Под поверхностью современной культуры скрывается мощная фантазия прогресса, к которой в той или иной форме причастны все мы. Последние два столетия прошли под знаком научного и технологического прорыва, но, несмотря на то, что прогресс значительно сказался на росте благосостояния и продолжительности жизни, он почти не оказал положительного влияния на наши нравственные достижения. Именно технологическая изощренность в значительной степени помогла написать тот ужасающий список загубленных людских душ, что оставил после себя минувший век. Мы научились убивать куда эффективней, покрыв поверхность земли своими кровавыми отпечатками. Тем не менее фантазия прогресса по-прежнему глубоко залегает в нашей культуре. Да и кто в тот или иной период своей жизни не путал материальные достижения с плодами духа? И пожалуй, ни в чем эта фантазия не проявилась столь отчетливо, как во всеобщей озабоченности здоровьем, в стремлении выглядеть молодо, в упорном нежелании признавать неизбежность старения и смерти. Впрочем, эти опасения едва ли новы. В XVII веке Томас Нэш писал в «Литании во времена Чумы»:

Нэшу понятны мимолетность жизни, недолговечность красоты и то, как прилив и отлив приходят к каждому в должный срок. Он, а также и большинство его современников нередко находили утешение в вере в Бога на небесах и в обещании загробной жизни. Для кого-то вера и до сих пор остается живой, однако для многих и многих людей, живущих в нашу эпоху, обещания райского сада на небесах давно уже потеряли свою привлекательность.

Вместо этого попытки облегчить общее наше человеческое состояние переместились теперь к фантазии, что с помощью витаминов, медицинских процедур, косметической хирургии, правильного мышления и образа жизни можно продлить жизнь, избежать старения и, может быть, в один прекрасный день вообще победить смерть, скажем прибегнув к клонированию или к чему-то подобному. Конечно же, никто из нас – и я в том числе – не станет отрицать того огромного вклада в качество жизни, что стал возможен благодаря улучшению питания и медицинского обслуживания. И все же увлеченность подобными фантазиями в долгосрочной перспективе лишь усиливает отчуждение от естественного процесса смены жизненных возрастов и, что хуже всего, уводит от прозрений, мгновений просветления сознания, возможных в недолгое время нашего пребывания на этой земле.

Не исключаю, что читателю покажется странным, как можно рассуждать о том, что, скажем, крепкое здоровье представляет собой «фантазию», которая, будучи мощно заряжена психологической энергией, в действительности способна отвлекать от глубины и достоинства путешествия. Я ничего не имею против крепкого здоровья или долгой жизни. Я лишь возражаю против тех путей, которыми эти увлеченности уводят все дальше от естественного течения жизни, что, согласитесь, едва ли пойдет кому-то на пользу. Называя их фантазиями, я совсем не имею в виду, что они не имеют под собой никакой почвы – просто они потребуют немалых вложений, чтобы в конечном итоге оставить нас с пустыми руками. Фантазия – это образ, в который мы сделали вложение, и, как бы ни был долог срок фантазии, она лишь увлекает или отвлекает сознание. В таком случае стоит обратить внимание на то, какие образы получают вложение нашей души, чтобы не оказалось однажды, что мы утратили свои вложения, не получив практически никакой для себя пользы. Почаще размышлять о непрочности судьбы, не впадая при этом в нездоровую впечатлительность, – вот что поможет помнить и о том, что действительно имеет вес в жизни, что по-настоящему значимо и без чего можно обойтись. По своему опыту знаю, что люди, воспринимающие мысли о старости и смерти хуже остальных, – те, кто боятся, что не жили как следует этой жизнью, что их не было здесь, иначе говоря, в той жизни, к которой были призваны. Те, кого больше всего беспокоит вопрос собственной внешности, как правило, упорнее всего противятся задаче поиска внутреннего авторитета, так как продолжают искать одобрения во внешнем мире.

Спутник этой фантазии выхода за пределы неизбежных реальностей существования – вполне объяснимое желание избежать того, что я называю «душевными омутами», тех мрачных мест, куда так часто наши судьба, удача и наша психе заводят нас. И тут уж никакое правильное мышление или правильный образ жизни не убережет от посещения этих мест. «Нью-эйдж», так называемое «мышление нового века», смог просочиться и в сознание массовой публики, но то, что предлагается этим философским ширпотребом, представляет собой соблазнительные, но не имеющие основательной базы духовные практики, стремящиеся обойти вопрос о страдании. Они, не отрицая существования омутов, открыто или неявно намекают на знание обходных путей, популяризуют всевозможных гуру, навязывающих упрощенческие решения, и уводят от мысли о страдании, в котором, как в горне, закаляется сознание. Они поощряют нарциссизм, наивность, эгоцентризм и безразличие к нуждам других людей, обещая чудеса вместо упорной повседневной работы строительства жизни, оставляя на нашу долю лишь поверхностный взгляд на «страх и трепет» бытия.

Но необходимо отличать боль от страдания. Боль – категория физиологическая, и ее нужно всегда при любой возможности смягчать, поскольку боль подтачивает жизнестойкость духа. Страдание же духовно, ибо оно неизбежно поднимает вопрос смысла. Если мы свободны от страдания, то едва ли примемся за вопросы, которые предельно четко дают понять, что мы собой представляем. Сила и глубина вопросов, поднятых страданием, выводит из состояния благодушия, из замкнутого круга самодовольного существования и подводит к ежедневной дилемме роста или регресса. Страдание, как говорится в средневековой поговорке, – это лошадь, которая «быстрее прочих домчит к совершенству».

И как великие религии мира смогли бы стать частью нашего общего наследия, если бы не страдания Христа, Будды, Моисея, Авраама, Мухаммеда и других? Ожидаем ли того, спрашивает Коран, что путь в Сад Блаженства будет для нас менее труден, чем для тех, кто прошел этим путем до нас? И ведь не случайно же в греческой трагедии столь часто приветствуется ранняя смерть, чтобы долгий жизненный путь однажды не оборвался в подобном омуте? И тем не менее все наши мысли о том, как прожить подольше. Но с какой целью и в служении каким ценностям – просто ради животного существования? О покойнике в восточной Африке принято говорить, что его «ступни поладили между собой», потому теперь уж точно ничто не помешает ступням спокойно лежать рядышком одна с другой. Ведь на протяжении жизни наши судьбы, как те ступни, вечно разделяют противоречия и парадоксы.

Если мы уже достаточно прожили на этом свете, нам не раз случалось свидеться со смертью, утратами и изменами, тревогой и депрессией, а также с прочими малоприятными обитателями этих омутов. Перипетии судьбы, автономия бессознательного нередко приводят нас в такие места, которые бы мы иначе обходили десятой дорогой. Но, попав в такое гиблое место, мы неизменно оказываемся и перед необходимостью решить какую-то задачу. И задача эта требует чего-то большего, чем то, на что мы обычно способны. Нас словно бы спрашивают: «Как стать более сознательным в такой непростой обстановке? Как, несмотря на все превратности, научиться принимать жизнь? В чем причина моих страданий и, если в них есть какой-то смысл, как его отыскать?» Увидеть эту задачу и принять ее – уже весомый вклад в освобождение души. Бежать от нее – значит никогда не разучиться воспринимать себя как жертву и, в конечном итоге, бежать от богов и от своей жизни.

