Если бы у лошадей были руки, говорил древний философ Ксенофан, то и богов своих они рисовали бы похожими на коней. На протяжении всей истории наши теологии и психологии, в общем притязающие на объективное прочтение племенного восприятия трансцендентного метафизического или личного переживания, на самом деле представляют собой субъективные вероисповедания. Наши боги выглядят уж очень похожими на нас, разве не так? Разве не самым распространенным будет образ Бога по аналогии с родителем: то мудрый и строгий, а то любящий и сострадательный, но справедливый, короче говоря, чем не человек во плоти и крови? И разве не ждем мы, что наши боги будут обладать теми же ценностями, возможно, разделять те же предрассудки, может, даже и вкусами не будут отличаться от нас? Как это характеризует «богов», по определению всецело являющихся обитателями трансцендентных сфер и, следовательно, находящихся вне досягаемости нашего фрактального сознания и ограниченного когнитивного аппарата? И разве меньше это говорит о нас с вами?

Если смотреть с божественной позиции или природной перспективы, нет ни зла, ни добра. Рак съедает нас, акула охотится за нами, даже печальный призрак нашего приближающегося исчезновения с лица планеты не есть «зло». Это просто факт бытия. Даже общественное зло оценивается относительно контекста. Приемлемое в одном культурном окружении – немыслимый позор в другом. Одна культура воспринимает материю как зло, другая почитает все земное. Одна культура ограничивает сексуальность, другая видит в ней путь к Богу. Где-то вводят нравственные ограничения, в то время как в другом месте находят религиозные оправдания для их нарушения. Но человеческое Эго, хрупкое и потому так часто расщепляющееся, отделяющее опасное от благоприятного для своего выживания, создает и проблему добра и зла. Трансцендентная директива великих религий Запада состоит в отказе от этой разделенной позиции Эго (бояться Бога, опустить руки – или впустить Бога, как сказано в уставе «Анонимных алкоголиков»). Им возражают великие восточные религии: проблема лишь в самом заблуждающемся Эго. Тем не менее именно человеческое Эго, не боги, создает «теологии». Различные богословские доктрины, таким образом, являются вторичными, или эпифеноменальными, реакциями на первичный феномен, и они больше говорят об ограниченном функционировании нашего Эго и тех комплексах, посредством которых обрабатывается опыт, чем сколько-нибудь приоткрывают завесу над той тайной, которую мы называем богами.

К достоинствам политеизма, преобладавшего на протяжении значительного отрезка документированной истории, следует отнести и терпимость к неоднозначности. В одном каком-то божестве из числа политеистического пантеона могли уживаться многочисленные противоречия, какими они виделись с ограниченной позиции человеческого Эго. А множество богов могло более адекватно выразить сложность Вселенной и тех противоположностей, которые в столь многом составляют наш опыт. Но западный мир – иудаизм, христианство, ислам – в отчаянном соперничестве с дуализмом и политеизмом сделал ставку на идею единого предсуществовавшего Бога. Хорошо это или нет, но большинство жителей Запада придерживаются «теизма», то есть представления о едином Боге, всемогущем, всеведущем, вездесущем и нравственном до мозга костей.

С другой стороны, теопсихологическая ставка на лошадку теизма ведет к значительному напряжению как в рамках imago Dei, так и психологии отдельной личности. Проще говоря, как может Бог, по своей сути благой, любящий, справедливый и заинтересованный в человеке – типичные атрибуты теистического понимания, – допускать существование природного и нравственного зла. Если Бог всесилен, тогда Он в силах вмешаться и предотвратить зло. Если всеведущ – тогда Он не остается в неведении относительно проявлений зла. Если же вездесущ, тогда Он и заинтересованный наблюдатель, а то и соучастник непрерывно разворачивающейся саги зла. Такой представляется мучительная дилемма подлинного теиста.

