— Ты сегодня прекрасно выглядишь, Ингер Йоханне. Правда. За тебя. — Зигмунд Берли поднял бокал с коньяком.

Его, казалось, совершенно не смущало, что никто больше не пьет. Красные пятна расползались по щекам, он широко улыбался.

— Просто удивительно, что может сделать хороший ночной сон, — заметил Ингвар.

— Ну, скорее сон в течение почти суток, — пробормотала Ингер Йоханне. — Я думаю, в последний раз я столько спала после выпускного.

Она остановилась за спиной Зигмунда и без слов, жестами, спросила, зачем Ингвар притащил коллегу домой в будний день.

— Зигмунд сейчас соломенный вдовец, — громко сообщил Ингвар. — И он такой балбес, что не позаботится о том, чтобы подзаправиться, если только еду не поставят на стол перед его носом.

— Если бы меня так кормили каждый день! — мечтательно сказал Зигмунд и подавил отрыжку. — Это самая вкусная пицца, которую я когда-либо пробовал. Мы обычно покупаем в «Грандиоза». Ее сложно готовить? Запишете рецепт для моей жены? — Он успел схватить последний кусок с противня, прежде чем Ингвар его убрал.

— Может, лучше пива? — без особой надежды спросила Ингер Йоханне, глядя на бутылку коньяка на подоконнике. — Если ты еще будешь есть. Разве оно не... лучше подходит?

— Коньяк прекрасно подходит ко всему, — весело ответил Зигмунд, заталкивая в рот остатки пиццы. — Как же у вас хорошо! Спасибо за приглашение.

— Пожалуйста, — сухо ответила Ингер Йоханне. — Ты наелся?

— Я по жизни голоден, — хихикнул гость и запил остатки пиццы остатками коньяка.

— Господи боже мой, — вздохнула Ингер Йоханне и пошла в ванную.

Зигмунд был прав, сон пошел ей на пользу. Синяки под глазами почти исчезли, хотя все равно оставались заметнее, чем ей хотелось бы. С утра она нашла время, чтобы полежать в ванне, сделать питательную маску для волос, подстричь и накрасить ногти, наложить косметику. Когда она наконец-то почувствовала, что готова забрать Рагнхилль, она легла и проспала еще полтора часа. Мама требовала, чтобы ей снова отдали внучку на выходные. Ингер Йоханне отрицательно покачала головой, но мамина улыбка ясно давала понять, что она не собирается сдаваться.

Что же такого есть в материнстве? — думала Ингер Йоханне. Я тоже стану такой? Такой же нудной приставалой, но легко угадывающей все проблемы своих детей? Она единственная, кому я могу доверить детей без страха и стыда. И она снова делает меня ребенком. А мне нужно хотя бы иногда побыть ребенком, без обязанностей, без забот. Я не хочу становиться такой, как она, но она мне нужна. Что же такого есть в материнстве?

Она, задумавшись, очень долго держала ладони под холодной водой.

Больше всего ей хотелось лечь спать. Казалось, что за прошлые сутки тело вспомнило, какое удовольствие — спать, и требовало этого удовольствия. Но было всего девять. Она насухо вытерла руки, надела очки и нехотя пошла обратно в кухню.

— ...или... что скажешь, Ингер Йоханне?

На круглом, как луна, лице Зигмунда сияла обращенная к ней ожидающая улыбка.

— О чем? — спросила она, пытаясь улыбнуться в ответ.

— Ну, я утверждаю, что теперь сделать профиль убийцы проще. Если мы принимаем все твои теории всерьез.

— Все? У меня не так много теорий.

— Перестань цепляться к словам, — попросил Ингвар. — Зигмунд прав, тебе не кажется?

Ингер Йоханне сделала глоток из бутылки с минеральной водой. Потом закрыла ее крышкой, немного подумала, легко улыбнулась и сказала:

— Ну да, у нас теперь гораздо больше исходного материала, чем раньше. Тут я с вами согласна.

— Так давай же! — Зигмунд подтолкнул к ней бумагу и карандаш. Глаза блестели, он был нетерпелив, как ребенок.

Ингер Йоханне раздраженно посмотрела на чистый лист.

— Проблема в Фионе Хелле, — медленно сказала она.

— Почему? — спросил Ингвар. — Разве она не единственная, кто не представляет для нас проблемы? В ее деле есть убийца и очевидный мотив, подкрепленный признанием убийцы.

— Именно, — подтвердила Ингер Йоханне, усаживаясь на свободный стул. — Поэтому она и не подходит.

Она разложила на столе три листа бумаги. Написала ручкой на первом из них «ФХ» большими буквами и отложила его в сторону. Взяла второй, написала «ВХ» и тоже отложила. Она посидела немного, кусая ручку, потом вывела на последнем листе «ВК» и положила его рядом с остальными.

— Три убийства. Два из них не раскрыты. — Она говорила сама с собой. Покусывала ручку. Думала. Мужчины молчали. Внезапно она написала под инициалами: «Вторник, двадцатое января», «Пятница, шестое февраля» и «Четверг, девятнадцатое февраля». — Разные дни недели, — пробормотала она. — Никакой логики в интервалах.

Губы Ингвара шевелились, пока он подсчитывал про себя.

— Семнадцать дней между первым и вторым убийством, — сказал он. — Тринадцать между вторым и третьим. Тридцать между первым и последним.

— По крайней мере, круглое число, — предположил Зигмунд.

Ингер Йоханне отложила лист «ФХ» в сторону, потом придвинула его к себе снова:

— Что-то не так. Здесь что-то совсем не так.

— Давай исходить из того, что за всем этим кто-то стоит, — нетерпеливо предложил Ингвар. — Давай представим, что Матсом Бохусом кто-то управлял. Кто-то, кто стоял и за убийствами Вибекке Хайнербак и Вегарда Крога. Давай...

Ингер Йоханне поморщила нос:

— Это кажется какой-то фантастикой. Я не понимаю...

— Ну давай просто попробуем, — настаивал Ингвар. — Кого ты представляешь?

— Это должен быть человек, до тонкостей разбирающийся в человеческой психике, — задумчиво сказала она, будто разговаривая сама с собой. — Психиатр или психолог. Может быть, опытный полицейский. Сумасшедший священник? Нет...

Пальцы барабанили по листу с инициалами Фионы Хелле. Она прикусила губу. Поморгала и поправила очки:

— Я просто не вижу тут никаких соответствий. Только если не... Что, если...

Она резко поднялась. На полке у телевизора лежала папка с записями. Она нетерпеливо пролистала их все на ходу и достала фотографию Фионы Хелле. Она снова села и положила фотографию в центр листа с инициалами Фионы.

— С этим делом все ясно, — сказала она. — Фиона бросила своего сына. Ее едва ли можно упрекнуть в том, что произошло в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, когда родился Матс и мать Фионы приняла решение, ставшее роковым для трех поколений. Нетрудно предположить реакцию Матса Бохуса, узнавшего правду о своем рождении. Можно думать все что угодно об этой странной потребности некоторых людей найти своих биологических родителей, но... — Ингер Йоханне сняла очки, подняла фотографию и внимательно ее изучила. — Это все мечты и большие надежды, — тихо продолжила она. — Когда все идет вкривь и вкось и существование становится слишком сложным, мысль о том, что где-то там есть твое настоящее «я», твоя настоящая жизнь, может быть очень соблазнительной. Это становится утешением, мечтой, иногда одержимостью. Жизнь Матса Бохуса была сложнее жизни большинства других людей. Окончательный и абсолютный материнский отказ мог быть... сокрушительным для него. Она могла предложить ему все, но не дала ничего. У Матса были основания ее убить. Он убил ее.

