– 28 —

Четверг, 25 мая 1989 года,

Полдень,

Посольство Соединенных Штатов

В десять часов утра в Кремле открылся первый Съезд народных депутатов, и вся страна замерла в ожидании. Хотя был рабочий день, никто не работал. Заседания съезда транслировались по телевидению по всей стране, и каждый человек, включивший телевизор, следил за его работой.

Телезрители видели, что открывал съезд вовсе не Горбачев, а Орлов, председатель Центральной избирательной комиссии по выборам народных депутатов. Они видели, как депутат из Латвии Толпежников нахально влез на трибуну и потребовал расследования устроенной армией девятого апреля кровавой бойни в Тбилиси, в которой погибли шестнадцать советских граждан. Они видели, как лишь недавно вернувшийся из ссылки Андрей Сахаров призвал депутатов принять закон, объявляющий решения съезда не допускающими неоднозначного толкования.

Приподнятая праздничная атмосфера проникла даже в американское посольство, где советские праздники традиционно игнорировались. Мартин все утро следил за заседанием съезда по телевизору в своем кабинете. По окончании утреннего заседания он вышел из посольства на улицу Чайковского. Определенного плана у него не было, однако он внушил себе, что его долг как специального помощника культурного атташе – изучать культуру страны пребывания. Он пошел по улице в направлении Смоленской площади и дошел до начала Арбата у здания Министерства иностранных дел. Повернув на Арбат, который стал пешеходной улицей, он прошел всего метров пятьдесят, дальше идти стало почти невозможно: всю улицу запрудили толпы горячо споривших москвичей. Уличных музыкантов и художников, обычно стоявших небольшими кучками вдоль всей улицы, оттеснили к стенам домов и витринам магазинов. Многие, побросав свои картины и кустарные изделия, присоединились к спорившим и втянулись в политическую дискуссию о событиях дня.

– Толпежников – да он же с ума сошел! – яростно наступал на своего оппонента какой-то бородатый мужчина, сверкая черными глазами. – Да они же никогда не признаются, что за решением послать войска в Тбилиси стоит партия. Зачем тут голову ломать?

– А затем, что если на этот раз они и не признаются, то в следующий раз дважды подумают, прежде чем решиться на подобный шаг, вот зачем, – возражал его оппонент.

– Сахаров – бесстрашный человек, – утверждал другой спорщик. – Но если он не будет следить за своими словами, его опять загонят в Горький еще до конца съезда.

– Оба они предатели, – кричал третий. – Этот из Латвии и Сахаров, они только и могут ломать, что другие строят. Ну ладно, согласен – в прошлом не все было идеально, но нельзя же хаять все подряд. Что требуется сейчас – так это наметить позитивные шаги на будущее.

Спорщики защищали свои аргументы не только словесно, но и с помощью силы. Мартина медленно, но неуклонно выжимали из середины толпы к покрашенной специально к съезду в розоватый цвет стене дома, у которой с утра пораньше разложил свой товар какой-то художник. Теперь на его картины никто не обращал внимания. В конце концов кто-то прижал Мартина к стене и даже не извинился. Отталкиваясь от стены, он вдруг увидел прямо перед собой пустые глазницы лица нарисованного на полотне без всякого фона.

Упираясь ладонями, он всеми силами старался не повредить картину. Лицо на портрете было закрашено красным цветом, постепенно переходящим в светло-розовый. Глазницы нарисованной маски оставались незакрашенными, но внутри их что-то жило. Он сперва не смог разобрать даже, что там такое – может, какая-то мазня, какая-то каша может, красноватые блики, отблеск знамен двинувшихся к свету, но все еще не пробившихся сквозь тьму масс.

Кто-то сильно толкнул его. В раздражении он обернулся.

– Поосторожнее с моими картинами, – напомнил мужчина, который прижал его к стене. А потом, очевидно признав в нем иностранца, сказал более мягким тоном по-английски:

– Извините, очень толкают, и я… – тут он ничего и выговорить не смог, а лишь уперся руками в наседавшую толпу. – Вам нравятся мои картины? Они хороши и сравнительно дешевы.

Он оперся одной рукой о стену, чтобы обернуться к Мартину и в то же время защитить свои творения от напора. Он оказался совсем рядом – всего в полуметре от Мартина, изо рта его несло запахом лука и чеснока.

Мартин отступил на пару шагов.

– Интересные работы, – промолвил он.

– Интересные? Да они прекрасны!

– Это вы написали их?

– Я? – он даже рассмеялся. – Да ведь это все написано мною!

И он обвел свободной рукой вокруг. Из-под его руки Мартин сумел увидеть целую галерею портретов большегрудых женщин, заполонивших тесный Арбат.

– А это тоже ваша работа? Художник снова рассмеялся:

– А это рисовала моя подруга-художница. Автопортрет. Как это вы называете по-английски?

– Полупортрет. Не слишком отличается от слова «автопортрет».

– Полупортрет. Это точно ее лицо.

– Сколько?

Художник оценивающе оглядел Мартина, будто настоящая цена была написана на его лице.

– Пятьсот рублей.

Он назвал цену как-то неуверенно, почти вопросительным тоном:

– Пять сотен.

– Пять сотен? Слишком дорого.

Художник скривил недовольно губы и произнес, понизив голос:

– У вас есть доллары? Могу уступить за полсотни баксов.

Несмотря на деловой тон, взятый художником, его запрос не был чрезмерным: десять рублей за доллар обычно предлагали валютчики на улице. Однако операции с валютой в любом месте, кроме Внешторгбанка, являлись нарушением закона, а Мартину совсем не хотелось совершать какие-либо преступления экономического характера, поэтому он ответил:

– Нет, долларов у меня нет. Только рубли. Художник пожал плечами:

– Ну, а сколько же вы дадите?

Мартин на минутку задумался. Он очень хотел купить картину, но еще больше – получить информацию.

– Не знаю, право… а нет ли у вас еще таких же?

– Нет, эта единственная.

– Ваша подруга нарисовала всего один автопортрет? Большинство женщин любят рисовать себя.

Художник лишь рассмеялся.

– А она не большинство. Да, она нарисовала еще один автопортрет. В голубых тонах – такой, какой себя ощущала в тот момент, как она объяснила. Но он уже продан.

– Плохо. Вы его сегодня продали?

– Нет. Она его сама продала. Давным-давно.

– А не знаете ли, кто его купил?

– Нет. По-моему, какой-то американец. Вы сами-то американец?

– Да.

– Может, вы знаете его?

– Америка – страна большая.

– Хотя не такая большая, как Советский Союз. За четыре сотни берете?

Мартин посмотрел на пустые глазницы портрета, а в глаза продавца заглянуть не решился.

– Неплохо было бы иметь оба портрета: один в голубом тоне, а другой в красном, – сказал он.

– Вам она нравится, а? А если увидите ее в натуре, захотите купить сотню ее картин.

– Может, она сама продаст их?

– Она их не продает, только в исключительных случаях. Она художница.

– Ну и что? Вы же тоже художник, а картины-то продаете.

Продавец ухмыльнулся и ответил:

– Вы правы, но я еще и бизнесмен. Она же в бизнесе ничего не смыслит. Если бы она попыталась жить продажей картин, ей и на хлеб не хватило бы. Ей бы не продать ни одной, если бы не я… – он вновь оттолкнулся рукой от стены. – У каждого своя роль в жизни: она рисует, я продаю.

Резким взмахом руки он подчеркнул, что торговать она не может.

– Вообще-то она актриса. Ха! Если хотите посмотреть на нее, приходите в театр в эту субботу. Это театр-студия на Юго-Западе. Она будет играть роль жены Мольера. Скажите ей, что я продал вам картину. Всего за триста рублей.

– Она знает английский?

– Нет. Но, может, вы говорите хоть немножко по-русски? Или возьмите переводчика.

– На картине нет подписи. Подскажите ей, что нужно подписывать картины, если она хочет выручать за них большие деньги.

– Большие деньги? И он еще называет триста рублей большими деньгами? Я знаю, что такое большие деньги. А вы знаете, сколько зарабатывает мой двоюродный брат в Чикаго? Он все время говорит мне: «Гуго, хочешь иметь деньги, приезжай в Чикаго». Мой брат, он шофер такси, заколачивает, нет, вы только послушайте, зашибает иногда по две тысячи долларов в месяц! А вам известно, сколько получает художник здесь, в Советском Союзе? Член Союза художников? Да это же преступление – платить так мало!

– Она член Союза художников?

– Нет. А кому хочется быть его членом? Скажу вам прямо: вот я, например, зашибаю гораздо больше здесь, на Арбате, продавая картины, нежели получает «официальный» художник – член Союза. Пусть они идут куда подальше со своим Союзом. Слава Богу, что он начал перестройку, скажу вам. Ну да ладно, этой женщине нужны как раз эти деньги. Триста рублей. Или, может, у вас есть «Мальборо»? Тогда заплатите сигаретами.

– Сколько «Мальборо»? Художник задумался, подсчитывая.

– Десять блоков.

Триста рублей по официальному курсу равнялись 480 долларов. Стало быть, по 48 долларов за блок сигарет. Мартин мог купить их в посольском магазине по десять долларов за блок или же в «Березке», Торгующей за твердую валюту, по двадцать с небольшим долларов. А если он расплатится сигаретами, будет ли это чем-то отличаться от расчетов долларами? В посольстве запрещалось расплачиваться с советскими гражданами настоящими деньгами (рубли таковыми не считались) и вступать с ними в какие-то торгашеские сделки. Все это могло быть расценено как экономическое преступление, нарушение закона и влекло за собой объявление «персона нон грата» и высылку домой, в Штаты.

– Извините. Я не могу расплачиваться сигаретами. Так или иначе, но у меня с собой всего пятьдесят рублей.

Гуго посмотрел на портрет, потом на Мартина. На его глазах первоначально запрошенная цена усохла в десять раз, и он понял, что Мартину с его пятьюдесятью рублями размышлять здесь, на улице, долго не приходится.

– Хорошо. Давайте пятьдесят.

Мартину показалось, что если поторговаться дольше, то можно купить картину еще дешевле. Тем не менее он вынул бумажник и отсчитал десять синих пятирублевок – больше у него и впрямь советских денег не было. Гуго стал заворачивать картину во вчерашний номер газеты «Известия».

– А как зовут автора? – спросил Мартин.

– Алина Образ. Кстати, если вы хотите иметь подпись на картине, я подпишусь за нее. По-русски. Не отличите от ее подписи.

– Не надо, спасибо. Может, она сама подпишет, если я схожу посмотреть ее на сцене.

Похоже, его слова удивили Гуго.

– Она не подписывает картины, – ответил он и стал обматывать завернутую картину толстой коричневой бечевкой, которая, как постиг Мартин на собственном опыте, была непрочной, несмотря на толщину. Замотав, он протянул картину Мартину.

– Почему же не подписывает? – поинтересовался тот. Художник пожал в недоуменье плечами.

– Она говорит, что художник должен быть… Как это сказать по-английски? Неизвестным. Вез имени.

– Анонимным?

– Вот-вот. Анонимным. В картине важна сама работа.

Предложение его нового знакомого подписать картину за художницу чуть не вынудило Мартина совсем отказаться от покупки. Он начал сомневаться в правдивости всей этой истории. Но все же было очевидно, что эту картину писала та же рука, что и ту, которую приобрел Хатчинс. Та тоже не подписана. По пути в посольство он остановился у киоска по продаже театральных билетов и спросил у продавщицы, нет ли билетов в театр-студию на Юго-Западе.

– Ну, это же любительская труппа, – презрительно фыркнула старушка-киоскерша. – Их билеты мы не продаем. На спектакли ходят их друзья, соседи… Нужно знать кого-то из них, они достанут билеты.

Должность специального помощника атташе по вопросам культуры имеет одно несомненное преимущество – она дает великолепную возможность посмотреть любительский спектакль в юго-западной части Москвы.

С помощью этой должности можно также завязать множество знакомств в театральном мире. Вернувшись в свой кабинет, Мартин снял трубку и позвонил Юрию Калугину, который писал театральные обозрения в «Литературной газете».

– Юрий, это Вен Мартин, – сказал он. – Вы, должно быть, помните, как мы разговаривали о творчестве Булгакова на вечернем кинопросмотре в Спасо-хаузе несколько недель назад? Ну так вот, наш разговор подтолкнул меня перечитать некоторые булгаковские произведения, в том числе и повесть «Жизнь господина де Мольера». Ну так вот, Юрий, мне сказали, что один московский театр поставил пьесу, в основу которой, я уверен, легло это произведение Булгакова. Я бы очень хотел посмотреть постановку, но вам-то известно, каких мук стоит достать билеты в московский театр… Вы могли бы?.. Было бы чрезвычайно любезно с вашей стороны. Надеюсь, что и вы, конечно, пойдете и прихватите Ольгу. Что? Очень жаль, но, конечно же, я понимаю – дела есть дела. Прекрасно вас понимаю… Тогда лишь один билет для меня. Уверен, эта просьба облегчит вам жизнь – пару билетов достать труднее. К сожалению, в эти дни мне в свободное время ужасно скучно. Да-да, премного вам благодарен.

 

– 29 —

Суббота, 28 мая 1989 года,

7 часов вечера,

Юго-Запад Москвы

От станции метро «Юго-Западная» Мартин пешком направился к театру. Рядом виднелся жилой комплекс для иностранцев – два здания и стоянка автомашин, огороженные высоким охраняемым забором, чтобы иностранцы не оказывали бы на советских граждан своего пагубного влияния. Далеко в стороне, в начале проспекта Вернадского, сверкала в лучах вечернего солнца, изредка пробивающихся сквозь облака, башня Московского государственного университета.

Непохоже было, чтобы в близлежащих домах помещался театр. Лишь дважды расспросив прохожих, он нашел его в цокольном этаже девятиэтажного блочного дома, построенного в 70-х годах. Дом, как грязно-белая башня, возвышался над открытым полем, до которого еще не добралась сплошная застройка. Дальше по проспекту, на самом краю поля, стояла церковь, не действовавшая много десятилетий. Теперь ее наполовину закрывали строительные леса – там велись реставрационные работы.

На той половине, до которой еще не добрались реставраторы, с куполов капала ржавая вода, оставляя пятна на стенах, которые когда-то были белоснежными. А за лесами светилась уже новая краска – розовая, белая, зеленая, один из куполов блестел даже свежей позолотой. Мартин подумал, что в этом, как в капле воды, отражается весь Советский Союз: ничегонеделание в течение целых семидесяти лет, а потом авральная борьба с ржавчиной.

На стене жилого дома висел щит с надписью, что здесь находится театр. Билетерша взяла у него билет, улыбнулась и указала на дверь в самом конце узкого фойе. Он прошел в дверь и оказался в темноте. В зрительном зале окон не было, а стены и потолок были закрашены черной краской. Глазам потребовалось время, чтобы приспособиться к слабому свету тусклых лампочек. Перед пустой некрашеной деревянной сценой, занимавшей ползала, стояло восемь рядов стульев, обшитых красной синтетической тканью, примерно по пятнадцать стульев в каждом ряду.

На Мартина смотрели – он опоздал и должен был перешагивать через ноги, чтобы добраться до своего места в середине первого ряда. Смущаясь, он переступал через ноги зрителей, расположившихся у самой сцены, которая возвышалась над полом всего на несколько дюймов. Только он добрался до своего места, как в зале погас свет и долго не зажигался – глаза постепенно привыкали к полной темноте. В зале повисла тишина.

Внезапно вспыхнул свет. Раздалась громкая музыка – он не мог вспомнить мотив, – сотрясая маленький зал.

На сцене стояла женщина – так близко от Мартина, что он мог коснуться ее рукой.

На ней было платье фасона девятнадцатого века. Полосы у нее были светлые, длинные – до самых плеч, глаза черные. Лицо – слегка вытянутое, как у классической русской женщины, нос – чуточку длинноват, но изящной формы, губы – полные.

Она была прекрасна.

И она была той самой, что нарисована на картине.

Пьесу он знал, так как читал Булгакова. Молодой Мольер, тогда еще актер, женился на молодой актрисе, она ушла из своей труппы и последовала за ним. Впоследствии он сменил ее, в искусстве и в жизни, на другую молодую женщину. Роль первой жены – трагическая роль. Она проникнута романтическим страданием, что так нравится русским. Игру актрисы в этой роли публика одобрила: когда сцена погрузилась во мрак (занавес отсутствовал), зрители вызывали ее снова и снова, дружно и ритмично хлопая в ладоши, что являлось признаком высшего одобрения.

Мартин под благовидным предлогом присоединился к разговору двух таких же зрителей, задержавшихся в фойе в ожидании, когда разойдется публика. Это были муж и жена. Сначала она просто отвечала на реплики Мартина о пьесе, а потом говорила без остановки, не давая мужу вымолвить ни слова. Они были рады воспользоваться случаем побеседовать с иностранцем:

– Разве не так, дорогой? Мы очень удивились, увидев вас здесь. Не думаю, чтобы мы видели бы здесь раньше иностранца, даже из тех, которые живут рядом со станцией метро.