Это явное противоречие так долго смущало умы богословов и простых верующих, что в теистической теологии сложилось целое направление, получившее название теодицея. В этимологии самого этого слова заложен вопрос о том, как и каким образом Бог может именоваться справедливым, любящим, небезразличным к участи людей и нравственным с учетом того мира, каким мы его видим.

Некоторые народы искусно разрешили эту дилемму признанием и принятием противоречия, на что более робкое Эго никак не может решиться. В политеизме воплотился сложный диспаритет природных энергий в виде многоликих богов. Дуализм – зороастризм, к примеру – постулирует идею противоборства доброго бога духа со злым богом материи, допуская при этом, что добрый дух восторжествует в конце истории.

Но современное Эго в целом оказалось не удовлетворено этими многозначными, переменчивыми божествами. В течение столетий с развитием Эго посредством аккреции сознания не менее стремительно росло и наше экзистенциальное беспокойство с требованием единства, непрерывности и предсказуемого порядка. Мы даже говорим себе, что монотеизм – выше политеизма, что дуализм – не более чем констатация противоречий. Но в таком случае сами эти противоречия большинства теистических положений загоняются под спуд лишь для того, чтобы позднее выйти на поверхность беспокоящим парадоксом или неприемлемой двусмысленностью.

 

Послушный мальчик встречает Бога

Семена разногласия имеют глубокие корни в западной душе и ее imago Dei. Классическая история, иллюстрирующая это напряжение в наших сердцах, уходит в глубь веков на более чем две с половиной тысячи лет, открываясь в письменном свидетельстве неизвестного еврейского поэта, в свою очередь заимствовавшего еще более раннюю шумерскую версию истории о праведном человеке. Праведник этот неукоснительно соблюдал предписания своего племени и своего Бога, но, несмотря на это, пережил жесточайшее жизненное крушение, вслед за чем вынужден был радикально переосмыслить все, во что верил, что привычно считал истиной. Он, как и весь его народ, верил в то, что они нашли общий язык с Богом, что правильные убеждения, за которыми последует правильное поведение, будут встречены божественной взаимностью. История его некии, или темного нисхождения души, ставит большую теневую задачу для западной теологии, не разрешенную и по сей день. Человека этого звали Иов, а история Иова по-прежнему остается и нашей с вами историей.

Кто из нас не заключал подобных невидимых контрактов со Вселенной! В детстве, если мне случалось заболеть, я делал следующий вывод: раз мне сейчас так плохо, значит, я совершил что-то нехорошее, кого-то обидел, что простуда – это наказание, инфекционное отделение больницы – чистилище, а мне впредь следует быть осмотрительней. Подобный род магического мышления заставляет всех нас проецировать это quid pro quo на всю Вселенную: «Если я поступлю так, Ты поступишь эдак; ну, а если я оплошаю, тогда будет мне от Тебя то-то и то-то!». Подобные «священные договоры» надуманны, самонадеянны и иллюзорны, но мы все так или иначе подписывались под ними в определенные моменты своей жизни. Это наши архаические родительские имаго, или комплексы безопасности, спроецированные на пустой экран загадочно-непостижимой Вселенной. Таким образом, история Иова – это иллюстрация нашего прототипического, осажденного сознания, наш основной наглядный урок, от которого потом переносишься обратно к столкновению с радикальной загадкой богов.

Иов узнает, что его богатства иссякли, семья погибла, а представления о жизни безжалостно попраны. Но ему доводится пережить не только боль утраты, его приводит в ярость нравственный аспект случившегося. Ведь он в конце концов был «послушным мальчиком», подчинялся правилам и имеет все основания ждать награды. Далее его навещают трое так называемых утешителей, каждый из которых продолжает держаться магического мышления своего племени. Как и следовало ожидать, они начинают с порицаний: якобы за Иовом числится немало прегрешений, это Иов отрицает; якобы он не соблюдал законов, Иов снова это отрицает; сам того не ведая, он потворствовал злому, – все это Иов отрицает. Наконец, если воспользоваться метафорой из области права (раз уж в повествовании подразумевается контракт между двумя сторонами), Иов приглашает Яхве в главные свидетели своей защиты, того, что он не нарушал нравственного кода и в силу этого сам предполагаемый контракт. Но, как давно известно из истории, большие шишки редко когда являются лично по повестке прокурора.

