Веря, что имеем представление о добре, мы не совершаем его – почему? Да и, в сущности, что есть добро? Как оно определяется и кем? Будучи нередко функцией контекста, восприятия и нормативного морального кода, добро переменчиво и порой трудно различимо. Иногда добро порождает непредвиденные последствия, вовсе не добрые. Но, собственно, затруднение состоит в том, что все мы порой наталкиваемся на противоречие между нашими предполагаемыми ценностями и нашим поведением – затруднительное расхождение между тем, чего мы ждем от себя, и последствиями наших поступков.

Мы уже видели, что наша теневая жизнь часто берет верх из-за того беспокойства, которое возникает, когда действительно оказываются затронуты какие-то болезненные моменты, поэтому мы избегаем, вытесняем, расщепляем, проецируем на других и рационализируем. Это наши элементарные, первичные защиты против всего того, что кажется угрожающим нашему неспокойному или незрелому Эго. Наше взросление как существ нравственных и психологических обязывает нас все больше и больше познавать свою Тень и работать с ней, постоянно испытывая напряжение сознания и проявляя смелость. Но неужели на этом все и исчерпывается – больше желания, больше настойчивости? Можно ли с Тенью разобраться, так сказать, если мы потрудимся как надо и сколько надо? И что в ней еще может быть такого, лежащего на пути столь приятной фантазии, что так настойчиво, даже ожесточенно противится нашим лучшим намерениям?

Хотя я знаю добро или верю, что знаю, но не совершаем его. Почему? Является ли это нравственным изъяном? Врожденным пороком всякого существования? Следствие слабой, шаткой, медлительной воли? Есть ли это грех? Павел использует греческое слово акрасия, которое можно перевести как нравственное непостоянство, слабость воли, когда человек знает о чем-то, что это добро, сознательно к нему стремится, но поступает совсем по-другому. Павел использует это слово в своем Послании, отстаивая активную сексуальность в браке, чтобы одному партнеру не впасть в искушение супружеской неверности с другим (1 Коринфянам 7: 5). Во Втором Послании к Тимофею (3: 3) то же самое слово используется для предостережения, касающегося последних дней, когда люди будут «нелюбящими, злопамятными, клеветниками, необузданными, жестокими, ненавистниками добра». Очевидно, что для Павла расхождение между намерением и выбором – это действие греха, проявляющегося, в его понимании, в оставлении духовных устремлений.

Так откуда же это упорствующее расхождение, этот разрыв между намерением и результатом?

1. Есть ли это расхождение со своенравным проявлением нашей нарциссической воли? Подобная радикальная способность избирать что-то иное, чем добро, по убеждению некоторых, есть наша глубочайшая и полнейшая свобода. Почему же тогда мы страдаем от этой свободы, как от болезненного противоречия?

2. Является ли это высокомерие часто встречающимся самопревозношением Эго – верить в то, что Эго знает, что лучше, – когда фактически мы всегда знаем недостаточно о неоднозначных последствиях наших решений? Как часто мы тешим себя иллюзией, что принимаем важные, тщательно взвешенные решения вполне осознанно, когда фактически остаемся в тисках сил, диктующих нам свой собственный выбор? Или находим рациональное объяснение, или же лицемерим, сталкиваясь с нашими инстинктами, или отвергаем дружеское предостережение – остерегаться тех или иных отношений, в которые мы сами же впутываемся. Выбор сделан, музыка заказана, и музыканты подсчитывают выручку. Они видят то, чего мы, очевидно, не можем видеть.

Вспоминается, как я однажды присутствовал на одной профессиональной конференции. Ее академическая часть была отведена под весьма содержательный доклад о психодинамике нарушения межличностных границ, в которых отношения психотерапевта и его клиента выходят за рамки собственно терапии. Докладчица подытожила свое выступление, процитировав признанного специалиста в этой области, рассуждавшего примерно следующим образом: подобный постыдный поступок возможен тогда, когда совершивший его подвержен психической «инфляции», непомерно раздутому самомнению. Когда ни минуты не сомневаешься в том, что «все под контролем», писал специалист, тогда очень удобно находятся и самые веские обоснования подобному нарушению профессиональной этики. Затем последовал перерыв на обед, а после обеда рабочая часть собрания началась с зачитывания письма от смежного профессионального сообщества, в котором сообщалось о наложении жестких санкций на этого же эксперта за тот самый проступок, о котором он писал, – эротическую связь с пациентом. Вот оно высокомерие убежденности в том, что мы знаем, что делаем. Долго в зале никто не мог проронить ни слова.

