Предания об утраченном Рае были во все времена, и это совсем не случайно. Иногда эта катастрофа описывалась как лишение благодати, изгнание или разрыв. Иногда как наказание за какие-то людские грехи, иногда как прихоть богов. Никто никогда не утверждает, что лично бывал в благословенных райских кущах, но порой ссылаются на предыдущие поколения, на дальних предков, анасази. Эти «исторические люди», пребывали в Райском Саду, а мы, современные люди, постоянно чувствуем себя изгнанными из Рая, отчужденными от него и лишенными права на возвращение.

Возможно, эта родовая память — неврологическая голограмма родовой травмы нашего отделения от матери, от которого нам никогда не оправиться полностью. Возможно, ключ к осознанию — это наличие в Райском Саду двух деревьев, о которых говорится в Книге Бытия. Одно из них — Древо Жизни; другое — Древо Познания. Плоды первого съедобны, но тот, кто съест плод со второго дерева, пойдет по безрадостному пути изгнания из Рая. Двигаясь от Древа Жизни, то есть от жизни инстинктивной, к Древу Познания, воплощающему рождение цивилизации, человечество проходит путь от внутренней похожести подобного с подобным к индивидуальному сознанию, которое может возникнуть только в результате отделения субъекта от объекта.

Никто не помнит, когда появилось сознание, когда первые осколки опыта установили связь с другими осколками, когда это стало противопоставляться тому, а Я отделилось от Ты. Но в результате этого непредсказуемого и неизвестного процесса возникло «ощущение Я», то есть Эго, которое было таким хрупким, что ему пришлось утверждать себя посредством временных идентичностей и высокомерия. Претендуя на роль Хозяина Вселенной, оно трепещет при появлении болезненных теневых воспоминаний о своем происхождении. Как быстро оно подвергает рационализации десятки и сотни тысяч своих адаптаций, свои длительные погружения в первозданную грязь и возвращения на поверхность! Как оно пугается, что его задвинут назад и вниз!

Смысл понятия самости, которое ввел Юнг, отделив его от Эго, заключается в почитании таинства, существующего в каждом из нас. Самость, как и Бог, по своей сути непознаваема. Поэтому следует говорить и о таинстве Бога, и о таинстве самости. Самость — это не объект и даже не цель; самость — это действие, это процесс. Джерард Мэнли Хопкинс прекрасно выразил эту мысль в своем стихотворении:

Самость — это целенаправленность организма, телеологическое намерение стать самим собой, насколько это вообще возможно. Как в корневище растения содержится весь цветок, так и единая самость организма выражается в совокупности его корня, стебля, лепестков, пестика и тычинок. Самость непознаваема, хотя ее целенаправленность можно увидеть в разных формах телесного выражения: аффектах, мыслях, симптомах, образах сновидений и т. д. «Считывание» целеполагания самости — это основная задача юнгианской терапии; предполагается, что оно является ключом к исцелению человека. Поскольку самость воплощает целостность организма и его таинственную автономную деятельность, мы никогда не сможем познать ее глубже, чем пловец может познать океан или мыслитель постичь Царство Небесное. Следовательно, хрупкое Эго должно наполниться «ощущением» самости, которая всегда останется непознаваемой и непостижимой.

Поэтому мы всегда обладаем только частью знания, хотя можем искренне полагать, что понимаем себя целиком и полностью. По сути, нет большего безрассудства, чем такое проявление гордыни. В греческой трагедии происходит землетрясение, когда главный герой заявляет, что полностью познал себя. В тот момент можно быть абсолютно уверенным в том, что боги приступили к своей работе — вернуть человека обратно в состояние истинного смирения, звучащего в сократовских вопросах. Юнг говорил, что невроз похож на обиженного или отвергнутого бога, имея в виду, что степень выпячивания той или иной стороны Эго человека отражает степень отрицания им глубины, широты и многомерности проявления самости.

Как только заканчивается время грез в Райском Саду, шок сепарации оказывается таким сильным и вызывает такое потрясение, что след утраченной связи отпечатывается на всей нервной системе человека и сохраняется в его бессознательном. Неслучайно первичным мотивом, скрытой программой любых отношений является стремление вернуться обратно. В мечтах о самом главном, в грезах о Рае в лирике поэтов-романтиков выражена тоска по Возлюбленной. По сути, это религиозное искание, что подтверждает этимологический смысл слова «религия», которое является производным от латинского слова religare, означающего «восстановить связь» или «воссоединиться».

