Тонкий, как игла, луч образовал кружок света на пластмассовой оболочке изящного прямоугольника размером шесть на три, то есть величиной с небольшой карманный фонарь. Эта вещица была сделана в Японии, и я видел нечто похожее в 1959 году во французской контрразведке. Тогда речь шла о том, что третьего марта в 9.15 утра на Гюйолеттштрассе во Франкфурте тем же методом и такой же изящной “безделушкой” неонацисты взорвали французского разведчика Пушера в машине, и потом собрать ничего не удалось.

Сейчас передо мной опять была такая “игрушка” – маленькая, компактная, прекрасно сделанная, обладающая огромной разрушительной силой.

Я ожидал найти нечто похожее (и, собственно говоря, именно это я искал) после того, как у меня мелькнула мысль о том, что нацисты скрылись из гостиницы, словно здесь вот-вот должна разорваться бомба.

Я лежал на бетонном полу, и у меня начала мерзнуть спина, но не торопился выбираться из-под машины и размышлял. Октобер считал себя человеческой счетно-решающей машиной, и только у него могла возникнуть такая мысль, поскольку людям он вообще не доверял. Он учел даже такую, казалось бы. маловероятную возможность, что, делая последнюю отчаянную попытку оторваться от слежки, я могу незаметно добраться до своей машины. Он распорядился убить меня, если я до рассвета не свяжусь со своей разведкой. И тут же, на тот почти невероятный случай, что я все же ускользну от его подручных, Октобер обеспечил мою гибель.

Теперь работать влажными руками было очень опасно, и я тщательно вытер их о костюм, прежде чем снять бомбу, поставленную на кончик выхлопной трубы. Расчет нацистов был прост: уже через несколько минут езды от вибрации трубы бомба свалится и ударится о землю. Даже при самой большой скорости движения снаряд упадет сразу же позади машины.

Осторожно держа бомбу, я выбрался из-под машины, встал и по привычке прислушался. Все по-прежнему было тихо.

Стоянка моей машины отделялась от соседних тонкой стенкой, не доходившей до потолка. Через три секции с такими же перегородками гараж оканчивался капитальной стеной с боковой дверью в ней. Я поставил рычаг переключения в нейтральное положение и завел мотор, а потом обошел вокруг машины и положил бомбу на скат капота, примерно на треть расстояния от края. Мотор остыл, и капот сильно вибрировал. Тщательно наблюдая по часам, я установил, что бомба соскользнет с капота через тридцать пять секунд.

Мне же требовалась примерно минута. Я положил бомбу снова, но несколько выше, быстро перебрался через все перегородки, задел при этом пустую канистру из-под бензина и, не обращая внимания на шум, подбежал к боковой двери, замок которой открывается изнутри и был смазан мною еще два дня назад.

Выскочив наружу, я захлопнул дверь и сел спиной к гаражу. Я считал, что взрыв не разрушит этой стены, однако сорвет большую часть крыши, а также создаст тучу кирпичной пыли и осколков.

Стук мотора моей машины до меня доносился очень слабо. Прошло шестьдесят секунд, я продолжал ждать, думая: Лондону это вовсе не понравится, так как при взрыве погибнет много имущества частных лиц. Но тот же Поль сказал, что речь идет о миллионах человеческих жизней, и Лондону придется как-то примириться.

Прошло девяносто секунд. Я, очевидно, неточно учел контуры капота и положил бомбу слишком высоко, а мотор сейчас уже разогрелся, и его вибрация несколько ослабла. В воздухе сильно запахло выхлопными газами. Часы показывали 05.49. У меня все еще оставалось одиннадцать минут, но сейчас это уже ничего не значило. Над одной из высоких стен, окружавших двор, на шпиле, показывавшем, словно серый палец, на звезду, загорелись первые лучи нового дня. Шум товарной станции, доносившийся издалека, усилился. Послышался крик первого петуха.