3. Есть ли это «первородный грех»? Те из нас, которые склонны все понимать буквально, считают образ падения из Книги Бытия прямым указанием на начало начал нынешнего состояния человечества, запятнавшего себя на все последующие времена. Наше страдание с той поры – наказание за подобное нарушение божественной воли. Другие, наделенные менее конкретным складом мышления, рассматривают эту историю как архетипическую метафору, намекающую на некий изъян в нашей природе, склонность ошибаться существа, во всем далекого от совершенства. Для кого-то еще падение – необходимый шаг от наивности и инфантильности к самосознанию и способности к нравственному выбору. В таком понимании это будет уже felix culpa, или блаженная вина, поскольку она несет в себе дар более дифференцированного сознания как результат преступления. В любом случае, как ни понимай метафору «падения» или «первородного греха», врожденная способность к своенравному выбору – это наше общее состояние.

Все эти годы фундаменталистская позиция остается яростно-назидательной («просто скажи „нет“») и осуждающей, постоянно призывая Эго ко все большему контролю. Платон предлагает совсем иной подход в этом вопросе. По словам Сократа, он утверждает, что никто из нас не станет сознательно, по доброй воле совершать зло, а если и совершаем, то лишь потому, что не ведаем о добре. При этом особая роль отводится образованию, особенно в области этики. Платон отвергает возможность намеренного совершения зла. Достоевский критикует этот посыл в «Записках из подполья», делая вывод, что Сократ безнадежно наивен. В нашей истории, отмечает он, полно примеров тому, как добровольно и даже с радостью обрушивали крышу своего дома себе же на голову: «…человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного». Сложно принять посыл Достоевского, согласно которому желание прекословить нравственному водительству со стороны других людей является врожденной извращенностью нашей натуры, скорей уж это наибольшая из наших добродетелей, потому как не дает нам превратиться в программируемых роботов. Но возможно, он и прав.

Вспомним и то, что Мигель де Унамуно, словно вторя Достоевскому, называл «трагическим чувством жизни», признавая существование этого зияющего провала между намерением и его плодами. В классической литературе запечатлено немало примеров непрекращающегося конфликта судьбы и предназначения и зажатого между ними человеческого характера. Судьба порождает данности, в которых мы должны работать, в то время как предназначение представляет «волю богов», призыв к полнейшему воплощению наших способностей. В центре этой коллизии – человеческая чувствительность, падкая к самопревозношению (губрис), склонная к наделению привилегией своего искаженного, преломленного видения (гамартия) и тем самым к решениям и выбору, которые пойдут ей же во вред. Из этого столкновения многообразных влияний возникают превратности выбора и его двусмысленные итоги. Этот парадокс подытожен словами Эдипа: «Аполлон навлек на меня эту участь, но рану получил я от своей же руки». Классическая трагедия словно говорит нам еще раз: несмотря на всю уверенность нашего Эго в каждом отдельном моменте, мы всегда знаем недостаточно, чтобы знать, что мы недостаточно знаем. Ключ же к достижению подобного смирения в том, что греки называли анагнорисис, или «признание». Из подобного уничижения Эго, как уверяли великие трагики, только смирение перед богами и благочестивая осторожность прежде любого выбора оказываются действительно надежной опорой, чтобы жить сознательной жизнью.

Вспомним и знаменитый платоновский образ пещеры, где люди представлены закованными в цепи, их лица обращены к внутренней стене. Видя, как тени танцуют на этой стене, мы делаем для себя вывод, что реальность – то, что видится в этом отражении. Философия, как утверждал Платон, с ее тщательностью умозаключений окажется тем орудием, которое разобьет цепи, освободит узников и повернет их к свету реальности. (Возможно, уже в наши дни такой шанс представился бихевиоральной психологии и психиатрии. Антипсихотик «Торазин» был назван в честь бога Тора с тем расчетом, что это лекарственное средство сможет разбить цепи безумия.) Человечество продолжает хранить надежду на освобождение от неведения, притом что Тень проникает и в наш сверхрациональный, сверхсуеверный век. Но если не забывать о том, что наша способность к самообману не ослабевает, а конфликты между намерением и результатом продолжают множиться, мы, пожалуй, и до сего дня можем считаться узниками пещеры Платона.

