Великое разделение

История современного костюма по-настоящему начинается на исходе XVII века, когда самым желанным вариантом мужской одежды выше пояса становится свободно сидящий прапиджак на пуговицах. Эта ранняя форма пиджака вытеснила наконец и мантию, и тот камзол на подкладке, что три столетия служил символом мужской элегантности. Под этот пиджак мужчины все еще надевали не брюки, а бриджи с чулками, но теперь бриджи больше не крепились шнурками к камзолу, утратили подкладку и подбой, стали свободными и мягкими, низко свисали. Между распахнутыми полами пиджака обнаруживался жилет с пуговицами, которые в угоду барочному эффекту оставляли полностью или частично незастегнутыми. Так родился костюм из трех элементов.

Жесткие брыжи уступили место мягким манжетам и воротнику, а шею впервые обвило подобие галстука. Так начался первый этап долгой жизни схемы пиджак-жилет-брюки плюс рубашка с галстуком, которую я далее именую костюмом. Обычно, говоря о «костюме», подразумевают, что определяющим фактором модерности было использование одной и той же ткани. На мой взгляд, этим фактором явилась абстрактная оболочка из трех элементов с единой, свободно подогнанной к фигуре формой, дополненная рубашкой и галстуком. На протяжении двух столетий пиджаки и брюки шили по большей части из разных материй, а на жилет брали третью. Если же все три элемента были из одной ткани, их называли «ансамблем».

Эти события совпали с новым желанием мужчин из высшего класса выглядеть достаточно свободно одетыми, а не так, словно их тщательно упаковали. Вспомним, что именно такой вид очень долго сохраняли джентльмены в камзолах, похожих на латы. Тогда же появляется первый намек, выраженный в неофициальном стиле, на отказ от военизированного идеала. Впервые под сомнение была также поставлена концепция, которая проживет еще очень долго: мужская одежда должна быть честной, удобной и утилитарной, а вот женщины одеваются сложно, глупо и стараются ввести окружающих в обман.

Тем не менее в ту пору оба пола ходили на высоких каблуках, нередко еще украшенных крупными розетками. Во второй половине XVII века повсеместный обычай носить парики по-прежнему придавал мужскому наряду оттенок искусственности. В первой половине века среди мужчин ненадолго закрепилась мода на длинные волосы, как это случалось не раз и прежде, и потом. Однако парики, изображавшие поначалу прическу с длинными волосами, становятся умышленно искусственными на ближайшие сто лет. Таким образом, костюмы уже появляются, но их внешняя легкость и утилитарность затмеваются ухищрениями выше и ниже, на голове и на ногах.

Мужественная грива Самсона, стилизацией которой становится парик, по-прежнему считается мужской привилегией, как и шляпа — этот довершающий картину фаллический символ, особый мужской элемент одежды. Женщины редко носили полный парик, они лишь наращивали данные им природой волосы всевозможными способами — шиньонами, подкладками, с помощью проволочной основы, и присыпали сверху пудрой, но не покушались на славу мужской искусственной короны. Мужская одежда приобрела достаточно свободную, необлегающую форму, и все же придворный наряд по-прежнему шили из дорогих и тяжелых тканей, на рубашки уходило удивительное количество кружев. Вышивки, церемониальные шпаги и другие пышные украшения подобали джентльменам и в XVIII веке. Элегантные господа обнаружили возможность подогнать костюм для большей физической мобильности, однако до представления о его соответствии Природе и истинной простоте ждать еще остается долго.

Самым пророческим моментом в костюмах конца XVII века, первым признаком «модерности» стала способность стремительно, за тридцать лет (с 1660 по 1690 год), преодолеть немалую эстетическую дистанцию и уйти от всякого сходства с женским нарядом. В первой половине XVII века хорошо одетые мужчины и женщины выглядели довольно похоже: распущенные локоны, широкие кружевные воротники, большие шляпы, оба пола задрапированы в подвижные сверкающие шелка, сходные украшения, у обоих полов фигура ниже талии, на бедрах, расширялась — тогда еще корсеты были короткими и сжимали только ребра. После 1660 года появляются новые мужские верхушки, длинные и свободные, в темных, даже мрачных тонах. Вскоре они превращаются в костюмные пиджаки с большими накладными карманами и большими манжетами; повсюду — на карманах и на манжетах, спереди на пиджаке и на рубашке — бросались в глаза ряды пуговиц. Позумент, заимствованный с мундиров рядовых солдат и ставший вскоре главным «военным» мотивом, использовался даже для отделки придворного мужского платья; шляпы и пояса, к которым цепляют шпагу или саблю, увеличивались пропорционально огромным парикам. Невероятных размеров достигали сапоги, прямо-таки скульптурные изделия с широкими раструбами, из которых проглядывала особая у правого и у левого сапога подкладка.

В тот же период костюм элегантной женщины развивается в противоположном направлении: он все более жестко и плотно заковывает тело выше пояса, но при этом его шьют из тканей светлых тонов и все чаще со случайными элементами декоративной драпировки. Декольте сделалось выразительнее прежнего, женщины обходились без пуговиц, манжет, поясов и карманов; их наряд не содержал никаких намеков на свободный крой или военный позумент. Шляпы на женщинах были редкостью, зато вошли в моду изящные кружевные головные уборы. Женщины обходились (при некоторой помощи) собственными волосами. Женское платье выглядело более буржуазным, скромным, самодостаточным, а мужское, несмотря даже на приглушенную окраску, — дерзким и самоутверждающимся.

Эти различия возникают в тот самый момент, когда в царствование Людовика XIV в портновском ремесле происходит великое разделение, последствия которого будут наблюдаться веками. В 1675 году группа французских портних обратилась за королевским разрешением создать собственную женскую гильдию, которая занималась бы исключительно женскими нарядами. С этого момента ремесло портнихи узаконивалось в качестве профессии. Людовик дал согласие, полагая, что такое решение послужит к чести французских женщин, позволит им реализовать свои таланты, проявить независимость вкуса и должное уважение к присущей этому полу скромности. Поскольку вся Европа копировала французские моды и методы, с тех пор женщин стали одевать женщины, а мужской одеждой занялись мужчины.

Хотя поначалу женщины затеяли это для собственной выгоды, в итоге затея обернулась против них, так как ремесло разделилось на почтенное портновское дело — обшивать мужчин — и на фривольную женскую «моду». В дальнейшем этот раскол только усугублялся. «Мода» противопоставлялась прогрессу портновского искусства, ее создательницами и потребительницами являлись женщины, и, следовательно, она воспринималась как нечто вредоносное для мужского пола, а тем самым и для человечества в целом. С этого момента способы одеваться у обоих полов расходятся. Это разделение повлияло на весь ход XVIII века, достигло пика в XIX столетии и влияет на моду в современном мире. С него также начинается замечательная, уникальная судьба современного мужского костюма, с выраженно абстрактным характером, столь отличного от любых женских нарядов, сочинявшихся на протяжении его долгой истории.

Прежде, на исходе Средневековья, когда зародилась подлинная мода, оба пола обслуживали портные-мужчины, и потому на протяжении четырех столетий между разными наборами сексуальной символики поддерживалось определенное соответствие. Мужская и женская одежда различалась формами, эротическими акцентами, и тон всегда задавала мужская мода. Но при этом до конца XVII века мужское и женское платье оставались вполне похожими объектами. При всех отличиях в компонентах и намеках они задумывались и исполнялись по принципам единого ремесла, из одного и того же материала, и ни один пол не имел превосходства по части роскоши и украшений над другим.

Все это время одни мужчины придумывали, вымеривали, кроили и шили одежду для каждого заказчика, другие мужчины подгоняли наряд по фигуре, где-то подкладывая, где-то утягивая корсетом, придавая мягкость или жесткость, в соответствии с модой для обоих полов. Портновская гильдия, как и все прочие профессиональные организации, обладала определенным статусом и, подобно им, целиком состояла из мужчин. Таким образом одежда, начавшая подчиняться моде, изначально занимала достойное место среди признанных продуктов различных ремесел. Существовали и профессиональные швеи, которым портные поручали обработку швов, подшивку и отделку. Женщины же, как правило, шили рубашки, нижнее и постельное белье и детскую одежду, но работали они обычно на дому и не считались профессионалами. Женский ручной труд удостаивался куда меньшего внимания, чем ремесло портного-мужчины.

Женщины и не были портными, то есть профессионалами, обученными создавать фасон, кроить, подгонять по фигуре. Они не становились ни мастерами, ни подмастерьями, ни даже ученицами в ателье, хотя никто не отрицал их талантов в обращении с иглой. Женщины не только обрабатывали, милю за милей, бесконечные швы и для своих близких, и за плату, но и традиционно создавали великолепные кружева, вышивки, изысканные аксессуары. По-видимому, предполагалось, что женщины прилежны, искусно работают руками, способны разнообразить узоры, но при этом не одарены воображением — то есть техническим воображением. После того как была создана особая гильдия женщин-портних, портные-мужчины продолжали работать в традициях своего ремесла, но ориентировались отныне только на мужчин. Женская гильдия открыла перед женщинами более широкие возможности украшать себя. Впервые одежда задумывалась и создавалась отдельно для каждого пола и по-разному. Это разделение существенно сказалось и на сути, и на репутации моды в следующие два века. Сохраняется оно и поныне.

Прежде, на протяжении двухсот лет, корсеты из металла, дерева или китового уса вшивались непосредственно в женское платье, придавая ему форму, требуемую модой. Аналогичные корсеты вшивались в мужские камзолы или в юбку плаща. Различные крепления и элементы жесткости помещались также внутрь воротников, рукавов и головных уборов обоих полов, заставляя их выпирать наружу или вверх. Но к 1700 году появились корсеты иного рода, отдельный элемент нижнего белья с «костяшками», который утягивал фигуру. Отныне корсет предназначался исключительно для женщин, и в течение XVIII века эту сугубо женскую деталь продумывали, кроили, конструировали и подгоняли по фигуре именно мужчины. Отдельный корсет воспринимался как естественный этап в развитии портновского ремесла, он был унаследовал от оружейника, подобно тому как все портновское искусство отпочковалось от искусства изготовлять доспехи.

Это означает, что новый способ создавать платья, который теперь осуществляли женщины, в реальности сводился к тому, чтобы приспособить ткань, зачастую ложившуюся складками и почти не нуждавшуюся в крое, к уже затянутому, как требовалось, торсу. Большей части отреза было позволено свободно ниспадать в качестве юбки, и в наряд еще добавились рукава. Такое платье не требовало особой фантазии от создателя и закройщика. Поскольку оно не составлялось из множества частей и не подгонялось ко всему телу, это платье можно было «разобрать» и использовать единый кусок материи по-другому. На портретах самого начала XVIII века мы видим некоторые последствия такого расклада: верхняя часть туловища явно очень жестко затянута, но платье вокруг этой жесткой основы драпируется — вероятно, специально с целью позировать художнику — словно бы как придется.

Разумеется, новое ремесло женских портних заключалось главным образом в умении ловко и интересно комбинировать готовые элементы. Истинно женская элегантность уже тогда проявлялась в изощренной отделке деталей и поверхности — в этом превосходство всегда отдавалось женщинам. Покрой и подгонка, задававшие исходную форму торса, определялись мужчиной, изготовителем корсета. И пусть его работа не обнаруживалась снаружи, то есть там, где следовало создать модный облик и произвести впечатление, это мужское изделие вплоть до XIX века оставалось якорем, на котором держалась вся композиция. Далее женщины взяли изготовление корсетов на себя, как правило, на фабриках. Таким образом женщины стали целиком отвечать за свои наряды, начиная от самой кожи. Исключение по-прежнему составляла обувь.

Элегантность мужского наряда, как и всегда, зависела от тончайших, но существенных корректив кроя, которые приводили к переменам облика в целом. Затем к этим переменам приспосабливалась отделка. Их можно рассматривать как фундаментальные инновации, ведущие к развитию важного ремесла, сравнимого, например, с архитектурой. И напротив, женская элегантность сводилась к временным эффектам и в этом была похожа на праздничные украшения или сценические декорации. Принципы актуального дизайна еще не применялись к покрою платьев. Он долгое время развивался консервативно, особенно в руках портних, ведь женщины находились на периферии динамичной традиции портновского искусства. В XVIII веке женская элегантность не только зависела от этих довольно примитивных и ограниченных усилий портних. Она созидалась чрезвычайно дорогостоящими модистками — женщинами, специализировавшимися на производстве и подборе эфемерной отделки и небольших аксессуаров, благодаря которым женская мода все более приобретала дурную славу фривольности, экстравагантности и расточительства.