Когда же, наконец, Яхве является Иову в образе голоса из бури, он противостоит бессознательному высокомерию Иова, а именно надуманной фантазии, что человек в состоянии контролировать Вселенную, управлять богами и тем самым гарантировать своему Эго комфортные условия. У потрясенного Иова вырывается восклицание, что об этом Боге прежде он слышал ушами, но теперь он видит его глазами. Иначе говоря, прожив всю жизнь в уютной обстановке своей почтенной традиции, он принимал ее как данность и прежде не испытывал и радикальных противоречий жизни, и погружения в бездонные глубины божественного. Иов — это история не о Тени Бога, но о нашей теневой проблеме вокруг той тайны, которую мы зовем «Бог».

Вслед за этим столь потрясающим явлением Бог сурово отчитывает трех утешителей, благочестивые речи которых, по сути, не шли дальше банальностей, и благословляет Иова. Так что же произошло здесь? Когда я впервые перевернул страницу книги Иова, еще в школе, а потом в колледже, меня глубоко оскорбил этот «наезд» небесного громилы, добивавшегося – незаслуженно, как казалось мне, – уважения к себе с кастетом в руках. По более зрелом размышлении мне стало понятнее, что Яхве хочет сообщить Иову: Вселенная в своей бесконечной сложности и многогранности никогда до конца не откроется человеческому Эго. Наше высокомерие – это не чувство страха или благоговения перед сокрушительным величием Вселенной, это настоящие, неподдельные чувства в присутствии непостижимого Другого. Наша глупость – в высокомерном допущении, в самонадеянных попытках контролировать эту великую загадку, заключать сделки, гарантировать сохранение нашего Эго перед лицом необъяснимых сил космоса. Древнейшее в списке преступлений, совершенных человеком, – преступление высокомерного самообмана. Иов, благочестивый, хороший мальчик, стремящийся заслужить благосклонность послушным поведением, сподобился встретить подлинного Бога. Те, кто на словах заявляют, что ищут религиозного переживания, не знают, о чем говорят. Лучше бы поостереглись высокомерия, чтобы не удосужиться религиозного переживания или чтоб оно не свалилось на них, как на Иова, со всем, что из этого вытекает.

В произведении неизвестного поэта, написавшего «Книгу Иова», нам открывается детальная критика племенного положения о контракте, соглашении; и хотя оно представляло собой лишь обещание праотцу Аврааму, его привычно считали с тех пор делом решенным. Теперь «Книга Иова» пересматривает это соглашение уже не как гарантию даровых благословений племени от их бога, но как призыв к более высокому мировоззрению, более ответственному «хождению» перед всемогущим Другим. Эго, склонное высокомерно выпячивать свою программу, оказалось окончательно накрыто Тенью Бога, иначе говоря, теневой стороной теологий, которые мы создаем для обслуживания своих потребностей.

