Амстердам, куда я прилетела вместе с Лео и Марикой после сказочного пребывания во французской столице, явил собой зрелище совершенно противоположное тому, которое предстало передо мной в апреле. Я возвращалась в Голландию из США в совершенно подавленном настроении, к тому же то утро было на удивление холодным и дождливым.

Покинуть Нью-Йорк пришлось под давлением ультиматума, предъявленного мне американским правительством: уехать добровольно в течение десяти дней или быть депортированной. Я предпочла тихо и мирно уехать.

Через шесть часов после рассвета, находясь в аэропорту Шипхол, я увидела ожидавшую меня мать. Она была на грани нервного срыва, и внезапно я поняла почему. У входных ворот скопилась толпа репортеров, жаждущих заснять меня с моим щенком и кучей чемоданов. Шесть лет тому назад я покинула Голландию никому не известной секретаршей; теперь я была всемирно известной мадам и автором самых раскупаемых книг.

Репортеры принадлежали к крупнейшим телеграфным агентствам и газетам Голландии. В Америке я привыкла к прессе и даже заставила себя ее полюбить, потому что они помогли проталкивать мою книгу. Но в Голландии журналисты лезли из шкуры вон, чтобы исказить мой облик. Может быть, они ревновали; в конце концов каждый пишущий мечтает сотворить бестселлер, а я этого добилась не затратив N-е количество лет на нищенски оплачиваемую работу репортера.

Голландские власти тоже забросали меня вопросами, но другими, о моем четырехмесячном щенке Бэйджеле: «Где вы раздобыли эту собаку? Сколько ей лет? Какого она пола? Цвет? Порода? Родословная? Что означает Бэйджел по-голландски? Это щенок неплановой вязки? Какие уколы сделаны собаке? Какая организация их делала? Имя доктора?»

Затем, заставив меня заполнить гору бланков, они забрали от меня Бэйджела на две недели для карантинного наблюдения. Когда его тащили в клетку, он лаял и вопил на весь аэропорт. А я с иронией подумала, что Ксавьера Холландер прибыла в Голландию для того, чтобы обрести свободу, а ее щенок – тюремное заключение.

Мать была рада возвращению блудной дочери, но одновременно в моем присутствии было нечто неловкое. Ее шокировали подробности моей прошлой жизни. Мой отец до войны написал несколько книг, и она надеялась, что я пойду по его стопам. Когда я была подростком, она однажды сказала мне:

– Ксавьера, я знаю, что ты любишь писать и тебе нравится бить редактором школьной газеты. Так почему ты не займешься серьезным сочинительством?

Тогда я не слишком много об этом думала. И я уверена, мать и представить себе не могла, что я стану автором знаменитой секс-книги!

– Ксавьера, – сказала она спустя несколько дней после моего возвращения, – почему ты не напишешь книгу о бабочках или о чем-нибудь вроде этого, почему ты все время пишешь о сексе?

– Но, мама, – ответила я, – главным образом я пишу о пчелках и птичках!

Однако, сейчас, когда я оказалась дома, было трудно оставаться фривольной, потому что пришлось столкнуться с реальностью – хронически больным отцом. Он перенес удар в 1965 году и с годами паралич прогрессировал. Только ежечасная забота и уход матери поддерживали его в живых.

Друзья не могли поверить, что после стольких лет страданий он все еще жив. В больнице он умер бы уже через несколько недель из-за равнодушного отношения медицинского персонала. Например, однажды из-за безответственного отношения медсестры он свалился с постели на пол.

Мне был двадцать один год, когда после первого удара его отвезли в ближайшую больницу. В тот первый день, когда он лежал парализованный и без сознания, мы боялись, что он умрет.

Через пару месяцев, однако, отец опять был дома. Его научили ходить, и с помощью костылей, мамы и меня он мог довольно неуклюже передвигаться. Было удручающе тяжело наблюдать, как этот когда-то полный жизни, веселый человек, находившийся в центре нашего внимания, вынужден вести существование калеки. Доктор сказал, что у отца была закупорка сосудов головного мозга, что вызвало паралич правой стороны тела. По крайней мере тогда отец мог разговаривать, хотя искра жизни пропала и, казалось, он сразу же постарел на несколько десятков лет. И все-таки отец еще перелистывал газеты и понимал кое-что из того, что читал.

В действительности, несмотря на свой всегдашний здоровый вид, он никогда не избавился от увечий, которые подорвали его здоровье в результате пыток. Он подвергся им в японском плену во время Второй мировой войны. Я часто видела, как он кололся, чтобы снять боль, оставшуюся, как память лет, проведенных в концентрационном лагере. То его состояние было еще неплохим по сравнению 1966 годом, когда я покинула Голландию. Отец к тому времени потерял много в весе и был почти полностью парализован. Возможно, с моей стороны это было проявлением трусости, но постоянное ухудшение его здоровья частично и ускорило мой отъезд. Я просто не могла видеть, как отец, которого мама когда-то называла «Львом» (я же звала «Пипадокси»), на моих глазах превращался в человеческую шелуху. Его единственная радость состояла в том, что он все еще мог узнавать своих близких и приветствовать их глазами и жалким подобием улыбки.

Сейчас, после шести лет отсутствия, я вернулась и пыталась собрать все свое мужество для новой встречи с отцом. По пути домой мама исподволь готовила меня к шоку, но никакие слова не могли подготовить к тому зрелищу, когда я впервые за шесть лет увидела отца.

