30

Прощайте, испанские дамы!

[53]

Я вращался и кувыркался, меня сдавливало и крутило, как флюгер, среди невнятицы голосов, шелеста, шепота и плеска мелодий. Я тонул среди собственных помыслов, замыслов, планов, обманов, обид, тревог, сомнений и тягостных раздумий, без поддержки и опоры в наполненной до краев прозрачной, великой, могучей, правдивой и свободной морской чаше.

Вскоре движение начало ослабевать, замедляясь, успокаиваясь, почти останавливаясь. Вода окружала меня со всех сторон — у всех бесчисленных концепций был свой ритмический рисунок, легонько подталкивающий меня то вверх, то вниз. Я висел, как бумажный ангел, как рождественская звезда или как давно забытое мгновение прошлого, канувшее в бессознательную глубь. Мои легкие разрывались от боли. Воду надо мной прорезали солнечные лучи, и я пытался дотянуться до них, устремляясь к свету.

Разбив головой зеркальную рябь волн, я тут же с усилием вздохнул, и теплый воздух наполнил мою грудь. Концептуальный мир, с которым мне пришлось столкнуться под водой, теперь исчез. Вокруг была просто вода. Я опускался и поднимался на невысоких волнах, слышал пронзительные крики чаек, ощущал на губах соленый привкус шлепающих по лицу волн. В бесконечной высоте неба ослепительно полыхало солнце. Океан передо мной зыбился и раскатывался на мили, мили и мили, вплоть до отдаленной линии горизонта, где одна синева встречалась с другой. Пропитанные водой куртка и ботинки отяжелели и тянули меня вниз. Я подумал о своих ногах, барахтающихся над черными глубинами, и желудок мне стиснуло ужасом. Волна плеснула мне прямо в открытый задыхающийся рот соленой пеной, и я заколотил ногами, заходясь в кашле.

Откуда-то из-за спины донесся крик:

— Эрик!

Я стал загребать руками, разворачиваясь на месте. На волнах подпрыгивала лодка — довольно большая, потрепанная рыбацкая лодка. На палубе стояли двое: один, седой мужчина, махал рукой, другая фигурка была поменьше и держалась подальше от лееров. Фидорус и Скаут. Борясь с волнами, я поплыл в их сторону так быстро, как только мог.

Ухватившись за мои протянутые руки, они перетащили меня через борт, и я повалился на теплую деревянную палубу, ловя ртом воздух.

Через мгновение я перекатился на спину и обнаружил, что взгляд мой устремлен прямо на стоящую надо мной Скаут.

Все тогда сделалось ясным и четким — морской воздух, распиравший ребра, струйки воды, мокрое пятно подо мной на палубе, сверкающее чистое небо. Волосы Скаут падали ей на лоб, и ее бледное лицо выглядело затененным. Брови у нее были сведены, свидетельствуя о некотором беспокойстве. Я чуть заметно кивнул — мол, со мной все в порядке, — и она улыбнулась, растянув губы, и отошла в сторону, оставив в моем поле зрения матовую синеву горизонта. Я приподнялся на локтях.

— Верится с трудом, правда? Но тем не менее мы здесь. — Фидорус схватился за леер, снял очки и запрокинул к солнцу морщинистое лицо. — Более того, день выдался чудесным.

— Мы в море?

— Ну да, как говорится.

Лодка покачивалась на волнах. Отвесно падали лучи солнца. Откуда-то по-прежнему доносились крики чаек.

— И ЭТО «Орфей»?

— А ты думал, макет?

— Это похоже… — Я сел на палубе. — Это похоже… на что-то совершенно реальное и… И знакомое.

— Так и должно быть. Если бы ты представил «лодку для ловли акул», то это была бы в точности такая лодка. Это, — он провел рукой по рубке, — коллективное представление о том, какой должна быть лодка для ловли акул.

Вода все еще пропитывала мои джинсы, ботинки и куртку, но солнце не жалело сил и уже успело немного обогреть меня. У себя под пальцами я ощущал старую потертую палубу.

— Коллективное представление?

— Да, — кивнул доктор, — причем существующее в умах уже почти четверть века. Вот почему эта лодка так убедительно выглядит.

Он протянул мне руку и помог подняться на ноги. Я старался совладать с качкой и стряхнуть капли морской воды, все еще сочившиеся из моей одежды.

— А! Привет.

Я повернулся, чтобы последовать за взглядом доктора. Иэн приковылял к нам и уселся рядом. Происходящее явно было ему не по душе.

— Прости, — сказал я, зная, что это не поможет.

— Ну что, Тотошка, погрелся на солнышке? — спросил доктор с широкой улыбкой. — Не продуло?

Иэн метнул на него испепеляющий, как орбитальный лазер, взгляд.

— Ну и хорошо. — Доктор распрямился. — А он забавное существо, правда?

В его вопросе чувствовалось сомнение, и это каким-то образом позволило мне чуть легче воспринимать и старика, и все безумие окружающей нас обстановки.

— Да уж, — сказал я, глядя на угрюмого кота. — Он тот еще тип.

* * *

Фидорус провел меня в маленькую каюту, чтобы я мог переодеться во что-нибудь сухое. Одежду, лежавшую в моем рюкзаке, я носил уже слишком долго, чтобы надевать ее снова. Доктор указал на маленький шкафчик в углу, битком набитый одеждой. Он сказал, что это были идеи курток и штанов, оставленные здесь теми, кто когда-то воображал или кому снилось, что они находятся на борту нашей лодки, но я все эти предметы воспринимал как вполне реальные вещи. Я нашел немного великоватые шорты и красную гавайскую рубашку с силуэтами пальмовых деревьев. Кроме того, я надел соломенную шляпу (это была единственная шляпа, которую мне удалось найти) и большие черные очки. Я чувствовал себя идиотом. Когда я снова вышел на палубу, Фидорус одобрительно кивнул и заявил, что теперь я гораздо больше похож на самого себя. Не зная, что еще сделать, я просто промычал что-то в ответ.

Играя в заправского капитана, Фидорус настоял, чтобы мы с ним обследовали лодку. Когда мы обходили корму, я увидел, что газонокосилка превратилась в гребной винт, коробка с бумагой — в лазерный принтер, а кресло преобразилось в прикрученное к палубе рыбацкое сиденье с готовым удилищем и лесой. У лодки теперь была настоящая мачта, настоящая лебедка с кронштейном, настоящий якорь. Когда мы отправились дальше, я время от времени замечал призрачные следы, запомнившиеся мне на макете «Орфея». На палубе была видна медная бляшка с цифрой — от входной двери. Следы, оставленные на рубке непогодой, невзначай выдавали обрывки шрифта маркировок, которые я видел в подвале на картонных коробках. Но по большому счету, все это было не важно. В целом «Орфей» стал реальной, прочной рыбацкой лодкой.

Обогнув каюту и выйдя на носовую палубу, мы подошли к трем бочкам, наполненным справочниками и скоростными телефонными аппаратами. Они, казалось, совершенно не изменили своих форм, но Фидорус только рассердился, когда я об этом упомянул.

— Ну конечно, так и должно быть. А ты ждал, что они превратятся в цветочные горшки?

Я решил больше ни о чем не спрашивать.

Штурвал находился на верхней палубе, вровень с рубкой. Там наверху была Скаут — она лежала на полотенце в солнечных очках и шортах, закатав кофточку под самый лифчик. Она привстала, когда я поднялся по трапу, затем медленно опустила свои очки на кончик носа, чтобы как следует рассмотреть меня в гавайской рубашке и шляпе.

— Привет, — сказал я и, прежде чем смог себя остановить, по-шутовски взмахнул рукой. В тот же миг я почувствовал себя самоуверенным идиотом. «Вот черт!»

Скаут ухмыльнулась и села, скрестив ноги.

— Нашлась сухая одежда, — сказал я, оттягивая рубашку.

— Да? — сказала она.

— Ну, как обстановка? — спросил Фидорус, взобравшись по трапу вслед за мной.

— Это настолько не укладывается в голове, — отозвалась Скаут, постукивая костяшками пальцев по палубе, — настолько безумно, что я даже не знаю, что сказать.

— Вероятно, это к лучшему, — сказал доктор. — Но руля-то она слушается?

— Ну да. Я просто поворачиваю штурвал и рулю направо или налево…

— Да, только это называется «Право руля» и «Лево руля».

— Прекрасно, я поняла.

— Скаут, — сказал Фидорус, — это дело серьезное.

— Не беспокойтесь, — она окинула меня совершенно пустым взглядом, — я знаю.

* * *

Вернувшись на палубу, мы оказались у ноутбука Никто. Как и содержимое пластиковых бочек, он почти не изменился: был таким же изящным, дорогим, черным и также стоял на перевернутом ящике, как в подвале Фидоруса. Единственное различие — исчез провод модема, выходивший из задней панели ноутбука и поднимавшийся к потолку, его место заняла хромированная телескопическая антенна. Теперь у нас было беспроводное подключение к интернету. Я несколько раз провел ладонью поверх антенны.

— Ты разве не слышал, как я говорил Скаут? — сказал Фидорус, осматривая экран. — Старайся об этом не думать!

Я отвернулся и стал смотреть на волны, их глубокую синеву, мягкие подъемы и скаты. Солнце было настолько горячим, что придавало морю, моей коже, палубному настилу у меня под ногами особый привкус долгожданного отпуска. Вокруг стоял запах, о котором совершенно забываешь в зимние темные вечера. Он возвращается, словно сон, словно пробуждение, когда солнце стоит высоко в небе. Я уставился на горизонт, думая о том, как далеко простирается это море. Есть ли в нем отмели, впадины, айсберги, коралловые рифы? Не проносятся ли здесь шторма, если на земле случаются войны, теракты, политические убийства? Замерзает ли оно зимой, заметаясь снегом, как лесное озеро?

— Эрик, — сказал доктор, — у меня для тебя кое-что есть.

Я повернулся и увидел, что он держит в руке гарпун, балансируя им над своим плечом, на пробу наклоняя его то вперед, то назад. Я невольно сделал шаг в сторону.

— Что это такое?

Брови Фидоруса взметнулись, собрав его лоб в морщины.

— А ты не узнаешь?

В длину гарпун был метра полтора. Деревянную ручку венчал стальной наконечник. Линь, уложенный в кольца бухты на палубе, крепился к разъему ноутбука Никто. Древко выглядело старым и отполированным до черноты.

— Это та самая кисть?

— Верно. Теперь слушай внимательно, потому что это будет твоей задачей, Эрик Сандерсон. Когда мы окажемся неподалеку от людовициана, ты должен пронзить его вот этим. Тогда акула окажется подсоединенной к ноутбуку, а ноутбук отправит ее к Уорду.

— Материя и антиматерия, — сказал я. — Бах!

— Именно «бах!». И тогда все мы сможем пойти по домам.

— Если только у нас все получится, да? А если…

— Что ж, риск всегда существует, но надо помнить, что вся эта лодка защищена по контуру единой концептуальной петлей. Что бы ни случилось, людовициан не сможет нас тронуть, пока мы остаемся на борту. Нам надо найти его и загнать. Для этого у нас на борту есть все необходимое. Как только его задор иссякнет, ты сможешь воспользоваться гарпуном.

Доктор описывал нашу задачу так, словно впереди нас ждала самая обычная работа, а у акулы не будет ни единого шанса. Не знаю, что там вытворяло мое лицо, но, должно быть, оно меня выдало.

— Конечно, ты совершенно прав, — сказал Фидорус, как если бы я думал вслух. — Людовициан очень опасен, но помни, что преимущество на нашей стороне. Я уверен, что мы сможем разделаться с ним без особых проблем.

Я обдумал эти его слова.

— Мне все равно, как он сдохнет, — сказал я в конце концов.

Доктор кивнул, безмолвно о чем-то размышляя. Он вручил мне гарпун, и я взвесил его таким же манером, как до этого он. Гарпун казался прочным, хорошо сбалансированным.

— Ты должен поразить его в голову. Целься в мозг.

— В голову, — повторил я. — В мозг.

— Хорошо. — Фидорус вгляделся в море, прикрывая глаза ладонью. — Теперь давай подумаем, не сможем ли мы привлечь его внимание. Захвати гарпун.

Я последовал за доктором к лазерному принтеру, прикрученному болтами на корме. Он включил аппарат, и тот ожил с клацаньем и урчанием, вспыхнув зеленым и янтарным светодиодами. Проверив запас бумаги, Фидорус размотал серый кабель, подключенный к задней панели принтера. Он дал мне знак поднести гарпун ближе и, когда я повиновался, быстро подключил разъем кабеля к металлическому наконечнику. Принтер тотчас начал печатать, выбрасывая листы в воду. Фидорус опустил руку за борт и, поймав мокрую страницу, передал ее мне. Это был мой рассказ, тот самый, что я написал кистью в воздухе прошлой ночью.

— Если нам повезет, — сказал довольный собою доктор, — людовициан обнаружит этот след и направится прямиком к нам.

Я еще раз просмотрел страницу, а затем бросил ее в море к остальным.

— Подбавьте оборотов, шкипер Скаут! — крикнул доктор.

Скаут посмотрела на нас с навесной палубы.

— Вы только что назвали меня шкипером?

— Так держать!

— Ну и ну, — сказала она. — Есть так держать!

