James Hollis

Hautings. Dispelling the Ghosts Who Run Our Lives

© Chiron Publications 2013

Russian translation rights arranged with Chiron Publications LLC Asheville, NC

© Когито-Центр, 2015

* * *

 

 

Предисловие. Призрачные явления

В этой книге речь не пойдет о привидениях и призраках в традиционном смысле слова. На ее страницах Эбенезер Скрудж не встретится с призраком Марли. Но ведь все мы таскаем за собой эти гремучие металлические цепи. Вы не слышите? Не чувствуете их, перелистывая свежую газету? Генрик Ибсен слышал и видел их, причем задолго до появления глубинной психологии в том виде, в каком она существует сегодня. Благодаря своей глубочайшей интуиции он понимал, как груз недопережитого и непроработанного прошлого давит на настоящее. Свою пьесу 1882 года он так и назвал – «Привидения». Он чувствовал, как на его современников, жителей Осло, влияет чье-то незримое присутствие: давно умершие предки, отжившие ценности, мертвые буквы писаний. И поэтому в уста одного из героев Ибсен вкладывает такие слова:

…мне почудилось, что предо мной выходцы с того света. Но я готова думать, что и все мы такие выходцы… В нас сказывается не только то, что перешло к нам по наследству от отца с матерью, но дают себя знать и всякие старые отжившие понятия, верования и тому подобное. Все это уже не живет в нас, но все-таки сидит еще так крепко, что от него не отделаться. Стоит мне взять в руки газету, и я уже вижу, как шмыгают между строками эти могильные выходцы. Да, верно, вся страна кишит такими привидениями; должно быть, они неисчислимы, как песок морской. А мы жалкие трусы, так боимся света! [1]

Джеймс Джойс, проведший свою блестящую, отчаянную, беглую жизнь в изгнании, во всех своих книгах всегда изображал любимую/ненавистную Эйре (Ирландию). Интересно, что в рассказе «Мертвые» он приходит к тому же заключению, что и Ибсен. Джойс знал, что однажды ему придется оставить свою родину, свою церковь, свою семью. Все, что он так любил, было в рабстве у прошлого – иноземное владычество, деспотичная церковь, бремя традиций, повседневный быт и социальные ожидания – родина не принимала его, не любила в ответ, ибо таков удел исключительных душ. Поэтому, глядя на суету и суматоху Дублина, он видел не жизнь, а смерть и души своих соотечественников, каждый день серевшие под ношей коллективного бремени. «Один за другим все они станут тенями. Лучше смело перейти в иной мир на гребне какой-нибудь страсти, чем увядать и жалко тускнеть с годами». И он, как в омут, бросился в бедность и изгнание, поддерживаемый лишь несчастной Норой и своим обсессивным мифо-поэтическим гением.

В то же самое время его соотечественник У. Б. Йейтс в своей одержимой погоне за призраками становится членом несколько тайных обществ, в том числе Герметического Ордена Золотой Зари. Его жена, которую он повстречал в одном из таких обществ, якобы была каналом передачи голосов из мира духов. Эти голоса приносили Йейтсу «поэтические метафоры». Во многих из его двадцати шести пьес, включая последнюю («Чистилище» 1938 года), описаны связи иного мира с миром нашей повседневной реальности. В эту же эпоху – переходный период между исчезновением библейского буквализма и появлением неадекватных суррогатов современной культуры – Карл Юнг узнает, что его мать является медиумом. Он несколько раз посещал спиритические сеансы, а позже написал научную работу о «голосах», вещавших на одном из таких сеансов через его кузину Хелену Прайсверк. Но ответы «духов» его не удовлетворяли, он искал (и, как мне кажется, нашел) психологические объяснения. Исключив обман и жульничество, отказавшись от буквального понимания, он открыл новый путь изучения этих вездесущих призрачных явлений.

В эвристических работах Юнга, его исследованиях человеческой психики нет места страху, суевериям и проекциям. Изучая тайны нашего мира, он приходит к выводу, что все психические феномены существуют не вовне, а внутри нас. Неважно, с чем мы сталкиваемся во внешнем мире и какова его автономная материальная оболочка, потому что переживаем, перерабатываем и оцениваем мы все посредством индивидуальной и коллективной психологии. Так есть, и так всегда было, хотя мир и знал времена, когда за подобные взгляды сжигали на кострах.

Перед нами стоит задача понять как можно более полно, каким образом нашей жизнью управляют эти невидимые силы, как они существуют в нас и в истории, объяснить их психологически, не сводя к банальному понятию психического состояния (психологическая редукция). На протяжении почти всей истории люди верили в привидений и подобных им сущностей: можно вспомнить и духов, посещающих поэтов и безумцев, и ангелов, являющихся глашатаями иного мира, не говоря уже об инкубах и суккубах, и т. п. Наши предки были уверены, что граница между видимым и невидимым мирами очень хрупка, текуча и проницаема. Вот как Юнг описывает это явление:

…у первобытного человека imago, психическое отображение чувственных ощущений, так сильно окрашено чувственным элементом, так ярко, что, возникая ре-продуктивно, то есть в виде непроизвольных образов воспоминаний, оно иногда принимает даже свойство галлюцинаций. Поэтому первобытный человек, вспоминая, например, свою умершую мать, непроизвольно воспроизводит ее образ в своей душе так ярко, что как бы видит и слышит ее дух. Мы лишь «думаем» о наших умерших, а первобытный человек воспринимает их конкретно, и это вследствие крайне чувственного свойства его духовных образов. Это и послужило источником первобытного верования в духов. Духи не что иное, как то, что мы попросту называем мыслями. «Мысли» первобытного человека, собственно говоря, претворяются в видения, реальность которых так велика, что он постоянно смешивает психическую реальность с внешней действительностью [4] .

Жизнь полна тайн, и нам никогда не постигнуть всех ее неизъяснимых измерений. Однако их «психологическое» толкование и понимание чреваты двумя дарами:

личной свободой, которая возникает из понимания природы и источника всего того, что влияет на нашу повседневную жизнь и что может быть нами сознательно использовано или при необходимости приостановлено;

пониманием того, что все чары, держащие наше Эго в рабстве слепого буквализма, насылаются на нас приобретенной, унаследованной, культурно опосредованной энергетической системой, а не «богами» и цельным намерением нашей души.

Но перед тем, как начать эту книгу, я бы хотел кое в чем признаться: работа над ней была спровоцирована призрачными навязчивостями, беспокоившими меня и заставившими к ним прислушаться. В конце концов мне пришлось спросить: почему вы пришли? что вам от меня надо? Перед нами всегда стоят эти тревожные вопросы, и, решив убежать от ответов на них, мы лишь провоцируем компенсаторные симптомы и дальнейшие навязчивости.

* * *

Однажды утром я проснулся с интересным сновидением. Его содержание казалось странным, озадачивающим, в чем-то даже забавным, но от этого не менее категоричным. Мне снилось, что я нахожусь у себя дома с женой и дочерью (и сам дом, и все вокруг было каким-то аморфным, безликим). Мне сообщили, что в соседней комнате лежит генерал Грант, да-да, тот самый Улисс С. Грант, предводитель армии Севера и будущий восемнадцатый президент США. На меня была возложена странная обязанность: охранять и блюсти его труп, пока представители некоей власти не приедут и не заберут его. В соответствии со странной логикой жизни во сне задание меня не удивляло, я взялся за него без лишних вопросов.

Время от времени я заходил в комнату и смотрел на нечто, накрытое простыней. После пары таких визитов я заметил, что простыня немного сползла, открыв часть тела. Я спросил ту, что была рядом, не она ли трогала простыню, но – нет. Я снова зашел в комнату и увидел, что простыня сползла еще больше, и теперь верхняя часть торса покойного генерала была раскрыта. Понимая, что это ненормально, я стал искать кого-нибудь, кто мог трогать простыню, но никого не нашел. Затем я попытался ощутить сильные потоки ветра, которые могли ее сдвинуть, но все впустую. В следующий раз, когда я заглянул, тело немного изменило позу, а на лице было раздраженное выражение.

С опасением я нагнулся к лицу генерала и шепнул: «Вы чем-то недовольны?». Он едва заметно пошевелился и глухо промычал нечто похожее на «да».

Я тут же выскочил из комнаты и сообщил той, что находилась там со мной: «Он жив, не знаю, как это возможно, но… он жив». Она советует мне сказать одному из представителей власти о том, что он еще жив. По неизвестным мне же самому причинам я звоню в аптечный пункт и говорю: «Генерал Грант еще жив, а мне, кстати, понадобятся ручки». Аптекарь переключает меня на отдел ручек, а я с ужасом понимаю, что новость о генерале Гранте была либо не понята, либо проигнорирована. В этот самый момент раздается звон будильника, призывающий меня к бодрствующей жизни. Я был очень разочарован тем, что никогда не увижу продолжения этого сна. Казалось, как это всегда бывает со снами, что он длился несколько часов, а не минут. Более того, узнать окончание сна я хотел гораздо больше, чем вступать в очередной день рутинных обязанностей. В очередной раз я почувствовал, как удивительный мир снов проник в привычный мир явлений, кажимостей и обязанностей.

Утром, принимая душ, я раздумывал над своим сном, с улыбкой вспоминая его причудливую образность. Затем в голову пришло одно из моих любимых высказываний, и я вдруг понял, почему внутрипсихические силы вызвали во мне именно такой сон. Высказывание, о котором я упомянул, принадлежит Уильяму Фолкнеру и звучит следующим образом: «Прошлое не умерло. Прошлое – это даже не совсем прошлое». И я понял смысл сновидения в контексте своей нынешней жизни.

Я уже начинаю стареть, и в том, что касается моей профессиональной деятельности, мне уже хочется немного притормозить. Я стер все шины или, как говорят в Западном Техасе, «ехал долго и дюже взмок». Недавно вышла моя тринадцатая книга, и я пообещал себе, что она будет последней! Я уже сказал, все, что хотел, – последние две главы были про загадку смерти и о том, что смысл жизни в самом путешествии, а не пункте назначения. О чем еще можно написать после этого? И, если уж быть совсем откровенным, я устал говорить. В то же самое время, как и со всеми предыдущими книгами, я чувствовал легкие импульсы из бессознательного: вспышки образов, полуоформленные мысли, сочетание чувства необходимости выполнения некоей задачи и собственной ответной реакции. Как и для многих других людей, процесс написания для меня всегда был одновременно и радостью, и мучительным трудом. Чем-то таинственным, тягостным, категоричным, требующим большого напряжения, дарующим радость лишь после окончательного завершения труда… Я очень устал от этого. Как заметил однажды Томас Манн, «писательство с наибольшим трудом дается именно писателям». Я же хотел нормальной жизни. Почему нельзя прийти домой и просто поговорить с женой или посмотреть футбольный матч, или прочитать книгу, над которой корпел кто-то другой?

Однако была одна тема, с которой я то и дело сталкивался и в личной жизни, и в психотерапевтической практике, и в привычном ходе спектакля истории – я имею в виду непоколебимое постоянство прошлого. Мы считаем себя сознательными людьми, добившимися всего самостоятельно, благонамеренными, способными принимать решения, и все это ставится под вопрос только в особых обстоятельствах. В определенные болезненные моменты мы даже спрашиваем себя: что вообще происходит? кто хозяин моей жизни? На коллективном уровне мы пребываем внутри культуры, обесценивающей прошлое, и поэтому на индивидуальном уровне мы убеждаем себя, что каждый день создаем себя заново. Но я, как постоянно общающийся с пациентами психотерапевт, как человек, час за часом работающий с этим осязаемым миром, неизбежно понимаю, что все мы плаваем в темном море безвременья. Во время терапии или анализа мы не пытаемся вернуться в прошлое, но мы видим, насколько настоящее определяется прошлым, его запретами, директивами и императивами. Нам остается либо пережить его вновь, либо проигнорировать его зов, либо включить его в бессознательный «план лечения». В любом случае прошлое берет на себя командование, во всяком случае, до момента полного его осознания. Но кто действительно хочет проживать жизнь своих родителей или постоянно убегать от нее вместо того, чтобы жить собственной жизнью? Кто способен поверить в то, что мы сваливаем дурную карму на последующие поколения?

Личный опыт, клиническая практика и годы обучения заставили меня понять, что за всей нашей жизнью стоит не только Эго, но и куда более глубокие и всеобъемлющие силы. (Что, в конце концов, могло породить мой странный сон? Сознание и воображение просто не способны на это.) Наши Эго – едва заметные пятна на поверхности необъятного моря, наши личные биографии теряются среди обломков, оставшихся после крушений кораблей истории. Ощущая собственную хрупкость посреди этого mare nostrum, Эго пытается раздуть собственную важность и убеждает себя: Я знаю, кто я есть; я здесь главный; я знаю, что я знаю, и моих знаний достаточно для того, чтобы принимать решения. Зачастую после такого рода инфляции приходит время трезвого переосмысления, и мы спрашиваем сами себя: о чем я только думал? Или просто понимаем, что, помимо нашей воли, на то или иное событие влияет множество других факторов. Эти минуты прозрения требуют смирения и даже самоуничижения, но они дарят нам уверенность в существовании чего-то невидимого, стоящего за границами видимого мира.