Портновское разделение между полами могло бы показаться первым шагом к раскрепощению женской фантазии и первым шагом мужчин в царство скучных условностей. Тем не менее его психологические и социальные последствия были в точности противоположными и сказывались на моде и культуре как в XVIII, так и в XIX веке. Мужская одежда и весь облик мужчины в целом по-прежнему должны были вызывать уважение, равное тому, какое вызывали все серьезные мужские дела, и технические, и творческие. Пошив мужской одежды и вправду был серьезным делом: требовалась точная калибровка и подгонка тщательно нарисованных на бумаге выкроек для каждого из элементов костюма и годами отработанный навык раскроя, который переносил заготовленные модели на ткань. Затем предстояло сконструировать внутренние элементы и слои так, чтобы одежда облекала тело как задумано. Особое искусство требовалось для того, чтобы подогнать одежду по фигуре без помощи корректирующего белья. Эти этапы работы и поныне остаются неизменными у портных, работающих на заказ. Как правило, их выполняют мужчины, а женщины участвуют в пошиве на завершающих этапах.

Но постепенно пришло новое понимание «моды» — как несерьезного занятия женщин, которые сами ее создают и сами потребляют. Поскольку женская мода все более сводилась к эфемерным эффектам, быстро и наглядно чередовавшимся, это суждение не было вовсе уж несправедливым. Впрочем, критики моды воздавали должное замечательным достижениям женщин-кружевниц и вышивальщиц, обслуживавших оба пола. Тем не менее в начале XIX века мужчин, уделявших внимание не столько уместности своей одежды и тому, как она подогнана по фигуре, сколько поверхностным эффектам, обливали презрением и считали гомосексуалами. В эпоху Ренессанса никому и в голову бы не пришли такие мысли в отношении Генриха VIII и прочих изысканных джентльменов. Даже на исходе XVII века подобные ассоциации не возникали автоматически: Сэмюэль Пипс и Джон Ивлин в своих дневниках без смущения проявляют интерес к подробностям мужской моды. Но уже в 1714 году Энтони Шефтсбери заявляет, что настоящее искусство компрометируется избыточной страстью к отделке поверхности. Сам по себе этот взгляд нельзя назвать революционным, но далее Шефтсбери утверждает, что если общество тянется к декоративному в ущерб серьезному искусству, то его справедливо будет именовать «изнежившимся и женственным».

Поскольку женщины были изъяты из-под действия эволюционных законов, управляющих переменами в традиционном искусстве, они могли свободно проявлять фантазию, расцвечивая поверхность одежды. При этом им приходилось отказываться от притязаний на серьезность своих инноваций, поскольку уважением пользовались лишь усилия, совершаемые в строгих рамках мощной технической традиции. Стилистические изменения в любом практическом ремесле редко происходят спонтанно: господствующие технические средства и материалы смиряют непостоянство вкуса, установленные процедуры служат тормозом для необузданных фантазий. Любое изобретение, предлагающее новое и оригинальное использование стандартной практики, не отвергая саму практику, справедливо признается по-настоящему творческим, вдохновенным решением сложной проблемы.

Если форма костюма в целом является носителем информации, то ограничения должны применяться лишь для того, чтобы одетое тело оставалось социально понятным и не становилось смешным. Опытный портной учитывает пожелания клиента, но переводит любые безумные предложения на язык функционирующего артефакта. Ради этого можно и отступить от предписанных методов — лишь бы модификации гармонично смотрелись в сочетании с «нормальным» костюмом, то есть чтобы клиент не выглядел шутом, а портной — неумехой. Но такие соображения ни в малейшей степени не ограничивали модистку; напротив, ей вменялось добавлять к простым формам, сотворенным портнихой, самые неожиданные, даже возмутительные детали — зато сами формы почти не приходилось менять.

У творчески настроенного портного тоже могли возникать собственные дерзкие идеи, но он тщательно адаптировал их к господствующему вкусу. Портному приходилось думать о клиентах, которые готовы были попробовать что-то новое, однако не желали при этом выглядеть вызывающе. Так что техническая история портновского искусства развивалась неторопливо, и его представители постепенно осваивали новые практики, не отбрасывая старинные, с трудом приобретенные навыки и не отказываясь от фундаментального понимания ремесла. Если появлялись новые материалы, их прежде всего приспосабливали к старым методам, но и методы в свою очередь приходилось адаптировать к материалам.

Технические изобретения модерности, вроде швейной машинки, сначала применялись для создания вещей, выглядевших на старый лад. Синтетические материалы в первые десятилетия своего создания имитировали натуральные ткани, и прошло немало времени, прежде чем новые технологии повлияли на стиль в целом. В поразительной истории современного мужского костюма этот эффект был вполне очевиден. Недорогие костюмы массового производства теперь изготавливаются из различных синтетических материалов, которые в том числе используются в качестве дополнительной подкладки, придающей одежде нужную форму. Но желанный эффект — по-прежнему впечатление ручной работы закройщика и ручной отделки, в точности как двести лет тому назад. Обычно снаружи, где ткань можно разглядеть, синтетика либо сочетается с натуральными тканями, чтобы изделие выглядело естественно, либо старательно подражает натуральным тканям.

 

Разум и фантазия

Во второй половине XVIII века женское платье развивалось так по-театральному ярко и стремительно, что портные-мужчины, все еще исходившие из принципа постоянных эволюционных изменений, отказались с ним связываться. Поскольку эволюционный принцип охватывал весь костюм разом, внешние эффекты были едва заметны. В глаза бросалась именно женская мода, становившаяся все более своевольной и причудливой благодаря союзу с приписывавшейся женщинам милой недисциплинированностью. Главенствующая мужская мода, хотя и не уступала женской в мобильности, в целом с середины XVIII века становилась все менее броской и привлекала к себе гораздо меньше внимания — зато пользовалась гораздо бóльшим уважением.

Нарастающее противопоставление внешности обоих полов проступает на парных портретах 1770–1780-х годов, как английских, так и континентальных, популярных гравюрах и модных картинках, где рядом представлены мужские и женские фигуры. Мужские костюмы, хотя все еще преимущественно шелковые и украшенные вышивкой, сочетающиеся с париками и кружевом на рубашке, заметно убавили в объеме, в то время как женская фигура удивительным образом расширилась. В самом начале XVIII века мужчины все еще придерживались барочного идеала в одежде, в том числе надевали огромные парики, а женщины выглядели более сдержано, зажато, их фигуры казались меньше. Однако к 1775 году мужские портные, стремившиеся к изысканности, и модистки, давшие волю женской фантазии, изменили это соотношение.

На всех портретах женщины теперь занимают вдвое больше места, чем мужчины. На французских модных картинках женская фигура увеличена за счет широких шарфов, раздувающихся юбок с пышной меховой оторочкой, широких шляп с оборками и гирляндами, покоящихся на высоких холмах завитых и взбитых волос. Весь этот схожий с облаком ансамбль дополнялся колыханием тонких вуалей и лент, которые при каждом движении раздувались ветерком.

Кавалер почти на тридцать сантиметров ниже, чем дама. Его тело представляет собой изящное единство, парик из тугих локонов отличается сдержанностью, на нем аккуратная шляпа скромных размеров. Затянутые в шелк руки и ноги выглядят тощими, узкие плечи не скрашены ленточками или драпировкой. Стянутый жилетом живот плавно выгибается между распахнутыми фалдами пиджака, уравновешивая мягкий раструб фалд сзади. Мужчина кажется пажом или сыном стоящей рядом дамы — или же ее опекуном и хранителем, ответственным человеком рядом с великолепным разукрашенным животным на поводке (а может быть, он ведет за собой корабль с полной оснасткой?). Когда впервые на картинах, созданных около 1400 года, проступили серьезные различия мужских и женских нарядов, о подобном дисбалансе не было и речи.

В XVIII веке портные-мужчины последовали за общей тенденцией: от барочной велеречивости вкус сместился к большей простоте, мода уже не требовала прежней широты и пышности. Мужчины-портные поступили бы точно так же и с женской одеждой — собственно, мужские портные давно уже шили модным женщинам одежду для верховой езды на основе мужского кроя, лишь заменяя штаны юбкой. С конца XVII века этот наряд для верховой езды выражал постоянное стремление представительниц высших классов войти в мужскую традицию. В частности, они приобщились к сексуально нейтральной охоте с гончими. Удобное платье для верховой езды, вероятно, выглядело более сдержанно и не относилось к числу провокационно используемых элементов мужской одежды, какие были в ходу у записных кокеток, однако эта одежда, туго прилегавшая к корсету и намекавшая на присутствие мужских форм в сексуальном воображении женщин, сама по себе являлась чрезвычайно эротичной.

Между тем в гостиной и в бальном зале, на улице и в церкви женщины выступали в созданиях модисток, которые привнесли в царство женской фантазии почти книжную идею утонченности, сентиментальность, набожность, «готическую» угрюмость, культ чувств и прочие аспекты культуры XVIII века, не обнаруживавшиеся в мужской моде. Только женщины могли в 1778 году украшать голову моделями деревень и кораблей под парусами. К тому времени выражать визуальную фантазию в одежде стало сугубо женской привилегией. Теперь кавалеры сознательно воздерживались от того, чтобы превращать свое одетое тело в изысканное творение визуального искусства, как это делали в прежние века Генрих VIII и Елизавета I, Карл I наравне с Кристиной Шведской. Продукты мужской фантазии стали отделяться от личности мужчины, и женщины дистанцировались от мужчин.

Томас Лакёр в книге «История сексуальности: тело и гендер от греков до Фрейда» высказал утверждение, что физические сексуальные идентичности мужчин и женщин были реконструированы в XVII веке. Дальнейшие сдвиги в области мужского и женского портновского искусства подтверждают эту мысль. Постепенно укрепляется то, что ученый называл «двухполовой моделью» идентичности: возникает понимание, что мужчины и женщины принадлежат к двум совершенно отдельным, принципиально различающимся полам — «противоположным полам», как их позднее стали называть. Такая модель пришла на смену гораздо более древнему представлению о двух взаимодополняющих версиях единого человеческого пола, причем женщина считалась менее полной и реализованной стадией развития человека. Различия тогда оценивались по единой шкале. Считалось, что женщина обладала меньшим количеством внутреннего жара — этот жар выталкивал мужские гениталии наружу и наделял мужчин активным воображением, волей и суждением, желанием творить и обсуждать идеи, а также внешние объекты и ситуации. Недостаток сил удерживал и детородный аппарат женщины, и ее воображение внутри тела. Ее репродуктивные органы в точности соответствовали мужским, только вывернутым наизнанку.

Новая идея Женщины, освободившая ее от состояния недоделанного мужчины, предоставила женщинам новую отдельную сферу для упражнения своей фантазии. Эта идея опиралась на более глубокое знание анатомии и новое представление о причинно-следственных связях, однако дозволенные границы особой женской сферы по-прежнему удерживали женский разум в полной сосредоточенности на женском теле и более прежнего вынуждали женщину заниматься главным образом воплощением мужских фантазий. Женский дар воображения целиком направлялся на видоизменение в соответствии с мужскими желаниями: вечные образы надстраивались как суперструктура на утягивающем все тело корсете, а поскольку сам корсет был скрыт от Мужчины, тот мог забыть о том, как его изготовил.

Поразительные изменения, происходившие в облике обоих полов примерно между 1675 и 1775 годами, могут послужить наглядной иллюстрацией идеологического сдвига, описываемого Лакёром. Женская сексуальность, выражавшаяся в одежде, которую все чаще шили женщины для женщин, быстро ушла от консервативных и пассивных версий напористой мужской экспрессии (с редкими пикантными заимствованиями из мужской моды) к особому набору самопорождающих и продолжающих друг друга явлений моды. Эти явления все более приближались к выражению коллективной женской фантазии, постоянно меняя формы и соотношения самых традиционных элементов женской одежды — очаровательного головного убора, декольте и древней женской юбки. Все они приобрели бóльшую независимость.

По мере того как женская мода обретала автономность, женские юбки расширялись, играли всевозможными формами, уже не столь схожими с фалдами мужского плаща. Женские шляпы, обувь и перчатки впервые стали принципиально отличаться от мужских. Женщины начали создавать все более соблазнительные картины из своего физического «я» — мужчины предпочитали полагаться на заданную извне портновскую традицию, придававшую их телам уместную форму. Фантазию они проявляли в литературе и искусстве, в науке, политике и философии. Мужские фантазии о женщинах теперь свободно интерпретировались самими женщинами в царстве женской моды, где открывалось свободное поприще для Другого.

Интересно поразмышлять, к чему бы мы пришли, если бы на протяжении всего XVIII века женская мода целиком, а не только амазонки и корсеты, оставалась в мужских руках. Хотя сильные социальные факторы все равно разводили два пола и постепенно вытесняли все женское на обочину, женское платье подражало бы все более сдержанной мужской схеме и следовало бы мужской моде, как и прежде. Завершающая модернизация женского платья могла бы в таком случае состояться на столетие раньше, как это произошло с мужской одеждой. «Мода» была бы избавлена от той репутации, которую она в итоге приобрела, — внешнего выражения специфически женской поверхностности и легкомыслия и моральной слабости. Она могла бы восприниматься как творческая деятельность человека, и в этой сфере могли бы перестараться или, наоборот, недотянуть до идеала головотяпы обоего пола — а мастера обоего пола могли бы преуспеть.