Я улыбнулся. Глубоко внутри я начал чувствовать, что у нас на самом деле есть шанс справиться.

Двигатель зарокотал, и откуда-то с кормы поднялся серо-голубой дымок. Погромыхивая, «Орфей» двинулся навстречу волнам.

* * *

Иэн растянулся в тени рубки и спал. Если он терпеть не мог плавать, то, по крайней мере, погода не вызывала у него нареканий. Фидорус сидел на своем прикрученном болтами рыбацком стуле на транце, и леса, свешивавшаяся с удилища, волочилась позади нас, меж тем как лодка с пыхтением продвигалась вперед. Он где-то отыскал зеленую кепку и теперь натянул ее на глаза, притворяясь спящим. На крюке в качестве наживки полоскалась моя куртка. Она вращалась в прозрачной синей воде, и мне было не по себе из-за того, что ее решили принести в жертву.

Я сидел со скрещенными ногами на палубе рядом с принтером, следя за тем, как он пыхтит, завывает и механически выплевывает страницы моего рассказа — о спальне, о докторе Рэндл, об Эрике Сандерсоне Первом, о моем путешествии, об отеле «Ивы», о Клио Аамес, о мистере Никто, о желтом джипе, о внепространстве, о Марке Ричардсоне, о картотеке, о куполе из «Желтых страниц», о Фидорусе, о стакане со словами, о Скаут… Белые страницы падали за корму в океан. «Орфей» уходил вперед, а пропитанные водой листы вертелись в зыби, оставаясь и пропадая в пенном следе. Они держались у поверхности, не тонули и порой сверкали на солнце. За нами тянулась покачивающаяся белая дорожка бумажного следа. Я пытался уловить в воде какое-либо движение, но больше там совершенно ничего не было.

Мы шли так уже часа четыре.

Скаут закрепила штурвал и спустилась, чтобы проверить ноутбук Никто. Она проделывала это уже дважды.

— Вы же знаете, что так вечно продолжаться не может.

— Знаю, — отозвался Фидорус из-под своей кепки, — но от нас это не зависит.

— Если Уорд заметит соединение, он его прервет.

Фидорус промолчал.

Скаут отвернулась, почесала затылок, повернулась снова.

— Доктор!

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Скаут уставилась на него:

— Не знаю. Может, ускорить подачу бумаги? Добавить оборотов? Вы же специалист, вот и скажите мне.

Фидорус большим пальцем пихнул козырек своей кепки вверх и повернулся на своем сиденье.

— Если мы сбросим в воду еще больше писанины, то через несколько часов она покроет полморя. Если пойдем быстрее, то рискуем оторваться от следа. Тебе надо просто набраться терпения.

Он отвернулся и снова натянул кепку на глаза.

Все вокруг словно замерло — совершенно так, как это бывает перед ударом молнии.

— Набраться терпения? Вы же говорили, что мы взялись за «серьезное дело»! У нас всего одна попытка, а время уходит.

Доктор проигнорировал ее слова.

— Сколько, по-твоему, у нас в запасе?

Скаут перевела взгляд с Фидоруса на меня. Поначалу мой вопрос не дошел до нее, а когда дошел, я увидел, что она борется со своим гневом, решая, стоит ли ей отвечать?

— Не знаю, — сказала она наконец. — Уорд может отрубить нас в любую минуту, и тогда все будет кончено. Каждое лишнее мгновение оборачивается против нас.

— Доктор? — позвал я.

— Мы делаем все, что можем.

Скаут раздраженно вздохнула и пошла к трапу.

В начале бумажного следа одна из страниц начинает тонуть и уходит под воду…

Набрякшая бумажная кашица втягивается в вихревое движение воды, поднятое огромной серой тенью, и, превратившись в слипшиеся слова, пропадает в бездонном мраке.

Я моргал, щурясь на волны, на исчезающий вдали белый бумажный след, на чаек, на пустынный океан. Может, все это был сон? Ответить я не мог.

Время на борту «Орфея» тянулось медленно, минуты долго раскачивались, прежде чем сложиться в часы, меж тем как солнце неторопливо вершило свой путь по небу.

Доктор дремал, Скаут стояла у штурвала, а я развлекал себя тем, что выковыривал из палубы щепки, прислушивался к урчанию принтера и выискивал среди волн океана хоть какую-нибудь тень, какое-нибудь движение. Я смотрел и смотрел, пока мои глаза не утратили всякое чувство перспективы. Солнце изливало зной. От моей кожи шел резкий запах пота, а от палубы пахло теплой солью.

Наконец доктор очнулся. Он вернулся с бутербродами, пивом и миской кошачьей еды для Иэна. Скаут спустилась, чтобы поесть, и я думал, что может произойти еще одна перепалка, но она уселась рядом с котом в тени рубки и смотрела только на свой бутерброд, не говоря ни слова. Фидорус, прихватив пивную банку, снова уселся на свое рыбацкое место. Я смотрел, как медленно и задумчиво он ест, разглядывая то далеких чаек, пикирующих на бумажный след, то лесу, попрыгивающую чуть в стороне от бурления, производимого нашими винтами.

— Я и не знал, насколько голоден. — На протяжении нескольких часов никто ничего не сказал, а мне требовалось поговорить.

Доктор неопределенно кивнул, по-прежнему глядя в море.

Солнце теперь висело ниже и начало слегка сгущать красный спектр на своем диске.

— Но ведь это не настоящая еда, правда? — снова попытался я завести разговор. — Всего лишь идея еды, концепция. Но я вот чего не могу понять: если у идеи еды такой же вкус, как у настоящей еды, то…

Не сводя глаз с моря, Фидорус поднял руку:

— Тихо!

— Что? — прошептал я, вытягивая шею. Затем осторожно поднялся и посмотрел за корму, но увидел только мокрые страницы, крутившиеся в зыби. — Что случилось?

Катушка на удилище доктора внезапно ожила, быстро щелкая и разматываясь, меж тем как леса резко натянулась и стала уходить сквозь волны, как нож сквозь масло.

— Ух ты! — Фидорус уперся ногами в транец, изо всех сил откидываясь назад, а удилище изогнулось от натяжения, как лук.

— Людовициан? — Я заметил, что пячусь. — Вы поймали людовициана на удочку?

Доктор боролся с рыбиной, волоча и подтаскивая к себе кого-то на несколько щелчков катушки зараз, да и те давались ему с огромным трудом. Леса рассекала воду, уходя то влево, то вправо.

— Не думаю.

Я обернулся и увидел позади себя Скаут.

— Скаут, — прошипел доктор сквозь стиснутые зубы, — какого черта ты здесь делаешь? Поднимись и выруби двигатель, иначе мы его упустим.

— Это не людовициан. Рыба таких размеров не станет…

— Скаут, делай, что тебе сказано! Выруби эти чертовы двигатели!

Она повернулась на каблуках и пошла через палубу.

Я посмотрел на Фидоруса.

— Могу я чем-нибудь помочь?

— Смочи катушку. Возьми ведро и плесни немного на лесу, а то перегреется.

Он еще провернул рукоятку катушки, и кончик удилища сильнее подался вперед, а леса продолжала разрезать море под разными углами. Я схватил ведро и сделал, как мне было велено.

— Вот так. — Доктор говорил с трудом, потому что борьба с рыбой отнимала у него все силы. — Мы его измотаем и вытащим на поверхность. Гарпун! Где твой гарпун?

Я оставил его рядом с ноутбуком Никто.

— Сейчас принесу.

Тут как раз остановился двигатель. Скаут спустилась по трапу и прошла мимо, направляясь к корме и окликая доктора.

— Честное слово, это не наша акула. Это какая-то другая тварь, что-то вроде — как их там? — что-то вроде прилипалы.

Я почти уже вернулся, неся с собой гарпун, когда она осеклась.

— Что случилось? — Я бросился вперед и увидел, что удилище Фидоруса распрямилось над транцем, а леса расслабленно свисает в воду. — Сорвалась?

Скаут посмотрела на меня, вращая глазами:

— Это была не акула.

Мы оба повернулись к доктору. Скаут скрестила на груди руки, а Фидорус еще на пару щелчков провернул рукоятку катушки. На этот раз из-под волн никакого сопротивления не было. Доктор стал крутить катушку быстрее, пока в воздухе не запрыгал, роняя капли, перекушенный конец лесы. Он отцепил удилище от его креплений и втащил на палубу.

— Смотри: сверхпрочная леса — и как перерезана. Что-то вроде прилипалы?

Скаут взяла лесу и осмотрела ее.

— Что ж, иногда и я ошибаюсь, — сказала она. — Время от времени.

— Значит, это был он? — спросил я. — Людовициан?

Фидорус выбрался из своего рыбацкого кресла и поднялся, вытягивая в стороны руки и расправляя плечи.

— По-моему, да, а ты как думаешь?

Я осторожно положил гарпун на палубу и шагнул к транцу. Упершись рукой о принтер, чтобы удерживать равновесие, я перегнулся через леера и посмотрел вниз. За кормой синел океан и блестели на солнце две белые пропитанные водой страницы.

— Ну и где же он теперь? — спросил я, продолжая смотреть вниз. — Все еще здесь?

— Не знаю, — сказал Фидорус. — Может быть, и здесь.

— Здесь?

— Скорее всего. Эрик, мне понадобится новая леса, крюк и свежая наживка. Я хочу, чтобы ты…

Бум! Палуба накренилась от толчка, и меня швырнуло вперед, с силой ударив коленями о принтер. Крепления не выдержали, принтер покосился, я кубарем вылетел за борт и ухнул в волны с глухим всплеском, а потом…

Я увидел изнанку воды и пузырьки воздуха, уходящие кверху.

Кто-то схватил меня за воротник и потянул наверх..

Кто-то схватил меня за воротник и потянул наверх…

Кто-то схватил меня за воротник и потянул наверх…

Кто-то схватил меня за воротник и потянул наверх.

Кто-то схватил меня за воротник и потянул наверх.

Кто-то схватил меня за воротник и потянул наверх.

Кто-то схватил меня за воротник и потянул наверх.

Кто-то схватил меня за воротник и потянул наверх.

с такой силой, что я, обдирая спину, перевалился через борт и с глухим ударом рухнул на палубу, разбрызгивая вокруг воду. Мои ноги и руки тряслись от страха, а Скаут продолжала держать меня за ворот и кричать: «Ты, чертов кретин, прекрати падать в эту чертову воду!» Она обняла меня, и я обхватил ее руками, а она продолжала повторять мне в ухо: «Ты, чертов кретин, чертов кретин!» Я притянул ее голову за затылок: «Господи боже мой, прости, мне так жаль…» И я повторяю это снова и снова, целую ее в шею так, словно никогда ее больше не увижу, а она целует меня в лицо, и потом мы целуем друг друга по-настоящему, а чуть погодя доносится крик Фидоруса:

— …Скаут, быстрее, он заходит спереди!

Она оторвалась от меня, сбросила с лица волосы и встала на ноги.

— Как ты?

— Вроде ничего. Иди, я догоню.

Скаут поспешила туда, откуда доносился голос доктора, а я стал с трудом подниматься. В левом колене я ощутил колющую боль и зашипел, когда попытался перенести на него вес. Я видел, как исчезла Скаут, обогнув боковую стенку рубки, и услышал Фидоруса:

— Он набросился на лодку, атаковал с борта. Теперь выходит на нас в лоб.

Хромая, я обошел рубку и ступил на переднюю палубу. Фидорус стоял на самом конце бушприта, выступавшего из носа над водой. В руках у него было какое-то странное ружье.

— Эрик Сандерсон, — крикнул он, увидев меня, — видишь его? Это, доложу я тебе, настоящее чудовище.

— Знаю, — выдавил я, едва слышно и все еще дрожа от потрясения. — Знаю!

— Подходи, подходи. Теперь он у нас в руках. Скаут, как там у тебя дела?

— Почти управилась.

Я огляделся вокруг, но ее нигде не было видно.

— Он приближается! — крикнул доктор Скаут, где бы она ни была, тыча вперед своим ружьем. — Приближается!

Я посмотрел, куда указывал доктор, и увидел акулу. Я увидел высокий, жесткий треугольный плавник, медленно разворачивающийся в сторону «Орфея», и длинную, темную тень под волнами.

Когда людовициан стал набирать скорость, устремляясь к нам, его плавник поднялся из воды еще выше, раскатывая длинный след белой пены.

Сердце у меня колотилось.

— Какая здоровенная тварь, — сказал я. — Это настоящая акула.

— Нет, просто так выглядит. Как и все остальное здесь. Скаут, шевелись, она приближается. Боже мой, ты только посмотри, какой гигант!

Огромный, лоснящийся и темно-серый, людовициан, казалось, невесомо скользил в прозрачной, пронизанной солнцем воде чуть ниже перекатывающегося над ним буруна. Я непроизвольно отпрянул назад, пока не уперся в стенку рубки.

— Господи, он снова будет нас таранить?

— Нет-нет, — сказал Фидорус, поднимая ружье и прицеливаясь. — Он опишет круг и предоставит нам прекрасную возможность… Скаут?

— Готово. Давайте.

