Говорят, что я когда-то был эксгибиционистом. От самого моего рождения и до возраста двенадцати лет мы жили примерно в квартале от тракторного завода «Эллис-Чалмерс». Как-то в полдень, когда на обед в местную столовую шли заводские секретарши, как раз мимо нашего дома, я разделся догола и, как потом мне рассказывали, стал петь и выплясывать перед ними. Услышав их хохот, мать выбежала из дома и, сгорая от стыда, потащила меня прочь с веранды. Смутила ее не только моя нагота – еще больше ее раздосадовало то, что я привлек внимание к себе, к нам, к ней. Уже очень скоро я превратился в буквально патологического интроверта, научившись не привлекать к себе внимания. Не только к телу, не просто пением – вообще привлечь к себе внимание было вне закона.

Я понимаю теперь, что жизненные травмы моей матери приучили ее не высовываться. Как бы то ни было, но уже вскоре комплексы моей матери, связанные со всем этим, стали моей личной Тенью. Затем я научился раз за разом рефлексивно подрезать крылья своим возможностям, умалять свои устремления и «сворачиваться в клубок». Не только нагота или публичное самовыражение попадали в Тень – даже такая малость, как быть на виду и, следовательно, оказаться уязвимым для мнения других. Значительную часть моей юношеской Тени я накопил, приучившись быть кем угодно, только не самим собой. Свободное выражение естественности, переполняющей всех в детские годы, попросту слишком дорого стоило в том окружении. Для ребенка во всяком случае, того ребенка, каким был я, необходимость принятия родителем преобладала над любым другим инстинктивным желанием спонтанного самовыражения. Сходные ситуации со все тем же посланием повторялось многократно. В пять лет я вернулся домой из детского садика, распевая песню, которой научился на игровой площадке: «В армии с ногой разлучили, на флоте руку раздробили. В Ниагаре искупался – без яиц остался. А нашел я их в подливе».

Мне понравилась песенка – и пелась легко, и слова запоминались. О каких «яйцах» шла речь, я тогда не имел ни малейшего понятия, но уже очень скоро мне все объяснили… словом, «еще один кирпич в стене», если воспользоваться строкой из песни Пинк Флойд. (Прошли десятилетия, увидела свет моя первая книга, и первое, что я услышал, было: «Для чего тебе это нужно? Что теперь люди скажут?» И хотя я тогда был уже, так сказать, в зрелых годах, эта фраза отозвалась внутри меня чем-то давно и хорошо знакомым.) Эти и многие другие подобные послания заковали меня в панцирь, вооружив против самого себя. Моя Тень не была врагом – это была защита меня против меня, моего откровенно опасного и откровенно слишком дорого обходящегося Я.

Вспомним, что Тень включает в себя все то, чем мы не хотим быть. Как следствие, нам исключительно сложно осознать и признать свой теневой материал и работать с ним. И чем слабей Эго, тем менее вероятность, что эта работа будет проделана. Как следствие, теневые энергии, будучи отправлены в подполье, оказываются патологизированы. Вытесненные, они могут вскипеть в самый неожиданный момент, в самом неподходящем месте, став проекцией на других людей, или же исподволь овладевать нами, чтобы потом проявиться самым опасным или разрушительным образом. Каждому из нас доведется не раз смущенно вспомнить, каково оно, оказаться во власти своей Тени – если, конечно, вообще есть привычка к самоанализу, – пусть даже в настоящий момент мы убеждены, что контролируем ситуацию и держим себя в руках. (Однажды я был просто-таки застигнут врасплох потрясающей тупостью одного моего студента-второкурсника, который сказал мне: «Вот бы мне быть, как вы… бесчувственным». Подразумевалось, что это прозвучит как комплимент. В этот момент я вдруг стал понимать, до какой степени этот совет «не высовываться» стал моей второй натурой.)

Более того, кто из нас может полностью, каким-либо объективным способом установить, что составляет теневой материал? Размышляя о том, что приемлемое и запретное меняется от века к веку, от культуры к культуре, от племени к племени, от семьи к семье, мы признаем в первую очередь относительность теневого момента. Когда я жил в Швейцарии, один мой приятель-швейцарец как-то сказал мне, что, случись баварцу вести себя по-баварски в Санкт-Галлене, его посчитали бы сумасшедшим (расстояние между Мюнхеном и Санкт-Галленом совсем незначительное, и только невидимая линия на карте обозначает границу между ними). Он имел в виду, что представитель экстравертного ощущающего типа (баварец) в среде, где доминирует интровертный ощущающий тип (швейцарец), выглядел бы настолько эксцентричным, настолько за пределом коллективной нормы, что его посчитали бы сумасшедшим! Будучи близки друг другу географически, одна из этих культур производит машины и пиво и когда-то с воодушевлением поддерживала Гитлера, а другая специализируется на фармацевтике, банках и дорогих часах и считала Гитлера бюргером и, следовательно, опасным деятелем. Сегодня, будучи культурами ощущающими, они обе имеют поезда, следующие строго по расписанию, и каждая воспринимает другую с умеренным изумлением и уж точно без малейшего высокомерия. Пожалуй, и не придумать более объективного определения Тени!