Вернемся к странному сну о мертвом генерале, который, как оказалось, вовсе и не умер. На днях я прочитал новую биографию Линкольна, недаром же мы недавно отмечали его двухсотлетие и недаром же я вырос в Спрингфилде, штат Иллинойс (в связи с чем образ Линкольна неизбежно стал важной частью причудливого гобелена моей психики). Грант, тоже уроженец Иллинойса, был мне не столь близок, хотя, так же как и великий дровосек, он смог многого добиться, несмотря на многочисленные неудачи в начале своего пути. Меня также поразило, что Грант после тяжелого президентства на фоне экономической разрухи (чем-то напоминающей нынешнюю ситуацию), умирая от рака, героически писал автобиографию, чтобы спасти свою семью от бедности (тогда еще не было ток-шоу и других мероприятий для политиков и знаменитостей, позволяющих им получать большие деньги за пустую болтовню). Перед лицом боли, отчаяния, неминуемой смерти он заставил себя взяться за перо. Генерал Грант закончил книгу, которая в итоге спасла его семью от нищеты, за несколько дней до смерти.

Имел ли этот образ какой-то смысл для меня? Возможно генерал «злился» потому, что его считали мертвым, тогда как он был еще жив? Может быть, против собственной воли на меня была возложена ответственность за прошлое, мне было запрещено сидеть у ног мертвеца, и какие-то «власти» намеренно отправляли меня в отдел ручек? При чем здесь вообще какие бы то ни было ручки? Возможно, моя автономная психика запрещала мне бросать свое призвание, несмотря на мольбы Эго сделать передышку? В одной из своих работ Юнг отмечал, что призывы встать на свой путь и обрести свое призвание (vocatus) порой не совпадают с сознательными желаниями. Может быть, Самость, высшая мудрость и целенаправленный поток энергии внутри каждого человека, не обращая внимания на мое мелочное желание отдохнуть, приготовила для меня еще одно задание? В нашу переменчивую и жизнелюбивую эпоху подобные мысли могут показаться странными… или убедительными.

Для тех, кто не так хорошо знаком с исследованиями психики, сон о генерале Гранте выглядит как чудна́я фантазия, одна из тех, что мы считаем нелепыми играми воображения, продуктом переработки или переигрывания просмотренных на сон грядущий вечерних новостей. И я раньше так думал. В конце концов что может быть невероятнее некоей мысли, приходящий как незваный гость в виде генерала Гранта? Но я уже не один десяток лет изучаю незримый мир, существующий за видимой поверхностью, и сейчас знаю об этом больше. Мои знания не позволяют не обращать внимания на сон, каким бы забавным и неясным он ни казался на первый взгляд. Мои знания заставляют думать об этом сне, анализировать его на протяжении всего долгого рабочего дня, во время встреч с другими людьми, медленно, но верно прозревать его смысл: мертвые не мертвы. Парни из штата Иллинойс всегда пробивались через усталость и проигранные битвы вперед к своей судьбе. Она командует, подняв в воздух саблю (или ручку), налагает на нас священную обязанность и заставляет забыть наше мелочное желание вести нормальную жизнь.

А жизнь призывает нас встретиться лицом к лицу с тайной. И не мы хотим этого, сама жизнь хочет этого от нас. Тот, кто в это поверил, начинает осознавать и другую тайну, понимать, что мы – не просто материальные тела, которым суждено немного попеть и поплясать, а потом бесследно сгнить. Действительно, поняв жизнь, мы увидим, что никакой тайны и не было, а все наши предыдущие убеждения окажутся лишь искусственными инструментами сознания. Есть совсем другие силы, о существовании которых сознание почти не догадывается. Хотя предки рассказывали нам о встречах с этими силами, оставив множество разрозненных свидетельств.

Неужели кто-то действительно думает, что мы здесь только для того, чтобы заработать побольше денег и умереть? Или наша цель – плодиться, сохраняя преемственность вида? О чем тогда вообще беспокоиться? Можно просто «проиграть и покончить с проигрышами», как писал Сэмюэл Беккет. Что одухотворяет материю при рождении, что течет через нее, пронизывает наши чувства, наши соматические и энергетические системы, а затем со смертью уходит? Что заставляет представителей нашего вида проживать жизнь символически? Похожа ли она на праздник или на концлагерь? О чем жизнь нас спрашивает и как мы держим ответ? Есть ли в конце концов в жизни смысл и если да, то в чем он заключается? В детстве все мы задавали, буквально переживали эти вопросы, и лишь потом барабанный бой повседневной жизни с его вечно повторяющимися проблемами заглушил их. Но наши решения и формальные ответы на вопросы отражают наши ценности, осознаем мы это или нет. Таким образом, повышенная осознанность – это и призвание, и обязанность. Мой сон был призывом, а эта книга – исполнение обязательства.

И вот я начинаю новую книгу. И написать ее решил не тот же «Я», который сейчас обращается к читателю. Но это и не «Я» эго-сознания, но некое «Я», призванное на службу и неуверенно выходящее на дорогу, которая ведет на юг, в неизведанные земли бессознательного. За долго до меня другие сыны Иллинойса отправлялись в земли с чарующими и интригующими названиями – Чикамауга, Шило, Манассас, Чикаомини, Спотсильвания, Антиетам – переливающиеся камни на ткани страдания. Их тоже, несомненно, одолевали страх и усталость, но они продолжали идти, и мы благодарны им за это. Кто знает, какие чарующие земли предстоит открыть людям нашего времени, ведомым глубинными необъяснимыми силами? Прошлое не умерло, прошлое – это даже не совсем прошлое. А все, что мы гоним, обязательно вернется к нам навязчивым призраком.

 

Глава 1. Навязчивость нерассказанных историй

Наше обыденное сознание воспринимает человека исключительно как тело, подчиняющееся законам гравитации, прикованное болью и смертностью к нашей отягощенной земле. Однако мы представляем собой сложную систему, мы состоим из энергии, проекций, программ, силовых полей и беспрестанных проигрываний неясных сценариев, сознательных и бессознательных. Что одухотворяет это средоточие материи, дающееся нам при рождении? Что вдыхает дух в легкие кричащего младенца? Этот дух (дыхание, одухотворение, вдохновение) есть энергия, силовое поле, часть вечности, вселяющейся в бренное тело, которое безжалостно приговорено бродить по земле. Но даже в качестве отягощенных тел, увядающих и гибнущих, мы остаемся силовыми полями энергии, которые танцуют на могильной плите истории, воспламененные огнем вечности.

Рассказывая «историю», я всегда чувствую некий формирующий ее дух, информативную интенциональность. Можно назвать это нарративом, сюжетной линией или, наконец, биографией с одним и тем же финалом, но беспредельно варьирующимися деталями. Как говорил Хемингуэй, если ваш герой в конце не погиб, то историю вы недорассказали. Но нет ли, помимо этой, какой-то другой истории? Возможно, есть. Возможно, нет.

Если бы мы были способны материализовать незримую психическую жизнь, сделать ее видимой и осязаемой, то она смогла бы, кто знает, предстать перед нами в виде скоплений и переплетений потоков энергии. Мы могли бы более «психологично» смотреть на вещи, если бы большинство существительных заменили глаголами. Прошу прощения за намеренно корявую манеру выражаться, но наша Самость – это «самостящий» через нас источник энергии, а наши истории через нас «исторят». Наше Эго во имя понимания и контроля превращает стихийные жизненные процессы в имена существительные. А мы, глупцы, даже «богов» обратили в существительные, в объекты «там наверху», которые смотрят на нас сверху вниз. А ведь эти «боги» – метафоры автономных непостижимых энергий вселенной. Эго постоянно развивает свое понимание бытия, упрощает, конкретизирует, его цели – стабильность, предсказуемость и контроль. Все это происходит на фоне преобразования автономной природы «прирождения». Каждую секунду Эго пытается что-то зафиксировать, захватить, взять под свой контроль, а в тот же самый момент клетки отмирают, рождаются снова и трансформируются, а психологические матрицы пытаются выполнять свои сложнейшие функции. И мы просто не можем не спросить: что способно гарантировать единство всей этой неоднородности? как можно ответить на вопрос Гёте «Was Dauert im Wechseln?» (как постоянство рождается посреди перемен?) что пребывает вечно за завесой мимолетности?

Богословы утверждают, что таким вездесущим бытием является Бог. Вот какие строки написал в XIX веке поэт-иезуит Джерард Мэнли Хопкинс, воспевая изобилие, разнообразие и многогранность нашего мира:

Буддисты считают постоянство иллюзией. Все преходяще, все есть поток, переход, и, конечно же, это относится и к постоянно меняющимся состояниям нашего Эго. Повседневное Эго идентифицирует себя с памятью, намерением, а также с теми сложными структурами, которые мы создаем и которые потом нас определяют. Глубинный психолог сказал бы, что это постоянство и эту непрерывность (в моменты, когда память нас подводит, или вмешивается влияние травмы) обеспечивает Самость, трансцендентная по отношению к Эго. Так, все мы дышим, хотя напрямую и не отдаем легким приказ вдыхать и выдыхать, и не стучим в барабаны алых камер нашего сердца, не двигаем кислород по капиллярам, не усваиваем сахар и белки, удовлетворяя аппетит крови и костей. Всем этим может управлять лишь нечто трансцендентное по отношению к Эго. Но что это за внешний и одновременно внутренний принцип, обеспечивающий четкую и бесперебойную работу всех наших механизмов?

И какой высший разум вышивает узор нашей личной биографии? Какие призрачные сущности незримого мира вдыхают жизнь и энергию в бесчисленные нарративы повседневной жизни? Вневременные саги разворачиваются в жизни каждого из нас: генетическая история, которая знает больше, чем память; архетипическая история, которая формирует нас, позволяя обретать смысл; социальная история, включающая половые, расовые и классовые различия (которым мы по неразумению своему придаем онтологический статус). А потом приходит очередь комплексов, этих осколков и обломков историй, личностей, сценариев и мифологем.

У всех у нас есть эти комплексы, ведь у всех у нас есть личная история, которая заряжает психическую жизнь кластерами энергетической валентности. Некоторые комплексы выполняют в нашей жизни доброкачественную защитную функцию. Без положительного переживания опыта связи и доверия мы бы не смогли развивать чувство привязанности, устанавливать отношения. В то же самое время другие комплексы связаны с травмами, незрелостью и отжившими предрассудками. Воспроизведение этих фрагментарных историй неизбежно узурпирует пространство настоящего, а также заставляет повторять модели прошлого. Некоторые комплексы не отпускают нас в течение всей жизни.

Рассмотрим, к примеру, печальную историю Франца Кафки. Один из величайших писателей в мировой культуре был обречен на несчастную жизнь в Праге с родителями. Он презирал себя, постоянно портил собственные отношения с женщинами, страдал от многочисленных психосоматических недугов. Как так получилось? Его деспотичный отец, не знавший счастья в жизни, убедил сына в том, что и ему уготована такая же судьба, тем самым предопределив жизненный путь Франца. Единственным лучом света в этом духовно нездоровом царстве стала для него художественная сублимация страданий, его проницательный самоанализ, обретший выражение в странных, парадоксальных притчах. Однако он завещал своему другу Максу Броду уничтожить после смерти все рукописи (к счастью, исполнитель последней воли предпочел этого не делать). Дважды Кафка был помолвлен с Фелицией Бауэр, но каждый раз в последний момент отменял свадьбу. Такой уровень отношений казался ему слишком навязчивым, он предпочитал оставаться далеким, незримым. «Писание писем, – признался он однажды, – это беседа с призраками, не только с призраком адресата, но и со своим собственным, тем самым, что проступает через только что написанные строки… И если послать в письме поцелуй, то он не дойдет до адресата именно потому, что эти призраки выпьют его». Очевидно, что отношения между Кафкой и фройляйн Бауэр были опосредованы подобными призрачными сущностями, которые постоянно перехватывали посланные друг другу в письмах поцелуи. Здесь можно вспомнить слова Каммингса: тот, кто слишком заботиться о порядке вещей, никогда не сможет тебя поцеловать.

Один из знакомых Кафки как-то заметил, что тот служил Богу, в которого никогда не верил. Не служим ли все мы подобным загостившимся божествам? Не находимся ли мы в услужении у призрачных явлений, первобытных комплексов, мимолетных навязчивостей, приковывающих нас к прошлому? Не воскуриваем ли мы ежедневный фимиам в храмах мертвых, и не лишают ли нас эти бессознательные путы возможности прожить более полную и целостную жизнь?

Что бы мы сделали, если бы вдруг освободились от оков прошлого? Только сегодня я разговаривал с пациенткой – слезы и бессонница были ее ответом на необходимость переступить через себя и нарушить данное другому человеку слово. А дело в том, что не сама ситуация была причиной ее реакции, но четкие воспоминания детства, когда дурное мнение другого казалось чем-то не просто ужасным, но даже смертельным. Не удивительно, что она лишилась сна. Другая моя пациентка, психотерапевт в супервизии, казнила себя за гнев по отношению к умирающему родителю. Этот гнев вызывал в ней чувства вины и неопределенности, которые прокрадывались и в ее работу с пациентами. Пробыв долгое время в зараженной зоне, человек начинает носить заразу внутри себя. Единственный выход – вытащить ее в сферу сознания и вступить с ней в борьбу. В случае с моей пациенткой-коллегой можно говорить о необходимости развития сострадания, но без инфантильной потребности в одобрении. Такое одобрение, увы, так и не было получено, и поэтому навязчивый призрак потребности в нем приобрел огромную силу. И можно сказать, что эта женщина тоже поклоняется богу, в которого не верит.