Осознание достигается только через потерю Другого и ощущения, что Другой — это действительно Другой. Здесь лежит причина младенческого плача, в этом смысл известной картины Эдварда Мунка «Крик». Посмотрите, как страшно младенцу, которого отнимают от материнской груди. Посмотрите, как он ее ищет, сосет и жаждет ею насытиться, чтобы снова с ней соединиться. А значит, заботливое, внимательное отношение к ребенку и его кормлению постепенно формируют у него: 1) уверенность в присутствии Другого; 2) постепенное отделение от матери. Можно с уверенностью сказать, что главная психологическая задача родителя состоит в том, чтобы максимально облегчить и подготовить переход ребенка к полной сепарации, к состоянию, которое называется взрослостью. То, каким образом родитель отвечает на этот вызов, определяет самый значительный его вклад в психологическое наследие ребенка. Формирование у ребенка уверенности в себе в процессе постепенного «расставания» — в этом состоит парадоксальная задача родителей.

По Юнгу, цена осознания сопоставима с ценой, которую заплатил Прометей: за спасительный огонь, украденный у богов, ему пришлось заплатить кровью. Ежедневно ребенок делает еще один шаг, удаляясь от воспоминаний о Райском Саде. «Рождение — лишь забвение и сон»,— написал Вордсворт об увядающем Рае. Или же, как вспоминает Дилан Томас:

Похищение огня у богов — это мифологическая метафора зарождения сознания и культуры. Вместе с тем это зарождение становится причиной невроза — внутреннего расщепления между субъектом и объектом, Я и Другим. Так как бремя сознания все время возрастает и ребенку становится все сложнее его нести, ему крайне необходимо знать, что нужно сделать, чтобы перенести свою привязанность на другой объект, если это возможно, а если нет — то как ему выжить. Он начинает «считывать» мир, чтобы распознавать его послания, начинает понимать, чему этот мир может его научить и какие задачи он ставит перед ним. Это считывание имеет феноменальную природу, то есть, говоря современным языком, строится на ощущениях, а не на рациональных и когнитивных процессах. Феноменологическое чтение мира создает эмоциональную сферу ребенка, из которой постепенно складывается структура его личности и формируются стратегии выживания.

Ни одному родителю не удается полностью решить эту задачу, то есть быть с ребенком в контакте и вместе с тем постепенно от него отдаляться. Поэтому, как только родитель исчезает из поля зрения младенца, тот начинает горько рыдать. Даже когда ребенок отвлекается или успокаивается, он не забывает о том, как плохо ему было ощущать себя в одиночестве. Оказавшись по воле судьбы в той или иной семье, ребенок может лишь считывать с помощью определенных информационных указателей послания окружающего мира. Такое считывание обязательно будет неполным, то есть ограниченным отношениями в семье, без осознания того, что существует огромное разнообразие других возможных моделей. Но такое ограниченное понимание окружающего мира позволяет принимать огромное число самых разнообразных решений, прежде чем сознание разовьется до уровня, позволяющего сопоставлять разные точки зрения. По существу, боги дают ребенку преломляющую свет призму, через которую он должен смотреть на окружающий мир, и на основе увиденного делать выбор и жить в этом мире. Такая призма формируется особенностями психологической атмосферы конкретной семьи и культурными наслоениями, которые можно распознать только значительно позже, если можно распознать вообще.

С самого рождения мы начинаем считывать непосредственные отношения своего Я с Другим. Ребенок ощущает свою связь с Другим или ее отсутствие, и экстраполированное ощущение этой связи становится основой его представления о мире в целом. Является ли эта связь надежной и защищающей или же непредсказуемой и даже болезненной? Не будет преувеличением сказать, что вся жизнь человека есть результат феноменологического считывания таких скрытых посланий. Мы знаем, что при недостаточно прочной связи с матерью или полном ее нарушении у младенцев развивается так называемая анаклитическая депрессия. Эти младенцы более склонны к задержкам интеллектуального и психического развития и к тяжелым заболеваниям с угрозой для жизни, чем дети с более богатой эмоциональной подпиткой. Поскольку природа дает жизнь детскому организму и побуждает его к борьбе за выживание, кажется странным, что ощущение этой связи с Другим играет такую ключевую роль. Но все-таки это так.

Точно так же ребенок задействует другие каналы считывания, чтобы понять, что говорят люди, находящиеся вокруг него. Уже в шестинедельном возрасте, глядя на лицо родителя, младенец эмоционально отражает его настроение, имитируя страх, депрессию, радость и т. д. В это время ребенок не только ищет точку опоры в физической реальности, но и примеряет на себя эмоциональную реальность Другого. Вообще дети находят в поведении взрослого указания на то, чего можно ждать от целого мира. Например, будучи ребенком во время Второй мировой войны, я ощущал, что все взрослые люди вокруг меня испытывали тревогу. Если даже они, такие всемогущие, способны были испугаться, то я мог сделать только один вывод: тот мир, в который я пришел, представляет большую опасность.

