Сперва-то все шло как по маслу: электричка подошла точно, матросский мешок Петера упакован будь здоров, а до бензоколонки два шага. И, даже увидев, сколько там народу собралось, таких же голосующих, я, не теряя свойственного мне самообладания, сохранял полнейшее спокойствие, совсем как комиссар Мегрэ, прибывший на место происшествия, где ему предлагают определить семерых неизвестных, которых кто-то зарезал, застрелил и для верности еще и отравил.

«Густав, — сказал я себе, — не может того быть, чтобы все они ехали в Росток, и даже если все они и хотят поскорей выкупаться в море, его на всех хватит, это я точно знаю, хотя по географии никогда больше тройки не получал».

Прежде всего надо было выбрать место, где стать. Самое лучшее — это сразу за бензоколонкой; люди только что заправились, ну, и рады, что бак у них полный. Я, конечно, не всякую машину возьму. «Татра» там или «Чайка» еще куда ни шло, но все равно ниже «Москвича-408» я не пойду, вернее не поеду.

Когда меня мать посылает в универсам, я подхожу к очереди и говорю: «Мам, я вторую корзинку принес», — и становлюсь за какой-нибудь теткой, будто это и правда моя мать. А тут всё какие-то молоденькие женщины да пожилые девушки и очень много парней. Раз так, я делаю вид, будто одна из девчонок моя сестра, и становлюсь рядом. Но она как зашипит: «Мотай отсюда!» Я ей сразу: «Успокойся, Гольди!» «Гольди» — это марка мяса для собак, в кооперативе продается в стеклянных банках.

Но как я ни стараюсь, как ни хитрю, меня все дальше и дальше оттирают: то пальцем большим назад покажут, то просто «проваливай» скажут, то зверем посмотрят.

А ведь все — эсэнэмовцы, и меня, своего, за полтора километра от бензоколонки отогнали! Голосуй тут хоть до ночи! Можешь и двумя руками загребать, будто ты загребной в олимпийской восьмерке. Можешь и под колеса броситься — ни одна машина не остановится. А кто и остановится, тот уж взял седока. И нас, остающихся, почему-то меньше не становится. Если б хоть моего возраста народ собрался, а то ведь — это мой соколиный глаз сразу засек — на три и даже на десять лет старше. Тех бы я враз как кур разогнал. «Финита ла комедиа», — сказал бы наш Крамс в таком случае.

«Густав, — посоветовал я сам себе, — сядь-ка ты на треклятый мешок Петера и подумай над «оптимистическим вариантом», — как сказал бы Крамс».

Не на поезде же мне ехать! Денег, правда, хватило бы. В обрез, конечно. Может, из Петера еще пару монет вытрясти? Нет, он жмотом стал — жениться, видите ли, надумал. Да и вообще, приплетешься таким вот домой — мать сразу: «Я тебе что говорила?» Отец многозначительно промолчит, а Петер в следующем же письме восемь раз подчеркнет слово «задавала». Перед классной контрольной, когда мы все стонем, Пружина-Крамс подбадривает нас словами: «Гвардия умирает, но не сдается». Дурацкая какая-то присказка из времен Тридцатилетней войны, но помогает. Вот и я не сдаюсь.

Стою!

Тяну руку!

Загребаю двумя!

Подмигиваю мизинцем!

Даже завлекательно щерюсь, как египтянка, танцующая танец живота. А Шубби, мой дружок, что он скажет, если я сдамся, после того как здесь два битых часа отдежурил! Он же хихикать может, как филин. Я ему еще открытку в спортлагерь обещал прислать из Варнемюнде.

Что это? Вроде, меня кто-то за плечо тронул? Прижимаю подбородок к груди, прикрываюсь левой, правой сейчас ударю прямой. Оказывается, какой-то долговязый тип, тощий-претощий, с жиденькой бороденкой — черные как сажа волосенки торчат.

— Ты чего? — говорю, а сам размышляю: не ударить ли его левой по солнечному сплетению — местечко чувствительное.