Мартин отвечал, что с удовольствием посмотрел столь необычную пьесу. Повесть он, конечно же, читал, но не мог даже вообразить, что ее поставят на сцене. Она великолепно поставлена. Особенно хороша Алина в роли жены Мольера. Не знают ли они ее, поинтересовался Мартин. Конечно же, знают! Да вот и она сама идет сюда!

– Алина, это господин Мартин. Он американец. Ему понравилась твоя игра – как и нам.

На сцене она была поразительна, но в жизни оказалась еще прекрасней. Он увидел, что ее портреты говорили правду: в глазах ее мерцала та же таинственность, что-то неотразимое и неуловимое.

– Очень приятно слышать, – сказала она женщине, которая представила ей Мартина. Ему же она ничего не сказала, лишь пристально взглянула на него, будто пытаясь разглядеть в нем нечто потаенное.

«Не смотри мне в глаза, Боюсь, они отразят то, что я вижу, И ты четко увидишь свое лицо, Полюбишь его и пропадешь, как и я», – вспомнились Мартину стихи.

– Аля, ты готова? – спросила женщина. – Мы идем к метро.

– Да, пошли.

– Господин Мартин, вы поедете на метро?

– Что? Да-да, поеду.

– Тогда пойдемте с нами. Так замечательно познакомиться с иностранцем, знающим русскую литературу.

Вечером в половине одиннадцатого в Москве в конце мая все еще светло. На улицах полно пешеходов – московская зима прошла совсем недавно, им не хватало дня нагуляться, и лишь усталость загоняла их поспать.

По пути к метро женщина занимала Мартина разговорами, Алина же вообще ничего не говорила, разве что кратко отвечала на вопросы.

Перед входом в метро Алина стала лихорадочно рыться в сумочке, тщетно пытаясь найти мелочь. Мартин протянул ей пятикопеечную монету, она поблагодарила его, но не улыбнулась. Он последовал за ними через турникет к лестнице, ведущей на платформу. Послышался гул приближающегося поезда. Хотя торопиться нужды и не было, они засуетились в бездумной спешке, характерной для тех, кто, видя подходящий поезд, бежит инстинктивно, а не потому, что боится опоздать на него: ведь через четыре минуты подойдет другой. Первой сорвалась женщина, за ней, держа ее под руку, – ее муж; с громом и стуком они скатились с лестницы, придержали закрывающиеся двери ближайшего вагона и ворвались в него.

Плюхнувшись на сиденье, они громко рассмеялись.

– Вот мы и проделали физзарядку на сегодня! – объявила женщина. Она села рядом с Мартином, с другого бока сидел ее муж, а рядом с ним – Алина. Поэтому Мартин не мог говорить с ней из-за неумолчного шума в вагоне.

Вагон был почти пустым, но на следующей станции в него ввалилась толпа пассажиров, и все места оказались занятыми. Самой последней в вагон вошла маленькая старушка с тридцатью или даже больше рулонами туалетной бумаги, нанизанными на бечевки в две связки, как метки. Связки она повесила через оба плеча.

– Смотри, смотри, – шепнула женщина мужу. – Интересно, где же она достала туалетную бумагу? Как ты думаешь, там еще осталось? Давай сойдем на следующей остановке и вернемся, может купим? Хотя нет, магазины уже закрыты.

Старушка прошла мимо Мартина, но свободного места не нашлось. Тогда он предложил ей:

– Не хотите ли присесть?

Она поблагодарила его взглядом облегчения и села. Мартин встал рядом с ней, а затем передвинулся поближе к Алине и сказал:

– А еще я добр к собачкам и детям.

– Такое в обычае у американцев?

– Только у лучших американцев.

– А есть ли такие, к кому вы не расположены?

– Что же… есть… милиционеры…

– А почему же они?

– Они не нуждаются в моем расположении. Им не нужно помогать.

– Я же повидала среди них немало и таких, кому помогать нужно.

– Да? И что же это за помощь?

– Психиатрическая.

– Вы говорите так, будто у вас большой опыт общения с милицией.

– Опыта здесь набираться не нужно. Достаточно просто оглянуться вокруг. Отправляйтесь на любой железнодорожный вокзал и понаблюдайте за милиционерами. Они ходят и будят людей, вынужденных ждать поезда всю ночь напролет, потому что, как они говорят, «на вокзале спать не положено». Все они, кто будит людей, нуждаются в лечении у психиатра.

В их разговор встряла женщина:

– А вот по нашему телевидению недавно говорили, что в Америке в метро людей нередко грабят. Это правда?

– Только в Нью-Йорке. И то далеко не всегда.

– Вы шутите? – переспросила женщина.

– А я слышала по нашему телевидению, что американцы шутят всегда, – промолвила Алина. – Даже когда им и не нужно. У нас же в стране всегда шутят, потому что шутка помогает выжить.

– Вы говорите так, будто у вас богатый опыт общения с американцами, – заметил Мартин.

– Нет, не богатый, очень маленький. Хотя и этого вполне достаточно.

Она улыбнулась, смотря ему прямо в лицо, долгой, искренней, ослепительной улыбкой. Он подумал даже, а не смеется ли она над ним.

– А что особенно вам понравилось в спектакле? – спросила она, прежде чем он успел ответить на ранее высказанное ею замечание.

– Да все понравилось. Кажется, больше всего мне понравилась сдержанность в оформлении – метод постановки спектакля, заставляющий зрителей напрягать воображение.

Она опять рассмеялась.

– Голая сцена – вот и все, что у нас под рукой. Этим мы стремимся подчеркнуть достоинство бедности, – объяснила она. – Валерию будет приятно услышать, что кто-то находит удачным его замысел.

– Валерий – это режиссер, – пояснила женщина. – Он просто гений.

– Да, он гениален, – подтвердила Алина.

– Я в этом не сомневаюсь, – заметил муж женщины. За весь вечер он впервые раскрыл рот. Жена сердито сверкнула на него глазами.

– Ну вот и наша станция, – сказала она. – Нам нужно пересесть на «Парке культуры» на кольцевую линию. А вы, господин Мартин? Вам нужно доехать до «Краснопресненской». Она недалеко от американского посольства. Вы что, не пересаживаетесь на кольцевую?

По всему было видно, что Алина не собирается пересаживаться, а едет дальше.

– Нет, – ответил он, – я выйду и пересяду на «Площади Дзержинского».

– А-а. Да, вы можете пересесть и там. До свидания! И она потащила мужа за собой из вагона. Тот помахал Мартину рукой, но так, чтобы жена не заметила, и слегка улыбнулся.

Алина подвинулась немного, освобождая рядом место для Мартина.

– Интересная пара, – заметил он, усаживаясь.

– Это что, американская ирония?

– Я, может быть, немного смешлив, но характер у меня серьезный. Вам где выходить?

– Я пересяду на «Проспекте Маркса».

Всего три остановки, а потом, на следующей, будет и его.

– А потом куда?

– Я живу недалеко от метро «Коломенская». Там еще немного трамваем, а потом пешочком. Добираться – целое приключение.

– Особенно ходить пешком ночью, да еще в таком криминогенном районе, как я читал в газетах. А не позволите ли мне разделить ваше приключение и проводить вас до дому?

Она бросила на него быстрый взгляд:

– Пожалуйста, не утруждайте себя. Это довольно далеко от вашего посольства.

– Но мне бы хотелось добавить к своей коллекции станций метро еще одну. Никогда еще не приходилось бывать на «Коломенской».

– В самом деле? Я предпочитаю ходить одна. Надеюсь, я не выгляжу грубой, но после спектакля я всегда выжатая как лимон. Боюсь, не получится из меня остроумной собеседницы.

Молча они просидели до следующей остановки, «Кропоткинской», находящейся в районе старинных городских особняков (некоторые все еще пустовали со времен революции), который Герцен называл Сен-Жерменским предместьем Москвы.

Мартин не знал, как снова начать разговор, ибо взгляд ее ничего не выражал, но в конце концов она, похоже, стряхнула с себя оцепенение и сама пришла ему на выручку.

– А как вы нашли дорогу до нашего театра? – спросила она. – Я никогда прежде не видала в нем иностранцев.

– Я узнал ее от Гуго.

– А где вы встретились с ним?

– На Арбате. Я купил у него картину. Я надеялся, что, возможно, увижу его на сегодняшнем спектакле.

– А почему надеялись?

– Он сказал, что он ваш ухажер. Она сердито сдвинула брови.

– Вовсе нет. Он просто друг. И даже им не станет, если не перестанет трепаться. Гуго часто хвастается тем, чего у него нет.

– Да ладно вам. Я рад, что Гуго сказал мне о спектакле. Он великолепен.

– Булгаков – великий писатель. Его имя – это уже девяносто процентов успеха.

– На свете множество великих писателей, чьи произведения никогда не воплощались в хорошие постановки.

– Ну что ж, тогда поставьте остальные десять процентов в заслугу Валерию. Он ведь может сделать стоящий спектакль из чего угодно.

– В таком случае я тоже считаю его гениальным.

Мартин решил, что между Валерием и Алиной сложились, или существовали в прошлом, далеко не простые отношения.

– Ну а как все-таки вы умудрились достать билет на наш спектакль? – продолжала она. – Мы же далеко не самая знаменитая труппа на свете, хотя о работе Валерия и хорошо известно в Москве. Да и помещение театра очень мало – вы же сами видели. Обычно все билеты раскупаются за месяц вперед. У вас, должно быть, есть связи?

– У меня есть доллары.

– Может, Гуго продал вам билетик? Хотя нет, у него билета не могло быть. Он же никого, кроме меня, не знает настолько близко, чтобы достать билет. Все же, как вы достали его?

Он было собрался рассказать как, а она начала опять:

– Екатерина Михайловна упомянула про американское посольство. Вы там работаете? У вас там есть возможность доставать билеты?

– Да, я там работаю.

– А что за работа?

– Я специальный помощник культурного атташе. Это значит, что я должен читать русские книги и знать русских художников. И за это я получаю жалованье. Ну, еще я встречаюсь с разными людьми, у которых есть возможность достать театральные билеты.

– А сколько вы уже прожили в Москве?

– Да почти два года. Срок моего пребывания уже заканчивается.

– А что будет потом?

– Я исчезну подобно Золушке.

– Как это?

– Золушка – это героиня английской сказки. В ней бедной девушке ее крестная мать – добрая волшебница – дарит волшебное платье, предоставляет слуг и все такое прочее, чтобы та могла предстать на балу перед принцем, но с условием, что ровно в полночь все это превратится и убогий хлам…

– Тогда это похоже на меня в спектакле. Пока он идет – я заколдована, но после него я возвращаюсь в свое прежнее состояние.

Мартин не мог не рассмеяться.

– Но в вашем случае колдовство не исчезает полностью, потому что самое лучшее остается. Полагаю, как и в сказке про Золушку, – в ней принц повсюду искал ее.

– Вы мне льстите. Это что, так принято у американцев?

– Не знаю. А у других американцев, которых вы знавали, тоже медовые языки?

– Других американцев мне знать не доводилось, – ответила она.

– Никого?

– Никого.

– В таком случае надеюсь, что первый из них вас не разочаровал.

На эту реплику она ничего не ответила.

– Та картина, что я купил у Гуго… – начал снова Мартин. – Он сказал, что ее написали вы.

– Он сказал и другое – будто он мой ухажер. Не верьте тому, что говорит Гуго.

– Но это же ведь точно ваш портрет, хоть и несколько необычный. Гуго пояснил, что это автопортрет художницы.

– А он вам нравится?

– В нем чувствуется большой талант. Она улыбнулась.

– У меня был друг, который тоже приобрел как-то одну из ваших работ, – сказал Мартин. – Он тоже американец.

– Интересно, как же он приобрел ее? Может, тоже у Гуго?

– Его звали Чарльз Хатчинс. Вы не знали его?

– Кажется, я уже говорила, что не знала никаких американцев.

– В самом деле?

– Раз уж картина от меня ушла, у нее начинается собственная жизнь. Она путешествует, где захочет. Бог знает где. Поэтому-то я и не люблю продавать свои работы. Разве может нравиться, когда незнакомые люди заглядывают тебе в душу?

– А тогда зачем же вы их продаете?

– Каждый должен жить. Я не могу жить на ту зарплату, что получаю за свою работу.

– Где же вы работаете?

– В парке Горького. Я рисую рекламные щиты и плакаты.

– И цирковые афиши?

– Да, и цирковые афиши, и другие объявления. В парке устраивается много всяких мероприятий.

Они проехали вторую станцию и быстро приближались к третьей, где ей предстояла пересадка.

– Можно вам позвонить? – спросил он в отчаяньи от мысли, что может потерять с ней связь.

Она немного подумала.

– Звоните.

– Давайте номер.

– У вас есть на чем записать?

Он порылся в бумажнике, вынул визитную карточку и протянул ей вместе с авторучкой. Прежде чем писать, она внимательно изучила карточку, а потом спросила:

– А нет ли у вас еще одной мне на память?

– О чем речь! Конечно!

Он передал ей вторую визитку. Она написала на карточке номер телефона и, как раз когда поезд подходил к платформе, отдала ее Мартину.

– Ну вот и моя станция.

Алина поднялась и двинулась к двери. Он тоже встал.

– Мне очень неловко, что вы отправитесь домой одна.

– А чего тут бояться? Это Москва, а не Нью-Йорк, – улыбнулась она. – Что может случиться в нашем городе?

Толпа пассажиров вынесла ее из вагона. Он смотрел сквозь окно, как она шла вдоль платформы, даже не обернувшись в его сторону. Потом двери захлопнулись, и поезд стал набирать скорость, а когда он повернулся, чтобы сесть, кто-то уже занял его место.

 

– 112 —

Воскресенье, 28 мая 1989 года,

11 часов утра,

Посольство Соединенных Штатов

Мартин не знал, поздно ли Алина встает после спектакля. Он подумал, что если будет спешить, проявлять настырность, это лишь усилит ее подозрения, а она явно уже настороже. Но после одиннадцати часов утра он больше не в силах был ждать. Запрятав в бумажник визитную карточку с номером ее телефона, он вышел из посольства через боковые ворота и пошел вдоль Конюшковской улицы, а солнце грело ему спину. Повернув на восток у высотного жилого дома, построенного в готическом стиле еще при Сталине, он проверил, не тащится ли за ним «хвост», и, обойдя вокруг здания, вышел на пустынную Кудринскую площадь, а потом повернул назад, к Баррикадной улице, ведущей к Московскому зоопарку.

Около зоопарка он купил в киоске стаканчик мороженого и машинально ел его, наблюдая за улицей, по которой только что прошел. Если поблизости окажутся агенты КГБ, решил он, то с ними обязательно будут дети. Смяв пустой бумажный стаканчик, он швырнул его в урну и зашагал вверх по улице в поисках свободного телефона-автомата. Опустив в аппарат двухкопеечную монетку, он набрал номер Алины, который запомнил наизусть.

Последовали два длинных гудка, и женский голос ответил: «Неправильно набран номер».

«Алло», – ответил он, но голос механически повторил: «Неправильно набран номер»… Это включился автоответчик.

Он повесил трубку – монета выскочила обратно, снова позвонил, но с тем же результатом.

Мартин хорошо знал, что пользоваться московским телефоном не так-то просто – надо набраться терпения. Он прошел по улице еще с сотню метров и снова позвонил из другого автомата. Послышались частые гудки, указывающие, что номер абонента занят. В нем опять родилась надежда, и минут через пять он снова позвонил. Потом мимо прошел какой-то крепко сбитый мужчина и, хотя он не задержался у будки, Мартин решил переменить место и поискать другой автомат.

Он направился к станции метро «Улица 1905 года» (названной так в память о неудавшейся революции в том далеком году) и сел в поезд, идущий к центру Москвы. Он даже не думал, что за ним могут следить. Проехав одну станцию, он сошел на следующей – «Площадь Пушкина» – и вышел на оживленную улицу Горького.

В сквере позади памятника Пушкину стояли кучки людей, громко обсуждавших ход съезда: что следовало сказать и что сделать. Хотя он и сознавал, что его долг как помощника культурного атташе – послушать эти споры, он не остановился и прошел через сквер, миновав милиционера, безразлично наблюдавшего, как советские граждане экспрессивно выражают свои политические симпатии. Около кинотеатра «Россия» ему попалась свободная телефонная будка, и он снова позвонил. «Неправильно набран номер», – услышал он опять и выругался по-русски.

Отходя от телефона, он вынул визитку и проверил номер – запомнил он его верно.