Однако в одежде обоих полов проступает отражение их отношений. Мужской покрой делался не только проще, в соответствии с модой на все материальные вещи, но агрессивно проще по мере того как все более фантастическим становилось женское платье. Сдержанность как основной принцип мужской одежды внедрялась тем быстрее, чем быстрее женская мода впадала в экзотические крайности. Конечно же, разумный мужчина должен был со всей очевидностью избегать их, пусть даже на дамах эти красоты ему нравились.

Сразу же приходят на ум исключения, например Робеспьер. Самый знаменитый портрет сурового инициатора французского Террора изображает его в ярком и пестром шелковом одеянии в полоску, а костюм на Празднестве Верховного существа (незадолго до казни Робеспьера в 1794 году), согласно описанию, был сшит из ярко-синего и белого шелка с широким шелковым же кушаком-триколором. Наряд дополняли шляпа с пером и букет в качестве аксессуара. Робеспьер, Сен-Жюст и некоторые другие свирепые члены Революционного правительства были склонны к неистовству красок, по тем временам допустимому только для женщин, любили роскошь, какую в прежние века поощряли вельможи обоих полов. Французские модные картинки той эпохи сохранили это яркое оперение самцов: вся одежда тесно подогнана по телу — как раз в тот момент, когда последним писком мужского шика в Париже стала уличная мода, просторные рабочие штаны, большие и грубые шейные платки.

Чуть раньше, в конце 1770-х, в Англии новая вспышка старомодной мужской фантазии породила стиль макарони — огромные парики под крошечными шляпами, крупные пуговицы и режущие глаз полосы. Очень немногие приняли эту моду, она не задержалась и не оказала особого влияния на следующие поколения, но в тот момент привлекла немалое внимание и, разумеется, ее презрительно именовали «женской», «извращенной». Короткая, но яркая вспышка на общем фоне усугубляющейся мужской простоты на расстоянии лет кажется симптомом зависти к неожиданной женской свободе выставлять себя напоказ. Мужчины во власти вынуждены были навсегда отказаться от броского стиля, оставив роскошь одежд тщеславным женщинам, актерам, шутам и детям.

На рубеже XIX и XX веков мужчины снова берутся за дизайн женской одежды. После первоначального потрясения женская мода постепенно возвращает себе достоинство, равное достоинству мужской моды, которым она обладала в эпоху Ренессанса, когда мужчины также отвечали за внешний вид обоих полов. Вообще, высокий стандарт мужского кроя широко применяется к элегантному женскому платью в последней четверти XIX века. Помимо ставшего уже традиционным костюма для верховой езды, разрабатывается множество других «шитых на заказ» ансамблей для жизни женщины в городе. Резкие линии тела и ловко сидящий головной убор оказались очень привлекательны в пору социальных реформ и революций, в том числе радикального преображения жизни женщины и женского мировоззрения. При этом все еще предоставлялась полная свобода фантазии, порождавшей бальные платья, наряды для чаепития и элегантные домашние костюмы, описанные Марселем Прустом.

Постепенно женщины добиваются большего к себе уважения, что отразилось в работе женщин-дизайнеров и художниц. Творчество женщин-дизайнеров в лучших его современных образцах, пренебрегая внешними эффектами, сразу же сосредоточилось на задаче обслуживать формы и движения женского тела как единого целого. Кроме того, новый дизайн настойчиво подчеркивал, что женщина сама телесно осознает свое облачение, чего не бывало прежде, когда женщины одевали других женщин главным образом напоказ мужчинам. В свою очередь мужчины явно предпочитали воспринимать женщину как прекрасное видение, а не как автономный организм. Пока сохранялась такая тенденция, женщины с наслаждением соревновались в создании прекрасных видений — кто в качестве создательниц, кто в качестве потребительниц моды.

 

Трезвенность и простота

Помимо реакции на революционное появление в XVII веке женщин-портних, возникновению непритязательного мужского костюма способствовали и другие факторы. C одной стороны, новая потребность в простой и сдержанной мужской моде обусловлена привлекательностью солдатской простоты, ставшей для всех привычной в первой половине XVII века, поскольку вся Европа находилась в состоянии войны. С другой стороны, она проистекала из призыва духовенства к скромности и смирению. Одежда, указывающая на принадлежность к духовному сословию, стала очень заметной в обществе благодаря усилению и распространению протестантизма; начали формироваться институты, опирающиеся на разум и эмпирический опыт. Под «духовностью» я подразумеваю здесь не только религию, но и светское образование, развитие мысли, труд по имя справедливого и честного применения закона.

В протестантских странах представители быстро укреплявшихся образованных и торговых сословий ассоциировали простой темный костюм, оживляемый лишь простым белым воротником, с образованностью клирика, честностью и безупречной верой. В то же время недорогая ткань, кожа, множество пуговиц исподволь намекали на мощную, как бы воинскую бдительность и даже беспощадность. Оба эти эффекта прежде всего оценили в странах, где тон задавала буржуазия, а не придворные — на северо-западе Европы и в Англии в постреволюционный период. Столь творческое сочетание противоположностей — примитивность и грубость практичного «военного» снаряжения вместе со сдержанностью одеяния клирика — оказало устойчивое влияние на мужские представления об одежде.

Война и религиозный фундаментализм увеличивали разрыв между полами. В конце XVII века разделение полов в Европе стало повсеместным. Среди причин этого можно назвать не только изменения, введенные в портновскую практику Людовиком XIV, но и религиозные войны, сотрясавшие всю Европу на протяжении нескольких поколений после Реформации, особенно во время Тридцатилетней войны (1618–1648). На знаменитых голландских картинах середины XVII века, например, контраст между неизменной красотой гладко причесанных женщин в блестящих тяжелых юбках и небрежными позами мужчин в темных плащах, больших шляпах и высоких сапогах придают жанровым сценам современное звучание. Мужчины одеты просто, но в несколько слоев, их фигуры подвижны и расслаблены, а женские наряды более тщательно продуманы, их тела таинственны и неподвижны.

Подобного противопоставления не знало искусство XV–XVI веков: на картинах Пьеро делла Франческа и Ганса Гольбейна, Питера Брейгеля и Тициана мужчины и женщины одного сословия одеты по-разному, но схожи ростом и изображены в одинаковых позах. Они одинаково неподвижны, или ярки, или экстравагантны. Новый стиль буржуазного разделения на два пола, проявившийся в голландском искусстве, и идеалы моды той эпохи понятны XIX и XX векам, поскольку эти идеалы все более сближаются с представлениями среднего класса о моде. Позволив в 1675 году женщинам самим шить одежду для женщин, Людовик XIV положил начало переменам, которые оказались особенно привлекательны для среднего класса, впервые заявившего о себе в XVIII веке, а затем усилившего свое общественное влияние.

Придворное мужское платье в Европе середины XVIII века еще дальше отходит от лаконичной буржуазной моды и выглядит скорее громоздким, чем интересным. Шляпы с перьями, плащи с ленточками и косичками, в которых являлись в Версаль при Людовике XIV и, с некоторыми модификациями, при обоих его преемниках, не излучают энергию прыжка в будущее, как другие стили. Они строго следуют старым представлениям о наряде — вельможе подобает богато украшать поверхность костюма. Элегантность придворного платья по-прежнему понималась как умение изысканно предъявить свое богатство, а не как поиск увлекательных перемен в основах дизайна.

Наиболее жизнеспособные формы мужской элегантности во второй половине XVIII века развиваются усилиями эксцентричных и чуждых моде английских аристократов, которые все более чураются и показухи, и придворного ритуала. При этом они не сближались и с обликом представителей среднего класса, свидетельствующим о коммерческом успехе или же о суровости священнослужителя. Они взяли за основу прекрасную простоту, предложенную ранее пуританами и подхваченную сельскими сквайрами. Так к символике войны и религии добавились другие важные оттенки: сельского досуга и сельского спорта, вечных побед над суровой природой.

Главное занятие сельского дворянина — охота — подразумевает идентификацию сразу и с преследователем, и с жертвой. Поэтому английский сельский костюм не только гармонировал цветом с землей и полями, камнями и лесом, но и напоминал удобную лошадиную или собачью шкуру, плотно прилегал к телу, эти серовато-коричневые краски похожи даже на олений мех. Сочетание шерсти, кожи и льна дарило телу джентльмена поэтическую гармонию с его природной средой, а не оттенок противостояния ей. Создавалось впечатление господства над природой из любви, а не из страха. В середине XVIII века и позднее этот эффект отражен на картинах Джорджа Стаббса, где присутствуют изображения людей и животных. Во второй половине XVIII века природа сама входила в моду; ее этически и эстетически превозносили над тщетными и извращенными усилиями цивилизации. Следовательно, наибольшей привлекательностью обладал костюм, воплощавший такое к ней отношение.

Итак, стремительная модернизация мужского платья в Англии в конце XVIII века была уже хорошо подготовлена, поскольку мужская мода полностью отделилась от женской. Теперь большие объемы и тяжеловесная демонстрация богатства больше не считались признаками аристократического мужского костюма. К тому времени Англия далеко продвинулась в техническом прогрессе, стала богатой и демократической страной; англичане обезглавили абсолютного монарха еще до того, как Людовик XIV прочно взял власть в свои руки. Простой сюртук, практичные сапоги, шляпа без украшений, простое белье — все это стало приметами английского джентльмена, который, помимо обширных поместий и сундуков с золотом, обладал здравым умом, взрослым презрением к примитивным обычаям и всяческой мишуре, сколь угодно богатой и изысканной. Парики еще сохранялись, но заметно уменьшились в размерах. Приходилось порой надевать роскошное придворное платье, но лишь во время официальных визитов ко двору в Англии или за границей.

В Англии изысканные и пестрые одежды ассоциировались теперь не только с папизмом, но с женской сексуальностью, напоминали о Франции и Италии, где, как полагали, царили страсти, чувственность, суеверие и где все еще сохранялся феодализм и сатанинский католицизм. Поэтому Париж воспринимался как столица женского, но не мужского стиля. Женщинам приписывали повышенную эмоциональность, считали их вместилищами фривольных, если не прямо запретных фантазий — а также, как и всегда, хранительницами традиционных общепринятых взглядов, преданий. Лондон же стал центром по-настоящему современного мужского костюма. В 1780-е годы с этим фактом смирились и французы. Еще до революции они начали перенимать простоту английского мужского кроя. Кроме того, по примеру лондонцев французы завели для выхода в город прогулочные трости и зонты, пригодные для благоразумных господ, предпочитающих передвигаться по улицам пешком. Время парадных шпаг европейских вельмож, ездивших в салоны и на вечера в золоченых каретах, безвозвратно прошло.

Но пока приживались новые английские представления о том, как должен выглядеть наряд джентльмена, в конструировании костюма утвердились и другие принципы. В конце XVII века и на протяжении нескольких десятилетий XVIII века верх мужского костюма не имел воротника, хотя заметно выделялись лацканы и манжеты; кроме того, не предпринималось попыток придать форму плечам. В то время существовал единственный вариант одежды с воротником — лишенный элегантности сюртук, какой джентльмены носили в деревне. Кучера тоже надевали плащи с пелериной, защищавшей от дождя и снега.

Произведения искусства свидетельствуют, что в период с 1650 по 1780 год плечи у мужских нарядов были заужены и мягко опущены, в результате грудь казалась несколько впалой, и даже у худощавых джентльменов между распахнутыми полами пиджака над поясом низко посаженных бриджей круглился животик. Этот центральный свод подчеркивался рядом жилетных пуговиц — они шли по центру жилета и им вторил такой же ряд пуговиц пиджака плюс два ряда петель. Полы пиджака часто делали жесткими и даже подкладывали в них проволоку, чтобы они на уровне бедер растопыривались в стороны и кзади. Из-под пиджака выглядывали бриджи, очень широкие на бедрах и сужавшиеся к колену, а ниже общую картину довершали чулки и туфли на среднем каблуке или же сапоги.