Откуда-то рядом с плечом Фидоруса раздался шлепок воздуха, вырвавшегося под большим давлением. Черная стрела, тянущая за собой тонкий провод, промелькнула над волнами и ударила акулу чуть позади спинного плавника. Доктора отбросило на палубу отдачей. Гарпун. Из-за шума, раздавшегося вблизи от меня, я вздрогнул и в недоумении оглянулся. Одна из бочек с телефонными аппаратами и справочниками повалилась на палубу, перекувыркнулась через борт и, скользя, понеслась по океану вслед удаляющемуся людовициану.

— Попал! — Фидорус сорвал с себя кепку и швырнул ее на палубу. — Ты видел? Я прицепил к твоей акуле бочку! — Раскрасневшийся, переполненный радостью старик потрясал передо мной своим гарпунным ружьем в качестве доказательства. — Как в японской легенде, Эрик! В точности как в японской легенде!

Я смотрел, как, подпрыгивая на волнах и поднимая тучи брызг, быстро удаляется от лодки пластиковая бочка, а потом медленно начал оседать на палубу, скользя спиной по деревянной обшивке рубки.

 

31

Речь заходит о чувствах

Пока бочка неслась за еле угадываемым силуэтом акулы, а мы преследовали бочку, Скаут стояла за штурвалом и лодка шла полным ходом, задирая нос при каждом ударе о волну, вздымая столб брызг и отбрасывая дымовые всполохи, как зенитное орудие времен Первой мировой. Фидорус по-прежнему стоял у бушприта «Орфея», налаживая дистанционное соединение. Лежа на палубе, я слышал только попискивание телефонного набора и электронные сигналы вызова — бурр-бурр, бурр-бурр — поверх сердитого ворчания двигателя и плеска волн, норовивших залить водой глаза.

— Заработало! — крикнул доктор, делая отмашку рукой. Встречный ветер уже изрядно растрепал его нечесаную шевелюру. Он с трудом водрузил обратно на переносицу свои очки и снова мне помахал. — Получилось! Справочники и телефоны обеспечивают трафик. Потоки общения, которые людовициан вынужден тащить за собой, замедляют его ход и лишают сил. Он измотан. К тому же мы используем справочники на этот год и телефонные звонки в реальном времени. Это — текущие события. Они будут держать его на поверхности, не дадут уйти на глубину, а нам это на руку!

Цепляясь за стенку рубки, я кое-как поднялся на ноги.

Впереди нас со свистом подскакивала и скользила по воде бочка.

— Непохоже, чтобы он сбавил скорость.

— Да, но долго он так не продержится. Я хочу прицепить к нему еще одну, просто чтобы уж добить наверняка. Умеешь вязать узлы?

— Ну, в общем…

Я осекся, указывая рукой в море поверх плеча доктора. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как бочка исчезает под водой.

— Так. — Он на мгновение застыл, уставившись на опустевший океан. — Скаут, глуши двигатель! Эрик, иди на якорь. Отдашь, когда я скажу.

— Куда он подевался? — окликнула нас Скаут от штурвала.

— Нырнул, — отозвался я.

— Он на это способен?

— Очевидно, — Фидорус пробрался обратно на нос. — Но ненадолго. Бочка вытащит его вверх, а когда это произойдет, мы будем наготове.

— Он умен, — сказал я. — Он вроде как ждал момента, чтобы вышибить меня за борт.

— Людовициан — всего лишь тупая хищная машина. — Фидорус подобрал свою кепку и натянул ее на свои тронутые сединой растрепанные волосы. — Он набросился на лодку, а ты стоял на транце, вот и все.

Я кивнул, глядя в море.

— И вы абсолютно уверены, что эта тупая хищная машина не сможет до нас добраться? — спросила Скаут, появляясь из-за рубки.

Фидорус переводил взгляд со Скаут на меня и обратно, словно не мог поверить своим ушам.

— Сколько раз тебе повторять? «Орфей» по периметру замкнут концептуальной петлей в три раза более мощной, чем та, что все это время обеспечивала безопасность Эрика. Мы останемся здесь, он останется там, а когда бочка подтащит его наверх, мы закончим свою работу. Людовициан и Майкрофт Уорд навеки исчезнут, мы отправимся по домам. А теперь, Сандерсон, будь так любезен — займись якорем.

* * *

Через полчаса стало ясно, что людовициан в сколько-нибудь скором времени возвращаться на поверхность не собирается, что бы ни говорил по этому поводу доктор Трей Фидорус. Я вызвался остаться на палубе и продолжать следить, не появится ли бочка. Скаут и доктор спустились на камбуз готовить еду. Я думал переодеться, но шорты и гавайская рубашка были тонкими и быстро высохли на солнцепеке. Однако при падении за борт я потерял темные очки и соломенную шляпу, и шея у меня сзади саднила так, что я шипел от боли всякий раз, когда она терлась о воротник. Лоб и скулы у меня тоже были обветрены и обожжены солнцем.

Наступил вечер. Небо начало темнеть, и я решил остаться возле носа в длинной тени от рубки и продолжить наблюдение за волнами. Скаут была занята с ноутбуком мистера Никто, а доктор прибрал посуду после того, как мы перекусили. Вновь появился Иэн, какое-то время походил по часовой стрелке кругами по палубе, а потом, когда в воздухе начала разливаться прохлада, исчез в каюте.

Прошло еще немного времени, но по-прежнему не было никаких признаков акулы. Небо из темно-синего превратилось в красно-синее, оперенное закатным солнцем. Океанская волна ослабла, сменившись неопределенной зыбью. Прохладный бриз дул сквозь леера, опоясывающие палубу, нежными пальцами поглаживая мне макушку.

Я чувствовал, что внутри меня что-то изменилось.

Остаться на палубе и продолжать наблюдения я вызвался отчасти для того, чтобы у меня было время обдумать — что со мной случилось? Чем бы это могло быть? Мне все время представлялась упавшая рядом с заросшей, давно нехоженой тропинкой монета. Одна ее сторона — скажем, «решка» — на протяжении многих лет оставалась на виду и подвергалась воздействию мороси, дождя, тумана — одним словом, стихий. Другая — «орел» — была забита в глину и стерта из памяти. Когда в том подвале слово «вода» обратилось в настоящую воду, это было равносильно тому, что монета перевернулась. Перемена эта не была «сногсшибательной» или «судьбоносной» — ни одно из воспоминаний, проглоченных людовицианом, не вернулось. Не прояснилось и ни одно из ранних сновидений «Фрагмента о лампе». Однако это событие имело место. Монета перевернулась. Откуда-то из глубины подсознания всплыла фраза: «Взгляд становится отражением, отражение — взглядом».

— Эй!

На палубе позади меня стояла Скаут. На ней была та самая куртка, что я видел в подвале Фидоруса.

— Привет, — отозвался я.

— Принесла тебе ветровку. Гранджевый шик-блеск года девяносто второго, но, сам понимаешь…

— Спасибо, — сказал я, послушно натягивая гранджевый шик-блеск. — Я хотел сказать…

— Да, знаю. Я тоже.

Она уселась на палубу рядом со мной и скрестила ноги.

— Мне надо было заранее тебе рассказать, — сказала она. — Глупо, что я промолчала.

— Однако, — возразил я, — я прекрасно понимаю, почему ты так поступила. У меня просто…

— Просто ты недоверчив.

Я посмотрел на нее.

— По-твоему, я?..

Мы смотрели на спокойное море. Я плотнее укутался в ветровку, слушая, как Скаут пощелкивает суставами пальцев.

— Как там с ноутбуком?

— Нормально. Я установила соединение. Мне удалось замутить воду, так что теперь Уорд с меньшей вероятностью обнаружит, что он подсоединен к нашему ноутбуку. Так что у нас есть фора.

— Молодец!

— Спасибо.

Спокойное море. Отдаленные крики чаек. Скаут, сидящая рядом со мной.

— Я наговорил тебе кучу гадостей, правда?

— Ну, — сказала она. — Так и есть. Но я все равно вытащила тебя из воды.

— Скаут…

— Я думала, ты пропадешь там!

— Я сам так думал. И я… нет, боже мой… я даже боюсь сказать…

— Скажи.

— Я думал, что вот, когда меня не станет, ты так и будешь думать, что я действительно имел в виду всю эту чушь?

Она легонько толкнула меня плечом:

— Вот это да!

— Но конечно, той огромной акулы я тоже боялся!

— Ш-ш-ш, — сказала она, — не то все испортишь.

Я просунул руку у нее за спиной, обняв ее за плечи, и она прильнула к моей груди.

— Прощаешь меня?

— Ты был такой задницей.

— Ну вот, мне теперь немножко полегчало.

— Да, но ты же не мог долго таким оставаться, правда?

— Не мог, — сказал я. — Это ты точно подметила.

— Ты так себя вел, потому что чувствовал себя в западне.

— Эмоционально? Да.

— Это все равно.

Я провел пальцами по ее мягким черным волосам, а она сцепила руки, обвив ими мою талию. Нас овевал ветерок, море мягко покачивало лодку из стороны в сторону.

— Хочу тебе кое-что сказать, — начал я.

— Давай.

— Но я не хочу показаться идиотом.

— Хорошо.

— Не обидишься?

— Хм.

— Ну… Только не обижайся!

— Давай.

— Хорошо. Я имею в виду — то, что с нами произошло, — это ведь случилось не просто так? Не только для того, чтобы поймать акулу?

Скаут отклонилась в сторону и посмотрела на меня:

— Я же говорила, что нет.

— Ты много чего тогда говорила.

Скаут снова прильнула ко мне, и несколько минут мы так и сидели, не двигаясь.

— Помнишь, когда ты вчера проснулся, то сказал удивительную вещь? Ты сказал, что в том, что между нами произошло, есть что-то… что-то правильное?

— Да.

— И ты спросил, чувствую ли я то же самое?

— Помню.

— Я тогда хотела сказать: да, по-моему, я тоже это чувствую.

— Это насчет сердца?

— Насчет сердца.

— Ух ты!

— Хм, — сказала Скаут. — Мне кажется, я знаю тебя много лет. Я хочу сказать, наше событие уже было в моем бытии. Звучит безумно, да?

— Ты имеешь в виду чувства?

— Сандерсон, не заставляй меня повторять.

Я улыбнулся.

— Нет. Это звучит нормально. Я знаю, что ты имеешь в виду.

— Молодец, — сказала она и нежно поцеловала меня в губы.

И вкус ее губ, и их прикосновение, и тепло, и движения — все тогда было совершенным, как томительно сладкая мелодия, которая вдруг всплыла в памяти после многих лет забвения.

Она наконец оторвалась от моего рта и посмотрела на меня так, словно в нашем поцелуе было нечто поразительное, нечто такое, с чем она не вполне могла совладать.

— Ну, ясное дело! — беспомощно пролепетал я.

Мы снова поцеловались.

* * *

Когда я открыл глаза, прохладное голубое утро уже согревалось новым солнцем, свежим и полным энтузиазма. После сна на палубе у меня болели спина и бока. Колено — словно заело. Правая рука — на ней спала Скаут, уткнувшись мне головой в плечо, — онемела. Несколько ее мягких темных прядей зацепились за мою щетину, и я слегка отстранился.

— Хм? — сказала она мне в грудную клетку.

— Привет, уже утро.

— Ох, — пробормотала она. — Я не могу пошевелиться. Все суставы как будто склеены.

Мы лежали, укрытые своими куртками и, как я заметил, плотным зеленым одеялом, которого, когда мы уснули накануне, не было и в помине.

— А нам кто-то одеяло принес.

Скаут хихикнула.

— Ты голый?

— Да, а ты?

— Да.

— Вот порадовался, наверное, старик, закутывая тебя хорошенько.

— Наверное, он беспокоился, что мы простудимся.

— У меня все болит, колено распухло, я чувствую жуткую усталость, но, кажется, не простужен.

Скаут поцеловала меня в щеку. Она отбросила наши покровы, выбралась из импровизированной постели и, голая, встала на палубе. Ее ноги, живот, руки и лицо за вчерашний день покраснели под солнцем, но ребра, грудь и бедра оставались все той же мраморной белизны. Она прикрыла ладонью полоску черных волос у себя между ног и неодобрительно на меня посмотрела.

— Что такое?

— Ты пялишься.

— Если девушка расхаживает перед парнем нагишом, то это обычно что-то означает.

Она усмехнулась и медленно, очень нарочито раздвинула ноги, сделала мах руками, потом завела их за голову и стала сгибаться в талии то влево, то вправо.

— Это вульгарно! — сказал я.

— У меня все болит, — ответила она и, глянув на меня искоса с лукавой улыбкой, направилась к носовой палубе. — По правде сказать, тебе стоит попробовать сделать то же самое, это очень…

— Раскрепощает?

— Что-то вроде того. Может помочь тебе с твоими комплексами.

— Мы же разобрались с комплексами, разве нет?

— М-м-м… — сказала она, пристально глядя в море.

Я сел, прикрыв одеялом ноги. Я слегка стеснялся своих царапин и синяков, полученных за последние несколько дней. У меня болели все суставы, особенно коленный, но счастье все равно так и распирало меня изнутри. Это мгновение — раннее утро, я, Скаут — было абсолютным совершенством.

— Как думаешь, акула всплывет?

Я видел, как она коснулась большим пальцем ноги обтрепанного конца, свешивавшегося за борт лодки.