Итак, что же представляет собой эта Тень, если рассмотреть ее на индивидуальном уровне? Наверное, лучший способ увидеть Тень за работой – взглянуть на жизнь неповторимых личностей, таких как мы с вами.

 

Раны Эроса

Эдвард был телеведущим, настоящей звездой экрана. Обаятельный и красноречивый в студии, он имел самые высокие рейтинги в своей профессиональной среде. Показатель популярности телеканалов всякий раз свидетельствовал, что львиная доля рынка новостных программ доставалась его каналу. Да и все поведение Эдварда отличалось благопристойностью, воспитанностью, неподдельным вниманием к чувствам других. Неудивительно, что на нем в первую очередь останавливался выбор неприбыльных организаций, когда нужно было вести ежегодное торжественное подведение итогов и представлять почетных гостей, если, конечно, он сам не был этим почетным гостем. То, чего не знал никто, – это что там, внутри, за этим благопристойным фасадом бушевал ураган, снедавший его жизнь. Эдвард согласился обратиться к психотерапии неохотно, так бывает нередко у мужчин. На этом настояла его жена, пригрозив расстаться с ним раз и навсегда, несмотря на свои строгие религиозные убеждения против развода.

Жена направила Эдварда к психотерапевту не потому, что он был плохим человеком. Причина заключалась как раз в том, что он принуждал себя быть чрезмерно, «неисправимо» хорошим. Всякий раз, когда звонил телефон, она невольно вздрагивала: «Вот, сейчас снова начнется». Эдвард по дороге на телестудию или возвращаясь домой после проведения предвыборного марафона, ощущал настоятельную необходимость позвонить жене. Он чувствовал, что ему просто необходимо рассказать ей о том, как он только что увидел красивую девушку на улице и фантазировал о том, что она согласилась провести с ним ночь. Или же, когда не было внешних стимулов, ему нужно было сознаться в своей навязчивой потребности в мастурбации. Первое время, вскоре после того, как они поженились, эти звонки едва ли не льстили его жене Эмили: он так доверяет ей, его верность была такой незапятнанной. Потом они начали казаться ей смешными, потом стали надоедать, раздражать, и наконец, она уже просто не могла их слышать. Каким-то образом нужно было положить всему этому конец. Ее все чаще стала посещать мысль, что она вышла замуж за сексуального маньяка и что рано или поздно он совершит что-то такое, что опозорит их обоих. В наши дни с пришествием интернет-порно подобная ситуация выглядит вполне заурядной. Тогда же, когда Эмили и Эдвард переступили порог моего офиса, а это было почти тридцать лет назад, они уже успели заблудиться в чужом и пугающем мире, совершенно непохожем на тот мир привычной повседневной религиозности, в котором оба выросли.

Эта история о двух людях, один из которых был «с отклонениями», а другой вроде бы совершенно «нормальный», если не вдаваться в тонкости различий отклонения и нормы. Детство Эдварда прошло с исключительно доминирующей матерью и пассивным, почти во всем уступчивым отцом. Самые ранние сигналы ребенку заключались в том, что тело, сильные чувства и, самое главное, сексуальность – если не что-то плохое, то уж точно опасная и запретная территория. В детские годы Эдвард был воплощением мечты своей матери: лучший ученик в классе, алтарный служка, настоящий пример для подражания. Его детство было безоблачным, и он вспоминал о нем как об идиллическом времени, когда чувствовал себя любимым, защищенным и с ясными представлениями о будущем. Период полового созревания принес с собой настоящий хаос в жизнь Эдварда. Анархия тела, яростный мятеж эмоций, вызванный гормонами, значительно расширившийся круг нравственных альтернатив – все это вызвало смятение, растерянность, едва ли не панику.

В поисках исцеления от этого психологического недуга, известного как переходный возраст, Эдвард обратился к священнику. Тот спокойно, но твердо поддержал ценности, которые отстаивала мать Эдварда: мастурбировать – грех, нечистые мысли опасны, а телесные порывы нужно сдерживать любой ценой. Это двойное послание от двух авторитетов его жизни – от матери и «отца» – священника (при эмоциональном отсутствии непосредственно отца как компенсаторной энергии) породило внутри него зияющий раскол. При этом никто и словом не обмолвился о самой возможности того, что Бог, который создал его тело, со всеми желаниями, удовольствиями и настойчивостью требований, заслуживал, по крайней мере, не меньшего уважения, чем советы и предостережения старших по возрасту.