Что касается Кафки, его деструктивное смятение было порождено нерассказанными историями и нездоровыми личными проблемами его отца. Каким образом непрожитая жизнь, сила самопрезрения отца стала призрачной навязчивостью в жизни сына и поглотила ее? Как можно было бы избежать этого, помочь ребенку спастись от этих миазмов психической жизни и начать нормальную жизнь? Но суждена ли была Францу Кафке нормальная жизнь, ему, рожденному в доме с привидениями, где господствовал его отец, которого мучили его собственные призраки, заставляющие его мучить собственного сына? Именно поэтому Юнг однажды заметил, что тяжелейшее бремя ребенка – непрожитая жизнь родителей. И там, где застрял родитель, суждено застрять и ребенку, который потратит всю жизнь, вырываясь из этого пагубного болота, разрабатывая план спасения от психических ужасов застывшего прошлого.

Так какова же «реальная» история нашей жизни? Или все они реальны, или нереальны, лишь приходят и уходят? Одни истории мы рассказываем самим себе, другие оставляем для других. И некоторые из них даже бывают правдивыми. Но есть истории, вплетенные в нашу повседневную жизнь настолько, что мы зачастую или вообще никогда их не осознаем. Какие истории состоят из наших рационализаций, защитных механизмов, в какие из них мы вляпываемся, как мухи в липкую ленту?

Каждый из нас грешит заблуждением сверхобобщения, и то, что «истинно», что «на самом деле», становится точкой отсчета, сценарием наших действий в каждой новой ситуации. Почему и каким образом старые раны и прошлые обиды проявляются в настоящем в форме преломления глубинных внутренних истин или сверхкомпенсации, или взгляда свысока на чуждые нам сценарии? Как в детстве те или иные истории становятся «нашими», какие команды мы получаем для прохождения службы в оставшихся главах нашей истории? Кому было суждено быть невидимым ребенком, посредником, козлом отпущения, изгоем? Как эти истории продолжают жить в настоящем?

Глубинная психология позволила нам узнать о существовании специальных «устройств», которые защищают нас от ненужных историй – это механизмы отрицания и идентификации. Иногда мы проецируем фрактальные сценарии, палимпсесты потенциальных возможностей, на других и потом смотрим на них только с этого ракурса, отказывая в активном участии в нашей внутренней драме. Так мы неосознанно ищем тех, кто снова и снова принимал бы на себя роль наших гонителей, спасителей, жертв. Какие-то истории мы подавляем, и они прорастают многим позже – в наших снах, наших телах, наших детях, наших обезболивающих привычках. Порой другие начинают проигрывать сцены нашей тайной жизни, воплощать нашу тень, и тогда мы отмежевываемся от них, выносим им приговор, ведь собственная тень всегда отталкивает. Человеческая психика необъятна, и нам никогда не познать ее целиком, разве что совсем малую часть. И вот мы, гордые своим сознанием, проживаем жизнь, находясь на службе у историй. Одни из них нами осознаны, но искажены интерпретациями, другие неосознаваемы и неизбывны, но все они привязывают нас к прошлому, над которым мы не властны. Учитывая повсеместность этих безмолвных созидательных нарративов, хочется спросить: каковы наши шансы в борьбе за свое сознание против всех тех сил, что диктуют нам правила жизни?

* * *

А сейчас пришло время поведать две нерассказанные истории, каждая из которых смогла глубоко проникнуть в повседневную жизнь своих героев. Первая – семейная история моего хорошего друга Стивена Данна, поэта, лауреата Пулитцеровской премии. Другая взята из романа Бернхарда Шлинка «Чтец».

История Стивена не раз находила отражение в его стихах, к тому же он лично дал мне разрешение привести ее здесь, поэтому я законно раскрываю вам его личную тайну. (Хотя я уверен, что в детстве эта история была одним из самых страшных секретов Стивена.) Как-то раз он сказал мне, что в определенный момент начал замечать холодность в отношениях между отцом и матерью. Причина была ему неизвестна. Его отец частенько допоздна засиживался в кресле-качалке за книгой и стаканом виски, а наутро Стивен находил его в компании недопитой бутылки и недочитанной книги.

Как-то Стивену пришлось идти в близлежащий паб, чтобы привести отца к ужину. Стивен преклонялся перед отцом, тот однажды взял его посмотреть на то, как сильный ураган вздымал прибрежные воды. Мать отругала их обоих, лишив своей оградительной, «правильной» любви. А ребенок сидел между папой и мамой в эпицентре привычного ненастья. Он знал, что каждый вечер за ужином буйствовали более темные и разрушительные волны. Учитывая известные ограничения детского кругозора и способности к пониманию, маленький Стивен, полагаясь только на интуицию, мог сказать лишь «Я подумал тогда / Что-то сломалось». Ребенок пытается нормализовать ненормальное. В то время как психика, фиксируя сейсмографические данные, уже «знает», сам ребенок пока не обладает способностью прояснить, изменить, разрешить что-то во внешнем мире.

Что же сломалось? Откуда эта отчужденность? В чем ее истоки? Ответы были потеряны надолго, очень надолго. Стивен потом писал мне в одном из электронных писем: «Всю правду я узнал от отца, когда мне было уже шестнадцать. Он был пьян, но было ясно, что говорит он правду. Он просил меня держать его признание в тайне». Стивен узнал, что однажды мама полезла за семейными сбережениями и не нашла их. Отцу же пришлось соврать, чтобы скрыть правду.

Деньги он отдал моему дедушке по материнской линии, так как женщина, с которой тот тогда жил, попала в больницу. Дедушка тратил много денег на лечение и попросил отца помочь. Дедушка, конечно же, не имел возможности вернуть деньги, а однажды мать обнаружила, что все семейные сбережения куда-то пропали. Отец сказал, что потратил их на скачках, так как он знал, что маме будет неприятно узнать о новой женщине в жизни ее отца. Вскоре дедушка умер, а отец так ничего и не рассказал, а мать до конца жизни попрекала его мнимой растратой. В пятьдесят девять лет он умер от сердечного приступа. Это был второй приступ, после первого врачи запретили ему пить, но он лишь удвоил «дозу».

Так, благородный поступок, нерассказанная история, стал навязчивым призраком семьи, разрушил брак и оставил ужасный шрам на жизни ребенка. Стивен потом писал мне: «Я по-своему любил каждого из участников этой истории. И эта история во многом определила мою склонность к молчанию, к амбивалентности, к желанию быть на стороне всех задействованных сторон». Отметим эти свойства личности – амбивалентность и молчание. Возможно, порой они приносят пользу, но были ли они избраны личностью сознательно или были навязаны? Мне сразу же вспоминается джойсовский Стивен Дедал, который как-то сказал, что чувствует себя обязанным быть молчаливым, невесомым, хитрым, иначе ему просто не пробиться через чащу жизни.

Жизнь Стивена Данна, его стихи навсегда останутся в плену у этих запутанных затруднений. Двадцать лет спустя после того, как мне была поверена семейная тайна, он вновь вернулся к этой первосцене, написав стихотворение «Мой призрак»:

Истина, спасающая нас от печали… Конечно, она должна быть высказана, и камень Сизифа падет с плеч! Но вдруг мы слышим голос чести, и истина повисает в молчании и невесомости. Наследство Стивена проявляется каждый день в незримых, но непреодолимых формах. Как же нам отыскать наше место в этом перенаселенном призраками мире?

Отец умер, когда Стивен учился в Испании. В ту ночь Стивен и его жена проснулись, услышав, как что-то стучит по крыше. Не было ни грозы, ни нависших веток – никакого естественного объяснения. А утром из Нью-Йорка пришла телеграмма – его отец умер в тот самый ночной час. Стивен и его жена не сомневались ни секунды, будучи при этом вполне рационалистичными людьми, что это призрак отца стучался, просил разрешения войти или просто хотел попрощаться. Все это казалось немыслимым и бессмысленным, но оба они были в ужасе и пережили нуминозный опыт таинственного призрачного присутствия. Кто возьмется утверждать, что это не был действительно дух человека, искавший пристанища, желавший напоследок увидеть тех, кто был ему дорог, удаляясь от нашей вращающейся земли, нашего единственного дома? И кто возьмется точно утверждать, противореча интуиции Стивена, что этот дух до сих пор не скитается, как старый мореход с альбатросом нерассказанной истории на плече, желающий быть услышанным и, наконец, обрести покой? Кто возьмется утверждать, что во многих случаях в нашей жизни действует не тот же самый непрошенный дух, ищущий нашей доброжелательности и нашего милосердия, чтобы мы уподобились Филемону и Бавкиде и приютили божественного странника? Только в те моменты, когда мы приветствуем духов, впускаем их в свою жизнь, они способны раскрыть себя. Если мы интересуемся тем, кто пришел и зачем, то вступаем в чреватый ростом и развитием диалог. Однако, если мы не откроем дверь, духи не исчезнут. Они просто уйдут под землю, но настойчиво и неизбывно продолжат быть рядом. Всякий призрак скажет вам, если, конечно, вы прислушайтесь, что настанет и наш черед сказать (словами поэта Стэнли Кьюница): «А этот прах / Лишь в одолженье был мне дан». Когда прах возвращается земле, энергия, одухотворявшая его, возможно перетекает в другую форму. В конце концов нет ничего страшного в том, чтобы спросить у прошлого, чего же оно от нас хочет. И тогда боль и травма начинают пониматься как остаток чего-то, что было, есть и будет.

Только диалог со «всем этим» может помочь. Ответ на вопрос «каким образом?» вы найдете ниже, а сейчас просто спросим: что эти силы заставляют меня сделать или от чего они меня хранят? Обычно интуитивно мы уже знаем ответ, а если нет, мы продолжаем вопрошать, пока ответ не явится нам в три часа утра или в душе, или во время ожидания в пробке. Обычно мы знаем, но чаще всего мы не знаем того, что мы уже знаем.

* * *

Другой тип нерассказанной истории мы находим в прекрасном романе Бернхарда Шлинка «Чтец». Молодой человек увлечен взрослой женщиной, вскоре она соблазняет его и сводит с ума так, как может это сделать только первая любовь. Юнец одержим мыслями о ней, он преследует ее на работе (она – водитель трамвая), а она частенько грубо его отталкивает, хотя и получает удовольствие от страстной физической близости. Так или иначе она что-то чувствует к нему и однажды просит его почитать ей что-нибудь из художественной литературы. Он начинает знакомить ее со школьной классикой. И вскоре она так же увлекается новым для нее интеллектуальным миром, как он – миром чувств, открытым благодаря ей. Вдруг она таинственно исчезает, а он со свойственным подростку трагизмом тоскует. Все из нас в свое время испытывали это любовное безумие (Liebeswahn).

Затем молодой человек поступает в университет, учится на юриста, и однажды преподаватель берет его на один из показательных судов по военным преступлениям, каких было много в Германии в послевоенные (речь идет о Второй мировой) годы. К своему удивлению и ужасу, на скамье подсудимых среди бывших надсмотрщиков концентрационного лагеря сидит его обольстительница. Из всех обвиняемых только она полностью берет на себя ответственность за содеянное и подписывает документ о том, что она участвовала в сожжении узников. В итоге все обвиняемые получают срок, но ей дают самый длительный.

Молодой юрист размышляет над тем, как безропотно она приняла все обвинения, затем добавляет к этому воспоминания о временах их знакомства и романа. И вдруг он понимает, что ее нерассказанной историей была ее неграмотность, что эта тайна навязчиво преследует ее и кажется ей чем-то гораздо более постыдным, чем работа в концентрационном лагере. Именно поэтому она просила его читать книги. И поэтому она работала водителем трамвая, ведь эта профессия не требует умения читать. Вот почему приговор на суде она подписала, не читая, – она была готова предстать в глазах других чудовищем, но не безграмотной.

Юнг замечал, что у каждого человека есть патологическая тайна, нечто столь страшное, столь постыдное, возможно, столь унизительное, что человек любой ценой будет хранить этот секрет. И пока эти тайны будут оставаться захороненными, они будут очень медленно, но верно заражать и отравлять жизнь сознания. Будучи терапевтом, я выслушал немало подобных историй, это моя привилегия и это мое бремя. Чаще всего, поведав историю другому, человек освобождается от ее груза.

Итак, героиня романа «Чтец» отбывает наказание в тюрьме, а молодой человек взрослеет, женится (неудачно, потому что ни одна женщина не способна заменить ему той первой любви). Но по-своему они продолжают общение. Он читает книги вслух, записывает это на кассеты и посылает ей в тюрьму. Годы идут, а его преданность не ослабевает, но между ним и ей стоит нерассказанная история, причем для него это не история неграмотности, а история ее работы в концентрационном лагере. Однако он продолжает посылать записи, а она, сверяя и сопоставляя их с взятыми в тюремной библиотеке книгами, постепенно учится читать самостоятельно.

За день до окончания ее срока он приходит к ней в тюрьму – он уже мужчина средних лет, она – пожилая женщина. Он дает ей понять, что будет продолжать помогать ей, но ни о какой совместной жизни не может быть и речи. Он не уточняет причин, однако ясно, что долгожданному воссоединению мешает призрак нерассказанной истории о концентрационных лагерях. В ту же ночь, ее последнюю ночь в тюрьме, она вешается, оставив записку, в которой говорится, что все свои сбережения она завещает передать еврейскому благотворительному учреждению, где детей учат читать. Это – ее последняя воля, и это – точка в ее ужасной истории.