Невозможно более игнорировать ни силу бессознательного, ни его постоянные вмешательства в нашу жизнь. Поэтому мы обязаны подходить к вопросу о Тени с позиции глубинной психологии. Глубинной она называется потому, что основывается на уважительном отношении к динамическим силам бессознательного и работе с ними. Современная психология по большей части не идет вглубь, ограничиваясь работой с поведением, подкреплением стратегий Эго и/или оказанием медикаментозной помощи, порой с неплохим результатом. Но закоренелые проблемы нашей жизни остаются незатронутыми, поскольку эта задача – как действительно нам стать собой и жить неподдельно своей жизнью – простирается куда шире, чем многообразие наших повседневных патологий. В программе «Двенадцать шагов анонимных алкоголиков» говорится об этом так: то, чему сопротивляешься, упорствует. Проблема с бессознательным в том, что оно бессознательно. Мы не знаем, что это такое, как оно работает. Желание прослеживать его проявления в наших биологических паттернах и в нашей компенсаторной сновидческой жизни стала настоятельной потребностью, притом что люди в своем большинстве просто не хотят браться за эту работу. Скрытная работа бессознательной Тени продолжается, замечают они ее или нет.

Психика как скопление центров

Если мы начинаем вглядываться в проблему Тени: почему мы не совершаем добра, когда убеждены, что знаем добро, – мы вынуждены вглядываться внутрь себя, чтобы увидеть работу невидимых сил. В противоположность фантазии Эго о своей независимости, о царственном месте на престоле сознания мы, скорее, постоянно оказываемся в присутствии дискретных энергий, со своей жизнью и исторически движимыми программами, о которых мы имеем лишь скудное представление. Открытие глубинной психологии заключается в том, что наша психика состоит из бесконечного числа подобного рода дискретных энергий: некоторые из них организованы вокруг определенного опыта, образовывая «комплекс», а другие претворяют в жизнь программу, когда мы добиваемся желаемого или уклоняемся от предполагаемого вреда. Это мало похоже на самодержавное правление Эго за стенами неприступной крепости, скорей, оно ежедневно подвергается набегам этих фрактальных энергий, и ежедневно наше царство оказывается в положении покоренного народа. Мы не есть цельность – мы множество. (Вспомним, как Уолт Уитмен провозглашал, что он бесконечен и содержит множества, что он в вечном противоречии сам с собой. Вспомним и Адама Смита, описывавшего в «Богатстве народов», как даже регулируемые экономики управлялись «невидимой рукой».)

Да и само Эго – один из таких комплексов, сгусток энергии, который привязан к истории и находится в ежедневном приращении с самого первого дня жизни. Когда кто-то зовет вас по имени, в движение приводится вся ваша личная история. Скажем, сейчас ваше Эго читает эти строки, те самые, что в этот момент пишет мое Эго. Наши Эго соприкасаются благодаря магии языка и мысленного фокуса. Эго способно предложить немало даров – сознание, внимание, фокус, интенциональность и до определенной степени постоянство. Но не будем забывать и о многих других «чинах и властях», занимающих нашу психологическую совокупность, в любой момент какая-то из этих автономных сил может узурпировать трон Эго. Не исключено, что мое следующее слово послужит пусковым сигналом для одной из этих низших сил, и тогда она набросится на царство вашего сознания, как шайка разбойников, неся с собой новые беспорядки.

Каждый из нас переживал прилив энергии, соматических перемен, возможно, сопутствующего поведения при встрече со стимулом независимо от того, был этот стимулятор сознательным или нет. К примеру, приглашение выступить перед аудиторией у большинства людей вызывает приступ беспокойства. Почему? Неужели такое приглашение таит в себе угрозу? Едва ли, разве что в самом крайнем случае. Но боязнь раскрыться, вероятность вызвать неудовольствие других, страх унижения связан с самыми ранними переживаниями уязвимости ребенка и его зависимости от доброй воли тех, кто его окружает. Мы далеко ушли от тех зависимых дней, но их заряженный остаток, словно привидение, продолжает обитать на нашем психологическом подворье.