— Фидорус считает, что всплывет.

Она обернулась.

— Надеюсь, — сказала она. — Иначе ничего не выйдет. Пойду проверю ноутбук.

— Слушай, мне так жаль, что все идет не по плану.

— Разберемся. Ты же не будешь стоять в стороне?

Я успел лишь слегка пожать плечами, прежде чем она расплылась в улыбке.

— Вот что, — сказала она, найдя свои трусики и натягивая их. — Если и на этот раз не получится, мы все равно справимся. Придумаем что-нибудь еще, какой-нибудь другой способ. Постарайся только не падать в море!

— Постараюсь, — сказал я, передавая ей ее шорты. — Спасибо, Скаут.

— Знаешь, мне жаль, что у нас тогда…

— Мне тоже.

Она присела, чтобы взять свою кофточку, но я обхватил ее руками, притянул к себе и поцеловал.

— Эй! — Она рассмеялась, вырвалась и села.

Какое-то мгновение мы так и смотрели друг на друга: я — вверх, на нее, а она — вниз, на меня. Выражение лица у Скаут сделалось спокойным, серьезным. Она наклонилась и нежно поцеловала меня в губы, раз и другой.

— Ты восхитительна, — прошептал я.

Она улыбнулась, мельком и чуть ли не застенчиво, потом наклонилась еще ближе, уткнувшись лицом мне в шею.

— Ты тоже, — сказала она шепотом, и ее дыхание защекотало мне ухо.

Я обвил Скаут руками, но она высвободилась, и я увидел, что на ее губах появляется отстраненная, деловая и более знакомая мне улыбка.

— Приходи в себя. — Она легонько постучала меня по плечу и встала. — У нас много дел.

— М-м-м…

Она рассмеялась.

— Почему бы тебе не пойти на камбуз и не приготовить нам завтрак?

— Чего бы ты хотела?

— Чего-нибудь легкого. И может быть, пива?

Я кивнул:

— Прекрасная мысль.

Мы оба оделись и, огибая рубку, отправились на корму. Скаут внезапно остановилась, и я едва не налетел на нее.

— Ты только погляди туда, — сказала она. — Черт, что это такое?

На горизонте виднелся остров.

Я спустился по трапу, с палубы в каюту. Когда я вошел, Фидорус закрывал крышку трюмного люка.

— Мы видели остров, — сказал я.

— Хм?

— Какой-то остров на горизонте, — повторил я и, посмотрев на люк, добавил: — Что вы делаете?

— Так, обычный технический осмотр. Это, знаешь ли, довольно старая концептуальная модель. Но ты сказал — остров? Да, я его видел.

— А есть у вас какие-нибудь соображения на тот счет, как он там оказался?

— Совершенно никаких. Якорь забрал?

— Да, мы проверяли.

— А может быть, мы всю ночь лежали в дрейфе?

— Всю ночь? В таком случае нас могло бог знает куда занести. А наша акула?

— Об этом не беспокойся. У меня есть навигационное оборудование. Мы получим сигнал, когда бочка появится на поверхности. Как только она начнет всплывать, мы сможем ее отследить.

— Людовициан слишком долго остается на глубине.

— Это сильный экземпляр, но он не сможет оставаться там вечно. Не волнуйся, Эрик, мы по-прежнему задаем правила в этой игре. Понятно? Я рад, что вы все между собой уладили.

— Да. — Я обнаружил, что занят разглядыванием сучков в деревянном настиле. — Спасибо за одеяло.

— Что ж, мне показалось, что оно вам может пригодиться.

Я слегка покраснел.

— Ну а теперь, — сказал Фидорус с улыбкой, — вы, наверное, хотите чего-нибудь на завтрак, не правда ли?

Скаут сидела возле ноутбука Никто у транца лодки, когда я поднялся из каюты с парой банок пива и пакетом с шоколадным печеньем.

— Соединение по-прежнему работает, — сказала она, и я кивнул, присаживаясь рядом и протягивая ей одну из банок. — У него есть какие-нибудь соображения, откуда мог взяться остров?

Я посмотрел вдаль. Остров выдавался из моря, как огромная выветренная светло-желтая кость. При взгляде на этот остров, на его очертания в моей душе возникало нечто такое, чего я не мог вполне…

— Эй! — сказала Скаут.

— Прости. — Я попытался прочистить голову, прогнать это чувство. — Да, я у него спрашивал. Он думает, что мы, может быть, дрейфовали всю ночь.

— Дрейфовали? — Она потянулась за своими солнечными очками. — Как это? В такую погоду?

Я посмотрел на нее, сбитый с толку.

— Ты море видел?

Я посмотрел за борт. Море было прозрачным и неподвижным, как стекло.

— Может, здесь есть подводные течения?

— Может быть, но остров-то мы бы издалека заметили, разве нет?

— Наверное, да, — сказал я, снова уставившись на горизонт.

Потом в глубине моего мозга провернулись, сцепившись зубцами, шестеренки, и я сумел идентифицировать это странное, посетившее меня чувство. Это было узнавание. Я понял, что видел этот остров раньше. Но как такое могло быть? Я не был туристом, любителем островов Греческого архипелага, Эриком Сандерсоном Первым. Я даже никогда не покидал родины. И никогда не видел никаких островов, разве что по телевизору. Почему бы мне мог припомниться какой-то остров? Потом откуда-то снова явилась эта фраза — «Орел и решка — реверс и аверс». Другая сторона все той же монетки. У меня было такое чувство, словно вокруг меня происходило что-то, превышающее возможности постижения. Я не мог настроить свой разум, чтобы это увидеть.

Скаут, теперь в солнечных очках, потягивала пиво, пристально глядя на остров. Прислонясь к ней, я был занят тем же самым, теряясь в мыслях о своем странном чувстве, о прошедшей ночи, об акуле, все еще плававшей где-то в морских глубинах.

Через несколько минут я поставил банку с пивом на палубу и стал подниматься на ноги, собираясь отправиться на поиски шляпы, кепки, панамки — чего угодно, — чтобы прикрыть макушку. Поднимаясь, я задел край банки, и она опрокинулась и покатилась прочь, разбрасывая по пути пенящиеся плевки пива. Банка ударилась о фальшборт с металлическим звуком: «чунг!».

Скаут подняла на меня взгляд.

— Что?

Она посмотрела на спокойное море, потом на пивную банку, потом снова на меня.

— Мы стоим неровно, — сказал я.

— Это крен. Мы кренимся.

Скаут поднялась, и мы вместе направились к краю палубы, где лежала банка, выплескивая пиво на леера.

Она было нагнулась, чтобы ее поднять, но остановилась и медленно выпрямилась снова.

— Ты это слышишь? — спросила она.

— Что?

— Прислушайся.

Звук был слабым и приглушенным, но совершенно отчетливым.

«Бурр-бурр, бурр-бурр».

По левому борту на поверхность вынырнула бочка.

 

32

Прощайте, испанские дамы!

На палубу вышел Фидорус, держа в руке какое-то механическое приспособление с клавишами и циферблатом, похожее на будильник.

— Бочка всплыла. Акула — близко.

— Знаем, — отозвалась Скаут. — Вон она.

Доктор нажал на кнопку, и звонки прекратились. Мы втроем сгрудились у лееров. Бочка лениво покачивалась на поверхности спокойного океана.

«Бурр-бурр, бурр-бурр».

— Что он делает?

— Делает? — Доктор взглянул на меня искоса. — Ничего не делает. Он всю ночь провел, пытаясь остаться под водой, а бочка в конце концов вытащила его наверх. Он устал.

— Так почему же он всплыл здесь?

— Что значит — почему?

— Из всех мест, где он мог бы оказаться в океане, почему людовициан выбрал именно это?

— Может, его здесь и нет, — сказала Скаут. — Может, бочка плавает сама по себе.

— Эта бочка плавает там не потому, что людовициан умен, — сказал Федорус, — она там плавает, потому что он туп. Скаут, не могла бы ты подвести нас поближе? Эрик, тебе пора приготовить гарпун.

— А еще, — сказала Скаут, не двинувшись с места, — мы кренимся.

— Это просто поразительно. — Доктор уставился в море, так стиснув леер, что у него побелели костяшки пальцев. — Неужели вам так трудно поверить, что я знаю, что я делаю, знаю, что происходит? Как я совсем недавно говорил Эрику, эта концепция — стара и нуждается в техническом обслуживании. Я могу обещать вам обоим, что «Орфей» будет в порядке. Так что будьте добры, занимайтесь своими делами. Все по местам!

Менее всего нам теперь нужны были препирательства, поэтому мы сделали так, как нам было велено: Скаут поднялась на палубу, я взял гарпун и проверил, по-прежнему ли прочно подсоединен кабель к задней панели ноутбука мистера Никто.

Фидорус поднял якорь.

Двигатель с рычанием пробудился к жизни, подняв рябь на утреннем окоеме морской тишины.

— Осторожно! — крикнул доктор. — Полегоньку и не спеша — будет в самый раз!

«Орфей» заскользил по зеркальному морю курсом на бочку.

С гарпуном в руке я проковылял обратно к ограждению левого борта и присоединился к Фидорусу. Бочка плавала прямо перед нами, футах в четырех от борта лодки, слегка покачиваясь на мелких волнах.

«Бурр-бурр, бурр-бурр».

— Вы что-нибудь видите? Он там, внизу?

Фидорус помотал головой:

— Я его не вижу, но он там.

Из скобы на стенке рубки он вынул длинный футшток с крюком на конце.

— Что вы собираетесь с этим делать?

— Вытащить на борт линь, идущий от бочки, и отвязать его. Подцепив линь, мы сможем выбирать его с помощью лебедки, — доктор перегнулся через борт над водой, прицелившись над леерами, словно игрок в бильярд, и вытянув перед собой футшток, — и, если повезет, вытащим людовициана на поверхность.

Я снова почувствовал, что ноги заставляют меня пятиться к каюте.

Доктор тянулся и тянулся, одной ногой стоя на цыпочках на палубе, рукой цепляясь за поручень, а другой протягивая футшток. Раскачавшись, он сделал выпад, но промахнулся мимо троса, и крюк на конце шеста ударил в бок бочки с громким металлическим звуком: «чу-унг!».

— Осторожно! — непроизвольно вырвалось у меня.

По-прежнему распростертый над бортом, Фидорус повернулся, чтобы посмотреть на меня, и готов был что-то сказать, когда бочка, внезапно дрогнув, выбросила из воды целый фонтан брызг. Доктор подпрыгнул, выронив свой багор и едва не потеряв равновесие. Я бросил гарпун на палубу и метнулся вперед, чтобы схватить Фидоруса и оттащить его от борта.

— Что это было?

Доктор высвободился из моих рук и обернулся, чтобы увидеть, как бочка уносится прочь от нас.

— Скаут, спустись и привяжи еще один гарпун. Эрик, тебе придется вести лодку. Ну-ка, вы оба, пошевеливайтесь. Сейчас мы догоним эту чертову акулу.

Я на одной ноге запрыгал к трапу навесной палубы, а Скаут тем временем сбегала от штурвала.

— Давай вперед! — крикнула она. — Понял?

— Понял.

— Ключ в замке зажигания.

Она быстро чмокнула меня в щеку и была такова.

Я взобрался по трапу, доковылял до штурвала так быстро, как только позволяла боль, стрелявшая в распухшем колене, нашел ключ и повернул его. Двигатель «Орфея» громыхнул, набирая обороты. Я на пробу толкнул вниз рукоятку коробки передач, и из выхлопной трубы вырвался столб черного дыма. Лодка устремилась вперед, и я рулил, направляя ее вслед уносящейся прочь бочке.

На палубе появился Фидорус со своим ружьем, он взял у Скаут гарпун, а она принялась привязывать его к другой бочке. Старик взобрался на носовую площадку, повернулся и помахал мне рукой:

— Жми, приятель, нам надо подобраться ближе.

Мы рассекали волны, и воздух хлопал и молотил меня по лицу, а ворот рубашки елозил по обожженной на солнце шее. Я толкнул рукоятку дросселя еще ниже, и двигатель издал такой звук, какого можно было бы ожидать от большого животного, начинающего впадать в панику. Впереди бочки поверхность пробило что-то еще: темный треугольник плавника, а позади него виден был другой, потоньше, — хвост людовициана.

— Он поднимается. Эрик, он поднимается. Прибавь оборотов. Жми!

— Яне…

— Все будет отлично, жми, мы навесим на него еще одну бочку и посмотрим, сможет ли он тогда уйти.

Я толкнул рукоятку скорости ниже еще на одно деление, и к рычанию «Орфея» добавились пронзительные ноты. Черный дым так и валил из выхлопных труб, но мы его догоняли, мы настигали людовициана.

Скаут крикнула: «Готово!» Гарпун ударил в тень акулы чуть ниже ватерлинии, и вторая бочка соскочила с лодки и помчалась по плоскому морю вдогонку за первой.

— Есть!

Я слегка сбросил обороты в двигателе, замедляя наш ход.

— Нет! — закричал снизу доктор. — Держись за ним, не отставай. Мы навесим на него все три бочки!