Более того, наблюдая поведение взрослых по отношению к детям и по отношению друг к другу, ребенок получает не только представление о том, как устроен мир, но и скрытое послание этого мира. Ребенок не может сказать: «Папа сегодня угрюмый, потому что у него неприятности на работе», — или: «Мама сегодня в депрессии, но я здесь не при чем». Образ мышления ребенка относится к такому типу, который психологи и антропологи называют магическим мышлением, характерным для так называемых первобытных культур, детей и вообще для людей, находящихся в состоянии регрессии.

Магическое мышление характеризуется высокомерием и паранойей. Так, ребенок уверен, что по его желанию мать может плохо себя почувствовать или заболеть или что болезнь вызывает не вирусная инфекция, а плохое поведение. В инфантильном мышлении отсутствует способность к субъект-объектной дихотомии. Младенец проецирует свой страх и невежество на весь мир, неправильно интерпретирует факты и приходит к умозаключениям, основанным на своем всемогуществе. Быть может, только через несколько десятков лет этот ребенок сможет осознать, что не он был причиной семейных проблем, что поведение его отца и матери никак не было связано с ним лично, а порождалось атмосферой, к которой ему приходилось приспосабливаться. Как правило, в трехлетнем возрасте Эго ребенка укрепляется настолько, что у него формируется первичное ощущение Я, а в пятилетнем возрасте Эго обретает такую силу, что ребенок может отделиться от семьи и присоединиться к компании сверстников.

Кроме такого феноменологического считывания мира, которое сужает и искажает видение человеком самого себя и окружающих его людей, существуют и другие переживания, которые оказывают огромное влияние на его будущие отношения. Как само рождение оказывается чем-то наподобие гигантской системной травмы, так и экстремальные случаи повседневной жизни вызывают разнообразные травмы: травмы «переизбытка» и «недостаточности», эмоционального поглощения или заброшенности. Английский психиатр доктор Дональд Винникотт ввел понятие «достаточно хорошего» родителя, которое позволяет нам исправить наши родительское поведение. И все же основным источником детских травм являются родители. Так как все мы просто люди, наша природа, которая далека от совершенства, обязательно будет влиять на ребенка и оставит неизгладимый отпечаток на его психике. Любому терапевту известно, что все причины прекращения личностного развития и проблем в межличностных отношениях обычно проясняются в процессе исследования детско-родительских отношений, которые интериоризировались в форме комплексов.

Разумеется, жизнь в этом мире не позволяет избежать эмоциональных травм, да это и нежелательно. Однажды в газете «Сиэттл Пост-Интеллидженсер» я прочитал об одном забавном случае. В статье говорилось о некой английской паре, которой было отказано в усыновлении ребенка по той причине, что, «к сожалению», они были слишком счастливы в браке. Им отказали потому, что они не смогут создать в семье атмосферу, в которой у ребенка было бы достаточно негативных переживаний, а потому они не смогут его воспитать так, чтобы он был готов жить в реальном мире. Огромный опыт работников этого сиротского приюта привел их к выводу, что ключевыми составляющими развития человеческого Я являются способность переносить мучительные страдания и умение к ним адаптироваться. Так оно и есть. У каждого из нас есть эмоциональные травмы и соответствующие им скопления энергии, ибо у каждого из нас есть своя индивидуальная история. Но тогда встает еще более глубокий вопрос: несем ли мы в себе эмоциональные травмы или они движут нами?

Такие комплексы, в особенности родительское имаго, — это аффективно заряженные образы, наполненные уникальной, дискретной энергией, которая накапливалась на протяжении индивидуальной истории. При активизации комплексов их энергия достигает такого уровня, что подавляет Эго человека и совершенно меняет его чувство реальности. Родительские комплексы обычно оказывают наибольшее влияние, так как именно они формируют у человека первичное ощущение отношений с окружающими и остаются их главной парадигмой. Повторяю, что именно из-за субъективных искажений при «считывании» этих первичных отношений невозможно преувеличить степень влияния родительских комплексов на характер последующих отношений.

Не бывает полностью алогичного поведения. Оно всегда логично, а точнее — психо-логично, если мы можем распознать аффективное состояние, из которого оно проистекает. Кроме того, общеизвестно, что наша реакция на определенного вида эмоциональную травму может повлечь за собой диаметрально противоположные стратегии поведения. Рассмотрим, например, две категории типичных детских травм, а именно эмоциональное поглощение и заброшенность. Каждая из них может стать источником совершенно разных поведенческих стратегий. Согласно французской пословице, les extremes se touchent (крайности сходятся), ибо в своей основе все они имеют общую психо-логику.