Где-то на Пушкинской улице он снова увидел автомат. Телефон сперва «съел» его первую двушку, но на второй сработал. И опять он услышал, что неправильно набран номер.

Три телефона из четырех отвечали одинаково – весомый аргумент в пользу московских автоматов. Телефон написан ее собственной рукой. Значит, она умышленно дала неверный номер.

Он проклинал себя – ведь он упустил ее. Ну нет, остается еще театр – наверняка он сумеет снова найти ее через театр.

А что, если она испугалась и больше туда не придет? Тогда в театре должны знать, где она живет. А если она уехала из дома? Если она поняла, что ее все еще разыскивают, то у нее достаточно оснований сменить жилье.

А что, если… а если она сама из КГБ?

Она сказала, что не знает никаких американцев, но у Хатчинса-то была ее картина, автопортрет, который она сама продала американцу. И описание женщины, бывшей вместе с Хатчинсом, когда его убили, точно соответствует ее облику, Мартин просто уверен в этом.

Но если она из КГБ, пригласила бы она его к себе домой?

Может, и нет. Она не знала, что он придет на спектакль. Может, она растерялась и не позволила проводить ее до дома, так как не имела указаний на этот счет.

В таком случае, могла ли она дать верный номер телефона?

А может, она просто ошиблась? Ошиблась со своим же телефонным номером? Бывает такое?

А что, если московская телефонная система опять разладилась, что уже бывало не раз?

Мартин еще раз попытался позвонить: сначала телефон был занят, а потом опять тот же голос: «Неправильно набран номер».

Ругая сам себя на нескольких иностранных языках, он пришел на площадь Свердлова, где спустился в метро, вернулся на «Баррикадную», к зоопарку, и медленно пошел назад в посольство.

По крайней мере, он хоть убедился, что никто не следил за ним.

 

– 31 —

Среда, 31 мая 1989 года,

9 часов утра,

Посольство Соединенных Штатов

Мартин всегда исповедовал теорию целительной силы литературы и искусства: несчастен тот специальный помощник атташе по вопросам культуры, кто не верит в эту теорию, считал он. В данный момент, однако, он не находил никакого утешения в книгах. И все же он решил, что ему, возможно, требуется не исцеление, а развлечение. Таким образом, его теория осталась в целости и сохранности, хотя, по правде говоря, развлечений в перечитанных книгах он тоже не нашел. Телефонный звонок, раздавшийся в его служебном кабинете, отвлек его от мысли: означает ли отсутствие в книгах развлекательных моментов, что они не являются произведениями искусства?

– Господин Мартин? – спросила по-русски женщина приглушенным голосом.

Он сразу же подумал об Алине, но твердой уверенности у него не было.

– Да, говорит Мартин.

– Добавьте двадцать и пятьдесят к номеру, который есть у вас.

– Что-что?

– Двадцать и пятьдесят. Добавьте их к номеру, который у вас.

В телефоне что-то щелкнуло и послышались гудки, означающие, что на том конце провода повесили трубку.

– Подождите! – закричал Мартин.

Он понял, что говорит в пустоту, и медленно положил трубку на аппарат.

Двадцать и пятьдесят. Добавить их к номеру, который имеется у него. О чем это? Номер чего? Если это Алина, то, очевидно, имеется в виду номер телефона, который она дала ему. Так-так, есть надежда.

Он вынул из бумажника визитную карточку с записанным на ней телефонным номером. Номер был 5924743, цифры написаны баз разделения черточками. Двадцать и пятьдесят – всего семьдесят. Добавить семьдесят? Но она же так не говорила, она сказала: добавить двадцать и пятьдесят. А куда добавить? Телефонные номера обычно разбиваются на две части: 592-4743. Может, она имела в виду, что он добавит двадцать к первой группе цифр, а пятьдесят – ко второй? Отсюда получается 612-4793. Так. Стоит попробовать позвонить, но, разумеется, не из офиса. Наверняка все телефонные звонки перехватываются и подслушиваются. Конечно же! Вот поэтому-то она и не сказала ему номер – КГБ узнает по номеру, где установлен любой телефон. А почему же все-таки она сперва всучила ему неверный номер? Может, она не доверяла ему и опасалась, как бы он сдуру не позвонил по телефону, который прослушивается?

Мартин записался в книге, что уходит из посольства, вышел через главные ворота на улицу Чайковского и быстро зашагал в северном направлении. Он должен решить, куда идти. Ему хотелось позвонить как можно скорее – вдруг она сидит у телефона и ей уже надоело ждать его звонка. Уж если она задала ему такую задачку с номером, не назвав его по телефону, стало быть, она не ждет, что он позвонит немедленно. А может, она думает, что у посольства есть особая надежная линия, которую не прослушаешь? Ведь считают же так некоторые сотрудники посольства: дескать, посольство – это тебе не Советский Союз, а кусочек Америки. Но Америка кончается у посольских ворот. Хатчинс без устали подчеркивал: нужно всегда иметь в виду, что все линии связи посольства с Советским Союзом непременно прослушиваются.

Он решил было свернуть налево, к зоопарку, и отправиться на метро куда-нибудь еще, но ему не хотелось повторять свой вчерашний маршрут. Через дорогу в противоположном от зоопарка направлении, шли улицы, на которых располагалось целое гнездо иностранных посольств. Звонить там по телефону-автомату не следовало: слишком много шансов, что его увидит кто-либо из знакомых.

В конце концов он решился пойти по Садовому кольцу – второй кольцевой дороге (улица Чайковского является частью этого кольца), опоясывающей деловую часть Москвы с Кремлем в самом центре. Когда-то, данным давно, Садовое кольцо было окраиной Москвы. Отсюда происходит и его название – от слова «сад». Теперь же это широкая автомагистраль с четырьмя полосами оживленного движения в каждом направлении. Вот по этой-то улице и пошел Мартин.

Разок он остановился у витрины продовольственного магазина, чтобы проверить, нет ли «хвоста». В этом направлении он не ходил несколько месяцев, но, насколько помнил, реклама на витрине этого магазина с тех пор не менялась. Возможно, ее не меняли даже со сталинских времен. Витрина, высотой метра три, была почти пустой, в ней стояла лишь пирамида из пятнадцати банок прокисших помидоров, один вид которых отбивал всякий аппетит. По собственному опыту Мартин знал, что худшей гадости ему, наверное, в жизни не попадалось. К счастью, они не были предназначены для продажи. (К слову, ему никогда не приходилось видеть на витринах советских магазинов товары, предназначенные для продажи.) Позади витрины виднелись еще более голые полки.

Он рассматривал помидоры достаточно долго, чтобы проверить ноги пешеходов за своей спиной. Пешеходов было на редкость мало, никто не следовал за ним. Он пошел дальше. Напротив Большой Бронной улицы он перешел Садовое кольцо по подземному переходу и двинулся к саду «Аквариум», находящемуся через квартал. Там мерцал в солнечных лучах небольшой зеленоватый пруд, на ближнем берегу которого в тени лип за бетонными столами, инкрустированными черными и белыми шахматными клетками, устроилось несколько пар пожилых мужчин, играющих в шахматы. Этот пруд некогда назывался Патриаршим, на дальнем берегу его стояла та самая скамейка, около которой в Москве появился дьявол из романа Булгакова «Мастер и Маргарита». На скамейке сидела старуха с пуделем. Она держала сумку с кусками хлеба и бросала крошки стайке голубей. Навстречу Мартину шел какой-то пожилой мужчина, тяжело опиравшийся на трость. На минутку он остановился и смотрел, как старушка кормит голубей, потом замахнулся тростью на стаю, разгоняя голубей. «Зачем вы кормите этих паразитов? – насел он на старушку, навешивая на голубей один из самых отвратительных ярлыков из пропагандистского арсенала партии. – Едят только те, кто работает!»

Остановившись посмотреть эту сценку, Мартин воспользовался случаем и проверился еще раз, не ведется ли за ним слежка. Он быстро пересек улицу, по которой, вероятно, когда-то ходил трамвай (именно здесь после ссоры с дьяволом поскользнулся на рельсах бедный Берлиоз и ему отрезало голову колесами трамвая), и подошел к телефону-автомату, стоящему у стены одного из жилых домов, цепочкой выстроившихся вдоль улицы.

Он набрал номер 612-4793. Послышались редкие гудки. Никто не снимал трубку.

Ну, а что теперь, ловкач? – спросил он себя. Не слишком ли долго он затянул со звонком? Не подкатились ли к ней кагэбэшники, пока он прогуливался по Садовой, греясь на солнышке? (Он понимал, что это – глупые мысли, но был настолько раздражен, что в голову лезла всякая чепуха.) Вынул визитку с номером, будто тот мог измениться в его кармане. 5924743. Добавить к нему двадцать и пятьдесят. А можно ли добавить как-то по-другому? Что, если прибавить двадцать и пятьдесят к последним цифрам?

Да конечно же! Можно прибавить и по-другому! Она написала цифры подряд, без разделений. Он ведь сам разбил их, но на американский манер – на две группы: 592-4743. А русские обычно разбивают номера на три группы: 592-47-43. Теперь прибавить к ним двадцать и пятьдесят – получаем 592-67-93.

Он вложил в щель автомата двушку и набрал новый номер.

Раздался длинный гудок, еще гудок и еще. Никто не подходит. Вот ешь твою мать!

– Алло, – раздался наконец голос, и он, еще даже не задав ни одного вопроса, понял, что это она.

– Алина?

Секундное молчание, а затем:

– Слушаю вас.

– Это ваш друг.

Он подозревал, что у Бирмана могли быть какие-то немыслимые способы перехватить их разговор, но лучшего слова, чтобы представиться, он придумать не сумел. Интуитивным искусством маскировки назвал бы его действия Ле Карре. А настоящий агент назвал бы их так? Поступают ли профессионалы подобным же образом?

Судя по всему, Алине понравилось, что он даром время не терял.

– Вы слишком задержались со звонком, – заметила она.

– Прошу прощения, но чтобы позвонить, мне пришлось выйти…

– Понимаю. Должно быть, забрели далеко.

– Пожалуйста, извините. Я так старался позвонить вам еще вчера, но, похоже, набирал не тот телефон.

– Я вам объясню. Может, вам все еще хочется прибавить к своей коллекции и упоминавшееся вчера место? Помните его?

– Конечно.

– Я могла бы встретиться с вами там сегодня вечером.

– А не сейчас?

– Вечером. И в то же время, когда мы расстались. Если вам удобно.

– Да-да. Я буду там.

– Тогда до скорого свидания.

Он повесил трубку и почувствовал, как забилось у него сердце.

 

– 32 —

Среда, 31 мая 1989 года,

11 часов вечера,

Станция метро «Коломенская»

Поезд метрополитена вырвался из туннеля и помчался мимо пустых грузовиков и автобусов, в беспорядке припаркованных на незаасфальтированных стоянках вдоль полотна метро. Спустя минуту-другую поезд взобрался на мост через Москву-реку. Под ним медленно проплывал буксир, толкавший против течения баржу с углем. На его мачте вяло трепыхался красный флаг с серпом и молотом. На другом берегу реки последний луч заходящего солнца коснулся крыш новых жилых башен, стоявших в ряд.

На поверхности поезд шел совсем недолго, затем опять нырнул под землю. Записанный на пленку женский голос объявил, что поезд подходит к станции «Коломенская».

Мартин не знал, где будет ждать Алина. С минуту он постоял на платформе, пока не схлынула толпа пассажиров, а затем увидел, как она появилась из-за колонны в дальнем конце станции. Не подходя к нему, она прошла к середине платформы, где смешивались пассажиры поездов двух направлений. Следуя за ней, он ступил на эскалатор, поднялся наверх и увидел, что она стоит у разменного автомата и меняет на пятачки двадцатикопеечные монеты. Он подошел к ней, а Алина повернулась к нему.

– А вы аккуратны, – сказала она.

– Я старался успеть вовремя.

На улице небо окрасилось в блеклый цвет, как это бывает поздним весенним вечером в этих далеких от экватора северных широтах.

Сгущалась темнота, ложась на широкую улицу, редкие деревья и на квартал типовых жилых домов, столь однообразных, что невольно на ум приходила мысль: только человек, напрочь лишенный воображения, мог построить такие безобразные здания для проживания своих же собратьев.

Сразу же за станцией метро висел огромный транспарант метров ста длиной, на нем красными буквами провозглашалась «Слава КПСС». Народ мог выбирать своих депутатов на съезд из числа беспартийных, но партия или, вернее, ее пропагандистский аппарат, включили «автопилот», и тот прокладывал запрограммированный курс, несмотря ни на что.

– Вы живете где-то поблизости? – спросил Мартин.

– Не очень-то близко. Пройдемся к реке. Вечер восхитительный, а до реки отсюда всего полчаса ходьбы.

Они пошли по Пролетарскому проспекту и свернули за транспарантом на Нагатинскую улицу, которая оказалась еще более «пролетарской», нежели сам проспект. Тротуары кончились. На грязных пешеходных дорожках на обочине главной дороги стояли в ожидании трамвая мужчины в запачканных куртках и матерчатых шапочках, да еще припарковались несколько такси, напрасно ожидавшие пассажиров. Женщины на натруженных чугунных ногах несли домой покупки, рука об руку шагали влюбленные.

Вдоль дороги стояли деревья. Раньше вся эта местность не входила в черту Москвы. Здесь рос лес, а когда началось массовое жилищное строительство, деревья между домами не вырубали. Теперь же из остатков леса получились не парки и скверы, а просто пустыри, запущенные и неухоженные, на них уже рос как попало подлесок Жилые дома в этом районе имели улучшенную планировку, квартиры в них были более просторными, чем в «хрущобах» начала 60-х – четырех– и пятиэтажных блочных зданиях, облицованных серой шершавой плиткой. Мартин вдосталь насмотрелся этих «хрущоб», гуляя по Москве, когда еще был студентом, еще при Хрущеве. Тогда дома лепились из блоков самых разных размеров, попадавшихся под руку, и скреплялись строительным раствором. Сквозь незаделанные щели можно было увидеть улицу. Потом стены облицовывали плиткой, и они приобретали более приличный вид, но только до поры до времени. Все знали, какие недоделки скрыты под плиткой. Наружные стены имели вполне сносный вид, хотя и казались немного грубоватыми и плохо отделанными. Многие, в частности иностранцы, находили в этих домах даже какую-то особую привлекательность. Были и такие, кто и впрямь считал подобные районы массовой застройки белыми городами своей мечты.

В наступавшей темноте можно было разглядеть фигуры четверых молодых людей, устроившихся у входа в магазин. По кругу у них ходила бутылка бормотухи – самого дешевого в стране пойла, изготовляемого для советских граждан путем перегонки из гнилых фруктов и сахара.

Алина на всякий случай взяла Мартина под руку.

Когда они подошли поближе к этой компании, один из них передал бутылку приятелям и шагнул им навстречу.

«Вот это влип», – подумал Мартин. Положение казалось безнадежным. Парень выглядел крутым, настоящий «пердак», как называли диссиденты мордоворотов из КГБ.

– Вы же наверняка знаете, как всыпать парню по первое число, – сказал он Алине.

– Молчите, – выдавила она сквозь зубы, не раскрывая рта. – По вашей речи сразу поймешь, что вы нерусский.

Парень был одет в голубую замасленную спецовку и голубую же засаленную шапочку.

– Дай прикурить, а? – попросил он Мартина. Сигареты в руке у него не было.

– Извините. Я не курю.

– А, так ты иностранец? А «Мальборо» у тебя есть?

– Я не курю, – повторил Мартин, не останавливаясь, так как Алина тащила его за собой. Парень не отставал.

– Эй, ты что, нерусский? А что ты высматриваешь здесь? Милиция не любит, когда здесь шляются иностранцы.

Мартин не отвечал, не оборачивался назад, но чувствовал, что и другие парни идут по пятам.

– Эй ты, иностранец, я же тебе говорю? А ты, курва, что делаешь с иностранцем?

Мартин хотел остановиться, но Алина крепко ухватила его за локоть.

– Шагай и не останавливайся, – сказала она приглушенным голосом, – гляди прямо перед собой.

Мартин почувствовал тупой удар пониже спины, споткнулся, потерял равновесие и оторвался от Алины. Он остановился и повернулся к преследователям.

Лицом к лицу с ним стоял, расставив ноги, раздувая ноздри и распаляясь все больше и больше, здоровенный парень. Голову он по-бычьи наклонил вперед, кулаки сжаты и подняты к груди: ну точь-в-точь поза, какую он видел на пропагандистских плакатах, – храбрый герой-подросток защищает Родину-Мать. Его приятели тоже подтянулись, но остановились в двух-трех шагах позади.

Алина схватила Мартина за руку:

– Идем, быстрее!

Мартин стряхнул ее руку. Если быть точным, то поступил он так не от собственной храбрости, а просто потому, что боялся повернуться спиной к этой четверке. Уж лучше принять стойку с самого начала, решил он.