Затем юрист узнает, что она научилась читать и что в последние годы она много читала сама. Это были книги по истории Третьего рейха и, в частности, концентрационных лагерей.

Я подошел к книжной полке – Примо Леви, Эли Визель, Тадеуш Боровски, Жан Амери – свидетельства жертв нацизма бок о бок с автобиографией Рудольфа Гесса, книга Ханны Арендт об Эйхмане в Иерусалиме и научные работы о лагерях… [Привратник заметил: ] «Как только фрау Шмиц научилась читать, она стала брать книги о концентрационных лагерях» [16] .

И, хотя мотивы ее самоубийства не раскрыты, вероятно, что, узнав нерассказанную историю о своем участии в крупнейшем организованном преступлении в истории Запада, она поняла, что даже после отбывания формального наказания, она не сможет позволить себе мнимую свободу. Невероятный парадокс этой истории в следующем: преподнеся женщине дар грамотности, свободу более широкого и объективного понимания истории, ее возлюбленный открыл ей доступ и к информации, ставшей ей смертным приговором.

Так, нерассказанная история безграмотности, нерассказанная история их тайной связи, нерассказанная история ее причастности к преступлению, ужасному историческому кошмару, нерассказанная история наших коллективных ошибок – все они сплелись, проникли в жизни людей и разрушили их. Роман «Чтец» также проливает свет на нерассказанные истории миллионов погибших, на их непрожитые жизни, безвременно прерванные убийцами и простыми людьми, оказавшимися способными на преступление. Вся наша западная цивилизация с ее священными и достопочтимыми институтами и гуманистическими идеями не выдержала проверки историей. И эта история не могла вечно оставаться нерассказанной.

Рассказчик в романе «Чтец» объясняет, что в конец концов ему пришлось описать историю жизни главных героев, их любви и их неожиданных пересечений с мрачных векторами истории. Автор ищет понимания, прощения, освобождения, но он прекрасно знает:

Слои нашей жизни так тесно покоятся друг на друге, что на более поздних этапах нам всегда встречается то, что уже было раньше, не как нечто изжившее себя и негодное, но как нечто живое и современное. Я это понимаю. И все равно порой я чувствую, что мне этого не вынести. Быть может, нашу историю я изложил все же потому, что хочу избавиться от нее, даже если мне это никогда не удастся [18] .

* * *

Поиски наших родовых корней – еще одна возможность для нерассказанных историй проникнуть в нашу жизнь, незаметно, подобно капле чернил, упавшей в сосуд чистейшей воды и постепенно окрасившей ее всю. Древнейшие активные фрагменты рябью расходятся через поколения в виде барьеров, отклонений, предупреждений и продолжают действовать, пока кто-нибудь, пройдя через страдание или внезапное озарение, не осознает их присутствие и не разрубит цепь. Подобные истории – это наши «учредительные документы», понимаем мы их или нет.

В своей автобиографической книге «Смерть в семье» Джеймс Эйджи вспоминает летние ночи своего детства в Ноксвиле, когда после ужина он вместе со всеми сидел на крыльце, слушал звон от брызг поливающей газон установки и стрекот цикад, пока приятная усталость не смаривала ребенка. Крупнотелые люди относили его в кровать с любовью и нежностью, но никто из них никогда не рассказывал ему, кто он на самом деле. Так же и Джеймс Джойс в обличие своей персоны – Стивена Дедала – сидел и грезил за школьной партой, выписывая свое имя внутри концентрических окружностей, начиная от своей семьи, школы, страны, Ирландии, планеты Земля, вселенной, чтобы узнать свое настоящее имя и услышать истинную историю о себе. Оба они потратили свою взрослую жизнь на собирание этих историй и вплетая их во все более сложные и крупные структуры сознания.

Не задаем ли мы в детстве те же вопросы, не думаем ли о том же самом? Не раздумываем ли мы над тем, в чью историю мы попали? Будучи ребенком, я думал о том, не является ли небо над головой, которое моему глазу казалось необъятным куполом, всего лишь точкой в мозгу некоего космического сновидца, во сне которого я двигался и чувствовал себя свободным, хотя в любую секунду он мог бы проснуться или начать видеть другой сон. Нет, я не был чудаковатым ребенком. Я просто любил подумать, и я чувствовал, что подобная история должна существовать, доселе мне нерассказанная, но кому-то известная, например, взрослым. (Однако я до сих пор в некотором роде разочарован, потому что пока не нашел взрослого, чья история имела бы больше смысла, чем мои детские видения.)

Какая история, рассказанная или нерассказанная, вплетается в наши ДНК, наш геном и воспроизводит одну и ту же старую добрую? Юнг говорил, что если уничтожить все человечество, кроме двух особей, вся культура и цивилизация восстановится точно таким же образом: сначала воспроизведутся генетически обусловленные истории, архетипические энергии, лежащие в каждом из нас, а затем – все модели, динамические структуры, персоны и развязки старых как мир сюжетов, разыгрывающихся снова и снова и ныне, и присно, и во веки веков. Тот, кто не знает, что сегодняшняя история – лишь перепев старой, тот плохо разбирается в хрониках человечества. Те же эпизоды, те же глупости, те же инфляции и дефляции, и все, что возвращается земле, отыгрывается вновь и вновь. Настоящее заполнено архетипической динамикой, которая постоянно напоминает нам о том, что даже нерассказанные истории продолжают действовать, пусть и бессознательно. Неосознаваемое настоящее – это история, которая хочет быть рассказанной, которая настойчиво проникает в нашу жизнь. Над входом в свой дом Юнг поместил надпись со словами, принадлежащими Эразму Роттердамскому: «Прошенный или нет, Бог здесь пребудет». Точно так же древнейшие истории, рассказанные или нет, неизбежно проступают в наших бессознательных решениях, наших антипатиях, наших заботах, наших проекциях, наших тайных планах, а затем они перепроигрываются в соответствии с моделями, которые и составляют всю человеческую историю.

Разве мало тех, кто ищет власти над другими, чтобы компенсировать чувство несоответствия внешним требованиям, а затем пожинает горькие плоды? Разве мало тех, кто прячется в собственной жизни, боится заявить о себе, проживает жизнь беглеца, проецируя на других и удивляясь, почему все вокруг так несносно? А разве мало тех, кто отдает себя в руки другого, обменивая собственную душу на покой и мир и в итоге не получая ничего? Метафорически говоря, все мы уже здесь были и будем снова и снова проигрывать те же истории, пусть и в новых нарядах и новом убранстве. И навязчивые призраки овладевают нами именно тогда, когда мы забываем о том, что мы – очередные исполнители старых ролей в старых историях, диалектическим воплощением которых является наша судьба.

Когда Йейтс наблюдал истерию, охватившую его современников в 1930-е годы, он пытался напомнить им, что новые актеры, выходящие на подмостки, продолжают играть старые роли из былых пьес.

Каждый из нас проигрывает своего внутреннего Гамлета: мы вроде бы знаем, что делать, но по какой-то причине делаем вид, что не знаем, не можем, и мы дрожим в нерешительности, пока сильная рука не заставит нас. Все мы – пленники внутреннего Лира, этой неуверенной, нарциссичной нашей части, которая то и дело изображает льва, пытаясь скрыть блеющего ягненка. Подобно Офелии каждый из нас желает невозможного и в итоге разрушает то, что есть. Все мы терзаемся, томимся, а это томление становится нашим спасением или приговором.

В гэльском языке, на котором говорили кельты и который до сих пор еще используется на западе Ирландии и на севере Шотландии, нет слова для обозначения настоящего. Ближайший эквивалент – «продолжающееся прошлое». Так оно и есть. Будучи психотерапевтом, я вижу, как каждый из нас то и дело покупается на обрывок какой-нибудь истории, обычно случайно рассказанной кем-то другим или являющейся общеизвестной в конкретной точке пространства и времени, или же представляющей собой феноменологическое «прочтение» событий или пережитого опыта. И мы идентифицируемся с этой фрагментарной историей, начинаем существовать по законам этого повествования, неминуемо двигаясь к логичной, но от этого не менее ужасной развязке. Пониманию того, что эти истории являются внешними, а не внутренне присущими, нам предстоит научиться, хотя все симптомы, привычки и компенсаторные сны с самого детства протестуют против нашего служения этим историям.

Тот, кто озвучил, осознал эти нарративы, получает хрупкую возможность выбирать. Тот, кто смог представить, высветить сознанием эти навязчивые призрачные явления, тот воистину стал мыслить «психологически» в том смысле, что он получил способность воображать, представлять в виде некоего образа, незримые потоки души. Имея эти образы, прорабатывая их, мы можем повысить уровень сознания, но нам никогда не избежать своей роли в драме, написанной много-много лет назад. Поэтому мы будем продолжать служить этим историям и сценариям, либо будем бежать от них, либо будем стараться переписать их, ведь было бы страшным заблуждением считать, что, раз осознав, мы навсегда от них освободимся. Любой пожилой человек подтвердит, что их власть безгранична, а наши попытки что-то изменить, улучшить, почти всегда обречены на провал. Но это не значит, что мы должны легкомысленно заполнять ими чердак нашей психики.

 

Глава 2. О синхронии и квантовой физике

Эти строки я пишу в субботу в августе 2009 года. Через несколько дней мне предстоит лететь в Тампу, штат Флорида, где я должен выступить с докладом на конференции, посвященной проблемам взаимосвязи души и тела. Поскольку мне часто приходится подолгу сидеть в аэропортах или гостиничных номерах, я всегда беру с собой что-нибудь почитать. Размышляя в этот раз о подходящей книге, я решил, что пришло время перечитать «Размышления» Марка Аврелия. Эта небольшая книга с легкостью помещается в ручную кладь. Впервые я прочел это произведение много лет назад, а почему мне вдруг пришло в голову вернуться к нему, я не имел ни малейшего понятия.

Перед тем, как подняться на чердак за «Размышлениями», я проверил ящик электронной почты. Оказалось, что старый приятель, от которого ничего не было слышно уже много лет, написал мне письмо. Он благодарил меня за то, что я некогда познакомил его с неким Марком Аврелием и его размышлениями. Скажите на милость, каким образом возможно такое поразительное совпадение в мыслях двух людей, разделенных временем и тысячами километров?

В следующий понедельник я взялся почитать «Писательский альманах», который ежедневно и исправно получаю в виде рассылки. Там я нашел сообщение о смерти одного поэта. Он мне был хорошо известен потому, что в свое время женился на моей бывшей студентке Хиллари из Нью-Джерси. Ровно через час я получаю письмо от бывшего пациента, который сообщает мне, что его близкая подруга, та же самая Хиллари, передает мне привет и огромную благодарность за главу из моей последней книги, посвященную смерти. Мои размышления помогли Хиллари справиться с горем, вызванным смертью мужа (того самого поэта). Я не знал о том, что мой бывший пациент и Хиллари вообще знакомы, а в сообщении о смерти, полученном по рассылке, не было ничего удивительного, но я снова поразился совпадению всех этих событий.

В тот же самый день (это был понедельник) я подумал о том, чтобы заказать книгу, написанную моим другом, живущим в Австралии. Вернувшись вечером домой, я получил посылку с книгой – мой друг прислал мне ее, предварительно меня не оповестив. Да мы и не общались уже несколько месяцев. Затем, в среду я выкроил свободный час, чтобы позвонить своему брату, который живет недалеко от бейсбольного стадиона «Ригли Филд» в Чикаго. Он говорил мне, что хочет сходить на матч «Кабс». Уже повесив трубку, я вдруг вспомнил, что один из моих последних пациентов, будучи болельщиком «Атланта Брэйвз», оставил у меня свою бейсболку, на которой было написано «Ригли Филд – дом Чикаго Кабс». В четверг вечером я пытался записать свои воспоминания о том, как еще ребенком задавался вопросом, не являемся ли все мы сном какого-то космического сновидца. Я решил найти сходные мифологические мотивы, но сначала по привычке проверил электронную почту. В одном из писем мой коллега из Далласа написал мне о сне Вишну, в котором все мы – персонажи, действующие лица грез космического сновидца. Мой коллега, безусловно, никак не мог узнать о том, что именно эту информацию я и собирался отыскать.

Я прошу читателя поверить, что все вышеописанные события – Марк Аврелий, смерть поэта, книга из Австралии, бейсболка и сон Вишну – происходили именно так, как я их представил. Мне нет никакого резона лгать и приукрашивать. Я, признаться, не меньше вас поражен таким стечением обстоятельств и совпадением. Я уверен, что каждый сталкивался с подобными случаями в своей жизни, а я могу привести множество примеров из работы с пациентами. Честно говоря, рациональная часть меня, бывшая главной в первой половине жизни, до сих пор не может примириться с этими вопиющими нарушениями принятых в западной культуре законов причинности. И, хотя я знаком с теорией, объясняющей эти факты, часть меня никогда не признает их чем-то бо́льшим, чем простые совпадения. Всякое подобное событие можно объяснить через нашу невнимательность, забывчивость или же просто свести их к теории вероятности (или невероятности). Однако я уверен, что все эти события представляют собой яркие примеры того, что Юнг называл синхронией.

Что же такое синхрония и как с ее помощью мы можем объяснять подобные совпадения? Какими выводами это чревато? Нельзя ли отнести эти совпадения к призрачным навязчивым явлениям, действию загадочной целенаправленной энергии, вторгающейся в цельность нашей повседневной жизни? И если такие энергии существуют, то что мы можем знать о них? И должны ли мы о них что-либо знать? Как наше представление о чувственно постигаемом мире должно перемениться в связи с этими тайнами?