Еще несколько лет он прожил в уверенности, что его призвание – стать священником. Он чувствовал зов служить Богу, чтобы еще сильнее закрепить одобрительное отношение к себе со стороны окружающих и – самое главное – чтобы чувствовать себя принятым своей семьей, что было столь необходимо для него. Поэтому Эдвард поступил в колледж, специализировавшийся на религии, далее продолжил обучение в семинарии и принял обеты. Однако древние божества его тела и полиморфные программы его психики ввергли его в такое смятение, что все кончилось отчислением из семинарии. Получив такой удар по своему Эго, опозорившись перед семьей, Эдвард стал стремиться к компенсации, домогаясь скорого признания со стороны других людей, и вступил на общественное поприще, которое питало его, словно материнское молоко.

Завоевывать одобрение своей приглаженной, даже приторной личностью Эдвард научился быстро, но, несмотря на это, демоны из его прошлого по-прежнему не давали ему покоя. Эротическое воображение лежало за пределами контроля, регулируемого Эго. В конце концов он женился на Эмили. Сексуальная жизнь поначалу возбуждала, но вскоре после женитьбы его эрос заглох. Ниже мы еще коснемся тех причин, по которым Эмили в общем и не возражала против такого сбоя в их интимных отношениях. Ей достаточно было и того, что живут они вполне благополучно, такой жизнью, которую она хотела и к которой стремилась. Мало-помалу все кончилось тем, что теперь, по пути на работу, завидев девушку на улице, Эдвард ощущал потребность звонить Эмили и рассказывать ей о своей фантазии. Коллега по телестудии, ведущая прогноза погоды, своими пышными формами неизбежно провоцировала как минимум парочку звонков Эмили, даже тогда, когда выпуск новостей шел в прямом эфире. Эдвард обычно звонил до или после своего шоу, но однажды Эмили поняла, что он звонит во время эфира: звуки рекламной паузы были слышны ей и из телевизора, и из телефонной трубки.

Поступив в семинарию, Эдвард обнаружил следующее – он не способен утихомирить свою неспокойную натуру, которая, он полагал, была вполне набожной или могла стать такой, благодаря приверженности парадигме святости. Он не мог принудить свою природу к неподвижности. И чем сильней пытался, тем хуже у него получалось и тем глубже становилось чувство вины, стыда и крушения былых надежд. Достаточно даже минуту, устроившись в каком-нибудь спокойном местечке, постараться не думать о чем-то определенном, и вы заметите, какой упорной и навязчивой может быть такая мысль.

Оставив, наконец, материнский дом и поступив в семинарию, полагая себя свободным, самостоятельным, взрослым, Эдвард вполне предсказуемо унес с собой и этот глубокий теневой раскол. Но то, что его ждало в семинарии, оказалось далеким от компенсаторного исцеления этого раскола. Ему предстояло влиться в сообщество таких же маменькиных сынков, у которых женское начало вызывало такую робость, что они стремились отделиться от его присутствия полным физическим отделением, безбрачием, вознеся фемининность в образе вечной девы на немыслимый божественный пьедестал.

Когда же Эдвард бросил семинарию, не вынеся настойчивых требований природы, он женился на Эмили, уверовав еще раз, что теперь-то эта проблема будет решена раз и навсегда. Эдвард, переживший глубокое душевное смятение, оказался жертвой того, что Юнг называл «расколом анимы». (Слово анима, означающее на латыни душа, – термин, введенный Юнгом для обозначения так называемой «внутренней фемининности», лежащей в аффективной сердцевине каждого мужчины, хотя давление личной истории и культурного воспитания нередко отделяют эту энергию от его сознательной жизни.) Анима – носитель мужской способности поддерживать многообразные отношения: отношения к телу, к инстинкту, к жизни чувств, к духу и, наконец, к внешней женщине. Все те энергии анимы, что остаются недоступны сознанию, будут неизбежно подвергаться вытеснению, выдавливаться в анархические области тела или выходить на поверхность в виде проекции или компульсивного поведения. Расщепление анимы, встречающееся почти у всех мужчин, является, вне всякого сомнения, той причиной, что вызывает более высокий уровень мужского суицида, алкоголизма и куда более раннюю смерть, чем у женщин. Но глубочайшая из всех ран – отчуждение от себя самого и от других людей. И пока мужчина не сможет открыться для этой внутренней жизни, его пути будут неспокойными, а его соперничество с другими мужчинами, его диалектика с женщинами будет причинять мучения и боль.

И хотя Эдварду никогда не ставили диагноз «депрессия», сам факт того, что столь жизненно важный аспект его природы находится под постоянным давлением, неизбежно ложится депрессивной тяжестью на дух. Но «аниме» Эдварда с ее вдохновенной энергией не удалось пробиться даже в вытесненную личную историю, и ей оставалось появиться на свет божий лишь как фантазии. Теперь, к своему ужасу, Эдвард фантазировал о женщинах, не чурался порнографии, где связь с «фемининностью» казалась, на первый взгляд, такой доступной, манящей и совсем без тех сложностей, которые предполагает подлинная интимность. В то же время эта бьющая через край энергия, эта жизненная сила эроса тут же натыкалась на каменную стену матери и церкви. Пусть нарочито утрируя, Уильям Блейк писал, что лучше «убить ребенка, спящего в колыбели, чем лелеять несбывшиеся желания». Поэт-провидец еще за столетие до Фрейда хотел этим сказать, что продолжительное искривление эроса рано или поздно станет патологией, приведя к самым разрушительным последствиям. Куда лучше в таком случае найти способ обойтись с этой энергией уважительно, чем позволить ей войти в мир в искаженной форме.