— Трей, — теперь уже кричала Скаут, — он уводит нас в открытое море…

— Мы почти его взяли. Эрик, не отпускай его. Скаут, привяжи еще одну бочку, и тогда мы…

Я снова толкнул рукоятку дросселя вниз. Выхлопные трубы отплюнули горячий черный дым, нас накренило вперед, потом к рычанию двигателя добавился металлический визг. Неистовое клацанье сменилось глухим стуком. В лодке что-то непоправимо ломалось. Я повернул ключ зажигания, но извлек из мотора лишь слабое урчание и покашливание.

— Ч-черт, — Я осторожно снял руки со штурвала и попятился.

Фидорус, стоявший на бушприте, опустил ружье — акула и бочки оставили нас позади.

Скаут повернулась к доктору:

— Вы и теперь скажете, что у нас «все под контролем»?

Доктор повернулся и слез со своего места.

— Даже хороший переводчик при работе с такими сложными концептуальными текстами не застрахован от ошибок, и время от времени они случаются. Это нормально. Любую ошибку можно исправить в сухом доке, а с некоторыми можно справиться и по ходу дела, в открытом море. Так что — «Да, да, да. У меня все под контролем». А теперь, если вы в силах держать под контролем собственные эмоции, я пойду и посмотрю, что можно сделать.

— Доктор, мы, все трое, только что слышали, как двигатель разорвало на куски. Придите в себя! Мы лишились хода посреди океана и к тому же кренимся. Я не очень хорошо разбираюсь в лодках, но я знаю, что, когда они начинают крениться, это обычно происходит из-за того, что трюмы наполняются водой.

— То, что мы знаем, не всегда соответствует истине. Истина — это, Скаут, сложный комплекс, особенно в этом месте, и у меня нет ни времени, ни желания садиться и объяснять тебе, как этот комплекс устроен. Если ты хочешь добиться успеха, тебе придется доверить мне исполнение моей работы, а самой заняться своей, понимаешь?

— Хорошо, договорились. Только ответьте мне на один вопрос — в трюме течь?

— Незначительная. В концептуальную петлю встроены очистители, которые действуют в качестве помп и обеспечивают нормальное функционирование.

Доктор направился было с палубы, но Скаут ухватила его за рукав.

— Стойте! Значит, вчера эта лодка была цела и невредима, а сегодня нас на плаву поддерживают помпы?

— Можно сказать и так. Нижняя линия концептуальной петли цела, и поэтому, что бы ни происходило, затонуть мы не можем. Ты в состоянии это понять? Этого просто не может случиться.

— Что ж, славно, потому что на секунду мне показалось, что мы находимся на тонущей лодке, со сломанным двигателем, рядом с этой огромной чертовой акулой.

— Боже, — сказал я, — посмотрите…

Они повернулись ко мне, и я указал рукой в море.

Бочки завершали огромную пологую кривую по волнам и направлялись обратно, в нашу сторону.

Скаут задрала очки на лоб.

— Ч-черт. Возвращается. Он что — атакует нас?

— Ну, что бы он ни делал, я собираюсь угостить его еще одним выстрелом, — сказал Фидорус. — Скаут, привяжи третью бочку.

— Это принесет какую-нибудь пользу? — крикнул я вниз.

Фидорус поднял голову:

— Со всеми тремя бочками он продержаться не сможет. Мы его почти достали.

— Кто-то кого-то почти достал, — сказала Скаут, по-прежнему глядя в море и прикрывая глаза ладонью от солнца.

— Дороти!

— Есть, капитан!

Бочки, устремлявшиеся к нам, набирали скорость, и каждая из них выбрасывала над собой медузообразный водяной зонт. С навесной палубы я видел тень акулы, поднимающуюся к поверхности. Плавник снова высунулся из воды.

Фидорус, держа ружье у плеча, стоял на своей огневой позиции. Людовициан еще сильнее поднялся из воды, и я видел его широкую голову, подобные крыльям плавники, огромный плоский мускулистый хвост, мощно двигавший его к нам, — и все это было массивным, серым, непреодолимым.

— Он идет прямо на нас! — услышал я собственный крик. — Атакует лодку! Скаут, ухватись за что-нибудь!

Сам я вцепился в борт мостика.

— Боже! — крикнул доктор. — Держитесь!

Гарпун ударил людовициана в плавник, но он нисколько не замедлил хода — двигаясь все быстрее, он становился ближе, ближе и ближе…

Раздался хруст расщепляемого дерева, и «Орфей» сильно наклонился влево. Я цеплялся за крошечное ветровое стекло лодки, отталкиваясь ногами от ограждения мостика; Фидорус держался за поручень, меж тем как ведра, ящики, веревки и все остальное с грохотом полетело через палубу.

— Скаут!

— Со мной все нормально, все хорошо. — Ее голос донесся откуда-то с палубы.

Снизу глухо загромыхало нечто пустотелое — это бочки, прицепленные к людовициану, протаскивались под корпусом. На моих глазах третья — и последняя — бочка сорвалась за борт, последовал всплеск, и все три, шипя и поднимая брызги, заскользили прочь по бескрайнему океану.

«Орфей» качнулся, медленно выпрямляясь, а затем продолжил двигаться в том же направлении, кренясь на правый борт.

Я кое-как спустился по ступенькам и проковылял вокруг рубки. Фидорус и Скаут уже стояли возле лееров.

Скаут, мотая головой, сказала:

— Он снова нырнет.

— Он не сможет, правда? — обратился я к доктору. — Три бочки его удержат?

Фидорус обернулся ко мне, и я заметил, что его уверенность дала трещину.

— Нет, — сказал он. — Нет, я не знаю…

Бочки, уносившиеся прочь, неожиданно ушли под воду, оставив лишь замедляющийся бурун, что сам собой побежал по неподвижной, мертвой поверхности.

— Ч-черт! — сказала Скаут.

Я отвернулся от лееров, обвил ее руками, и она прижалась лицом к моему плечу. Я крепко ее стискивал, и она отвечала мне тем же.

— Ничего, — сказал я. — Мы разберемся, да? Мы разберемся со всем этим, доктор?

— Я не… я не знаю, — сказал он, все еще не отрывая взгляда от пустынного моря.

— Ничего, — сказал я снова, крепко обнимая Скаут. — Ничего, успокойтесь, мы что-нибудь придумаем.

И, глядя поверх плеча, пока говорил это, глядя поверх палубы и моря в направлении скалистых уступов, вздымавшихся вдали, я вспомнил, где видел этот остров прежде.

* * *

В каюте «Орфея» Иэн большими испуганными глазами наблюдал за нашими занятиями.

Скаут и Фидорус убирали с покатого пола разбросанные вещи, чтобы добраться до люка. Я же, пристроив свой рюкзак на койку, рылся среди одежды и обуви, пластиковых пакетов с тетрадями и папками. «Давай, ну же! Куда ты запропастился?»

— Эй, иди помоги нам, — сказала Скаут. — Что ты делаешь?

— Этот остров. Я видел этот наш остров раньше.

Звуки уборки позади меня оборвались.

— Ты — что? — спросил Фидорус. — Видел его? Где?

Я вспомнил о кармашке в самом верху рюкзака, открыл его и вытащил оттуда маленький пластиковый сверток.

— Вот на этой открытке. Я совсем о ней забыл, нашел ее в Шеффилде и положил сюда. — Я повернулся, пытаясь развернуть пакет. — Это фотография Наксоса. Это — Наксос.

Скаут внимательно на меня посмотрела.

— Остров в Греческом архипелаге? — спросил Фидорус.

Я кивнул.

— Это замечательный остров. Эрик и Клио провели там много времени, прежде чем… Прежде чем все это произошло. Сейчас там перед нами Наксос. По крайней мере, остров выглядит в точности так же. Как такое могло случиться? Что это значит, доктор?

— Не знаю. Дай мне записи Эрика, те, что ты нашел в спальне.

Я передал ему пакет с тетрадями. У меня дрожали руки, и мне никак не удавалось вытащить открытку из пластикового конверта, так что я сунул ее в карман и заковылял к выходу из накрененной каюты.

— Эрик, — сказала Скаут, протягивая руку и кладя ладонь мне на предплечье.

В том, как она произнесла мое имя, было нечто особенное, нечто такое, чего я из-за одолевавших меня мыслей не вполне расслышал.

— Мне надо выйти и посмотреть на остров еще раз. Надо убедиться, что я не спятил.

Скаут уронила руку, и я выбрался из каюты на палубу.

Он был тут как тут, огромный, реальный, выступающий из моря остров. Я внимательно рассмотрел открытку.

Изображение изменилось.

Вместо скалистого, коричневато-оливкового острова, который мне помнился, на карточке теперь была черно-белая фотография небольшого дома с террасой. Дома Эрика Сандерсона. Моего дома, того самого, в котором я очнулся на полу спальни, откуда позвонил доктору Рэндл, где вечерами смотрел снукер по телику и готовил еду, заглядывая в поваренную книгу. Дом, который я покинул, отправляясь в это бесконечное странствие, теперь оказался на открытке.

Повернувшись, я увидел стоявшего у меня за спиной Фидоруса.

— Что это значит?

— Не знаю, Эрик, — тихо проговорил доктор. В руке у него была книжная обложка с секретной запиской, которую я нашел в комнате Эрика Сандерсона Первого. — Боюсь, в самом деле не знаю.

— Ребята, — донесся изнутри каюты голос Скаут, — может, зайдете и глянете на это?

Я снова сунул открытку в задний карман.

Скаут удалось-таки открыть люк в каюте, и она сидела на его краю, покачивая спущенными вниз ногами.

— Ну и что там? — спросил я.

Скаут подняла голову.

— Ничего хорошего.

— В каком смысле?

— В таком, что там полно воды.

Фидорус опустился рядом с ней на колени и уставился в трюм.

— Двигатель полетел, а вода прибывает быстрее, чем помпы в состоянии откачивать. — Он поднял на нас задумчивый взгляд. — Но этого… быть не может!

— Вы сами говорили, что наши знания могут не соответствовать истинному положению вещей, — сказал я.

— Да, — Фидорус вытащил руку из люка. — Но… не до такой степени!

У Скаут заметно сузились глаза, прежде чем она повернулась к доктору.

— Так что вы нам скажете? Мы тонем?

Он кивнул:

— Да. Тонем.

Скаут старалась не потерять самообладания.

— Сколько у нас времени в запасе?

— Возможно, час.

— А потом мы окажемся в воде?

— Это подстроил людовициан, — сказал я. — Вот зачем он уводил нас в море и таранил лодку.

Казалось, Фидорус опять был готов выдать нам свою сентенцию насчет тупых акульих мозгов, но воздержался.

— Время еще есть, — сказал он вместо этого, — бочки должны его измотать. Ноутбук Никто по-прежнему работает и по-прежнему подсоединен к Уорду, так что если Эрик сможет попасть в акулу гарпуном…

— Не думаю, чтобы он дал нам такую возможность, — сказала Скаут. — Он проделал в лодке пару отверстий, а теперь убрался подальше, чтобы подождать, пока мы затонем. Держу пари, что к тому времени, как он вернется, мы уже будем бултыхаться в воде.

Фидорус уставился в люк.

— Отлично, — сказал я. — Значит, мы потерпели неудачу. Все бросаем и возвращаемся?

Фидорус помотал головой.

— Это дело непростое. Если на то пошло, для возвращения требуется еще более сложный процесс, чем для того, чтобы здесь оказаться. Необходима концентрация, но, даже если мы сумеем сконцентрироваться, у нас не хватит времени.

— Значит, мы здесь застряли?

— Да, боюсь, что так.

— Милее дома места нет, — рассеянно пробормотала Скаут.

По лицу доктора пробежала какая-то выцветшая улыбка.

— Людовициану нужен только я. Помните, я единственный, кто ему нужен. — С этими словами я повалился на койку.

— Теперь уже нет, — сказал доктор. — Теперь мы все так или иначе в этом замешаны.

Я подумал, что доктор, пожалуй, прав. Оба они, а Скаут в особенности, были так тесно связаны со мной, что акула, по всей вероятности, не остановится, пока не разделается со всеми нами.

Иэн взобрался ко мне на колено, тычась носом и ласкаясь. Я слегка его обнял — не бойся, мол, я с тобой.

— Мне очень жаль, друзья мои.

Скаут послала мне мимолетную улыбку:

— Не стоит сожалеть. Это ведь был мой план, помнишь? А тебя в него втянули.

— О да, — сказал я, пытаясь выдавить улыбку.

Все мы какое-то время молчали.

— Ну хорошо, — сказала наконец Скаут, откидывая назад волосы и скрещивая ноги. — Логическое мышление — вот что нам сейчас нужно. Что мы имеем? Двигатель накрылся. Лодка тонет. У нас по-прежнему остаются ноутбук и гарпун. Как сказал доктор, если Эрик сумеет попасть в акулу гарпуном, прежде чем лодка затонет, мы все равно победим.

Фидорус кивнул:

— Сжато и толково.

— Наша задача, — продолжила Скаут, — состоит в том, чтобы заставить людовициана подплыть к нам достаточно близко, чтобы его можно было поразить гарпуном, прежде чем лодка уйдет под воду. — Вздохом она обозначила величину и трудность такой задачи. — Какие-нибудь соображения?

— Мы можем его приманить, — сказал я.

Оба они повернулись ко мне.

— Продолжай, — сказал доктор.

— Если я окажусь в воде, он приплывет.