Хотя было бы явным упрощением относить любую эмоциональную травму к одной из двух категорий «переизбытка» или «недостаточности», в каждом конкретном случае следует подумать и по- смотреть, не связана ли травма с фундаментальной динамикой эмоционального поглощения или эмоциональной заброшенности. Человек с эмоциональной травмой любого вида может бессознательно выбрать адаптивную стратегию поведения, диаметрально противоположную той, которую в данной ситуации «выбрал» другой человек. Трагедия современной психотерапии заключается в том, что в большинстве случаев она, по сути, не является психологической, то есть не прослеживает поведения человека до самых его истоков, находящихся в его душе (таково основное значение слова психика). Корректировать поведение человека, не понимая лежащей в его основе психодинамики, — значит оставаться на поверхностном уровне. Человек может изменить свое поведение и свои убеждения, но тогда его душевная травма найдет другой, быть может, более искусный способ внешнего выражения.

Рассмотрим травму эмоционального поглощения или переполнения. Так как границы детской психики очень проницаемы, ребенок подвергается воздействию мощных внешних сил. Например, если мама пребывает в депрессии или папа сердится, поведение родителей и создаваемая ими эмоциональная атмосфера вторгаются в пределы детской психики. В 30-х годах XX века Юнг не уставал повторять: «Родители постоянно должны сознавать, что они сами являются главным источником невроза своих детей». Хуже того, на психику ребенка влияют не только особенности родительского поведения, но и многие другие факторы, которые они даже не осознают. Юнг приводит следующее объяснение:

Как правило, самое сильное психологическое воздействие на ребенка оказывает та жизнь, которую не прожили его родители (и все остальные предки, ибо здесь мы имеем дело со старым, как мир, феноменом первородного греха) 7 .

Под «первородным грехом» Юнг подразумевает пренебрежение душой, которое лежит в начале семейной истории и последствия которой сказываются на последующих поколениях. «Родители бессознательно увлекают детей, — замечает он, — именно в том направлении, где может быть достигнута компенсация всего того, что они не смогли реализовать в своей жизни». Детская психика очень восприимчива, но, если лишить ее способности реагировать, ей придется поглощать все, что она воспринимает. Тогда, замечает Юнг,

…дети так глубоко вовлечены в психологические отношения своих родителей, что не стоит удивляться, что первопричиной подавляющего большинства детских нервных расстройств является нарушение психологической атмосферы в родительской семье 9 .

Может ли ребенок, захваченный потоком внешней реальности, реагировать иначе, чем ощущая свою беспомощность в отношениях с Другим? Вспомним, что мы прослеживаем этиологию развития отношений, удалившись на десятки лет от тех первоначальных ощущений человеком самого себя и Другого. Интериоризированным образчиком этих отношений, их сердцевиной является ощущение беспомощности. Например, именно по этой причине дети, оказавшиеся жертвами насилия, став взрослыми, могут вступить в брак с насильниками и практически не допускают возможности уйти от них. Это вовсе не значит, что они любят этих насильников; все дело в том, что запрограммированная беспомощность находится значительно глубже, чем боль, причиненная насилием. Любой социальный работник может подтвердить: прежде чем жертва сможет покинуть насильника или добиться ограничений его влияния, обычно должно произойти несколько серьезных конфликтов. Сначала жертвы попытаются найти рациональные причины для объяснения совершенного над ними насилия. Такая рационализация защищает их не от насильников, а от непомерного давления первичных детско-родительских отношений; таким образом, совершенно непреднамеренно они вступают в заговор против самих себя и продолжают жить не только с насильниками, но и со своей детской беспомощностью.

Если я, в отличие от ребенка, осознал свою беспомощность в отношениях с Другим, то как мне нести себя, чтобы избавиться от этого страдания? Если я регулярно подвергался какому-то насилию: вербальному, эмоциональному, сексуальному — или же, как это чаще бывало, находился во власти настроения или каприза кого-то из родителей, то мне приходилось идентифицировать себя с Другим.

Механизм проективной идентификации хорошо просматривается в так называемом «Стокгольмском синдроме», получившем свое название от группы рядовых шведских граждан, которых похитили и некоторое время держали взаперти городские террористы. Когда людей в конце концов освободили, оказалось, что они не только помогали своим похитителям, но и переняли их политические взгляды. В качестве другого примера можно привести случай Пэтти Херст, которая в конечном счете оказалась в рядах своих похитителей, так называемой «единой армии спасения». Жертвами похитителей оказались вовсе не дети, а взрослые, но ощущение беспомощности заставило их ради выживания принять взгляды тех, кто совершал над ними насилие. Если так поступают даже взрослые, то что мы можем ожидать от детей?