Она погрузилась в собственные мысли и положила фотографию на лист с инициалами. Скрепила их вместе. Она сидела молча, как будто осталась в комнате одна, и рассматривала фотографию красивой телезвезды с очаровательными глазами, прямым носом и чувственным ртом.

Зигмунд украдкой покосился на бутылку на подоконнике. Ингвар кивнул.

— А что, если... — снова начала Ингер Йоханне, и теперь в ее голосе слышался энтузиазм. — Что, если здесь нет серии?

— Что? — переспросил Ингвар.

— Что-что? — Зигмунд даже перестал наливать коньяк.

— Мы же должны... — начал Ингвар.

— Подожди, — оборвала его Ингер Йоханне.

Она сложила листки стопкой и накрыла ладонью лицо Фионы Хелле.

— Это дело раскрыто. Одно убийство. Одно расследование. Один подозреваемый. У подозреваемого есть мотив. Он признается. Признание подтверждается дополнительными фактами дела. Дело закрыто.

— Я не совсем понимаю, куда ты клонишь, — сказал Ингвар. — Мы снова вернулись к началу? Ты хочешь сказать, что это случайные совпадения, и мы имеем дело с тремя не связанными...

— А как же символика? — перебил Зигмунд. — Как же эта лекция, которую ты слушала тринадцать лет назад...

— Подождите. Подождите! — Ингер Йоханне встала и заходила по кухне кругами. Время от времени она останавливалась у окна. Рассеянно смотрела на улицу, как будто следила за кем-то. — Дело в языке, — сказала она. — Все началось с отрезанного языка. Ключ в нем.

Она повернулась к мужчинам. На щеках горел лихорадочный румянец, подбираясь к оправе запотевших очков. Ингвар и Зигмунд сидели тихо, в напряжении, как будто они были зрителями, которым сейчас покажут смертельный трюк.

— Отрезанный и красиво упакованный язык Фионы Хелле — слишком очевидный символ, — сосредоточенно сказала Ингер Йоханне. — Банальная символика из романа про индейцев. Ты сам сказал на днях, Ингвар, что наверняка в мировой истории совершены тысячи преступлений, в которых фигурирует труп с отрезанным языком. Ты был прав. Ты был совершенно прав. Убийство Фионы Хелле не имеет никакого отношения к той лекции, которую я слушала как-то жарким летним днем в аудитории в Куантико. — Она закрыла лицо руками и раскачивалась из стороны в сторону. — Это так банально, очевидно. Боже мой!

Ингвар в замешательстве уставился на нее.

— Подожди, — сказала Ингер Йоханне. — Дай мне договорить.

Зигмунд перестал пить. Он сидел, вытаращив глаза, и переводил взгляд с Ингвара на Ингер Йоханне и обратно. Джек, Король Америки, пришел в гостиную, и даже он стоял без движения, с закрытой пастью и раздувающимися ноздрями.

— У трех этих дел, — сказала Ингер Йоханне, опуская руки, — был ряд общих черт. Но вместо того чтобы их искать, нам стоит спросить себя: есть ли что-то, что их отличает? Что делает убийство Фионы Хелле таким непохожим на два других?

Ингвар не сводил с нее глаз, с тех пор как она начала ходить по гостиной. Только сейчас он позволил себе потянуться к бутылке с водой. Руки немного дрожали, когда он открывал бутылку.

— Оно раскрыто, — коротко сказал он.

— Именно!

Ингер Йоханне протянула к нему обе руки:

— Именно! Оно могло быть раскрыто!

Джек завилял хвостом и протиснулся между ее ногами. Она нечаянно наступила ему на лапу, когда двинулась обратно к столу. Пес заскулил.

— В деле Фионы Хелле вы нашли ответ, — сказала она, не обращая внимания на Джека, и снова подняла фотографию. — Вам было немного трудно, вы спотыкались и сбивались с правильного пути. Но вы нашли ответ — в отчете о вскрытии обнаружились детали, которые привели к давней грустной истории, которая, в свою очередь, вывела на Матса Бохуса. На убийцу. Мотив и возможность. Все, Ингвар! Как почти всегда и бывает. Это дело было раскрыто так, как всегда раскрываются дела об убийстве в Норвегии.

Зигмунд схватил свой бокал и сделал глоток коньяка.

— Алло, — сказал он. — Я вообще-то тоже здесь.

— Но посмотри на остальные дела, — сказала Ингер Йоханне, швыряя фотографию на стол и поднимая листы с инициалами ВХ и ВК. — Ты когда-нибудь раньше, за всю свою карьеру, видел такие случаи? Ни одного подозреваемого, зато множество ложных следов и тупиков? Тронд Арнесен... — Казалось, она выплюнула это имя на стол. — Большой мальчик. У него есть свои скелеты в шкафу, как и у всех остальных. Но он, конечно, ее не убивал. Его алиби остается железным, несмотря на часовое любовное свидание.

— Ну, Рудольф Фьорд по-прежнему представляет для нас интерес, — возразил Зигмунд.

— Рудольф Фьорд, — вздохнула она. — Боже мой! Конечно, он совсем не ангел. Ангелов не бывает. В общем...

Ингвар накрыл ее ладонь своей — она стояла, наклонившись над столом, упираясь руками в листы бумаги — и погладил.

— В этих двух делах, — сказала она, отнимая у него руку, — вы никогда ничего не добьетесь, только наследите грязными башмаками в человеческих жизнях. Так как полиция никогда не сдается, вы будете переворачивать вверх дном человеческие жизни на все большем и большем расстоянии от убитых. К тому моменту, когда вы наконец-то сдадитесь, когда вы поймете, что вам никогда не удастся найти убийцу, вы разрушите так много, поставите мат стольким существованиям, так много...

— Успокойся, Ингер Йоханне. Сядь. Мне кажется, тебе хотелось бы, чтобы мы всё поняли. Но тогда помедленнее и более внятно, пожалуйста, — обратился к ней Ингвар.

Она нехотя села, тщетно пытаясь заправить волосы за уши, но они постоянно падали на лицо: челка слишком сильно отросла.

— Тебе нужно выпить, — громко сказал Зигмунд. — Правда.

— Нет, спасибо.

— Вино — то, что надо, — сказал Ингвар. — Вы — как хотите, а я выпью бокал.

Было слышно, как по улице проехала машина. Джек поднял голову и зарычал. Ингвар достал из шкафа бутылку, рассмотрел ее, держа в вытянутой руке, и удовлетворенно кивнул. Спокойно, не ожидая пожеланий, он поставил на стол три бокала и открыл бутылку. Налил себе и Ингер Йоханне.

— Я согласен с тобой, — сказал он, кивая. — Дело Фионы Хелле более... нормальное, так можно сказать, чем два других.

— Ничего себе нормальное! — воскликнул Зигмунд, щедрой рукой наполняя свой бокал до краев. — Очень много нормального в том, чтобы вырезать у людей язык!

Ингвар пропустил это замечание мимо ушей, сделал глоток, отставил бокал и скрестил руки на груди:

— Я только не понимаю, какие общие черты ты видишь в двух остальных делах? — Он приветливо улыбнулся ей, как будто боялся спровоцировать ее раздражение. Но улыбка не помогла.

— Неужели не ясно?! — дрожащим голосом почти крикнула она. — Первое дело вызвало два других. Вот единственное объяснение, при котором эта история имеет смысл.

— Вызвало, — повторил Ингвар.

— Вызвало? — переспросил Зигмунд.