Если руководствоваться тем, что основной проект Эго – самосохранение и отстаивание своей узкой позиции, очевидно, что, не оспорив однажды эту программу, мы никогда не сможем перерасти посланий детства и узости семейного и культурного окружения, в которое судьба нас поместила. Эту программу Эго – усиление, комфорт, порядок, контроль и безопасность – нужно не осуждать, но скорей видеть то, как она ограничивает полноту нашей человеческой природы. Кто бы не хотел оказаться на веселой лужайке или на залитом солнцем альпийском склоне, где нет никакой борьбы, никто не требует широты сознания, где нет нужды идти дальше и глубже, чем хотелось бы? Все мы отдали дань этой фантазии. Что интересно – такое место на самом деле существует: оно называется Смерть. Без риска и борьбы, без путешествия мы все равно что мертвы духовно и просто ждем, когда и тело наше, как говорится, протянет ноги. Но тогда уже точно никогда не узнаем, в чем был смысл нашего появления на этой земле.

Давайте-ка пристальней взглянем на те омуты, которые чаще всего подстерегают нас, на тот противоположный полюс фантазии беззаботной жизни, который и неизбежен, и необходим. В этом краю разлада и страдания конфликт противоположностей становится как никогда явным. И все же, как об этом недвусмысленно говорит Юнг, верность себе «очевидней всего между противоположностями и в конфликте между ними… Как следствие, путь к себе начинается с конфликта».

 

Вина

Один из тех внутренних конфликтов, что так часто разрывают чувствительную душу, в особенности у того, кто во второй половине жизни решится посмотреть на свою личную историю и ее последствия, – это чувство вины. Нет никого на этой земле, кто был бы свободен от него, хотя хватает и тех, у кого огромные раны души заставили подавить эту способность ощущать ответственность за страдания, причиненные себе и другим. Такое существование, порой социопатичное, порой психотичное, кажется со стороны свободным от вины, однако взамен такие люди вынужденно живут в эмоционально бесплодной пустыне. Для большинства же из нас, вина – неизменный спутник, который нередко вторгается в течение жизни и даже совершает выбор за нас, причем неважно, известно нам это или нет.

Однако для начала давайте уточним, что мы, говоря о вине, точно знаем, как и в каком контексте используем это слово. В первую очередь, понимание вины – это взгляд на нее как на необходимого спутника осмысленной жизни, в которой признается ответственность, а нравственные аспекты имеют значение. Когда мы причиняем вред себе или другим, тогда готовность принимать ответственность будет мерой нашей зрелости. Одно из мудрых предписаний быстро набирающей популярность реабилитационной программы «Двенадцать шагов» призывает участников признать все то зло, что было ими однажды совершенно, по возможности исправить его или, по крайней мере, попытаться в символической форме компенсировать и загладить. Если этот компенсирующий шаг не будет совершен, тогда пагуба вины опускается в бессознательное и порождает еще более разрушительные стереотипы поведения и области боли, подкрепляющие порочный круг зависимости.

Коллективная вина за вред, который был причинен другим, может лежать также на народах в целом. (Только мудрые и сильные лидеры, такие как епископ Туту и Нельсон Мандела в Южной Африке, способны привести свой народ к примирению.) И лишь самые сильные из нас могут трезво взглянуть и признать тот ущерб, который был нанесен другим людям, намеренно или нет. И все же признанная ответственность встречается куда реже, чем непризнанная вина, которая остается в бессознательном и тяжким грузом ложится на душу, поглощая ее энергию. Вина отрицаемая все равно найдет способ заставить платить по счетам. Способность принимать ответственность за зло, за совершенные поступки и за поступки несовершенные можно считать вехами зрелости Эго, и это лишь придает глубины и весомости душе. Никто в этом мире не может похвастаться совершенно чистыми руками; лишь недалекие могут быть убеждены в своей неизменной правоте. На них-то как раз и лежит более всего вина за проецирование своей тени на других.

Есть и вторая форма вины, неизбежная для каждого, кто претендует хоть на малую толику сознательности. Эту форму вины мы можем назвать коллективной, или экзистенциальной, поскольку она является неизбежным побочным продуктом взаимосвязанности обстоятельств нашей жизни. Те из нас, кто живет в так называемом «первом мире», существуют за счет тех, кому не столь повезло. Но и внутри своего общества мы также живем в условиях эксплуатации, хотим того или нет. Мы убиваем братьев наших меньших ради еды, оскверняем природу, чтобы набивать товарами полки магазинов, в угоду противоестественному консюмеризму. Мы ведем себя пассивно в присутствии зла, прибавляя и без того немалую меру нетерпимости и предрассудков к бедам этого мира. У нас даже не выходит подтянуться к собственным исповедуемым ценностям и стандартам, хотя всегда под рукой готовые рациональные объяснения, когда нужно оправдать свои поступки. Мы отворачиваемся, делая вид, что нас это не касается, когда сталкиваемся с чем-то, что призывает нас к нравственной ответственности и активным действиям. Признавать эти несовершенства, эти грехи действия и бездействия – вовсе не сентиментальность. Понимание всей их значимости в жизни – это показатель нравственной и психологической зрелости. Такая экзистенциальная вина неизбежна даже для самой нравственно чуткой личности, и признавать такую вину – значит быть лишь честным с самим собой.

Тем не менее, когда мы размышляем о вине, то чаще всего имеем в виду то внезапно подкравшееся чувство, от которого начинает неприятно сосать под ложечкой, а на тело, словно паралич, наваливается оцепенение. И раз уж мы разобрались с двумя формами обоснованной вины, в которых честно признаться не мешает каждому из нас, давайте также выясним ситуацию и с третьей ее формой. Она относится не к тому, что мы сделали, но к тому, кто мы есть. Эта вина главным образом представляет собой замаскированную тревогу.

Еще в детстве мы выясняем для себя, что наше спокойствие и безопасность зависят от того, насколько мы соответствуем требованиям, которые предъявляются окружением. Страх потери любви, одобрения и сотрудничества со стороны «другого», будь то родитель, супруг или общественный институт, уже глубоко запрограммирован во взрослом человеке. И когда мы, следуя инстинкту или пользуясь защитным вмешательством комплексов, пытаемся по-настоящему выразить себя, активируется старая архаическая система предупреждения. Вина в этом случае выступает как внутренний контролер, отключающий природное Я и вызывающий в памяти программу адаптации, а не аутентичности. То, что называется виной в этом случае, чаще всего представляет собой способ подавления тревоги независимо от того, осознаем мы это в тот момент, когда чувствуем вину или нет.