То, что мы называем Тенью, в таком случае является суммой всех этих разрозненных энергий, действующих бессознательно, а значит, автономно или же бросающих вызов тому, какими мы сознательно хотели бы видеть себя. Поэтому добро, которое мы творим, нередко окрашено скрытой программой, тайным сговором, манипулятивными мотивами.

Осознавая свою непрочность, Эго рефлективно прибегает ко всевозможным уловкам, чтобы отстоять свою территорию. Безусловно, самая распространенная, самая действенная оборонительная стратегия из используемых для защиты Эго – отрицание. Все мы обладаем обширными областями отрицания. Если бы сознание обследовало каждый тайный закоулок нашей с вами истории, при этом раз за разом спотыкаясь о Тень, оно бы давно утратило покой и сон. Поэтому, говорим мы, меньше знаешь – крепче спишь. И все же незнаемое лишает нас сна, и это нам тоже хорошо известно. У отрицания есть союзник – уклонение. У всех нас есть обширные области жизни, которые воспринимаются нами как угрожающие или беспокоящие, поэтому мы стараемся обходить эти области кружным путем. Особенности типологии, к примеру, заставляют нас выпячивать одни сферы реальности и уклоняться от других. Если, скажем, я отношусь к интуитивному типу, тогда для меня сущим мучением будет заполнять квитанции или делать ремонт в доме. Если я – ощущающий тип, то вряд ли я буду склонен витать в облаках, скорей, постараюсь добиться устойчивого положения на земле. В таком случае мне будет легко управляться с сиюминутными фактами, теряя из виду широкую перспективу. Рано или поздно теневое присутствие так называемых «малых функций» восстанет, чтобы бульдожьей хваткой вцепиться нам в задницу.

Вероятно, следующим в этом ряду будет вытеснение, рефлективное усилие не дать всплыть на поверхность неприятной правде. И хотя это бессознательный эго-защитный механизм, забыть об угрозе не означает избавиться от нее, как мы убеждаемся всякий раз, не заплатив вовремя по счетам. Близко к нему подавление, когда я сознательно отгоняю мысль о ноющем зубе, чтобы не испортить себе настроение на целый день. И как мы видели раньше, те части моей бессознательной жизни, которые мне кажутся проблематичными, я могу также проецировать на других, чтобы таким образом не признавать своим этот момент в собственной жизни. Вот потому-то сучок в глазу ближнего, как неслучайно подметил Иисус, оказывается куда приметнее, чем бревно в своем.

Все эти стратегии «тревожного менеджмента» можно отнести к общей категории диссоциативных механизмов. В 1920-е годы Юнг разработал типологию интроверсии – экстраверсии с варьирующимися функциями мышления, чувствования, ощущения и интуиции. Хотя мы наделены всеми этими функциями, преобладает одна, и мы склонны полагаться на ее избирательную силу и избегать непростых проблем со стороны менее развитых функций. К более жестким формам диссоциации можно отнести амнезию, состояние фуги и даже синдром множественной личности, которыми индивид защищает себя от болезненного содержания, создавая альтернативную реальность и укрываясь в ней при необходимости. (Пример «состояния фуги», то есть психологической реакции бегства, – фильм «Агата». Как предполагают создатели фильма, таинственное исчезновение автора таинственных романов Агаты Кристи в начале прошлого века сразу после того, как ей стало известно, что муж собирается уйти к другой женщине, было фактически состоянием фуги. Тем самым она отделила себя от обеспокоенной сознательной идентичности ради более приемлемой альтернативы. Говорили, что она какое-то время странствовала по сельской Англии, находясь словно бы в некоей эмоциональной дымке, прежде чем ее опознали и постепенно привели в чувство. О подобных случаях непреднамеренной потери сознательной идентичности без какого-либо физического повреждения сообщалось уже неоднократно, и почти все они были спровоцированы определенной травмирующей эмоциональной ситуацией.)

