Я не я совсем, я — дерево, расту на краю шоссе. Корни, правда, коротковаты. Тереза толкает меня:

— Ну иди! Иди, пожалуйста, Гуннар!

Деревья не ходят. Я делаюсь еще более деревянным.

— Что, если он не совсем умер, а тяжело ранен?

Что может сделать дерево, когда видит тяжелораненого? Дерево глухо и немо. Оно как… дерево.

— Помоги ему, Гуннар!

— Умер он. Никто ему не поможет! — выкрикиваю я. — Нельзя трогать. Только полиция. Вдруг это убийство?

— Не убегай, пожалуйста, Гуннар!

— Отпусти! Надо в деревню сбегать, вызвать полицию. А ты жди здесь…

Тереза вцепилась, не отпускает. И как раз когда я хочу быть… птицей и мне не надо больше быть деревом, хочу быть молнией, быстрым, как мысль…

— А вдруг он правда не умер, Гуннар? Может быть, ему помощь нужна?

Да. Ты, Гуннар, был вполне созревшим идиотом, когда сказал: «Это мне ничего не стоит…» Но еще большим идиотом ты оказался, когда дал согласие быть испанцем, джентльменом и кавалером…

Тереза толкает, двигает меня вперед, но сама остается все время позади меня.

— Если у него кровь идет, я…

— Я тоже не могу, — шепчет она со слезами в голосе.

— Нет у меня перевязочных средств.

— Может быть, в машине?

У машины жуткий вид. Но особенно тяжелой такую аварию не назовешь. Машина заехала в кювет, стоит покосившись. Мертвец лежит чуть выше, на откосе, лицо — в траве.

Для комиссара Мегрэ это пустяки. Ему же надо только приказать: приподнимите простыню! А под ней и утопленники, и застреленные, и всякие…

Но сейчас я почему-то совсем не хочу быть комиссаром Мегрэ. Я просто Гуннар, самый обыкновенный ученик средней школы.

— Ни шагу дальше! — шепчу я хрипло.

Оба мы стоим и смотрим на мертвеца. Долго смотрим…

На нем полуботинки. Толстые подошвы в пыли.

В небе надо мной очень громко и назойливо поет жаворонок. Будто летающее привидение, ей-богу. Горсть ледышек скатывается по спине.

— Ноги у него будто вывернуты, — шепчу я.

А Тереза еще крепче вцепляется в мой рукав. Мне надо бы сказать, что никакого смысла нет ждать. Может, и правда это убийство? Надо поскорей сбегать в деревню. Оттуда доносится звон колоколов…

Вдруг мертвец… возьми да зашевелись!

— Он живой… Спаси его, Гуннар!

Тереза подталкивает меня, я спотыкаюсь и оказываюсь чуть ниже того места, где лежит мертвец.

— Алло!.. Что с вами?.. Вы ранены?

Стон. Кряхтенье.

Еще секунду — больше я не выдержу, помчусь по шоссе назад. Будь что будет!

Мертвец резко поворачивается. Садится, зевает и, выбирая травинки из волос, говорит:

— Ну как, зайчата?

Сердце у меня в груди гремит, как телега по булыжнику. Слышу свой голос:

— Ну и напугали вы нас!..

— Я? — Мертвец хохочет, встает, потягивается.

— Мы думали… вы умерли. Вас не Хэппусом зовут? Вы не господин Хэппус?

Только что считавшийся мертвецом человек, которого, к моему великому удивлению, Цыпка даже знает по имени, смеется так, что только зубы сверкают.

— Ты знаешь меня? Сразу узнала? Знаешь, кто я такой?

И этот перепуганный цыпленок, только что прятавшийся за меня, готовый кричать о помощи, теперь как ни в чем не бывало пятерней взбивает свои светлые волосы и улыбается, как тогда на озере, какой-то четырехугольной улыбочкой.

— Я вас сразу узнала. Я все фильмы с вами видела. И даже один раз в театре.

— В «Натане»… Нет? Ну, тогда в «Минне». Тоже нет? «Фауст»?

Кивнув, Цыпка резким движением головы откидывает челку. А мертвец как давай шпарить:

Это что он, про нас? Про нашего батюшку пастора?

Мертвец отпрыгнул, снова оказался выше нас и опять за свое:

Мертвец смотрит на нас сверху. Тереза хлопает и восторженно кричит:

— Браво, Вагнер!

Тогда мертвец отвешивает нам поклон и снова смеется.