— А тебе чего? — отвечает он, покачивая головой. — Здесь-то го…

— Не выражаться! — обрываю я и делаю такое лицо, как будто я тут только минуту-две, не больше, жду.

— …го…раздо хуже, чем я думал, — заканчивает он и предлагает жвачку.

— Спасибо, не жую по идеологическим соображениям.

Долговязый кивает сочувственно. На его месте я бы мне давно по уху съездил.

— С таким багажом?! — Он показывает на мешок Петера. — Далеко собрался?

— В Росток. Мешок не мой — брата. Обещал переправить. Книги. Не меньше центнера тянет.

Мимо проносятся машины — большие, маленькие, новые, старые, и черные, и желтые… всякие. Показываю на них и говорю:

— В социалистической стране живем… а ведь ни один не остановится…

Долговязый бросил видавшую виды сумку на землю, поскребывает свою бороденку — может, думает, так скорее вырастет. И важно так говорит:

— Ты, пожалуй, не совсем прав. Но, с другой стороны, может быть, и прав. Если при социализме будет больше автомобилей, то вероятность того, что кто-нибудь тебя захватит, тоже значительно возрастет. Получается, что в принципе ты прав. Но раз уж речь зашла о принципах, то мы с тобой найдем и общую платформу. Ты за мир или как?

«Внимание, Густав! — поступает сигнал из большого полушария головного мозга. — Он посадит тебя в лужу. Валяет дурака. Разыгрывает. Смеется над тобой».

Но Густав не успевает среагировать.

— За мир. И вон тот. И вот этот, и тот, и тот… — Длинный показывает на вереницу голосующих перед нами. — Всех можешь спросить, и господ империалистов в том числе. Вообще-то все за мир. Но что именно каждый подразумевает под этим? Как только дело доходит до частностей, картина резко меняется. «В каждом частном случае сам черт сидит», — сказал товарищ X.

— Вы что, учителем работаете? — срывается у меня с языка.

Долговязый смеется в ответ:

— Нет, я студент. Третий семестр. Изучаю филерфобию, если это тебе о чем-нибудь говорит.

Я солидно киваю. Так, на всякий случай, конечно. А он, ухмыльнувшись, опять качает головой.

— Социализм тут ни при чем. В этом частном случае — в том, что нам с тобой тут ждать приходится.

«Нам с тобой» ведь сказал. Считаю, что это его характеризует с положительной стороны.

— Но отчасти ты прав. Взгляни, сколько машин едет с одним или двумя седоками, почти пустых. В этом ты, стало быть, усматриваешь мещанство. Возможно, они опасаются, как бы не пострадало их драгоценное имущество, боятся наших скромных задниц.

На мне и на нем здорово потертые джинсы.

Снова он трогает меня за плечо. На этот раз я не готовлюсь нанести ему молниеносный ответный удар.

— К сожалению… да, к сожалению, — говорит он, — мне не в Росток. А жаль! Мой путь лежит в Темплин, а это совсем в другом направлении. И еду я немедленно.

Тоже мне: «Еду немедленно»! Задается!..

— Не веришь? — спрашивает Длинный, будто угадав мои мысли.

Может, эта… как ее… «филерфобия» — какая-нибудь магия по угадыванию чужих мыслей?

А он продолжает, будто и эту мою мысль он прочел:

— Понимаешь, я этот способ передвижения разобрал с научной точки зрения. Вариант первый: хорошенькая сестра у тебя есть?

— У меня лично нет, — отвечаю я. — У Пепи из нашего класса есть. В десятом учится. Воображает, будто она красивей всех. Уже со всеми мальчишками из класса целовалась.

Длинный на это никак не реагирует.

— Вариант второй: подруга у тебя есть?

— Бр-р! — И я трясусь, будто мне сунули жабу за шиворот.

Поскребывая свои жиденькие волосики на подбородке, Длинный, хихикнув, говорит:

— В данном случае, даже если, по выражению Эммануила Германа Канта, исходить из принципа, мы расходимся, хотя оба и стоим за мир. Я, во всяком случае, не говорю сразу «нет», когда речь заходит о подруге. Впрочем, в настоящий момент и у меня ее нет. Итак, оба эти варианта для нас отпадают.

