозг из черепной коробки, ввел бы мне в глаза розовую жидкость, потому что арийская внешность, может, уже вышла из моды, а теперь модно быть пестрым, и…

«Стоп! Сохраняй здравый смысл, Франк», — воззвал я к собственному разуму, на несколько мгновений закрыл глаза и напряженно попытался заставить себя подумать о чем-то другом, что не имело отношения к этому жуткому лабиринту и пережитым в этой крепости ужасам. О моем доме в Соединенных Штатах, о моей спартанской, но вполне уютно обставленной спальне и гостиной, о моей высококачественной хай-фай установке, о стереоколонках, размещенных вокруг на стенах, похожих на ту, что в акустической комнате… Нет, лучше о Юдифи, о тех неописуемых нежностях, которыми мы обменивались, и как вдруг мы слились воедино, как мы подходили друг другу, даже не понимая этого. О ее теплой, нежной коже и о ее нежных пальчиках, которыми она цеплялась за меня на столе в душевой, еще до того, как Карл избил меня из зависти и мести и Мария застрелилась на зубьях башни…

Ничего не получалось. Я прекратил размышления, открыл глаза и увидел, что Элен, как и следовало этого от нее ожидать, начала с живейшим интересом изучать каждый цилиндр в тщательно отполированных витринах. Юдифь следила за ее действиями с заметным неудовольствием и нервно переминалась с ноги на ногу на одном месте, как будто ей нужно было в туалет, а, может быть, так и было. Из-за ужасов этой ночи многие человеческие потребности были как-то позабыты. Я взял ее за руку.

— Знаете, что общего у всех этих препаратов? — наконец спросила Элен, не ожидая, впрочем, ответа. — У всех есть опухоль мозга. Во всех. Видите? — она подошла к нам и указала на один из цилиндров. — В большинстве случаев мы видим новообразование в области Lobus frontalis. В лобных долях больших полушарий, — добавила она таким тоном, как будто держит нас за совершенно необразованных тупиц, которым нужно объяснять даже самые простейшие вещи, чувствуя себя при этом в роли учителя весьма вольготно. И вдруг на ее лице появилось серьезное, уже не высокомерное, а даже весьма испуганное выражение. — Эти опухоли находятся прямо за лобной костью, — тихо сказала она, и мне показалось, что она вот-вот потеряет равновесие. Во всяком случае, она оперлась о стеклянную витрину и, закрыв глаза, опустила голову на грудь, затем тихо и глубоко вдохнула и выдохнула. Она сильно дрожала.

Это длилось всего мгновение, но я вдруг понял, что она хотела сказать и почему так испугалась, и тут же я сам почувствовал, что мои колени задрожали и готовы подломиться, а боль, которая немного ослабла после выхода из башни, вдруг возникла с новой силой.

— Ты думаешь, что они являются причиной головной боли, — тихо проговорил я.

Несколько мгновений Элен молчала, глубоко дыша, потом она снова выпрямилась и открыла глаза. Она была повернута ко мне, но глаза ее смотрели не на меня, а мимо меня с отсутствующим выражением. Губы ее тихо произнесли:

— В определенной степени да, — сказала она. Мне показалось, я даже услышал, как внезапно пересохло у нее в горле.

— А… за что они конкретно отвечают, большие полушария? — спросил я.

— Человеческий мозг представляется исследователям еще большой загадкой, — уклончиво ответила врачиха и отвернулась от меня, переведя свой пустой взор на стеклянные цилиндры, которые такому дилетанту, как я, казались все на одно лицо.

— Лобные доли больших полушарий в большой степени отвечают за структуру личности индивидуума. Приблизительно можно утверждать, что в больших полушариях заключаются сознание, интеллект, воля, память и способность к обучению, — она как-то смущенно приподняла плечи и потрясла тем, что осталось от ее рыжей шевелюры. — А опухоль в этой области приводит к разрушению прилегающих к ней тканей мозга, потому что черепная коробка не обладает эластичностью и не дает места для разрастания мозга. А так как собственно в мозге отсутствуют болевые рецепторы, то, как правило, распространение опухоли замечают поздно. Слишком поздно, — мрачно добавила она и неуверенным движением ощупала свой лоб.