В результате у мужской фигуры выделялись бедра, ляжки и живот, а грудь и плечи, напротив, преуменьшались; торс вытягивался, а ноги укорачивались. Независимо от того, украшали этот костюм вышивкой или он оставался совсем простым, мужская фигура получалась несколько приплюснутой и инфантильной, можно даже сказать — женственной, а кудрявый парик подкреплял такое впечатление. Но таково наше восприятие уже с точки зрения моды XX века. В ту пору и большой парик, и покрой мужской одежды были столь очевидно маскулинными, что никому не могло померещиться нечто женственное в грушевидной форме, которую искусство и мода предписывали в качестве мужского идеала. Заметим, что сама эта форма имела давний и прочный авторитет, и многие джентльмены носили такую одежду вполне грациозно. Женщина в одежде составляла радикальный контраст этой «груше», она оставалась традиционно женственной согласно освященному веками обычаю: жестоко утягивалась талия, грудь обнажалась в декольте, допускались различные агрессивно-оборонительные версии юбки. Перепутать эти две фигуры было невозможно.

Но каким образом из слоев складчатой ткани с многочисленными рядами пуговиц, из наряда, укрывавшего грушевидную мужскую фигуру до колен, развился образ современного мужчины в современном костюме? Чтобы модернизировать целиком идеал мужской формы (не только пересмотреть материал или аксессуары), требовалась более действенная сила воображения, чем смутные механизмы технических и социальных перемен. Конечно, одежда и впрямь начала меняться под действием новых представлений о полах, но лишь новый радикальный сдвиг визуального стиля обучил коллективный глаз иному видению фигуры. С этого момента в противовес всем описанным прежде вариациям появляется современный костюм, намекающий на мужское тело с широкими плечами и мускулистой грудью, плоским животом и тонкой талией, впалыми боками и длинными ногами. После 1800 года развитие современного костюма, состоящего из элегантного пиджака, жилета, рубашки и брюк, потребовало не только новых материалов, но и нового анатомического обоснования. И таким обоснованием стала только что появившаяся в эстетическом репертуаре античная тема героической мужской наготы.

 

Античная естественная нагота

Когда неоклассические художники и мастера попытались в конце XVIII века воплотить современные идеи в радикально античной форме, классическая древность сама по себе не стала таким уж открытием. Образованные европейцы столетиями черпали в ней свои сюжеты, темы и визуальные образы; художники перелагали античные элементы на любой текущий формальный язык. Но во второй половине столетия, отчасти под влиянием гравюр, распространившихся после раскопок в Помпеях и Геркулануме, визуальное осознание Античности резко обострилось. Оно соответствовало пробуждавшимся идеям Природы и Разума и даже Свободы и Равенства, которые, казалось, особенно хорошо запечатлены в самых строгих, даже примитивных образцах, не пострадавших от позднейших искажений. Художественная жизнь Европы все больше задействовала ордера классической архитектуры и образы классического искусства, максимально сохраняя исконные формы. Пришлось вновь оглянуться на хорошо известные образцы античного искусства, а также познакомиться с новыми.

В Англии кульминация этого движения совпала с прибытием в Лондон в 1806 году «мраморов Элгина». Целые поколения прежде изучали Античность по гравюрам и реконструкциям, но теперь британская публика наконец воочию увидела несравненные греческие статуи. Героические мужские фигуры парфенонского фриза и другие великолепные фрагменты вдохнули новую жизнь в Лаокоона и Аполлона Бельведерского, которыми со времен Ренессанса любовались в ватиканских коллекциях. Теперь они воспринимались как современный стандарт мужской красоты, пусть даже по художественным качествам, как вскоре было решено, уступали шедеврам Фидия. Поза Аполлона явно послужила исходным пунктом для множества стоячих мужских портретов второй половины XVIII века задолго до того, как в подражание классическому образцу успела измениться мужская мода.

Неоклассическое эстетическое возрождение можно считать ранней версией современного дизайна в той мере, в какой оно обращается к Античности не в качестве поверхностной аллюзии, но в качестве фундаментальной формы. Николас Певзнер назвал это возрождение «первой главой» модернизма. Два движения в искусстве разделяли то стремление к новому «реализму», которое выражало скорее уважение к фундаментальной структуре, нежели потребность во внешнем правдоподобии. Во Франции архитектурные инновации в классическом стиле провозгласил Клод Никола Леду, одним из первых начавший заимствовать у античных зданий простые пропорции основных форм, а не декоративные мотивы. Построенные им в 1784 году парижские таможенные заставы в своей античной простоте приобрели неприукрашенный облик модерна. В Англии такими же современными кажутся изобретательные упрощения сэра Джона Соуна. Они также производят впечатление природной безыскусности, которая в те времена уже становится доминантой английской архитектуры и дизайна.

Аналогичные упрощения одетой фигуры становятся в этот период императивом для обоих полов. Фундаментальная структура тела открывается заново, но целиком в античной форме. Система четко обрисованных конечностей, голов, мышц, гармоничных животов, ягодиц и грудей, столь совершенных в античной обнаженной скульптуре, теперь была воспринята в качестве наиболее аутентичного видения тела, реальной истины натуральной анатомии, платоновской Идеи. Одежда уже не пренебрегает собственно телом, как она это делала на протяжении столь долгого времени, а готовится воплощать новое понимание вновь открытых ею «естественных» анатомических фактов. Как и прежде, первой в игру вступает одежда в работах художников.

Во Франции Жак-Луи Давид и другие создают на картинах величественные образцы правильных анатомических и одежных форм для обоих полов, обычно помещая персонажей в легендарные обстоятельства. Женский портрет, которому дозволялась более свободная фантазия, соответствующая женской моде, также приближается к «аутентичной классике». Во французском театральном костюме различие между старыми и новыми методами классических аллюзий ясно видно в различиях между «нимфой» образца 1765 года, выходившей на сцену в леопардовой шкуре поверх корсета и кринолина с блестками, на высоких каблуках, увенчав гирляндой напудренные волосы, и «нимфой» 1795 года в том же венке и такой же леопардовой шкуре, но с распущенными волосами и закутанной лишь в два метра муслина. Франсуа Жозеф Тальма, знаменитый французский актер эпохи Революции, на картине Давида предстает римлянином в мягкой короткой тунике и сандалиях, а не в широкой и жесткой юбке, на высоких каблуках и с огромным париком — наряде, в котором на протяжении ста пятидесяти лет появлялись перед зрителями все «римляне».

Искусству подвластно больше, чем жизни. Портные и портнихи, чьи пути в этот момент расходятся, столкнулись с задачей сделать реальную фигуру своих современников — античной. Иоганн Иоахим Винкельман, великий историк и популяризатор греческого искусства, требовал от современного художника не просто копировать произведения античного искусства, но подражать и способам его сотворения. Эрвин Панофски истолковывает слова Винкельмана в том смысле, что подлинный неоклассический художник должен, как Леду и Соун, «стремиться к творческой ассимиляции своих методов, а не создавать научную реконструкцию из собственных результатов». В царстве неоклассической моды портные Англии осуществили первый вариант (как и архитекторы), а портнихи Франции придерживались второго метода (как и дизайнеры костюмов).

Существенно, что в Древней Греции мужская фигура воспроизводилась обнаженной, а женская полностью драпировалась. До конца III века до н. э. греческая скульптура деликатно скрывала все женские прелести под складками ткани, зато герой представал облаченным лишь в свою великолепную наготу, порой подчеркиваемую коротким ниспадающим с плеч плащом. Нагота как одеяние наиболее убедительно передавала совершенство мужской силы, добродетели и чести, придавая им дополнительный смысл: независимость и рацио. Гармоничная нагая красота героя наглядно выражала моральную и ментальную чистоту. Скромность же была обязательным элементом женской добродетели: женский пыл, энергия, мудрость и даже сексуальная привлекательность должны были просачиваться через этот фильтр. Возникающая в результате комбинация могла уместно обозначаться полностью окутывающим и прилегающим к телу одеянием.

Портные, уже привыкшие создавать театрализованные костюмы без особой заботы о покрое, попросту стали иначе распределять материал, подражая античным статуям. Им удавалось создать иллюзию наготы, в большей или меньшей степени задрапированной. Под такую драпировку обычно надевались различного рода трико телесного цвета и новые приспособления, разделяющие и округляющие груди, — создавался новый театральный эффект. При этом портные, все еще выполняя основную задачу сконструировать полную трехмерную оболочку мужского тела, пытались воспроизводить обнаженного древнегреческого героя исключительно на основе существующего репертуара мужской одежды.

Если дизайнеры и модистки под конец XVIII века обрели достаточную свободу, чтобы отбросить крупные шляпы, обручи кринолина и одеть женщин в ниспадающий прямыми складками муслин, то мужской портной по-прежнему был скован принципами своего ремесла и не мог от них отказаться — не мог попросту раздеть мужчин или обмотать их туниками, как на сцене. Чтобы передать образ неприукрашенного мужского совершенства, приходилось полностью воссоздавать иллюзию мужской наготы из ткани, изображать абстрактную статую обнаженного героя по портновским правилам. Это означало модификацию существующего костюма без отказа от его базовых компонентов, без отхода от методов конструирования и без выставления напоказ лишнего миллиметра кожи. С тех пор как обнаженная классическая фигура стала новым образом естественного человека, современный мужчина мог испытывать разумное желание предстать в героическом виде, но не стремясь при этом безумно к невозможному идеалу. Он попросту выражал здоровое тяготение к норме, и теперь портной мог ему соответствовать. Модные закройщики брались за обычную одежду и превращали искусственного мужчину в парике эпохи рококо в благородного античного естественного человека. Они предлагали уместный перевод идеального классического тела на язык современной одежды, которая и сама по себе была наиболее «естественна» с точки зрения традиции и даже напоминала об Адаме до грехопадения, об Адаме в саду. Ею стала простая одежда сельской Англии.

Но в 1770-е годы «естественная» одежда все еще выглядела даже более громоздкой, чем элегантное платье, которое сократилось в объемах и сделалось более рельефным по обе стороны Ла-Манша. Свободный и удобный шерстяной сюртук с поднятым воротником мог бы сформировать базовый элемент новой моды, однако нуждался в серьезном пересмотре. Пора было избавиться от крупных манжет и лацканов. В следующие двадцать лет длинные полы резко укорачиваются, утрачивают подкладки, делавшие их широкими и жесткими; и эти подкладки смещаются выше, увеличивая плечи и грудь. Даже рукава приобретают небольшие пуфы у плеч, намекающие на мощные мышцы. Жилет, прежде целиком закрывавший округлый животик, укоротился, его отрезают прямо по высокой и четкой линии талии. Жилет часто шили двубортным, как и пиджак, с длинным рядом пуговиц по центру, чтобы умять высокий свод живота. Отложной воротник поднялся, уравновешивая линию увеличенных плеч, подчеркивая героическую шею, а также оттеняя голову, лишившуюся парика и пудры и постриженную на античный лад.

Ноги от талии до щиколотки облачались в единый бледный оттенок и включались в плавный классический покрой, не разделяясь на уровне колен и паха избыточными горизонтальными сборками. Склонность искусства той эпохи к наготе, подчеркивание длины ног привели к созданию «панталон» из вязаной шелковой нити или гладкой замши. Они вернули мужской фигуре акцент на гениталиях, забытый со времени ренессансного гульфика. Независимо от телосложения клиента, портной замещал былое грушеобразное тело на коротких подпорках изящным, мускулистым и крайне сексуальным телом с длинными конечностями.

Однако эта мода была чрезвычайно жестока к толстякам. Карикатуры изображали мужчин с брюшком в виде яйца — такой эффект вызывали высокая талия и короткие полы; несчастные же обладатели тощих ног вынуждены были подкладывать икры и бедра для достижения классической нормы. Прежняя мода свободного покроя была гораздо милосерднее к объемному корпусу с худыми конечностями, но быстрое развитие современного кроя вскоре преодолело и эту проблему, так что в итоге костюм сумел придать естественный вид каждому. Более цельная форма пиджака в сочетании с брюками, пригодными для элегантного ношения, еще сильнее приблизили новую схему к классическому обнаженному прототипу.

 

Герои в шерсти

К 1810 году новые методы пошива мужской одежды уже породили простой, без излишеств рельефный пиджак — просторную оболочку для верхней части туловища, искусно выкроенную из однотонной ткани и сшитую очень заметными швами. Именно фактура ткани и крой, а не внешний лоск, сделали его привлекательным с эстетической точки зрения. Новаторская идея стала осуществимой только в древней швейной традиции, основанной на использовании шерсти. Английские портные с давних пор не имели себе равных в том, что касалось кроя и подгонки шерстяной одежды. Ведь с древнейших времен англичане использовали для пошива именно шерстяную ткань.

Шерсть также была распространена в Античности; доподлинно известно, что из шерстяной ткани прекрасно шили не только сельские сюртуки, но и героические тоги. Следовательно, чтобы создать естественного человека, который соединял бы в себе современность и Античность, у Англии имелась подходящая ткань, а в придачу к ней другие столь же древние и простые материалы — гладкое льняное полотно и разнообразная кожа, а также колониальный хлопок. Нарождавшаяся национальная гордость, подчеркивая отход от французского и других континентальных влияний, поддерживала моду, основанную преимущественно на местных тканях и местном мастерстве.