— Иначе никакого смысла нет, — сказала Ингер Йоханне. — Первое убийство произошло именно так, как мы себе его представляем. Фиона Хелле растоптала мечту Матса Бохуса. Он убил ее, отрезал язык и разрезал кончик в качестве символа того, что он чувствовал: она врала о самых важных вещах в жизни. Она казалась помощником нуждающихся, тех, кто находится в трудном положении. Когда же в ней нуждался ее собственный сын, оказалось, что все это было только фасадом. Настоящей ложью, как ему, наверное, казалось.

Джек тявкнул. В то же мгновение, как будто это было причиной, приоткрылось кухонное окно. Сквозняк задул свечу. Ингвар выругался.

— Мы должны поменять окна, — сказал он, с грохотом закрывая окно, и зажег спичкой свечу.

— И тогда должен быть кто-то, — сказала Ингер Йоханне, как будто ничего не случилось, взгляд был направлен на какую-то точку на стене. — Кто-то, кто слышал лекцию Уоррена про Proportional retribution. И потом решил скопировать ее. И делает это.

В комнате стало совсем тихо.

Пламя свечи по-прежнему легко подрагивало на сквозняке. Джек наконец-то успокоился. Приятный запах вина окутывал собеседников.

Это единственное объяснение, думала Ингер Йоханне. Кого-то вдохновило это убийство. Первый кирпич был заложен. Матс Бохус случайно, сам того не ведая, нажал на спусковой крючок.

Все продолжали молчать.

Я никогда не слышал ни о чем подобном, думал Ингвар. За все годы, учитывая весь мой опыт, все, что я прочитал и чему научился, я никогда, никогда не слышал о таком деле. Это не может быть правдой. Этого просто не может быть.

Тишина.

Она хорошая, думал Зигмунд, но, кажется, она все-таки окончательно чокнулась.

— Ладно, — сказал наконец Ингвар. — И какой ты можешь предположить мотив?

— Я не знаю, — ответила Ингер Йоханне.

— Попробуй, — предложил Зигмунд.

— Я не представляю мотива.

— Но какой тип...

— Не просто заурядно умный человек. — Она придвинулась чуть ближе к столу, поближе к остальным. — Но тот, кто невероятно хорошо разбирается в работе полицейских. В мельчайших деталях расследования. В исследованиях и рутинной бумажной работе. Вы до сих пор не нашли ни единого биологического следа, который имел бы какое-то значение. Ни одного. И я не удивлюсь, если вы никогда их не найдете. Вы в тупике. Это, очевидно, человек, — сказала она и рассеянно сняла очки, — лишенный малейшего сочувствия к людям. С искалеченной психикой, расстройством личности. Но, по-видимому, клинически здоровый. У него не обязательно есть медицинская карта. И я не могу избавиться от мысли... — Взгляд, который она послала Ингвару, затуманенный и пытливый, был полон отчаяния. —...Что он, должно быть, полицейский... Ну, или хотя бы кто-то, кто... Как он может знать так много? Он ведь слышал лекцию Уоррена. Не может ведь быть случайностью то, что он выбирает ту же символику?

Она задержала дыхание, потом медленно выдохнула сквозь сжатые зубы и сказала, ровно и без выражения:

— Мы ищем кого-то, для кого преступление — это профессия. «Мозговой центр» с извращенной психикой.

— То есть он все-таки не заставляет других убивать? — вопросительно сказал Зигмунд. — Мы отказались от этой теории?

— Он сделал это сам. Определенно, — ответила Зигмунду Ингер Йоханне, не сводя глаз с Ингваpa. — Он никому не доверяет, — продолжила она. — Он презирает других людей. Он, вероятно, живет жизнью, которую многие назвали бы уединенной, но не полностью изолирован от людей. Убитые его совершенно не интересовали. Его преступления сами по себе настолько чудовищные, и копирование символики настолько больное... — Она медленно погладила ладонью крышку стола. — Ему совсем не обязательно было иметь что-то против Вибекке Хайнербак или Вегарда Крога, — сказала она.

— Что касается последнего, — пробормотал Ингвар, — то убийца в таком случае, должно быть, единственный такой человек на земле. Который не имел ничего против Вегарда Крога. Но если это действительно так, в чем тогда может быть мотив? Какие, черт побери, основания мог иметь...

— Подожди! — Ингер Йоханне схватила и сжала руку Ингвара.

— Мотив не обязательно должен касаться Вибекке или Вегарда, — проговорила она быстро, как будто пыталась удержать ускользающую мысль. — Они могли быть выбраны просто потому, что были известными. Убийца хотел, чтобы его преступления привлекали к себе внимание, точно так же, как первое убийство, убийство Фионы Хелле. У этого дела есть...

— Вегард Крог никакая не знаменитость, — перебил Зигмунд. — Я, например, понятия не имел, кто он такой, пока его не убили.

Ингер Йоханне отпустила руку Ингвара, надела очки и сделала глоток из своего бокала.

— Тут ты прав, — сказала она. — В самом деле... Я не совсем понимаю, как...

— Ну, он был довольно известен в определенных кругах, — объяснил Ингвар. — Он часто мелькал по телевизору...

— Зигмунд прав. — Ингер Йоханне задумалась. — Здесь в моей теории нестыковка: Вегард Крог был не очень известен. С другой стороны... — Она замолкла, будто пытаясь поймать что-то, что было слишком смутным и туманным, чтобы сообщать о нем остальным.

— Но мотив, — повторил Ингвар. — Если его целью не являлось навредить ни Вибекке, ни Вегарду, в чем тогда была его цель? Играть с нами?

— Ш-ш-ш. Ш-ш-ш!

Ингер Йоханне будто очнулась и снова была настороже:

— Вы слышали?

— Это Кристиане, — сказал Ингвар, поднимаясь. — Я схожу к ней.

— Нет, я сама.

Ингер Йоханне пыталась идти по коридору как можно тише: Рагнхилль должна была проснуться для кормления только через час. Из комнаты Кристиане доносились звуки, которые Ингер Йоханне никак не могла узнать.

— Что ты делаешь, солнышко? — прошептала она, открывая дверь.

Кристиане сидела в кровати. На ней были колготки, лыжный свитер и фетровая шляпа на голове — зеленая тирольская шляпа с пером, которую Исак привез когда-то из Мюнхена. Вокруг нее на кровати лежало четыре куклы Барби. У девочки в руке был нож, и она улыбнулась матери.

— Что... Кристиане... Господи, что ты...

Ингер Йоханне села на кровать и осторожно вынула нож из руки дочери.

— Нельзя... Это опасно.

Только сейчас она обратила внимание на кукол. Барби были обезглавлены, волосы отрезаны и лежали ярко-желтой кучкой на одеяле.

— Что же ты... — начала Ингер Йоханне, заикаясь от волнения. — Зачем ты режешь кукол?

В голосе было слишком много чувства. Кристиане расплакалась:

— Ни за чем, мама. Мне просто было скучно.

Ингер Йоханне положила нож на пол. Прижала к себе дочку, усадила ее на колени, сняла с нее дурацкую шляпу. Покачала ее, целуя девочку в растрепанные волосы.

— Нельзя так делать, моя хорошая. Нельзя так делать.

— Мне просто было так скучно, мама.

В комнате было холодно. Ингер Йоханне покрылась гусиной кожей. Она отшвырнула то, что осталось от кукол, в угол, затолкала нож поглубже под кровать и подняла одеяло. Потом легла рядом с плачущей девочкой, прижалась к ее спине, и лежала так, шепча девочке на ухо ласковые слова, пока сон не догнал плачущего ребенка.

Кари Мундаль не очень хорошо разбиралась в счетах. Зато она обладала здравым смыслом и светлой головой, к тому же она примерно знала, где искать.