Прошло две минуты. Может быть, бомба прилипла к капоту или попала в углубление между крылом и капотом и застряла? Если бомба застряла, она может покоиться там сколько угодно или же будет медленно скользить и все же упадет. Я не испытывал никакого желания пойти посмотреть. Мотор продолжал работать, но я слышал это лишь с трудом.

Все ожидаемое мною состояло из трех фаз: первоначального удара о землю, взрыва, воздушной взрывной волны. От взрыва вспыхнет бензин и немедленно вызовет пожар.

Две с половиной минуты. На лице у меня появился пот. Я прекрасно понимал, что не в состоянии рассчитать, когда безопасно сходить и посмотреть, что там происходит, и целая бригада высококвалифицированных ученых может неделю просидеть за такими расчетами и тоже не определит этого.

Три минуты. Далекий шпиль осветился еще больше, и на казавшемся до этого каким-то металлическим небе появились облака.

Если в течение следующих десяти минут ничего не произойдет, все-таки придется пойти к машине и узнать, в чем дело: нацисты приступят к действиям, а я не в состоянии…

Стена за моей спиной вздрогнула, и грохот взрыва прозвучал для меня какой-то дикой музыкой. Во все стороны полетели осколки стекла от поднятой взрывом и свалившейся крыши. Взрывная волна, подобно горячему ветру, пронеслась мимо меня.

Я подождал, пока во дворе собрались любопытные, и позади них пробрался к воротам. Взорвался еще один топливный бак, и вдалеке послышались сирены пожарных машин. Часы на соседней башне пробили шесть.

Я вышел из такси на Унтер-ден-Эйхен и своим ключом открыл дверь рядом с входом в магазин головных уборов. Мы поднимались на грузовом лифте, на дверях которого, чтобы им не пользовались другие, висело объявление, что он неисправен. Кнопка девятого этажа не только приводила лифт в движение, но и зажигала сигнальные красные мигающие лампочки в обеих комнатах резидентуры.

Сейчас здесь находились пятеро, включая Хенгеля, побледневшие, с покрасневшими глазами, они не спали всю ночь в ожидании моего донесения. На подносе стояло много пустых чашек.

– Еще есть кофе? – спросил я.

Хенгель уже вызвал Поля по внутреннему телефону.

Присутствующие время от времени удивленно посматривали на меня, и я только сейчас вспомнил, что на мне все еще надет белый халат шеф-повара. Я набросил его, уходя из гостиницы и желая во что бы то ни стало оторваться от слежки, так как в толпе зевак, несомненно, было достаточно людей “Феникса”.

Сняв халат, я бросил его на спинку стула. Мы немного поговорили, и минут через десять появился Поль. Я в это время держал в руках, согревая их, уже вторую чашку кофе: поварской халат не очень-то грел зимним утром на улице.

Поль не спал всю ночь, только что лег, и Хенгелю пришлось разбудить его. В комнате стояла полнейшая тишина. Разведчик, выполняющий ответственное и опасное задание не может просто так появиться в резидентуре и попросить чашку кофе.

Я передал Полю донесение, написанное мною ночью в гостинице, и, пока он читал, присутствующие не спускали с него глаз.

– Для начала сойдет, – наконец заявил он.

– А у меня больше ничего нет.

Он приказал сейчас же вызвать Лондон, а пока мы ждали, сказал:

– Вы знаете, мы ведь должны будем проникнуть туда.

– Подождите несколько часов, хотя бы до полудня, а потом делайте, что хотите.

– Почему именно до полудня? – Лицо Поля, абсолютно ничем не запоминающееся, сейчас, без очков, показалось мне еще более невыразительным.

– Мне нужно это время.

Поль бросил на стол донесение и распорядился сделать несколько копий с него.

– Это будет зависеть от Лондона.

Я ощущал такую усталость, что мог только ответить:

– Пусть Лондон зависит от меня.