Но сколько жизней было сломано этой виной, страхом того, что быть собой недопустимо и неприемлемо? Как много талантов не нашли своего выражения, как много новых начинаний оказалось мертворожденными у такой повивальной бабки, как вина, – и все во имя здорового благоразумия! Привязанная к нашим архаическим системам, адресованная к самой употребительной рефлективной системе, «менеджменту тревоги», эта форма вины – враг, слишком хорошо знакомый всем нам, тот самый, что предает обещания, губит таланты и не дает погрузиться с головой в радость жизненного странствия. Единственное противоядие этой форме парализующей вины – решимость, уверенный настрой на риск быть тем, кем мы призваны быть, выбирая то, что возвышает нас, а не приковывает к прошлому. Подобная парализующая вина не может не приковывать к прошлому и, как следствие, исключает всякую личную свободу в будущем, если не будет стремления быть честным с самим собой даже перед лицом вины.

 

Скорбь и потеря

На этой неделе мне случилось пообщаться с одной 90-летней женщиной, все еще бодрой и полной жизненных сил, однако недавно похоронившей свою вторую дочь. Если мы проживем достаточно долго (я уже не говорю о фантазии бессмертия, которая в столь радужных тонах рисуется нашей культурой), то неизбежно предстоит пережить всех, кто нам небезразличен, или же на их долю выпадет оплакивать наш уход. Потеря, по всей видимости, – это цена изобилия, противоположный полюс богатства жизни, и всегда остается, даже в моменты наивысшего взлета, его неизбежным молчаливым спутником. Чем выше нам удается взлететь, чем сильней мы ощущаем земное притяжение, течение, постоянную смену и ритм привязанностей и утрат. Единственный способ избежать этой утраты – избегать привязанностей, однако жить, не зная близости, – значит прожить жизнь зря, как хорошо всем известно.

Наша жизнь начинается с потери и заканчивается ею. Мы теряем наиболее безопасное и наименее требовательное из всех возможных своих обиталищ, где незамедлительно и сами собой исполнялись все наши потребности, и попадаем в мир опасности и случайных, непредвиденных обстоятельств. И когда приходит наш срок, мы окончательно расстаемся и с нашим смертным состоянием. И при всем том, что желание подольше задержаться на этом свете вполне естественно, неизбежность утраты скорей требует от нас ценить то, что мы уже имеем в жизни, дорожить мимолетностью ее проявлений и знать, что ее дар открывается именно в этом непостоянстве. То, что было бы нашим навечно и ценилось бы не так высоко. Ценнее всего оказывается то, что легче всего потерять. В мифе о троянском царе Тифоне повествуется о том, как бессмертие превратило его жизнь в бессмыслицу, поскольку каждый выбор этого часа мог быть превращен в свою противоположность следующим. Поэтому он взмолился к богам, прося даровать ему смертность, – чтобы каждый его шаг, теперь уже исполненный риска, имел значение и смысл. И боги были благосклонны к его мольбе.

Скорбь – это честное признание утраты, которое основывается на честном признании ценности. В скорби мы искренне восхваляем те дары, которыми были наделены. Например, когда приходится оплакивать утрату любимого человека, мы испытываем острейшую боль, но при этом самый факт скорби есть не что иное, как прославление того богатства, что было получено в дар от жизни. Нельзя получить сокровище без возможности его потерять, а без потери невозможно вполне насладиться богатствами, которые некогда достались.

И снова, подобно тому как естественная тенденция Эго – стремление к полновластию, так величайший из страхов Эго – страх потери и слабости. Следовательно, едва ли не постоянно Эго живет в состоянии страха, осознаваемого или неосознаваемого, ибо ему постоянно приходится заглядывать в бездну утраты. В знаменитой молитве программы «Двенадцати шагов» содержится просьба о внимательности, чтобы четче различать между силами, которые в нашей власти, и теми, которые нам неподвластны. Такое повседневное размежевание оказывается на деле единственным путем, которым можно прийти к безмятежности духа. К слову сказать, Gelassenheit – «безмятежность» по-немецки – буквально можно перевести как «отказ от контроля». Безмятежность, свойственная облику Будды, тоже основана на признании тщетности стремления к контролю, власти и удовольствиям. Победа как над страхом утрат, так и над желанием всевластия дарует свободу, а значит, безмятежность. Как далека подобная безмятежность от наших лихорадочных фантазий приобретения, контроля и собственности, которые лишь подогреваются рынком! Их следствие – такой же непреходящий страх потери и бегство от искренности скорбей. И снова лишь отказ, иначе говоря, сознательное оставление ложной надежды на постоянное приобретение жизненных богатств может принести ощущение безмятежности и одновременно наслаждения той полнотой и разнообразием, которыми так обильно наделен каждый из нас.

 

Измена

Кто и когда не изменял другому и, в свою очередь, не знал измены? Мы столь хрупкие сосуды, что сами не в состоянии вместить тех идеалов, о которых заявляем во всеуслышание. Мы изменяем нашим детям, отдавая им меньше, чем могли бы, даже в том случае, когда сознательно жертвуем ради них большей частью своего времени. Мы изменяем друзьям и супругам всякий раз, как только эгоистичная программа вторгнется в наши планы, что она постоянно и делает, – и при этом кто из нас силен настолько, чтобы держать эту скрытую программу под контролем? И кто из нас не ощущал хотя бы однажды экзистенциальной измены, не пребывал в полной уверенности, подобно Иову, что с жизнью «достигнуто взаимное согласие» по всем статьям контракта, а стоило ей сделать подножку, воспринимал это как предательство?

Но даже если мы и не заключали подобных сделок со вселенной, это все равно не гарантирует того, что однажды не доведется испытать чувства измены. Ну, а тот, кто твердо убежден в существовании контракта, такую измену чувствует острее всего. Как с надеждой в голосе спросил меня один человек на первом же сеансе: «Может ли психотерапия свести к нулю мои шансы заболеть раком?» Увы, здесь не получается «ты – мне, я – тебе», и «измена» – это лишь измена нашей надежде на правомочность таких контрактов. Как много веков назад признавал Экклезиаст, дождь посылается праведным и неправедным. Так что какие тут могут быть «сделки»!

И все же сама жизнь настоятельно требует, чтобы мы создавали атмосферу доверия в общении друг с другом. Мы не сомневаемся, что другой остановится на перекрестке и дождется, когда мы повернем. Да, аварии то и дело случаются, однако необходимость доверия остается. Те, кто не способен на доверие, обречены жить в мире заговоров и тайных страхов, страдая от сверхобобщения и параноидной фантазии предательства, поджидающего за каждым углом. Как это ни ужасно, подобная раненая душа по-прежнему связана сбивчивыми сигналами из прошлого, оставаясь в полной власти страхов и ограниченного спектра человеческих контактов. Для человека, что наглухо закрылся от других из страха предательства, недоступными остаются и богатство, и глубина взаимоотношений. Стараясь защитить свою ранимость, нам не стоит рубить на корню и свои возможности.