Беспрерывные звонки Эдварда своей жене не только нарушали ее эмоциональную цельность: волей-неволей они превращали ее в суррогатную мать и священника одновременно. Где-то в глубине души Эдвард не мог не понимать, что такое поведение однажды со всей неизбежностью вызовет ответный взрыв возмущения; впрочем, ему уже не привыкать было судить себя самому. Он неизбежно оказывался плохим мальчиком, стараясь быть только хорошим. Но что по-настоящему печально в случае с Эдвардом – на протяжении всей жизни он ни разу не ощутил свободы быть тем, кто он есть, чувствовать то, что чувствует, желать того, чего желает, и стремиться к тому, к чему он тяготел от природы. Всякий раз, когда затрагивалась его природная программа, потом приходилось расплачиваться чувством вины, то есть всеобъемлющей тоской и самообвинением. Наконец Эдвард начал понемногу открывать для себя механизмы своей дилеммы. Он понял, как сильно было материнское влияние в его жизни, к тому же не уравновешенное равносильной отцовской фигурой. Далее опыт матери оказался лишь усугублен недалеким священником, наставником его детских лет, который во всем подыгрывал матери. Чтобы процесс терапии шел легче, Эдвард пригласил жену, чтобы совместно пройти несколько сеансов. Любопытно, что на самый первый сеанс Эмили пришла со своим сном. В этом сне она увидела, как с руки женской фигуры, смутно ей знакомой еще со школьных лет, сполз паук, переполз на ее руку и пополз вверх по руке. Этот простой, лишенный слов сон озадачил и даже немного напугал ее. Женщина из сна, из далекого прошлого, бывшая одноклассница, по меркам того времени свободных нравов, даже «распущенная», была так непохожа на Эмили, что она, как могла, сторонилась ее в свои школьные годы.

Итак, вот у нас и вторая партия в этом па-де-де, именуемом браком, тоже имеющая свой теневой момент. Эдвард и Эмили испытывали взаимное притяжение в первую очередь потому, что они, словно в зеркале, служили отражением один другому. Говоря в целом, люди приходят к близости или тогда, когда они противоположности, компенсирующие друг друга, или же дополняют один другого, а это означает, что совпадают не только их сознательные симпатии и антипатии, но также и комплексы. Эдвард и Эмили нашли друг друга потому, что оба были отгорожены от своего эроса. Эдвард обладал потребностью вознести Эмили на пьедестал, потому что он страдал от разновидности комплекса «девственница/шлюха», интрапсихического имаго, обособляющего «фемининность» и возносящего ее к неземному поклонению или же ограничивающего только плотской формой. Такой вот глубокий клин мать и священник умудрились вогнать в душу этого ребенка.

Со своей стороны, Эмили сформировалась под воздействием схожей личной истории и культурного влияния и, как следствие, имела сильную потребность быть на пьедестале. Когда ее попросили подробнее рассказать об этом пауке, она смогла ассоциировать его только с тьмой, смертью и грязной трясиной телесного начала. Беседуя с этими двумя людьми, которым было уже далеко за тридцать, я как психотерапевт невольно отметил про себя, какими молодыми они казались и какой чистой, милой и неправдоподобной была их правильность. А еще невозможно было не почувствовать их искореженный эрос: у Эдварда – энергию анимы, начисто выпотрошенную материнским комплексом, а у Эмили – спазм ее энергии анимуса под тяжестью запретительного образа божественного, как он был ей представлен. Их Христу и Богоматери было отказано в телесности, в земных, плотских чертах и качествах. С такой религиозностью оставалось разве что отвергать ценности обилия и плодородия внутри себя самого. Как это ни печально, вместо того, чтобы боготворить сложные и всеобъемлющие энергии, что часто встречается в восточных религиях, им оказался привит патологизированный, худосочный imago Dei, тот «образ Божий» ведущих богословов, что обслуживает невротический раскол между умом и телом.

То, как культурное воздействие сказывается на расщеплении эроса и природного существования, – сама по себе тема, достойная отдельного исследования. Я не знаю ни одного человека в современном мире, который так или иначе не нес бы в своей природе этой раны. Да и как можно не знать подобных расщеплений, когда все мы интернализируем культурные комплексы, угнетающие наши естественные истины, ради того, чтобы облегчить свой путь по жизни и заручиться необходимой поддержкой семьи и общественным признанием. Вот так рождается Тень, а раненый эрос уходит в подполье, зачастую для того, чтобы вскармливать там таких чудовищ, как сексуальное насилие, порнография, развращение малолетних – все то, что провоцируется чувством вины, но по природе не менее естественно для человека, чем еда и сон.