— Эрик, нельзя тебе в воду, — сказала Скаут, округляя глаза. — Это безумие.

— А вот и нет, — сказал Фидорус, и лицо у него просветлело. — Вот и нет, потому что мы все еще располагаем диктофонами. У нас есть еще одна концептуальная петля.

* * *

Диктофоны… Подобно самому «Орфею» и многим вещам на его борту, они по пути сюда обратились в нечто иное. Собственно говоря, они стали тем, чем, по словам Эрика Сандерсона Первого, всегда и были, — реальной, без всяких метафор, акульей клеткой.

Мы со Скаут совершали сложные телодвижения, вытаскивая из шкафчика и укладывая на палубу части клетки по одной зараз. Каждая из четырех сторон была крепкой и тяжелой — надежная рама со вставленными в нее прочными черными пластиковыми прутьями. Мы удерживали их на месте, пока Фидорус прикручивал их друг к другу и к основанию клетки с помощью набора обрезиненных втулок и болтов, которые, возможно, некогда были кнопками остановки, воспроизведения и записи. Когда дело было сделано, доктор спустился в кабину, чтобы найти баллон с воздухом.

Мы вдвоем стояли на покатой палубе и глядели на клетку.

— Я не хочу, чтобы ты опускалась в этой штуковине в воду.

— Почему? — возразила Скаут. — Ты был готов нырнуть вообще без защиты.

— Скаут, это может оказаться так же опасно.

— Все это время она обеспечивала тебе безопасность.

— Но все изменилось. Эта лодка была построена на концептуальной петле, вдесятеро более мощной, чем диктофоны, и людовициан все равно ее продырявил. А эту он просто разнесет в клочья.

— Втрое мощнее, а не вдесятеро. — Скаут подошла, положила ладони мне на руки, стиснула их и натянуто улыбнулась. — Поверь, если у тебя есть какие-то другие соображения, то я очень рада буду их выслушать.

Сказать мне было нечего.

— Вот видишь, — сказала она.

— Просто я вправду не хочу, чтобы ты туда отправлялась.

— Я и сама не хочу, но ты единственный, кто может поразить гарпуном людовициана, а Фидорус — единственный, кто знает, как отсюда вернуться. Из этого следует, что спускаться под воду в клетке должна я.

Я посмотрел на нее:

— Иди-ка сюда.

Она обвила меня руками, и я тоже крепко сжал ее в объятиях.

— Не надо, — сказал я.

— Надо, — тихо сказала она, овевая дыханием мне щеку. — Вот как это происходит, и вот что случается потом. — Она меня поцеловала. — Это должно случиться, мы ведь оба это знаем.

Правда была в том, что я действительно это знал. Открытка, остров, Фидорус, Рэндл, даже людовициан… Все, что происходило со мной с того мгновения, как я очнулся на полу спальни, неким образом, которого я не мог уразуметь, являлось частью какого-то невыразимого и непонятного замысла, и Скаут, спускающаяся в клетке под воду, тоже была частью этого. Это должно было случиться. Я знал.

— Скаут, — сказал я, — что происходит?

Ее выдох показался мне еле слышным:

— Я же права, разве нет?

Я кивнул, еще сильнее притягивая ее к себе.

Несколькими мгновениями позже из каюты поднялся Фидорус с баллоном и чем-то вроде надувного спасательного жилета под мышкой.

— Мне надо кое-что вам сказать, — сообщил он, когда мы помогли ему опустить баллон на палубу рядом с клеткой. — Я так виноват, виноват перед вами обоими. Однажды я уже подвел тебя, Эрик, а теперь сделал это снова. Я подвел вас обоих.

Пока он говорил это, все маски, защитные слои, казалось, сошли с его лица. Перед нами предстал настоящий Фидорус — осунувшийся, постаревший, внушающий жалость человек.

— Не надо так…

— Нет, Эрик, попрошу меня не оправдывать. Это моя вина. Я — тупой, эгоистичный старый дурень, полагавший, будто сумею со всем управиться, в точности как в старинной японской легенде. Но правда состоит в том, что я не Тэкиси.

— Эй, постойте-ка, — сказала Скаут. — Не забывайте, замысел был мой, а у него хватило дурости на это согласиться. Если на то пошло, это мы виноваты в том, что втянули вас во всю эту ерунду.

— Точно, — сказал я.

Доктор смотрел на нас мгновение-другое, затем кивнул в знак благодарности.

Несмотря на солнечный зной, я почувствовал, что лицо мое овевает ледяным ветерком.

— Ладно, — сказала Скаут, — но что это такое?

Фидорус протянул нам то, что принес из каюты вместе с воздушным баллоном. Я думал, что это спасательный жилет, но нет, это была детская игрушечная надувная лодка.

— Это для кота, — сказал он, — его шлюпка.

И тогда мы рассмеялись, я в обнимку со Скаут и Фидорус, прижимавший к груди надувную лодку. Мы смеялись так, как обычно смеются люди, которым в недалеком будущем предстоят смертельные испытания. Наш смех был похож на крохотные бенгальские огоньки в непроглядном сумраке ночи.

* * *

«Орфей» теперь уже сильно кренился. Правый борт был на несколько футов ближе к воде, чем левый, а мачта указывала на пять минут второго. Дело ухудшало то, что рычаг лебедки был закреплен на правом борту, поэтому, когда мы опускали клетку за борт, это, возможно, прибавило еще пару минут стрелке мачты, неумолимо отсчитывающей время.

Скаут надела подводный костюм и воздушный баллон, а маску натянула себе на макушку. Кроме того, на ней была пара моих футболок — чтобы замаскировать ее под Эрика Сандерсона.

Скаут была готова. Клетка была готова. Время истекало.

— Ладно, герой, — сказала она. — Акула подплывает к клетке, ты вонзаешь в акулу гарпун. Людовициан и Уорд соединены. Нет больше акулы. Нет больше Уорда. Просто, правда?

— Просто, — сказал я, беря ее за руку.

Фидорус нес к нам гарпун, волоча за собой кабель.

— Скаут… — начал я. — Я так много хотел…

— Не надо. Запомни это и скажи, когда я вернусь.

— Так говорят пилоты, перед вылетом на задание, в фильмах про войну.

Она рассмеялась.

— Не верится, что ты только что это сказал. — Она обняла меня и поцеловала. — Порой ты бываешь страшно остроумным, знаешь ли.

— Ну, — буркнул я. — Скаут, пожалуйста, береги себя.

— Слушаюсь!

Подойдя к борту лодки и усевшись на него, она смочила в воде свою маску и спустилась в клетку. Мы закрыли крышку, лебедка загрохотала, опуская клетку в воду. Я поднял руку в беззвучном коротком взмахе. Скаут, исчезая в синеве, ответила тем же.

На протяжении следующих пятнадцати минут вокруг нас не было ничего, кроме напряженной тишины моря. Пузыри от дыхания Скаут поднимались к поверхности, Фидорус вышагивал от левого борта к правому, от кормы к носу, оглядывая воду, Иэн шлепал лапами по палубе, желая оставаться как можно ближе ко мне, а мачтовые часы отсчитывали оставшееся нам время, меж тем как «Орфей» неумолимо клонился к воде.

А потом это произошло.

Все случилось очень быстро.

Громкое пустотелое громыхание под нами — это раздается из-под лодки, — а потом клетку относит в сторону — бум! Пузыри и брызги. «Орфей», накренившийся еще сильнее. «Бурр-бурр». Пузыри, брызги и промельки огромных серых очертаний в белой бурлящей воде. Я, заносящий гарпун и ничего, кроме серого мельтешения в белой пене, не видящий, и я, что-то кричащий. Всплески, целые полотнища воды, ударяющие по мне и по палубе, и что-то, взбивающее спокойное море в пену, и я уже захожусь в крике: «Поднимайте ее, вытягивайте! Я его толком не вижу!» Бочки, мечущиеся в пене, пронзительно визжащая лебедка, вода, пена и очертания огромного хвоста, молотом вздымающегося из волн. Фидорус, его крик, поглощаемый невообразимым шумом, напрягающаяся лебедка, я, что-то орущий, и бочки, и хвост, и бурлящая вода. «Орфей», в клочьях белой пены, скрежет металла, гарпун у меня в руке. Фидорус — он орет, что он запутался! И бочки, и копье, и пена, и брызги. Клетка — разбитая, вспоротая, пустая и я, кричащий и стискивающий гарпун. Хвост, брюхо акулы, плавник, подобный изогнутому белому ножу. «Орфей», кренящийся к воде, доктор и я, орущий что-то в сторону пустой клетки, и доктор кричит: «Он утягивает нас вниз! Я не могу отцепить трос!» Скрипящая лодка, кренящаяся к воде, доктор, перебирающийся через ограждение, ставящий одну ногу на пустую, изжеванную клетку и рубящий трос мачете. Пена и брызги, хвост, подпрыгивающие бочки и хвост, сокрушающий воду. Я, стискивающий гарпун, и Фидорус, рубящий тросы, запутавшиеся в клетке. Голова людовициана, подобная огромной серо-белой кабине самолета, поднимающаяся из водоворота пены, и я, орущий и швыряющий гарпун.

Гарпун летит.

Гарпун летит и тянет за собой провод.

Слишком высоко. Гарпун проходит над головой акулы и ухает по пенным разводам за ее хвостом. Черный провод мотается на палубе. Скрипы лодки. Фидорус, молотящий ножом по тросам раскуроченной клетки, и я, бросающийся за проводом, вытягивающий его обратно, чтобы достать гарпун. Пена, брызги, треск рухнувшей за борт лебедки. Выламывая палубу, она успевает задеть доктора Фидоруса, и он вместе с ней летит в тросы, веревки и бочки, и рычаг лебедки своим весом толкает его под воду. Кровь идет разводами по воде, а доктор в мешанине металла, дерева и тросов тянется рукой ко мне. Потом все — клетка, бочки, лебедка, путаница канатов и доктор, и его тянущаяся, тянущаяся, тянущаяся рука, — все это ухает вниз, всасывается в пену и волны, с громким хлопком смыкающиеся над его головой. Лодка кренится. Клочья пены расходятся, водоворот сглаживается, море становится спокойным. Я хватаюсь за провод от гарпуна, и он, вырываясь, сильно обжигает мне ладони. Ноутбук Никто скользит по наклонной палубе. Я прыгаю между ноутбуком и бортом лодки, так что ноутбук тяжело ударяет меня по спине, а провод мчится через палубу, за леера, и уходит вниз, в море.

Тишина, которую нарушают только скрипы тонущей лодки.

Вода, заливающая палубу, и мачта, наклонившаяся к морю.

Я не в силах сдержать слез, плачу, лежа на спине.

Лодку неудержимо влечет вглубь.

 

33

Фрагмент о лампе

(Часть третья / Закодированный раздел)

Все кончено.

Порой остаткам лета все еще удается пробиваться через облака, но ночи наступают раньше, и пауки развесили лабиринт из паутинок, тянущийся поперек аллеи в конце сада. Ранним утром все они делаются серебристыми от росы. Ничего этого я вплоть до нынешнего дня не замечал. До сих пор мне казалось, что август еще отсчитывает последние числа. Часы тикают, но словно бы вхолостую, и округа живет, не обращая внимания на ход их стрелок.

Около недели назад ко мне приезжала мама Клио, чтобы забрать кое-какие фотографии и старый шарф, который Клио носила в детстве и к которому была с тех пор привязана. Прежде я даже ни разу не видел этого шарфика, но притворился, что он много значил для Клио, и кивал в нужных местах, и принес несколько бумажных полотенец, когда ее мама расплакалась. Она привезла с собой несколько фотоальбомов и показала мне фотографии Клио, которые я не знал. Клио-школьницы, с косичками и слишком большими зубами — она играла ангелочка в рождественском представлении. Клио в ванночке, с грязной физиономией. Клио-подростка, в черных колготках, короткой юбочке и с галстуком, узел которого съехал в сторону. Клио-студентки-отличницы, в одежде из военного магазина и волосами до подбородка, на каком-то фестивале, имевшем место незадолго до того, как у нее обнаружили рак. Ее мама расспрашивала меня обо всем, что случилось в Греции, обо всем, что имело отношение к несчастью, и о том, что к нему отношения не имело, и всякий раз, когда я что-нибудь говорил, видно было, как она пытается удержать мои слова в памяти, будто запасаясь ими впрок.

Знаю, что никого из ее семьи я, по всей вероятности, больше не увижу. Это слишком близко и остро, и мы только пораним друг друга, если попытаемся поддерживать какие-то отношения.

Сейчас полдень. Ничего из вещей Клио у меня больше нет.

Я очень долго ни к чему не притрагивался. Дом, оказавшись вне времени, обращался в тайный храм по мере того, как пыль оседала на вещах, на которых никогда не предполагалось присутствие пыли, — на зубной щетке Клио, на ее фене, на компакт-дисках, не убранных в свои футляры, на дезодоранте, стоявшем на подоконнике ванной. На обыденных вещах, заботливо хранимых на прежних местах, потому что та, кто прикасалась к ним последней, никогда уже не поставит чашку на край стола и не отложит в сторону наполовину прочитанную книгу. Мир пытался двигаться без нее дальше, а я противился его попыткам стронуться с места. Не так давно ко мне приезжал повидаться отец. Он не очень большой мастер говорить, но, пока я готовил ему кофе, он попробовал немного прибраться. Он передвинул одну из книг Клио, и я закричал на него и кричал, пока не сорвал голос, но он все равно ничего не понимал и все пытался положить книгу обратно, где она была, приговаривая: «Вот, глянь-ка, все в порядке, видишь? Ты бы и не отличил». Под конец он просто удерживал меня, а я заходился в рыданиях, и, знаю, сам он тоже плакал, только беззвучно, белые полоски сбегали вниз по его жесткому щетинистому лицу.