К тому же всякий омут, к которому случилось подойти, одновременно ставит и свою задачу. Даже измена может заключать в себе перспективу роста, как и заставить уйти в глухую защиту. В горькую минуту измены вполне оправданно будет спросить: «Не слишком ли много было вложено мной в проекцию на другого человека?» Межличностные отношения в большинстве своем, особенно самые близкие, самые интимные, нередко имеют ауру разочарования, ибо мы втайне ощущаем, что другая сторона предала ожидания, отказавшись соответствовать нашему видению отношений. Как мы уже убедились, подобные ожидания – не более чем проекция на другого человека тех обязанностей и ответственности, которые мы просто не хотим возлагать на себя. А значит, всякий раз выходит так, что мы подводим другого, как и он нас, даже тогда, когда изо всех сил стараемся ничем не омрачать близости. Когда знаешь за собой такую склонность и то, что она не может не подвести, есть все основания ожидать и ясности в отношениях, более реалистично воспринимать, что возможно, а на что не стоит надеяться, и более ответственно подходить к задаче своего собственного путешествия.

Измены могут прятать под собой и скрытые зависимости. Что мы в действительности хотим видеть в другом? В чем он, в нашем понимании, должен поддержать нас? И в чем мы сами не смогли повзрослеть, раз уж ожидаем от другого, что он защитит нас от требований, выдвигаемых жизнью? Джек Спрэтт и его супруга и в самом деле разумно подошли к разделению труда, но в конечном итоге всем нам без исключения придется самим съесть свой пуд соли. Способность выдержать напряжение противоположных полюсов, существующее в любых отношениях, – оправданного ожидания взаимности, с одной стороны, и признания ответственности, с другой, – подводит к более высокому уровню сознания и к более высоким отношениям. Но в большинстве случаев подтекстом отношений остается зависимость, а не взаимная поддержка при признании независимости каждой из сторон.

Подобно тому как обретение своего Я нередко переживается как вызов Эго, внимательный взгляд на каждый из таких омутов ниспровергает автономию Эго. Каждое из этих «поражений» – в то же время и вызов Эго, призыв расти и, как следствие, достичь более высокого уровня автономности в этом мире.

 

Сомнение и одиночество

Сомнение – глубокий и эффективный духовный мотиватор. Не будь сомнения, не было бы преодоления азбучных истин, обретения новых знаний и расширения мысленных границ. Сомнение – это нетерпение Эго, и никогда не вырастут те, кто испытывает влечение к идеологиям, обещающим раз и навсегда развеять сомнения и выставить непреложные истины. Стремясь к определенности, они флиртуют со смертью души, сама природа которой – вечное кипение возможностей, неустанный поиск большего, постоянное скольжение по неверному краю ледника несомненности.

Подавить всякое сомнение – вот тайное зерно, скрытое в фанатизме во всех его видах, и, как следствие, тайный движитель всякой нетерпимости, сексизма, гомофобии, фундаментализма и всех остальных форм надуманных истин в последней инстанции. Как напоминает Юнг, «люди, которые просто верят и не думают, забывают о том, что они постоянно выставляют себя перед своим злейшим врагом – сомнением. Там, где правит уверенность, на задворках таится и сомнение. Но мыслящие люди приветствуют сомнение: оно служит им важной вехой к лучшему знанию».

Подавление сомнения – типичная защитная реакция невроза, защита от парадоксов жизни, без которых просто невозможно расти. На самом деле мы, за редким исключением, вовсе не стремимся к этому росту. Тот, кто говорит, что хорошо знает, какой вид искусства ему нравится, или какой бог, или какая нравственная структура, на самом деле хочет сказать, что ему нравится знакомый и привычный вид искусства, бог, структура, иначе говоря, лишь то, что помогает чувствовать себя комфортней. Свобода от необходимости принуждать себя в вопросах духовного – вот тот дар, который предлагает сомнение. Подавление сомнения гарантирует лишь то, что нам достается частичная правда, одна сторона ценности, ущербное ограничение тех богатств, которыми могла бы поделиться с нами жизнь.

В молодые годы я не раз чувствовал себя виноватым, оспаривая некоторые убеждения и практики старшего поколения. Теперь мне ясно, что «вина», которую я испытывал, была в действительности тревогой, вызванной тем, что я сам решился на духовное путешествие. Я боялся потерять поддержку старших, утешительное знание того, что они одобряют мой выбор, да и саму возможность понимания с их стороны. Но нечто глубинное настойчиво подталкивало меня на этот путь, и со временем все ясней становилось, что сомнение вело меня ко всерасширяющимся перспективам мира, в котором противоположности оказались не такими уж несовместимыми. Кроме того, сомнение необходимо, чтобы демократия действительно могла заработать в полную силу. Тоталитаризм вздрагивает от ужаса при любом сомнении в его силах, в незыблемых устоях или уставных положениях. Демократии же только пойдет на пользу, когда мы сомневаемся в политике, в мотивах наших лидеров. Противоположную позицию занимают попытки избежать беспокойной двусмысленности, заглушить честную дискуссию шовинистической бравадой, когда ты сам заворачиваешься в национальный флаг, водружаешь его на свое авто и поощряешь псевдопатриотизм, не идущий на пользу твоей нации, уклоняясь от серьезного диалога, который мог бы привести к взвешенному суждению.

Парадокс заключается в том, что «устои», которые истерически пропагандируют политические и религиозные институции, на самом деле являются лучшим свидетельством их неуверенности в собственном положении. Если устои выпячиваются столь рьяно, это, как правило, является компенсацией за бессознательное сомнение и, следовательно, далеко от того, чтобы называться честным поведением. Непреложности ведут к догме, догма – к косности, косность – к идолопоклонству, которое, в свою очередь, отбрасывает существование загадки и, как следствие, ведет к духовной ограниченности. Вынести тревогу сомнения – значит позволить большую открытость. И, если продолжить ряд, открытость ведет к откровению, откровение – к новым находкам и, следовательно, к более широким перспективам.

Сомнение – это также необходимое предусловие кардинальной открытости перед загадкой. Порой мы снисходительно относимся к представлениям, которые наши предки принимали как азбучные истины и столь же ревностно отстаивали, однако и мы сами нередко отдаем дань неисследованным трюизмам. Чем больше человечество узнаёт – и мы убеждаемся в этом всякий раз заново, – тем глубже становится загадка мироздания. Физика, химия и генетика, на которые возлагалось столько надежд десятилетия назад, все больше обнаруживают свою несостоятельность перед новыми данными и новыми вопросами сегодняшнего дня. Механизмы тела, взаимодействия между телом и умом и присутствие силы, превосходящей просто визуальное наблюдение, – наше представление об этой триаде становится все более и более неопределенным. Так как же нам не подвергать все сомнению, когда мир так обилен, а возможности сознания столь ограниченны? Наше сомнение в таком случае – это форма радикального доверия, веры в то, что мир содержит в себе больше сокровищ, чем мы считали раньше, изобилен превыше всякого понимания, и наш рост предполагает готовность принять тот парадокс, что сомнение – ключ к еще не изведанным богатствам.