Да, я не ошибся. И Элен, и Юдифь — как можно было заключить по внезапной бледности на ее лице — тоже боролись с мощными приступами мигрени, как я уже до этого предполагал. Только у них боль была не такая сильная, как у меня, или это уж действительно так, что женский организм более привычен к боли, потому что они так устроены, чтобы терпеть гораздо более сильные боли при рождении детей. А может быть, это я такой редкий слабак, что приступ мигрени буквально вырубает меня, или это затронуло меня сильнее, чем их обеих.

Это. А что именно это? То, что я для себя называл предрасположенным к жестокости чужаком в моей голове, про которого я как раз сейчас думал, что он снова зашевелился там, ища новое орудие пыток, которым он снова попытается довести меня до обморока, в действительности ничто иное, как ужасный сгусток испорченных тканей, который я без усилий обнаружу на любом выставленном здесь препарате, если только посмотрю повнимательнее? Может быть, именно это Элен хотела сказать, но не решилась — что все мы страдаем от бурно разрастающихся язв в области лба, которые пожирают ткани нашего мозга, меняют наше сознание и даже пытаются поработить нас, а меня еще в большей степени, чем женщин, влияя на память, способность обучаться и интеллект и порабощая… волю?

Я тоже чуть не потерял равновесие и прислонился, дрожа всем телом, к огнеупорному лабораторному столу в центре помещения, к столу, на котором, возможно, вскрывали не один труп и извлекали из черепа мозг людей, которые, вроде меня, были не то чтобы немного безумные, но действительно больные, неизлечимо, смертельно больные.

И это я? Нет, это не про меня, это не может быть про меня. Я чувствовал, как у меня защипало в глазах, как их наполнили слезы отчаяния. Как часто во время приступов боли я вызывал своего семейного доктора, чтобы разжиться у него какими-нибудь медикаментами от сильной мигрени, как часто с привычным выражением сочувствия он советовал мне немного полежать в темноте и подождать, когда подействуют пилюли или капли, а потом снова посылал домой, и никому ни разу не пришло в голову просветить мне череп и поискать то, что, если верить предположению Элен, уже давно располагалось у меня во лбу и все распространяется так, что давление приводит к этим ужасным болям, которые я всегда принимал за мигрени и которые этой ночью достигли особенно высокого уровня.

Я подумал о молодом адвокате Флеминге, голова которого, как мне показалось, взорвалась у меня на глазах, я еще чувствовал на своем запястье кусочек занозы от костей его черепа, если сосредотачивался на этом. Может ли скопление некротизирующих тканей так влиять на сознание человека, что у него начинаются такие ужасные видения? Что случилось с моей волей, которая этой ночью была слабее ватных ног, которые несли меня по дороге, по которой мне не хотелось идти? И эта странная личность, в которую я так часто превращался — жестокий погонщик рабов, который пытал хозяина гостиницы самым непристойным образом, — это тоже часть жуткой опухоли, давившей на мой характер? Это он, использовавший чувствительность и слабость женщины, повел себя как настоящий мужчина, эгоист, мачо? И как долго нужно еще разрастаться этой опухоли, чтобы я докатился до того, что, умирая, я стану ненавидеть самого себя за то, чем я стал?