Заметим, что проблема зла – это проблема человеческого Эго и образа Бога, который оно создает. Божественные существа, обитатели высших сфер, по-видимому, не слишком озабочены добром или злом. Они просто существуют, во всей своей непостижимой таинственности. Так называемое «природное зло» – это просто природная сущность. А так называемое «нравственное зло» оказывается очень нечетким в своих дефинициях, будучи зачастую функцией вариативных культурных контекстов. Проблема зла – это скорей проблема той части нас самих, которая расщепляет жизнь на противоположности вроде добра и зла, жизни и смерти, твоего и моего, в то время как совершенно очевидно, что природа или божественное не совершает такого расщепления вообще. Природа не дает никаких оснований предполагать, что она считает нашу нравственность злой или нас врагами, которым следует противостоять. Природа не «думает», она – это энергия, выражающая себя. Но мы думаем, размышляем, и наше мышление откалывает нас от природной сущности. К примеру, наш медицинский арсенал накапливается для борьбы со смертью – врагом, а совсем не с природным результатом природного же процесса. И, соответственно, те уловки, к которым мы прибегаем, чтобы оттянуть этот природный результат, характеризуются как «героические усилия». Видимо, чувствуя непрочность своего положения, Эго все сильнее цепляется за воображаемый контроль над окружением притом, что стрежневое послание всех великих религий заключается в доверии богам и принятии их воли. Как об этом сказано у Данте, In la Sua voluntade e nostra pace («В Твоей воле пребывает и наше спокойствие»). Легче сказать, чем сделать.

Обращение Яхве к Иову теперь выглядит иначе, чем кажется на первый взгляд. Это не жесткое требование признать над собой власть превосходящую. От пробужденного сознания Иова требуется, чтобы Эго открылось более дифференцированному образу Бога. Тот образ божественного, которого придерживается Иов, а вместе с ним и его племя, способен многое сказать о них, подобно тому как наши образы – о нас с вами, но очень мало – о бесконечности самой загадки. Осознанно или нет, но Эго хочет созвучности imago Dei со своими собственными программами – вот только боги никак не хотят умалиться, чтобы втиснуться в рамки наших ожиданий. Наш образ божественного – это образ нас, имеющий мало общего со сложностью, с трансцендентной реальностью того, что мы зовем божественным. Поэтому теневая проблема снова поднимает голову, Эго указывают место, а Иов обретает более широкую перспективу для себя и космоса. В своей расширившейся психологии и теологии он перевоплощается из разобиженного ребенка в благоговеющего взрослого. Теологический рост в большинстве случаев и всякий возможный психологический рост происходят тогда, когда большее побеждает меньшее, зачастую к немалому нашему разочарованию.

 

Исцеление Бога

Исцеление – а еще лучше, расширение западного imago Dei — это постоянная тема нашей истории. Задачей греческой трагедии было не погубить протагониста, но скорей восстановить его в должном отношении с богами. Высокомерие и ограниченное видение подталкивают героя греческой трагедии к неправильному выбору, что порождает печальные последствия, но это же страдание и смиряет его перед трансцендентными силами. Подобную трансформацию мы видим на примере Эдипа. От мудрого правителя, не знающего ни себя, ни своих подлинных родителей, ни последствий своего выбора, – к ослепленному Эдипу, опозоренному и изгнанному, к Эдипу, возвращающемуся в Колон спустя годы покаянного странствия и благословляемого исцеляющим апофеозисом с последующим исцелением своего imago Dei и восстановлением правильных отношений с загадкой, которую мы называем «Бог».

Августин, борясь с той же дилеммой, выдвигает заимствованную из платоновской метафизики теорию зла privatio boni. Его вера, характерная для подавляющей части иудео-христианского теизма, исходит из следующего положения: поскольку Бог – добрый, любящий, мудрый, справедливый, всемогущий и вездесущий, недопустимо, чтобы злу было позволено загрязнять божественное. При всем том, что в нашей истории существует негласное признание зла – автономной энергии, представленной как Сатана («противник») или Дьявол («наносящий удары»), невозможно предоставить злу равноправное место с добром, как это обстояло в более древнем дуализме. Таким образом, теодицея privatio boni утверждает, что зло – это отсутствие добра, и не есть производное добра. Зло – это отдаление от добра. (Теория эта на какое-то мгновение может показаться уму соблазнительной, но редко овладевает сердцем. Впрочем, ей суждена была долгая история, и до ХХ века она оставалась главным пугалом, на которого Юнг и обрушил своей «Ответ Иову».)