Я спятил или это они спятили? И кто такой этот мертвец? То он мертвец, то опять живой, потом, оказывается, знакомый, потом какой-то Фауст, а теперь и Вагнер? Комиссар Мегрэ, будьте внимательны, у вас опять это баранье лицо. Соблюдайте железное спокойствие, возьмите трубку — вы должны немедленно раскрыть это уголовное дело!

Нагнувшись, я завязываю шнурок. Старый прием — это я присматриваюсь к барахлу мертвеца. Лицо-то его теперь и мне кажется знакомым. Комиссар Мегрэ удостаивается одобрительного хлопка по плечу. Личность установлена, так. Это Оттомар Хэппус. Видел его, по телеку показывали. Название, правда, давно забыл. Но Фауста там никакого не было, это точно.

— Правда, Оттомар Хэппус великолепен? Я восторгалась им, когда он играл Вагнера в «Фаусте».

Последние слова Цыпка произнесла тихо, почти шепотом, но достаточно громко, чтобы мертвец мог разобрать.

— Что же ты в антракте не зашла ко мне в уборную?

Цыпка вспыхнула, как электрическая лампочка.

Чтобы как-то закруглить разговор про Фаустов-Вагнеров, я грубовато говорю:

— Что у вас произошло тут? Небольшая авария, а?

— Какой там! — говорит Хэппус уже вполне нормальным голосом.

Переднее колесо, оказывается, спустило, да и устал он порядком.

— Сейчас мы вашу таратайку поставим на ноги, — говорю, — а вы тут продолжайте, развлекайтесь!

Цыпка будто погладила меня своими кошачьими глазками. Открываю покоробленную крышку багажника. «Сущий лабиринт!» — обычно восклицает наш Крамс, глядя на запоротую контрольную.

— Сущий лабиринт! — кричу я, хватаясь за подбородок. В багажнике — скомканные полотенца, уйма бутылок и ни одного инструмента. — Господин мертвец, где у вас домкрат?

«Поля пшеницы не произрастут на моей ладони», — декламирует Хэппус и улыбается, невольно заставляя слушать себя. И не рассердишься ведь!

Под бампером зажата березовая ветка, как флажок какой-то; оба передних крыла с вмятинами. Глушитель висит. И это называется «Вартбург делюкс!» Такого я еще ни разу не видел. Правое стекло выбито и заменено целлофановым пакетом, приклеенным лейкопластырем.

— На свалку, вторсырье!

— Ты что, с ума сошел? Как ты можешь так с господином Хэппусом говорить? Это ж знаменитость!

Цыпка готова разорвать меня на мелкие куски.

— Не знаю и знать не хочу — «вартбург» во вторсырье превратил!

Цыпка от злости вот-вот сама лопнет и разлетится на все четыре стороны.

— Ты действительно не знаешь меня? — удивляется Хэппус.

Я выползаю из-под машины и качаю головой.

Отлично сработано, комиссар Мегрэ!

— И ты не видел многосерийной ленты «Салют, Шери!»?

Из десятка серий я одну-другую смотрел, но этим двоим я в этом не признаюсь.

Я снова качаю головой и говорю:

— Домкрат надо.

— Я же играл в нем фашистского обер-лейтенанта. Это была суверенно сыгранная роль. Как вы считаете, Тереза?

Ишь, Цыпка, значит, успела представиться, и он ей «вы» говорит…

— Да, это было сыграно! Хэппус и старик партизан шагают под градом пуль, в руках белый флаг… Не правда ли, милая фрейлейн Терезе, это должно было производить неизгладимое впечатление?

А Тереза, глупый цыпленок, кивает так, будто у нее старческая трясучка, и неверное «е» в конце своего имени даже не замечает.

— Все мы были ужасно пьяны, съемки продолжались всю ночь, лил дождь — мы находились в каком-то божественном трансе.

— Это вон те бутылки? — спрашиваю, доставая одну из багажника.

Смеясь, Хэппус качает головой.

— Слушайте, я ж никуда не могу пойти — никакого спасения нет от охотников за автографами. А этот хитрец утверждает, что не знает меня.

Я чуть не крикнул: «Я тоже сразу узнал вас, только в картине у вас почему-то больше волос было, да и моложе вы казались. А про старика партизана — это я все точно помню, и очень даже здо́рово! А насчет того, что вы были божественно пьяны, даю честное пионерское, ни чуточки не было заметно».

— Гуннар, это же Оттомар Хэппус, известный театральный актер, часто выступает по телевидению, серия «Салют, Шери!», и в фильме «Пятнадцатого это было».