Казалось, меня вот-вот одолеет панический страх. Когда, зачем, почему, отчего, как долго — я не должен был задавать себе такие вопросы. Если я хочу покинуть эту крепость живым и хотя бы с остатками здорового рассудка, я должен прекратить думать о таких вещах. Я просто не должен допускать до себя того безумия, в которое пытается погрузить нас Элен, и не должен даже предположительно думать о ее сумасшедших теориях. Сначала ее теория спаривания, сравнение нас с лабораторными крысами и та чушь, которую она несла про результаты измерений, которые кто-то во время нашего обморока снял с наших тел через какие-то там гребаные электроды… И что, теперь мы все были должны быть больными на голову? Она единственная, чей мозг действительно поврежден, черт возьми! Да лучше я вырву ее поганый язык и намотаю его на шею, если она не заткнется!

— Ну, то, что здесь есть несколько препаратов головного мозга, пораженного опухолью, это еще не значит, что и мы страдаем тем же, — возразила Юдифь, но это прозвучало вовсе не убедительно. И все-таки я был благодарен ей за такое возражение, прозвучавшее по крайней мере разумно. — А если голова болит от того, что одновременно включаются все громкоговорители, то это вполне закономерно, — добавила она, встретив многозначительный взгляд Элен.

— Ты думаешь? — врачиха решительно помотала головой. — А вот Карл явно не чувствовал никакой головной боли. Иначе он тоже бы потерял сознание, как и мы.

— Да он давно уже наполовину оглох, если он провел всю свою молодость в деревенском диско-баре, — язвительно возразила Юдифь. — Употребляя какую-нибудь травку или другие сильнодействующие препараты.

Все ее аргументы были наивными, но звучали они убедительно, особенно если этого хотелось так, как мне в это мгновение. Постепенно ко мне возвращался контроль над моим телом и духом, но я не мог противиться побуждению еще раз подойти к витринам и бросить последний взгляд на выставленные там стеклянные цилиндры. Не все образования, которые докторша назвала опухолями мозга, были серого цвета. Некоторые из них имели какую-то ненатуральную красноватую окраску, что особенно отчетливо выделяло их в общей серовато-беловатой массе мозга. Некоторые из них были такого ужасающего размера, что я спрашивал себя, не взорвали ли они изнутри кости черепа, они должны были сильно давить на них так, что череп разлетелся на миллиарды крошечных частей, подобно тому, как это случилось в моем видении с адвокатом в гостинице. Я представил себе, как это могло бы выглядеть в моей голове, но в ту же секунду спохватился и решил думать так, что ничего особенного в моей голове твориться не может, а все как у всех страдающих мигренями. Мы оказались слишком чувствительными, а у Карла просто поврежден слух. Только так, и никак иначе!

— Мы можем пойти и посмотреть в хранилище документов, — пожимая плечами, предложила Элен. — Возможно, там есть какие-то данные об этих опухолях и о тех безумных проектах, исследования по которым здесь проводились.

— Черт возьми, Элен! — в гневе набросился я на Элен. — К чему это? Ты что, ищешь какие-то улики, чтобы пудрить нам мозги своими безумными теориями, забить нам уши еще каким-нибудь специальным бредом, против которого у нас уже не будет возражений? Чего ты добиваешься? Ты хочешь свести нас всех с ума, или тебе доставляет особое удовольствие мучить нас твоими больными фантазиями? Я ничего не хочу больше об этом слышать, о'кей?

— Потому что ты так плохо переносишь правду? — холодно парировала Элен, взяла в руку маленький блокнотик и карандаш из открытого ящика под столешницей лабораторного стола, которого мы даже не заметили, и начала переносить колонки цифр с некоторых наклеек на цилиндрах в блокнот. Потом она направилась к узкой двери, расположенной справа с надписью «Хранилище документов», и открыла ее. В дверном проеме она еще раз остановилась и бросила взгляд через плечо на нас с Юдифью. — Если вам тут приятно, то подождите меня здесь, — добавила она, бросая многозначительный взгляд на помещение за дверью. Потом она исчезла за дверью, не дожидаясь ответа.