В 1710 году Готфрид Лейбниц опубликовал свою «Теодицею». В этой книге он приводит следующий аргумент: истины рациональной философии и богословия не противоречат друг другу. Таким образом, зло существует, потому что каждая структура будет содержать изъян, и будет менее совершенна, чем ее Творец. Наличие зла помогает сделать возможным присутствие добра, сделать его более заметным, когда оно появляется. Этот мир, каким бы чудовищным временами он ни был, все же есть «лучший из всех возможных миров». По той причине, утверждает Лейбниц, что это сохраняет свободу Бога и не ограничивает Творца, мы также наделены свободой и тем самым несем ответственность за выбор и за те последствия, которые нам кажутся злыми. Создать мир без человеческой свободы означало бы отнять у нас способность к нравственности, поэтому мир, как он есть, наилучшим образом служит нам, со своим призывом к правильному знанию и правильному выбору. Такова теодицея философов и ученых, возлагающих особые надежды на образование и рациональный самоанализ, чтобы лучше понять сложности выбора и последствий, и на научное знание для более гармоничного взаимодействия с неотвратимыми законами природы.

Возвышенные воззрения Лейбница оспаривает Франсуа-Мари Аруэ, известный более как Вольтер. 1 ноября 1755 года, в День всех святых, когда в Лиссабоне верующие собрались на мессу, разразилось страшное землетрясение, которое сровняло с землей церкви и унесло с собой около 30 тысяч душ, погибших во время богослужения. Под впечатлением этой катастрофы Вольтер пишет своего «Кандида». Главный герой, давший имя произведению, – простак, которому хватает искренности говорить правду, столкнувшись с лицемерием и фарисейством. В кругосветном путешествии человеческого страдания его сопровождает некий д-р Панглосс, воплощение оптимизма Лейбница. Посреди бедствий, следующих одно за другим, д-р Панглосс не перестает глубокомысленно возвещать, что этот мир – «лучший из всех возможных миров». Кандид в конце повествования возвращается к простой жизни, к скромному признанию тайны нравственного и природного зла и решимости возделывать свой собственный сад и тем самым поменьше досаждать своим соседям.

Давайте взглянем и на три современных текста, посвященных предмету темной божественности: это пьеса «Джей Би (Иов)» Арчибальда Маклиша, книга «Ответ Иову» Юнга и статья «Градации зла» Рона Розенбаума.

Персонаж стихотворной драмы Маклиша в ответ на вопрос, есть ли кто в наши дни, выступающий в роли Иова, говорит:

Джей Би – современный бизнесмен, к которому жизнь всегда была повернута солнечной стороной: жена, машина, дети, дом в престижном пригороде, и вдруг… все пропало. Он тоже занимает свое место в длинной очереди ропщущего человечества, которая начинается далеко не с причитаний Иова: «Если Бог – Бог, тогда Он не добр, / если Бог добр, Он не Бог».

Его жена Сара поддерживает воображаемый контракт:

Лучше и не скажешь! Вот оно – quid pro quo, «ты – мне, я – тебе», контракт заключен, и мы уже поймали Бога за бороду! Джей Би, который тоже попался на эту удочку, теперь должен и признавать свою вину, раз у него все пошло наперекосяк. «У нас нет другого выбора, только быть виновными. Бог немыслим, если мы невиновны».

Автор, наш современник, также выводит на сцену и современных «утешителей». Один за другим они предстают перед нами: фундаменталист, фрейдист и марксист. Первый видит решение проблемы в традиционном ключе: грешник, оказавшийся перед лицом непостижимого бога-тирана; спасение – исключительно в приниженном покаянии. Второй понимает зло как невроз, вполне излечимый многочасовым лежанием на кушетке в кабинете психоаналитика. Третий усматривает корень всех бед в общественной несправедливости, видя в революции единственную эсхатологическую надежду.