Как раз в это время оператор доложил об установлении связи с Лондоном и по указанию Поля передал мне трубку. Я поговорил немного с шефом и в конце концов должен был прямо заявить:

– Разумеется, сэр, вы можете приказать сейчас же разгромить штаб-квартиру “Феникса”, но мы лишь частично выполним свою задачу, если вы дополнительно не дадите мне время до полудня. Даже во время обыска руководство “Феникса” может отдать распоряжение о начале операции “Трамплин” и не исключено, что она окажется успешной. Дайте мне время до полудня, и мы будем знать о них абсолютно все.

Шеф ответил мне, что фактически я приставляю ему к виску револьвер и требую ответа.

“Вот еще идиот! – подумал я. – Все последние дни человечество живет с пистолетом у виска!”

Он спросил у меня, не мог ли бы я закончить свое дело пораньше.

– Постараюсь, сэр. Я должен все закончить значительно раньше, и полдень лишь крайний срок.

Шеф продолжал торговаться, и я под влиянием одного из тех импульсов, о которых потом обычно сожалею, сказал:

– А знаете, сэр, я оказался здесь в опасном положении, и мне пришлось взорвать гараж с семью машинами, принадлежавшими частным лицам.

Теперь я уже с удовольствием послушал начальника, а потом передал трубку Полю.

Пока Поль успокаивал шефа, я выпил еще кофе, а потом попросил соединить меня по телефону с генеральным прокурором.

– С кем, с кем?

– С Эбертом.

Я взял трубку, в которой долго звучали лишь гудки вызова, но потом услышал уже совершенно бодрый голос прокурора, хотя было еще только без четверти семь утра. Я попросил немедленно принять меня.

– У вас, должно быть, очень срочное дело, герр Квиллер?

– Да.

Прокурор ответил, что он к моим услугам, и положил трубку. Поль как раз закончил разговор с Лондоном.

– Центру это все вовсе не нравится.

– Ну и на здоровье.

– Мне это тоже не нравится.

Таким образом, и Центр, и резидентура продолжали ворчать. Побыстрее – лишь бы только не обжечься – я выпил кофе, зная, что мне потребуется кофеин от усталости. Впервые в жизни мне предстояло сделать нечто такое, чего я терпеть не мог.

– Ничего, все будет в порядке, – успокоил я Поля.

– Мы, конечно, будем здесь до полудня, – сказал он и чуть не добавил напыщенно: “на нашем боевом посту”.

Я понимал, что Поль задержит здесь всех работников резидентуры, с тем чтобы мучиться совместно. Он знал, что в любое время, пока я буду действовать в одиночку, нацисты могут схватить меня и, пытая, заставить говорить. Мои коллеги жили в такой опасности все последнее время, но сейчас обстановка осложнялась тем, что у нацистов истекло время. Работникам резидентуры вовсе не хотелось оказаться здесь, как в ловушке, когда на лифте поднимутся люди “Феникса” и начнут обстреливать их из пулеметов, размещенных в окнах домов на другой стороне улицы. Никто из них не испытывал желания попасть под прицельный огонь при выходе из резидентуры и умирать, не имея даже возможности предупредить об опасности коллегу, следующего за ним.

Я прекрасно понимал, как им нелегко, и, конечно, симпатизировал им. У меня всегда устанавливались хорошие отношения с работниками местной резидентуры в любой стране, чего я никак не мог сказать о своих отношениях с этими чинушами и бюрократами из Центра.

– Противник пока действовать не будет, – сказал я Полю, – и вы ничем не рискуете. Фашисты уверены, что я подорван их бомбой, и все еще толкутся около пожара. Меня они больше искать не будут, и поэтому вам беспокоиться не следует.

С резидентурой вновь связался Лондон. Трубку взял Поль. Он долго слушал, потом положил трубку и сообщил мне:

– Центр связался со штабом британских войск в Берлине. Сегодня ровно в двенадцать часов дня британский комендант направляет в штаб-квартиру “Феникса” в Грюневальде четыре бронеавтомобиля с пятьюдесятью солдатами.

У работников Центра в Лондоне всегда начинается нервная дрожь, как только обстановка осложняется. Я посмотрел в окно. Улица начала наполняться машинами и пешеходами.