Эдвард и Эмили сообща проработали эти моменты, смогли уяснить для себя, какой обезоруживающей силой были заряжены их истории, нашли в себе достаточно сил, чтобы принять возможности, которые предоставляет взрослый выбор, в конечном итоге они освободили себя и свой брак от оков прошлого. Однако их совместным решением было оставить терапию и далее работать над этим вопросом со своим душепопечителем. Мне искренне хочется надеяться, что с его помощью они смогут наконец-то вырваться на свободу. Но подозреваю, все дело в том, что Эдвард с Эмили, когда они увидели воистину всю необъятность предстоящей работы, просто посчитали, что куда проще будет сбежать от столь трудной задачи.

На каждую историю психотерапевтического прорыва приходится по меньшей мере такое же количество случаев, свидетельствующих об упорной, неподатливой, неотвратимой силе корневых комплексов. И, как следствие, бегство от суровой работы взросления, предпочтение привычной лени и привычка двигаться по накатанной колее. Взрослеть – значит не только вступать в диалог и противостоять тем посланиям, которые мы носим в себе, навязанным извне наставлениям и предостережениям, способным отнять у нас нашу судьбу. Взросление требует еще и риска быть самим собой в этом мире без гарантий, без последующего одобрения и без надежды восстановления былой невинности. Подобный риск, подобное приключение – по сути, подобная мера зрелости – к сожалению, встречается весьма редко. А значит, теневой материал растет, самовоспроизводится, и мы продолжаем блуждать во тьме.

История Эдварда и Эмили, конечно же, повторяется в миллионе различных вариантов в нашей культуре, поскольку такая первичная энергия, как сексуальность, с таким потенциалом добра и зла, с такой смесью сигналов, формирующих и направляющих ее, не может не порождать массы теневых возможностей. Сексуальность – главная и второстепенная тема всего масскульта, будь то музыка, кино, телевидение. Большинство комедийных шоу постоянно заигрывает с сексуальными темами, не говоря уже о телесериалах. Да, эрос – это архетипическая энергия, а значит, основополагающая для нашего бытия, но может ли быть так, чтобы такая вещь, как секс, была бы слишком важной для нас? И если секс слишком важен, то в чем тут дело?

Сексуальность запрещенная или ограниченная – это запретный плод, но я все более прихожу к убеждению, что в настоящее время секс (и сопутствующая ему фантазия романтической любви) в значительной части несет на себе бремя нашей утраченной духовности. Когда традиционные образы или их современные суррогаты не могут служить связующим звеном с чувством трансцендентной цели, с неким духовным локусом в этой центробежной вселенной, тогда мы принимаемся искать другие формы «соединения». Позже я еще буду говорить о пермутациях эроса, которые мы называем парафилиями. Пока что давайте признаем то, что наша озабоченность сексом – это попытка перенаправить колоссальный объем духовного движения по одному каналу. Возможно, мы столь переоцениваем возможности этого моста, потому что чувствуем, что он один из очень немногих оставшихся. Как результат, сексуальность становится первичным энергетическим полем для теневого выражения, включая совращение несовершеннолетних, насилие, порнографию, инцест и общую культурную озабоченность как раз потому, что она так важна. Это, в конце концов, и первичная форма соединения – ведь наша жизнь начинается с отделения, и мы воспринимаем свою жизнь как последовательно все более разобщенную и, что далеко не редкость, все более одинокую. Соединение с другим, будь то божественное начало, руководящая идея или теплое тело, – это мощный позыв. Но сексуальность становится особенно зовущей, вплоть до одержимости, когда в распоряжении у нас остается так мало других модальностей, способствующих взаимному соединению.

Мне меньше всего хочется, чтобы эти мои замечания звучали морализаторством. Я не осуждаю ни одну из этих пермутаций эроса, за исключением тех, что связаны с насилием. К примеру, грустная история мужчин-завсегдатаев стрип-баров ранит меня до глубины души. Они оказались в рукотворном аду, поскольку их поиск соединения сузился до столь ограниченной повторяемости, приносящей лишь жалкие крохи удовлетворения от поверхностной и чисто коммерческой формы соединения. (Именно по этой причине сексуальность так легко превращается в зависимость.) С их стороны это даже не нравственный изъян – это изъян воображения. И теневым материалом его можно считать не из соображений морали, а как бессознательную защиту от неприкрытой скорби их душ. Тень – не сам секс; его чрезмерная важность олицетворяет неудавшийся план лечения души, жаждущей исцеления, соединения, смысла.