Любопытно, что апостол Павел близко подходит к этой идее диссоциации, даже к идее «альтер эго». В «Послании к Римлянам» (глава седьмая) он рассуждает следующим образом: «Я не ведаю, что делаю, вернее, я делаю то, что сам же ненавижу. И если я творю то, чего сам не желаю <…> Но, на самом деле, не я все это делаю, а грех, живущий во мне». Здесь грех становится alter, дискретным центром, отстоящим от Я как центра. Павел, даже не будучи посвящен в понятия глубинной психологии, интуитивно приходит к заключению, что существует некая энергетическая система, отдельная от волеизъявления Я, мнимого центра сознания. Слово Сатана происходит от еврейского слова «противник», а дьявол — от греческого «осыпающий ударами». Это свидетельствует о том, что древние пришли к пониманию многообразия человеческой души и присутствия теневого «антагониста» внутри. Но вместо признания подобного антагониста работой некоей потусторонней силы, того же Князя Тьмы, глубинная психология утверждает, что эта противостоящая энергия есть мы, а мы суть она. Как признается мильтоновский Сатана, «Куда лечу – там Ад, и сам я Ад».

Фрейд обозначил энергию, которая так часто отделена и разрушительна для эго-сознания, как Оно. Первоначально по-немецки это Das Es, или Оно, natura naturans, затем Das Ich, или Я, и Das Über-Ich, или Сверх-Я, «то, что стоит над Я». В оригинальном немецком тексте заметен конфликт между natura naturans, нормативными предписаниями культуры, и нервным сознанием, мечущимся вперед-назад в попытках осчастливить обе стороны, неизбежно порождая невроз, то есть болезненное расщепление при обслуживании этих соперничающих планов.

Исключительно полезным оказался вклад Юнга в идею комплекса — осколка личности, прикрепленного к квантуму энергии фрагмента истории, содержащего микропрограмму. Поэтесса Марта Грант шутливо описывает свое взаимодействие с подобными фрактальными сущностями как встречу с «Комитетом»:

У всех нас есть подобный «комитет», притом что сами мы нисколько не сомневаемся, что за нами остается место генерального директора нашего частного предприятия.

Метафора комплексов позволяет нам говорить об этой бесконечной делимости психики с ее множественными программами. На коллективном уровне, как нам предстоит увидеть, эта идея Тени и ее космического отсвета ставит перед монотеизмом проблему «теодицеи», которую успешно обходят дуализм и политеизм. К чести последнего нужно отнести то, что он открыто признает противоречия, изначально присущие всем формам жизни. Жизнь как таковая изначально противоречива и конфликтна, и любое мировоззрение, которое стремится обойти эти противоречия, идет на заведомый обман. Для политеизма «решение» этой проблемы заключается в вездесущей активности многоликих и вполне несходных между собой богов, и это свидетельствует о почтительном отношении к сложности и противоречивости космоса. Такой пантеон неограниченных сил не страдает от противоречия, потому что почитаются все формы. (При этом нужно все время помнить, что эти мнимые противоречия и противоположности в нашем понимании Вселенной возникают только из-за нервозной склонности Эго к согласованности. Если все сущее просто существует, тогда нет противоречия и нет нужды в его объединении с помощью некого единого принципа.)

Согласно восточной богословской традиции, проблема зла и проблема противоположностей – заблуждение Эго. Корень проблемы именно в фантазии самовластия Эго, отделяющего себя от потока жизни и стремящегося подчинить себе космос. Ниспровергнуть заблуждения Эго – вот в чем заключается проект буддизма и индуизма. В западной же богословской традиции, будь то христианство, иудаизм или ислам, Другой выставляется в негативном свете, как «злой», искушающий нас «грешить». И это искушение такое вездесущее, способное просачиваться теневыми программами даже в наши «добрые дела», что мы «спасаемся» только благодатью или благоволением божества. (Монах Мартин Лютер сражался с этой дилеммой, сознавая, что даже в лучшие свои мгновения он не был свободен от нарциссических программ. Следовательно, делает он вывод, возможно лишь «оправдание верой», а не накоплением нравственно окрашенных «добрых дел».) Благодать, как в свое время определил ее Пауль Тиллих, – это признание факта, что в конечном итоге нас принимают, несмотря на нашу неприемлемость.