Но сомнение также и страшит нас, сталкивая с экзистенциальным одиночеством, где не будет внешнего оправдания, где мы более всего рискуем быть теми, кто мы есть, и чувствовать то, что чувствуем. Об одиночестве нельзя сказать, что это одно из величайших расстройств души, но о страхе одиночества такое суждение будет вполне уместно. Мы все одиноки, даже среди шумного многолюдья, даже в самые интимные моменты. Даже когда мы одни, рядом с нами все равно кто-то есть; этот кто-то – мы сами. И вот в чем вопрос: насколько мы способны ужиться с собой? Тот, кто способен на уважение к себе, кто научился вести с собой диалог, кто уже понял, что сны и другие схожие явления проговаривают из некоего глубокого места внутри нас, – такие люди не одиноки. Мы раньше говорили о парализующей силе вины, признавая то, насколько не соответствуем ожиданиям других и своим ожиданиям. Сколь неизбежна в таком случае задача самопринятия, самопрощения, любви к себе и принятие своего одиночества.

Мы все слышали о необходимости любви к себе, но многие с трудом представляют, как это может выглядеть, да и что вообще может означать. Нам известно, что нарциссизм – не любовь к себе, но, скорее, признание неспособности любить себя. Нет, не помешает лишний раз прислушаться к словам того странствующего равви, который говорил, что нужно возлюбить ближнего как самого себя. Большинство из нас слышали эту заповедь, да то ли нам не сказали, то ли мы не расслышали, что подобная любовь возможна лишь в той степени, до которой можно возлюбить себя. И, когда не получается принимать себя, будет крайне затруднительно, а то и вообще невозможно принимать других, даже при всем желании. Об этом библейском призыве очень красноречиво сказал Юнг:

Насколько человек способен принять себя – суть нравственной проблемы и лакмусовая бумага всего его мировоззрения. То, что я накормил нищего, простил оскорбление, что я возлюбил своего врага во имя Христа – все это, несомненно, великие добродетели. То, что я делаю для меньшего из моих братьев, я делаю для Христа. Но что, если я открою, что наименьший среди них всех, последний из нищих, бессовестнейший из обидчиков, сущее чудовище – что все это содержится во мне, и сам я остро нуждаюсь в милостыне своей доброты, что я тот самый враг, которого нужно возлюбить, – что тогда? [57]

Куда более одиноким станет странствие души в состоянии полной изоляции от себя, сколько бы народу ни окружало нас во всякую минуту. В таком случае бегство от одиночества на деле окажется бегством от себя. Не слишком ли мы обременяем близость в отношениях, используя ее как лекарство от одиночества, при всем том, что в полном забвении остается тот единственный, кто был рядом с нами от самого начала? Как высказался Юнг по поводу этого парадокса, «Одиночество не враг товариществу <…> поскольку товарищеские отношения будут процветать только тогда, когда каждый в них не будет забывать о своей индивидуальности». Если же нам невмоготу выносить себя, то как же мы можем просить этого от других? На самом деле способность выносить себя таких, как есть, ограниченных, ущербных и крайне далеких от совершенства, оказывается не только «лекарством» от одиночества, но нашим тайным даром и другим людям в том числе.

 

Депрессия

Один мой коллега однажды оказался в горной деревушке в Северной Каролине, неподалеку от Эшвилла. Дело было как раз в то время, когда «прозак» только-только появился. Знакомый мой заглянул в местную аптеку, единственную на весь поселок. И, как выяснилось из разговора с аптекарем, большинство взрослых жителей поселка уже употребляли «прозак». Тот не скрывал гордости за то, что «прогресс» добрался и до этих недоступных горных краев. Что и говорить, успехи нашей психофармакологии столь велики, что нас не напрасно называют «нацией прозака». Психиатрия в наши дни – не столько психотерапевтическое начинание, сколько фармацевтическое «подсаживание», а мы превратились в народ, который верит, что можно найти счастье в пилюле, не в той, так в другой.

Давайте еще раз вернемся к теме депрессии, затронутой в третьей главе. Как мы помним, чтобы подойти к предмету депрессии, необходимо признать, что одно и то же слово используется в отношении совершенно различных случаев, состояний бытия и уровней смысла. Вероятно, каждый четвертый из нас, как минимум, страдает от химического дисбаланса в организме, который, как в случае с диабетом, лучше всего лечить, пытаясь выровнять дисбаланс с помощью лекарственных средств. Однако дело обстоит таким образом (вероятно, отчасти потому, что так учат наших врачей, и из-за общего отношения к этой проблеме в нашей культуре), что в подавляющем большинстве случаев страдающим депрессией просто выписывают рецепт, и на этом все кончается. И кому какое дело, что депрессия поднимает вопросы смысла, что могут иметь место побочные эффекты, – главное тут, что лечащий врач, страховая компания и представитель по продажам фармацевтической компании со спокойной совестью сажают вас на лекарство, отмахнувшись от более сложных и неоднозначных вопросов.

Еще один тип депрессии, реактивный по своему характеру, случается, как правило, когда мы страдаем от какой-то утраты: или любимого человека, или же ценности, многое значившей прежде, или при радикальной перемене во внешних обстоятельствах. Не реагировать на такую потерю было бы равнозначно патологии и означало бы, прежде всего, что утраченное на самом деле мало что значило. Реактивная депрессия становится патологией лишь в том случае, когда приобретает затяжной характер или излишне вторгается в ход жизни. Однако кто с уверенностью может сказать, что здесь слишком долго или слишком сильно? Реактивная депрессия – субъективное состояние, оцениваться оно может только по субъективным критериям: в какой форме протекает депрессия, какие неприятные ощущения приносит и препятствием к чему может оказаться. Прибегать в таком случае к помощи лекарств – с большой долей вероятности означает усложнить, а то и совсем запутать поиск возможных ответов на эти вопросы, который может оказаться весьма полезным.

Третий тип депрессии, от которого время от времени страдаем все мы, можно назвать интрапсихической депрессией. Она представляет собой автономную реакцию психики на влияния со стороны культуры или может стать следствием поступков, совершенных на протяжении жизни и отразившихся на нашей душе. И неважно здесь, насколько успешны мы во внешнем мире, если судить по внешним же меркам. Если мы не живем в согласии с намерениями души, депрессия, скорей всего, не замедлит дать о себе знать. Чем сильней я стараюсь воплотить в жизнь свое «я так хочу» и чем меньше это совпадает с намерениями души, тем подавленней я становлюсь. В подобные мгновения интрапсихического конфликта еще заметней становится потенциальная ценность самой депрессии, если мы вместо того, чтобы просто избавиться от этого неприятного ощущения, зададим себе вопрос: «Так чего же, в самом деле, хочет моя душа?» И если я готов со смирением услышать ответ на этот вопрос, тогда, возможно, я готов и принять значительные перемены в своей внешней жизни, перемену в прежних ценностях, от которых стал слишком зависим, или услышать призыв задачи роста, прежде пугавшей меня. В любом случае угнетающее воздействие депрессии пойдет на спад.