Конечно, англичане использовали и шелк; однако плотные шелковые ткани, из которых шили мужскую одежду, отличались тугим и плотным переплетением нитей, а шерсть податлива и эластична. Под воздействием пара, утюга и умелых манипуляций, не говоря уж об изобретательном покрое, она будет растягиваться, сжиматься и изгибаться по прихоти портного, повторяя и дополняя формы и движения человека, и при этом не будет морщить и топорщиться. Она напоминает материал скульптора, послушный замыслу ваятеля. Шелк же, напротив, утверждает собственную власть. Шелковые и бархатные камзолы более простого покроя, соответствующие нравам эпохи рококо, морщили при любом движении и при малейшем давлении на пуговицы, отчасти потому, что ткань вообще отказывалась растягиваться.

Судя по произведениям искусства, все эти ряды пуговиц и петлиц, избыточные манжеты, клапаны, вышивка, длинные жилеты, широкие полы и мягкие бриджи создавали рябь из крошечных складок по всему телу мужчины. Возникала подвижная поверхность, которая улавливала свет и еще больше украшала костюм. Тело всегда было задрапировано этой волнующейся одеждой, которая подчеркивала элегантность своего носителя при каждом его вздохе.

Однако на рубеже веков акценты в элегантности смещаются: от неровных поверхностей к фундаментальной форме, от аристократической утонченности к природной простоте. Так портные возвысили примитивный, сидящий кое-как сельский сюртук до уровня художественного шедевра, благодаря чему грубый естественный человек стал благородным естественным человеком, с отсылками к античной скульптуре, встроенными в структуру его одежды. С помощью почти незаметной на ощупь набивки, закругленных швов, неприметных вытачек и парового утюга грубый пиджак из унылой ткани постепенно превратился в утонченное одеяние, сидевшее идеально, без единой морщинки. Он застегивался на пуговицы без малейшего напряжения и облегал верхнюю часть тела так, чтобы она походила на торс греческого атлета.

Благодаря изобретательному крою, отпариванию и крахмалению воротник прочно стоял и огибал шею, при этом спереди он открывался и складывался, образуя отвороты, которые послушно ложились на борта пиджака. Этот идеально скроенный воротник и плоские отвороты, по сей день остающиеся самым отчетливым элементом современного костюмного пиджака, явились формальным признаком модерности в одежде. Этот элемент настолько универсален для обоих полов, что сделался почти невидимым. Мастерство, которым эта невидимость достигается, тоже остается невидимым, и отвороты современных пиджаков выглядят так естественно, словно плоски от природы.

Эти изящные линии пиджака образовали абстрактный дизайн, в основе которого лежат изгибы человеческих костей и мышц, а матовая фактура ткани напоминает о гладкости кожи. Столь тщательное моделирование позволяло телу проявлять себя лишь местами, в движении, взаимодействием между костюмом и личностью его носителя создавать непринужденный контраст. Оно служило напоминанием о той легкости, с какой зверь носит свою шкуру. Незаметная набивка в верхней части груди и в плечах деликатно утончалась, спускаясь ниже на грудь и спину, и совсем сходила на нет в нижней части пиджака, благодаря чему создавалось впечатление ничем не подбитой одежды, естественно облегавшей тело.

В придачу к этому апофеозу естественности простая льняная рубашка и шейный платок, который у сельского сквайра мог быть перепачкан землей и завязан вкривь и вкось, здесь были выстираны до ослепительной белизны, слегка подкрахмалены и затем с поистине скульпторским мастерством уложены вокруг шеи и подбородка. Так создавалась горделивая посадка головы на геройских плечах. Толстые, заляпанные грязью сельские башмаки приобрели изящество, прекрасно сидели на ногах и были идеально отполированы, и весь ансамбль был готов к передислокации из глуши прямиком на Пэлл-Мэлл. Особую остроту этой сильнодействующей смеси добавляло восхитительное городское заимствование с другого берега Ла-Манша: костюм-санкюлот революционных трудящихся классов. Этот неоклассический «естественный» аналог, вероятно, постепенно слился с английским вариантом, рафинировался и явился с баррикад в гостиную. Он словно привнес мятежный дух и плебейскую силу в уже и без того мощную смесь идей, воплощенных в этом новом мужском костюме.

Так была повторно вылеплена мужская фигура и переосмыслен идеал мужчины. Ранее игра света на богатых, отливающих блеском тканях словно бы одаривала джентльмена аристократической чувствительностью и делала его подходящим сосудом для исключительной учтивости, отточенного остроумия и изощренного высокомерия. Ему не было нужды обнаруживать истинный строй и калибр своей индивидуальной души, равно как и тела. Теперь благородные пропорции мужественной формы, созданные одним лишь тщательным использованием естественных материалов, казалось, придавали мужчине особую моральную силу, основанную на природной добродетели, цельность, расцветающую в условиях эстетической чистоты и безыскусности. Обладатель костюма стал подходящим выразителем прямолинейности и искренности, присущих его эпохе.

В этой одежде он не мог не выглядеть честным, поскольку в простой ткани были заметны и швы, и плетение, и в то же время не мог не выглядеть рациональным — благодаря идеальному покрою, посадке и пропорциям, которые тоже придавали ему безыскусную красоту. Все это достигалось одной лишь простой переработкой старой — XVII века — схемы сюртука, жилета и бриджей, включавшей также рубаху и подобие галстука. Новая схема заменила тот же образ, но из обнаженных мышц, служивший в классическую эпоху символом тех же достоинств, и теперь создавала впечатление, что в одежде этот герой выглядел даже естественнее, чем без нее.

Все эти новые явления ассоциируются с легендарной фигурой Джорджа Браммела, или Бо (Красавчика) Браммела, который и сам воплощал новый тип героя, созданного портновским искусством. В новом городском образе денди героизм мужчины состоял исключительно в том, чтобы в полной мере быть собой. Браммел доказал, что уже не обязательно быть потомственным аристократом, чтобы возвыситься над всеми прочими. Его превосходство основывалось исключительно на личных качествах и не было подкреплено ни геральдическими символами, ни родовым замком, ни обширными угодьями; у него не было даже постоянного адреса, и он был известен тем, что мог целый год прожить впроголодь. Наряды денди должны были быть идеальны только в силу их собственной безукоризненности, то есть формы, которая не отягощена никакими маркерами ценности, связанной с положением в обществе. Браммел, как известно, хотел, чтобы его одежда была неприметной.

Парча и вышивка когда-то свидетельствовали о врожденном превосходстве даже довольно незначительных личностей и демонстрировали красоту наряда, а не человека. И напротив, тщательно подогнанный по фигуре костюм подчеркивает уникальную красоту индивидуального тела — более того, сам ее создает, в лучших традициях портновского искусства. Ни социальный статус, ни даже поступки мужчины не имеют никакого отношения к изящному крою его простого пиджака: костюм подчеркивает, что важны только личные свойства его обладателя. Таким образом, неоклассический костюм в свое время был уравнителем и остался им же в своих позднейших вариациях, возвышая и облагораживая представителей всех сословий. Идеальный мужчина, каким он виделся английскому портному, был отчасти английским сельским сквайром, отчасти невинным Адамом, еще не вкусившим от древа познания, а отчасти нагим Аполлоном. Сочетание творца и разрушителя неизменно притягательно и в разных странах и в разные века. Облаченная фигура предстала теперь абстракцией фигуры обнаженной, новым идеалом нагого мужчины, запечатленного не в бронзе или мраморе, но в натуральной шерсти, льне и коже. Новый мужчина носил эту легкую оболочку так же естественно, как носит свою шелковистую шкуру идеальный пес или конь, лев или гепард.

В этом заново героизированном сельском костюме сохранились не только телесные пропорции, но и идеальный цвет Античности. В Англии и Северной Европе все неоклассическое искусство XVIII века последовательно подчеркивало светлую монохромность. Подавление игры цвета вело к лучшему пониманию фундаментальных очертаний и формы; вновь полюбившиеся древности чаще всего воспроизводились в четких графических очертаниях, чтобы как можно лучше подчеркнуть их простую и чистую форму, не отвлекаясь на впечатления иного рода.

Некогда раскрашенные античные мраморные статуи к тому времени, как их нашли, стали бесцветными, как древние здания. Ценность этой бесцветности подтвердили впоследствии и Микеланджело, и более поздние скульпторы, которые бросили вызов мастерам древности, обратившись к белому мрамору. В те дни монохромность обычно возмещалась цветовым богатством всех остальных направлений изобразительного и декоративного искусства; живописцы Ренессанса и барокко, подражая классическому стилю, продолжали использовать цвет и фактуру, чтобы передать античный стиль в своих работах. Давид и другие французские художники-неоклассики тоже возрождали мир Античности, используя весь цветовой спектр.

Однако в конце XVIII века эстетическую мощь античной бесцветности стали задействовать усерднее, чем когда-либо прежде. В Англии, Голландии, Скандинавии и Германии цветовая насыщенность на время утратила свою силу. Яркие цвета ассоциировались с Францией, в то время сменившей традиционную королевскую распущенность на тиранию имперской помпезности после страшного и кровавого периода своей истории. Отказ от цвета мог отражать стремление дистанцироваться от этих тенденций; к тому же он словно поддерживал идею поиска классической подлинности как своего рода очищения, в унисон с протестантскими веяниями.

Сэр Джошуа Рейнолдс писал, что изобилие цвета в живописи апеллировало напрямую к низменной чувственности. С его точки зрения, игра света на богатой фактуре обладала вульгарной притягательностью, не достойной «Большого стиля» в живописи, который олицетворял Микеланджело. Фрески Сикстинской капеллы к XVIII веку уже выцвели и посерели; и ими восхищались еще сильнее за эту их поблеклость, предполагавшую куда более благородное представление о серьезных событиях древности, чем в сверкающих полотнах Тициана, Рубенса или современников — Давида и Жерара, творивших по ту сторону Ла-Манша.

Неоклассические английские портные, прислушиваясь к выраженному сэром Джошуа господствующему взгляду, эксплуатировали новый престиж приглушенного цвета и матовой фактуры. В одежде эти характеристики больше не выражали здравомыслия и смирения, но намекали на те же классические добродетели, которые воплощала в себе сама античная нагота, в том числе и на идеал красоты. Эта новая риторика графичности, требуя от мужчин выглядеть идеально, не только приблизила очертания мужского костюма к классическим образцам, но и заставила его утратить изрядную часть цвета, не отражать свет — и в результате выглядеть красивее.

Слева: Томас Хоуп. Юпитер, срисованный с римской статуи. Costume of the Ancients. Англия. 1812

Справа: Модная гравюра «Гранд в неглиже» из журнала La Mesangere. Национальная библиотека Франции, Париж. 1808

Рисунок Хоупа соблюдает классические мужские пропорции: мускулистые грудь и плечи, впалые бока, длинные ноги. Модная гравюра показывает, как новый простой покрой мужской моды передает классические формы обнаженной фигуры, но уже целиком в шерсти, коже и льне. Теперь Юпитер вместо молнии оснащен прогулочной тросточкой.

В мужской одежде на смену текучим и переливчатым ярким тканям пришли четко определенные оттенки черного, коричневого, темно-желтого и белого. Для верхней части костюма в эту схему разрешалось включить темно-зеленую и темно-синюю шерсть, напоминавшую о мире природы и о простой сельской жизни. Но однотонная отделка и четкость линий в мужском костюме были принципиальны. В соответствии с неоклассической формулой верного подражания природе идеальная линейная композиция считалась лучшим достижением художников и портных: более честным и красивым, чем тщательно обработанная цветистая отделка.

Во втором акте модернизации, на протяжении первой четверти XX века, новый радикальный взгляд на красоту формы снова сопровождался отказом от цвета. Крайние проявления кубизма тяготели к игнорированию ярких оттенков, концентрируясь на множественной истине формы. В архитектуре новое почтение к внутренней красоте обнаженной стали, стекла, бетона помогало возродить вкус к ценности формы, не замусоренной суетливым украшательством, включая отвлекающую внимание красоту цвета. Этому способствовали шедевры черно-белой фотографии и кинематографа, подчеркивавшие только форму, линию и фактуру поверхности. Интерес к форме в разных сферах культуры помогал новым версиям современного мужского костюма изобретать небывалые способы достижения формальной абстракции. Также сохранялась верность приглушенному цвету, свойственному костюму во время его первого неоклассического появления.