— Не правду я не могу переносить, Элен, а тебя! Меня тошнит от тебя! — гневно крикнул я ей, сердито размахнувшись и ударив по микроскопу. Эластичное крепление не выдержало, прибор свалился на стол, несколько раз ударился о столешницу, наконец, остановился, уже совершенно погнутый и с разбитой линзой.

Юдифь подошла ко мне, утешающим жестом положила мне руку на плечо, а другой погладила меня по остаткам волос.

— Не волнуйся так, — прошептала она, желая меня успокоить, и поцеловала меня в щеку, как раз там, где скатывалась слезинка.

Я даже не заметил, что в какой-то короткий момент заплакал от гнева и отчаяния, и мне стало стыдно.

— Прости меня, — сдерживая себя, сказал я и смущенно отвел взгляд, но Юдифь взяла меня пальчиками за подбородок и нежно, но властно снова повернула голову к себе.

— Тебе нечего стыдиться, — она сострадательно кивнула. — У нас у всех сдают нервы. И у Элен тоже. И кроме того, — добавила она с совершенно искренней улыбкой, вытирая тыльной стороной ладони остатки слез с моих щек, — мне нравятся мужчины, которые умеют плакать. Правда, — добавила она с улыбкой, когда я вопросительно поднял одну бровь и нахмурил лоб.

Я обнял ее рукой за плечи, прижал к груди и держал ее так несколько мгновений, пока мое дыхание не успокоилось. Вдруг я почувствовал даже благодарность к Элен за ее узкопециальные замечания, которыми я в данный момент только и мог оправдывать то, что вдруг почувствовал сильное желание, несмотря на окружающие нас ужасы и слабость моих нервов, немедленно раздеться здесь и сейчас, немедленно овладеть Юдифью на твердой, холодной столешнице, слиться с ней воедино, отрешиться от всего, что происходит кругом и забыть обо всем этом на несколько минут. Запах ее потной кожи и мягких волос заставлял меня не думать обо всем, что таилось в этом мрачном лабиринте, о том, что мы пережили здесь за прошедшие часы, и мне пришлось постараться, чтобы не поддаться этому сильному, эйфорическому желанию и не начать срывать с нее одежду.

Может быть, Элен была не так уж неправа в своем опрометчивом диагнозе, и, возможно, обнаружение опухоли мозга было не самым плохим, что со мной могло случиться. Во всяком случае, это могло мне служить оправданием перед самим собой, а может быть, мне повезет и, обратившись к специалисту по таким болезням, я за пару часов в операционной снова буду в порядке. Если только выберусь отсюда. Такой ход мыслей был куда приятнее, чем представлять себе, что до конца жизни я буду находиться в закрытой психиатрической лечебнице.

— Пошли, — Юдифь явно заметила мое излишнее возбуждение. Улыбка исчезла с ее лица, она отстранилась от меня на расстояние вытянутой руки и жестом показала, что нам следует пойти за Элен в хранилище документов. — Это не то место, где можно оставаться хоть на одну лишнюю секунду своей жизни. Кроме того, нам же надо искать выход.

Даже не оглядываясь, чтобы убедиться, что я последовал за ней, она вошла в следующее помещение, а я помедлил еще несколько мгновений, чтобы окончательно овладеть собой, дабы не начинать снова конфронтацию с Элен и ее теориями, а затем пересек зал и вошел в хранилище, которое, как я заметил с первого же взгляда, было не меньше по размеру, чем Исследовательская коллекция № 1, а может быть, и такое же. Множество зарешеченных лампочек освещали молочно-белым светом многометровые металлические стеллажи и, как мне показалось, тысячи черно-серых скоросшивателей, брошюр и коричневых папок, которыми помещение было заполнено до отказа. Некоторые папки казались очень старыми и такими захватанными, что их залепили скотчем. Множество пожелтевших папок были связаны тесьмой в стопки и располагались на двух из примерно пятидесяти стеллажей. И чем дальше я проходил в этот огромный зал, тем больше я видел папок с документами в хорошем, нетронутом состоянии, на которых значились бесконечные цифровые коды. Некоторые производили впечатление только что поставленных здесь.