– Ты, сука, лучше уводи его отсюда! – сердито проревел парень.

– Заткнись, ешь твою мать! – огрызнулась Алина. Парень отступил назад, будто поскользнувшись, а затем снова сделал шаг вперед.

– Так вот какая ты добрая! – рявкнул он.

– Все лучше тебя, гадина!

Ругательство подстегнуло малого, и он сделал быстрый выпад, пытаясь дотянуться до Алины, а вовсе не до Мартина. Но как только он приблизился, Мартин нанес ему сильный удар в лицо, и парень упал на колени, обхватив Мартина за талию и стараясь свалить его на землю. Mapтин попытался оттолкнуть его, но тщетно. Тогда он просунул ладонь тыльной стороной под его подбородок и стал отжимать голову назад, пока не освободился, потом толкнул парня, и тот неуклюже завалился на спину. Тут к Мартину подскочила остальная троица.

– Бежим! – закричала Алина.

Но бежать с поля боя казалось Мартину унизительным Он шагнул вперед и заехал среднему по физиономии, почувствовав хруст в кисти. Тот упал. Двое крайних напали на Мартина с двух сторон и сбили его с ног, но в их натиске не чувствовалось напора и согласованности. Только тогда до Мартина дошло, что вся четверка была вдрызг пьяна, и если один не опирался на другого, то просто не мог держаться на ногах. Они лишь бесцельно размахивали руками, а не дрались. Первый парень по-прежнему лежал на спине и тяжело пыхтел, другой уткнулся носом в землю. Мартин легко поднялся и стряхнул на землю двух других, пытавшихся удержать его за ноги. Алина еле оттащила его, вырвав из их хватких пальцев.

– Бежим! – скомандовала она.

Только промчавшись полквартала, они оглянулись назад. Вся четверка по-прежнему лежала вповалку. Алина тащила Мартина, не давая ему даже передохнуть. Адреналин в его крови убывал, все тело мелко дрожало изнутри.

– Ну ты и вывалялся же! – заметила она.

Посмотрев на себя, он обнаружил, что пиджак и рубашка на нем запачканы кровью, хлынувшей из носа первого парня, а сам он весь в грязи и пыли с пешеходной дорожки. Правая кисть сильно болела и стала опухать.

– Кажется, я сломал что-то, – сказал он, поддерживая кисть и сгибая и разгибая пальцы. Острая боль пронзила руку.

– Вам нужно почиститься. Пошли ко мне.

– Наверное, многие сделали бы что угодно, лишь бы получить от вас такое приглашение.

– Извините. Я что-то не поняла.

– Извините, что говорю непонятно.

Ее квартира находилась на четвертом этаже жилого дома по Якорной улице, начинающейся от Нагатинской. Эта узенькая улочка с разбитым асфальтовым покрытием, без сточных канав протянулась вдоль реки. По обеим сторонам улицы стояли в ряд точно такие же жилые дома, и в дождливую погоду между ними блестели лужицы. Рядом с домами росли тополя, пух которых сопровождал ясные майские дни настоящим снегопадом. Сейчас же, в этот спокойный вечер, пух лежал кучками на голой и пыльной земле и на асфальте, подобно последним пятнам ушедшей снежной зимы.

В подъезде бетонные стены и лестницы еще носили следы краски, которой прошлись по ним перед самым заселением. С тех пор их не красили ни разу, о чем говорили многочисленные пятна на стенах.

Мартин с Алиной медленно поднимались по лестнице в темноте: на каждом этаже укреплены осветительные лампы, но они не горели.

В темноте она достала ключ. На ощупь дверь оказалась мягкой – когда Алина включила свет в прихожей, он заметил, что она обита дерматином.

– Вешайте сюда пиджак и галстук.

В стенке прихожей была укреплена вешалка с дюжиной деревянных крючков. На большинстве висели пиджаки и куртки разных фасонов. Она сняла один, освободив место для вещей Мартина.

– Можете надеть эти тапочки.

Тапочки – мужские, связанные из шерсти, оказались ему чуть великоваты. Он никак не мог привыкнуть к русскому обычаю менять обувь на тапочки при входе в квартиру.

– Видно, вы готовы предложить гостям любой размер, – заметил Мартин.

– Эти моего мужа. Они пока еще здесь.

– Как я понял, вашего мужа сейчас нет?

– Да, мы в разводе.

– А-а.

Окинув Мартина критическим взглядом, Алина наконец сказала:

– Не думаю, что смогу отчистить вас. Слишком много работы.

– В следующий раз я постараюсь драться не пачкаясь. Она рассмеялась.

– Могу предложить вам плащ, чтобы добраться до дома.

– Большой? Я ношу плащ только в теплые вечера. Я буду в нем выглядеть как московский флэшер.

– А что это такое – флэшер?

– Нудист, голый – в чем мать родила.

И он сделал движение руками, будто распахнул плащ и показал голое тело и тут же запахнул. Она опять улыбнулась и сказала:

– Вам надо подержать кисть в холодной воде – она опухает. Идите на кухню и подержите ее в воде. А я смою кровь с рубашки, а потом приготовлю чай. Снимайте рубашку.

– Да нет необходимости.

– Очень трудно замывать кровь на рубашке, не снимая ее.

– Я имею в виду, что вам нет необходимости замывать ее.

– Но вы же не хотите привлечь к себе внимание в метро.

– Если я надену сверху плащ, никто ничего не заметит.

– Вы что, стесняетесь меня?

После этих слов он наконец снял рубашку и протянул ей. С рубашкой в руке она скрылась за боковой дверью. Он услышал шум воды. Вскоре она позвала:

– А теперь полечим вашу руку. Идите сюда. Мартин прошел в комнату, оказавшуюся спальней. В ней стояла двуспальная кровать, два стула, повсюду стояли и лежали холсты, натянутые на подрамники. Все они были расписаны, но что там нарисовано – разобрать нельзя из-за слабого вечернего света.

Кухня оказалась крохотной, но достаточной, чтобы вместить раковину для мытья посуды, газовую плиту, небольшой стол, два стула и ничего больше. Холодильника не было. На стенах развешаны маленькие картины, написанные в основном маслом, но некоторые – эмалью по металлу.

– Вот эти очень изящны, – отметил он. Ему хотелось сказать ей что-то теплое и приятное. – Это ваши работы?

– Да, еще студенческие.

Она напустила воды в большую эмалированную кастрюлю и поставила ее на стол.

– Садитесь. Опустите руку в кастрюлю. Холодная вода не даст ей опухнуть.

Она добавила воды в помятый алюминиевый чайник и зажгла плиту кухонной зажигалкой.

– Себе больше навредили, чем им, – недовольно заметила она, разглядывая его руку.

Он не счел ее замечание ни справедливым, ни точным.

– Думаю, что одному из них я сломал нос, – заметил он.

– А его нос сломал вашу руку. Что лучше? Что полезнее – здоровый нос или работоспособная рука? – с этими словами она нежно прикоснулась к его больной руке.

«Ну что ж, эти парни вряд ли мордовороты из КГБ, – подумалось ему. – Да и она, кстати, тоже не оттуда».

– Ну что ж, – сказала она. – Вы наверняка не кагэбэшник.

– Что-что?

– Я боялась, что вы окажетесь агентом КГБ. Но драться вы совсем не умеете.

– Вы уж точно знаете, как развеселить человека. Почему вы подумали, что я могу быть из КГБ?

Она взглянула ему прямо в глаза и ответила:

– Потому что вы специально искали меня, потому что вы спрашивали про Чарльза Хатчинса.

– А вы ответили, что никогда не знали его.

– Я говорила неправду.

Он увидел, что она смотрит на него с напряжением, стремясь уловить его реакцию. Поэтому он постарался сделать вид, что ее признание его особенно не волнует.

– А почему же вы говорили неправду?

– Потому что я думала, что вы из КГБ. Поэтому-то я и дала вам неверный телефон. Мне нужно было время проверить вас. Извините меня. Я так обрадовалась, когда узнала, что в вашем посольстве есть человек по имени Бенджамин Франклин Мартин и что им оказались вы.

– Я догадался, что и вы тоже не можете быть агентом КГБ.

Она даже не рассмеялась, а лишь спросила:

– Ну, а вы – почему вы считали меня агентом?

– Когда Хатчинса в последний раз видели живым, он был с русской женщиной – блондинкой редкой красоты, – он внимательно смотрел ей в глаза, говоря это, – и его убили ножом как раз в ее присутствии.

Они сидели, ничем не выдавая своего волнения. Потом она промолвила:

– Я знаю все – это была я.

– А не знаете, почему его убили?

– Нет, этого я не знаю.

– А вы знаете, кто он такой?

– Американец. Работал в вашем посольстве.

Она по-прежнему неотрывно смотрела Мартину прямо в глаза.

– Он был агентом вашего Центрального разведывательного управления.

– Почему вы так считаете?

– Он мне сам сказал.

Мог ли Хатчинс и впрямь сказать ей такое наперекор всем наставлениям и инструкциям?

– И вы поверили?

– Да.

– Он что, предъявил вам какие-то документы?

– Какие удостоверения личности могут быть у агента Центрального разведуправления, приехавшего в Советский Союз? А, господин Мартин? Визитная карточка шпиона? Рекомендательное письмо от президента США? Нет, разумеется, он мне не предъявлял никаких документов. Не хотите ли показать мне свои?

– А вообще-то у него было какое-либо удостоверение? Как вы узнали, что он из посольства?

Алина рассмеялась как-то по-особенному, почти с презрением, что ему не очень-то понравилось.

– Никакой кагэбэшник не проведет за нос американца, – объяснила она. – Я знала, что он из посольства – он показал мне свою дипломатическую карточку. Он оставил ее там, в кафе, в ту злосчастную ночь. Конечно же, в ней не написано «ЦРУ».

Она выдвинула ящик стола и поискала в нем. «Вот она», – и с этими словами протянула Мартину черную кожаную обложку для документа. Открыв ее, он увидел фотографию Хатча, прямо глядящего на него.

– Зачем же он оставил там карточку?

– Он сказал, что не хочет держать ее при себе. Но, может, ему нужен был предлог для того, чтобы вернуться в кафе после встречи.

Объясняя все это Мартину, она неотрывно смотрела ему в глаза, как бы подтверждая свою правоту, если он вдруг начнет сомневаться.

– А может, он задумал переспать со мной, соблазнив романтикой своей профессии.

– Неужели он так думал?

– Вопрос неуместен, – отрубила Алина.

Она отвела взгляд, а он почувствовал себя неловко, задав такой нетактичный вопрос, а еще больше оттого, что она не стала отвечать на него.

Потянувшись к шкафчику над плитой, она достала чашки, блюдца, чайник и картонную коробку с чаем. Затем положила в чайник две ложечки чая и заварила кипятком.

– Сахара у меня нет, – пояснила она. – Свою норму я выменяла на чай. Но зато есть немного варенья.

Она поставила на стол маленькую вазочку с вареньем и двумя чайными ложками, потом села напротив Мартина, разлила чай по чашкам, добавила воды в большой чайник и снова поставила его на огонь. Подняв чашку с чаем, она провозгласила:

– За ваше здоровье.

Чокнувшись, будто рюмками, они принялись за чаепитие с вкусным вареньем.

– А я ждала-ждала, когда же вы меня найдете, – сказала она за чаем.

– А откуда вы узнали, что я вас ищу?

– Не вы, разумеется, а ваше разведуправление. Так-так. Она все еще продолжает считать, что он из ЦРУ. А что бы он сам думал на ее месте? ЦРУ ее, конечно же, разыскивает. И не только оно.

– Так что же случилось в ту ночь?

– Поздно вечером мы с Чарльзом встретились в метро, на станции «Проспект мира», – начала Алина, и он отметил, что она назвала Хатчинса по имени. – Мы вышли из метро и пошли в кафе, где должны были увидеться с моим братом Юрием.

– А почему вы назначили встречу именно в этом кафе?

– Не знаю. Это Юрий предложил. Не думаю, что он бывал в нем раньше. Может, потому-то и выбрал это место.

Но Юрий там так и не появился.

– Зачем же он хотел встретиться с Чарльзом?

– Потому что он, Юрий то есть, попал в какую-то историю.

– В какую историю?

– Я не знаю, – ответила она и как-то странно посмотрела на него. – А разве Чарльз не рассказывал вам об этом? Или вы не ведете досье?

Мартин лишь глубоко вздохнул.

– Я не работаю в ЦРУ.

Алина уже собралась было отпить глоток чая, но, услышав эти слова, не донесла чашку до рта и недоуменно уставилась на Мартина.

– Но вы ведь работаете в американском посольстве?

– Далеко не все в посольстве работают в ЦРУ. Хотите верьте, хотите нет.

По всей видимости, ей было трудно поверить в это. Она даже поставила свою чашку на стол.

– Ну, а для чего вы оказались здесь?

– Я же говорил: ради интересов культуры.

– Нет, я не о том. Почему вы здесь, зачем искали меня?

– Не считая того факта, что вы самая прекрасная женщина, какую я когда-либо встречал в своей жизни?

– Да, не считая этого факта. Даже если бы я и была ею, вы же этого не знали, пока не пришли на спектакль. Вы что, очутились там лишь из любви к Булгакову?

– Нет, – согласился Мартин. – Я искал вас. Честное слово.

– Спасибо. А зачем вы искали меня?

– Чарльз – мой друг. Расследование обстоятельств его смерти зашло в тупик. Да, я знал, что тогда в кафе с ним рядом находилась прекрасная русская женщина. Я увидел картину, автопортрет женщины, точь-в-точь такой же, что и у Чарльза, и я стал искать эту женщину.

– А откуда вы узнали, что он был с русской женщиной?

– Из доклада КГБ.

Впервые она посмотрела на него с большим сомнением.

– И как же вы умудрились заглянуть в этот доклад?

– Когда кагэбэшники узнали, кто такой Чарльз, они согласились сотрудничать с нами в расследовании. Догадываюсь, что они не смогли справиться своими силами и, возможно, решили посмотреть, не сможем ли мы что-то раскопать. А нам ничего не подвернулось.

– Кому это «нам»? ЦРУ, в котором вы не работаете?

– «Мы» – это американская сторона, в том числе, как я предполагаю, и ЦРУ. Но все же я у них не работаю. Я даже фактически не работаю и на свое правительство – прикреплен к посольству лишь временно. Я действительно специальный помощник атташе по вопросам культуры, – объяснил Мартин и добавил: – Видимо, это означает, что я никогда не смогу переспать с вами, поскольку в моей профессии нет никакой романтики.

Она и бровью не повела, лишь заметила:

– Вы поставили себя и меня в опасное положение.

– А мне казалось, что вы уже в опасности.

– Я – да. Но теперь ситуация стала еще более угрожающей. Одна – я была как все, и за мной никто не следил. Но все смотрят на женщину, появившуюся с иностранцем. Как, собственно, вы и убедились в этом. Вы что, думаете, мне хочется, чтобы все милиционеры в Москве пялили на меня глаза, разнюхивал, чем мы с вами занимаемся?

– А когда были с Чарльзом, вы тоже так думали?

– Разумеется, только так. Но тогда у меня была, по крайней мере, цель.

– Понимаю: вы хотели помочь своему брату встретиться с Чарльзом.

– Да.

– А зачем?

– Потому что он попросил меня. Юрий влип во что-то нехорошее. Очень нехорошее. Я и подумала, что смогу помочь ему.

– Во что же он влип?

– Не знаю.

– Вы не знаете! Почему же тогда ему был нужен именно Хатчинс?

– Юрий попросил меня помочь ему выйти на кого-нибудь из ЦРУ. Он знал, что я знакома с этим американцем – Чарльзом, который купил одну из моих картин. Иногда я видела Чарльза на Арбате. Я знала, что он работает в вашем посольстве. Поэтому я попросила его устроить такую встречу. Но он этого не сделал, сказав, что никто из ЦРУ не придет на встречу, не получив дополнительную информацию от других американцев и не узнав, какова цель встречи, а я сказать ничего не могла, потому что сама ничего не знала. В конце концов он мне признался, что он из ЦРУ.

– А почему вы думали, что Юрий попал в какое-то нехорошее дело?

– Я знаю Юрия. Его тянет на плохие дела.

– Но почему же вы решили помочь ему таким путем? Зачем быть замешанной в чем-то, что могут квалифицировать как измену?

– Я думаю, что это не просто какой-то грязный бизнес. На этот раз случилось что-то другое. Он очень беспокоился. В последнее время я его редко видела, но я хорошо его знаю – знаю, на что он способен. Он явно беспокоился. Мучился и в то же время удержаться от соблазна не мог. Опасения и алчность. «Дело важное, – сказал он мне. – Важное для всего мира, Аля. Не для меня». Он понимал, что, хорошо его знал, я стану сомневаться, что он будет делать что-то для всего мира. Он всегда делал только то, что было важным для него лично. Но он знал также, что я сумею различить, когда он говорит правду, а когда врет. Думаю, он надеялся, что если я не устрою встречу для него лично, то «для всего мира» не откажусь.