Сразу же, как только я поставила чемоданы, мама открыла дверь в его спальню, и хотя я представляла себе все самое плохое, увиденное напоминало сильный удар по лицу. Слезы потекли из моих глаз. Он был просто скелетом. Если бы я не подошла к нему так близко, что могла услышать дыхание, я бы подумала, что он мертв.

Скулы резко выступали. У него все еще сохранились густые, черные с проседью волосы, аккуратно причесанные, но кожа была лишена цвета. Его нос был в два раза больше, чем я помнила, потому что лицо сморщилось и высохло. Рот напоминал клюв птицы, а большая часть зубов отсутствовала.

Когда я подошла, он даже не видел меня. Большие карие с бархатной поволокой глаза апатично глядели в потолок. В конце концов мне удалось привлечь его внимание и примерно с минуту он смотрел на меня, пока я стояла перед ним. Он попытался вытащить руку из-под одеяла, и хотя его глаза снова уставились в потолок, я знала, он узнал меня.

Отец был укрыт одеялами, верх пижамы свободно лежал на его плечах. Я осторожно сняла одеяла. Мать хотела удержать меня, но поняла, что я все равно увижу его бедное тело. Оно было похоже на тела голодающих в Индии, которые я видела на фотографиях. На нем совершенно не было плоти, одни кости, прикрытые тонкой кожицей. Маме приходилось вставать ночью три раза, чтобы перевернуть его, сменить положение, чтобы кости при длительном давлении не прорвали кожу.

Правая рука отца, лежавшая поверх одеяла, превратилась в подобие клешни; два ногтя уже посинели, а чтобы пальцы не вросли в руку, мать подложила ему в кулак свернутый платок.

Видя этот неподвижный каркас, я стала вспоминать, как мы отдыхали во время отпуска в Италии. Отец, бывало, вышагивал впереди или шел позади нас с мамой. А молодые очаровательные, заводные итальянцы, следовали за нами, двумя женщинами, крича при этом: «Прекрасные белокурые сестренки! Ах, какие красивые ножки!». Отец улыбался, зная, что он все еще хозяин, и не боясь соперничества.

Сейчас этот мужчина – когда-то такой энергичный в словах и делах – беспомощно лежал передо мной. Все, что казалось в нем живым, его глаза, но и они были почти лишены выражения. Если бы мне пришлось, как маме, ухаживать за ним восемь лет, я бы, наверное, сошла с ума. Я хотела помнить его веселым и сильным.

Не могу выносить, когда страдают другие. И я знаю: мой отец предпочел бы быструю смерть.

Однажды днем, это было через две недели, как он попал в городскую амстердамскую больницу после первого удара, мама и я поехали навестить его. Так как я в то время имела постоянную работу, а у мамы были различные дела, мы могли ездить к отцу только через день.

Пока мама парковала машину, я направилась в больницу. Проходя через коридор в палату к отцу, я видела главным образом стариков в колясках, беседующих друг с другом. Недалеко от двери я заметила женщину лет сорока, почти полностью разбитую параличом; слабым голосом она просила помочь ей добраться до ванной, но сестры в это время обедали, поэтому ей пришлось ждать и ждать.

Когда мать подошла ко мне, я сказала:

– Послушай, мама, этой женщине нужно в ванную. Может быть, ты поможешь ей, ты ведь так хорошо ухаживаешь за папой. Помоги ей или позови сестру, а я схожу к отцу.

Мама, сердобольность которой всегда распространялась на окружающих, отвезла женщину в ближайший туалет. Потом я узнала, что эта женщина перенесла удар вскоре после рождения первого ребенка, когда ей было тридцать пять лет. Сейчас ей стукнуло тридцать восемь, и она была почти полностью парализована.

Пока мать занималась с этой женщиной, я вошла в палату отца и сразу же почувствовала: что-то не так. Он очень высоко натянул на себя простыни и одеяла, они почти скрывали его подбородок. Он глядел на меня с видом побитой собаки, с очень виноватым выражением в глазах. Я никогда не видела у отца такого выражения.

Когда я поближе подошла к кровати, то обратила внимание, что будильник, который я принесла ему в больницу, исчез с тумбочки, стоявшей у постели. Глядя туда, где он был, я сказала папе:

– Ты сделал что-то нехорошее, да?

Он посмотрел на меня с еще более виноватым видом.

Я стянула с него простыню и увидела глубокие порезы у него на шее. Я еще дальше откинула простыни – на запястье правой руки, парализованной, были кровавые царапины. Распахнув пижаму, я нашла порезы и около сердца.

Тогда я поняла, почему исчез будильник. Он был под подушкой. Должно быть, отец схватил его здоровой рукой, попытался разбить о раму кровати стекло и покончить с собой.

Он, должно быть, точно знал, какими продолжительными и ужасными будут страдания, и не только для него, а и для близких. Он не хотел быть ни для кого обузой и совершил этот поступок в приступе отчаяния.

Я помню, как мама рассказывала мне, что он умолял ее сделать ему фатальный укол. Но как многие, выступающие против эвтаназии, она всегда надеялась, что будет найдено исцеляющее лекарство, и не могла превратить себя в орудие смерти. И вот он все еще жил. Какой долгий и жестокий конец.