– Можно вызвать такси для меня? Кто одолжит мне пальто моего размера?

Мне показалось отсюда, что на улице сейчас должно быть еще особенно холодно, а мое пальто по-прежнему висело в кухне гостиницы “Центральная”.

Пока я дождался такси и сел в него, снова повалил мокрый снег.

Эберт из вежливости сам открыл дверь и пригласил позавтракать с ним.

За столом прокурор показался мне более общительным и разговорчивым, чем в служебном кабинете. Он сразу же поинтересовался:

– Вы, герр Квиллер, очевидно, намереваетесь представить мне какого-то важного “клиента”, не так ли?

– Даже несколько, господин генеральный прокурор, но официально мы уведомим вас об этом несколько позднее.

Эберт долго смотрел на меня из-под белесых бровей, а затем не спеша взял себе еще кусок пирога. Мне тут же пришла в голову мысль, что он, по существу, даже не знает, кто я такой.

– Но сейчас я пришел к вам не за этим, – продолжал я, – а для того, чтобы попросить об одном одолжении. Я хотел бы поговорить с одним человеком, и вы, вероятно, могли бы устроить нашу встречу. Я имею в виду господина министра федерального правительства Лобста.

Эберт задумался, явно в поисках какой-то связи между моей просьбой и нашим предыдущим разговором, но, не найдя ее, ответил:

– Да, конечно.

Эберт и Лобст работали в ведомствах, тесно соприкасающихся по работе, и хорошо знали друг друга. Я поэтому и пришел к Эберту.

Генеральный прокурор дважды позвонил куда-то по телефону, а затем сообщил, что господин Лобст будет рад принять меня у себя в министерстве в любое время после девяти часов. Он тут же попросил передать от него большой привет господину федеральному министру.

У меня еще оставалось сорок пять минут, и поэтому я нашел рано открывающуюся парикмахерскую, где побрился и сделал маникюр, чтобы не казаться таким усталым. Ровно в девять часов утра меня провели в кабинет министра. Он разговаривал по телефону, и приведший меня секретарь тихо выскользнул из кабинета, не дожидаясь, пока министр кончит говорить, повернется и взглянет на меня. Никакого значения для меня это не имело; я был готов действовать и в присутствии секретаря.

Лобст сидел, не шевелясь и даже не пытаясь протянуть руку к ящику стола, и я не спеша направился к нему. Министр хотел было встать, но я подскочил к нему и ребром ладони ударил по шее с таким расчетом, чтобы он ненадолго потерял сознание. Потом я запер дверь на ключ, вернулся к столу и сел на уголок.

– Ну-с, Цоссен, – начал я, – я хочу знать все.

Цоссен моргал, пытаясь угрожающе смотреть на меня, на большее он был явно не способен, будучи человеком, не желающим унижать себя “грязной работой”. Он только отдавал приказы и подписывал бумаги, а работать были обязаны его подчиненные.

– А мне доложили, что вы убиты, – пробормотал Цоссен, постепенно приходя в себя.

Я долго смотрел ему в лицо, не только жестокое, но и жадное. Это было хищное лицо с внимательными, жаждущими добычи глазами и длинными тонкими губами, растянутыми, подобно латинской букве «Н», между надутыми щеками. В штаб-квартире “Феникса” в Грюневальде я опознал его не по лицу, а по походке, когда он вышел из-за стола и направился к карте.

Это лицо могло принимать и еще одно обличье – третье, и я видел его на страницах газет, когда министр федерального правительства Эрнст Лобст выступал с какой-нибудь речью или встречал иностранного посла на Темпльхофском аэродроме. Поэтому-то я знал, где его искать.

Я явился к нему, чтобы помешать скрыться после того, как он узнает об обыске в штаб-квартире “Феникса”. Я пришел, чтобы заставить рассказать все на тот случай, если разгромить центр “Феникса” не удастся. Я пришел во имя тех трехсот безымянных мучеников, которым он когда-то сказал: “Некогда… Я хочу поспеть в Брюкнервальд к обеду”.