Если я, будучи ребенком, ощущаю свою беспомощность в присутствии вездесущего Другого и хочу выжить, то моя психика будет создавать стратегии моего поведения, основанные на стремлении организма к выживанию и желании справиться со страхом. Я сумею «договориться» со своей беспомощностью, сделав ее своим мировоззрением, своей реактивной стратегией или своей временной личностью.

Одна такая стратегия, вытекающая из бессознательной, но «организующей» идеи, состоит в следующем: я бессилен, поэтому должен посвятить свою жизнь тому, чтобы обрести власть над другими. В профессиональной области я могу просто казаться амбициозным, может быть, даже управляемым и почти всегда получать вознаграждение за свои результаты. Но управляемый человек никогда не живет в мире с самим собой, ибо полученный им результат — это защита от страха перед беспомощностью. В близких отношениях эта стратегия отыгрывается в стремлении управлять другим или в появлении влечения к человеку, который легко подчиняется. Такие отношения строятся на принципе власти, а вовсе не любви, так как психо-логика бессильного человека состоит в том, чтобы обрести как можно больше власти и стараться жить так, чтобы заглушить тот глубокий страх, который он чувствовал в детстве.

Нередко наблюдается и другая, совершенно противоположная стратегия. Так как ребенок ощущает свое бессилие в присутствии Другого, который при этом является источником его благополучия, он учится быть приятным, спокойным и принимать на себя ответственность за благополучие других. Одна из таких стратегий, позволяющих справиться с тревогой, называется созависимость. Если я несу ответственность за удовлетворение потребностей Другого, то, наверное, Другой сможет удовлетворить и мои потребности. В семьях, в которых выросли многие профессиональные воспитатели, в фантазии ребенка развивалась такая высокая степень самоидентификации, что он должен был оказывать поддержку или исцелять Другого в надежде, что тогда он станет более восприимчивым. Ясно, что ребенок не может исцелить родителя, но, совершая такую попытку, он может пожертвовать своей уникальной личностью или совсем ее похоронить. То же самое относится и к взрослому: эта модель детских отношений становится образцом для последующей жизни, бессознательно вовлекая человека в решение безнадежной задачи — исцелить множество травмированных людей, которые его окружают.

Много лет тому назад Брюс Лаки подметил, что большинство профессиональных воспитателей называли себя ««ребенком-родителем», гиперответственным членом семьи, посредником, “хорошим мальчиком или девочкой”, отдушиной для всей семьи». Ими двигало «всеобъемлющее чувство ответственности, направляя их к интрапсихическому симбиозу с семьей». Спустя некоторое время Эдвард Ханна написал, что такой человек «в раннем детстве очень хорошо понимает, что ему нужно для того, чтобы поддержать родительское нарциссическое равновесие».

Таким образом, проблема бессилия дает о себе знать на протяжении всей жизни человека. Она может завести так далеко, что человек станет выбирать для формирования отношений слабых и травмированных людей, — если слово «выбирать» здесь уместно, так как выбор, разумеется, является бессознательным, — чтобы соответствовать модели заботливого воспитателя. Одна моя пациентка долго сидела с открытым от удивления ртом, осознав, что она второй раз «вышла замуж» за своего отца. Отец страдал серьезным душевным расстройством; он был настоящим алкоголиком. У ее первого мужа были такие же проблемы. Поэтому она с ним развелась и стала искать мужа, который пил бы только чай. Пациентка нашла такого мужчину, а спустя несколько лет поняла, что, хотя он действительно не употреблял спиртного, он при этом не мог удержаться ни на одной работе, и ей снова пришлось выполнять функции эмоциональной и материальной опоры семьи. То есть глубоко в бессознательном существует психическая структура, которая определяет наш выбор.

Еще одна модель поведения может развиться у человека, который ребенком испытывал давление или притеснение, а потому все время нуждался в свободном эмоциональном пространстве. Один пациент мог без всякого стеснения заниматься любовью со своей подругой, но каждый раз, когда они после этого обнимали друг друга, он чувствовал приступ паники. Очевидно, половой акт был для него менее интимной, а значит, и менее рискованной формой взаимодействия, чем проявление эмоциональной близости и нежности после сексуального акта. Такие люди часто выбирают партнеров, у которых также есть проблемы в установлении близких отношений, и потому они могут негласно прийти между собой к соглашению об установлении и поддержании эмоционально безопасной дистанции. Многие терапевты представляют себе эту типичную модель межличностных отношений в форме танца с периодическим сближением и избеганием, когда одному партнеру нужны близкие отношения и эмоциональная поддержка, а другой ощущает душевный комфорт, только находясь на эмоциональной дистанции. Один ищет сближения и поддержки, другой отстраняется под напором его прессинга, и при этом у каждого из них возрастает уровень треноги. Потребность человека в защищенном свободном эмоциональном пространстве основывается на его желании сделать то, что не мог сделать ребенок, то есть удержать на расстоянии навязчивого Другого и сохранить хрупкую целостность своей психики.