Клио утонула, ныряя с аквалангом у побережья Пароса. Ей попалась на глаза афишка курсов подводного плавания, и она все твердила, твердила и твердила об этих курсах. В конце концов мы покинули Наксос на пару дней раньше, чтобы она могла попытать там счастья по пути на материк.

Когда явились разыскивавшие меня полицейские, я сидел рядом с нашим новым отелем, попивая пиво и дочитывая книгу Пола Остера. Был ранний вечер, и я думал о пицце с коктейлями и о том, когда мы наконец вернемся домой. Думал о том, как пару ночей назад мы, оба пьяные, занимались любовью, как наше горячее дыхание оседало на тенте палатки и как мы лежали там, переплетенные друг с другом, раскидав вокруг все свое барахло.

«Возможно, непроизвольное сокращение мышц… Судорога…» Они отвели меня в какую-то маленькую комнатку, где был вентилятор и графин с водой. Появлялись и исчезали чьи-то лица, кто-то что-то говорил, но я по большей части ничего не слышал, пока не минуло несколько часов. «Возможно, судорога, паника… Она захлебнулась».

Вдохнула воду. Сколько составляет такой вдох? Немного, может, полстакана морской воды. Просто вообрази его, как он стоит перед тобой, представь его у себя перед глазами — это же ничто, правда? Это — ничто. Это тупо и бессмысленно. Все равно что умереть из-за пятиминутного опоздания. Все равно что умереть из-за того, что забыл на столе свой чертов бумажник.

Иногда, поздно ночью, звонит телефон. Первые несколько недель после того, как я вернулся, это происходило постоянно. Я часами сидел в постели в ожидании этого звонка. Затем голос отца Клио говорил: «Я хочу, чтобы ты мне все рассказал», или «Как ты мог это допустить?», или «Прости… слышишь, прости меня», или «Не может такого быть… Почему?», или «Малышка моя», или «Разве не ты должен был за ней присмотреть?», или «Я не могу, я просто не могу…» Иногда слов вообще не было, только три, четыре, пять задыхающихся рыданий, после которых шли короткие гудки.

Я всегда говорил ему одно и то же: «Простите, простите меня, ради бога». Повесив трубку, я подолгу плакал, иной раз всю ночь напролет. Я никому никогда ни о чем не рассказывал.

Мне все время вспоминаются подробности. Всего секунду назад думал о том, как вечером накануне того дня, когда мы снялись со своего участка на Наксосе и направились к судну, нам наконец удалось устроить себе вполне приличный обед с помощью маленькой кемпинговой плиты. Все эти воспоминания, как же сильно они ранят, причем каждое по-своему, так что не думаю, что смогу это вынести, не разорвавшись по всем швам и не расплескавшись болью по всему полу. Но вот что еще хуже, вот что доводит меня до отчаяния: ничто из того, что, как мне кажется, я о ней помню, не является подлинным. Я теряю ее в обобщениях, в бесконечных нашептываниях памяти. Пока мы были в отъезде, я вел что-то вроде дневника, а потом, его перечитывая, обнаружил, как много в нем оказалось прорех. Никогда мы не были такими остроумными. Наши фразы далеко не всегда вызывали смех. И там нет ничего о том, какой Клио могла иногда быть жестокой, или о том, с какой легкостью могла она лгать людям, если считала, что им лучше чего-то не знать. Там нет ничего о тех моментах, когда она бывала скучной или непривлекательной или когда слишком много говорила. Нет ничего о том, как стеснялась, когда у нее болел живот. Нет никакого способа сохранить человека, потому что, что бы ты ни писал, это не правда, это просто рассказ. Рассказы — это единственное, что остается у нас в голове или на бумаге: повествования, составленные из определенных фактов, хорошо отредактированных историй с нами в главных ролях. Теперь я перечитывал этот дневник уже столько раз, что все строки в нем одеревенели, стали такими же нереалистичными, как мыльные оперы или старые голливудские фильмы, которые ты смотрел тысячу раз. Персонажи похожи на меня и на Клио, но это не мы, это просто актеры, снова, снова и снова произносящие одни и те же реплики, все правдивое в которых проваливается сквозь щели.

Через три недели после того, как я вернулся, мне позвонили из Греции. Полиция обнаружила водонепроницаемую камеру Клио и интересовалась, хочу ли я получить ее обратно. Камера прибыла пятью днями позже.

Пакет с надписью «Кодак» и тридцатью шестью фотографиями красочных экзотичных рыб долго лежал здесь, на кухонном столе. Я смотрел, смотрел и смотрел на эти снимки часами и днями, пока не начал видеть их с закрытыми глазами, пока не запомнил каждую рыбку, каждую композицию. Я мог бы рассказать о любой из них — о тех, что были идеально сфокусированы, о тех, что были сняты слишком близко или размыты из-за движения, и о тех, на которых большой палец Клио представал бледно-розовой луной в углу кадра. Я так долго на них смотрел, в иные дни вообще ничем другим не занимался…

Вчера рано утром, когда паутинки были полны росы, я поехал в город, к строительной площадке, где возводят то ли центр развлечений, то ли кинотеатр, вынул все снимки и негативы с этими рыбами из пакета и один за другим побросал в глубокую темную шахту, уходившую глубоко под землю. Потом вернулся сюда и начал упаковываться, все чистить и прибирать.

Я избавился от всех твоих вещей. Раздал их, отослал. Мне казалось, что так будет правильно. Я поступил так, потому что думал, что не смогу больше сдерживать наступающий мир.

Но я зашел слишком далеко.

Сейчас, сидя здесь, в этом пустом доме, я понимаю, что не должен был выбрасывать твои подводные снимки. Вчера мне казалось, что эти тридцать шесть фотографий и были тем, что с тобой случилось. Я ненавидел их и порой расшвыривал по всей комнате. Я не мог больше мириться с тем, чтобы они оставались на кухонном столе, в этом доме и даже в этом мире. Но теперь, когда их нет, я в состоянии думать лишь о том, как ты хотела эту подводную камеру, как тебе не терпелось увидеть все эти снимки, увидеть, получились ли они. Все, о чем я думаю, — это то, как я смеюсь, а ты плещешься в прибое на Наксосе, выглядывая очередную яркую, или большую, или не очень быструю рыбу и бросаясь за ней в волны. Думаю о том, как счастливы мы были там, в том местечке, в нашей палатке и на пляже. Это разбивает мне сердце, и я хочу вернуть эти фотографии. Я так хочу их вернуть. Не могу поверить, что я сделал такое.

На прошлой неделе я отправил нашему домовладельцу уведомление, что собираюсь уехать отсюда на какое-то время. Никому не сказал о своем отъезде, даже отцу. Не знаю, правильно это или нет, но правда состоит в том, что я больше никого не могу видеть, я больше не могу видеть самого себя.

Мне не хватает тебя, Клио.

Прости меня, прости.

 

34 Последний рубеж

Качаясь и оскальзываясь, я с трудом поднялся на ноги. Проковыляв по мокрой покатой палубе с ноутбуком Никто под мышкой к борту, я крикнул:

— Скаут!

Куда бы я ни посмотрел, океан выглядел совершенно плоским.

— Скаут! Доктор Фидорус!

Ничего.

— Господи, — донесся до меня собственный голос. — Скаут! — А потом, упершись спиной в наклонную стену каюты, я тихо произнес сквозь слезы: — Клио…

Только поскрипывания провисшего такелажа, и все.

Подкрадывающееся спокойное море, заливающее палубу мелкими всплесками.

Море, нежно втягивающее в себя лодку, словно соленая вода впитывала в себя деревянный остов «Орфея». Мы уходим под воду и растворяемся в глубине.

Вот как это кончается.

— Мяу! М-яяяяу!

Иэн смотрел на меня из угла перекошенного люка рубки. Я огляделся и увидел надувную игрушечную шлюпку. Она уже почти соскользнула с борта среди начинающего тонуть корабельного хлама.

Утерев влажные глаза, я вскарабкался вверх и сунул ноутбук за стенку рубки. Из-за того, что «Орфей» кренился на правый борт, левая сторона рубки почти горизонтально нависала над водой и могла еще некоторое время оставаться сухой.

— Мяу!

— Знаю-знаю, — сказал я, пробираясь обратно вниз, к нему. — Вот и я.

Я взял Иэна на руки, прижал его к себе и склонил голову, вдыхая запах его пыльной меховой шубки.

— Я с тобой.

Крепко держа кота у себя на груди, я отчасти сошел, отчасти соскользнул к нижнему краю палубы, где опустил его в маленькую лодку.

— Сиди здесь, — сказал я, чувствуя, как по лицу моему стекают слезы, соленые на солнце. — Если можешь хоть раз меня послушаться, один-единственный раз, то, пожалуйста, сиди здесь.

Иэн глядел на меня и дрожал. Крупная морда кота выражала мольбу снова взять его на руки, но он не шелохнулся.

— Молодец, — сказал я, начиная отдаляться. — Сиди, просто сиди там, и все.

Я карабкался обратно по влажной наклонной палубе, и мои ботинки все время пищали и скользили по пропитанной водой деревянной обшивке. Добравшись до каюты, протащился через наклонную дверь и вниз по ступенькам. Обратно я вышел с пластиковым пакетом, в котором лежали тетради с «Фрагментом о лампе» Эрика Первого. Снова соскользнув к ватерлинии, я сунул их в маленькую лодку рядом с котом.

— Мяу.

Иэн приплясывал, умоляя забрать его из шлюпки.

Я погладил его по голове, и он с силой вдавился носом в мою ладонь.

— Понимаю, понимаю тебя, но ты должен оставаться здесь. Мне очень жаль, но так надо. Ты же не умеешь плавать.

«Орфей» застонал, повернулся сразу на несколько градусов, и Иэн в своей маленькой лодке начал подниматься на воде над тонущей палубой. Кот не сводил с меня глаз, охваченный ужасом, меж тем как надувная шлюпка все дальше удалялась от «Орфея».

— Удачи, — прошептал я и начал осторожно отодвигаться.

* * *

— Ну, давай, покажись! — кричал я в море дрожащим и срывающимся от слез голосом. — Давай, где ты там? Где ты, убийца, потому что я — вон он, прямо здесь! Я здесь! — Я с содроганиями втягивал в грудь воздух. — И мне некуда больше бежать.

«Орфей» теперь низко осел в океан, и вода взбиралась по палубе все выше. Я вскарабкался к стенке рубки, дотянулся, вытягиваясь всем телом, до лееров левого борта, высоко задранного в воздух, и посмотрел через него, но там ничего не было, никаких признаков людовициана, только мили водной пустынной глади и остров в отдалении.

— Давай же, я знаю, что ты там! — крикнул я. — Ты ведь всегда там, да? Чего ты ждешь?

Я пробрался вдоль борта к ноутбуку Никто и вместе с ним по наклонной стене рубки вскарабкался на навесную палубу. Перебросив ноги через фальшборт, взглянул вниз, на поднимавшуюся мне навстречу воду.

Море приближалось все быстрее и быстрее, лодка скрипела не переставая, а некогда вертикальный фальшборт верхней палубы теперь стал чем-то вроде уступа, на краю которого я и сидел, свесив вниз ноги.

Я внимательно осмотрел маленькую хромированную антенну, затем нажал на замок ноутбука и открыл его. Экран по-прежнему работал, по-прежнему был голубым, соединение сохранилось, и сложный код Майкрофта Уорда по-прежнему лился вниз белыми строчками букв, словно словесный водопад.

«Хоть на этом спасибо!»

Я закрыл глаза и сглотнул.

Вода поднималась теперь еще быстрее, она коснулась подошв моих ботинок, потом поползла к лодыжкам; ступни у меня сделались мокрыми и холодными, и каждая клеточка моего тела дрожала не переставая.

— Ну, давай, — выдавил я из себя, задыхаясь. — Я здесь. Где ты?

Я прислушивался к скрипам лодки, всплескам поднимающейся воды, своим собственным рыданиям. Вода добралась уже чуть выше голеней.

— Где ты?!

И вслед за этим…

Одна за другой на поверхности океана показались пластиковые бочки, опутанные проводами, и начали медленно тянуться по воде в мою сторону.

— Давай-давай, — сказал я тихонько. — Сколько мне еще ждать! — И я принялся колотить по воде ногами, поочередно поднимая их и опуская, сначала медленно, а потом все быстрее, производя шум и взбивая белую пену. — Вот — я.

Боль в поврежденном колене заставила меня стиснуть зубы, но молотить ногами я не переставал.

Бочки набирали скорость, поднимая вокруг себя грязные волны и выбрасывая белые султаны брызг.

— Давай! — крикнул я. — Я здесь! Давай сюда!