Не потому, что кто-то ей рассказал, а потому, что неделями после смерти Вибекке Хайнербак размышляла об этом во время своих утренних прогулок, с десяти минут седьмого до семи, когда наступала пора возвращаться к мужу и свежесваренному кофе.

Вибекке Хайнербак была «проектом» Кари Мундаль. Именно Кари раскрыла талант юной Вибекке, когда той было всего семнадцать. Потенциальные «наследные принцы» приходили в партию и уходили на протяжении последних пятнадцати лет. Никто из них не сдерживал своих обещаний. Двое открыто вонзили нож в спину старому «королю» Хёлю Мундалю. Вон! Остальные скатились к излишнему либерализму, который невозможно было сочетать с настойчивыми попытками партии стать организацией поистине народной, регулирующей самые существенные государственные интересы, иммиграцию, например. Вон, либералы!

Осталась Вибекке Хайнербак.

Ее нашла Кари Мундаль. Семнадцатилетняя девочка из города-сателлита Гроруд жевала жвачку, и у нее был дурацкий обесцвеченный конский хвост. Но взгляд синих глаз был осмысленный, и голова работала хорошо. Более того, когда Кари Мундаль сделала ей новую прическу и провела ревизию ее гардероба, Вибекке превратилась в красавицу.

И она всегда хорошо относилась к Хёлю. Всегда.

Вибекке неохотно пускала людей в свою жизнь. Хотя они годами виделись почти каждый день, Кари и Вибекке так никогда и не стали по-настоящему близки. Может быть, этому мешала разница в возрасте. Однако Вибекке Хайнербак вообще ни с кем не была откровенна, насколько Кари Мундаль могла судить. Даже с этим смешным красавчиком женихом, которого она себе завела. У него не было никаких талантов, считала фру Мундаль, но благоразумно молчала. Зато они хорошо смотрелись вместе. Все хорошо не бывает.

В политическом отношении дела обстояли иначе. Свое политическое будущее, по ее собственным словам, Вибекке Хайнербак представляла только вместе с Хёлем и Кари Мундаль. Эта троица давно разработала долгосрочную стратегию партии. Промежуточной цели они достигли, когда Вибекке Хайнербак стала преемницей Хёля Мундаля на посту лидера партии. После парламентских выборов 2005 года партия должна была впервые занять выигрышную позицию, и Старик совершил бы политический comeback. В 2009 году премьер-министром Норвегии стала бы все еще молодая Вибекке.

А вот Рудольф Фьорд превращался в... проблему.

Они поняли это уже прошлым летом. Он был популярен в провинции. Много ездил, и региональная политика была его коньком. Легко обещать миллиарды на социальные пособия, пока ты в оппозиции, а Рудольф был мастером в этом деле. Некоторое время казалось, что конкуренция между двумя кандидатами в лидеры будет сложнее, чем хотелось бы чете Мундаль. Но Кари знала свое дело. Она шепнула несколько тщательно обдуманных фраз об отношении Рудольфа к женщинам в выбранные уши — и дело было сделано. Он, казалось, не в состоянии испытывать привязанность. Было что-то подозрительное в том, что каждый раз он появлялся на публике, на премьерах или праздниках, с новой женщиной под мышкой. Это выглядело просто неприлично для мужчины его возраста.

Вибекке считала, что партии не обойтись без Рудольфа, и казалась, несмотря ни на что, довольной тем, что он стал ее заместителем. Кари Мундаль, с ее острым нюхом, которая на протяжении всей жизни была главным советчиком своего мужа, все-таки казалось, что Вибекке что-то скрывала. Каждый раз, когда Рудольф оказывался рядом, Вибекке была начеку. В ее взгляде появлялась какая-то настороженность, которую Кари так и не смогла себе объяснить и которую Вибекке не хотела объяснять, хотя Кари ее об этом несколько раз спрашивала.

— Он должен радоваться тому, что всем так нравится новое здание и никто не лезет в подробности, — сказала Вибекке, когда они говорили с ней в самый последний раз. — Рудольф хорошо потрудился как глава строительного комитета, но ему нужно быть очень, очень осторожным.

Она была в ярости, когда говорила это. Рудольф Фьорд участвовал в теледебатах, где он, очевидно, сделал что-то не так. Они договорились временно придерживаться положительного курса по отношению к правительству, потому что скоро должны были состояться переговоры по бюджету. У них был план. Договор. Он нарушил его, и у нее темнели глаза, когда она повторяла:

— Этот человек должен быть очень осторожен. Я могу его раздавить. У него земля горит под ногами.

Ей нужно было спешить на встречу, и Кари так и не узнала, что она имела в виду. Через две недели, в течение которых они не виделись, она погибла. Когда Кари во время вечера памяти в их доме в Снарёя рассказала Рудольфу про эту вспышку ярости Вибекке, он заверил ее, что понятия не имеет, о чем шла речь. Но на щеках у него выступили лихорадочные красные пятна, и ему было заметно не по себе, когда они столкнулись с полицейским в холле.

Только три дня назад, когда она заходила к Рудольфу Фьорду домой на Фрогнер, чтобы отдать бумаги, которые передал ему Хёль, она наконец-то нашла возможное объяснение такому поведению Вибекке перед самой смертью. Рудольфа очень нервировало то, что она пришла, он старался отделаться от нее как можно быстрее. Она попросила разрешения зайти в туалет. Он зло посмотрел на часы, но не смог отказать. И именно там, держа тощие, жилистые намыленные руки под краном, она поняла, где нужно искать.

Бухгалтерия располагалась прямо над кабинетом Рудольфа. Название было слишком громким для аккуратной узкой комнаты с кремовыми обоями и шкафом для бумаг из вишневого дерева. Свет сюда проникал через большое, выходившее во внутренний двор окно над письменным столом, за которым Хёге Хансен работала на полставки, ведя учетные книги и для партии, и для фирмы ООО «Дом в Квадратурен».

«У него земля горит под ногами», — сказала тогда Вибекке.

Было поздно, и здание почти совсем опустело. Кари Мундаль выпила уже целый термос чаю. Она не привыкла к цифрам и подсчетам, она даже ни разу не заполняла сама налоговую декларацию — такими вещами всегда занимался Хёль. Любопытство заставило ее все-таки пересмотреть счета за колоссальную реставрацию, от папки к папке, начиная с главных расходов и до самых незначительных. Время от времени она останавливалась, поправляла очки, которые съезжали на кончик острого носа, смотрела, прищурившись, несколько секунд на какой-то из счетов, потом легко качала головой и листала дальше.

Вдруг она замерла.

Раз. сантехработы PStark фарфор Арм. и др. Раб. Се ок 03 Итого 342 293 НДС 82 150,32 К вып. 424 443,32

Из всех безнадежных и ровным счетом ничего не говорящих чеков, которые она просмотрела за последние пять часов, этот был самым непонятным. Только слова «фарфор» и «сантехработы» ей что-то говорили, но через некоторое время она поняла, что «арм.» значит «арматура» и что между «ок» и «03» — большой пробел. Кто-то проверял работу и решил, что все о'кей в 2003 году? Что такое «PStark»? Постскриптум тарк? И почему PS стоит почти в самой верхней строчке чека?

Налоги были учтены и заплачены.

Счет был одобрен.

«Се ок 03».

«Се ок», размышляла Кари Мундаль.

Сентябрь—октябрь 2003, может? Какие странные сокращения.

Она вспомнила прошлую осень, когда казалось, что все работы в доме придется заморозить. Подвалы, крыша и фасад вызвали самые большие проблемы. Они выбрали неправильную краску. Стены не могли дышать, и все нужно было переделывать. К тому же что-то случилось с водостоком, после сильного ливня подвал был затоплен. Пол на первом этаже нужно было переложить заново, он был поврежден из-за влажности — дорогая и требующая длительного времени операция, которая чуть не сорвала планы на широкомасштабное рождественское открытие здания.