Цоссен полностью пришел в себя и не спускал с меня глаз. Я велел ему позвонить секретарю по телефону и запретить беспокоить в течение часа. Как только он поднял трубку, я тихо предупредил:

– Двери заперты на ключ. Если вы позовете кого-нибудь на помощь, у меня все же будет около минуты, пока им удастся выломать дверь, а за шестьдесят секунд я могу сделать многое с вами. Учтите это и будьте осторожны.

Пока Цоссен разговаривал с секретарем, я почувствовал, что во мне поднимается раздражение против него за его беспомощность сейчас. Однако я тут же сказал себе, что должен помнить о мучениках Брюкнервальда и сделать то, ради чего пришел.

Он положил трубку телефона, и я сказал:

– Ну, а теперь вы расскажете мне все. Слышите – все!

Десяти еще не было, когда я вышел из кабинета министра федерального правительства; наша “беседа” окончилась несколько раньше, чем я предполагал. Оружия у меня с собой не было, но в подобных случаях мы не щепетильны в выборе средств для достижения цели. Цоссен продержался минут двадцать, а потом не выдержал и в конце концов рассказал все.

По дороге на Унтер-ден-Эйхен я позвонил Штеттнеру.

– У меня есть для вас кое-что, – сообщил я. Штеттнер даже не удивился, когда я назвал ему фамилию. На учете крупных военных преступников в комиссии “Зет” состояли и другие министры федерального правительства.

– Сейчас же приеду за ним, – сообщил он.

Я знал, что Штеттнер не арестует Цоссена; теперь к нему следовало послать людей из морга, но для порядка требовалось как-то зафиксировать, что, уходя из кабинета министра, я видел его живым.

Я застал Поля в резидентуре; увидев меня так рано, он встревожился – сейчас не было еще и половины одиннадцатого, а я выпросил себе время до полудня.

– Что-нибудь не так?

– Все в порядке, – ответил я. – Приготовьте магнитофон.

Каждый исподтишка посматривал на меня, но я не подымал глаз; все они основательно надоели мне. Как только магнитофон был включен, я начал:

– Докладывает Квиллер. В беседе с министром правительства Федеральной республики Эрнстом Лобстом (его настоящее имя и фамилия Гейнрих Цоссен) выяснилось, что организация “Феникс” готовилась в самое ближайшее время осуществить следующую операцию.

Хорошо законспирированный новый немецкий генеральный штаб располагает сейчас в Западной Германии пятисоттысячной армией, оснащенной по последнему слову военной техники, что представляет решающий фактор. Английские, американские и французские войска в Западном Берлине насчитывают всего 12.000 солдат и офицеров, то есть соотношение сил в этом секторе сейчас меньше, чем сорок к одному.

Операция должна была состоять из двух фаз, быстро следующих одна за другой, а именно: 1) вооруженное вторжение в Восточный Берлин, что немедленно вызвало бы новый кризис; 2) нападение на союзнические гарнизоны в западной части города. На воздушную бомбардировку Восточного Берлина советское командование ответило бы соответствующими контрмерами, а в Москве и в советской группе войск в ГДР в это время вспыхнула бы эпидемия легочной чумы.

Кассеты магнитофона вращались без шума.

– Теперь о докторе Соломоне Ротштейне, о котором я докладывал в сообщении № 34-А и в комментариях к его документу, который мне удалось расшифровать. Ротштейн, видимо, вел двойную игру с “Фениксом”. Нацистам не было известно о намерении Ротштейна вызвать в Аргентине эпидемию легочной чумы, хотя вообще-то он работал на них. Они поручили ему приготовить девять капсул с бациллами легочной чумы для отправки в Москву и еще в восемь пунктов, где расположены наиболее крупные гарнизоны советских войск. За четыре дня до бомбардировки Восточного Берлина и вторжения в него предполагалось разбить капсулы в этих девяти точках и заразить ими пищу с таким расчетом, чтобы к началу военных действий отрезать советские войска в ГДР от главного командования и от баз снабжения.