Поднялся плавник, разрезая воду перед бочками и образуя длинный и равномерно перекатывающийся бурун. Я колотил ногами и кричал, кричал и колотил ногами. Людовициан плыл все быстрее, он становился ближе и ближе.

— Вот так! — вопил я. — Теперь я готов на тебя взглянуть! Я знаю, что ты такое, и готов встретить тебя лицом к лицу!

Акула приближалась ко мне в разлетающихся брызгах — в отрывочных воспоминаниях, и в сожалениях, и в желаниях. Она неслась в мгновениях грусти, и в мгновениях радости, и в грезах — акулья голова, два черных игрушечных глаза по обе стороны огромной серой кабины самолета, распоротой во всю ширь черно-красной воронкой, полной зубов.

«Я знаю, что ты из себя представляешь!»

Я швырнул ноутбук в эту разверстую красную пасть и кувыркнулся назад с фальшборта, когда людовициан сокрушил его в щепу, а потом…

 

35

Почти как в раю

Взрыв образовал в море гигантскую впадину, давление выбросило вверх тонны воды, подняв ее яростной, высоко взметнувшейся волной. Она швырнула меня в сторону и затем обрушила в грохочущую синеву. Отплевывая воду, я вынырнул в призрачный мир тумана и брызг. Останки акулы и обломки лодки шумно сыпались вниз, лишь отчасти различимые в дымке, — этакий метеоритный шквал свистящих теней. Выпучив глаза и задыхаясь, я поспешил нырнуть под воду, как раз когда огромный обломок борта тяжело ударился в океан у мета за спиной.

Снова вынырнув, я, кашляя, подплыл через волны и щепки к упавшему куску «Орфея», взобрался на него и крепко вцепился в доски обшивки, меж тем как с неба сыпались последние мелкие фрагменты.

Волны наконец улеглись, превратившись в легкую зыбь, но дымка над водой так и висела, словно над привычным океаном появился второй — призрачный, раскачивающийся и безмолвный. Я прижался головой к обшивке, дрожа от холода и содрогаясь от рыданий, непрестанно накатывавших откуда-то из груди. Потом немного приподнялся и попытался оглядеться, ища Иэна в его маленькой лодке, ища хоть что-нибудь, но видимость в любом из направлений составляла, пожалуй, футов шесть, и ничего другого в моем крохотном клочке океана не было. Я был один-одинешенек. Убедившись в этом, я снова опустил голову на доски.

И вдруг я что-то почувствовал, какую-то слабую вибрацию, вроде мельчайшего мышечного спазма в ноге. Я ранен, подумалось мне, я чем-то порезан, а боль из-за холода сделалась смутной. Потянувшись рукой вниз, чтобы выяснить, в чем дело, я наткнулся на открытку в заднем кармане шортов. Снова коснулся ее — и да, было такое ощущение, что маленький прямоугольник карточки вибрирует. Я осторожно вытянул ее из кармана, положил перед собой и уперся локтями в обломок лодки, чтобы лучше ее рассмотреть.

Теперь открытка промокла, размякла и расходилась по краям, но я этого не замечал. Все мое внимание захватило нечто поразительное: черно-белая фотография моего дома перестала быть неподвижной.

На моих глазах крохотный скворец вспорхнул и улетел с телефонного провода между столбами. Деревья раскачивались под ветром. Серый «фольксваген» промелькнул через кадр, направляясь вверх по выходящей за пределы снимка дороге.

Я поднес палец, чтобы коснуться поверхности изображения, но поверхности не было. Палец мой прошел насквозь и сделался еще одной движущейся частью картины. Я сунул туда всю кисть, всю руку. Почувствовал холодный дождливый воздух, реальный воздух по ту сторону почтовой карточки. Я уставился на картину, заставил свою ладонь сжаться в кулак, потом разжаться, растопырить черно-белые пальцы, помахать ими.

Мне слышен был шум дорожного движения. И другие звуки: плач младенца, бормотание чьего-то телевизора через открытое окно — шумы, вплывающие через поверхность дымчатой воды. Когда я оглянулся, в морском тумане начали появляться размытые тени. Вокруг меня образовывались знакомые силуэты, горизонт, обозначенный линией из крыш домов и деревьев, и телеграфный столб в саду дома напротив моего.

Я вытянул руку из фотографии. Звуки быстро стихли, а очертания вокруг поблекли и исчезли, снова обратившись в дымку.

Продолжая смотреть на фотографию, я увидел, как через кадр промелькнула еще одна машина, но на этот раз беззвучно. Дождь теперь пошел сильнее, я мог различить его лишь в виде крошечных серых черточек, наискось пронзающих знакомый пейзаж. Какое-то время я смотрел на свой черно-белый дом.

— Нет, — сказал я тихо, — я не вернусь, я не хочу возвращаться. «Шаг за шагом, одолевая трудности…» С какой стати мне возвращаться? — Горячие слезы стекали у меня по щекам. — Она умерла. — Я уронил голову на сгиб локтя. — Она погибла, а я уцелел, и я так бесповоротно устал от этого.

И у меня все лились, лились и лились слезы.

Одно за другим проходили бесцветные, выбеленные мгновения.

А потом…

Какое-то теплое пятнышко коснулось моей спины. Я поднял голову. Лучи солнечного света прорезали себе путь через дымку и высветили маленькие золотистые лужицы на поверхности холодного океана. Я повернулся на своем плавучем обломке «Орфея», пытаясь сквозь рассеивающуюся дымку увидеть шлюпку Иэна. Потом снова сдвинулся, чтобы получить лучший обзор, и именно в этот миг заметил, что происходит с карточкой в моей руке. Черно-белое изображение моего дома таяло, черное отступало в белое. Довольно быстро изображение пропало совершенно, оставив карточку совершенно чистой. Я хотел было коснуться новой поверхности, но остановился: карточка снова зажужжала, слегка вибрируя у меня между пальцами. Жужжание длилось всего мгновение, но когда оно прекратилось, то карточка вроде бы сделалась иной, она стала тоньше и не такой мягкой, как прежде, покрывшись прозрачной глянцевой пленкой. На моих глазах начало проявляться новое изображение, на этот раз не черно-белое, но изобилующее оттенками красного, синего, желтого и зеленого. Через несколько секунд я держал в руке не открытку, а фотографию ярко расцвеченной рыбки.

Я не отрывал глаз от этой картины, переполняемый безмерным чувством цельности происходящего и очевидным значением того, что я видел, но все еще не понимал. Здесь, сейчас происходило нечто очень, очень важное…

В нескольких футах от моего обломка «Орфея» вырвался на поверхность фонтан пузырей, и я попытался подтянуть ноги и взобраться повыше на обломок лодки.

А потом над волной показалась голова в маске, и Скаут махнула мне рукой, выплевывая изо рта воздушный патрубок.

— Эй! — крикнула она, усмехаясь.

— Господи…

Я сунул фотографию в задний карман, смеясь и соскальзывая с корпуса, чтобы встретить ее в воде.

Скаут смеялась, стягивая с себя маску и плывя ко мне. Я обхватил ее, она обхватила меня, и мы кое-как стали плыть вместе, обвивая друг друга руками, крепко друг друга стискивая и смеясь как сумасшедшие.

— Я думал, что ты умерла, — сказал я, когда дыхание наконец восстановилось. — Боже мой, я думал, что ты умерла.

— Людовициан пробил в клетке дыру, — сказала она. — Когда он запутался, я как умела выскользнула наружу.

— Ты выскользнула наружу, — повторил я, мотая головой и глядя на нее так, словно не верил собственным ушам и глазам.

Потом мы стали целоваться. Мы целовались на обломке корпуса, так тесно прижимаясь друг к другу, словно это было и концом света, и его началом, словно ничего другого никогда не было и никогда не будет.

— Не могу поверить, что ты здесь, — тихо сказал я наконец.

— А я не могу поверить, что ты справился, — отвечала она с улыбкой. — Ты справился, Эрик!

Я как-то беспомощно пожал плечами:

— Знаю.

— А как доктор?

Я покачал головой.

Скаут опустила взгляд на воду.

— Клетка, бочки, провода и акула — все это запуталось, и он пытался перерезать тросы. Все произошло так быстро, только что он был… То есть я ни на миг не понимал, что такое происходит, а потом…

Пока я продолжал мямлить, пытаясь подобрать слова для описания случившегося, Скаут глубоко-глубоко заглянула мне в глаза.

— Все хорошо, — спокойно сказала она, кладя руку мне на плечо. — Я знаю, что ты ничего не мог поделать.

— Я не мог до него дотянуться. Я пытался схватить его, но оказался недостаточно проворен, и…

— Эрик, пожалуйста.

— Что?

— Тебе действительно надо меня выслушать. Я попытаюсь сказать тебе что-то важное, хорошо?

Я посмотрел на нее. Она подняла руку и мягко коснулась моей щеки.

— Ты не сделал ничего дурного, — сказала она. — Иногда происходят события, с которыми мы ничего не можем поделать, и с ними никто ничего не может поделать. Все это, Эрик, случилось не из-за тебя. Я не виню тебя в этом, понимаешь? Я тебя не виню. Это был несчастный случай.

И тогда все соединилось. Все то огромное, чего я не мог понять, — все это соединилось в одном ярком, сверкающем мгновении.

В это единственное мгновение я вдруг все понял.

— Боже мой…

Скаут улыбнулась.

— Спасибо, — сказал я, чувствуя в глазах влажное жжение и покалывание.

— Это не твоя вина, — прошептала она, тоже плача.

— Я люблю тебя. Я всегда тебя любил. Ты знаешь об этом, правда?

— Знаю, — сказала она. — Мне тоже нравится проводить с тобой время.

Я рассмеялся.

— Такой я тебя ненавижу.

— Знаю, — ухмыльнулась она. — Слишком уж легко тебя поддеть.

И мы крепко прижались друг к другу, плача, меж тем как остатки белой туманной дымки рассеивались вокруг нас.

— Эй, — Скаут похлопала меня по спине, — это не Иэн ли вон там?

Я обернулся. Желтая надувная шлюпка Иэна покачивалась в отдалении на зыби. В нескольких милях позади него из моря поднимался остров, высокий и каменистый, расплывчатый на таком расстоянии.

— Иэн! — крикнул я, не в силах сдержать радости при виде маленькой лодки. Я помахал рукой в его направлении. — Кажется, я его вижу. А ты?

— Ну да, — кивнула она, пристально глядя на лодку и прикрывая глаза от солнца ладонью. — Ну, теперь тебе от него крепко достанется. Поплыли.

— Скаут!

— Да?

— Все кончилось, правда?

— Да. Кончилось. — Она посмотрела на меня. — Что ты чувствуешь?

— Я рад, — тихо сказал я. — Я рад, что все кончилось. Куда теперь?

Она махнула рукой в сторону острова.

— Да? А ты знаешь, что это за остров?

Скаут улыбнулась.

— Знаю, — сказала она, — это — наш дом.

* * *

Иэн хмурился, глядя поверх воды, словно старый морской волк, меж тем как мы со Скаут плыли, подталкивая его лодочку к отдаленному берегу.

Мы одолели примерно полпути, когда в прибрежных деревеньках начали зажигаться огни, отгоняя вечернюю мглу. Приближалась ночь, а мы направляли шлюпку к берегу, к длинной полосе пляжа, откуда фонари, висевшие у входов в таверны и бары, покрывали волны цветными дорожками света.

 

36

До встречи, мистер Тегмарк

[55]

* * *

Автор благодарен чудесной, всегда и во всем меня поддерживающей подруге Шарлотте Бозик — ты изумительна! Спасибо моему большому другу Мэгги Хэннан абсолютно за все — от «А» до «Я». Спасибо Тоби Липу и Эли Смиту за предоставление отпуска в «New Writing 13». Спасибо Дэвиду Митчеллу за замечания и шоколадки, Скарлетт Томас — за указание верного направления, моему агенту и другу Симону «Акуле» Тревину — за то, что все это случилось. Спасибо Фрэнсису Бикмору, редактору и соучастнику в концептуальном преступлении, за неоценимый вклад во внутренний мир Эрика и за все часы обсуждений, которые внесли изменения в книгу. Спасибо Джеми Бингу — человеку с ракетным топливом вместо крови — за его непоколебимую веру в концептуальных рыб и Джессике Крейг за то, что ей удалось обратить в эту веру других. Спасибо Джейн Стаббс (Совет искусств, Йоркшир) и Полу Холлоуэю (Группа искусств, Гулль) за их помощь, поддержку и веру. Спасибо Джеймсу Расселу, Элен Тьютон и Робу Дейви за их работу с корректурой. Спасибо Эбу Уокеру, Ли Фентон, Колину Херсту, Стивену Уокеру, Элен Райдлер, Нику Бротону, Мету Кларку, Ребекке Вудз, Полу Гарди, Майку Гэлвину и всем остальным (вы сами знаете, как вас зовут) за годы веселья и невзгод, которые сделали эту книгу возможной. Спасибо моим родным за то, что они меня поддерживали и никогда не спрашивали: «Ну и когда ты думаешь найти настоящую работу?» И наконец, спасибо Сент-Джону Дональду, Кэтрин Батлер и Питеру Чернину за их работу по выведению целлулоидного кузена нашего людовициана.