Исторически мир Запада преуспевал в физике и химии, науках, изучающих внешний, осязаемый мир количественных характеристик. Благодаря Ньютону и другим мы значительно продвинулись в деле обуздания сил природы. И чувство благодарности переполняет меня каждый раз, когда я лечу в самолете, еду в машине или обращаюсь к врачу. Аналогичным образом наше восприятие времени и пространства является внешним, измеряемым и якобы предсказуемым. Каждый из нас существует в определенной точке пространства, в определенный момент времени. Более того, у каждого есть имя, свое место и роль в обществе. Все эти характеристики, безусловно, произвольны, но они создают такую систему координат, которая дает нам способность ориентироваться. Как только эти «скрепы» разрываются, человек, племя, культура теряют ориентацию и оказываются в состоянии кризиса. Поскольку «скрепы» нашего общественного устройства были созданы за последние два столетия и являются сугубо социальными, а не физиологическими построениями (а значит, не такими прочными), то их разрушение приводит к известной общекультурной тревожности, принимающей форму истерии, а также к использованию отжившей риторики и регрессивным, порой даже жестоким, попыткам подавить амбивалентность. Так мыслят хронически неуверенные ни в чем диктаторы.

В свою очередь, культуры Востока от века ориентировались на внутренний мир. Подобно тому как западная физика исследовала внешний мир, в таких хрестоматийных трудах как «И цзин» и «Дао дэ цзин» мы видим примеры методик изучения внутреннего мира. Так, в «И цзин», или «Книге перемен», описывается особый метод выявления внутренней причинности, которую люди западного мира посчитали бы случайной и произвольной. Для западного человека брошенная монетка или палочка тысячелистника – просто бесполезное гадание, но восточный человек знает, что таким образом гадающий проникает в Дао момента, причащаясь к качественному измерению реальности. Так, взаиморасположение и стечение мгновений в конечном итоге не произвольно, оно вплетено в качественную текстуру пространственно-временного континуума.

Возьмем простой пример: две машины сталкиваются на перекрестке. Западный ум тут же начнет задаваться вопросом, кто виноват, кто нарушил правила, кто пошел против номоса, т. е. системы законов, определяющей движение потока машин. Человек Востока спросил бы: почему мы с тобой встретились друг с другом именно так? о чем это «происшествие» заставляет меня поразмыслить? Каким образом это происшествие заставляет меня принять более психологическую перспективу?

Современная психология находится на перепутье, между двумя перспективами. С одной стороны, существуют психотерапевтические модальности, пытающиеся анализировать модели поведения, корректировать их, перепрограммировать ошибочные мыслительные процессы, выявлять биологические нарушения и исправлять их. Все эти методы очень полезны и имеют смысл. Однако любой из нас оскорбился бы, если бы его свели только к телу, поведению и мыслям. И любой из нас воскликнул бы: «Но ведь я состою не только из этого. Моя суть этим не исчерпывается. Я – это нечто большее, гораздо большее!» В рамках другого направления современной психологии – психодинамике – человек определяется как существо, постоянно ищущее и созидающие смыслы, и страдающее от их отсутствия. Но ведь подобные страдания никак не связаны с количественными характеристиками, поэтому-то современная психология со своими количественными методами паникует перед вопросами поисков и обретения смысла. Глубинная психология поднимает вопросы смысла, ее представители осознают, что главная задача психологии – распознать смысл, разгадать тайну психики во всех ее намерениях, особенно в патологиях и символическом выражении. Вспомнив о том, что греческое слово «психе» переводится как «душа», мы проникаем во внутренний мир своей жизни. Многое в современной психологии и вся поп-психология (завсегдатаев ток-шоу и книжных прилавков) никак не связаны с психикой. О психике забыли. Требование вернуть психику психологии подразумевает обращение к внутреннему миру, который есть ключ к истолкованию внешнего мира.

Синхрония – это проявление энергий, пронизывающих незримый мир, которые порой вторгаются в видимый мир в форме совпадений. Но существуют ли простые совпадения, никак не связанные с синхронией? Я думаю да, эти случаи вполне укладываются в математическую теорию вероятности. Но есть и другие случаи, не сводимые к математике, требующие сопричастности тайне и расширения сознания. Они заставляют нас задуматься о существовании иных систем ценностей, иных осей координат, иных структур, чем те, с которыми свыклось зашоренное шаблонами сознание.

Например, кто-то ищет ответа с помощью «И цзин» (я обращаюсь к ней весьма редко, так как слишком уважаю эту книгу). И делают это не для того, чтобы узнать, как с точки зрения сознания продолжать манипулировать собственной жизнью. Ставятся другие вопросы: «О чем я должен постоянно помнить, избирая этот путь?», «Каких мыслей и действий требует от меня это событие?» Только сегодня я разговаривал с женщиной, которая просила помочь ей со следующей проблемой: ее взрослый сын никак не мог начать жить самостоятельно. Сложности этой ситуации добавляла недавняя смерть отца. Однако после того, как сын неожиданно заявил, что он переезжает, она была буквально опустошена. Но ведь его психика подсказала ему единственное правильное в их ситуации решение. То, что казалось травматичным, преобразовалось в адекватный выход из давней дилеммы (потребность в зависимости/потребность в разлуке).

Приведем еще один более невероятный пример. Мой бывший коллега в 1940-е годы работал техасским рейнджером. Однажды во время патрулирования у Рио-Гранде он оказался в смертельной опасности, но другой рейнджер спас его. Затем их пути разошлись, поскольку на войне они служили в разных видах войск. После войны мой коллега получил образование на пособие для демобилизованных и стал преподавателем в Нью-Хэмпшире. Как-то раз он рассказывал студентам историю своего чудесного спасения. Неожиданно в аудиторию вошел тот самый человек – он нашел своего старого друга спустя двадцать лет. Можно ли назвать это простым совпадением? Мой коллега был человеком, который верил только в то, что можно увидеть и потрогать, и это событие привнесло в его жизнь обертоны тайны. После этого он стал более восприимчивым к незримым энергиям, стоящим за внешним, осязаемым миром.

Ведь достаточно просто спросить: «О чем эти события заставляют меня задуматься?» Синхрония – это просто слово, напоминающее о том, что «есть многое на свете… что и не снилось нашим мудрецам», как говорил Гамлет. Когда тридцать пять лет назад я спрашивал у книги «И цзин», ехать ли мне в Цюрих (чтобы начать собственный анализ и обучение), мне выпала гексаграмма, означающая путешествие через широкие воды и совет мудреца. Подобный образ можно истолковать по-разному. Конечно же, на уровне эго-сознания широкие воды должны быть Атлантическим океаном, а мудрец – Юнгом. Но на внутрипсихическом уровне речь шла о погружении в глубины бессознательного и поисках источника мудрости, который есть в каждом из нас. Оба образа подтверждали и подчеркивали, что решение поехать в Швейцарию означало также и более серьезное отношение к избранному пути и к своей скоротечной жизни в целом. Эти события стали для меня, по выражению драматурга Кристофера Фрая, «масштабом души» и требовали соответствующей реакции с моей стороны. Дело было не в том, что я обратился к некоему высшему авторитету, как в детстве, а в том, что я научился искать совета внутри себя, спрашивать себя о том, что мне нужно, что я должен делать. Гексаграмма из «И цзин» показала мне, что правильный путь уже был избран.

Так какой же смысл в тех синхронистичных событиях, с описания которых я начал эту главу? Точного ответа нет. Приближаясь к тайне, пытаясь ее объяснить, мы вдруг понимаем, что любое казуальное или каузальное объяснение превращает ее в обычное, ничем не примечательное событие. И вот мне пришлось размышлять над этими таинственными совпадениями прямо посреди рабочего дня. Единственный смысл, который я смог разглядеть, заключался в том, что все они просили меня к чему-то вернуться. Но к чему? Долгое время я был занят исключительно делами внешнего мира, и эти события пытались напомнить мне о важности требований внутренней жизни, которые к тому же имеют свойство накапливаться. В тот момент я ненадолго прекратил работу над этой самой книгой. Да, я был занят, я устал, но я и не пытался сделать усилие, превозмочь себя, выйти из спячки и «проявиться». Жизнь постоянно требует от нас этого «проявления», но существует так много способов уклониться. Вся наша поп-культура как бы создана для того, чтобы ограждать, отвлекать, усыплять тех, кто пытается «проявиться».

Коль скоро я упоминал Марка Аврелия, то интересно вообразить, что бы он сказал о моей духовной и интеллектуальной выморочности? Своим размышлениям он предавался не в сибаритском уединении римской виллы, а на берегах Дуная, в сырости и холоде, сражаясь с варварами, угрожавшими его жизни, его народу, всему, что было дорого его сердцу.

Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукой будет, что просыпаюсь на человеческое дело. И еще я ворчу, когда иду делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет? Или таково мое устроение, чтобы я под одеялом грелся? – Так ведь сладко это. – А ты значит родился для того, чтобы сладко было? И ничуть не для того, чтобы трудиться и действовать? [24]

Трудно поспорить с этими словами императора Марка Аврелия. «Проявиться» нам мешают внутренние и внешние препятствия. Синхронистичные события заставили меня вернуться к выполнению моего задания, необходимости вновь приблизиться к тайне, вновь соприкоснуться с призрачными навязчивостями повседневной жизни и действием неотвратимых сил незримого мира.

Какое же отношение ко всему этому имеет квантовая физика и почему нам должно быть до нее дело? На конференции во Флориде выступал специалист в области квантовой физики Амит Госвами, и я должен был слушать его, учиться у него и обсуждать с ним вопрос отношения целителя к тайне исцеления.

Физика Ньютона продолжает работать на нас, удерживая (почти всегда) самолеты в небе и не позволяя мостам разрушаться, но вот уже более века мы знаем, что существуют такие явления, которые не ведут себя в соответствии с нашими ожиданиями и прогнозам, что электрон переходит с одной орбиты на другую, не преодолевая никакого расстояния и что одна частица может существовать в двух точках пространства единовременно. Короче говоря, мы теперь просто не можем не задаваться более сложными вопросами, чем те, что ставил перед наукой материализм. С того самого момента, как датский физик Нильс Бор (1885–1962) задал свои вопросы и сделал свои наблюдения, каузальное истолкование времени и пространства ньютоновской физики стало историей. Просто наблюдая за явлениями, мы их видоизменяем – к такому выводу пришел Вернер Гейзенберг (1901–1971), подразумевая, что все мы являемся частями одного силового поля. Теория хаоса демонстрирует нам, что даже явная произвольность, или хаос, являются частью некоего организованного процесса, источник которого трансцендентен обычному сознанию, неподвластен привычным законам причинно-следственной связи.

Подобно тому, как обман зрения понуждает нас пересмотреть свою сознательную точку зрения, взглянуть на объект одновременно с нескольких углов, так и квантовая физика заставляет нас понять, что пространственно-временная закрепленность объекта – это лишь чувственно ощущаемая иллюзия, лишь одна из возможных перспектив, тогда как существуют и другие. Таким образом, новая физика как бы говорит нам: то, что вы воспринимаете как закрепленность объекта есть лишь ваше сиюминутное наблюдение энергетической системы, которая видоизменяется каждую тысячную долю секунды. Источник этого явления остается тайной, в прошлом эту тайну было принято называть Богом. (Вспомним древнюю максиму, известную нам из разных источников: «Бог есть сфера, периферия которой нигде, а центр – везде»). И теперь новая физика использует понятие нелокальности для утверждения и подтверждения этой идеи. Таким образом, некое «сознание», трансцендентное обычному человеческому сознанию, не просто «создает» материю, но также и управляет моделями ее преобразовательных манифестаций.

Новая физика подтверждает догадку Юнга, который говорил о том, что архетипическое энергетическое поле организует хаотичную энергию вокруг смысловых структур, и поэтому все мы движемся в соответствии с ритмами космоса. То, что Руперт Шелдрейк назвал «морфическим резонансом», древние интуитивно описывали как «музыка сфер». Подобно тому, как природа организует объект, позволяя ему реализовать потенциал, так же и психика организует хаотичные энергии в системы развития, приобщая отдельно взятого индивидуума к драме вселенной. В своих мемуарах «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнг писал, что, даже если все желания Эго будут удовлетворены, человек может ощущать себя брошенным и потерянным, пока ему не удастся интуитивно почувствовать свое участие в космической драме, получить опыт нелокализованной связности. Таким образом, мои фантазии о сне Вишну все-таки имели какой-то смысл. Роберт Оппенгеймер, автор высказывания, ставшего эпиграфом к этой главе, тоже осознал архетипический резонанс мгновения во время испытания первого ядерного удара на полигоне в Аламогордо, штат Нью-Мексико. Тогда он процитировал бога Вишну: «Теперь я стал Смертью, разрушителем миров».