Но Маклиша-гуманиста не удовлетворяет ни одно из этих однобоких мнений. Выдержать ужасающую темную сторону Бога, заключает он, можно, лишь неся другим бальзам человеческого сострадания, человеческой любви. Как говорит Сара, «Ты хотел справедливости, но нет ее здесь / Одна только любовь». Когда Джей Би отвечает, что «Он не любит. Он существует», Сара возражает: «Но мы любим. И это чудо». Маклиш, возможно, подытоживает собственную теодицею: «У поэта, если верить Йейтсу, есть лишь его слепое, окоченевшее сердце».

Эта гуманистическая теодицея, несомненно, говорит об очень многом: служение людям в сострадании, участии и любви, даже, возможно, бессильное перед лицом темной божественности, оказывается тем не менее искупительным и облагораживающим.

Книга «Ответ Иову», увидевшая свет в 1952 году, знаменовала собой итог многолетних размышлений Юнга над этим вопросом. Для Юнга, сына приходского священника, человека глубоко религиозного, она стала поистине криком души. Юнг, так сказать, заставляет Яхве держать ответ перед судом и приходит к выводу, что Он несправедлив, эгоистичен и не способен к саморефлексии. Короче говоря, нравственно Ему далеко до Иова! Когда Иов просит Бога выступить в его пользу и засвидетельствовать его благочестие, Иов взывает к обеим сторонам Бога как защитника и гонителя. Христианская догма, трактующая Христа как agnus Dei, Агнца Божьего, выкупившего нас от тяжкого бремени, фактически тем самым подтверждает силу прежнего контракта. Далее Юнг уже забирается на рискованную территорию. Человечество, высказывает он предположение, глубоко осознающее антиномии, взаимодействие противоположностей, опередило в своем развитии сознание Яхве, каким оно представлено в Библии. Таким образом, основная миссия человечества с его пробужденным осознанием противоположностей – не только благой, но и теневой стороны Бога – быть свидетелем, совестью и способствовать большей отзывчивости Бога. Получается, это Богу нужно быть человечнее и просвещенней!

Как и Маклиш, Юнг вкладывает в эти слова свой гнев, при этом демонстрируя солидное знание библейского текста. Впрочем, кажущееся высокомерие Юнга, понимаемое буквально, покажется вызывающим, даже нелепым. Но то, что он имеет в виду, критикуя долгую историю теодицеи, выглядит вполне очевидным. Исцелять следует не Яхве, который, в конце концов, – всего лишь метафора узкоплеменного опыта запредельного, но скорее западное imago Dei. Образ Бога неотъемлемо присущ всему нашему виду, тот способ, которым этот образ видоизменяется от племени к племени, от индивидуальной сенсибельности к индивидуальному неврозу, остается неповторимым. Исцелять следует то, как Эго понимает Тень; и в этом Юнг принадлежит к одной традиции с неизвестным поэтом, написавшим «Книгу Иова» за двадцать шесть столетий до него. Это наша теология нуждается в исцелении. Наше магическое мышление, наша сентиментальность – все это требует исцеления. Эго со всеми своими софизмами, программой безопасности и пресыщения оказывается низвергнуто требованиями трансцендентной реальности и призыва к более вместительному сознанию.

Не Бог, а человеческое сознание получает призыв к расширению. Это наш с вами вызов – принять идею, согласно которой трансцендентные энергии Вселенной, кажущиеся нашему опыту противоречивыми, по-своему есть одно целое, с единой задачей, имеющее свой смысл, пусть даже закрытый для нас. Наш индивидуальный образ Божий представляет собой продукт не трансцендентных сил, непостижимых божеств, но формулируется Эго и всеми его ограничениями. В таком случае исцеляться следует не богам – следует исцелить, расширить взаимоотношение нашего Эго с непостижимым космосом, невыразимой тайной человеческой души, с непознаваемыми богами. В природе нет противоречия – природа попросту природна, нет противоречия в богах – боги божественны. Но с учетом того, столькими противоречиями теснимо наше Эго, история ничего не оставила нам, кроме как стремиться найти решение проблемы в расщеплении на противоположности, а не в безоговорочном принятии тайны.