Как мы видим, все эти вполне несходные состояния привычно подпадают под одно и тот же определение депрессии. Но как важно проводить четкое различие между ними! Если у нас не получится понять, из чего они вытекают, отличить сходные симптомы и такие непохожие причины, скорей всего не удастся и проработать депрессию таким образом, чтобы выявить ее смысл. Помнится, я оказывал психотерапевтическую помощь одному молодому человеку, у которого был рак яичка. Вполне объяснимо, что болезнь эта вызвала у него реактивную депрессию, вдобавок он мучительно пытался отделиться от семьи происхождения, которая невероятно давила и сковывала его, плюс ко всему ему приходилось бороться и с депрессией, биологически обусловленной, – словом, все сразу навалилось на него. То, что ему было нужно, – комбинация медикаментозного лечения и психотерапии. В результате и того, и другого он нащупал свой подлинный путь в жизни значительно быстрее и куда более осознанно, чем если бы один из фрагментов в этой комбинации был бы упущен. Но как часто наши психиатры или наши врачи, или, как в этом случае, психотерапевты не удосуживаются указать на различие в типах депрессии и пояснить их значение, а просто берут и прописывают всем одно и то же, столь многое оставляя вне поля зрения!

Большинство из нас страдает если не от обессиливающей депрессии, то, по крайней мере, от вспышек депрессивного настроения. Ведь, согласитесь, разве многим удается жить в полном согласии с душой, когда мы пытаемся одновременно обслуживать и современную культурную парадигму? Если мы посмотрим на это экзистенциальное состояние, то обнаружим, что перед нами стоит не один, а несколько вопросов: что такое депрессия – не есть ли это сама жизнь, только сдавленная «прессом» проблем? Что внутри нас хотело бы явить себя миру через нас? Отыщите это в себе, наделите энергией, смыслом, укажите на способ проявить себя во всей полноте – и депрессия развеется как дым. Мы просто обязаны спросить себя: «В чем я застрял, поддавшись архаическим страхам и, как следствие, повторяюсь, подкрепляю условия, породившие ослабляющую депрессию? Какова она, та новая жизнь, что пытается жить мною, и что я должен сделать, чтобы помочь ей выразить себя в полной мере?» В конце концов интрапсихическая депрессия – это психодинамическая реакция нашей природы. А уважать намерения природы – это уже означает встать на путь исцеления.

Депрессия – частый гость в середине и второй половине жизни, когда все сильнее слышен голос души, протестующий против жизни, которую выбрали мы или выбрали для нас. Установки Эго, даже вполне искренние и поддерживаемые культурой, к этому периоду оказываются полностью исчерпаны, но мы лишь удваиваем усилия. Так что удивляться, что все чаще и чаще мы чувствуем себя усталыми и подавленными?

«Депрессия – это оскорбленное божество», по образному выражению Юнга. Он хотел сказать этим, что энергия в нас подавлена, вытеснена, расщеплена, спроецирована на других и в результате оказалась травмированной или «оскорбленной». Подобно тому как античный мир мог относить духовное страдание к непочтительному отношению к божеству, так и наше исцеление взывает к более углубленной беседе с психе. Древнее почтение к «божеству» – то самое уважение, которое мы обязаны оказывать мотивированным энергиям, что текут где-то в нашей глубине и стремятся к более полному выражению. Отвергать их – значит патологизировать божественное в себе и углублять самоотчуждение.

Интрапсихическая депрессия, таким образом, – это приглашение восстановить более глубокое измерение, переориентация с внешней оболочки жизни на ее глубины. Соглашаясь на признание той задачи, на которую указывает депрессия, мы на какое-то время можем еще более усилить состояние тревожности, однако возбуждение, вызванное ростом, переменой, движением к большей жизни, куда предпочтительней никчемности ослабляющей депрессии, способной надолго выбить из колеи. Что же касается того подхода, который делает упор на развлечения, как это свойственно поп-культуре, или на лекарственные препараты, как принято у многих психотерапевтов, чтобы смягчить боль неподдельного страдания души, – это не что иное, как предательство наших высоких интересов, неважно, какими благими намерениями руководствуется такое лечение. Терапевтическую тайну депрессии можно выведать, не подавляя ее биохимическими агентами, но еще глубже проникая в ее смысл. Подобный небезразличный подход способствует развитию, и душа не замедлит подсказать нам, в каком направлении двигаться, если мы захотим открыться. Кое-кто – и я в том числе – в должное время пришли к тому, что стали благословлять свою депрессию, поскольку она волей-неволей заставила относиться внимательней к себе и в конечном итоге кардинально изменить свою жизнь.

 

Зависимости

Как мы уже видели, нам приходится жить в такой культурной среде, которая способствует росту аддиктивных привычек, раз уж наши психические корни оказались вырваны из глубокого мифологического грунта. От такого мифологического смещения шумовой фон тревоги становится лишь устойчивее, постоянно присутствуя под поверхностью даже самых бессмысленных форм эскапизма. Едва ли найдется кто-то, кто был бы свободен от аддиктивных привычек, поскольку стойкие привычки и пристрастия представляют собой техники обуздания тревоги, цель которых – понизить уровень психического дистресса, ощущаемого нами в каждый данный момент, осознаем ли мы этот дистресс или нет. Эти паттерны, понижающие уровень тревоги, присутствуют в жизни каждого человека. Одни снимают стресс с помощью сигареты, другие – еды, а кто-то в таком случае набирает телефонный номер подруги. Это может быть и несложная повторяющаяся активность: для одних это уборка в доме, для кого-то – особое время, отведенное для молитвы.

Роднит между собой эти вроде бы несхожие занятия то, что они осознанно или бессознательно обращаются к экзистенциальной тревоге и имеют компульсивный характер. Это означает, что они живут собственной жизнью вне сознательного контроля или внимания, и еще то, что они в лучшем случае предлагают лишь частичное смягчение стресса. И, если мы в какой-то поведенческой модели не находим облегчения, то переключаемся на ту, что помогает лучше справляться со стрессом. Но даже если облегчение и приходит, то очень ненадолго, да и то не всегда. Затем тревога поднимается снова, и снова возникает необходимость прибегать к паллиативному поведению – и в этом-то и заключается крючок аддикции. Чем меньше служит желаниям души та жизнь, что мы выстроили или что нам досталась, или же та, что была навязана нам, тем сильней будем мучиться тревогой, которая может привести к появлению зависимостей. Вот так получается, что в нашем обществе, способствующем отчужденности, зависимости, и пагубные пристрастия растут как на дрожжах. Остается лишь один вопрос: как дорого обходятся те побочные эффекты аддиктивного поведения, которые тоже в свой срок не замедлят сказаться.