Это помещение тоже производило впечатление слишком чистого для находящегося в заброшенном подвале, хотя и не было таким стерильным, как зал, в котором мы были перед этим. Но тонны бумаги, хранящиеся здесь, впитали всю влагу из воздуха, и он казался невероятно сухим. Он царапал мне горло, у меня чесалось в носу и щипало в глазах. Жажда, которая мучила меня уже давно, достигла такого уровня, что причиняла почти физическую боль, а сухой воздух все больше раздувал огонь боли, который все еще бушевал у меня во лбу. Я начал беспокойно искать какого-нибудь прохода дальше, какого-нибудь выхода, которого жаждала моя душа и который я смутно надеялся обнаружить здесь, когда я убеждал Элен вернуться к последней развилке перед Анатомической коллекцией II и пойти в направлении противоположном тому, которым нас вынудил пойти Карл. Но я искал напрасно. Куда бы я ни обращал свой взор, я не видел ничего, кроме бумаг, папок и еще бумаг, уставленных и разложенных на стеллажах, которые с годами слегка прогнулись вниз под их тяжестью.

Но зато я заметил нечто другое, чего я не заметил, когда вошел в хранилище: недалеко от входа находился скромный, но крепкий маленький письменный стол, на котором стояла дополнительная лампа на регулируемой телескопической подставке. В ней горела одна-единственная, но очень яркая лампа. Рядом с ней стоял современный плоскоэкранный монитор, а в ногах у Элен, которая как раз только что заняла место за этим столом, располагался небольшой современный персональный компьютер, размером не больше «косметички». Она как раз запустила баснословно дорогой суперсовременный процессор и начала попеременно нервно нажимать на кнопочки, разумеется, беспроводной клавиатуры и беспроводной мыши, водя ее по коврику.

Не веря своим глазам, я встал рядом с Юдифью, которая уже стояла за спиной Элен и напряженно смотрела ей через плечо. Если еще нужны мне были какие-то доказательства, что эти помещения использовались до сегодняшнего дня, то вот оно стояло передо мной в виде такого аккуратного современного компьютера, о котором я даже не мог мечтать. Несколько жестких дисков обеспечивали такую емкость памяти, которую не могли бы обеспечить все четыре раздолбанных мною за прошедшие годы компьютера, вместе взятые. Разрешение цветной фотографии, которая исполняла роль заставки на рабочем столе и изображала крепость Грайсфельдена под сияющим голубым небом, было просто феноменальным — я прямо чувствовал, что стоит мне протянуть руку, я мог бы потрогать все постройки, изображенные на снимке, как игрушки. Не было видно дисковода, но он и не был нужен, потому что вместо этого я заметил два проигрывателя CD-дисков, и еще добрые полдюжины плат памяти, и как минимум один беспроводной доступ в Интернет. Это устройство могло быть предметом вожделения любого хакера.

Элен быстро просмотрела содержимое жестких дисков и уверенно открыла одну папку из архива, который она быстро нашла. Нервными движениями она ввела в окно поиска, которое без ее усилий открылось рядом с главным окном, один из числовых кодов — и выскочило чье-то имя в ряду многих других. Горпель, Ганс Петер. После имени стояло число, которое ввела Элен. Я взглянул на экран скорее из желания полюбоваться на великолепное разрешение монитора, а вовсе не затем, чтобы читать фамилии, и вдруг вздрогнул, потому что в ряду фамилий, которые быстро листала Элен, я встретил свою фамилию, по крайней мере, мне так показалось.

— Стой, — потребовал я, смущенно и испуганно хватаясь за плечо врачихи. — Вернись-ка немного назад, пожалуйста. Чуть-чуть.