– Так-так. Ну и что же нам делать теперь? Можете ли вы найти Юрия?

– Не знаю. Он часто уезжал из Москвы, и надолго. Он вел двойную жизнь.

– Что вы имеете в виду?

– Его жизнь – это легкие деньги, – она произнесла «легкие деньги» с явным осуждением. – Он работал на мафию.

– И что же он делал для нее?

– Не знаю и никогда знать не желала. По горло сыта была, зная, что он связан с мафией.

– Так, начинает кое-что проясняться. Может, Юрия подослали к Чарльзу специально, чтобы подставить его?

– Что значит «подставить его»? Вы говорите как-то не по-русски.

– Я говорю по-русски как американец, который не знает, как говорят русские и как нужно правильно переводить американскую мысль на русский язык. По-американски выражение «подставить его» означает поставить кого-то в такое положение, где его ждут неприятности.

– Кто же мог подослать Юрия к Чарльзу с таким заданием?

– Например, КГБ.

– КГБ не поручил бы Юрию такое. Они бы сами могли его укокошить.

Она говорила это так, будто разъясняла что-то малому ребенку. Он понял, что если ее убеждать в существовании какого-то заговора с целью убить Чарльза, то она воспримет это так, будто сама непреднамеренно принимала в нем участие. Вот этому-то она всячески и противилась. Но он понял и другое: что его беседы с Бирманом наложили на его мышление определенный отпечаток: самым первым его предположением было – КГБ замыслил убить шефа ЦРУ в Москве. А так ли это на самом деле? Может, это всего лишь его импульсивная реакция на доводы Бирмана?

– Ну, а для чего же тогда?

– Юрия не подсылали. Юрий сам решил так. Я знаю его. Он в этом деле ни на кого не работал, а встречу задумал сам. Он был слишком жаден, чтобы работать еще на кого-то, – ему одному всего было мало. Нет, Юрия не подсылали. Подослали других, чтобы убить Юрия.

– Зачем? С какой целью?

– С целью не дать ему продать то, что он знал.

– Продать?

– Юрий никогда не отдавал даром то, что имело маломальскую ценность. И если он задумал эту встречу, то у него на руках непременно должно было быть что-то ценное.

– А что же он хотел продать?

– Я же сказала, что не знаю. Юрий никогда не говорил мне, что у него имелось и что он думал загнать. Я не понимала «ценности» того, что он делал, и это-то больше всего ему не нравилось. У нас были разные взгляды на «ценности».

– Он, похоже, обаятельный мужчина.

– Был когда-то. Он становился таким, когда у него появлялась возможность заполучить что-то такое, что ему хотелось.

– Чего же ему хотелось?

– Хотелось стать богатым, хотелось уехать из Советского Союза, потому что у нас богатым не станешь – с чего разбогатеть! ЦРУ могло помочь ему и уехать, и разбогатеть, если у него будет что-то такое, в чем оно сильно заинтересовано.

– Ну а есть ли кто-нибудь еще, кто может знать, что именно он собирался продать ЦРУ?

– Я никого не знаю.

– А кто может знать, куда он подевался? Помолчав и подумав, она с неохотой произнесла:

– Может быть, Дмитрий?

– Кто этот Дмитрий?

– Они с Юрой друзья. Друзья всю жизнь. И в армию вместе служить пошли. Но вернулись каждый сам по себе… Дмитрий потерял на войне ноги. Юрий продолжал по-прежнему бывать у него. Дмитрий – единственный, от кого Юрию ничего не было нужно. Или, может, он искал у Дмитрия чего-то совсем другого. Дмитрий любил Юрия.

– Знаете, как разыскать Дмитрия?

– Знаю, но не знаю, захочу ли?

– Почему же нет?

– Дмитрий может и не знать ничего, – ответила она. – Или же убийцы Чарльза могут не догадываться, что Дмитрий в курсе. Я не знаю даже, известно ли им, кто я такая. Но если им станет это известно и если они пронюхают что я разговаривала с Дмитрием, они могут решить убрать его. Я предпочитаю оставаться в стороне и не желаю, чтобы из-за меня страдали другие.

 

– 33 —

Четверг, 1 июня 1989 года,

7 часов утра,

Посольство Соединенных Штатов

Мартин разыскал Ролли Таглиа в кафетерии, когда тот за утренней чашкой кофе просматривал несекретные телеграммы из Вашингтона. Он пододвинул Мартину пачку телеграмм и сказал:

– Нет ничего лучше хорошего чтения перед работой. Вашингтон не знает, что делать со Съездом народных депутатов. Стоит ли нам сообщать о его работе в секретной информации? А что у вас с рукой?

Кисть правой руки Мартина была упакована в гипс от кончиков пальцев до запястья.

– Сломана кость где-то здесь, – ответил он и показал на середину ладони.

– Должно быть, произошла интересная история! У вас есть свободная минутка рассказать, что случилось?

– Да самый банальный случай – поскользнулся и шлепнулся в ванне.

Мартин взял телеграммы и, сделав вид, будто просматривает их, сказал вполголоса:

– Ролли, я нашел ее.

– Ее?

– Да, ее.

– Хотите пройти ко мне переговорить?

– Конечно. Почему бы нет?

– Давайте пригласим и его превосходительство. И Бирмана.

– А Бирмана-то зачем?

– Ну, он же резидент.

– Он кретин.

– Как раз это-то качество полностью совместимо с его должностью.

– Но Хатч-то не был кретином.

– Точно, но логики здесь нет. Я приведу все же и Бирмана.

Они забрались в «пузырь», закрыли за собой дверь и включили шумовые устройства.

– Что случилось у вас с кулаком? – спросил посол.

– Он упал в ванне, – объяснил Ролли.

– Я сломал его о чей-то нос.

– Но вы же не кулачный боец, каким были когда-то.

– Да я им и не был никогда.

– Вы намерены рассказать нам о том, как повредили руку? – задал вопрос Бирман.

– Я еще не решился.

– А это как-то связано с «ней»? – поинтересовался Ролли.

– Да. Связано.

– Я с нетерпением жду рассказа, – потребовал Бирман.

– Думаю, что «ее» – это то самое дело? – заинтересовался посол.

– Если вы подразумеваете под словом «ее» женщину, которая была с Хатчинсом, то я отвечу – да.

Бирман перегнулся через стол.

– Женщину, которая была с Хатчинсом? Когда его убивали?

– Да.

– Вы хотите сказать, что разыскали ее, когда ЦРУ вместе с КГБ не смогли это сделать?

– Я нашел ее.

– Кто же она?

– Русская. Художница, актриса. Прекрасная блондинка, как и писалось в докладе.

– Как ее зовут? – спросил посол.

Мартин почувствовал, что ему вовсе не хочется называть ее имя, и воздел глаза к прозрачному пластиковому потолку «пузыря».

– Без толку смотреть вверх, – заметил посол. – КГБ прячет свои микрофоны в более укромных местах. В любом случае более вероятно, что они засунули их в пол или в стены. И если они сумели это сделать, то довольно скоро узнают и ее имя.

– Ее зовут Алина Образ, – сказал Мартин.

– Это ее сценический псевдоним? – спросил Ролли.

– Нет… не думаю. Правда, я не заглядывал в ее паспорт.

Собственно говоря, мысль о псевдониме до настоящего момента как-то не приходила ему на ум. И в самом деле: «образ» по-русски еще значит и «имидж», «сценическое воплощение», «отображение».

– Художница, актриса, агент КГБ, – подытожил Бирман. – Неплохая коллекция. Что заставляет вас считать, что все эти ипостаси объединены в ее лице?

– Она мне так сказала.

Он подумал, что рассказал уже достаточно, чтобы убедить всех. Кроме Бирмана.

– Ищейке КГБ должно быть все известно, даже более того, а мы не знаем и наполовину, где правда, а где ложь, – заметил Бирман.

– И у нее оказалось еще вот это, – добавил Мартин и протянул послу дипломатическую карточку Хатчинса. Посол взглянул на карточку, передал ее Таглиа, а тот – Бирману.

– Кагэбэшную ищейку могли снабдить и этим документом, – проворчал Бирман, но, похоже, не убедил даже самого себя.

– Ну, а что же все-таки связывало Хатча с ней? – задал вопрос посол.

– Помимо очевидного? – уточнил Таглиа.

– Что значит «очевидное»? – захотел еще более уточнить Бирман.

– Бирман, разве вам не говорили в школе ЦРУ насчет крутых парней и наивных «телок»?

– Не думаю, чтобы он занимался «очевидным», – высказал свое мнение Мартин. – Ну, а насчет того, что помимо «очевидного», я просто не знаю.

– Вы сказали, что она не говорила о цели встречи?

– Не совсем так. Я сказал, что она не знала о цели. Мне кажется, что она что-то не так поняла, а Хатчинс и споткнулся на этом. Не очень-то обнадеживает, не так ли?

– Что же такое пытался ему продать Юрий? – спросил Бирман.

– Понятия не имею, – ответил Мартин. – И она тоже. Л вы? Нет ли чего-нибудь такого в досье вашей «фирмы», чем вы не прочь поделиться с нами?

– Нет.

– Нет ничего? Или вы не хотите?

– Вы же знаете, что я не могу рассказывать про операции управления.

– Итак, как нам известно, – подвел итог Таглиа, – у нее есть брат, добывающий «легкие деньги», который предположительно наметил встретиться с ней в кафе, но не пришел и с тех пор нигде не появлялся. Что же, по ее мнению, случилось с ним?

– Она говорит, что ничего не знает. Похоже, что она не слишком хочет распространяться о нем.

Мартин решил не упоминать о Дмитрии до поры до времени, пока его не спросят об этом прямо, но никто не спросил.

– Я ее ничуть не осуждаю, – сказал Ролли. – Меня удивляет другое – как она решилась все же рассказать вам об этом? Если бы я разговаривал с кагэбэшником, я бы поостерегся откровенничать с ним.

– Если бы не были сами из КГБ, – заметил Бирман.

– А вы как считаете? – спросил Ролли Мартина. – Она агент КГБ?

– Сперва я так и считал. Только потому, что она говорила, будто не знает ни одного американца, хотя ее близкий друг-приятель и сказал мне, что она продала одну из своих картин неизвестному ему американцу.

– А потом вы изменили свое мнение? – спросил Бирман.

Хотя Мартин и знал, что Бирман рассмеется, но все равно сказал:

– Да.

И Бирман тут же рассмеялся.

– Ну, а почему же вы изменили свое мнение? – серьезно спросил Ролли.

Мартин пожал плечами:

– Во-первых, потому что она увела меня от этой шайки пьяных.

– Это не довод, – тут же выскочил Бирман, и Мартин понял, что других весомых доказательств у него нет.

– Это когда вам намяли бока? – участливо спросил посол.

– Вам бы следовало поинтересоваться, как они выглядят сегодня, – заметил Таглиа.

– Ну что же, как я уже сказал, об один из их носов я умудрился сломать себе руку.

– Они тоже не агенты КГБ? – поинтересовался Ролли.

– Если бы были ими, то не описались бы, – заметил посол. – Сужу по сломанной косточке у нашего молодца, и никаких тебе синяков-шишек.

– Нет, они не агенты КГБ, – пояснил Мартин. – Они всего лишь простые советские работяги, «выросшие на верность народу» и стремящиеся выместить свою злость на иностранцах. Доказательств, что она не связана с КГБ, у меня нет, но в эту связь не верю.

– Ладно, ребята, что нам делать с ней? – спросил посол.

– Предоставим это дело профессионалам, а они уж знают, как обращаться с ней, – предложил Бирман. – Мартин, я не могу одобрить вашу самодеятельность, но оснований думать, что это нам как-то повредит, нет. Теперь настало время подвести ее к профессионалам.

– Как я догадываюсь, к вам? – спросил Мартин.

– Или к кому-то еще. Это уж как мы сочтем нужным. Я еще не принял решения на этот счет. Надо посоветоваться с Лэнгли.

– А как вы полагаете, что конкретно будет делать этот человек, занимаясь с ней? А, Бирман?

– Выяснять два вопроса. Первый – какой фактической информацией она располагает относительно гибели Хатчинса. Второй – разрабатывать ее в качестве возможного источника дальнейшей информации.

– Да что вы! Какой же информацией она может обладать? Я воспринимаю все это так, что вы не верите ни одному ее слову, сказанному мне, не верите, что она всего лишь согласилась свести Юрия с Хатчинсом. И что вы ожидаете получить при «дальнейшей разработке» от женщины, которая не знает ничего, кроме того, что уже сказала?

– Не будьте наивным, Мартин, – настаивал Бирман. – Мы живем в реальном мире. Может, она и сказала нам правду, всю правду и ничего, кроме правды, а может, и не сказала. Но мы не должны принимать ее слова за чистую монету, хотя бы по одной причине: потребуется немало доказательств, чтобы убедить меня в том, будто Хатчинс в самом деле сказал неизвестному местному лицу женского пола, что он работает в Центральном разведывательном управлении. А насчет того, что мы сможем получить из ее дальнейшей разработки, я пока не знаю. Но кое-какие соображения на этот счет есть. Вот, к примеру, одно: мы возобновим контакты с КГБ и ошарашим их новой добытой нами информацией, а потом посмотрим, как этот детонатор сработает. А вот еще лучший вариант: мы заставим ее пойти в КГБ, но не говорить там, что она уже работает на нас. Тем самым мы попытаемся заглянуть в механизм расследования КГБ этого дела, не подвергая опасности наши собственные источники информации.

Тут уже Мартин не выдержал и заметил:

– Но подвергая опасности ее жизнь. Поскольку она не наш «источник», то, стало быть, на нее это не распространяется.

– Нельзя приготовить яичницу, не разбив ни одного яйца, – парировал Бирман.

– Но мы же говорим не о яйцах, Бирман. Мы говорим о женщине.

Бирман повернулся к послу и посмотрел на него взглядом, говорящим и без всяких слов: «Ну вот, видите?»

– У нас есть профессионалы в этом деле, – сказал он. – Которых всякие там эмоции не волнуют.

– А под «профессионалами» понимаются люди, которые, ничуть не задумываясь, поставят на карту даже жизнь женщины? – подковырнул Мартин.

– Под профессионалом, – начал разъяснять Бирман, – понимается человек, которого учили улаживать подобные ситуации и который сделает это к наилучшей выгоде Соединенных Штатов.

– Вы что, намекаете, что у меня не хватает патриотизма?

– Полегче, Бен, – вмешался посол. – Мы знаем, что вы патриот. Если бы возникли какие-то сомнения на этот счет, то вас не послали бы сюда.

– Я всего лишь хотел отметить, – оправдывался Бирман, – что у вас нет специальной подготовки, нет профессионального умения оценить ситуацию.

– Я уже оценил ее, – ответил Мартин. – И не воспринимаю никаких поправок, которые не содержат ничего стоящего. Речь идет о жизни этой женщины.

– Дело не в том, «воспринимаете» вы поправки или нет, Мартин, – начал было Бирман, но посол оборвал его, заявив:

– Не будет никаких «поправок», угрожающих ее жизни, Бен.

– С такой постановкой вопроса я целиком и полностью согласен, – ответил Мартин. – Вы ее найдете сами, без моей помощи? Как вы думаете, Бирман? – спросил Мартин.

– Что? Вы намерены вмешиваться в официальное расследование обстоятельств смерти американского дипломата? Господин посол, – выпалил Бирман в гневе, – я рекомендую вам выпроводить этого человека обратно домой, в Штаты.

– Ой… Мать твою так-перетак, Бирман! – не выдержал Ролли Таглиа. – Не заходите слишком далеко. Я могу понять, почему расстроился Бен, когда вы тут говорили о каких-то связях этой женщины с КГБ. Согласитесь с очевидным и вы.

– Я вовсе не предлагал увязывать ее с КГБ, – оправдывался Бирман. – Конечно, мы хотим оградить се и не дать в обиду. Но в то же время мы должны выжать из нее все, что она знает.

– А почему бы нам не приложить к ее телу электропровода и не посмотреть, что они вытряхнут из нее? – подковырнул Мартин. – Есть ли у нас право по-прежнему применять «доброе старое лечение» электрошоком? А, Бирман?

– Остыньте, Бен, – произнес посол. – Мы должны разработать разумный план, наметить, что делать. Ну, а на данный момент как вы оцениваете все это? Вы единственный, кто знает ее лично. Она не взбрыкнет, если мы подошлем к ней кого-то еще?

– Риск в этом, конечно, есть, – подумав, ответил Мартин. – Если она боится КГБ, то во сто крат больше ей следует опасаться ЦРУ.