Об относительно недавнем примере подобного расщепления Эго размышляет Рон Розенбаум в статье «Градации зла». Величайшее зло, отмечает он, многократно совершалось и продолжает совершаться людьми, убежденными в справедливости своих мотивов, в полной уверенности, что их Бог одобрил все их программы. Любой народ, выступая в поход на соседа, провозглашал Бога своим предводителем. Но есть также, считает Розенбаум, и некая особая категория зла, под которую подпадают те, кто творит свое зло «артистично». Другими словами, дело не только в масштабах причиненных ими страданий. Наполеон после стольких бедствий, которые он принес народам, покоится в парижском Пантеоне, в самом сердце французской столицы. Генерал Грант стал президентом Соединенных Штатов, и его усыпальница расположена в Нью-Йорке на Риверсайд Драйв. Кровавые мясники, и один, и другой – они оба служили национальным интересам и, как следствие, окружены почетом и по сей день. Пожалуй, эту особую категорию зла можно считать некоей формой самосознания – лукавым прищуром, знанием, что совершаешь зло, за которое не придется отвечать. Все это, предполагает Розенбаум, вполне способно выбросить человека в разреженную сферу злодейства.

Розенбаум приводит в качестве примера утонченный цинизм Гитлера и его приспешников, шутивших, что они не убивают людей, а просто высылают их в «болотистые области России». Подобный «артистизм» распространялся и на лозунги, украшавшие собою лагеря смерти, например такой: «Труд сделает тебя свободным». Когда Осама бен Ладен с усмешкой сообщает о тысячах, заживо сгоревших в пылающем топливе взорвавшихся самолетных баков, он превращает отвратительный факт убийства в свой приватный фарс. «Именно этот смех делает бен Ладена и Гитлера сообщниками. Разделяя общую тему для зубоскальства, они словно обмениваются рукопожатием».

Эта форма безнаказанного зла переносит Гитлера и прочих душегубов всех времен и народов от простого расщепления Эго к тому месту, где такое разделение встречают с восторгом. Но, как нам известно, немало добрых людей, выросших на догматах своих сострадательной веры, тоже выживают с помощью расщепления. «По эту сторону моя семья и моя система ценностей – они как были, так и остаются со мной. А по другую – грязная работа, которую я должен выполнять, обслуживая национальные интересы». Подобное расщепление некоторых довело до безумия, многие пробуют выжечь его дурманящими средствами разного рода, но в своем большинстве люди с таким расщеплением совершенно нормально функционируют в ненормальной Вселенной эстетически градуированного убийства.

Остается ли еще какая-то Тень, когда и так охватываешь ее настолько полно, как это делают многие обычные люди? Какую еще Тень можно признавать, когда хорошо образованные, в целом приличные ребята, по выражению Джорджа Стайнера, читающие по вечерам Гёте и Рильке, утром идут делать свое дело в концентрационных лагерях? Какое эстетически градуированное зло движет современными политиками и радиокомментаторами, эксплуатирующими зло, используя политику вбивания клиньев, чтобы способствовать расколу в обществе, ради продвижения своей партии или как объяснение для размывания наших свобод?

Несомненно, всех нас должно заставить содрогнуться признание того, что вся наша институциональная религия, все наше гуманистическое и научное образование, наши просвещенные нравы не в состоянии удержать совершенно цивилизованные и высокообразованные души от убийственного обладания Тенью. Не было дня, чтобы я мысленно не возвращался к этому тревожному парадоксу, чтобы он не требовал от меня еще полнее отдаться моему учительскому призванию, ежедневно обновлять в себе наставление древних греков «Познай себя». Хотя, как это ни печально, приходится также признать, что основания нашей культуры – не самая надежная защита от натиска варварства. Гёте знал, что говорил, еще два столетия назад: «Не меньше стало злых людей, Хоть и отвергли духа злого».