Фундаментализм во всех своих формах только запутывает эту проблему, лихорадочно подталкивая Эго к все большему контролю («Просто скажи „нет“»). Но если бы эта конкретизация Эго действительно работала, мы бы не видели стольких телепроповедников, отпавших от благодати, стольких оскандалившихся священников, такого неподдельного душевного смятения, опошленного простым морализаторством и неуемным публичным позерством. Увещеваний Эго, как оказалось, хватает ненадолго, сколь решительно ни было бы настроено само это Эго. Такая стратегия только загоняет Тень вглубь и еще более заряжает ее энергией. Помните, как раннехристианский богослов Ориген оскопил себя, чтобы очиститься от нежелательных мыслей? Уже очень скоро его мысли снова были о танцовщицах. По крайней мере, Августин, когда молился о ниспослании ему целомудрия, просил Бога не спешить с исполнением просимого: «О Боже, сделай меня целомудренным, но не сию минуту». Августин хотя бы уважал Тень как часть себя, он не думал, что хирургическое вмешательство избавит его от искушений и природного влечения.

Сближение религии и психологии

В таком случае с чем же мы остаемся? По здравому рассуждению мы должны принять иной подход к Эго, начать диалог с этими дробными частями самих себя. Это диалог, или то, что Юнг называл Auseinandersetzung, или целенаправленный отбор, который должен длиться всю жизнь. Здравомыслие, возвышенное сознание – это собеседование, посредничество среди этих обособленных энергий. Получится ли у нас когда-нибудь проделать эту работу до конца? Сможем ли мы когда-нибудь делать добро так, как это видится нам, на надежном, прочном основании? Способны ли мы разрешить затруднение Павла? Конечно, нет. Нам нужно избавиться от этой самонадеянной фантазии, ибо она еще сильней запутает Эго. Скорей, наше Эго призвано к непрерывному диалогу, самоанализу, пере осмыслению, к неизбежному смирению, о котором говорил римский поэт Теренций, когда не чуждо «ничто человеческое». Тогда на какое-то мгновение мы станем сознательны.

Признание масштабности этого проекта неизбежно возвращает нас не только к задаче психологии, но и к задаче религии. Центральным для религиозного прозрения, религиозного опыта и для психологического восприятия является сознательное признание и принятие своих ограничений, знание того, что мы недостаточно знаем. И это прозрение далеко не так преуменьшает Эго, как его радикальная постановка в центр мироздания. Нас приводит в трепет необъятность, таинственность космоса и непостижимая тайна нашей души. Трепет – веха как для религиозного опыта, так и психологического постижения. (Вспомним Иова, прообраз смиренного сознания.) Только смиренное сознание, раскаявшееся в своей гордыне, может оказаться возвеличивающим психологически и духовно.

Возвращаясь к той профессиональной конференции, где открылось, что наш коллега-«эксперт» имел сексуальные отношения с пациенткой, нужно признать, что все мы сопричастны его падению. Кое-кто тут же поспешил осудить его, заклеймить за это прегрешение, разоблачить его несостоятельность как специалиста. Мне же подумалось, что всем нам нужно разойтись по нашим комнатам и смиренно поразмышлять о крайней запутанности человеческой природы, о том, что все мы скользим по опасно тонкому льду и так часто проваливаемся в бездну нашего беспамятства и незнания, забывая о нашей гордости, нашей сложности и нашей противоречивой душе.

И вот почему, хотя мы знаем добро или верим, что знаем, но не делаем добра. Вот как об этом говорится в одной старой еврейской присказке: как-то жители одного местечка пожалели одинокого старика и решили придумать ему занятие, чтобы тот не заскучал и от тоски не умер. Посовещавшись, они назначили его часовым у въезда в свое местечко ожидать прибытия Машиаха. Проведя немало суровых лет и зим на своем одиноком посту, он вернулся в городской совет и пожаловался на тяготы несения службы, на что ему было сказано: «Но посуди сам, зато у тебя есть постоянная работа!» Вот так и у нас отныне и впредь – стремиться узнать правильное, если оно существует, и поступать правильно, если мы сможем. Это тоже постоянная работа – теневая работа.