 

Встреча с Марсом

Наряду с сексуальностью, гнев – еще один повсеместный теневой момент. Нет сомнения в том, что гнев и сексуальность обладают особенным зарядом по той причине, что каждая из этих сторон нашей личности потенциально неуправляема, каждая наделена огромной автономной силой, угрожает эго-контролю и способна опрокинуть установленные правила и порядки в любой общественной группе. Гнев, в конце концов, – один из так называемых семи смертных грехов. И, бесспорно, он может быть разрушителен в любой своей форме, будь то семейное насилие, война или та пугающая холодная ярость, что пульсирует под самой поверхностью столь многих проявлений современной жизни.

Не сомневаюсь, большинству читателей, как и мне в детские годы, постоянно твердили, что злиться нельзя. Как-то раз один мальчишка стукнул меня и тут же убежал, а я стоял как вкопанный, дрожа от бессильной ярости. Моя мать в это время поливала сад водой из шланга. Увидев меня в таком состоянии, она направила на меня струю, приговаривая: «Эй! А ну-ка, остынь немного!» Мало того, что мое чувство злости, причем бессильной злости, стало еще сильней – это был для меня четкий сигнал: я не в праве чувствовать то, что чувствую. А если же эти чувства все-таки овладели мной, значит, со мной что-то не в порядке. Это один пример рождения невроза, одной из многих комнат в том просторном здании, где мы с вами обитаем: возникающему природным путем чувственному состоянию противостоит мощное запрещение. (Я привожу эти личные примеры не из обиды на свою мать. По-своему она любила меня изо всех сил. Скорей, это пример того, что должен сделать каждый из нас, а именно воссоздать этиологию и элементы нашей теневой жизни, естественно возникающие инстинкты, страдающие от подавления, запрещения.)

В понимании Фрейда формирование симптома, будь то сновидческий образ или соматическое расстройство, – это попытка души избегнуть подобного запрещения, уклоняясь от вытесняющих установок и находя выход в символическом выражении. Никогда мне не приходилось наблюдать столь четкого проявления этого, как в одном случае, после сеанса терапии, во время которого моя клиентка описывала свою глубокую ненависть к доминирующему родителю. Она жаловалась на синестезию руки, хотя и не полностью обездвиженной, но все же причинявшей значительные неудобства своей скованностью. Она как раз собиралась уходить, когда я бросил ей ее авторучку. Поймав ее здоровой рукой, она сильно сжала ручку пальцами. Когда же я спросил, что она хочет этим показать, она сделала резкое движение рукой, сжимавшей авторучку, будто вонзая нож в сердце своему родителю. В этот момент соматическая интерференция ослабилась, а ее тайное желание нашло свое выражение. Сама же синестезия была символическим притуплением силы враждебности по отношению к ее родителю, который буквально душил ее своей доведенной до крайности жаждой контроля. В этот рефлективный момент завеса над тайной приподнялась, невроз ослабился, пусть даже на мгновение. Но в таком случае все равно остается проблема – как быть с той тревожной мыслью, что в своих фантазиях ты лишал жизни близкого человека. С другой стороны, если не вывести эти фантазии на поверхность сознания, где еще они проявятся в нашей жизни?

Если же мы вспомним, что этимология английских слов anger, anxiety, angst, and angina происходит от общего индоевропейского корня angh, означающего «сдавливать», тогда несложно будет понять, насколько естественная и нормальная вещь – гнев, что это вполне природная реакция такого чувствительного организма, как человеческий, на угрозу своему благополучию. Да, каждая семья и каждая культура не без основания заинтересована в сдерживании деструктивных сил гнева, однако чрезмерное подавление гнева влечет за собой невроз. Два столетия назад Уильям Блейк написал поэму, озаглавленную «Древо яда». Дать волю гневу – это означает провоцировать конфликт, но также возможность выпустить пар и разрешить этот конфликт. Но гнев, если затолкать его внутрь, может принести только отравленный плод от зараженного дерева, и это окончательно погубит близость двух людей. Подобно тому как удушье может причинить вред телу, так и гнев – это естественная эпифеноменальная реакция на сходную угрозу самочувствию организма. Не иметь этой рефлективной вспышки чувственности, которую представляет собой гнев, означает подвергнуть человека опасности. Вот откуда у нас все эти гнев, тревога и ярость, ангина и повышенное давление как побочные продукты угрозы, реальной или кажущейся, но сами по себе – естественные реакции организма, инстинктивно защищающего себя.

При всем том, что в нашей культуре действительно признается гнев праведный и даже гневный Бог, в общем и целом гнев воспринимается как нежелательное явление в нашей среде, каким бы естественным он ни был. И хотя у всякого человека и у всякого общества есть понимание того, каким образом направлять этот гнев в надлежащее русло, само запрещение гнева или его длительное подавление – это глубокий источник психопатологии, который со всей неизбежностью найдет выражение куда менее здоровым образом. Мы знаем, что один из плодов «гнева, обращенного внутрь», – депрессия, что гнев имеет склонность проникать в наше непреднамеренное поведение: в то, как мы водим машину или как справляемся с неудачами. Мы знаем, что невысказанный гнев отразится на самочувствии, как минимум, высоким кровяным давлением, а если судить по некоторым пока несистематизированным свидетельствам, люди, имеющие проблемы с признанием собственного гнева, могут оказаться более уязвимы для рака.