Приводя этот основополагающий довод, он игнорировал тот факт, что Алина была явно озабочена, когда узнала, что он не работает в ЦРУ. Он верил, что говорит сущую правду, даже если она так и не считала.

– Бирман, ваше мнение, – спросил посол.

– Нужно подключить профессионала, – настаивал Бирман. – Мартин, конечно, полезен (несчастный лгун, подумал Мартин), но этот источник слишком важен, чтобы оставлять его на попечении человека, который не состоит в штате нашей «фирмы».

– Ролли, ваше слово.

– Выход я вижу в том, чтобы разыскать Юрия, – начал Таглиа. – Источник (он произнес это слово более вежливым тоном, в отличие от Бирмана, в устах которого оно звучало грубо и презрительно) имеет сейчас основания доверять Мартину, каким бы бесхитростным он ни казался некоторым впечатлительным сотрудникам, вроде нас всех. Я знаю и люблю Мартина. На переправе коней не меняют, прибегая к языку лошадиных метафор, сравнимых с метафорами Бирмана. Я за то, чтобы Мартин и дальше занимался этой женщиной.

Посол повернулся к Бирману:

– Ну, а что скажет управление?..

Бирман видел, в какую сторону подул ветер, и поэтому в первую очередь заявил:

– Если мы решили оставить Мартина, то должны установить за его действиями оперативный контроль.

– Да-да, разумеется, установим, – согласился посол. – Самый что ни на есть строгий.

Затем Бирман обернулся к Мартину с таким видом – ну, прямо само дружелюбие.

– Вам нужно будет спрашивать разрешения на каждую встречу с источником у меня, – сказал он. – Перед каждой встречей буду проводить инструктаж, а после встречи – заслушивать отчет.

– Вот это как раз и не даст мне соскочить с рельсов, – промолвил Мартин. – Мне не хотелось бы тронуться умом.

– Ну что ж, тогда вопрос решен, – подвел итог посол.

 

– 34 —

Четверг, 1 июня 1989 года,

6 часов 30 минут вечера,

Станция метро «Коломенская»

Не доезжая двух остановок до «Коломенской», Мартин вышел из метро и позвонил Алине домой из телефонной будки. Она ответила: «Это я». Как они условились заранее, фраза будет означать, что все кругом спокойно. Он сразу узнал ее голос. Ничего не отвечая и ни слова не говоря, он повесил трубку и спустился в метро. Доехав до Варшавского шоссе, зашел в кулинарию и купил пончик без сахара и стакан чаю. Забинтованная рука причиняла ему неудобства: он знал, что она привлекает внимание и может стать слишком памятной приметой. Он расположился за одним из деревянных столов, доходящих ему до груди, и стал наблюдать через окно за улицей, медленно попивая чай, пока из метро не показалась Алина.

Она надела джинсовые брюки и легкую куртку, в руке несла корзинку. Мартин пошел вслед за ней на трамвайную остановку и стал поджидать трамвай, стоя в стороне от нее. В трамвае они стояли в разных концах вагона. Вышли на остановке «Красный Маяк» и пошли пешком – каждый сам по себе. Только пройдя несколько кварталов и убедившись, что за ними никто не следит, он поравнялся с ней.

Такие предосторожности он согласовал с Бирманом при инструктаже – тот не сделал ни единого замечания, что весьма польстило Мартину. Тем не менее, проверяясь, нет ли за ним «хвоста», Мартин имел в виду не только «топтунов» КГБ, но и агентов, которых мог подослать Бирман.

Окраины Москвы застроены высокими жилыми дома ми, и хотя качество строительства таково, что жильцы в холодную зиму обнаруживают лед в своих комнатах, зато летом с балконов открывается великолепный вид на лес. Городские кварталы кончались у кольцевой автомобильной дороги, за ней начинались леса, тянущиеся до самого горизонта.

Мартин и Алина обошли вокруг одного такого дома башенного типа, будто намереваясь войти в него, но во дворе они миновали школу и, выйдя вновь на улицу, направились за кольцевую дорогу.

Вечер только начинался.

– Что у вас в корзинке? – поинтересовался Мартин. Корзинка была старая, потрепанная – сразу видно, что знавала она и лучшие времена. Алина ответила ему вопросом:

– Вы уже ужинали?

– Нет. Съел всего один пончик.

– Надеюсь, не переели. А у меня во рту крошки не было, поэтому я кое-что прихватила.

Он несколько смутился, так как не сообразил взять с собой тоже хоть немного еды.

– Вы любите курятину? – спросила она. – Грандиозный пикник не обещаю, но с голоду не умрем. Здесь еще хлеб и немного вина.

– О, зададим целый пир! Дайте, я понесу корзинку.

– Может, лучше поберечь руку?

– Я понесу ее в другой руке.

Передав ему корзинку, она взяла его перевязанную руку и осмотрела.

– Болит?

– Несильно.

– Молодец.

Она похвалила его русским эпитетом, происходящим от старого слова, обозначавшего молодого героя. Теперь же оно применяется, когда надо кого-то похвалить за хороший поступок. В ее же устах эта похвала носила также оттенок легкой иронии – будто она хвалит малого ребенка.

Кивком головы Алина пригласила Мартина пересечь кольцевую дорогу, и они углубились в лес, который, к его удивлению, оказался довольно редким. Его пересекали утоптанные, часто пересекающиеся тропинки, образовавшие своеобразный лабиринт. Но вскоре она свернула с дорожки, и они пошли нехоженым лесным путем. Большинство пород деревьев Мартин знал с детства: береза, ольха, широколиственный клен, иногда попадалась лиственница – старая добрая знакомая еще с Висконсина.

Вскоре он потерял ориентировку, но чувствовал себя как дома. Алина же и вовсе ничуть не терялась и уверенно шла по лесу. Он целиком положился на нее и не боялся заблудиться, хотя никто и не встречался им на пути.

Они остановились на покатом склоне. Она взяла из корзины цветную пластиковую подстилку и разложила ее на траве, затем принялась вытаскивать из корзинки и раскладывать тарелочки, коробку с нарезанными кусками курицы, булочку, пару крутых яиц, два куска пирога, бутылку грузинского сухого вина и стаканы.

– Вот это действительно стоящая штука, – сказал он, а она жестом пригласила его присесть.

– Это вы о чем?

– Это же настоящий пикник, а не деловые переговоры.

– Солнечный вечер, всякая еда – чем плохо? Мартин рассмеялся и продекламировал слова из популярного русского романса:

– Только раз бывает в жизни встреча…

Она запела, непринужденно и чисто, а он после первых слов стал ей подпевать:

«Только раз бывает в жизни встреча,

Только раз судьбою рвется нить,

Только раз в холодный, хмурый вечер

Мне так хочется любить…»

На последних словах голоса их сбились с мотива, и они замолкли в смущении, не глядя друг на друга.

Разломив булочку, она протянула половинку Мартину, а он откупорил бутылку и разлил вино по стаканам.

– Вы слышали, как Сахаров сегодня выступал на съезде? – спросил он, подавая ей стакан.

Его голос звенел в лесной тиши.

– Конечно, слышала.

– Что вы думаете о нем?

– Сахаров – смелый человек, он режет правду-матку о таких вещах, о которых на самом верху и слышать не хотят… Об Афганистане и о других событиях. Мы же знаем о его смелости уже не один год. Но меня больше удивило выступление его политического противника – депутата, который считает себя оппонентом Сахарова. Он вышел на трибуну, чтобы осудить Сахарова, но оказалось, что самые серьезные его обвинения были адресованы не Сахарову. Он заявил, что старшее поколение не оставило молодежи идеалов, по которым стоит строить жизнь. Л вы-то слушали его выступление?

– Да, слушал.

– Он сказал также, что выступает за державу, Родину и коммунизм, и отметил, что из присутствующих на съезде депутатов более восьмидесяти процентов коммунисты, но он оказался первым, кто произнес слово «коммунизм». Даже Горбачев не произнес его.

– Его призыв прозвучал как глас вопиющего в пустыне.

Она согласно кивнула головой.

Мартин взял сваренное вкрутую яйцо и стал облупливать его, придерживая пальцами правой забинтованной руки. Краем глаза видел, что Алина внимательно наблюдает за его тяжелым сражением со скорлупой. Она прикусила губу и помалкивала. Наконец он протянул ей облупленное яичко. Она с серьезным видом поблагодарила, но все же улыбнулась, как бы поощрив его за труды.

– Приятного аппетита, – сказал Мартин. – Я говорил с ЦРУ насчет вас.

– А кто представлял ЦРУ?

– Я не могу его назвать.

– Но в таком случае почему же вы говорили им обо мне, а мне о нем сказать не можете?

– Не знаю. Таково одно из их дурацких правил. Это цена, которую я должен заплатить, чтобы меня не вывели из игры. Он… они… один из них хочет встретиться с вами, это своего рода проверка того, как я с вами работаю.

– А почему же тогда он не пришел?

– Он боится встречаться с вами, хотя ему и очень хочется. Он боится, как бы вы не догадались, кто он такой. Он хочет увидеться с вами, но чтобы вы даже не заподозрили, откуда он. Для него это целая проблема.

– Понимаю. Может, ему надеть маску? Как надевают грабители у вас в стране? Я как-то в кино такое видела. Там бандит натянул на голову женские колготки.

– Колготки на этом олухе лишь украсят его. Представляю его с чулками, развевающимися, словно ослиные уши!

Она не знала, смеяться ли ей или нет, и лишь когда засмеялся он, прыснула и она.

– Ну ладно, а если он не придет на встречу, – спросила она, – что я должна делать?

– Расскажите мне все, что знаете.

– Я уже рассказала.

– Я должен расспросить о подробностях.

– Хорошо, спрашивайте.

Бирман вручил ему портативный магнитофон – не тот, который укрепляется на теле под одеждой, а обыкновенный диктофон. Сперва она говорила в микрофон как-то робко, смущаясь, что вообще-то необычно для актрисы. Когда же он воспроизвел запись, она не удержалась от смеха:

– Ну и голос!

– Это дешевенький магнитофончик. Голос-то ваш великолепен.

Алина повторила свой рассказ и ответила на вопросы. Мартин все записал на пленку.

– Я выдержала экзамен? – поинтересовалась она, когда Мартин выключил магнитофон.

– На «отлично», – ответил он, хотя и не мог предвидеть, как все это воспримет Бирман. Какую отметку поставит он?

– Ну, а что теперь?

– Они хотят знать, что пытался продать Юрий.

– Я ж сказала, что не знаю.

– Думаю, это значит, что мы должны найти его. Разве вы не хотите этого?

– Я, конечно, хочу знать, что с ним случилось, – ответила Алина.

– Что ж вы его раньше не искали?

– Я уже говорила вам – я не хочу, чтобы кто-то подвергался из-за меня опасности. Если честно, я не хотела и себя подвергать еще большей опасности. Я хотела забиться в нору, чтобы никто не нашел меня, – сказала она и, пригубив вина, добавила: – С той памятной ночи мне даже начали сниться сны…

– Не хотите рассказать о них?

– Нет. Не только рассказывать, думать о них не хочу.

– Ладно.

Он отпил глоток вина и принялся за хлеб. Ему показалось, что она смотрит на него как на избавителя – по крайней мере, сначала смотрела так. От этого ему стало не по себе.

– Вы говорили, что Юрия можно найти через Дмитрия.

– Да. Я не знаю, кто еще может помочь.

– У вас в семье есть еще кто-нибудь?

– Никого. Папа умер, когда я была еще девочкой, а мама – год назад.

– А муж?

– Мы не виделись два года. Да и потом – Юрий плохо относился к нему, а он – к Юрию.

– А Дмитрий? Как разыскать его?

– Телефона у него нет, но я знаю адрес. Я боялась навещать его, не знала, может, кто следит за мной. Ну и… еще есть другие причины.

– Что за причины?

– В общем-то горькая история.

Мартин подождал, не расскажет ли она дальше, но она молчала. Тогда он спросил:

– А не навестить ли нам его?

– Думаю, теперь это единственный выход.

– Когда же?

– Не знаю.

– Чем скорее, тем лучше.

– Да-да, конечно. Хорошо, пойдем завтра же. Произнесла Алина это отнюдь не радостным голосом.

Она сидела, обхватив ноги руками и положив подбородок на ладони поверх колен. Пришла она на эту встречу, собрав волосы в пучок, а теперь распустила их, и они лежали на ее плечах и спине. Ему захотелось потрогать их, но он не осмелился. Он лег на спину на хрустящую пластиковую подстилку и следил за медленно угасавшим на верхушках деревьев светом.

Когда они выбрались из леса, уже почти совсем стемнело, но на другой стороне кольцевой дороги, ближе к городу, небо все еще светилось. Пройдя немного вместе, они разошлись к разным остановкам. Мартин считал, что шпионы не должны оглядываться, но сам, пройдя несколько шагов, не утерпел и оглянулся. Ее светлые волосы хорошо были видны в наступившей темноте. Она шла, не оглядываясь, но затем оглянулась, он помахал ей рукой, и она тоже махнула ему на прощание.

 

– 35 —

Пятница, 2 июня 1989 года,

8 часов утра,

Посольство Соединенных Штатов

Дважды прослушав магнитофонную запись, Бирман сказал:

– По крайней мере, она хоть последовательна. Но все же есть кое-какие обстоятельства, которые мы хотели бы снова перепроверить.

– Я мог бы опять встретиться с ней сегодня же вечером.

– Следующая встреча состоится не раньше, пожалуй, чем через неделю, а то и две. По-моему, она и так слишком долго крутилась с иностранцем па глазах у многих людей. Может, кто-нибудь уже засек ее. Нет, Мартин. Я скажу, когда можно встретиться с ней, если в этом вообще возникнет необходимость. Нам нужно досконально изучить ее рассказ, прежде чем решить, что делать дальше.

– А я думал, что мы уже решили.

– Раз и навсегда решенного быть не может, Мартин.

Мартин подумал про себя, что раз уж игра складывается таким образом, то хорошо, что он не включил магнитофон, когда Алина рассказывала про Дмитрия.

А если бы включил, то Бирман и того использовал бы так, как ему хотелось, в своих собственных целях. Ну, а что касается Мартина, то он приказов от «фирмы» не получает и намерен выяснить лишь, почему же так произошло с Хатчинсом, и разузнать это как можно скорее. О его визите к Дмитрию Бирман ничего не узнает, да и вреда ему это не нанесет.

Кроме того, ему очень хотелось вновь увидеть Алину.

 

– 36 —

Пятница, 2 июня 1989 года,

8 часов вечера,

Новорязанская улица

Лифт в доме, в котором жил Дмитрий, не работал «опять», как сказала Алина, когда они поднимались по лестнице на девятый этаж. Лестница вилась вокруг квадратной шахты лифта, в которой безжизненно повисли, подобно лианам в джунглях, лифтовые кабели, освещенные тусклыми лампочками на лестничных площадках, да и то не все горели. Мартин и Алина останавливались через каждую пару этажей, чтобы перенести дух.

– Мне надо было прихватить еды, – сказала Алина. – Я забыла про лифт.

– Хотите вернуться вниз? – спросил Мартин.

– Нет. Хочу поскорее подняться.

– Чем вам не нравится Дмитрий?

Ему показалось, что она не просто хочет оградить Дмитрия от возможных осложнений, связанных с ее визитом. Она явно не стремилась навестить его.

– Это старая история и довольно запутанная, – ответила она. – Я все же люблю его. Но говорить об этом мне не хочется.

Наконец они дошли до последнего этажа и встали на площадке, чтобы отдышаться. Алина подошла к двери, но не решалась сразу постучать.

После нескольких ударов за дверью послышался звук, будто там что-то передвигали.

– Кто там? – раздался мужской голос.

– Дима, это я – Аля.

– Аля?

Послышался другой звук – отворяемых запоров. Дверь распахнулась.

– Аля, входи!

Увидев Мартина, Дмитрий отъехал немного назад. Мартин тоже сделал шаг назад.

Дмитрий открыл дверь, запоры которой находились на уровне его плеча, да и голова его едва доставала до груди Мартина. Сперва Мартин подумал было, что перед ним карлик, но быстро понял, что это не так.

У Дмитрия не было ног.

Он взгромоздился на маленькую квадратную деревянную тележку с подшипниками вместо колес.

Алина предупреждала Мартина, упомянув, что он потерял ноги на войне. Он ожидал, что увидит человека в инвалидной коляске или на протезах, но ни в коем случае не калеку па самодельной тележке.

Калека приоткрыл дверь, а сам отъехал назад, оттолкнувшись костяшками пальцев от пола. Из-под челки черных волос, космами спускавшихся до плеч, сверкали темные глаза, черная борода свисала на грудь. Он неотступно следил за Мартином.

– Дима, это друг. Бенджамин Мартин. Он американец.