Туалеты были готовы уже в июне.

«PStark» — «Philippe Stark».

Когда они сами делали ремонт в своем большом доме в Снарёя, младшая дочь засыпала ее журналами по интерьерам. «Не будь такой консервативной, мама!» — говорила она, указывая на ванну, которая не нравилась Кари, или унитаз, похожий на яйцо. Она осадила дочь, сказав, что у нее нет ни малейшего желания чувствовать себя курицей каждый раз, когда она идет в туалет.

Большой дом в Квадратурен реставрировали осторожно и почтительно. Туалеты были старомодными, с подвесными бачками и фарфоровыми ручками на позолоченных цепочках.

Зато ремонт в ванной комнате Рудольфа Фьорда был сделан в духе времени. Фирма «Philippe Stark». Она была там, она это видела, и от осознания того, что она только что узнала, у нее вспотели ладони. Она решительно допила остывший чай.

Потом она вытащила счет из папки и вышла, чтобы найти ключ от комнаты с копировальной техникой. В коридоре стеной стояла тишина. Она помолчала, прислушиваясь. Кажется, она одна.

Мог ли Рудольф убить Вибекке?

Не за мошенничество же со счетом на 424 443,32 кроны. Он не мог этого сделать. Или мог?

Знал ли он, что ей было об этом известно? Угрожала ли она ему? Поэтому ли перед самыми выборами все пошло так легко, и Рудольф неожиданно снял свою кандидатуру и призвал всех своих сторонников голосовать за Вибекке?

Рудольф Фьорд не мог убить Вибекке. Или мог?

Кари Мундаль сунула копию чека в маленькую коричневую сумку, поставила все папки на место и тихо заперла за собой дверь величественного здания в Квадратурен.

Женщина, которая провела зиму на Ривьере, возвращалась в Норвегию. В каком-то смысле она этому радовалась. Поначалу она никак не могла узнать это чувство. Оно напоминало что-то забытое, смутное, из детства, она не была уверена даже, что находила его приятным. Она чувствовала себя неуютно, беспокойно, как будто время шло слишком медленно. Только когда самолет круто взмыл в небо и она проследила, как широко раскинувшийся залив исчезает за стальными облаками, она улыбнулась и поняла, что это чувство — ожидание.

Была пятница, двадцать седьмое февраля, самолет был заполнен только наполовину. Она сидела одна в своем ряду и согласилась выпить вина, которое предложила стюардесса. Оно было слишком холодным. Она обхватила бокал ладонями и откинулась назад на сиденье. Закрыла глаза.

Дороги назад нет.

Сейчас все станет напряженнее и ярче. Опаснее и лучше.

Ульрик Гёмселюнд сходил с ума от страха. Тот сумасшедший здоровяк, который задержал его вот уже почти неделю назад, сам заехал за ним в тюрьму. Ульрик пробовал протестовать. Лучше он будет сидеть в камере, пока не сгниет, чем отправится куда-то с этим громадным, совершенно лысым мужиком, который плевал на все и всех. Особенно на Ульрика Гёмселюнда и те права, которые он, несмотря ни на что, имел в правовом государстве.

И что теперь? — думал он, когда его загнали в стерильную комнату для допросов в полиции Осло. Да, у меня было немного кокаина и проклятый косяк. Но держать неделю! Целую неделю! Когда они собираются меня отпустить? Почему мой адвокат ничего не делает? Она обещала, что меня выпустят перед выходными. Мне нужен новый адвокат. Кто-то из больших шишек. Я хочу отсюда выйти. Сейчас.

— Ты, конечно, удивлен, что мы держим тебя здесь так долго, — обескураживающе мягко сказал полицейский, указывая на стул. — Это я хорошо понимаю. Но ты же знаешь, когда нам чем-нибудь не нравятся хулиганы, которые тут сидят, мы много о чем можем договориться с дежурным судьей. Я однажды работал с одним маленьким говнюком. — Он громко рассмеялся, закрыл за собой дверь и уселся на стул, который едва выдерживал его вес. — Ничем не лучше тебя. Задержал его с тремя граммами гашиша в кармане. Тремя граммами, заметь. Он сидел здесь четырнадцать дней. На заднем дворе. Мы не могли найти ему места в обычной тюрьме. Он сидел четырнадцать дней. За три грамма! Просто потому, что он не понимал... — Он внезапно наклонился вперед и улыбнулся. Зубы были ровные и удивительно белые. — ...Что на самом деле я отличный парень.

Ульрик сглотнул.

— Просто отличный, — повторил полицейский. — Сейчас я твой лучший в мире друг. Поэтому я расстраиваюсь, когда ты не хочешь со мной говорить. — Он провел рукой по макушке с печальным выражением лица. — Не хочешь отвечать на мои вопросы и так далее.

Ульрик нащупал на рукаве свитера вытянутую нитку, намотал ее на палец и пытался затолкать обратно между двумя спущенными петлями.

— Твой адвокат наверняка наобещал тебе златые горы, — продолжал полицейский. — Они все такие, сам знаешь. Для нее ты только один из многих. Маленький кусок дерьма. У нее есть другие проблемы, кроме...

— Я хочу нового адвоката, — громко сказал Ульрик и отодвинулся от полицейского подальше к стене. — Я хочу Тора Эдвина Стаффа.

Полицейский снова засмеялся.

— Тор Эрлинг Стафф, — исправил он и широко улыбнулся. — Я боюсь, что у него есть дела поинтереснее. Но послушай, чего я скажу... — Он наклонился еще больше, он почти лежал на столе. Ульрик чувствовал его дыхание: чеснок и лежалый табак. Он прижал голову к стене и вцепился в крышку стола. — Ты, конечно, хочешь узнать, почему я тебя здесь держу. — Полицейский казался таким дружелюбным. — И я это прекрасно понимаю. Ты никого не убил. Но я должен тебе кое-что рассказать. Дело в том, что я называю... мелкой экологией преступности.

Полицейский выпрямился. Он казался удивленным, как будто сам толком не понимал, что только что сказал. Ульрик опустил передние ножки стула на пол и снова решился вдохнуть.

— Хорошее выражение, — сказал позабавленный полицейский. — Мелкая экология преступности. Это я только что придумал. Ну, знаешь, все со всем связано. В природе, я имею в виду. — Он неопределенно махнул своим огромным кулаком в сторону стены, как будто дикая природа начиналась там, за гипсокартонной перегородкой. — Если мошек много, у птиц будет достаточно еды. Если у птиц достаточно еды, они откладывают яйца. Яйца едят змеи и хорьки. Если хорьков много, это хорошо для мехового бизнеса. Если в меховом бизнесе все хорошо... ой, они же сами разводят этих самых хорьков? Или это норки?

Он задержал на Ульрике задумчивый взгляд. Голубой глаз был почти закрыт, карий немного косил. Потом он пожал плечами и покачал головой.

— Ну, ты понял мысль, — заключил он. — Все со всем связано. В криминальном мире то же самое. Самый ничтожный маленький говнюк-торчок связан с худшим грабителем банка, с самым жестоким убийцей. Или, лучше сказать... Действия связаны между собой. Это сеть, понимаешь? — Он скрючился, приподнял локти и растопырил пальцы в воздухе так, как будто играл в привидение с маленьким ребенком. — Невероятно мелкая сеть... чертовщины, — прошептал он. — Ты покупаешь наркотики. Кто-то должен их сюда привозить. Этот кто-то становится богатым. Жадным. Крадет. Убивает, если нужно. Продает наркотики. Молодые становятся зависимыми. Грабят старушек на улицах. — Он по-прежнему играл в большого краба. Пальцы шевелились у Ульрика перед глазами. Ногти были обкусаны до крови.