— Какие еще «варианты»?

— Эх ты! — хлопает он меня по плечу. Не трогает, а хлопает. — С девушкой куда как приятно путешествовать! Ты возьми и поставь ее на обочину. Только ручкой махнет — и тут же тормозит «мустанг». А она, прежде чем воспользоваться его предложением, небрежно так роняет: «Я с братом… кавалером…» или с кем хочешь.

Я ни чуточки не верю в эту болтовню. Кому охота с девчонкой по стране ездить, да и кто из-за какой-то девчонки остановится?

— Ну, а если так, то оба мы на мели. — Длинный грустно кивает. — Однако я продолжаю развивать свою мысль: что способно развеселить и обрадовать водителя автомашины, когда он трясется по булыжнику или мчится по однообразной автостраде?

Как я ни напрягаю свои извилины, мне ничего не приходит в голову.

— Музыка, — отвечает за меня Длинный. — Но, понимаешь, у многих в машинах есть радио. Как ты, например, поешь?

— «Двойка!» — говорю я дребезжащим тенорком.

Он старается напеть какую-то песню; голос у него скрипит, будто рашпилем пилят железо.

— Караул! — кричу я.

— Вот видишь, и у меня ничего не получается, — говорит он раздосадованно. И вдруг его лицо начинает сиять, словно его намазали сметаной. — «Эврика!» — как когда-то воскликнул Архимед, тоже филерфоб» между прочим. Анекдот! Понимаешь, хороший анекдот взбодрит любого водителя…

Он наклоняется, и открывает свою сумку. Вытаскивает большой лист бумаги, разворачивает и сует мне под нос.

«Сто анекдотов до Темплина», — четко написано на нем.

— Сам знаешь, если по радио передают анекдоты, то водитель и «Неоконченную» симфонию выключит. Чья она, кстати?

— Раз симфония, значит, Бетховен.

— Не угадал. Шуберт. Водитель готов выключить даже Шуберта, если по другой станции передают анекдоты.

— Шубертом моего дружка зовут. Даниил Шуберт. Мы с ним на кружок бокса ходили. Там его «Шубби» и прозвали.

Но Длинного уже ничем не остановишь.

— Сто анекдотов — и автомобиль подан.

— И вы столько знаете?

— Считать пока никто не считал. Итак, вариант третий: запомни десять анекдотов — и комфорт обеспечен. Такова психология человека, сидящего за рулем. Наукой доказано.

Длинный крупными шагами направляется к шоссе. Редкие волосы его бороденки подпрыгивают. Он разворачивает плакат над головой.

— Внимание! — кричит он. — Засеки время!

«Густав, — говорю я себе, — ты уже больше двух часов торчишь тут, и, если ты не ошибаешься, этому долговязому типу придется стоять с тобой еще в два раза больше».

В эту минуту бежевый «Жигуленок» останавливается около него, дверь открывается, и изнутри басом спрашивают:

— Соленые есть?

— Еще бы! — отвечает мой тощий компаньон, а мне тихо шепчет: — Жаль, шеф, что тебе в другую сторону. Доброго пути! Привет!

Тучка пыли, выхлоп — и мой Густав снова один, поскребывает затылок и тут же принимает решение: отныне работать также на научно-анекдотической основе. Прежде всего надо подсчитать, сколько анекдотов я помню. Больше всех анекдотов знает Фридрих Карл, но он укатил с родителями в Крым.

Густав, Густав, пораскинь мозгами!

Вариант номер три! Если бы я помнил хотя бы десятка два анекдотов, их можно было бы рассказывать без конца, всё снова и снова.

Например, такой: «Какая разница между почтальоном и оконным стеклом? Почтальон сначала бегает, потом потеет, а окно сначала потеет, потом уж бежит».

Хи-хи! Я давлюсь от смеха и плюхаюсь на мешок Петера. Да, если я начну рассказывать, мне до самого Ростока хватит…