Так о чем же вся эта история? Вспомним, я ведь был затоплен синхронистичными событиями, которые олицетворяли оксюморонический, акаузальный принцип в действии. В то время, как я преданно (и, надеюсь, профессионально) исполнял свои внешние, рабочие обязанности, эти синхронизмы постепенно накопились и, в конце концов, заставили меня вспомнить о внутренней работе. Вспомним письмо от бывшего студента, цитату из Марка Аврелия – все многообразие этого мира может гармонично образовывать структурное единство. Я начал забывать, что отдельные фрагменты этого деятельного мира, легко впадающего в разобщенность и невроз, служат движению глубинных потоков. Эти потоки пытаются вытолкнуть нас на более высокий уровень личного сознания, и они же при этом заставляют нас принять скромную роль одной из частичек всеобъемлющего космического сознания. Говоря конкретно, одного сна с ворчащим генералом Грантом было недостаточно, чтобы расшевелить меня, придать мне нужный импульс. Поэтому те же самые энергии перегруппировались, перестроились и попытались мобилизовать меня иным способом – я был в смятении, но необходимую мотивацию получил.

Лицезрея величие и беспредельность нашей вселенной, мы можем устрашиться, и тогда мы взываем к посреднику, будь то государство, гуру или старательно причесанный проповедник Евангелия. Официальные поставщики религии зачастую называют тех, кто пережил личное соприкосновение с тайной, «гностиками». Что же, гносис означает «знание». Если я могу учиться тайне на собственном опыте, если я чувствую действие вселенских энергий, ощущаю их незримое присутствие, то почему бы мне не жить так, как учит меня непосредственное переживание, без посредничества со стороны других, какими бы искренними ни были их намерения?

Но многие не доверяют подобным единичным откровениям, называют это безумием, избегают встреч с незримыми энергиями, которые в действительности постоянно протекают через нас. Налицо вопиющий парадокс – большинство религиозных организаций охраняют людей от переживания религиозного опыта. Не боятся ли они, что верующий захочет сбежать из этой резервации? Уильям Вордсворт сказал о своем современнике духовидце Уильяме Блейке: многие считали его безумцем, но он прозревал глубины, неведомые здоровому уму.

Как только мы признаем присутствие невидимого в нашем видимом мире (который может заявлять о себе в сновидениях или синхронистических событиях), мы по-настоящему начинаем ценить символическую жизнь, мы снова чувствуем себя частью той тайны, которая, помимо прочего, необходимо включает в себя и наше индивидуальное путешествие. Бегство от тайн, бегство от усилий заглянуть внутрь – все это постоянно проявляется в симптомах, соматических расстройствах и беспокойных снах. Работа Фрейда «Толкование сновидений» начинается с эпиграфа: «Если я не могу убедить высшие силы, то, по крайней мере, приведу в движение низшие». Приведенные в действие, эти силы проникают в нашу жизнь в виде навязчивых призрачных явлений.

Эта книга появилась на свет благодаря действию незримых энергий. Одного моего сознательного усилия было недостаточно, даже наоборот, мое сознание постоянно искало пути уклониться от работы над ней. Да, именно незримые силы (боги, демоны, музы – подойдет любая метафора) начали подталкивать меня, сначала едва заметно, а потом все более навязчиво. Я уверен, что каждый из нас постоянно подвергается этим тычкам из мира бессознательного, но мы научились подавлять, не замечать их ради того, чтобы сохранить статус-кво.

Правда всегда тревожна: если мы признаем существование незримых сил, что бы мы под этим ни понимали, то мы должны поменять и свой взгляд на жизнь, мы должны научиться постоянно пересматривать наши ценности, делать непростой выбор. Наши психологические задачи больше не могут сводиться к изменению моделей поведения или когнитивному перепрограммированию. Открыв себя незримому, динамическому миру, мы заново приобщимся к тайне – одновременно притягательная и пугающая перспектива для одержимого властью, привыкшего к комфорту, осторожного сознания. Юнг писал: «Самое незначительное в нашей жизни, если оно обладает смыслом, может стать важнее самого существенного». Эта книга появилась не потому, что я так хотел, а потому что теллурические силы не оставляли меня, навязчиво требуя своего. Как говорится в программе двенадцати шагов, «противоборство рождает упорство».

Я же добавлю: то, что мы гоним от себя, может стать патологией – поверхностной, плоской жизнью или вредными привычками, депрессией, одержимостью объектами, на которые была спроецирована непрожитая жизнь. Признаемся: все, что мы гоним от себя, всегда возвращается к нам навязчивым призраком.

 

Глава 3. Призраки наших родителей

Наши биографии, наши психические жизни, наши импульсы, направленные во внешний мир, сдерживаются и управляются силами, трансцендентными сознанию и индивидуальным намерениям. Подумайте, например, о том, что мы – единственные смертные существа, осознающие всю непрочность своего положения в этом мире. Жизнь преподносит нам два дара: мгновение и осознание его скоротечности. И за нами остается два долга: прожить жизнь как можно более полно и смиренно возвратить этот дар, когда придет время. Но заметим также, что наше собственное восприятие путешествия под названием «жизнь» в значительной степени зависит от той линзы, через которую мы смотрим на мир.

В детстве сразу после Второй мировой войны я получил в подарок летный шлем на меху и летные защитные очки. И в таком снаряжении я на сравнительно небольшой высоте – чуть больше метра – каждый день летал в школу. Мне нравилось, что в очки можно было вставлять разноцветные стекла – это помогало приспособиться к различным климатическим условиям. И я с нетерпением ждал туманной погоды, чтобы вновь увидеть мир в желтом цвете. Зеленая линза создавала зеленый мир, и каждый новый цвет открывал новые грани. Даже будучи ребенком, я понимал: для того, чтобы по-новому взглянуть на знакомый мир, достаточно поменять линзу. Позднее, когда я узнал, что наши глаза тоже представляют собой что-то вроде линзы, многогранная реальность запестрила новыми вопросами: что же в самом деле представляет собой этот мир и почему он предстает таким разным в зависимости от избранной мной линзы?

Нечаянно, негаданно, с характерным детским простодушием я приобщился к мысли Иммануила Канта (1724–1804), который тоже в свое время использовал метафору очков или стекол, когда утверждал, что нам не суждено познать Ding an sich, то есть «вещь в себе». Мы можем познать лишь наше субъективное переживание этой вещи. Конечно же, наше субъективное переживание и есть наша реальность, натянутая на струны нашей физиологии, аффектов и эмоций. Видим ли мы, представляющие собой отдельные физиологии, использующие разные психологические линзы, живущие на разных планетах, один и тот же апельсин, одно и то же яблоко в один и тот же момент? Едва ли. У каждого из нас собственное субъективное переживание этих объектов, и это наше причудливое переживание, взаимодействуя с предполагаемой нами внешней реальностью, в корне меняет ее. (Опыт помогает разуму не впадать в заблуждение, разум необходим для критики субъективизма с его наклонностью к сверхобобщению.) Сам того не подозревая, я приобщился и к принципу неопределенности Вернера Гейзенберга (1901–1076), согласно которому наше переживание мира является интерактивным, диалектическим сцеплением «мира» и «переживания мира», которые неизбежно изменяют друг друга. Короче говоря, мы приходим к выводу о необходимости психологии, необходимости признания того, что все наши переживания субъективны. Более того, на плечи психологии ложится следующий парадокс: она должна ясно показать и то, как мы переживаем мир, и то, как мы его искажаем в самый момент переживания. И мы вынуждены задаваться вопросом, можем ли мы понять хоть что-то из того, в чем мы сами плещемся?

Найти ответы на все эти вопросы нам помогает и феноменология, которая призывает оставить тщетные попытки утверждать что-либо об абсолютной реальности и сфокусироваться на том, как мы переживаем опыт этой реальности. Эдмунд Гуссерль (1859–1938) и другие феноменологи говорили, что мы обязаны изучать переживание мира, не думая, будто мы что-либо знаем о нем самом. И мы в самом деле можем наблюдать субъективное переживание с помощью таких категорий, как восприятие, эмоция, смысл или его отсутствие. Каждый из нас действует внутри заданного «жизненного мира» (Lebenswelt), структурного каркаса культурного опыта, который определяет нашу линзу и дает толкование мира. Этот «жизненный мир» и является нашей линзой, одновременно открывающей и ограничивающей наш взгляд. Небо такое же синее для тебя, как и для меня? В какое мгновение? Переживаем ли мы с тобой одно и то же, когда говорим о счастье? Обладаем ли мы одинаковым переживанием идеи Бога?

Как мы вообще можем устанавливать связи, когда каждый из нас живет в своей идиоцентрической изоляции? К счастью, для этого мы выдумали немало полезных приспособлений (образы, знаки, языки), обладающих общей, хотя и фиктивной репрезентативной основой. Язык математики более или менее единообразен в качестве фиктивной репрезентации соразмерности, протяженности, процессуальности и соотнесенности. Красный прямоугольник на дороге практически во всех странах означает «стоп». Однако, поднимаясь все выше по лестнице абстракций, мы вынуждены использовать метафоры и символы для того, чтобы указывать на неизреченное, коль скоро мы не можем его назвать по имени. Что мы имеем в виду, когда произносим слова любовь, справедливость или красота? Конечно же, существуют общепринятые определения этих переживаний, но само непосредственное переживание и значение произносимых слов – это совершенно разные вещи. А что мы подразумеваем под словами бог, природа или смысл? Если это просто имена существительные, указывающие на какие-то объекты, то найдем ли мы их в Южной Дакоте или Боливии, или Самарканде? И не заключается ли сущностное положение существ нашего вида в том, чтобы отчаянно искать связи, соотносить себя с некоей предполагаемой реальностью, а также с другими представителями вида, постоянно пребывая в состоянии неопределенности?

Людвиг Витгенштейн (1889–1951) остерегает нас от удела быть окончательно околдованными нашими языковыми играми, когда мы, превращая глагол в имена существительные (такие, как природа, Бог, смысл), думаем, что говорим о реальности. По его мнению, если бы мы поняли, как, вырастая, мы оказываемся в очарованном плену у тех самых инструментов, которые позволяют нам ориентироваться в мире, то обязательно хотя бы на некоторое время прикусили бы язык. («О чем невозможно говорить, о том следует молчать», – этими словами заканчивается «Логико-философский трактат» Витгенштейна.) Но мы продолжаем бормотать и временами воевать со своими соседями, защищая свой единственно правильный тип зачарованности. Сколько армий ушло губительным маршем в земли соседей во имя своего Бога, истинного Бога, не осознавая, что идут убивать, защищая лишь правильность и истинность своей метафоры! (Как однажды заметил Джозеф Кэмпбелл, миф – это религия другого человека.) Понимание того, что метафора лишь указывает в сторону тайны, но не является самой тайной, редко возникало в сердцах молодых людей, бодро идущих убивать своих соседей.

Какое же отношение все это имеет к родителям? Самое прямое! Никакое влияние, никакая культурная шлифовка нашей линзы, никакой приобретенный опыт не сравнится с ролью родителей в росте и развитии индивида. От них мы получаем генетическую наследственность, определяющую не только соматические тенденции развития, модели развития процесса старения, предрасположенность к определенным расстройствам и образу жизни, но само психологическое устройство наших органов восприятия и обработки информации: глаз, ушей, мозгов и т. д. Но при всей очевидности физиологического наследования, при всей вездесущности гуссерлианского «жизненного мира» самым мощным всегда оказывается психологическое влияние. Фундаментальные элементы восприятия мира и себя происходят от интернализации всех этих первоначальных присутствий или отсутствий в нашей жизни.

Будучи хрупкими и уязвимыми, мы находимся во власти внешних условий – экономических, социальных, культурных, – которые определяют нашу роль, наши поступки, взгляды и ценности. Lebenswelt средневекового крестьянина-буддиста, жившего в Тайланде тысячу лет назад, и молодого бизнесмена из Монреаля в XXI веке будут значительно различаться, потому что определяются они непохожими линзами для лицезрения и оценки мира. Но более того, мы интернализируем особые послания, наши трактовки этих посланий, а имплицитные и эксплицитные модели поведения, которые мы наблюдаем, ложатся в основу процесса развития взаимоотношений с миром и самим собой. Безопасен ли мир? Идет ли он нам на встречу? Можно ли ему доверять? Окажется ли он агрессивным или опустошающим? И как нам с ним управляться? Каждый ребенок неизбежно интернализирует представление (Weltanschauung) о самости и мире, набор рефлексивных адаптивных стратегем, цель которых – борьба с тревогой и удовлетворение нужд, насколько это возможно в этой лимитированной вселенной.

Если кто-либо, например, ощущает мир как постоянно прорывающийся за свои границы поток, то это значит, что этот человек интернализировал идею о всемогуществе мира и ничтожестве человека перед его лицом. И это ядерное восприятие обобщенной беспомощности приводит к формированию систематических адаптивных моделей избегания, компульсивного стремления получить контроль над окружающим миром или рефлексивного принятия и смирения, или некоей комбинации из всех трех вариантов. Каждая стратегия – это воплощение интерпретации себя и мира, защитная адаптационная схема, которая настолько глубоко и быстро проникает в жизнь, что вскоре становится нашим основным способом бытия в мире. Другими словами, интернализированные интерпретации управляют нашей повседневной жизнью, порождают модели для прививания культуры и определяют наш выбор.