Он совершенно сумасшедший, подумал Ульрик. Знает ли кто-нибудь, что я здесь? Он закрыл дверь!

— И вот мы и подошли, — сказал полицейский нормальным голосом, — к причинам того, почему я давно не выпустил такую маленькую вошь, как ты, обратно в мир, после того как получил твои личные данные в прошлую субботу. Понимаешь теперь?

Ульрик не собирался отвечать. Это было очевидной тратой времени.

— Потому что как только всплыло имя Тронда Арнесена, твое дело о хранении наркотиков плавно перешло в дело об убийстве, — продолжил полицейский. — Потому что всё... — Он замолчал и сделал вращательное движение правой рукой.

— ...со всем связано, — пробормотал Ульрик.

— Именно! Молодец! Ну что, теперь мы немного продвинулись вперед, мальчик мой! А теперь я тебе покажу кое-что, что нашел у тебя дома на днях. Мне, видишь ли, пришлось сходить туда еще раз. В твою прекрасную дорогую квартиру.

Он похлопал себя по заднему карману брюк, потом вспомнил что-то и вытащил блокнот из нагрудного кармана.

— Вот он, — весело сказал он. — Я так понимаю, это твоя маленькая личная бухгалтерия.

Ульрик открыл рот, собираясь протестовать.

— Закрой пасть! — рявкнул полицейский. — Я сажал таких, как ты, еще до того, как у тебя выросли волосы на причинном месте. Это твой блокнот и твои клиенты. — Толстый указательный палец тыкал в инициалы на полях какой-то случайно открытой страницы. — Здесь телефонные номера, так что многих я уже идентифицировал. Странно, казалось бы, приличные люди. Впрочем, меня уже ничем не удивишь.

Он щелкнул языком и покачал головой. Казалось, он целиком погрузился в чтение записей в блокноте.

— Но не всех, — внезапно сказал он. — У меня осталось три имени. Я хочу знать, кто такой АК, АПЛ и РФ. И вот еще что, Ульрик... — Он медленно поднялся. Погладил усы и выпрямился. Подергал себя за мочку уха. Улыбнулся и тут же опять стал серьезным. Ударил обеими ладонями о стол так, что Ульрик подпрыгнул на стуле. — Не надо меня злить. Даже не пытайся. Это твои клиенты, и я хочу знать, кто они. Хорошо? Мы, конечно, можем сидеть тут, пока рак на горе свистнет, но это будет чертовски неприятно. Для нас обоих. Главным образом для тебя. Так что давай, не стесняйся. Рассказывай. — Его ладонь горячо прикоснулась к шее Ульрика. Он сжал ее рукой. Не слишком сильно. Хватка ослабла, но огромная и очень горячая ладонь продолжала лежать на его шее. — Перестань тратить наше время.

— Арне Кристиансен и Арне Петер Ларсен, — задыхаясь, сказал Ульрик.

— А РФ? — спросил полицейский. — Кто такой РФ?

— Рудольф Фьорд, — прошептал Ульрик. — Но я давно его не видел. Несколько лет уже. Как минимум.

Рука горячо погладила его по затылку и расслабилась.

— Хороший мальчик! — похвалил полицейский. — Повтори, что я говорил?

Ульрик безмолвно таращился на него, он вспотел, кровь грохотала в барабанных перепонках.

— Что я тебе рассказывал? — приветливо повторил полицейский. — Ну, не будь таким тупым.

— Все со всем связано, — быстро прошептал Ульрик.

— Во-о-т, — кивнул полицейский. — Запомни это. До следующего раза.

— Да он мать Терезу заставит признаться в тройном убийстве, — скептически сказал Зигмунд Берли, постукивая пальцем по рапорту, написанному полицейским после допроса Ульрика Гёмселюнда. — Или Нельсона Манделу — в геноциде. Или Иисуса в...

— Я понял, Зигмунд, спасибо. Уже на первом примере, — перебил его Ингвар Стюбё.

Они вышли на улицу. Ингвар настоял на том, чтобы они прошли сначала через парк Фрогнер. Зигмунд продолжал протестовать всю дорогу. У них мало времени. На улице слякоть. Холод собачий. На Зигмунде неподходящие для такой погоды ботинки, и его жена ужасно злилась из-за его переработок. Он не понимал, зачем им тратить двадцать минут на парк с уродливыми статуями и спущенными с поводка собаками.

— Мне нужно подышать свежим воздухом, — сказал Ингвар. — И подумать, ясно? И это чертовски сложно, когда ты несешь всякую чушь, как пятилетний. Замолчи, наконец. Наслаждайся прогулкой. Нам обоим это нужно.

Ингер Йоханне ошибается, думал он, прибавляя скорость. Он чувствовал незнакомую раньше боль в груди. Он никогда не сомневался в ее способностях. Он восхищался ими. Нуждался в них. Он нуждался в ней, а она исчезала. Ее инстинкты ошибались. Ее ум подточили бессонные ночи и плачущий младенец. Теории не получается. Если бы убийце нужна была шумиха, если бы он хотел суматохи и внимания, он не выбрал бы Вегарда Крога. Вибекке Хайнербак — да. Ее все знали. Но Вегарда Крога? Поддельного писателя, квазиинтеллектуального дурака? Которого знали немногие? Ингер Йоханне ошибается, и мы топчемся на месте. Мы не знаем, где мы и куда нам нужно идти.

— Почему мы не могли просто вызвать его к себе? — жалобно ныл Зигмунд. У него были короткие ноги, и он почти бежал рядом с Ингваром. — Почему мы постоянно должны ходить к кому-то домой? Черт тебя побери, Ингвар, мы все время тратим деньги налогоплательщиков на какую-то ненужную ерунду!

— Эти деньги тратятся и на куда более бесполезные вещи, чем попытка найти выход из того трудного положения, в котором мы оказались, — сказал Ингвар. — Успокойся, мы уже почти пришли.

— Я ни на секунду не верю этому Гёмселюнду. Рудольф Фьорд никакой не гей. Он не выглядит как гей. Зачем ему платить за это мужчине? Такой красавец мужик, который так нравится женщинам! Моя жена читает такие журналы, ну, ты знаешь, с фотографиями с премьер и вечеринок, и никакой он не гей.

Ингвар остановился и глубоко вдохнул. В горле холодно закололо.

— Зигмунд, — спокойно сказал он. — Время от времени у меня появляется впечатление, что ты очень глупый. И так как я знаю, что это неправда, я ограничусь тем, что попрошу тебя... — Он потер себе уши, согревая, снова глубоко вдохнул и внезапно проорал: — Заткнись!

Они молча прошли сквозь богато украшенные ворота на Хёркевай. Ингвар поправил шарф. Два туристических автобуса были припаркованы у самого забора, группа африканцев в широких цветастых национальных костюмах как раз садилась в один из них.

Сложно понять, подумал Ингвар, зачем туристы приезжают в Норвегию в феврале, когда холод, ветер со всех сторон и грязь до колен — непостижимо.

— Признай хотя бы, что одеты они по-дурацки, — пробормотал он.

— Ты сам тоже не очень хорошо выглядишь с кожаной заплаткой на заднице, в ярко-красном болеро и туфлях с серебряными пряжками, — сказал Ингвар. — Но тебе, как я заметил, это не мешает надевать национальный костюм. Это наверняка какие-то официальные костюмы. Который час?