Элен послушалась, у меня появился привкус желчи во рту и обложило язык, как только я понял, что не ошибся. Я прочел фамилию три или четыре раза, чтобы убедиться, что ничего не перепутал, но все было напрасно: я не ошибся. Там стояла моя фамилия: Горресберг.

Горресберг, Мария, если быть точным. Имя моей матери!

Испуганный и сбитый с толку, я задержал дыхание. Как могло оказаться имя моей матери в архиве тайной исследовательской лаборатории, которая со времен Третьего рейха располагалась в подземном лабиринте под крепостью? И это еще не все: сразу под ее именем было написано имя моего отца: Рольф Горресберг. А кроме того, Элизабет и Адольф Горресберги, мои дедушка и бабушка!

Я попытался проглотить жесткий, горький комок, который образовался в моем горле в течение нескольких секунд, но еще до того, как мне это удалось и я мог вымолвить несколько слов, Элен, лицо которой немедленно словно окаменело, ввела в окно поиска фамилию Бергман, и оно сразу выскочило четыре раза в другом месте этого документа, оно находилось гораздо выше места с буквой Г, так что имена моих родителей и дедушки с бабушкой исчезли с монитора.

— Это… это моя бабушка, — прошептала докторша и кликнула по одной из фамилий. Открылось следующее окно, в котором содержались записи о женщине по имени Сусанна Бергман, женщины, которую Элен назвала своей бабушкой. Записи, сделанные на пожелтевшей бумаге и отсканированные в компьютер. Последние содержали следующую информацию:

Крепость Грайсфельден, 17.09.1958

Пациент Сусанна Бергман

Следует увеличить ежедневную дозировку опиума. Пациентка находится преимущественно в состоянии летаргии, прерываемой приступами боли, которые не полностью купируются введением опиума. Необъяснимы приступы вспышек агрессии, которые в корне отличаются от поведения остальных пациентов. Профессором Зэнгером рекомендовано прервать опыт.

Написано: фон Бредо.

И дальше:

Крепость Грайсфельден, 22.09.1958

Пациент Сусанна Бергман

Препарат XXXVII / 22091958

Вскрытие показало, как и ожидалось, выраженное опухолевое образование в области Lobus frontalis. В отличие от остальных случаев наряду с первичной опухолью в прилегающих зонах мозга обнаружены метастазы. Предположительно именно они являются причиной агрессивного поведения пациентки за последние месяцы.

Написано: фон Бредо.

— Этого… этого просто не может быть, — пораженно прошептала Элен, перечитывая снова и снова строчки на мониторе. — Я их не знала, потому что они умерли такими молодыми… но… но я же знаю, где они похоронены!

В ее голосе послышалось отчаяние. Я сочувствовал ей, и больше, чем мне самому бы хотелось. Элен кликнула по маленькому окошку почти брезгливым нажатием на мышь, навела курсор на имя своей матери, которое, само собой, тоже было в документе, но воздержалась от того, чтобы открывать окно с, возможно, такими же ужасными сведениями о состоянии здоровья и вскрытии, которые бы наверняка открылись, если бы она кликнула ее имя.

— Моя мать умерла от рака груди. А отец покончил жизнь самоубийством, когда я была еще ребенком, потому что он не мог смириться с ее смертью. Якобы… — Она беспомощно помотала головой. — Проклятие, во что же теперь мне верить?.. — наконец спросила она и при этом прямо посмотрела мне в глаза, как будто именно я мог ответить ей на этот вопрос.