Три десятилетия тому в Швейцарии появилась любопытная иллюстрация этого теневого танца с гневом, вылившаяся в форму автобиографической книги. Свое заглавие «Марс» она получила в честь римского бога гнева. Ее автором был один молодой человек, узнавший, что умирает от быстро прогрессирующей формы рака. Свою книгу он подписал псевдонимом Фриц Цорн («цорн» – по-немецки «ярость»). В ярость – и по-человечески это вполне объяснимо – его приводила мысль о неотвратимо близящемся конце молодой нереализованной жизни. Он жил как образцовый швейцарский буржуа, отказывая себе в силе эмоций; теперь же, заключает Цорн, эти закупоренные эмоции обратились против него, беспощадной местью его психики. Другими словами, эмоциональная сторона его жизни, не удостоившись внимания, воплотилась в зловещей расплате, в безудержном половодье жизненных сил, принявших форму разъяренных клеток.

Теперь же, делает для себя вывод Цорн, у него остается единственный шанс выжить – высвободить эту обширную теневую энергию. Она должна бурей гнева обрушиться на подавляющую, движимую Супер-Эго швейцарскую культуру, в частности на его семью, занимавшую не последнее место в обществе. Вот если бы, надеялся он, каждая клетка гнева смогла бы выкричаться, тогда получилось бы выжечь смертоносного чужака – рак, не поддавшийся ни облучению, ни химиотерапии. Книга «Марс» стала бестселлером, и не только потому, что тяжелая участь автора не могла никого оставить равнодушным: его теневую дилемму разделяло немало людей. Фриц Цорн спешит закончить свою книгу, чтобы остаться в живых. За один день до смерти ему сообщают, что книга принята к печати и будет опубликована. Эта история о героическом усилии Цорна спасти свою жизнь, выплеснув без остатка свою Тень, может служить предостережением каждому из нас, напоминанием, что энергии Тени не уходят в никуда – они всегда найдут для себя цель.

Вполне понятно, что сексуальность и гнев с такой легкостью попадали в категорию теневых проблем, потому что каждое общество боялось их сил и прибегало к самому широкому спектру мощных запретительных мер: от карающих законов до вторжения в ум индивида посредством контролирующих комплексов вины. Один из моих пациентов как-то даже выразил удовлетворение плачевным состоянием своего здоровья – он посчитал болезнь расплатой за то, что завел интрижку на стороне. Невозможно преуменьшить ту цену, которую платит человеческий дух за насаждаемые родителями, обществом и религиозными авторитетами комплексы вины, отравившие радость столь многих и многих жизней.

 

Цена необходимых адаптаций

Но остается еще немало других моментов, других энергий и сфер, где нас ожидает встреча со своей индивидуальной Тенью. В книге «Открытие смысла во второй половине жизни» я отмечал, что необходимые адаптации детства производят правящие комплексы, иначе говоря, внедренные аффектом «идеи», которые начинают жить своей собственной жизнью и оказывают постоянное влияние на жизнь взрослого человека. Именно наше непроизвольное служение этим исторически заряженным кластерам энергии создает выбор альтернативных возможностей, когда мы считаем, что за нами остается свободный выбор в любой отдельный момент. Будучи адаптивными реакциями на внешние потребности, они часто приводят нас ко все более углубляющемуся отчуждению от самих себя. Скажите, разве мало кто из нас, придя к середине жизни или в более позднем возрасте, сделав все, «как положено», достойно послужив ожиданиям своей семьи и своего племени, кажется чужим себе в своем доме? Вся эта непрожитая жизнь теперь – часть индивидуальной Тени, той самой, которую мы приучились держать запертой на замок, поскольку за ее проявление можно дорого заплатить нашими необходимыми адаптациями. Потому-то так часто повторяется клише, что нет у нас худших врагов, чем мы сами, раз за разом оно доказывает свою справедливость.

Адаптация к жизненным условиям требует создания Персоны, той самой маски, что мы носим в той или иной социальной ситуации. Порой мы даже начинаем верить: то, кем мы являемся на самом деле, заключает в себе эти персональные роли или определяется ими. Но чем больше самоотождествление с Персоной, тем более неуправляемой становится диалектика отношений с Тенью. Тень – в этом случае непрожитая жизнь – уходит в подполье и стремится проявить себя через вторжения аффекта: как депрессия, например, как опрометчивый поступок, в котором тут же начинаешь раскаиваться, как тревожные сны, физическое недомогание или нервное истощение. В придачу обязательные адаптации первой половины жизни требуют постоянного снижения личностного авторитета до такой степени, что мы часто перестаем понимать, кто мы такие вне своих ролей и личной истории, теряем связь с тем, чего хотим и к чему стремимся, и становимся чужими сами себе. Насущное требование второй половины жизни в таком случае – восстановление личностного смысла авторитета, исчерпывающее исследование и выражение личной Тени и пусть рискованная жизнь в полном согласии с программой души. Задача не из простых, и поэтому-то работа с индивидуальной Тенью столь критически важна.