— Скоро шесть, — жалобным голосом ответил Зигмунд. — Я замерзну насмерть. И никакое это не боль... болеро. Это шерстяной пиджак.

Через одиннадцать минут Ингвар провел указательным пальцем по списку фамилий на стальной табличке у серой двери.

— Рудольф Фьорд, — сказал он себе под нос, нажимая на кнопку.

Никто не отвечал. Зигмунд ударял одной ногой о другую и что-то бормотал себе под нос. Молодая девушка с сумкой через плечо подошла к двери, выудила связку ключей и ослепительно улыбнулась Ингвару.

— Привет! — сказала она, как будто они были знакомы.

— Привет, — ответил Ингвар.

— Хотите зайти?

Она придержала дверь. У нее были рыжие волосы, за ней остался запах свежего воздуха и легких духов, когда она побежала по ступенькам, посвистывая, как маленькая девочка.

— Хороших выходных! — крикнула она сверху, и они услышали, как наверху открылась и закрылась дверь.

— Наконец-то пришли. — Зигмунд задрал голову, глядя вверх, сквозь этажи.

— Четвертый, — сказал Ингвар, направляясь к старому лифту с металлической сеткой. — Я не уверен, что он нас выдержит.

— Максимум — двести пятьдесят килограммов, — прочитал Зигмунд на эмалевой табличке. — Ну, мы попытаемся? Давай!

Лифт поднимался еле-еле. Он ныл, стонал и остановился на расстоянии половины ступеньки от четвертого этажа. Ингвару пришлось с силой открывать дверь. Сетка застряла в полу.

— Вниз я пойду пешком, — простонал Ингвар, с трудом выбираясь из лифта.

Несмотря на возраст лифта, дом был очень красивый, с широкими, укрытыми коврами лестничными пролетами. Витражные окна, выходившие во двор, бросали на стены цветные пятна. На четвертом этаже было две двери, между ними висела картина в раме под стеклом, желто-коричневый южноевропейский пейзаж.

Ингвар не успел даже позвонить в квартиру Рудольфа Фьорда, когда дверь напротив приоткрылась.

— Здравствуйте, — сказала женщина лет семидесяти.

Она, конечно, не из бедных, подумал Зигмунд. Маленькая и худая. Ухоженные волосы. Юбка, блузка, пара красивых кожаных тапочек. Она стояла, не зная, куда деть руки, ей было заметно не по себе.

— Я ни в коем случае не хочу вмешиваться, — сказала она. Ингвар только сейчас заметил, что, несмотря на ее скромность и старомодность, глаза у нее быстрые. Она будто измерила и взвесила их обоих. — Вы друзья Фьорда? Или, может, коллеги? — Улыбка была искренней, и взволнованная морщинка между бровями казалась откровенной. — Я должна признаться, что прислушивалась, не идет ли кто, — продолжила она, прежде чем они успели ответить. — Впервые в жизни я обрадовалась этому шуму. — Худой палец с хорошо ухоженным ногтем указал на лифт.

— Понимаете, Рудольф — большая находка для нашего дома, — продолжила она. — Он следит за всем. Помогает. Когда я сломала ногу перед Рождеством, он каждый день приносил мне продукты. — Она приподняла левую ногу, стройную и невредимую. — Мы с Рудольфом хорошие соседи. Но теперь я... извините.

Она сняла цепочку и сделала несколько шагов по направлению к мужчинам.

— Хальдис Хеллеланд, — представилась она.

Мужчины пробормотали каждый свою фамилию.

— Я так беспокоюсь, — сказала женщина. — Вчера Рудольф вернулся около девяти. Я пришла примерно тогда же: была в театре с подругой. Мы с Рудольфом всегда сплетничаем немного, когда встречаемся. Иногда он заходит выпить чашечку кофе. Или бокальчик Он всегда такой...

Она похожа на ласку, подумал Ингвар. Быструю любопытную ласку с проворными лапками и бегающим туда-сюда взглядом. Она все замечает.

Она поправила прическу и легко откашлялась.

— ...любезный, — закончила она.

— Но не вчера? — вопросительно сказал Ингвар.

— Вот именно! Он едва отвечал мне. Показался мне бледным. Я спросила, не болен ли он, он сказал, что нет. — Улыбка отняла у Хальдис Хеллеланд десять лет, на щеках появились глубокие ямочки. — Я понимаю, он мужчина в расцвете сил, а я старая вдова. Ему не всегда приятно тратить на меня время. Но... — Она помедлила.

— Он себя необычно вел? — помог ей Ингвар. — Он был совсем не таким, как обычно?

— Именно, — благодарно сказала фру Хеллеланд. — И с тех пор я стараюсь прислушиваться. — Она посмотрела Ингвару прямо в глаза. — Не очень красиво, конечно, но здесь правда довольно шумно, и мне кажется, что мы все должны... брать на себя ответственность друг за друга.

— Я совершенно согласен, — кивнул Ингвар. — И что вы услышали?

— Ничего! — возбужденно ответила она. — В том-то и дело! Я обычно слышу оттуда шаги. Музыку. Иногда звуки работающего телевизора. Единственное, что... — Морщина вернулась на лоб. — Телефон звонил, — сказала она уверенно. — Четыре раза. Все звонил и звонил.

— Может, он снова ушел, — предположил Зигмунд.

Хальдис Хеллеланд посмотрела на него с упреком, как будто он обвинял ее в том, что она заснула на посту. Она указала на две газеты на коврике у двери.

— Утренний и вечерний выпуск, — многозначительно сказала она. — А он большой любитель газет. Если только он не выскользнул из квартиры ночью, когда я спала, он дома. И он даже не забрал газеты!

— Ну, может, он так и сделал все-таки, — успокоил ее Ингвар. — Может, он ушел ночью.

— Я позвоню в полицию, — решительно заверила женщина. — Если вы не в состоянии понять, что я достаточно хорошо знаю Рудольфа Фьорда, чтобы понимать, что тут что-то не так, мне придется позвонить в полицию. — Она пожала плечами и засеменила к своей двери.

— Подождите, — остановил ее Ингвар. — Фру Хеллеланд, мы из полиции.

Она резко обернулась:

— Что? — Она провела худыми ладонями по волосам, потом облегченно улыбнулась и добавила: — Конечно. Эта ужасная история с Вибекке Хайнербак. Жестоко. На Рудольфа это произвело ужасное впечатление. Вы, конечно, тут для того, чтобы взять показания. Но тогда... — Она покачала головой — теперь она действительно была похожа на ласку с острым носом и узкими настороженными глазами. — Тогда мы зайдем в квартиру, — решила она. — Я могу попросить вас показать удостоверения? Минуточку, я возьму ключ.

Прежде чем полицейские успели открыть рот, она исчезла.

— Мне это не нравится, — сказал Ингвар.

— Что? — спросил Зигмунд. — У нее есть ключ! И ты можешь говорить что хочешь, но в том, что она рассказывает, много разумного.

— Мне не нравится думать о том, что мы там найдем, — сказал Ингвар.

Хальдис Хеллеланд вернулась. Она взглянула на протянутые ей удостоверения и кивнула.

— Рудольф делал ремонт в ванной комнате в прошлом году, — объясняла она, вставляя ключ в замок. — Теперь там такая красота. Но пока все эти рабочие сновали взад-вперед, хорошо было, чтобы у меня был ключ. Никогда не знаешь, кому можно доверять. А потом он так у меня и остался. Ну вот!

Дверь была открыта. Ингвар вошел в квартиру.

В коридоре было темно. Все двери в комнаты были закрыты. Ингвар пошарил в поисках выключателя и нашел его.

— Гостиная там, — показала фру Хеллеланд, теперь оробевшая.