Я заметил влажный блеск в ее глазах, который подсказывал мне, что она пытается бороться с подступающими слезами, Я взмолился, чтобы она справилась с этим. Я уже однажды видел, как она плакала, и мне не хотелось вспоминать о том, какую боль это причинило мне, как бы она мне не нравилась. Она плакала редко, но искренне. Юдифь была моим полюсом покоя, который и сейчас оставался незатронутым тем отчаянием, которое почти полностью охватило нас с Элен. Она вела себя сдержанно и дистанцированно от той шокирующей информации, которая вспыхивала на плоском мониторе, как будто таким образом, просто не обращая на это внимания, она могла понизить вероятность встретить имена своих родственников в этом ужасном списке. Она упрямо сопротивлялась малейшему намеку на представление, что ее так же, как и меня и Элен, обманывали всю ее жизнь. И как ни неприятна мне была докторша как личность, именно она была человеком, излучавшим силу и мощь, в которых мы так сильно нуждались, она была человеком, всегда заставлявшим меня быть мужчиной, а не жалким трусом, когда мне отказывал инстинкт защитника, который во мне возбуждала Юдифь. Насмешка, так часто вспыхивавшая в ее глазах, вызывала у меня раздражение и смущала меня, поэтому я постоянно вынужден был обороняться, и благодаря этому мне некогда было замечать свои собственные страдания. Ее слезы ослабят и могут опрокинуть меня. Я очень не хотел, чтобы она заплакала.

— Ни во что, — тихо ответил я, качая головой. — Мне тоже теперь не во что верить.

Элен прикусила нижнюю губу и вопросительно посмотрела на меня.

— Мне было четырнадцать лет, когда мои родители погибли в автокатастрофе, — пояснил я и мотнул головой в сторону монитора. — Это мне так рассказывали. И вот я нахожу их имена в этой ужасной картотеке, так же как и ты. Я провел все свое детство под покровительством богатого дядюшки, которого я ни разу в глаза не видел, так как он предпочитал посылать меня из интерната в интернат, видите ли. А могилы моих родителей… — я сглотнул. — Они находятся на том же кладбище, что и дедушки с бабушкой. Рядом с ними.

Элен снова обернулась к монитору, и маленькая стрелка мышки, направляемая ее нервозными движениями, побежала по списку имен. Вверх, потом снова вниз, кликнула по именам моих родителей, ее, а потом нашла имена родителей Юдифи, по которым она тоже кликнула, чтобы пробежать содержание сообщений о них с непроницаемым, отстраненным лицом.

— Все без исключения наши родители, дедушки и бабушки выставлены в Исследовательской коллекции № 1, — горько прошептала она, наконец. — По крайней мере, их мозг. Все они имели опухоли в лобных долях.

— Я так и знал, что всем вам нельзя доверять.

Элен, Юдифь и я испуганно и совершенно синхронно посмотрели сначала друг на друга, а потом обернулись в том направлении, откуда прозвучали насмешливые слова. В дверном проеме между хранилищем документов и исследовательской коллекцией появился Карл, который целился в нас из револьвера, снятого с предохранителя. В его глазах сверкало безумие. Мы с Юдифью обменялись напряженными, нервными взглядами. Никто из нас не слышал, как приблизился хозяин гостиницы, должно быть, он прошмыгнул через зал на цыпочках.

— Вы забрали золото и оборудовали здесь в крепости эту лабораторию Франкенштейна, — толстый престарелый хиппи сделал шаг нам навстречу, угрожая револьвером, гневно тыча им в нас. — Вы присвоили себе мое золото!

— Ты ошибаешься, — сказала Юдифь, пытаясь успокоить его, и мужественно шагнула навстречу Карлу, хотя страх явно читался на ее лице. Я испуганно протянул свою руку к ее предплечью, чтобы остановить ее. Может быть, Карл был прав, когда говорил, что все мы, каждый по-своему, в эти часы и в этом ужасном месте были неблагонадежны, но он также потерял всякие остатки здравого рассудка, что можно было понять не столько из его слов, сколько из того блеска безумия и ненависти, который сверкал в его выцветших за долгие годы злоупотребления алкоголем глазах. Он был безумен и держал в руках готовый выстрелить револьвер тридцать восьмого калибра. В эти секунды он был для нас опаснее, чем те безумцы, которые создали эту жуткую лабораторию в этом подземелье. Я не хотел, чтобы Юдифь подвергала себя опасности, но в тот момент, когда я схватил ее за руку, она отцепила мои пальцы и снова сделала еще один шаг по направлению к Карлу.