 

Неоклассическая эротика

Античная основа современного пошива мужской одежды имела еще один долгосрочный эффект. Мужчины постепенно становились похожи друг на друга, в точности как обнаженные античные статуи, — и им это нравилось. Именно в эту эпоху сложилось и утвердилось характерное для последних двух столетий однообразие мужской одежды в сравнении с разнообразием одежды женской. Однородность была еще одним атрибутом древних и естественных добродетелей, который подтверждал братство нравственной чистоты и спокойного нрава и в то же время парадоксальным образом предлагал способ сфокусироваться на индивидуальности. В конце XX века мировые лидеры являлись на встречу поголовно одетые в похожие костюмы, что свидетельствует о единодушном стремлении к международному согласию, и тем ярче проступает разность их лиц, на которых ясно отражено осознание личной ответственности. Персонализированный крой каждого костюма тоже показывает, что существуют гибкие возможности в рамках общей схемы, при большом разнообразии тел, и вариации одного и того же стиля, подходящие для представителей разных культур.

В начале XIX века впервые стало ясно, что, когда все мужчины вечером надевают белый галстук и черный фрак, индивидуальность каждого проявляется гораздо ярче, и тогда в смешанных компаниях наблюдается любопытный эффект. Если на балу каждая женщина позаботилась о том, чтобы ее наряд был уникален, то именно эти разные наряды сразу бросаются в глаза, обеспечивая пестроту сцены; лица же при этом могут казаться одинаковыми, словно у кукол, наряженных в разные платья. Но если две женщины надевают одинаковые платья, это лишь подчеркивает их непохожесть друг на друга.

Романтизм, по сути, уже породил представление о Женщине как о создании, принимающем разные обличья и обладающем неизменной натурой. «Женщина» воспринималась как единая первобытная сила. Разные мужчины встречают на своем пути разные примеры этой силы, однако считалось, что различия поверхностны: все женщины — родные сестры, просто их кожа разных оттенков. Разное восприятие мужчин и женщин обусловило в одежде позднего романтизма дихотомию мужской солидарности, проявлявшейся в выборе стилистического однообразия и тусклого цвета, и женского разнообразия, основанного преимущественно на богатстве красок. На картинах середины XIX века — Уильяма Фрайта, Клода Моне, Эдуарда Мане — изображены компании цветущих, как весенние кустарники, разноцветных дам среди дюжих, палевых, торчащих как древесные стволы джентльменов с выразительными, отчетливо различающимися лицами.

Однако в самом начале этого насыщенного неоклассического периода женщины следовали античным правилам в том, что касалось цветовой гаммы, и предпочитали классический белый цвет, акцентированный несколькими штрихами натуральных оттенков, будь то шали и тюрбаны или же шляпки, туфли, перчатки и зонтики. Эффект всей этой художественно создаваемой естественности и простоты состоял не только в том, чтобы продемонстрировать преданность античной чистоте формы, но и в том, чтобы усилить эротический намек, уже заметный в неоклассическом искусстве, где уделялось столько внимания тщательно выписанным формам наготы. Вместе с политическим положением резко изменились и манеры; в обществе по обе стороны Ла-Манша стали гораздо заметнее грубость и половая распущенность. В высоких и низких формах искусства эротическая интенсивность хорошо передавалась в линейном стиле с очень слабым участием цвета, что хорошо видно в работах Джона Флаксмана, Уильяма Блейка, Джеймса Гилрея, Томаса Роулендсона, Иоганна Фюссли и даже Франсиско Гойи. Сочные цвета делают обнаженное тело в изобразительном искусстве красивее и реалистичнее — но отсутствие цвета способно сделать его выразительнее.

Во Франции вошла в моду особая эротическая бесцветность — возможно, в подражание английскому искусству. Модный художник Луи-Леопольд Буальи, автор многочисленных полупорнографических рисунков в технике гризайля, показал новые вольные манеры общения между кавалерами и парижскими дамами легкого поведения, чьи одежды из тонких тканей всегда были откровеннее, чем в Англии. Легко понять, чем заинтересовал французов новый английский силуэт мужского костюма. Он, в не меньшей степени, чем женские платья из тонкого муслина, сочетал в себе античность и сексуальную привлекательность. Оттенок сельской жизни в нем хорошо уживался с соблазнительно грубой, вольной повадкой конюхов и извозчиков, которую с готовностью перенимали элегантные джентльмены. У героя в безукоризненно сидящем костюме, как и у греческого героя, неотъемлемой частью личного совершенства была физическая желанность — еще одна сугубо индивидуальная черта, подчеркиваемая в данном случае панталонами в обтяжку из бледной ткани, прилегающей к телу.

Французский и английский неоклассицизм хорошо показывает, как сходные формы могут быть задействованы для выражения разных идей. Неоклассическое переосмысление формы в искусстве быстро и одновременно повлияло на моду во Франции и в Англии. Следовательно, стремительное появление той или иной формы в моде в первую очередь отражает воздействие моды как таковой, а не политическую идею, которую предстоит воплотить. Думается, что конкретная мода часто может предшествовать переменам в культурных и политических направлениях, передавать эстетическое, почти физическое стремление к фундаментальным переменам, а не новые, уже возникшие идеи. Сначала новая форма усваивается из желания изменить существующий стиль так, чтобы удовлетворить душевную потребность — насытить взоры, не отягощая себя бременем рациональных отговорок и политических пристрастий. Социально-политические смыслы мода приобретает уже постфактум, для объяснения этой бессознательной потребности. Уже позже начинает казаться, что именно эти смыслы и были движущей силой перемен.

При всем различии тогдашней культурной ситуации и общественных устремлений той эпохи античная простота формы казалась прекрасной и французам, и англичанам. Значит, потребность в античных формах пробудили не только общественные идеалы. По всей видимости, она проистекала из не связанной с актуальными политическими запросами эстетической потребности: превратить внешний вид вещей в нечто радикально новое и вместе с тем древнее. Изначальная античная форма, должно быть, несла в себе самодостаточное эмоциональное значение, более глубокое, чем злободневные социальные референции любого общества. Волнующий союз изрядно замусоленной классической формы и новой грубой сексуальности, новой творческой оригинальности и новой безжалостной правдивости наверняка был убедителен, поэтому его впоследствии легко призывала в союзники любая современная сила — финансовая, коммерческая, военная или политическая.

Эротический характер нового мужского костюма в первом десятилетии XIX века подчеркивался его прихотливостью. Одежда времен барокко не нуждалась в идеальной посадке, и носить ее было гораздо проще. Теперь же идеально подогнанные по фигуре костюмы, рубашки, галстуки, воротнички требовали элегантной осанки, легкости движений, поскольку несли в себе идею естественности и должны были имитировать природу. В дни жестких камзолов и круглых воротников держаться следовало прямо и чопорно; никто не делал вид, будто ведет себя естественно, то есть расслабленно и раскрепощенно. В неоклассическом же модном климате носитель костюма вел себя так, словно понятия не имеет о трудностях его ношения, и демонстрировал легкость и небрежность.

Как всегда, напряжение, создаваемое таким слиянием противоположностей, — непринужденное усилие — само по себе порождало мощный эротический заряд. Это был еще один пример героизма, проявлявшегося в грациозности, с какой женщины управлялись со шлейфами, кринолинами, корсетами и высоченными каблуками, а мужчины в эпоху раннего Ренессанса — с тесно затянутыми, подбитыми и очень короткими камзолами. Вообще говоря, в наши дни притягательность костюма по-прежнему вызвана тем, что он объединяет в себе удобство и свежесть. Аккуратный воротничок и галстук неизменно противостоят действию жары, тяжкой работы и повышенной тревожности. Невозмутимо гладкая оболочка подразумевает непоколебимую физическую уверенность, в том числе сексуальную. Никакие спортивные костюмы, велосипедная одежда или штаны-хаки с множеством складок не могут выразить столь великолепный уровень свободы.

В своей изначальной неоклассической форме, или форме денди, мужской костюм нового времени оказался чересчур экстремален для того, чтобы в полной мере подражать Античности и пробудить внутренний героизм в каждом мужчине. Не только полные, но и просто занятые делом мужчины не могли слишком долго держать идеально естественную классическую осанку. Эта мода зародилась среди праздных людей, причем у некоторых из них хватало досуга, чтобы приноравливать свое поведение к высоким художественным стандартам искусства создания костюма. Очень скоро стало очевидно, что в искусстве носить костюм необходимы изменения, которые позволят сохранить те же высокие стандарты при меньших затратах усилий. Есть у мужчины свободное время или нет, он не обязан разделять творческий пыл пионеров дела Браммела. К 1815 году на смену сложным в нóске глянцевитым панталонам большей частью пришли брюки, так что и руки, и ноги мужчин теперь были одинаково облачены в гладкие цилиндры из податливой ткани. Так начал свое существование современный костюм, чьей определяющей характеристикой стала унифицированная абстракция формы; однако брюки и пиджак еще не шили непременно из одной ткани, если только речь не шла о вечерних нарядах. Жилет тоже мог быть обособленным.

Брюки оставались еще одним неформальным явлением моды. Они выглядели довольно вспученно и неряшливо, пока портные не облагородили и не формализовали их так, чтобы соответствовали гладкой новой абстракции, в которую превратили сельский сюртук. Эти новые, элегантные брюки зачастую делали на штрипках, чтобы они выглядели идеально вертикальными. К 1830 году стандартной дневной городской одеждой стал длинный сюртук (frock coat) — элегантная версия старого скромного сельского платья. Его пышные полы и закрытый перед скрывали промежность, так что у его носителей — дельцов и людей свободных профессий — силуэт получался более умеренный, чем изначальная «обнаженная» форма с ее откровенным фокусом на гениталиях. Впоследствии все дневные костюмы начали прикрывать промежность. Официальная утренняя одежда и нарядная вечерняя оставались верны старой, «раздетой» модели, до тех пор пока не изобрели смокинг, в котором даже полуночник мог пребывать в гармонии со своим деловым «я».

Возмещая чопорность верхней части костюма, шейный платок становился все ярче, выразительнее и жестче, а позднее позволил себе еще и провоцирующую вертикальность. Костюм в целом оставался весьма эротичным, однако стал более абстрактным. Основой его по-прежнему служило античное тело и расслабленный, но властный контрапост античной позы, с переносом веса на одну ногу и слегка повернутой головой. Волосы могли быть довольно длинными, но ни в коем случае не настолько, чтобы волочиться по плечам при повороте головы. Колени и локти небрежно выпирали сквозь ткань и создавали дополнительные складки, которые строгим и льстящим, чуть преувеличенным эхом отражали достоинство и естественную манеру обладателя костюма.

Своим расцветом современный классический костюм обязан эстетическому источнику, порожденному превосходным талантом английских дизайнеров — создателей декора конца XVIII — начала XIX века. Называя этот талант превосходным, я имею в виду, что его плоды пользовались спросом дольше любых других. Так, Роберт Адам установил стандарт дизайна для мебели, интерьеров и домов. Возможно, кому-то удалось с ним сравниться, но не превзойти: именно он, бережно используя стили прошлого, сумел создать нечто новое и в то же время долговечное. Георгианские дома и предметы домашнего обихода по-прежнему радуют глаз без какой бы то ни было апологии и идеологии.

Английские мастера того периода не хотели, чтобы античное застывало в идеальных копиях, таких как копии sediae — стульев Римской империи, изготовленных в империи французской. Они настаивали скорее на эстетической ценности античного дизайна. Ее воссоздавали в форме практичных современных столов и стульев, показывающих красоту естественного дерева, а также в форме лестниц и просторных гостиных. Английские архитекторы хранили верность палладианскому стилю, не затронутому причудами континентального рококо; и практичный местный дизайн, даже восприняв неоклассические идеалы, по-прежнему отличался ясностью и отсутствием претенциозности.

Английские портные в тот период предприняли, по сути, такую же попытку переосмысления модернизации. За их взглядами тоже стояла английская традиция простоты — по контрасту с более затейливыми модами Франции и Италии и в согласии с другими нордическими стилями, присущими Голландии, России, Германии и Скандинавии. Их неоклассическая версия костюма была таким же триумфом модерности, как и георгианский дом, в котором красота и практическая польза со всей очевидностью сплавлены воедино. Как и домá и мебель, этот новый мужской костюм был основан одновременно на новых принципах мастерства и на античных идеалах. Использование старых форм одежды в мужской моде стало очень гибким: они не были привязаны к определенной эпохе, а, напротив, обладали свободой и потенциалом для выживания даже в невообразимо далеком будущем. Английские дизайнеры неоклассических форм одежды и мебели следовали, таким образом, старинному смыслу слова «оригинальный»: искали новое творческое переосмысление старых ресурсов.

Георгианское серебро и мебель, не связанные напрямую с телом, не требовали никаких позднейших модификаций. Подлинные античные предметы до сих пор используются и ценятся больше, чем их осовремененные версии, хотя и точные имитации тоже верно служат. Но одежда — принципиально иное дело; сегодня никто не носит дошедшие до наших дней фраки эпохи Регентства. Модная одежда — не самодостаточное безликое зеркало общества, она неотделима от живых организмов, ею прикрытых, связана с ритмом нашей жизни и с личными фантазиями, которые стульям разделить не дано.