Хотя каждый из нас может испытывать перемену настроения, связанную с желанием сократить или увеличить психологическую дистанцию, общие психические структуры так глубоко запрограммированы индивидуальной историей человека, что определяют его выбор и характер отношений с другими людьми. В таком случае человек становится пленником своего прошлого. А нет тюрьмы более тесной, чем та, которую мы не осознаем.

С другой стороны, если в психологической атмосфере, которую создали родители, ребенку не хватало ощущения проявления заботы и он чувствовал себя эмоционально (если не фактически) покинутым, он будет постоянно искать отношений с Другим. В данном случае опять же могут возникнуть совершенно противоположные стратегии. Обладая магическим мышлением и не в состоянии понять, что происходящее вне его обусловлено Другим (а не внешним выражением его Я), ребенок будет часто интериоризировать недостаточное проявление заботы и внимания со стороны Другого как собственную неполноценность. Тогда оказывается, что травмирован, испытывает депрессию и эмоционально опустошен не Другой — все это относится именно ко мне; именно я не заслуживаю того, чтобы меня любили, кормили и заботились обо мне. «Я такой, как ко мне относятся», — говорит психо-логика.

Интериоризируя это унизительное ощущение Я, я постараюсь жить, прячась от отношений с другими, чтобы впоследствии не испытывать боли. Я «выберу» того, кто заведомо мне не подходит. Я завязну в отношениях, которые Фрейд называл «навязчивыми повторениями», — настолько сильно проявляется воздействие этой программы и, как это ни парадоксально, постоянное убеждение в том, что я не могу ощущать уверенность в себе. Это унизительное ощущение Я чем-то похоже на недоразвитое тело. Хотя воля человека может быть сильной, необходимые психические ресурсы остаются неразвитыми. Таким образом, я не могу ничего хотеть, если точно не знаю, что могу это получить, независимо от того, с кем это связано: со мной или с другими.

Противоположная стратегия, также характерная для ребенка, выросшего в недостаточно заботливом окружении, связана с отчаянным стремлением возродить образ Другого. Так как потеря заботливого Другого вызывает крайнюю тревогу, я постараюсь снять это напряжение, прилагая все силы, чтобы найти заботливого Другого, который всегда находится рядом. Во многих аспектах такие отношения являются зависимыми, так как любая зависимость — это способ справиться с горем, возникшим вследствие разрыва отношений, посредством формирования реальной или символической связи. Жена, которая звонит своему мужу несколько раз в день, муж, который ревнует жену к своим друзьям, человек, который не может спокойно выдержать, как Другой исчезает у него из виду, — все эти люди испытывают страдания, будучи зависимыми от Другого; они добиваются уверенности в себе, пытаясь прочно зафиксировать то, что всегда ускользает, так как в силу самой своей природы не является постоянным.

Вспомним о главной героине романа Уильяма Фолкнера «Роза для мисс Эмили» — о женщине, которая, не желая расставаться со своим любовником, дает ему отраву, а затем несколько недель спит с его телом, от которого исходит приторный и тошнотворный трупный запах. Подумаем об упорном преследователе, который не может перенести разлуку со своей нареченной Возлюбленной. Подумаем о психо-логике человека, который из-за разрыва отношений совершает самоубийство: «Я покончу с собой, пока со мной не случилось что-то ужасное, потому что меня бросил Другой, без которого я все равно погибну».

Так начинается ужасный поиск, поиск постоянного, всемогущего Другого, который исцелит детскую травму. Кто из терапевтов не работал с так называемыми пограничными расстройствами личности, которые характеризуются эмоциональной лабильностью, непрочными, временными отношениями и ужасным страхом, связанным с возможностью расставания? У этих несчастных людей адская жизнь, ибо они не могут выдержать постоянное напряжение, которое накладывают социальные обязательства, а потому страдают вследствие навязчивой идеализации каждого нового партнера и повторяющихся неизбежных потерь. Слезы и прием лекарств столь же характерны для их поведения, как и членовредительство.