— Здесь никогда не было золота. Здесь, в крепости, все это время проводились исследования, — говорила она, стараясь соблюдать спокойствие, глядя на своего сгорающего от ненависти оппонента.

— А откуда эти дорогущие приборы? — с сердитым сопением продолжал Карл, подозрительно тряся головой. — Я больше не позволю вам себя забалтывать! — ворчал он, а краска гнева, покрывавшая его лоб, его щеки и переносицу, становилась все темнее и темнее и наконец стала почти фиолетовой. Один сосуд на переносице набух, и его стало хорошо видно, маленькие капельки пота выступили у него на висках и у крыльев носа. На какое-то мгновение мне показалось, что его сердце перекачало всю кровь, которая есть у него в организме, к голове и она вот-вот взорвется. Никогда в жизни я не видел взрослого человека в таком неистовом возбуждении. Карл выглядел как новорожденный, который уже несколько часов, изнемогая от голода и страха, призывает криком свою мать. — Я отлично понимаю, что я вижу! Это все должно стоить миллионы! И все это оплачено моими сокровищами, которые должны принадлежать моей семье! — кричал хозяин гостиницы, и его пальцы так крепко сжали рукоять пистолета, что я затаил дыхание, так как просто боялся, что от напряжения он может неконтролируемо нажать на спусковой крючок и убить того, кто в данный момент окажется под его дулом. — Но больше вы ничего не получите! — воскликнул, наконец, Карл и с безумной решительностью прицелился прямо в лоб Юдифи.

Я не сомневался, что он ее убьет. Я не допущу этого, ни за что на свете я не позволю, чтобы с ней что-то случилось, чтобы она погибла, даже ценой своей собственной жизни. С отчаянным криком я подпрыгнул, сильным движением руки отшвырнул Юдифь в сторону и сразу же набросился на хозяина гостиницы, чтобы вырвать у него оружие.

Я не достал до него. Раздался громкий звук, и уже когда пуля вошла в мое плечо, мощный удар выстрела остановил мое движение и отбросил меня назад на набитые до отказа стеллажи, я услышал звук выстрела как будто из параллельного мира, к которому я в это мгновение уже не принадлежал. Образ Карла расплылся перед моими глазами. Как сквозь пелену я видел, как Элен и Юдифь одновременно наклонились надо мной и начали ощупывать мою голову, мои плечи, мое лицо. Я видел, как Карл медленно опустил оружие и как несколько одетых в белые лабораторные халаты мужчин высокого роста появились в дверном проеме позади Карла. Я не чувствовал ни страха, ни раздражения при появлении посторонних. Кровь брызгала тонкой струйкой в моем поле зрения, брызгала в ритме моего пульса в высоту, как лава, предвещающая извержение вулкана на вершине горы. Я не чувствовал боли. Я вообще не чувствовал своего тела. Я умирал?

— Должно быть, повреждена артерия, — услышал я чужой голос, который пробился ко мне сквозь надвигающийся обморок.

— Нужно остановить кровотечение. — Я узнал Элен только по ее рыжим волосам, кончики которых щекотали мне лицо когда она наклонилась над моей грудью и начала колдовать где-то рядом с головой, наверное, с плечом.

Холод был первым, что я почувствовал после того, как упал на пол. Холод, который, начиная с кончиков пальцев ног, начал со скоростью ветра распространяться по ногам, нижней части тела, лицу и рукам, пока не дошел до кончиков пальцев рук, превратив в лед каждую частичку моего тела. Но это чувство не было неприятным или пугающим, потому что с собой оно принесло спокойную уверенность в том, что скоро все кончится. Приятная усталость пеленой окутала мое сознание. Я закрыл глаза.