Именно это я имел в виду, когда размышлял о так называемом “параллельном предположении”. Я догадывался, что Ротштейн одновременно поставил перед собой две задачи: делая вид, что он готовит бациллы для заражения военных баз той страны или стран, на которые намеревались напасть нацисты, Ротштейн параллельно готовился к уничтожению всех нацистов в Сан-Катарине. Солли, конечно, не сказал бы мне о своей аргентинской операции, а, видимо, хотел сообщить только о том, что он делал для “Феникса”. Если бы Ротштейн остался в живых, позднее, когда нацисты потребовали бы от него эти девять капсул, он подробно информировал бы обо всем советское и союзническое командование в Берлине. Требование о предоставлении бацилл означало бы неизбежность операции, и хотя Ротштейн мог не знать точной даты ее начала, но это могло произойти не ранее пяти необходимых дней: день на доставку капсул к местам назначения и четыре – на инкубацию бактерий. Ротштейн был уверен, что, располагая таким временем, он успеет заблаговременно предупредить русских и союзников, с тем чтобы нацисты, продолжая подготовку, потом (когда он сообщит о них) были бы схвачены с поличным и осуждены.

Продолжая диктовать, я добавил:

– Разумеется, в приготовленных Ротштейном капсулах никаких вредных бацилл не содержалось бы. Однако нацисты, поняв, что он обманывает их, убили его и разгромили лабораторию, с тем чтобы изъять все компрометирующие документы. Вероятно, они заставили одного из ассистентов Ротштейна передать им наиболее смертоносные бациллы из культивирующихся в лаборатории, намереваясь все равно вызвать эпидемию в Москве и в частях Советской Армии. Нужно немедленно принять все меры к обнаружению культуры бацилл, изъятых нацистами из лаборатории Ротштейна, а для этого тщательно допросить всех ассистентов Ротштейна и людей “Феникса”, производивших обыск. Сейф в лаборатории оказался вскрытым (смотрите рапорт капитана Штеттнера из комиссии “Зет”). Доктор Ротштейн, наверное, хранил в нем пакет, адресованный советскому (или союзническому) командованию, позднее, видимо, изъятый нацистами и уничтоженный. Люди “Феникса”, произведя обыск, очень торопились и даже не обратили внимания на контейнер, адресованный брату доктора Ротштейна, хотя взяли почти все бумаги.

Я выключил магнитофон и задумался, проверяя себя, не забыл ли чего-нибудь, но ничего больше припомнить не мог.

– Конец донесения? – поинтересовался Поль.

– Не знаю. Наверное. Конечно, остается еще много деталей, но для этого сейчас нет времени. Действуйте дальше, если хотите.

Два оператора занялись подготовкой магнитофона для подключения к прямой связи с Центром, а Поль позвонил куда-то по телефону и сказал:

– Попросите к телефону генерала Стюарта… Его нет? Срочно разыщите!.. Генерал Стюарт? Наш человек вернулся несколько раньше, чем предполагалось. Начинайте, если вы готовы. – Он положил трубку.

Снова быстро завертелись кассеты магнитофона, перематывая пленку. Хенгель опять вызвал Лондон. Поль присел на краешек стола и взглянул на меня.

– Что произошло с Цоссеном?

Я даже рассердился. Поль был очень педантичным человеком, никогда ничего не забывал, и ему следовало бы помнить, что, когда мы разговаривали о Цоссене в ложе театра, я сказал: “Предоставьте мне свободу действия и не задавайте вопросов”.

– Не знаю.

– Я хотел спросить, должны ли мы придумывать что-то для камуфляжа?

– Нет, он оставил записку о самоубийстве. Мне казалось, что так будет лучше.

Поль кивнул и отошел; его вызвал Лондон. Операторы включили магнитофон, на этот раз уже для воспроизведения записи, а я уселся поглубже в кресло, прислонился головой к стене и закрыл глаза. Голос, звучавший с пленки, даже мне показался голосом очень утомленного человека. Должно быть, я старел.