– Американец?

Когда Дмитрий наконец понял, кто перед ним, он рассмеялся. Смеялся он густым басом солиста из русского церковного хора.

– Никогда в жизни не встречал американца. Я уж было подумал, что это опять кагэбэшники. Входите.

Мартин и Аля, оба, замерли на месте как вкопанные.

– «Опять кагэбэшники»? Что ты имеешь в виду?

– Они тут кругом вертелись целыми неделями. Это все из-за моего письма. Входите, что вы там встали!

Мощный толчок костяшками пальцев – и он покатился по полу на грохочущей тележке.

– О каком письме ты говоришь? – спросила Алина. Они прошли за Дмитрием мимо открытой двери тесной кухни, некогда окрашенной белой краской, а теперь ставшей серой – хотя, может быть, такой она показалась из-за тусклого вечернего света, еле пробивавшегося сквозь немытое окно.

В комнате, куда они вошли, стояли кушетка, низенький обеденный стол – не выше журнального столика – и такой же невысокий мольберт с незаконченным женским портретом, написанным маслом. Мольберт передвигался на колесиках, Дмитрий повернул его холстом к стене.

– А вы ничего не знаете о моем письме? Благодаря ему я обзавелся кучей компаньонов, не отходящих от меня по двадцать четыре часа в сутки. Даже когда я сижу в уборной, кагэбэшники крутятся кругом и заглядывают мне в задницу.

– Что за письмо, Дима? – переспросила Алина в нетерпении.

– Я написал письмо, требуя прав для лиц с физическими недостатками. Его подписали семеро таких же, вроде меня. Оно было опубликовано в «Известиях». Не приходилось читать? С тех пор меня не покидают компаньоны.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – он показал на кушетку. – Может, чайку?

– Дай я приготовлю, – предложила Алина.

– Думаешь, я не способен заварить чай у себя дома? Садись.

Одним сильным толчком он подъехал к двери, ухватился рукой за косяк, выехал в прихожую и быстро покатил вперед, отталкиваясь от пола. Подшипники прогрохотали по деревянному полу, их звук стал глуше, как только Дмитрий въехал на линолеум кухни. Мартину захотелось заглянуть туда и посмотреть, как Дмитрий дотягивается до кухонных шкафов и раковины, но не решился так явно проявить свое любопытство. Послышался голос Дмитрия:

– А мне не так уж плохо! Поскольку у меня нет ни работы, ни семьи, у них нет и никакой зацепки и, чтобы надавить на меня. Другим приходится хуже! КГБ может дотянуться до их родных: нажать, к примеру, на их начальство и поинтересоваться, а почему это у них работают люди, у которых родственнички неверно понимают материнскую заботу Родины и требуют себе всякие там инвалидные коляски или права без очереди садиться в автобус.

Дмитрий вернулся в комнату.

– Не пройдет и минуты, и вода закипит. Ну так, значит, вы американец? – спросил он и протянул Мартину руку. Но вдруг, увидев забинтованную правую ладонь Мартина, слабо улыбнулся:

– А-а, коллега-инвалид. Извините, – и протянул левую руку.

Рука у него была как камень. На костяшках пальцев набились твердые мозоли, пожатие оказалось мощным.

– Извините за негостеприимство. Вы застали меня врасплох. По одежде не скажешь, что вы американец.

Мартин надел потертый костюм и ботинки советского производства, купленные два года назад, вскоре по приезде в Москву. Он думал, что если в нем не смогут распознать с первого взгляда иностранца, ему будет легче общаться с людьми и изучать вопросы культуры. Но потом оказалось, что и с первого взгляда в нем сразу видели иностранца, да еще к тому же подозрительного, маскирующегося под своего, советского. На этот раз Мартин надеялся, что все же не вызовет подозрения.

– Наоборот, вы извините нас, что не предупредили вас о своем приходе, – сказал Мартин.

Дмитрий лишь пожал плечами – от этого движения, казалось, передернулось все его тело.

– Когда-нибудь и мне поставят телефон, – сказал он и выпустил ладонь Мартина. – Как это вас угораздило? – поинтересовался он, глядя на его перевязанную руку.

– Поскользнулся в ванной.

– Почему же КГБ не дает тебе покоя с этим злосчастным письмом? – спросила Алина.

– Почему? Спроси их: почему! Как в сталинские времена. Сейчас я сочиняю письмо товарищу Горбачеву, в нем и спрошу: почему. Посмотрим, сработает ли оно и отлипнут ли они.

На кухне засвистел чайник, и Дмитрии умчался из комнаты со скоростью метеора. Вскоре он позвал:

– Ну ладно, Аля, сдаюсь. Разрешаю прийти и помочь мне.

Она вышла и вернулась с типичным советским чайным набором – подносом, чашками и блюдцами из разных сервизов, чайником и маленькими розетками для варенья. Следом за ней появился и Дмитрий. Он лихо подкатил к низенькому столу, быстро расставил чашки и налил чаю.

– Из кого-то я сделаю хорошую жену, – сказал он. – Итак, американец Бенджамин Мартин, что привело вас в мои апартаменты? Аля что, знакомит вас со своими друзьями? Должно быть, она дошла до последней фамилии в своем списке, вот и привела вас сюда.

Он произнес эти слова как-то спокойно, без горечи и какого-то заднего смысла, но тем не менее Алина сразу же круто обернулась к нему:

– Ты и сам знаешь, Дима, что все это неправда, – обиженно заметили она.

– Разве? Ну, а зачем же ты тогда пришла?

Говоря это, он смотрел ей прямо в лицо. Черные волосы спустились ему на глаза, он резко мотнул головой, откидывая их назад, но глаз при этом от нее не отрывал.

– Я пришла, чтобы спросить: не видел ли ты Юрия?

– Потеряла его, что ли?

– Да, потеряла.

– И американец помогает тебе отыскать его?

– Да.

Она подчеркивала тоном свое твердое намерение вытерпеть все его издевки.

– Она что, уже ввела вас в свою семью? – спросил Дмитрий Мартина.

Алина помешала Мартину ответить, заявив:

– Боюсь, Юра попал в беду, Дмитрий.

– В таком случае ты поздно забеспокоилась.

– Что ты имеешь в виду?

Дмитрий несколько смягчил тон, но всего лишь чуть-чуть.

– Я не видел его уже несколько месяцев. Он приходил сюда зимой. Ему тогда приходилось туго, и ты просто обязана была встретиться с ним.

– Ну что же, вот она и пришла, – заметил Мартин. Он понимал, что не должен вмешиваться в их разговор, если хотел, чтобы Дмитрий занял их сторону, но ему уже осточертело ждать.

– А что у твоего американца общего с Юрой? – спросил Дмитрий Алину, не обращая на Мартина никакого внимания, будто он и не сидел рядом.

– Он вовсе не мой. И он тоже хочет помочь Юрию как и я.

– Это правда? – спросил Дмитрий Мартина, пододвигая ему чашку чая.

Он сделал это столь резко, что Мартин поспешил тоже ухватиться за чашку. Хотя их руки и не соприкоснулись, все же Мартин почувствовал присутствие чужой руки с другой стороны чашки, будто что-то неведомое связало их в этот миг. Тогда Мартин заглянул ему в глаза, темные глаза под черными волосами, но не прочел в них ничего.

– Это правда? Или вы просто хотите помочь Юриной сестренке?

– Был и другой американец, – объяснил Мартин. – Еще зимой, когда я и Алину-то не знал. Однажды поздно вечером Юрию понадобилось встретиться с ним, но они так и не встретились. Не в ту ли ночь он пришел к вам?

– Что же случилось?

– Тот другой американец был моим другом. Его убили той ночью.

Дмитрий пристально посмотрел на Мартина.

– Тяжело слышать такое, – сказал он наконец. – Думаете, это Юрий убил его?

– Нет, но полагаю, ему кое-что известно насчет этого. Он хотел что-то сообщить моему другу. Мне кажется, он и сейчас не прочь поделиться этим с кем-нибудь из американцев.

– А если захочет, то, может, и с вами?

– Может, и со мной. Мне кажется, тут выбирать не приходится.

– Да, таких немного, – с сожалением вздохнул Дмитрий, взяв ложечку варенья и запивая его чаем. Он взглянул на Алину:

– Аля, почему ты так долго не появлялась? За все эти месяцы не могла найти времени?

– Я не знала, что и делать, Дима. Что-то случилось с Юрой. – Я думала, что ты знаешь, но не хотела, чтобы из-за меня пострадал и ты. Я не хотела приносить беду в твой дом.

– Беду? Если ты имеешь в виду кагэбэшников, то они уже здесь.

– Почему он упомянул КГБ? – забеспокоился Мартин. Дмитрий искоса бросил взгляд на иностранца.

– Разве речь шла о КГБ? Может, я имел в виду мафию? Но ее еще здесь не было. Пока не было.

– А при чем здесь мафия?

Дмитрий лишь рассмеялся. Но на этот раз смех был с горечью, с печалью.

– Как это при чем? Разве Юра не связан с ней почти всю жизнь – с тех пор как демобилизовался из армии? Из той самой армии – да-да, вы правильно думаете, американец, – в которой я потерял ноги, «выполняя свой интернациональный долг» перед Родиной. Выполняя свой долг перед народом. Вот какую награду я получил за верную службу – потерял ноги, лучшего друга, жену, наконец…

– Не мели чепухи, Дмитрий! – потребовала Алина с резкостью, удивившей Мартина, который всерьез воспринял жизненную драму Дмитрия.

– Аля, ну пожалуйста, только послушай, – настаивал Дмитрий, но та не желала ничего слышать.

– Не надо всего этого, – закипела она. – Мы пришли, чтобы найти Юрия, а не ворошить снова эту старую историю. Ты знаешь, где он? Мы должны отыскать его!

Дмитрий, сгорбившись над чашкой чая, вздрогнул, как от физической боли.

– Да, я знаю, где он, – ответил он, поболтав чай. – Однажды ночью, этой зимой, Юрий пришел ко мне. Он сказал, что попал в беду и должен уехать из Москвы. Что за беда – не пояснил, заметил только, что лучше мне не знать об этом.

– А он ничего не велел передать мне? – спросила Алина.

– Нет, ничего.

– И сразу уехал?

– Просидел два дня. Потом уехал.

– Ну, а что он делал эти два дня?

– Глядел в окно. Что делать – он не представлял.

– И он даже не пытался известить меня?

– Нет.

– Куда же он отправился?

Дмитрий минуту-другую молчал, размышляя, а потом ответил:

– Я помог ему подыскать укромное место.

– Дима, Дима! Ты же знаешь, что я просто обязана разыскать его. Почему ты не хочешь помочь мне?

Алина чуть было не расплакалась. Mapтину даже захотелось погладить ее по плечу, чтобы успокоить. А Дмитрий в расстройстве закусил кончик своей бороды.

– Аля, почему ты не приходила ко мне, когда думала, что он здесь? Неужели я так уж отвратителен?

– Дима, ты же знаешь, что это не так! Я люблю тебя. Если бы я могла любить тебя так, как тебе хочется! Но я ничего не могу с собой поделать. Прости меня, я хотела бы, но не могу.

Дмитрий, забыв о Мартине, Алине и обо всем на свете, с трудом выговорил.

– Мне все равно, как ты любишь меня, Аля. Главное – ты знаешь, как я люблю тебя.

– Почему всегда все сбивается на этот разговор, Дима, – запротестовала Алина. – Почему? – Она поднялась из-за стола. – Я должна знать, где сейчас Юра. Скажи, Дима! Я сейчас ухожу, но мне нужно знать, где он! Можешь мне помочь?

– Да. Я помогу тебе, Аля, – с горечью ответил Дмитрий. – Ты же знаешь, что я всегда прихожу тебе на помощь. Если тебе нужна помощь, всегда зовешь Дмитрия. На что еще он годен!

– Остановись, Дима! Ты же прекрасный человек – и сам знаешь это! Не прикидывайся ползучей тварью!

– А я и есть ползучая тварь!

– Нет!

– Буду ползучей тварью, если тебе нравится.

– Нет, не нравится. Ну пожалуйста, скажи, где он сейчас.

– В Брянске, – как-то отрешенно произнес Дмитрий прямо в чашку. – У меня там дядька. Он раньше был лесником около Брянска, теперь живет на пенсии в деревне Старый Буян. Я достал Юрию билет на ночной поезд: спустился вниз и поднялся по лестнице – лифт частенько не работает – и отправил его к дяде Феде. Конечно, Юра привык отдыхать зимой в лучших местах, со Старым Буяном не сравнишь. Но и к нему, видать, привык – сейчас, летом, и там не так уж плохо.

Он посмотрел на нее снизу вверх:

– Ты что, хочешь прихватить и своего американца глянуть на него? Да живой он, живой! Благодаря Диме…

– Спасибо тебе, Дима, – поблагодарила Алина. Она произнесла эти слова тепло и мягко, быстро поцеловала его в голову и торопливо пошла из квартиры, не дожидаясь, пока Мартин последует за ней.

 

– 37 —

Суббота, 3 июня 1989 года,

2 часа ночи,

Киевский вокзал

Ночной поезд на Брянск уходил с Киевского вокзала в 2 часа 30 минут ночи согласно расписанию, придуманному в социалистическом обществе для наиболее эффективного использования подвижного состава, но отнюдь не ради удобств пассажиров. В Советском Союзе людей с избытком, а вот поездов не хватает.

В два часа ночи Киевский вокзал похож на огромный серый склад, набитый полусонными людьми, старающимися прикорнуть, где только возможно, будто для того, чтобы сохранить жизненные силы перед посадкой на поезд. Люди расположились на пластмассовых стульях оранжевого цвета, выбранного, видимо, специально, чтобы еще больше подчеркнуть отсутствие на вокзале всякого, комфорта. Ночь превращалась в тягостное сражение между оранжевой пластмассовой мебелью и людьми, стремящимися во что бы то ни стало соснуть хоть часок. Передвигался по залу лишь милиционер, тревожа спящих дубинкой: «Вокзал – не место для ночлега, граждане». До дальних рядов он не доходил.

– Я вам не поверил, когда вы сказали об этом, – промолвил Мартин, имея в виду милиционера. – Даже прожив в Союзе целых два года, я не верил, что такое может быть.

Он и Алина заняли стулья в самом дальнем ряду, у стены, откуда виден почти весь зал, а их увидеть трудно.

Высшее благо – это правильно вести себя в обществе.

Они приехали на вокзал на метро прямо из дома Дмитрия. В пути, когда рядом никто не стоял, они еще раз взвесили, стоит ли осуществлять задуманное: сесть на поезд до Брянска этой же ночью и отправиться разыскивать Юрия. Поскольку они уже настроились ехать, то обсуждали главным образом один пункт: не опасна ли такая поездка. Но они понимали, что если не уедут в эту же ночь, то потом возникнет столько непредвиденных обстоятельств, что им и не уехать вовсе: Мартин не имел права выезжать из Москвы без специального разрешения, которого у него, конечно, не было, ибо он его не испрашивал. Поездка могла отказаться бесполезной глупой затеей (в этом чувствуется голос Бирмана), или же к ней надо специально готовиться (опять голос Бирмана), или же подробно ее спланировать (и снова голос Бирмана). Но в то же время они твердо знали, что ехать нужно, так как другого удобного случая больше не представится.

Как оказалось, обстоятельства благоприятствовали им. Ночь была с пятницы на субботу – стало быть, Мартина в посольстве никто не хватится целых два дня. А самое благоприятное (и одновременно самое злостное нарушение установленного порядка) заключалось в том, что он никому не сказал, что собирался встретиться с Алиной. Если повезет, искать его никто не станет.

– Как же Дмитрий может жить один, так высоко, а лифт то и дело не работает? – спросил Мартин, припоминая события этого вечера, так как у него, по сути, впервые выкроилось время все как следует обдумать.

– Никак не может, – ответила Алина. – Но выбора у него нет. Квартира досталась ему по наследству. Он в ней вырос, жил вместе с родителями, а другой такой же хорошей и просторной ему никогда не дадут.

– Для него таких хороших квартир должны быть тысячи…

– Нет… для людей без денег места нет. Эта квартира его собственная, и государство не может ее отобрать. А чтобы получить другую, нужно ждать годы и годы. Другую квартиру он может только снимать, но на это у него денег не хватит. Его пенсия – семьдесят рублей в месяц, а частнику надо платить сотню. Этого позволить себе он не в состоянии – ему едва хватает пенсии на еду.

– Семьдесят рублей пенсии – ведь это очень и очень мало для героя войны, – заметил Мартин.

– Семьдесят рублей – это очень и очень мало для любого, а не только для героя. Ну, а что касается героя войны…

– Он потерял ноги в Афганистане?

– Да. Он ехал на танке, упал, и танк проехал по его ногам. В этой трагедии столько же смысла, сколько в любой жертве войны.