Одна пациентка следовала за своим психиатром до парковки, следила за его машиной, дежурила у его дома, звонила ему домой, пыталась соблазнить его во время терапии — и все это время считала себя недостойной его внимания. Поскольку она не могла удостовериться в его профессиональном внимании к ней, то стремилась получить подтверждение его заботы о себе, пытаясь вступить с ним в сексуальные отношения, хотя хорошо осознавала, что секс принесет ей одни страдания в результате очередного нарушения ее эмоциональной целостности.

Такова двойная стратегия, обусловленная стремлением справиться со страхом перед расставанием с Другим: унизиться и таким образом избежать возобновления боли или/и отчаянно искать утраченную связь, часто «выбирая» только такого Другого, который вызывал бы повторение первичного переживания. Повторяю: все такие отношения определяются глубинным психическим воздействием изначально заложенной программы.

Насколько мы обречены на воспроизведение таких запрограммированных стратегий поведения? Конечно, мы свободны в том, чтобы стать другими и иначе себя вести. Но это требует высокой степени осознания закономерностей в своем поведении, однако мы можем назвать закономерными лишь те свои действия, которые неоднократно повторяются. Более того, пока человек не достигнет среднего возраста или не станет еще старше, его Эго не хватит сил, чтобы осознать совершаемый им выбор. Молодой человек все же является слишком бессознательным и не может пойти на риск, чтобы усомниться в себе при таких сильных потрясениях в жизни. Даже достижение преклонного возраста не гарантирует осознания. Подумайте о людях, которые многократно вступали в брак, не сумев или испугавшись сохранить длительные близкие отношения и так и не осознав бессознательных шаблонов, формировавших их выбор при каждом новом поиске своей Возлюбленной.

Только выстрадав устранение проекций на Другого или найдя первопричину своих симптомов, человек может прийти к осознанию того, что его враг находится у него внутри, что Другой — не такой, каким он может казаться, и что человеку нужно очень глубоко себя узнать, прежде чем он сможет прояснить область истинных отношений. Такие открытия даются нелегко, им сопутствуют мучительные переживания неудач, стыда, ярости и унижения. Но, находясь в таком ужасном состоянии, можно лучше узнать самого себя, а без этого знания нельзя построить продолжительные отношения.

Психологическое направление, изначально известное как «школа объектных отношений», повлияло на многих психологов, включая юнгианцев. Это направление получило такое название благодаря признанию ключевой важности в формировании человеческой деятельности «первичных объектов», в первую очередь — отца и матери. Это не значит, что у нас нет «врожденной» личности и «врожденного» темперамента; они есть, и об этом знают те родители, которые наблюдали за своими детьми со времени их рождения. Но этот «врожденный» характер подвергается влиянию, изменению, иногда — искажению, так что человек становится созданием, порожденным вынужденной адаптацией. Как отмечали Фрейд и Юнг, невроз — это неизбежная плата за цивилизацию. Социализация необходима, но каждая новая адаптация уводит человека все дальше и дальше от Райского Сада.

В другой своей книге я подробно писал о том, как у человека формируется ощущение «ложного Я» (еще одно понятие, введенное Винникоттом). В моем понимании ложное Я — это совокупность стилей поведения и сознательных установок к себе и Другому, цель которых — справиться с возникающим у ребенка экзистенциальным страхом. Появление этой «временной личности» неизбежно, ибо человек вынужден приспосабливаться к психодинамике своей родной семьи и влиянию других культурных норм. Каждая новая адаптация делает Райский Сад все более и более призрачным, а человек трагически все больше и больше теряет связь с самим собой. Вот как воспроизводит Энн Секстон мысли ребенка о «мире взрослых»:

Не будет преувеличением сказать, что постепенное самоотчуждение человека является трагедией. Именно такое самоотчуждение лежит в основе классических греческих трагедий. Их сюжет основывается на том, что все события, происходящие с главным героем, — это результат совершенного им выбора, который он сделал не вполне осознанно, так как недостаточно знал самого себя: не мог видеть того, чего он не мог видеть. Эта гамарция (hamartia), то есть искаженное представление о себе и внешнем мире, неизбежно порождает ложный выбор с вытекающими отсюда последствиями. Спустя много веков мы переживаем то же самое.

Тогда очевидно, что нам приходится тратить огромные усилия на формирование осознанных, конструктивных отношений с Другим, если в нашем отношении к своему Я существует глубокая травма. Примем во внимание и то, насколько трудно вообще развивать любые отношения. Все, что я о себе не знаю, все мои тайные стремления исцелить свои травмы, порожденные моей родной семьей и моей культурой, теперь я возлагаю на вас. Вам придется из-за меня выстрадать все комплексы, которые я приобрел на протяжении всей своей жизни. Как же я мог допустить такое по отношению к вам, обещая вас любить? Как же вы могли допустить такое по отношению ко мне, обещая любить меня?