Под конец хочется сказать еще об одном. Опять же, мы с вами помним, что проблема зла – это проблема Эго. Даже то, что составляет название этой главы, – «Темная божественность» – это проблема Эго. Разве боги считают себя проблемой, неразрешимым противоречием? Абсурден даже сам этот вопрос. Проблема теодицеи, проблема преимущественно западная, где коллективное Эго успело развиться в высокой степени, теперь досталась и таким культурами, как японская, китайская или индийская. Подражая нам, они также познакомились и с лихорадкой материализма, мотивированного Эго. Исторически западные религии – иудаизм, христианство, ислам – положили в свое основание факт отпадения от благодати, архетипическое отъединение, которое они приписывают изъяну Эго, необдуманному выбору, опрометчиво съеденному яблоку. Их надежда на примирение облечена в идею покорности (именно так и переводится слово «ислам») воле Бога. В восточной традиции проблема отделения, отчужденности – это тоже проблема Эго, проблема отношения. Восток видел, что расщепление Эго порождает только лишь отчуждение. Поэтому великие восточные религии, буддизм и индуизм, лечат наше разделенное состояние, устремляясь к трансцендентности Эго (буддизм) или его перемещению в великом колесе самсары (судьбы, создаваемой нашими делами), где карма, или последствия, облегчаются с каждым последующим поколением, благодаря метемпсихозу, или перерождению. Соответственно, спасение, или исцеление, в коллективной восточной традиции требует «изменить свой ум», освободить Эго от оков тревоги и желания. Немецкое слово Gelassenheit, безмятежность, также можно перевести дословно как «состояние, когда все отпущено». Отпустив все, переживаешь гармонию, примирение, безмятежность. Молитва о безмятежности в группах «Двенадцать шагов» просит от Эго самого что ни на есть сложного: чтобы оно признало свои ограниченные силы и этим признанием открылось для самого себя, другими словами, перестало быть мотивированным, компульсивным, движимым расщеплением.

Великий странник души, романист Никос Казандзакис поместил следующую надпись на свой могильный камень:

В этих его словах – окончательный экзистенциальный мятеж против нашего бессилия перед лицом неумолимой природы, той самой природы, где один поедает другого и в результате неизбежности поедаем другим. В этих словах – выбор в пользу свободы доктора из романа Альбера Камю «Чума». Зная, что бессилен, что чума победит, он сам создает для себя свой смысл, с удвоенным упорством служа страждущим. Избавить их от страданий нет возможности; остается лишь дарить сострадание, и в этом – их общее искупление. Такова и работа одного адвоката, с которым я недавно познакомился. Он защищает тех, кто приговорен к смертной казни, сразу же ставя в известность, что спасти их не в его силах, что апелляционные законы против них, что богачи не попадают в камеры смертников, однако он будет драться за них до конца. Враг в этих случаях – не темные боги, но отчаяние, нигилизм. Как когда-то выразился Камю, мы свободны именно потому, что мир абсурден. Если бы он «имел смысл», это все равно был бы не наш смысл. Но поскольку он изначально скрыт от нас, мы открываем свою свободу в характере выбора, который совершаем, в ценностях, которые хотим отстаивать.

В конце концов темная сторона божественности – это наша проблема, не проблема богов. Проблему Тени решать нам, не богам. В конечном итоге эго-сознанию придется встретиться лицом к лицу со своим наибольшим кошмаром, то есть со своей глубокой ограниченностью. Но посреди величайшего поражения мы также приглашены признать и принять нашу наибольшую, парадоксальную свободу: этот мир, созданный не нами, оставляет за нами возможность жить в нем по-своему.