Благонамеренные усилия «лечить» зависимости, или бороться с торговлей наркотиками, или создавать все новые и новые социальные программы заранее обречены на провал, поскольку корневой момент зависимости – непреходящая тревога, неотъемлемый признак культуры, живущей надуманными, а не естественными ценностями, так и не получает сознательной адресации. Сходным образом попытки консервативных религиозных кругов подавлять откровенно аддиктивные стереотипы поведения всего лишь загоняет тревогу вглубь, где ей не остается другого выбора, как искать выход в семейной тирании, в проблемах со здоровьем, неконтролируемых вспышках гнева или в тысяче других способов найти путь наружу, который неизбежно находит любая вытесненная эмоция. Бесполезный призыв бывшей первой леди США «Просто скажи „нет“!», может, поначалу и кажется ненапрасным, но в конечном итоге не может противостоять приступам тревоги, которые-то и вынуждают искать любого рода психологической защиты. Возможно, самая неприметная и едва ли не самая распространенная из аддиктивных техник – это и есть, собственно, склонность формировать привычки, поскольку привычка – один из способов, которым мы ограждаем себя от всего двусмысленного и тревожащего. Достаточно лишь вспомнить, как мы раздражаемся и начинаем беспокоиться, когда что-то бесконтрольно вторгается в привычный ход наших привычек, в ежедневную рутину и ожидания.

При всей объяснимости возникновения аддиктивных форм поведения их влияние на нашу жизнь и на жизнь наших близких может оказаться без преувеличения губительным. И не только потому, что мы отказываем себе в неподдельных, более полных отношениях с жизнью. Мы словно бы попадаем в заколдованный круг, где знакомая реакция на житейские обстоятельства может лишь бесконечно воспроизводить саму себя и ту боль, что заключена в ее сердцевине. Больше того, этот повторяющийся цикл аддикции привязывает нас одновременно и к прошлому, и к тревожным предположениям, что может нести неизвестное будущее. Аддикции суживают жизненные горизонты, вынуждено зацикливаясь на так называемом «плане лечения». Сфокусировавшись на навязчивых привычках, человек «лечит» тревогу развлечениями или замещением. Курильщик мечтает о следующем перекуре, алкоголик – о том, как выпивкой поднять настроение, игрок или шопоголик беспокоятся о расходах, превысивших всякий мыслимый предел. Тот, кто увлекается диетами, подсчитывает число калорий, убежденного перфекциониста лишает покоя возможность согрешить или совершить оплошность, а трудоголик стонет под неподъемной тяжестью работы, которую не успевает завершить в срок, и т. д.

И не получится ли так, что лечение окажется еще хуже того, что оно лечит? Чтобы однажды удалось разорвать мертвую хватку зависимости, необходимо для начала честно взглянуть на то, от какого компульсивного поведения она является защитой.

Иначе говоря, нужно погрузиться в само состояние тревоги, по-настоящему прочувствовать то, что уже чувствуешь, и узнать на собственном опыте, что тревога может пугать, но не способна ничего разрушить, – это и означает «найти выход» из зависимого поведения, пройдя через него от начала до конца. Так можно порвать с тиранией тревоги, не переставая при этом ощущать тревогу.

Как правило, человек перестает отворачиваться от беспокоящих чувств лишь тогда, когда ничего больше не остается делать, когда положение становится по-настоящему отчаянным. Уклончивость же обходится слишком дорогой ценой: непомерной тратой денег, ухудшением здоровья, разрушением отношений, сужением жизненных перспектив; иначе говоря, уклончивость выйдет нам дороже, чем собственно тревога, лежащая в корне аддикции. Конечно же, чтобы признать тревогу, понадобится немалая решимость, и все же в этом нет ничего невозможного, если отдаешь себе отчет, какова цена порочного круга зависимости. Какой бы ни была огромной тревога, нас куда больше может испугать то, что «планы лечения», которые мы для себя изобрели, способны украсть у нас всю жизнь без остатка. Слуги вначале, они быстро становятся господами, но и мы в силах решить для себя, что так дальше продолжаться не может. В конце концов, как однажды заметил Хайдеггер, «ужасное» уже случилось. Признать это – значит уже найти в себе решимость прочувствовать то, что чувствуешь, осознанно пройти через боль того, что уже заставляет тебя страдать, и тем самым найти выход из тупика зависимости.

 

Тревоги

По большому счету, все наши проблемы берут начало в вездесущности тревоги. Как мы уже видели раньше, все мы разделяем общее для всех состояние экзистенциальной тревоги, вызванной переполнением или оставлением. Та специфическая роль, которую тревога играет в личной истории, обусловлена разнообразными и неоднородными условиями, производными от внешних обстоятельств, в которые жизнь поставила нас, реакций нашей собственной природы, нашего характера и огромного многообразия возможных исходов.

Прежде всего, не помешает провести разграничительную черту между тревогой и страхом. Страх – это предвосхищаемая тревога или боязнь, он является пожизненным спутником человека по той причине, что угроза самой его жизни остается вполне осязаемой и присутствует от первого до последнего вздоха. Нашему непрочному существованию суждено разворачиваться на краю бездны, и не было дня, чтобы мы не осознавали этого простого факта, к каким бы отвлекающим стратегиям ни прибегали. Признание того, что этот страх нормален, – вполне здоровое проявление; патология – его отвержение, которое рано или поздно выльется в отчужденность от себя самого или, хуже того, в опошление жизненного странствия. Задача, которая стоит перед нами, – прожить жизнь как можно полнее, перед лицом неизбежности исчезновения. Не справиться с этим заданием – значит собственноручно расписаться в своем неумелом авторстве. Да, жизнь – штука «грязная, скотская и недолгая», как некогда заметил Томас Гоббс, тем не менее ее все равно нужно прожить. Мне слишком часто приходится иметь дело с людьми, которые считают себя неадекватными или какими-то ущербными по той причине, что ощущают постоянную тревогу. Но свободны от тревоги только психотик или бессознательный, а психоз – вот цена, которую они заплатили за эту свободу.

Что же касается тревоги, то это неуловимая, неосязаемая субстанция, совсем как туман, который затрудняет движение на автомагистрали. Страх, однако, – вещь более конкретная, и, если получится преобразовать тревогу в конкретный страх, можно считать, что сделан гигантский шаг вперед. Без сомнения, читатель тут же возразит, что поменять тревогу на страх – едва ли это можно назвать великим

достижением. Однако тревога бесформенная и парализующая, специфика же страха заключается в том, что у него есть форма, к которой вполне может обратиться сознание. Наши страхи, как правило, берут свое начало в бессилии прошлого, однако с позиции сознательного и куда более дееспособного настоящего вполне нужно и должно противостоять страхам. В большинстве случаев предвосхищаемые страхи вполне могут и не материализоваться. Но и в противном случае мы все равно способны как-то справиться с ними или пережить их. То, что для ребенка было свыше всяческих сил, психологически более уверенному в себе взрослому представляется проблематичным, и только. Тем не менее, когда человек выяснит, что стержень его нынешней тревоги – детский страх, он откроет и секрет обессиливающей тревоги настоящего. Увидеть в облаке тревоги конкретику страха, противостоять страху, как подобает взрослому, означает низвергнуть тиранию тревоги. Однако полностью освободиться от тревоги – это фантазия, далекая от реальности, независимо от того, насколько энергичной может быть умственная гимнастика или аддиктивные «планы лечения». В любом случае не стоит отягощать общее для всех состояние тревоги разъедающей силой стыда.