Сможем ли мы не упасть духом, если при таком взаимном изучении психики нам не удастся ничего увидеть? Или, скорее, нам не удастся увидеть множество рассеянных энергетических кластеров, то есть комплексов, которые, как планеты, обладают собственной атмосферой, и каждый из них всегда находится в полутени других? И как вообще мы можем говорить о любви, об этой великой фантазии, об этом наркотике, о смысле нашего бытия («Я не могу без тебя жить…»), об этой надежде на возрождение, которой пропитана наша жизнь и наша культура, когда мы не знаем, что это такое. Мы говорим, что любим многое в жизни, и говорим, что любим по-разному. Мы заимствуем слова у древних греков, которые старались различать особенности своих желаний: eras, caritas, philos, storge, agape. При этом мы ощущаем тень дикого зверя, скрытого за нашими самыми чистыми помыслами:

Кто из нас так хорошо себя знает, чтобы обладать способностью к agape, то есть к отношению, которое можно назвать «беззаветной любовью», единственной целью которой является благополучие Другого, без малейшей примеси эгоизма, затаившегося в глубине, как хищная акула?

Воздадим должное мужеству тех, кто действительно хочет заглянуть в себя и разобраться в том, что там найдет. В автобиографической книге «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнг рассказывает нам именно о таком самоанализе, о погружении в свои глубины с периодическими внезапными и быстрыми инсайтами. «Вот еще одна вещь, которую ты о себе не знаешь». Какого мужества требует такой постоянный пересмотр своего внутреннего мира! Именно по этой причине в другом своем труде Юнг отметил, что на самом глубоком уровне встречи с самостью обычно оборачиваются поражением Эго, то есть отречением от фаустовской фантазии, что знание — это форма власти.

Или воздадим должное мужеству Эдипа, которому, несмотря на свой страх, пришлось узнать: то, что ему откроется, может его погубить. Его мать-возлюбленная-супруга Иокаста требовала, чтобы он прекратил искать истину. Она не хотела быть уличенной в преступлении. Иначе ей грозила смертельная опасность. Оставь надежду всяк сюда входящий! Но Эдип должен был знать, и хотя его знания были губительны для мира Эго, который он сотворил, его страдания в конечном счете привели его в Колон, где боги благословили его за то, что он совершил это странствие.

Ни один человек не пойдет в кабинет терапевта, если работают его адаптивные стратегии поведения. Терапия начинается тогда, когда они терпят крах. Человеку становится ясно, что выбор, который он делает, совершается с целью самозащиты, а не из лучших его побуждений. Еще ему становится ясно, что он страдает от постоянно возобновляющегося переживания первичных травм — таких, как эмоциональное подавление или опустошение, — и отступает перед вторжением самости, которая выражает свое неудовольствие в депрессии, фобиях, зависимостях и т. п. Повернувшись лицом к себе, человек оказывается в положении, когда ему приходится выслушать свою самость.

Эта встреча с самостью, которую Юнг назвал Auseinandersetzung, а древние греки называли metanoia, приводит к изменению мировоззрения, в результате которого может возникнуть новое ощущение Я. Никто из нас — тех, кому довелось пройти через такие грандиозные изменения, — не сделал этого по доброй воле. Нас притащили туда силой, подгоняя пинками и не обращая внимания на наши стоны, и нет никаких сомнений, что нас притащат туда снова.

В представлении юнгианцев психика не является ни монархией, как считает Эго, ни даже интеллектуальным центром; наоборот, она является многогранной, полиморфной, многозначной и политеистичной. Поэтому в ней существует много голосов, сообщений, указаний и распоряжений; некоторые из них мы слышим, некоторые — нет, но все они очень настойчивы. «Какой из этих голосов мой?» — спрашивает Эго. «Все», — отвечает самость. «Но я ищу лицо Дзен, которое было до сотворения мира», — заклинает Эго. А в это время самость снова перевоплощается подобно тому, как много раз перевоплощался Кришна.

Так мы вступаем в отношения с окружающими. Обладая скудными знаниями о самих себе, мы хотим найти свою идентичность в зеркальном отражении Другого, как искали ее раньше в отношениях с матерью и отцом. При том, что можно получить любые травмы, присущие этому опасному состоянию, мы ищем тихую гавань в обличье того Другого, который, как ни печально, стремится найти такую же гавань в нас. При наличии многих тысяч адаптивных стратегий, порожденных случайным роковым совпадением времени, места, влияния Других, мы «засоряем» зыбкое настоящее ростками прошлого. Мы испытываем непомерную жажду проекции — жажду слияния с Другим, который нас защитит, позаботится о нас и нас спасет.