— О, это пустяковая роль! Впрочем, сыграна суверенно…

Пускай, думаю, сидят тут и треплются. Пускай Цыпленок обваляется в культуре — она это страсть как любит, а я займусь охромевшей тележкой.

Кусочек проволоки нашелся в багажнике между пустыми бутылками и скомканными полотенцами. Кое-как закрепил глушитель, не навечно, конечно, но до следующей деревни доедет! Выдернул из-под бампера ветку и кулаком и каблуком немного выправил крыло. Отверткой снял колпак и… расхохотался: вместо положенных гаек — ржавые заклепки.

Позади меня трескотня продолжается, только и слышишь: «…в первом акте… заглавная роль… Гёте… автографы…»

Оказывается, Цыпка тоже, видите ли, актриса и уже выступала с декламацией… Она произносит это слово так же, как бригадир: декламация!

— «Зеленый лист» Теодора Шторма.

Голос у Цыпки высокий, так и кажется, что она вот-вот завоет вроде этого Беппо, когда на спидометре больше пятидесяти. Я стучу погромче и нарочно упускаю отвертку — с грохотом она катится по капоту. Вот она, моя музыка, музыка труда, она мне и Бетховен и Теодор!

— Недурно! — слышу я голос Хэппуса. — Однако разрешите мне дать вам и один совет: не педалируйте. Я вас сейчас… Нет, вы делайте так, как вы хотите. Я ненавижу режиссеров, которые всё лучше знают, всё лучше умеют… Нет, нет, в вас что-то есть, немного бы суверенности…

Голос Хэппуса становится масляным. Так и чувствую, как мне это теплое масло на мозги капает…

А ведь здорово! Всё точно, как он говорит, этот Хэппус: я же сам сегодня «в лесу густом» шагал, будто впервые в жизни, да, да, сегодня было это… и «лето» и «соловей»… Нет, старина Хэппус, ты не декламируешь, ты вроде бы сам себе что-то тихо рассказываешь, а я уж забыл и свои отвертки, и покореженные колпаки, и все эти железки…

Опять эта Цыпка чего-то кудахчет, нет чтоб не мешать! В лесную тишь врываются ее слова о рифмах и стихах и что она тоже сочиняет… Этого еще не хватало!

Снова я давай барабанить по капоту. Потом обхожу машину и каждому колесу хорошенько наподдаю ногой.

Неожиданно за моей спиной раздается незнакомый низкий голос. Неужели Хэппус так притворяться может?

— Ну, где у вас болит? Чем помочь?

Но это совсем не Хэппус, а громадный дядька.

— У нас вообще ничего не болит. Вон у того! Это он катается на помятой тележке. — Я показываю на Хэппуса.

Великан вместе со мной обходит машину. Качает головой.

— И домкрата нет.

Оттомар Хэппус теперь обратил внимание на великана. Цыпка как раз заткнула свой фонтан.

— Алло, коллега! Привет рыцарю шоссейных дорог!

Смеется Хэппус, смеюсь и я, и этот незнакомый великан тоже смеется. Мне и не понять, как это Хэппусу удается сразу всех насмешить.

Шагаем с великаном к его машине. Старушка повидала виды! Но содержится в порядке. Великан поднимает крышку багажника: все инструменты лежат в порядочке, будто в холодильнике, сверкают. Наш Пружина-Крамс говорит, когда ему попадает что-нибудь сверхчистое, скажем, отличная классная работа: «Это четвертое измерение!» Вот и сейчас он сказал бы то же самое.

* * *

Разумеется, все мы знаем Оттомара Хэппуса, и не заметить его или только сделать вид, что его не заметил, — для этого надо обладать немалым нахальством.

Итак, оставим Гуннара с его «железками» и обратимся ко второй части уже известного нам отчета. Несомненно, мы, как и названная выше мама, обнаружим в нем кое-какие достоинства, хотя и отметим, что для литературного конкурса, как на это надеялась мамочка, он недостаточно информативен. Журналист, от которого мы его получили, так и сказал: не хватает объективизации.

По правде сказать, это нас сейчас меньше всего интересует, интерес представляет для нас прежде всего то, как знакомая нам Тереза сама на все это смотрит, и мы даже надеемся, что она не так опредмечена, как наш Гуннар, ибо что там ни говори, а Оттомар Хэппус — лауреат Национальной премии и даже снимался в совместном англо-итало-польско-гдровском фильме. К сожалению, лишь в эпизодической роли.