Она прошмыгнула под рукой Ингвара, направилась в другой конец коридора и остановилась там перед двойной дверью.

— Лучше, наверное, будет, если... — начала она и кивнула Ингвару.

Он открыл дверь.

На обеденном столе лежала люстра. Цепочки были спутаны. Одинокая стекляшка свисала со стола. На торчащем из потолка крюке, на котором, очевидно, до недавнего времени висела люстра, в центре круглой гипсовой лепнины, на веревке висел Рудольф Фьорд. Большой и синий язык, открытые глаза. Труп висел без всякого движения.

— Возвращайтесь в свою квартиру и ждите там, — приказал Ингвар Хальдис Хеллеланд, которая так и не осмелилась зайти в гостиную.

Она повиновалась, не задавая никаких вопросов и не пытаясь заглянуть в комнату. Входную дверь она оставила открытой. Они услышали, как она пересекает лестничную площадку и как за ней захлопнулась дверь.

— Черт! — выругался Зигмунд Берли, подходя к трупу.

Он приподнял штанину Рудольфа Фьорда и потрогал ногу.

— Совершенно холодный.

— Ты не видишь письма? — Ингвар не шевелился. Он продолжал стоять и наблюдать за тем легким движением, которое Зигмунд придал трупу, так что тот начал теперь очень медленно поворачиваться вокруг собственной оси.

Перевернутый стул валялся на полу.

Ингер Йоханне в одном-то уж точно права, подумал Ингвар. Она права в том, что это дело дорого стоит. Слишком дорого. Мы блуждаем в потемках, тыкаемся в разных направлениях. Приподнимаем уголок человеческой жизни здесь, тянем за нитку там. Все распадается. Мы не находим того, что ищем. Но находим то, что ломает людям жизнь. Рудольф Фьорд с этим не справился. Кто ему разболтал? Ульрик? Это Ульрик позвонил ему, чтобы предупредить старого клиента, сказать, что тайна раскрыта? Что уже не имеет никакого смысла притворяться перед женщинами и корчить из себя светского льва?

— Здесь, похоже, никакого письма нет, — сообщил Зигмунд.

— Поищи получше, — посоветовал Ингвар.

— Но я уже...

— Ищи еще. И позвони в полицию.

Рудольф Фьорд не убивал Вибекке Хайнербак, думал Ингвар. Во время убийства он ужинал в Бэруме с коллегами по партии. Алиби подтвердилось. Его никогда ни в чем не подозревали. И все равно мы не могли оставить его в покое. Мы никогда не оставляем никого в покое.

— Здесь нет письма, — раздраженно отчитался Зигмунд Берли. — Он повесился, потому что не хотел, чтобы его застали со спущенными штанами. Вряд ли он мечтал, чтобы все на свете об этом узнали.

— И вот именно то, — сказал Ингвар и подошел наконец к телу, которое перестало вращаться, — что Рудольф Фьорд, возможно, платил за секс любовнику Тронда Арнесена, мы оставим в тайне. Должны быть какие-то пределы разрушению человеческих жизней и... — Он посмотрел на лицо Рудольфа Фьорда. Широкий мужественный подбородок казался теперь больше, глаза налились кровью. Он был похож на выброшенную на берег глубоководную рыбу. — ...И памяти о них, — закончил Ингвар. — Мы оставим свои знания при себе. Хорошо?

— Ладно, — согласился Зигмунд. — Полиция Осло уже едет. Они сказали, будут через десять минут.

Им понадобилось восемь.

Когда четыре часа спустя Кари Мундаль сняла телефонную трубку, раздраженная тем, что кто-то звонит в половине одиннадцатого в пятницу вечером, прошла всего минута, прежде чем она медленно опустилась на стул возле маленького магнолиевого куста в прихожей. Она слушала сообщение партийного секретаря и была почти не в состоянии ответить внятно на те несколько вопросов, которые он задал. Она продолжала сидеть, после того как разговор был закончен. Стул был неудобным, в коридоре было прохладно и почти темно, и все-таки она не могла встать.

Она звонила Рудольфу вчера. Она просто не могла это так оставить. После бессонной ночи со среды на четверг, когда в ее голове перебивали друг друга мысли о преимуществах и недостатках того, чтобы сделать все достоянием гласности, она приняла решение.

Фатальное, как понимала она сейчас.

Так и не решив до конца, хочет ли она начинать дело, она позвонила ему. Не поняв окончательно, выдержит ли партия, а значит, и Хёль Мундаль, еще один скандал, она рассказала Рудольфу все, что знала.

Я так разозлилась, думала она, слыша звук своего взволнованного дыхания. Была разочарована и пришла в ярость. Не могла думать ясно. Я просто хотела, чтобы он знал, что опасность не миновала. Он должен был знать, что его тайна не похоронена вместе с Вибекке. Я так разозлилась, была просто в бешенстве.

— Кто это был, любовь моя? — Хёль Мундаль вышел из гостиной. Свет, проникший сквозь двойную дверь, ее почти ослепил. Муж казался темным силуэтом с трубкой в одной руке и газетой в другой.

— Рудольф умер, — сказала она.

— Рудольф?

— Да.

Муж подошел ближе. Она по-прежнему слышала свое дыхание и пульс. Он включил свет, который резанул глаза. Она плакала.

— Что ты говоришь! — воскликнул он, сжимая ее руку.

— Рудольф покончил с собой, — прошептала она. — Я не знаю точно когда. Вчера, наверное. Они не знают. Я не знаю.

— Покончил с собой? — Хёль Мундаль почти рычал. — Ради всего святого, зачем этому идиоту было кончать с собой?

Секретарь сказал, что никакого письма не нашли. Ни в квартире, ни в компьютере. Они, конечно, продолжают искать, но пока ничего нет.

— Никто пока ничего не знает, — сказала Кари, освобождая свою руку.

Надеюсь, ты не оставил письма, Рудольф, пронеслось у нее в голове. Я надеюсь, что твоя мама никогда не узнает, чего ты боялся так, что не смог больше жить.

— Мне нужно выпить, — сказал Хёль Мундаль и сердито выругался. — И тебе тоже.

Она молча пошла за ним в гостиную.

Это был трудный вечер: с разговорами по телефону и множеством визитов. Никто не заметил, что Кари, обычно такая живая, впервые за свою долгую жизнь хранила молчание. Все говорили, гадали о причине, некоторые плакали. Люди продолжали приходить и уходить далеко за полночь. Кари Мундаль наливала чай и кофе, смешивала коктейли и делала бутерброды, но не произнесла ни слова.

Ближе к утру, когда Хёль наконец заснул, она встала и спустилась в гостиную. В ее сумке, в большом блокноте, лежала копия злополучного счета. Она подошла с ней к камину. Подожгла ее спичкой. Выпустила бумажку из рук только тогда, когда та начала жечь ей пальцы.

Двумя днями позже с помощью очередной лжи она снова получила доступ к старым финансовым отчетам. И сразу нашла то, что искала. Оригинал счета был разорван на мелкие кусочки и выброшен в туалете на третьем этаже в старомодный унитаз с подвесным бачком и фарфоровыми ручками на позолоченных цепочках.

Посмертного письма так никогда и не нашли. Какое-то время двое ходивших по Осло полицейских считали, что они знают, почему Рудольф Фьорд повесился в собственной гостиной спустя всего ничего после пышного празднования избрания его лидером одной из самых больших партий в Норвегии. Они ничего никому не сказали, и через несколько лет эпизод стерся из их памяти. Об этом забыли.

Пожилая женщина в Снарёя, к западу от Осло, была единственной, кто знал настоящую причину самоубийства.

Забыть об этом ей не удалось.