– Он сказал, что потерял и жену.

– Он наговорил много всяких глупостей.

По громкоговорителю объявили посадку на их поезд. Алина встала, потянула за собой Мартина, и они пошли на перрон по дальнему концу зала, избегая встречи с милиционером. Мартин надеялся, что в старом костюме и в этих ботинках он не будет бросаться в глаза.

– Держите язык за зубами, – напомнила Алина, – будем надеяться на лучшее.

Пока шли к вагону, он помалкивал. У лестницы в тамбур стояла проводница – круглощекая, полная женщина лет пятидесяти, с двумя золотыми коронками на зубах. Она проверила их билеты и проводила до купе, оказавшегося двухместным – Алина взяла билеты в спальный вагон «СВ». До Брянска езды всего пять часов, но проводница все равно опустила верхнюю полку и превратила сидячие места на нижней в лежачее.

Они не взяли с собой никакого багажа, но в. этом не было ничего подозрительного: многие приезжали в Москву из Брянска налегке – за покупками или по делам. Но все же Мартину стало легче, Когда он закрыл дверь купе и задернул занавеску на окне.

Поезд дернулся разок-другой и отправился в путь-дорогу точно по расписанию, не спеша набирая скорость в спящем городе. На маленьких улочках и в переулках Москвы фонари не горели – электроэнергию экономили, город превратился в единое черное пятно и стал похож на гигантскую деревню, раскинувшуюся на обоих берегах Москвы-реки.

Раздался стук в дверь – вошла проводница проверить билеты.

– Чаю хотите? – спросила она Мартина, не глядя на Алину.

Он подумал, что сойти за глухонемого не может, поэтому ответил:

– Спасибо, не надо. Поспим немного. Проводница улыбнулась, во рту у нее блеснули золотые коронки.

– Постели у нас очень удобные.

– И не тесно для двоих, – заметила Алина и залилась от смущения краской, а проводница понимающе улыбнулась.

– Чудесно ехать в поезде с приятным мужчиной, дорогуша, – сказала она и вышла из купе, задвинув за собой дверь.

– Не знаю, как насчет приятного мужчины, но уж точно чудесно ехать в поезде с приятной женщиной, – заметил Мартин.

– Не забивайте себе голову лишними мыслями, – ответила Алина. – Ведь не собираетесь же вы уложить меня в постель, соблазнив романтикой своей профессии. Да это и не ваша профессия.

– Моя профессия – культура, – парировал Мартин. – Нет более романтической профессии, нежели моя. Почему? Потому что я доверенное лицо великих писателей двух народов! Даже трех, если считать мой паршивенький французский. Такой романтикой можно завлечь любую актрису.

Алина на это ничего не ответила, а лишь принялась стелить постель на верхней полке. Он понял, что она решила поспать.

– Вы со своими писателями можете пока выйти в коридор, – сказала ока. – Я разденусь и лягу. Когда постучу в стенку, можете войти. Один, а писателей оставите за дверью. Особенно французских.

– А мне что делать? Раздеваться там, в коридоре?

– Можете раздеться и здесь. Подглядывать я не буду.

– Вот этого-то я и боялся пуще всего.

– Ну, проваливайте.

Мартин вышел в коридор и стал смотреть, как проплывают мимо высокие белые дома-башни, торчащие там и сям среди пустырей. Было всего три часа ночи, а по улицам уже топали работяги, отмеривая до метро по два-три километра, чтобы не опоздать на работу и заступить в первую смену.

Он подумал, что дома строили на значительном расстоянии друг от друга преднамеренно, по плану, чтобы якобы сохранить природные ландшафты, но на деле цель была совсем иная. Дело в том, что, по замыслу, стоящие на расстоянии дома разделяют городские районы и не дают людям возможности объединиться. Таким образом, создается лишь пустое пространство – не заселенное живыми людьми, а пустыня с пешеходными тропками. Своеобразный Лос-Анджелес без автомашин.

Поезд прибавил ходу, участился перестук колес на стыках рельсов.

Алина постучала в стенку, но Мартин продолжал наблюдать за мелькающей за окном Россией. Кварталы многоэтажных домов как-то враз кончились, пошли кучно стоящие маленькие, одноэтажные – старые крестьянские избы. Когда-нибудь и их снесут, чтобы высвободить место для строительства современного жилья. Избы лепились по берегам небольших речушек с белыми гусями, уснувшими на тихой воде. В дымке летнего рассвета тепло от домиков струилось в воздухе, как от стада коров на заливных лугах.

В коридоре показалась проводница, державшаяся уверенно и строго, как и подобает хозяйке вагона.

– Мужчина, вам что-нибудь нужно? – спросила она, называя Мартина единственным неофициальным обращением, поскольку при Советской власти перестало существовать обращение «господин».

– Нет, спасибо. Я немного посмотрю на природу, а потом пойду посплю.

– Мужики вечно увиливают от своих обязанностей, – подковырнула проводница. – Мой муж, будь он жив, да если бы он уединился с такой девочкой, как, например, с этой, – она кивнула на купе Мартина, – да меня от одной только мысли об этом целую неделю мучила бы изжога. Она что же – ваша жена?

Женщина бесцеремонно лезла в чужие дела – это столь типично для русских женщин, всегда готовых перемывать косточки своим или чужим при первом же знакомстве. Но теперь он должен больше помалкивать.

– Она устала, – кратко сказал он, чтобы только отвязаться.

– Вы плохо знаете женщин. Какими глазами она на вас смотрит? А-а? – ответила она, слегка подталкивая Мартина к двери купе.

Он продолжал стоять у окна, пока она не скрылась в служебном купе, где стоял самовар и лежали всякие мелочи, необходимые в дороге, затем открыл дверь и вошел в купе. Алина выключила свет, но ранний рассвет уже пробивался в окно. Повернувшись спиной к постели, он начал раздеваться: повесил пиджак на вешалку на противоположной стенке, снял рубашку и галстук.

– О чем это она там вас расспрашивала? – спросила Алина, отвернувшись к стенке. – Вы должны следить за своей речью, а то люди поймут, что вы иностранец.

– Она не спрашивала, – объяснил Мартин, – она настоящая русская женщина – только советовала.

– И что же она насоветовала?

– Она сказала, что вы глядите на меня, как кошка на сало.

Он услышал, как она поворачивается лицом к нему.

– Как и все иностранцы, вы к тому же еще и врунишка! Недаром партия учит не доверять вам, – сказала она, но в голосе ее чувствовалась усмешка.

– Ей-богу, не вру, – побожился он и повернулся к ней лицом, чтобы она видела, как в подтверждение своих слон он крестится по православному обычаю.

Алина глядела из темноты с верхней полки и впрямь как кошка с лежанки на печке. Лицо ее находилось всего в нескольких дюймах от его лица и на одном с ним уровне, а глаза ее стали темнее темной ночи.

Мартин чуть наклонился вперед, положил руки на край полки и уперся в них подбородком.

– Она также обвинила меня в недостатке мужской галантности: как это я посмел оставить в купе такую девушку, как вы, одну-одинешеньку.

– Вы все же неисправимый иностранный лгунишка, – ответила Алина, а спустя минуту спросила:

– Что значит «девушка, как я»?

– Прекрасная и отважная, которая заставляет трепетать сердце мужчины.

– Теперь я вижу, почему нас предупреждали. Иностранный лгунишка с льстивым языком.

Он еще ближе подвинулся к ней и прикоснулся губами к ее губам. Это был даже не поцелуй, а лишь прикосновение, но она все же отпрянула назад – правда, всего чуть-чуть, но ее уже не достать. «Нет», – прошептала она. Не понятно, означал ли ее шепот, что все кончилось?

Он сел на нижнюю полку, снял брюки, положил их на столик у окна и, вытянувшись на полке, накрылся одеялом. Повсюду в России в поездах дальнего следования стелят такие одеяла – они состоят из пододеяльника – своеобразного конверта – и собственно одеяла, которое закладывается в этот конверт.

Белый пододеяльник был свежим и прохладным. Мартин смотрел, как за окном медленно рассветает. Спустя какое-то время он услышал Алинин голос с верхней полки: «Спокойной ночи, Бенджамин». Сперва он сомневался, сможет ли уснуть, но в конце концов сон сморил его.

 

– 38 —

Суббота, 3 июня 1989 года,

4 часа утра,

Новорязанская улица

Рассвет долго не мог пробиться сквозь окно в квартире Дмитрия. Стекло не мыли годами, лишь дождик изредка обмывал его. Грязные, наслоившиеся друг на друга узоры наводили на мрачные размышления: а пробьется ли вообще когда-нибудь сюда свет. К тому же окно выходило на серый грязный двор. Там была устроена игровая площадка для детей из окрестных домов, но поскольку двор был глубок и узок, то солнечный луч проникал сюда лишь в середине лета, а в остальное время года здесь было холодно и пусто.

Дмитрий налил себе еще сто граммов водки. Одному пить – интереса никакого, но никто в гости не приходил, поэтому уж лучше пить в одиночку, чем совсем не пить. Он резко поставил стакан на стол. Звук эхом откликнулся в прихожей. Через минуту эхо повторилось, и до него наконец дошло, что это вовсе не эхо: кто-то стучит в дверь.

Он прислушался, не повторится ли стук снова, а когда повторился, покатил тихонько и стал опять ждать стука. Снова застучали. Посчитав, что, должно быть, вернулась Алина, Дмитрий открыл дверь.

На площадке стояли двое мужчин, но не привычные ему «топтуны» из КГБ. Человек с усами на темном худощавом лице отрывисто спросил:

– А куда смылись твои друзья?

Дмитрий глянул на них и ответил с неподдельной печалью в голосе:

– Как всегда, растаяли в неизвестности. Здесь у меня не только искать нечего и некого, здесь и друзей-то ничто не удерживает, разве что воспоминания.

– Хватит дурака валять, – зарычал мужчина. – Тот американец и женщина – куда они умотали?

Дмитрий попытался захлопнуть дверь, но ему мешали, с двумя сладить не удавалось, и он просто крутился на своей тележке, пытаясь вывернуться из цепких рук державших его мужчин. Вращение на тележке да еще водочные пары сделали свое дело – его вырвало. Один из налетчиков ударом ноги захлопнул дверь.

– Тебе же, да и нам, будет легче, если скажешь, где они, – бросил он. – Особенно тебе.

Дмитрий попытался закричать, но человек с темным лицом зажал ему рот.

– Ты же афганец и наверняка слышал, что афганские моджахеды вытворяли с пленными русскими, – пригрозил он. – Ты знаешь, как это было, и должен подумать о себе. Ну, а теперь – согласен рассказать? Кинни головой в знак согласия.

Дмитрий кивнул, а когда мужчина убрал руку с его рта, он заорал как можно громче, призывая на помощь. Он еще не почувствовал первого удара, как в голове у него молнией пронеслась горькая мысль: ему всегда нравилось жить одному на самой верхотуре и ничего не знать и не слышать о соседях.

 

– 39 —

Суббота, 3 июня 1989 года,

6 часов утра,

Ленинский проспект

Чантурия проснулся от внезапного толчка. Он еще не совсем проснулся, но и спросонок увидел, что яркий утренний свет заливает всю квартиру.

– Что такое? – спросил он, еще не пробудившись как следует и даже не поняв, кому и почему задал этот вопрос.

– Проснись, телефон звонит, – сонным голосом произнесла Таня. Очертания ее фигуры под одеялом оставались недвижимыми – она даже не пошевельнулась. Телефон продолжал звонить. Он поднял трубку.

– Это я, Белкин, – раздалось в трубке. – У меня тут есть кое-что, что нужно срочно обмозговать.

– Хорошо. Встретимся на работе, в моей комнате.

– Опять с работы? – спросила Таня.

– Опять.

– Скажи им, что рабочий день кончился. Наша задрипанная конституция гарантирует сорокадвухчасовую рабочую неделю.

– Наша социалистическая конституция много чего гарантирует.

Потягиваясь и поеживаясь, он встал с постели и побрел в ванную умываться. Уж ежели Белкин звонит ему домой, то это неспроста.

В это субботнее утро в главном здании КГБ, этом средоточии секретной информации мировой империи, было сравнительно тихо. В журнале записи пришедших на службу значилось всего несколько фамилий, Белкина среди них не было.

Чтобы показать, будто он занят важными делами, Чантурия вынул из ящика стола кое-какие бумаги и углубился в чтение. Через несколько минут в комнату заглянул Белкин с двумя чашками чая в руках.

– А тебя здесь нет, – сказал Серго. – Согласно записи присутствующих.

– Подчас я забываю расписаться, – ответил Белкин.

– А как же дежурный позволяет тебе пройти без записи?

– А чтоб отвлечь его внимание, я принес ему поесть. Чай оказался слишком горячим, и Чантурия подул на него.

– Надеюсь, ты не отдал ему весь свой завтрак?

– Да нет, как раз отдал. Завтрака сегодня не будет.

– Вот этого я пуще всего и боялся. Ну ладно, что там такое стряслось?

– Наша Ласточка выпорхнула и полетела.

Белкин называл Мартина именем самой любимой в России птички. Но, по случайному совпадению, это слово применялось также, когда хотели сказать «дорогой», или «любимый» – «наш любимый полетел». Белкину нравилось говорить каламбурами.

Как правило, Чантурия не обращал внимания на закодированные клички и старался вскоре забыть про них, но это прозвище он вспомнил в момент.

– Уехал за рубеж?

– Полетел недалеко. И не один, а в компании.

– С кем же?

– Мы пока не знаем фамилии. Очень красивая русская женщина. Она купила билеты на поезд до Брянска.

– Когда?

– Сегодня ночью. Теперь они почти доехали.

«Как же все это, черт побери, произошло?» – промелькнуло у Чантурия в голове.

– А он получил разрешение?

– Насколько мне удалось выяснить – нет. Но вы же знаете, как ведется учет. Мне в этих делах копаться не очень-то хотелось. Кто знает, может, кто-то еще заинтересуется этим делом.

– Да, ты прав.

Чай уже немного остыл, и Серго отхлебнул глоток.

– Здесь у нас на работе надо бы организовать завтраки по субботам, – заметил он. – Как удалось все это раскопать?

– Конечно, благодаря хорошему планированию. Но главным образом счастливый случай. А если уж сказать по правде, исключительно за счет счастливого случая. Кто-то из соседнего отдела заболел и Татарина направили вместо заболевшего следить за одним диссидентом. Он-то и опознал Ласточку, который пришел к этому диссиденту вместе с женщиной, и проследил за ними до самого отправления поезда.

– Диссиденты! Что происходит? Кто этот диссидент?

– Дмитрий Кассин. Все, что я мог разузнать, не задавая прямых вопросов, я выгнал. Этот псих из афганских ветеранов нуждается в лечении. Я побоялся задавать излишние вопросы.

– А нужно было бы. Татарин написал докладную?

– Он сразу же позвонил мне. Я сказал, что сам напишу, и отослал его обратно следить за диссидентом. Он никому не говорил, что отлучался. Не беспокойтесь, Татарин лишних вопросов не задает.

– Хорошо все проделано. А есть ли какие-нибудь соображения насчет этой женщины? Кто она?

– Пока нет. Была глубокая ночь. Не допросить ли нам диссидента?

– Нет. В этом случае нам нужно будет объяснять все сотрудникам отдела, которые «пасут» его. Чем меньше народу знает об этом, тем лучше, – сказал Чантурия, а спустя некоторое время добавил: – Обратные билеты они купили?

– Да. Но без указания дня отправления и номера поезда.

– Вы что, будете встречать все поезда, прибывающие из Брянска?

– Уже все задействовано.

– Сколько выделено людей?

– Да двое, конечно. Они будут меняться.

– Молодец. А ребята надежные?

– Ребята с острыми глазами и без затей. Если мы не хотим, то и вопросов никаких задавать не станут.

– Хорошо. Нужно установить наблюдение за Ласточкой и за женщиной, как только они вернутся.

– Разумеется.

– А вы не поручили никому в Брянске проследить за ними? Не попросили проводников посмотреть, где они сойдут с поезда? Может, они до Брянска-то и не доедут? Может, они отправились куда-то на вещевой рынок в Подмосковье и вернутся в город?

– Это курьерский поезд. До Брянска идет без остановок. Ну а что касается Брянска, то я поостерегся устанавливать там за ними наблюдение.

Он виновато посмотрел на начальника.

– Но не поздно установить его и сейчас. Может, у вас есть кто-то в Брянске, на кого можно положиться?

– Нет. Раньше там служил мой приятель Машкин – мы вместе учились. Но его давно перевели в другое место. Нет, ты прав: это слишком опасно. Особенно если в Брянском управлении Комитета узнают, что он американец. Тогда непременно возникнут всякие вопросы. Нет, мы просто обязаны ни в коем случае не упустить их по возвращении в Москву.