Перед лицом ненадежного Другого, постоянно покидающего тебя Другого, человеку приходится интернализировать это несовпадение между своими желаниями и ограниченными возможностями Другого – так формируются предварительные, бессознательные гипотезы. К примеру, могут быть сомнения в собственной ценности, когда человек интернализирует ограничения Другого как некое утверждение собственной внутренне присущей потребности в заботе. В свою очередь, такая недооценка себя порождает модели избегания и самовредительства или же сверхкомпенсирующей идеи величия. Также возможны переживания нарциссической обиды, которые через манипуляции и контроль со стороны Другого могут привести к более адекватному удовлетворению своих потребностей. Либо человек может быть одержим неумеренной потребностью в успокоении, утешении, близости, которая порождает аддикцию и зависимость. В момент установления сиюминутной «связи» с Другим экзистенциальный ужас разрыва, одиночества и покинутости ослабевает, но лишь на мгновение. И это приводит к формированию зависимости и потребности воспроизводить эту связь снова и снова.

Каждая модель поведения воспроизводится так часто, что со временем становится жестко зафиксированным модусом бытия в этом переменчивом мире, так зависящем от множества факторов. Каждая модель, в свою очередь, – это производный и произвольный взгляд на себя и мир, предопределенный интернализацией отношений с родителями. Это взаимодействие обычно становится всеобъемлющим, непреодолимым, единственным и не терпящим альтернатив. И кто же будет утверждать, что первичная навязчивость взрослой жизни возникает не за счет этой интернализаций родительских фигур, которые предопределяют, преломляют, воспроизводят и, при необходимости, искажают траекторию нашего путешествия сквозь эту непознаваемую вселенную?

Конечно же, мы видим лишь то, что позволяют видеть наши линзы, отшлифованные миллионами повторений ранних лет жизни. Стихи Наоми Реплански, помещенные в начале этой главы, являются признанием в том, что никакие пройденные мили эмоциональной жизни не способны помочь бдительному сознанию освободиться от моделей, интернализированных в процессе выстраивания отношений с родителями.

Вот еще один пример подобной фундаментальной навязчивости: мать Селин умерла после долгой болезни. Селин снится сон: «Я нахожусь одна в доме своего детства, принимаю душ. Выхожу из душа и чувствую, что в доме кто-то есть. Мне страшно. Я открываю входную дверь, переступаю порог, и это тоже пугает меня». Такой сон скорее ставит вопросы, чем дает ответы. Почему сновидица оказалась в домике своего детства? Возможно потому, что в этом доме живет призрак ее матери? В доме никого не видно, но открывать дверь и переступать через порог все равно страшно.

Мы не можем дать определенных ответов на эти эллиптические вопросы, мы даже не знаем, почему мы вообще видим сны. Но в природе энергия никогда не растрачивается, и сны – тоже часть саморегуляции природных систем. Юнг считал, что сны перерабатывают вторжения повседневной жизни, помогают их усваивать, компенсируя ту односторонность, которую она от нас требует. Если рассматривать сновидения под этим углом, то сон Селин вызывает еще больше вопросов. Покидаем ли мы наш детский дом окончательно? Или пережитый там опыт остается с нами навсегда и продолжает влиять на принимаемые нами решения? Возможно, мать Селин, приняв некую более или менее осязаемую форму, находится там? Или именно ее отсутствие вызвало этот навязчивый призрак? Почему и в том, и в другом случае человек испытывает страх? И как не чувствовать тревогу, сталкиваясь с этими необъяснимыми тайнами? Возможно, именно из-за отсутствия матери эго-сновидения боится выйти за порог и вступить во внешний мир?

Некоторые чувствуют себя свободными, чувствуют, как за спиной вырастают крылья, только когда их родители уходят. Другие же после смерти родителей тревожатся, поскольку больше не чувствуют, что у них есть «дом». Роберт Фрост как-то сказал, что дом – это то, куда ты приходишь, и тебя не могут не впустить. А что если такого места больше нет? Что дает нам это огромный внешний мир – чувство свободы или чувство пустоты? Что есть это пустое пространство – «открытость Бытия» (термин Мартина Хайдеггера, 1889–1976) или пустыня, поглощающая бездна? Сможет ли сновидица ступить в лежащий перед ней необъятный мир? Необходим ли был уход матери для этого важного шага, было ли это прелюдией к новой, более полной жизни?

Очевидно, что Селин переживает лиминальный период жизни (limen в переводе с латыни означает «порог»). Но где она окажется, переступив этот порог, в пустынном царстве страха или пространстве свободы и новых возможностей? Или все это – одно и то же место. Неизвестно, как сложится ее дальнейшая жизнь. Мать – важнейшая фигура для каждой девочки. В конце концов мать – это всегда источник, модель, пример для подражания, но как все это отыгрывается в каждом конкретном случае? Недавно одна женщина сказала: «Мне пришлось строить свою модель материнства на руинах дома, который моя мать разрушила своим нарциссизмом».

Оказавшись перед лицом подобных императивов, мы склонны выбирать один из трех путей. Первый путь – принять послание, воспроизвести модель, идентифицироваться с ней все больше и больше по мере того, как она становится бессознательной. Второй и самый распространенный путь – сопротивление. «Я буду какой угодно, только не такой, как моя мать!» – так наше «Я» продолжает определяться образом Другого и не использует собственный скрытый потенциал. Третий путь – всю жизнь думать, как с «этим поступить» и что «с этим делать». Люди, избравшие эту стратегию, живут отрицанием, часто они очень заняты и активны, так как пытаются любым способом отвлечься от этого отрицания. Порой они пытаются излечить себя от действия этого императива, многие при этом становятся психотерапевтами, помогающими людям с подобными трудностями. И не так уж и важно, какой путь был избран, потому что человек в любом случае остается под влиянием модели и продиктованного ей императива, не в силах бороться с их невидимым воздействием на жизнь до тех пор, пока они не будут целиком и полностью осознаны. Как можно говорить о свободном выборе, о свободной воле, когда человеку попросту неизвестно, сколько различных сил так или иначе влияют на него в каждой жизненной ситуации? Именно поэтому Юнг утверждал, что подобные «ядерные» проблемы нам решить не дано, мы можем лишь их перерасти.

Например, важность и значительность фигуры матери может позволить дочери прожить полную и цельную жизнь, если матери в свое время это удалось. Несмотря на все наши ошибки, всю суету и мельтешение, самым главным подарком для ребенка является данная родителями возможность прожить свою, подлинную жизнь. Наглядная положительная модель стимулирует воображение ребенка, дает разрешение действовать и свободно принимать решения. Однако если мать замыкается, отождествляясь с жизнью ребенка или своей ролью, то это навязывает дочке совсем иной императив.

Мать, чрезмерно идентифицирующаяся с материнством, в дочери вызывает такую же сверхидентификацию: либо вынуждает ее жить под девизом «все что угодно, только не это» и игнорировать свои внутренние инстинктивные основы из-за сверхкомпенсации. Дочь может даже начать идентифицироваться с мужскими социальными ролями и ценностями, утратив связь с глубинным «Я». Однако незримое присутствие прошлого обязательно даст о себе знать, помогая или расстраивая планы. Прошлое не есть прошлое.

Аналогичным образом и мальчик получает послание от матери. Какова она – надежная, последовательная, доступная? Если так, то мир будет восприниматься им как нечто устойчивое, идущее навстречу. Мать Юнга была эмоционально неустойчива, и поэтому он писал: «Я помню, что был очень обеспокоен отсутствием матери. С тех пор я всегда чувствовал недоверие, когда кто-нибудь при мне произносил слово „любовь“. Чувство, которое у меня ассоциировалось со словом „женщина“, было чувством естественной незащищенности». Как такое послание влияет на дальнейшую жизнь мальчика, на его решения и поступки? Как это влияет на его отношение к собственному телу, к своей аффективной жизни, к его связям с миром чувств, духа, вдохновения? Чувствует ли он потребность найти раненую женщину и исцелить ее, как это было в случае многих моих пациентов-мужчин? Или же он будет недоверчив к женщинам, будет пытаться взять над ними контроль, или избегать их, или постоянно пытаться радовать их и делать счастливыми? Он будет непроизвольно и настойчиво пытаться наделить женщину своей жизни чрезмерной силой – не ее внутренней силой, а той, что была передана ей под тяжестью внутреннего имаго. Таким образом, он будет воспроизводить контролирующее поведение, избегающее поведение или уступчивое поведение, слабо осознавая глубинный источник этих императивов. Впоследствии его отношение может перерасти в гнев по отношению к своей партнерше, но причины этого останутся неизвестными, ведь бессознательное, по определению, неведомо. Какие бы модели не отыгрывались в его отношениях с женщинами, он всегда будет чувствовать присутствие этого изначального призрака. Описывая смерть, поэт Уолт Уитмен написал: «Темная Мать, постоянно скользящая рядом, еле ступая».

А что можно сказать об отце?

Когда Юнг подходил к своему отцу-священнослужителю с религиозными вопросами, тот отвечал, что нужно просто «верить», не мудрствуя лукаво. Так Юнг перестал верить в своего отца: «„Отец“, с другой стороны, означало надежность и слабость». Тяжелый груз получается: «ненадежная» мать и «слабый» отец. Что же человеку делать со всем этим грузом посланий и императивов – становиться психологом, или бухгалтером?

Что каждый из нас чувствует, услышав слово отец? Возможно ли дать ответ, не поддаваясь влиянию истории прожитой жизни? Не находимся ли мы в плену у призраков пережитого опыта, а точнее, истолкований пережитого опыта, ставших де-факто нашей историей?

Кто-то в отличие от Юнга ассоциирует отца с силой, которая может служить как благим, так и дурным целям. Одни ощущает отца как некий источник жизни и созидания, другие – как силу, злоупотребляющую собственным могуществом. Одни мои пациенты описывали отца как могущественного помощника и мудрого наставника, другие – как чудовище, пожирающее собственных детей из-за собственного гнева, неуверенности и инфантильной ревности.

Для самых первых лет нашей жизни отец, возможно, не так важен, поскольку ребенок очень сильно привязан к матери. Но в период от шести до двенадцати лет отец, являясь необходимым третьим звеном, становится мостом из состояния слияния с матерью. Без этого третьего звена ребенок никогда не оторвется от матери. Все мы видели этих детин весом чуть больше центнера, которые машут с экрана рукой, передавая привет «мамочке». А как же отец? Сегодня все больше мальчиков растут без отцов, а значит, они лишены своевременного перехода во взрослую жизнь. Они либо станут жертвой разного рода зависимостей, либо будут искать извращенные формы взросления в среде своих сверстников.

Ну и, конечно, отец вряд ли сможет исполнить свою архетипическую роль, если у него самого не было отца. Ведь невозможно передать детям то, чего ты сам был лишен. Так, наши школы превратились в емкости для хранения и сдерживания растерянных подростков. Затем они плавно перекочевывают в университеты, но продолжают тем не менее нуждаться в сильном и дарующем силу отце, одобряющим избранный ими путь, удовлетворяющим их любопытство и нужды индивидуации. Так много молодых людей нуждаются в отцовской силе притяжения, но прокладывать путь в темноте непросто, и не каждый осознает всю важность отсутствующего фрагмента в психической мозаике.

Пожалуй, самым тонким и неуловимым наваждением в нашей жизни является призрак неоконченного в прошлом дела. Утверждая это, я не берусь судить наших предков или преуменьшать их достижения. У всех из нас есть доступ к информации, различным моделям, а главное – мы обладаем возможностью задавать вопросы, рисковать, следовать по своему уникальному пути, который нашим предшественникам показался бы немыслимым. Но ни в коем случае нельзя забывать слова Юнга о том, что тяжелейшее бремя детей – непрожитая жизнь родителей. Более того, он считал, что большинство из нас зависят от того, что наши предки

недорешили, от вопросов, на которые они не ответили. Мне часто казалось, что существует некая безличная карма, которая переходит от родителей к детям. И я всегда считал, что должен ответить на вопросы, которые были поставлены судьбой еще перед моими прадедами, что я должен, по крайней мере, продолжить то, что ими было не исполнено [33] .

Прозрение Юнга очень глубоко, и нам нужно постоянно помнить об этих вещах. Разве в Библии не сказано прямым текстом, что «грехи» отцов переходят к детям в третьем поколении? А в античных трагедиях говорилось о том, как, разгневав богов, можно обречь на проклятие семью и все последующие поколения, пока не появится герой, способный вытерпеть все страдания, принести себя в жертву, но снять это навязчивое проклятие. А психотерапевтам постоянно приходится сталкиваться с призраками родителей пациента, а значит, и с призраками их родителей и более далеких предков, сформировавшими устойчивые комплексы и модели, оставившими вопросы без ответов и наполнившими смыслом разные имаго.

Если мы, терапевты, работаем с человеком, который ощущает свою сексуальность, только находясь «под кайфом», значит, налицо влияние родительских запретов, комплексов, сдерживающих или карательных посланий, отделяющих человека от его природы. Если перед нами женщина, не способная высказать вслух свой гнев, свои надежды и желания, то налицо сдерживающая одержимость, лихорадочное наваждение. Порой эти наваждения так четко встроены в структуру личностной истории, что человек попросту не осознает их, думая, что «так всегда и бывает», «такой я и есть на самом деле», «а как может быть иначе?». Перед нами всегда стоит имплицитная задача – получить разрешение на то, чтобы быть собой, желать того, что глубже всего желаешь, служить настоящему мгновению. Однако заряженное имаго, комплекс постоянно противостоит получению этого разрешения.

Итак, чтобы продолжать наши размышления, нам необходимо более подробно остановиться на понятии комплекса, этом бесценном даре Юнга. Из всех его прозрений идея комплекса, пожалуй, самая полезная. Ни один час моей психотерапевтической практики не проходит без размышлений о комплексах, без ощущения их присутствия. Я всегда чувствую, как все мы боремся с этими призрачными явлениями, имеющими власть над нашим настоящим и способными свести на нет все наши потенциальные способности, вынуждая воспроизводить одни и те же истории.