Одежда давно ушедших поколений по сути мертва, она существует лишь в качестве диковинки; ее единственная подлинная жизнь в последующие эпохи — в энергичном потомстве, ею порожденном. Люди отдают должное витальности костюма эпохи Регентства, продолжая носить его «прямого потомка» — классический костюм, и по-прежнему считают его адекватным продолжением своего современного «я», создают с его помощью картину тела, подходящую для современной души. Таким образом, влияние неоклассицизма модернизировало мужскую одежду; женщинам потребовался век, чтобы догнать мужчин. Итак, величайший неоклассический вклад в историю костюма внес не прославленный ниспадающий складками белый наряд с завышенной талией, который обессмертил на своих портретах Давид, а сшитый на заказ костюм англичанина, который сегодня носят и мужчины и женщины и бессмертие которого в современном мире очевидно.

 

Мужчины в готовом платье

Идя в ногу с современной жизнью, костюм продолжал стилистически изменяться. Однако главное из этих позднейших изменений было незримым. В способе пошива большинства костюмов состоялась революция, но их внешний вид в основном остался прежним. Становясь другим объектом, костюм оставался тем же самым костюмом: видимые перемены происходили эволюционно. Сам факт, что эволюция костюма стала возможной, свидетельствовал о модерной сущности нового объекта. Готовые костюмы массового производства «для всех» создавались теперь по таким же высоким стандартам дизайна и отделки, как и сшитые по индивидуальному заказу.

Возрождение интереса к классическим артефактам было, в частности, вызвано любовью к классическим пропорциям и зарождающимся вкусом к пропорциям вообще как к основе успешного практического дизайна. Пошив мужской одежды никогда раньше не основывался на принципе пропорций, потому что вся одежда шилась по персональным меркам. Портной должен был всего лишь следовать индивидуальным меркам, а не делать выводы о мужских пропорциях как таковых. Для каждого заказчика у портных была своя мерная лента с именем клиента и отметками: длина предплечья, окружность шеи, ширина плеч и пр. По ним и шили костюм, видоизменяя универсальную выкройку согласно отметкам на индивидуальной мерной ленте.

Единая мерная лента, размеченная безличными универсальными дюймами, подходящая всем и дающая возможность сравнить результаты измерений, была изобретена только около 1820 года. Ее использовали с конкретной целью: шить хорошо сидящие костюмы для многих мужчин сразу, не снимая с них мерок и применяя принцип общих правил для мужских телесных пропорций. Искусные и опытные портные изобрели много новых схем измерений для создания трансформируемых лекал, которые позволили бы идеально подогнать готовый костюм по фигуре. Поскольку в основе неоклассического костюма лежала идея классических пропорций тела, этот метод одновременно питал творческое воображение и служил весьма практической коммерческой цели. Дизайн неоклассического костюма изначально был разработан так, чтобы слегка расширить грудь и плечи — совсем чуть-чуть, тонко и незаметно внушить идею природного героизма, и необходимость идеальной подгонки по фигуре ушла в прошлое. Это облегчало управление производством готовой одежды и давало предсказуемо отличные результаты.

Постепенно стало ясно, что у огромного множества мужчин с одной и той же величиной обхвата груди будет, скорее всего, схожая ширина плеч, схожий обхват талии и высота спины от шеи до талии, схожая длина рук и ног. Это сходство облегчало пошив готовых пиджаков и брюк новой классической модели; а еще более облегчали этот процесс неоклассические сходства, созданные деликатным избирательным применением лекал и набивки, которая применялась для улучшения любой фигуры. Таким образом, каждый мог купить себе готовое классическое тело, которое идеально ему подходило по размеру, шло к лицу и украшало. Оставалось разве что слегка подогнать по росту длину брючин перед отправкой клиенту.

Каспар Давид Фридрих. Странник над морем тумана. Германия. 1818. Фото DEA PICTURE LIBRARY/DeAgostini/Getty Images

Романтически одетый мужчина в романтическом пейзаже. Немецкий герой перед лицом туманной неизвестности, его костюм одновременно облекает его в броню и обнажает перед встречей с роком.

Как можно предположить, идеальные готовые костюмы изначально были американским явлением. Они прошли изрядную часть пути к феноменальному успеху еще в 1820-е годы, когда английским джентльменам и в голову не приходило такое надеть. Однако наблюдатели в Новом Свете отмечали, что американских джентльменов, всегда быстро усваивавших элегантную английскую моду, уже очень трудно отличить от американских же фермеров, лавочников и мастеровых, которые появлялись в парке или церкви в прекрасно пошитой и столь же идеально сидящей городской одежде.

Джон Эверетт Милле. Портрет Джона Рёскина. Англия. 1854. Фото Hulton Archive/Striger/Getty Images

Английский мыслитель пробирается среди бурных ручьев и диких скал; его костюм составляет рациональный визуальный контраст хаотическим формам природы, среди которых он, проходя мимо, устанавливает порядок.

Так выглядели первые готовые костюмы, действительно поднявшиеся до уровня высокой моды. В их замысел и дизайн было вложено высочайшее мастерство в деле пошива модной одежды. Дизайн изначально предназначался именно для таких вариаций, каких требовало производство готовой одежды. Впервые простая одежда поднялась на вершины подлинной элегантности, перестала представлять собой ухудшенную версию недостижимо прекрасных вещей и — главное — больше не выглядела дешевой одеждой низших классов. На протяжении двух веков готовая мужская одежда неизменно отличалась непритязательностью: как правило, это были мешковатые, плохо сидящие штаны, рубашки и куртки для рабочих и моряков; теперь же готовые костюмы не уступали нарядам высших классов. И это небывалое прежде положение дел, как и прежние триумфы портновского дела, касалось исключительно мужчин.

Готовая женская одежда уже вошла в употребление, однако поистине элегантными были только мантии, накидки, пелерины — все, что не требовало посадки по фигуре, а также шляпы и капоры. Прямые юбки тоже поступили в продажу, но готовая одежда не могла сравниться с сшитыми на заказ, аккуратно отделанными и подогнанными по фигуре дамскими платьями XIX века. Еще задолго до 1820 года стандарты мастерства в искусстве пошива женского платья выросли, спеша угнаться за более настойчивыми требованиями к простоте материала и новым стремлением к ясности формы во всякой модной одежде. Высокую элегантность теперь выражало не только богатство ткани, но и великолепный крой платьев, сидевших безупречно. Платья по-прежнему положено было шить только по индивидуальным выкройкам, потому что они по-прежнему тесно облегали корсеты, которые изготовлялись и зашнуровывались по фигуре. Только к концу XIX века, когда появились готовые корсеты, стало считаться приемлемым носить готовые платья, костюмы и блузы. Ранее портнихи всех уровней шили женскую одежду на заказ — а многие женщины шили себе сами. Как мы помним, Люси Сноу, бедная школьная учительница из романа Шарлотты Бронте «Городок», заказывала платья у портнихи, а Джо Марч, героиня романа Луизы Олкотт «Маленькие женщины», обшивала себя и сестер.

Следует добавить, что покрой, посадка и общий вид мужского готового костюма из магазина могли, конечно же, выглядеть неуклюже, неуместно или нелепо. Сегодняшний день не исключение. Неудачный общий облик отчасти зависит от технических навыков и профессиональной ответственности специалиста, занятого массовым производством одежды, и его помощников; от коммерческой ответственности поставщика и его продавцов; и, следовательно, от цены костюма. Но в изрядной степени облик человека в костюме зависит от того, насколько хорошо покупатель знает сам себя, насколько у него наметанный глаз. Завсегдатаю портного визуальный вкус вообще ни к чему; портной обладает этим качеством за него и не выпустит клиента из ателье до тех пор, пока его вид в приобретенном костюме не сможет служить лучшей рекомендацией фирме. Покупатель же готовой одежды сам отвечает за свой внешний вид. Он должен тщательно развивать в себе вкус, чтобы с первого взгляда внушать доверие к себе. Те американские фермеры, которые в 1820 году выглядели в точности как джентльмены, явно хорошо это понимали.

В течение XIX столетия престиж индивидуального пошива в Англии и Франции был по-прежнему высок; европейская готовая мужская одежда никогда не была так хороша, как американская. Однако особая элегантность теперь повсеместно виделась уже не в праздной утонченности, а в серьезности. Серьезность, вполне уместная также для знати и сельского дворянства, была открыта солидными коммерсантами, «королями торговли», еще в эпоху Ренессанса, и стала признаком тогдашней моды. Не будучи изобретением Нового времени, серьезность переживала бурное возрождение, чем удачно дополняла общую картину бытовавших в XIX веке представлений о мужественности, и отлично сочеталась с упрощенными формами мужской моды и новыми возможностями производства элегантной готовой одежды.

Теперь одежда словно сообщала: в почете снова суровая честность, даже у королей. Индивидуальный пошив основывал свое достоинство скорее на изяществе покроя и тонкой фактуре сдержанных, неярких тканей, нежели на том, как костюм сидел на заказчике, поскольку мужская мода в меньшей степени делала акцент на соответствии форме тела. Цвета мужской одежды становились суровее и мрачнее; но вплоть до конца века в формальной дневной одежде городского джентльмена, будь он герцогом или стряпчим, дельцом или политиком, верхняя и нижняя части костюма обычно были из разных тканей. Редингот, непременно темный и гладкий, можно было носить со светлыми брюками, темную утреннюю визитку — с полосатыми, а жилет мог быть сшит из совсем другой ткани. Брюки и жилеты в цветную клетку при строгом сюртуке подразумевали определенную неформальность — так в наши дни к элегантному пиджаку надевают простые удобные брюки, чтобы подчеркнуть досуг в противовес долгу.

То, что мы называем костюмом сейчас, уже существовало, однако эти костюмы были выраженно неформальными — или же явно указывали на принадлежность к низшим классам. «Пиджачный костюм» («пиджачная пара») джентльменов, все элементы которого были сшиты из одной и той же ткани, изначально предназначался для праздной неспешной сельской жизни; в городе его носили мало — разве что в семейном и дружеском кругу. Такие костюмы шились из мягкой ткани, похожей на твид или клетчатой, с довольно коротким и удобным пиджаком и жилетом в тон. Шероховатая поверхность костюма, сравнительно светлый цвет и особенно единство ткани обозначали «шкуру» не дикого, но ручного животного — это был уютный комплект одежды, призванный производить смягчающее воздействие на своего носителя, избавить его от сюртучной чопорности. В удобной пиджачной паре джентльмен мог отправиться в путешествие, но она была неприемлема в банке или конторе, в церкви, на любых официальных мероприятиях днем и где бы то ни было — вечером.

Впрочем, в тот же период XIX века фермеры и простые рабочие в случаях, когда следовало выглядеть нарядными, надевали готовые варианты именно таких костюмов; так же одевались продавцы и прочие городские работники всех мастей. Зачастую эти костюмы шили из плотной прочной ткани темных тонов. Если на верхних ярусах моды днем обычно носили визитки со скругленными фалдами, а вечерами полноценные вечерние наряды, то простому человеку, чем бы он ни занимался, универсальной одеждой для торжественных случаев служил стандартный мужской костюм-тройка — пиджак, брюки, жилет. На множестве фотографий можно увидеть крестьян и фабричных рабочих, по-праздничному нарядившихся в лучшую свою одежду — костюм.

В больших городах строгие рединготы и утренние визитки с полосатыми брюками, в дополнение к которым требовались строго определенные головные уборы, жесткие воротнички и перчатки, в период между мировыми войнами постепенно сошли на нет, хотя в лондонском Сити и кое-где еще формальная утренняя одежда все же сохранила свое значение для дневных протокольных мероприятий. Да и сейчас визитки и полосатые штаны по-прежнему можно увидеть на приватных свадебных церемониях, а также в среде дипломатов и государственных деятелей. Для мужчин XX века, вне зависимости от профессии и общественного положения, непритязательная пиджачная пара стала официальным костюмом на все случаи жизни. После Второй мировой войны дорогой костюм, сшитый по индивидуальному заказу, был облагорожен, потускнел, сделался более гладким и в целом занял достойное место в общественном сознании как новый стандарт образа элегантного мужчины.

Мужчины из низших слоев общества по-прежнему продолжали носить костюмы массового производства всех ценовых категорий. Как раз в период, когда похожие костюмы начали устраивать всех, в риторику снобов просачивается яростное презрение в адрес готовых костюмов. И в литературе, и в обыденной речи скромные костюмы характеризовались как «мешковатые» или «плохо сидящие». Считалось, что такой костюм сигнализирует о низких моральных качествах своего обладателя, о его эмоциональной неразвитости и нестабильности, даже о беспринципности, и автоматически относит его к существам низшего порядка. Сам термин «готовый» (в противоположность изготовленному на заказ) стал выражением глубокого неодобрения. И хотя хорошо известно, что готовые костюмы могут идеально сидеть и быть пошиты из прекрасного материала, эта риторика сохраняется и в наши дни.