Достаточно только присмотреться повнимательней, и мы увидим, что и тревога, и попытки обуздать ее лежат в корне многого из того, что мы делаем. Этот факт даже может на время выбить из колеи, однако, понимая, насколько вездесуща тревога в нашей жизни и жизни окружающих, мы начинаем снисходительней относиться и к себе, и друг к другу. Филон Александрийский советовал много столетий тому назад: «Будь добрым. У всякого встреченного тобой есть своя, очень большая беда». Если мы способны признать это в отношении себя и в отношении всех остальных, если принимаем нормальность тревоги и пытаемся выявить корни идентифицируемых страхов в этой тревоге, тогда сделаем лучшее, что мы способны сделать, и простим всех. И от этого, вполне возможно, наша тревога станет чуть слабее.

 

Как мы обходим душевные омуты?

В нашей культуре довольно широко распространена фантазия, что можно избежать омутов, найти решение для пугающих ситуаций, которые мы только что описали. Нам бы хотелось, чтобы вторая половина жизни была бы поспокойней, не такой суматошной, как первая. Увы, не выйдет. Судьба, движение глубоких сил природы, автономные силы личной истории и наши собственные поступки периодически будут подводить нас к таким омутам. И никакое правильное мышление, правильное поведение и даже правильные богословие с психологией не избавят от подобного нисхождения. Те, кто обещает, что может быть по-другому, – шарлатаны.

Под воздействием стресса, типичного в подобных обстоятельствах, мы, как правило, еще больше откатываемся назад, усиленно прибегая к тому пониманию, к тем стратегиям и подходам, которые и привели нас к омуту. Угодив в яму и имея в руках одну только лопату, как тут устоишь перед искушением копать той же лопатой еще глубже? Но не лучше ли будет вместо этого присмотреться как следует и понять, что душевные омуты – неизбежный и необходимый двойник сознательных фантазий о власти и автономности? Случайность ли это: чем большего мы добились во внешнем мире, тем меньше покоя во внутреннем? Избегать страдания – такая задача вообще не стоит на повестке дня. Напротив, от нас требуется жить более осмысленно при столкновении со страданием.

Несмотря на все льстивые уверения массовой культуры, цель жизни – не счастье, а смысл. Те же, кто стремятся к счастью, пытаясь приуменьшить страдание или вовсе избежать его, обнаружат лишь, что жизнь становится все более и более пресной и поверхностной. Как мы уже видели, каждая критическая ситуация ставит перед нами задачу, решение которой делает жизнь куда насыщенней и богаче, но никак не ущербной. Жизнь – это не проблема, с которой нужно справиться, но череда встреч с космосом, где нас приглашают жить настолько полно, насколько это получится. Поступая так, мы служим трансцендентному смыслу, призванному проявиться в этом мире через нас. Избегая же этой полноты жизни, мы изменяем самой цели своего появления на свете.

Во второй половине жизни нам не раз придется пережить разочарование и испытать горечь поражения. Уходят друзья, уезжают дети, нас постепенно оставляют силы и, наконец, сама жизнь. И кто в силах совладать с таким, на первый взгляд, очевидным поражением? И все же задача жизни требует, чтобы мы принимали и это кажущееся крушение, как принимали приобретения, которым служила первая половина жизни. Юнг отмечает:

В некий тайный час полудня жизни парабола обращается вспять, рождается смерть. Вторая половина жизни – не восхождение, развертывание, увеличение, избыток, но смерть, поскольку конец и есть ее цель. Отрицать неизбежность завершения жизненного цикла синонимично отказу принимать его конечность. И то, и другое означают нежелание жить, а нежелание жить равнозначно нежеланию умирать. Восход и закат составляют одну кривую [61] .

Бегство от душевных омутов, какими бы отталкивающими те ни казались сознанию, – это бегство от цельности жизни, которая может быть выражена лишь в парадоксах. И любая психология или мировоззрение, исключающие парадокс, лишает нас целой половины жизни.

Ну, а основной парадокс культуры благополучия заключается в том, что мы все больше теряем уверенность, что благополучная жизнь и вправду имеет какой-то смысл, и все менее убеждены этом. Благополучие – неважная мерка для жизни, другое дело – жить со смыслом, поскольку тогда мы начинаем равняться на программу развития, а не регресса. Нам все равно не добиться того, чтобы все в жизни прошло гладко, как по маслу. Жизнь – сплошная чересполосица, а истина вообще берется с боем. Да, Эго готово пойти на что угодно для того, чтобы обеспечить себе комфорт, однако душа обращена к целостности, и от этого Эго делается еще беспокойней. Целостность не зовет к комфорту или праведности, или всеобщему согласию, скорей, она приглашает испить до дна этот своеобразный, крепко настоянный напиток, который зовется жизнью.

Как мы уже не раз убеждались, задача, которая стоит перед эго-сознанием во второй половине жизни, – остановить свой бег и принять более масштабную духовную задачу. В отличие от фантазий молодости эта широта жизни нередко открывается на равнинах страдания – и уж никак не на сияющих вершинах «нью-эйджевой» трансцендентности или в испуганных попытках спрятаться от сложностей, характерных для фундаментализма. Она открывается в том, что Йейтс называл «переплетенье человечьих вен, и топь, и ярость». Только посреди страданий и поражений мы растем и так обретаем перспективу смысла, непередаваемого во всей его полноте и богатстве. Приняв страдание, признав парадокс, мы заслуживаем того, чтобы гордиться своей человечностью. По меткому выражению Юнга, «присутствие этого, на первый взгляд, невыносимого конфликта – лишнее подтверждение правоты вашей жизни. Жизнь, лишенная внутренней противоречивости, – это половина жизни, или же жизнь в Запредельном, удел одних только ангелов. Но Бог любит людей больше, чем ангелов».

Каждое посещение омута – это обогащение, даже если мы этого не понимаем в ту минуту. Это открытость перед углубленным сознанием, которое обрести можно, лишь на опыте познав, что представляют собой противоположности. Такая встреча противоположностей ведет к увеличению, а не к ограниченности. По правде говоря, у нас нет особого желания расти, однако жизнь требует от нас даже большего, чем рост. Наша ежедневная повинность судьбе должна выглядеть так, как у того солдата, о котором мы читаем у Никоса Казандзакиса. Его молитвой было: «Мой рапорт генералу: вот что я сделал сегодня, вот как я дрался, чтобы спасти ход всего сражения на своем участке, вот такие преграды обнаружились на моем пути, и вот как я планирую сражаться завтра».