Разработанная Юнгом типология личности по интроверсии/экстраверсии с варьирующимися функциями мышления, чувствования, интуиции и ощущения также указывает нам на определенные теневые моменты во второй половине жизни. Мы склонны выезжать за счет типологий, к которым адаптируемся с наибольшей готовностью – будь то, скажем, тип интровертного интуитивного мышления или, что более типично для Америки, экстравертно чувствующий тип. Соответственно, какие-то аспекты жизни оказываются у нас в привилегированном положении. Мы охотно беремся за одни задачи, сторонимся других аспектов жизни, а от некоторых задач стараемся вообще держаться как можно дальше. Эти безнадзорные зоны и эти моменты индивидуального уклонения будут постоянно мелькать как беспокоящие проявления, недоразумения и ослабляющие паттерны. Подобные типологические адаптации и идентификации порождают дисбаланс личности. И внешняя реальность, и внутренняя реальность, запущенные или обесцененные, – обе они однажды потребуют того, что им причитается по праву. Внутреннее или внешнее – то, чему мы противимся, будет упорствовать и раньше или позже, но потребует от нас отчета.

Как ни парадоксально, наша способность увидеть что-то от Тени внутри себя обостряет и умение распознавать теневые действия вокруг нас. Если мы не способны в себе самих разглядеть шарлатана, вора или грубияна, то как же получится распознать это в других? Если мы не подозреваем в себе таких способностей, наша наивность не замедлит однажды поднести нам неприятный сюрприз. Даже анализ нашего юмора может обнажить скрытые мотивы. Наши шутки, даже подавленные сознательным эго-идеалом, все равно представляют собой аспект сложной человеческой индивидуальности, которая тоже стремится увидеть белый свет. Разве мало наших шуток оказывается неожиданно колкими, скажем, с расистским душком или агрессивным мотивом? А если кто-то вдруг возмутится нашей резкости, мы в ответ разве что пожмем плечами – ведь это же только шутка!

Итак, мы снова видим, что Тень не синонимична злу. Индивидуальная Тень в некоторых областях является общей для всех нас – в таких, как сексуальность и гнев, но совершенно неповторимой в других областях, поскольку превратности нашей индивидуальной истории заставляют нас пренебрегать значительными частями самих себя, которые остаются бессознательными или старательно избегаются. А поскольку эти невидимые компоненты представляют собой автономные энергии, они постоянно активны в нашей жизни, в наших семьях, в отношениях с ближними и дальними и в нашей непрожитой жизни.

Юнг как-то заметил, что величайшее бремя, ложащееся на плечи ребенка, – это непрожитая жизнь родителя. Интернализируя родительский пример, ребенок тем самым лишается полноты или вынужденно сверхкомпенсирует, живя «от лица» родителя, или же изобретает какой-то подсознательный план лечения этой нарушенной целостности, будь то зависимость, жизнь в непрерывном отклонении или озабоченность какой-то проблемой, даже не догадываясь, что подобное принуждение исходит от привнесенной, неисследованной программы другого. Мало ли вокруг нас людей, которые вынужденно посвятили свою жизнь повторению, сверхкомпенсации или бессознательным попыткам излечить индивидуальную Тень другого человека? Юнг приводит пример доминирующего «высокоморального» отца, чья тирания доводит сына до наркотиков, а дочь – до нравственного падения, притом никто из троих даже не подозревает, что жизнь детей стала невольной реакцией на непрожитую жизнь отца.

Будет совершенно неправильным сказать, что Тень других не влияет на нас. Как невозможно отрицать и того, что наша Тень не покрывает тех, кто нас окружает. Поэтому наша настоятельная потребность – как можно полнее открыть Тень для сознания – одновременно является и нравственным служением другим людям, и обретением более широких перспектив для нас самих.

Вот парадокс, с которым неизбежно придется столкнуться каждому: чтобы повзрослеть, действительно выйти за порог родительского дома, нужно расстаться с родительскими имаго и принять как свои какие-то части своей богатой Тени. Иисус, каким он изображается во многих воскресных школах, – не имеющий Тени, слащавый, лубочный, а совсем не тот человек, сказавший матери на брачном пиру в Кане: «Женщина, почему ты мне это говоришь?» И разве не он в порыве ярости вышвырнул менял из храма? Или же, приглашая других идти путем индивидуации, с еще большей прямотой возвещал: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня». В этих словах нет ни грана двусмысленности. Они говорят нам, что мы несем ответственность за нечто большее, чем наша история, наши репликативные комплексы и даже наши глубочайшие привязанности! Этот призыв, зажигающий, как революционный клич, тем не менее остается и насущной психологической необходимостью.