Возвышение пиджачной пары до элегантного городского наряда — удачный пример действия уже знакомых нам механизмов моды. Мы видели, как в начале XIX века сельская одежда начала превращаться в формальную городскую. В начале же XX века аналогичное стремление городских щеголей соединить эпатирующую небрежность с плебейскими манерами привело к тому, что ношение пиджачной пары сделалось новым шиком и дерзким шагом со стороны записных модников. Костюм-тройка из одной ткани был тогда почти что эквивалентом нынешних джинсов: нечто не просто неформальное по определению, но и явственно вульгарное, совсем неуместное в конторе или во время обеда с вышестоящими коллегами, но при этом его все чаще надевали из духа бунтарства уверенные в себе привилегированные молодые люди. Эта одежда безусловно притягивала взгляды, в точности как предыдущие — и последующие — ее разновидности.

Черный смокинг тоже был изобретен век назад в добродушной Америке как неформальный верх к черным вечерним брюкам, удобная одежда для времяпрепровождения в кругу семьи и близких друзей. Теперь он стал общепризнанной формальной вечерней одеждой, строгой и торжественно-церемонной. Когда-то черный фрак с белым галстуком, белым жилетом, туго накрахмаленной рубашкой и цилиндром, неукоснительно носили в качестве вечерней одежды все без исключения джентльмены во всех общественных или частных заведениях, включая театры и рестораны. До сих пор этот комплект одежды надевают на некоторые официальные торжественные мероприятия, однако чаще всего его можно увидеть на артистах, в особенности — на артистках.

Белый галстук и фрак стали исключительно данью традиции, перестав быть необходимым элементом гардероба всех состоятельных горожан мужского пола. Если классический мужской костюм пойдет по тому же пути, то в конце концов его можно будет встретить лишь на свадьбах, или же его будут надевать представители строго определенных профессий, или вообще только артистки кабаре. Примечательно, что в середине XIX века, когда джентльмены ходили на балы во фраках, лакеи, в свою очередь, носили парчовые камзолы, бриджи и напудренные парики — наряды джентльменов предыдущего века. Так в сегодняшнем ресторане можно встретить метрдотеля в черном галстуке и смокинге, а хозяина — в джинсах, фуфайке и кроссовках.

 

Костюм раз и навсегда

Итак, со времен неоклассической революции мужской костюм показывает, как работает подрывной принцип. Сначала новая революционная мужская мода развивалась тысячью разных способов, по горизонтали и вертикали. Викторианские джентльмены стали столь же разборчивы в выборе одежды, как их жены и дочери, оказались обладателями множества изготовленных на заказ нарядов, с множеством аксессуаров, для множества разных социальных и профессиональных ситуаций. Многие из этих нарядов были неудобны и прихотливы, некоторыми было приятно похвастать, но все они в равной степени были усложнены. Простые же костюмы для масс тем временем тоже процветали во всем разнообразии стилей, оттенков, тканей и, разумеется, степеней качества.

Однако, помимо свадебных и воскресных костюмов для простонародья, новую форму обрела и рабочая одежда. На картинах и иллюстрациях французских и английских художников-реалистов XIX века мы видим, что работники в поле одеты в штаны из грубого сукна или вельвета, в строгие сюртуки или жилеты поверх цветных или полосатых рубашек — вместо бриджей и блуз, как было двумя поколениями раньше. В Соединенных Штатах к этим новым видам одежды прибавились джинсы и комбинезоны.

Когда на каждом мужчине была надета та или иная версия сшитой на заказ одежды — будь то на балу, в конторе, в прерии или в шахте, — то становилось понятно, что система явно нуждается в эмоциональной и визуальной встряске, особенно если необходимо сохранить формальные правила ее ношения. И такая встряска состоялась: спортивная одежда, рабочая одежда и, конечно, военная форма и криминальный стиль, появляясь в гостиной, или в опере, или в ресторане, поражали и приводили в смятение. С рождением кино и телевидения к этой картине мужской одежды добавились всевозможные старомодные, исторические, театральные и иностранные мотивы, и общество отпустило мужскую моду на волю, позволив всем этим вариациям сосуществовать и проникать друг в друга. Белый смокинг и фиолетовый спортивный костюм стало возможным увидеть на одном и том же мероприятии, и в этом не было ничего особенно примечательного — просто стилевой разнобой, как часто бывает у женщин, находящихся в одном и том же помещении.

Однако во всем этом был один ограничивающий мужской принцип, тот самый, который женщины изначально упорно копировали. Его легко увидеть, если обратить внимание на то, чего мужчины не носят, при всем современном многообразии мужской моды. Они, в отличие от женщин, не склонны комбинировать разные стили, то есть мужчина не наденет спортивные штаны и фрак одновременно (что женская мода вполне допускает), если только он не принципиальный завсегдатай магазинов секонд-хенд. По большей части мужская одежда по-прежнему отражает более строгое ощущение визуальных границ, чем женская. Возможно, это проистекает из эстетических правил этикета. Согласно позиции современных дизайнеров, каждый костюм служит одной эстетической цели и требует одной идеи, объединяющей его очевидно отдельные части.

Примечательно, что западные мужчины по-прежнему не желают драпировать себя, носить балахоны, халаты, мантии, шали. Тело должно оставаться четко обозначенным, ничем не закутанным и объединяться лишь идеей, а не просторной тканью. Не носят они и юбок, поскольку брюки могут быть очень просторными, но они подчеркнуто остаются брюками. Если юбке и суждено когда-нибудь стать заурядной одеждой западных мужчин, она скорее будет походить на килт или на военную юбку древних римлян, скопированную в эпоху Ренессанса, — нечто весьма короткое и с широким запáхом, чтобы открывать ноги, не сковывать движения и при этом нести в себе западную коннотацию грубой жизненной силы. Длинные саронги — судя по телепередачам, привычная мужская одежда в Африке — могут на время войти в моду, но, думаю, не повсеместно; старые привычки, как я уже не раз отмечала, весьма живучи. На Западе еще в Средние века одежда, обвивающая и окутывающая тело, воспринималась как категорически немужественная, исключая одежды священников и монахов, чьи одеяния призваны отрицать саму идею телесности.

Рискну утверждать, что в основе любого обычного западного мужского костюма по-прежнему лежит призрачный визуальный образ и формальная идея обнаженного мужского тела в его цельности и явности. Эта идея сохраняется несмотря на то, что поверхность тела тщательно скрыта, как прежде была укрыта доспехами или первым неоклассическим костюмом. Модерный костюм отчасти потому и оказался таким живучим, что среди всех гораздо более открытых и откровенных вариаций мужской одежды именно он сохранил в себе способность выражать эту идею наготы.

Классический мужской костюм продолжает эволюционировать, не допуская никаких экстремальных эксцессов, он сохраняет свою традиционную строгую красоту и изысканность поверхностей, и женщины по-прежнему его не носят. Они, конечно, не раз показывали, что могут облачиться в мужской костюм, но обычно все-таки этого не происходит. Они носят наряды, так или иначе напоминающие костюм и креативные его версии, однако полноценный классический костюм с рубашкой и галстуком остается мужской прерогативой. И это одна из причин, почему в сексуально насыщенной атмосфере нынешней моды некоторые мужчины начали чувствовать себя в костюме несколько скованно. Костюм остается униформой официальной власти, завуалированной силы или физического труда — он намекает на дипломатичность, компромисс, корректность, физическое самообладание, умение держать себя в руках. Эти смысловые коннотации отсутствуют у модных преемников костюма. Министр, конечно, должен носить костюм, но в наши дни очевидно, что не каждый хочет продемонстрировать своим видом готовность любой ценой избегать эмоциональных взрывов или открытых конфликтов.

Костюм сам по себе не сковывает тело, как сковывали его доспехи или камзолы эпохи Ренессанса. Это оболочка, в которой удобно двигаться. Однако он очень тщательно скрывает всю поверхность тела и обычно деликатно предлагает свой собственный ансамбль линий, цветов и форм. Следовательно, у костюма сейчас репутация невыразительной одежды — в эпоху накачанных мускулов и полунаготы, не говоря уж о политических протестах, сексуальной революции и подчеркивании своей этнической принадлежности и обо всех доступных источниках театрального и кинематографического гламура.

Но на самом деле костюм выражает классическую модерность — в материальном дизайне, в политике и в сексуальности. В своей чистой форме он выражает уверенную и взрослую маскулинность, не приправленную ни насилием, ни пассивностью. Костюм отражает целенаправленное развитие, а не идеалистическое вдохновение; у него свойственный модерности вид тщательно упрощенной динамической абстракции, имеющей собственную сильную сексуальную притягательность. В обществе он начинался как уместный визуальный фон для живой, яркой и затейливой женской моды. Сегодня костюм по-прежнему играет эту роль — в случае если женские наряды соответствуют мужским тщательностью замысла, конструкции и посадки. В наши дни скромная компания, где мужчины действительно придерживаются правила «строгий вечерний костюм», часто производит впечатление обескураживающего неравенства: женщины выглядят безвкусно в поношенных либо вышедших из моды вечерних платьях, кажутся недостаточно нарядными в симпатичной дневной одежде, а мужчины в смокингах, неважно, насколько старомодных или потрепанных, смотрятся красавцами.

При свете дня классические мужские костюмы могут выглядеть менее выигрышно в окружении всевозможных проявлений постмодернистской женской одежды — собранной наспех, на один раз, сочетающей несочетаемое, зачастую плохо сидящей, оставляющей ощущение мимолетности, нарочитой небрежности и общей непродуманности. На фоне всех этих эффектов мужской костюм может показаться удушающим. Однако, в зависимости от ситуации и точки зрения, женщины постмодерна на фоне костюма могут казаться неряшливыми, анархичными, неразборчивыми. Костюмы, как уже было сказано в начале книги, умеют быть великолепными.

Мужской костюм служит естественным контрастом для классических женских костюмов, поскольку те и создавались для того, чтобы гармонировать с мужской одеждой. Но он оттеняет и другие классические женские ансамбли Нового времени: цельные платья или платья-костюмы, разные сочетания юбки с жакетом. Такие наряды, дополняющие костюм, но не всегда являющиеся костюмами, носят представительницы самых разных профессий: политики, телеведущие, сотрудники в конференц-залах, в залах суда, в бесчисленных офисах. В последнее время на них, как и на мужской костюм, направлена та же уничижительная риторика, несмотря на то что они остаются основой современного женского гардероба.

Рассматриваемый женственный образ сегодня в мейнстриме моды. Его можно рассматривать как взрослый женский вариант мужского костюма. Следовательно, сексуальность, заложенная в него, тоже взрослая, основанная на самоуважении, а не на кипучей энергии, хвастовстве, инфантильности или перверсии. Его эротичность неизменно сдержанна и потому неизбежно респектабельна. Этот женский образ лишен флера скандальности, особенно в прессе, пишущей о моде, призванной поддерживать ее подрывной элемент и восхвалять те формы новизны, которые кажутся бунтарскими и игривыми. Может показаться, что классическая простота предает нынешний дух экстремального самовыражения всех и во всех контекстах; однако идеально сшитая, сдержанная одежда для обоих полов явно держится на высоте, не требуя фанфар. В высокой моде она остается постоянным вызовом для самых ярких талантов.

Очевидно, что мужской костюм утратил свою универсальность для мужчин. Однако он сохраняет высокий стандарт и, следовательно, престиж так же, как и бренд уверенной мужской сексуальности. Феминизирующие вариации на основе его базовых форм и фактур глубоко повлияли на мужскую моду, продемонстрировав возможные будущие направления развития костюма в изменившемся культурном климате. Эти вариации были изобретены в последние полвека в основном для женщин, наряду с новыми элементами, добавленными дизайнерами и мужской и женской одежды, такими как Билл Бласс, Джанни Версаче, Джорджо Армани и, позднее, Донна Каран. Но все эти инновации не уничтожили и даже не встревожили сам классический мужской костюм.

Если костюм действительно начнет отмирать, так что со временем классические его экземпляры смогут приобрести только самые настойчивые поклонники и ярые защитники, для которых и будут изготавливать костюмы в мизерных количествах, то мы вынуждены будем признать, что его время и впрямь прошло. Однако пока нет и намека на подобное. Прекрасные готовые костюмы продаются в огромных количествах во всех крупных городах, и индивидуальный пошив тоже прекрасно себя чувствует. Более того, он все так же устанавливает стандарты для индустрии готовой одежды, благодаря чему продавцы костюмов уверяют вас, что их товар не отличить невооруженным глазом от уникальных дизайнерских моделей.