Каждое утро, когда мы встаем и чистим зубы перед зеркалом, мы не говорим себе: «Сегодня я буду заниматься теми же самыми глупостями, теми же самыми непроизвольными и регрессивными глупостями, которыми я занимаюсь все эти годы!» Но ведь мы и в самом деле день за днем совершаем те же самые глупые, непроизвольные и регрессивные поступки – зачем и почему?

 

Глава 4. Навязчивость комплексов

Немногим более века назад Карл Юнг заканчивал обучение в Базельском университете. Темой выпускного диплома он выбрал интересный случай женщины-медиума, которая якобы общалась с душами умерших. Неправда ли, необычная тема для научной медицинской работы – и тогда, и сейчас?

В этой работе он изучал женщину, способную впадать в сомнамбулические состояния «подвешенного» сознания, во время которых души умерших переговаривались через нее голосами, очень похожими на принадлежащие этим людям при жизни. Была ли она мошенницей? Или у нее был психоз? Какая ей была от этого выгода? Дипломная работа Юнга, написанная в 1903 году, была озаглавлена «О психологии и патологии так называемых оккультных явлений». Однако ее автор скрыл, что объект исследования – его кузина Хелена Прайсверк, которую он знал лично и которой доверял. Исследуя ее необычный дар, Юнг пришел к выводу, что состояние ее Эго было исключительно лабильным, похожим на состояние усталости, алкогольного опьянения или стресса, когда отдельные элементы психики получают независимость и способность к самовыражению. Если рассматривать наши сны как примеры того, насколько различными могут быть аспекты нашей личности, как мы действуем в стрессовом, измененном состоянии сознания, произносим слова, о которых на следующий день жалеем, то поймем, что расщепленные части нас берут начало от сказанных нами же слов. Именно для определения этих энергий Юнг использовал термин комплекс, за десять лет до этого введенный берлинским психиатром Теодором Зихеном (1862–1950).

Когда Юнг получил назначение в клинику Бургхольцли, которая до сих пор является функционирует при Цюрихском университете, ее руководитель Эйген Блейлер (1857–1939) поручил ему заняться изучением диагностических свойств теста словесных ассоциаций. (Тогда этот «тест» назывался более точно «экспериментом», поскольку не предполагал правильных ответов.) Испытуемый должен был дать слово-ассоциацию на слово-стимул, в то время как врач фиксировал его реакцию. Занимаясь этими исследованиями, Юнг увидел, что нормальные люди порой неадекватно (то есть эмоционально) реагируют, казалось бы, на обычные слова. Со временем он собрал большое количество случаев, когда слово-стимул затрагивало некий бессознательный материал. Действительно, все мы по-разному реагируем на стимулы, которые жизнь нам предлагает. И наши реакции напрямую зависят от нашей личной истории, психоактивной истории, которая всегда реактивна и заряжена аффективными квантами энергии.

Немецкое слово Komplex нейтрально, как в словосочетаниях «промышленный комплекс» или «торговый комплекс», то есть оно обозначает некую структуру. Однако даже оно может вызывать разные реакции, которые зависят от личной истории воспринимающего. Помните? Слово мать ассоциировалось у Юнга с ненадежностью, а отец – со слабостью. Как он пришел к этому, если не через пережитый в прошлом опыт, который зарядил эти слова определенными коннотациями?

Когда я был преподавателем в колледже, то демонстрировал сущность комплекса следующим образом: я спокойно входил в класс и говорил: «Достаньте, пожалуйста, ручки и листочки бумаги». Несмотря на банальность этой просьбы, было видно, что сердца студентов сжимаются от тревоги. Почему? А кому из нас не приходилось попадать на неожиданные контрольные и проверочные работы? Да, моя фраза была простой и безобидной, но за ней стояла целая история. Более того, за поверхностным уровнем тревоги перед проверочной работой лежит архетипическая потребность в одобрении другого, потребность в безопасности, в защищенности. Весь этот материал приводится в действие одной просто фразой: «Достаньте, пожалуйста, ручки и листочки бумаги». Теперь мы понимаем, что такое комплекс, понимаем, что настоящее мгновение подобно кувшинке, дрейфующей на поверхности необъятного океана эмоций.

Коль скоро комплекс обладает запасом энергии, заряженной историей, он постоянно проявляется через тело – то в виде стеснения в районе горла, то как волнение в солнечном сплетении, то как напряжение мышц, но помимо этого комплекс всегда заряжает мгновение определенной эмоцией. И проблема в том, что находясь под заклятием комплекса, мы всегда воспринимаем эту эмоцию как единственно правильную в данный момент. И только потом мы, возможно, задумаемся: «Почему вчера мы так сильно поссорились?». Народная мудрость знала о комплексах задолго до того, как мы нашли для них имя. «Напиши письмо, но не отсылай его сразу, подожди несколько дней», – и, скорее всего, когда дойдет до дела, мы уже и передумаем.

Комплекс способен весьма коварно узурпировать Эго, завладеть сиюминутным состоянием сознания, заставить нас взглянуть на вещи через регрессивную линзу истории и таким образом вынуждает отвечать на новую ситуацию по-старому. Иногда комплексы выполняют функцию защиты. Нам приходится избегать определенного рода угроз, необходимо смотреть по сторонам, переходя улицу, и нам надо приспосабливаться к обстоятельствам, над которыми мы не властны. И комплексы помогают подойти к чему-то новому с уже имеющейся проверенной базой. Человеку, который никогда не переживал опыт доверия к другому, трудно устанавливать какие-либо отношения. Если в отношениях с другими человек сталкивался лишь с предательством и разочарованием, то вряд ли он будет ценить справедливость, равенство и веру в добро. Если человека наказывали за любовь к прекрасному, то, возможно, картина великого художника вызовет в нем отвращение, а Девятая симфония Бетховена не будет иметь на него никакого воздействия. Комплексы по своей сути не являются ни хорошими, ни плохими. Важно лишь то, как они отыгрываются в нашей жизни. Или (дадим еще более прагматическую формулировку): важно то, что они вынуждают нас делать, и то, что они нам делать не позволяют. До какой степени и в какие конкретно моменты мы позволяем истории управлять нами? И какая все-таки особенность комплекса заставляет нас тревожиться и волноваться? На мой взгляд, этой особенностью является его способность снимать уникальное сиюминутное суждение сознания и утверждать (даже навязывать) вместо него некий исторический взгляд, взятый из менее энергетически заряженного момента истории.

Человек, лежащий на кушетке и рассказывающей что-то о маме и папе, стал таким затасканным стереотипом, что найти подобную карикатуру можно разве что в «Нью Йоркере». Но остановимся и задумаемся: что может быть первичнее той информации о себе и других и динамике взаимодействия между ними, чем наши первые переживания отношений, особенно если мы не склонны к сравнительному анализу? Для описания переживания комплекса Юнг использовал слово Engriffenheit, то есть состояние одержимости, охваченности. Другими словами, действие комплекса, благодатное или дурное, есть охваченность историей, одержимость прошлым. В такие моменты мы принимаем решения, которые становятся некими моделями, воспроизводящими эпизоды из нашей личной истории, будучи ни благотворными, ни дурными, они – все те же. Конечно же, с утра перед зеркалом мы не говорим себе: «Сегодня я буду заниматься теми же самыми вредоносными глупостями, которыми занимаюсь уже много лет». Но день пройдет, и все так и окажется.

Попробуйте сказать человеку, охваченному комплексом (выражение которого может варьироваться от гнева до тревоги и избегания), что он находится в его власти, – он не просто не согласится с вами, но и найдет разумное подтверждение своей позиции. Фактически мы можем сформулировать следующую псевдонаучную теорему: покуда существуют готовые рационализации, комплекс будет под защитой. Таким образом, мы чаще всего оказываемся пленниками истории, исполнителями призрачных императивов, текущих из прошлого, формируя и окрашивая наше настоящее и принимаемые в нем решения. Каждое мгновение – уникально и ново; его никогда не существовало до этого, но, рефлектируя, мы связываем все мгновения вместе. Иногда это дает нам необходимую непрерывность, но чаще мы регрессивно подчиняемся прошлому. Такова сила комплексов.

Сейчас читатель наверняка возопит, требуя окончания изложения теории комплекса и ярких примеров. С вашего разрешения приведу случай, который произошел сегодня в четыре часа дня. Прошу читателя поверить во все рассказанное и благодарю своего пациента за разрешение привести его историю в этой книге. Он сразу же понял (в общих чертах) значение сновидения и его роль, и мы оба были поражены его мудростью и тем, как это сновидение подвергло критике комплекс, бывший основным в жизни сновидца.

Мы уделяем сновидениям столько внимания именно потому, что восходят они не к Эго. Если кто-то полагает иначе, то пусть попробует заказать себе этой ночью сон так же, как он делает заказ в ресторане, и попробует посмотреть, что на это ответит бессознательное. Итак, вот история Джеффри и его сновидение.

Сновидец – мужчина в возрасте за семьдесят, который преданно, но бесплодно нянчился со своей женой-алкоголичкой в течение многих лет, пока она не умерла. Через некоторое время после этого у него появилась новая женщина, тоже по-своему проблемная. Даже чувствуя тщетность отношений, он не мог оставить эту женщину, потому что испытывал к ней сострадание. Беда не приходит одна, и в этот же момент сломалась жизнь его дочери. Ему пришлось потратить много времени, денег и сил, чтобы помочь ей и ее детям. Вскоре ее жизнь стабилизировалась, и Джеффри смог немного передохнуть. Когда его дочь снова попала в переплет, он был готов ехать к ней за тридевять земель, чтобы помочь. Все его усилия и помощь трем женщинам весьма примечательны и благородны, но в итоге получается, что его жизнь была подчинена чужим проблемам, чужой патологии. Он предпочитал не думать о том, что принес всю свою жизнь в жертву, однако у его психики был другой взгляд на вещи, и она хотела быть услышанной.

На последнем утреннем сеансе перед отлетом к дочери он рассказал мне свой сон. Сила этого сновидения потрясла его, на каком-то уровне он мог истолковать его и понять его смысл, однако наше обсуждение привело его к более глубокому пониманию того, что можно было бы назвать его основным комплексом. Не забывайте, пожалуйста, о том, что сновидец не изобретает свой сон намеренно, но тем не менее это – его сон, проистекающий из более широких слоев его жизни, чем те, что находятся под властью комплекса.

Моя мать умерла. Она лежит в черном гробу прямо передо мной. Со мной рядом стоит мой отец и другие, но это всего лишь их тени, они ничего не говорят и вскоре исчезают.

Врач и я собираемся сделать вскрытие. Я не очень хочу этого. Но врач говорит, что мы обязаны, что эту нужно сделать для кого-то. Я понимаю, что кому-то необходима информация, которую мы получим после вскрытия.

Мне в голову приходит мысль: «Почему я? Неужели то, чего не может сделать муж, должен сделать сын?».

Врач скорее похож на чародея из былых времен. Он одет во все черное, а в руке у него – длинный посох, которым он пытается открыть гроб.

Я боюсь, что могу чем-то заразиться от разлагающегося тела. Врач открывает гроб. Перед нашими глазами – женщина в длинном черном платье с объемными плечами. Она не похожа на мою мать ни в один из периодов ее жизни. Женщина выглядит молодой, ей около тридцати, и она совсем не кажется мертвой. Теперь я вижу – это Джолин [покойная жена Джеффри].

Она как будто бы пробуждается ото сна. Врач не успевает прикоснуться к ней, как она встает и оказывается напротив нас. Я думаю, что это Джолин, и я не хочу, чтобы она снова вернулась к жизни.

Врач говорит: «Их лучше оставить в покое». (Мне кажется, что он имеет в виду эту женщину, лежащую в гробу, и подобных ей.) Он заносит посох, чтобы убить ее и закрыть гроб. Я кричу «Нет!» и останавливаю его. Восставшее из мертвых тело пугает меня, но мысль об убийстве пугает меня еще больше.

Женщина ругает врача, оскорбляет его, называя грубыми словами, как если бы они были знакомы. Я замер, съежился, жду, что будет дальше.

Она выходит из гроба, прохаживается по комнате и произносит: «Я здесь главная. Я вернулась».

Она скользит по воздуху и приближается ко мне. Она целует меня в губы, а затем удаляется темной тенью и исчезает. Ее поцелуй остается на губах кислой горечью.

Скажите, кто способен сознательно такое придумать? Однако, несомненно, сон принадлежит сновидцу и вытекает из истории его призраков. Сон был леденящим, пугающим, но Джеффри сказал, что теперь никогда не забудет его.

В первую очередь это сновидение говорит нам: прошлое не находится в прошлом. Как страшно звучат слова: «Я здесь главная. Я вернулась». В любых близких отношениях мужчины с женщиной будет неизменно присутствовать материнская энергия. В детстве отец казался Джеффри добрым и готовым поддержать, однако именно с тех пор перед мальчиком встала задача – заботиться о раненой женщине, находящейся рядом. И это заряженное имаго, несомненно, сыграло свою роль (пусть Джеффри этого и не осознавал) в выборе будущей жены. И чем интенсивнее это имаго отыгрывалось, тем больше сил и жертв требовала от него ее патология.

После смерти жены он стал посещать психотерапевта, и поэтому его внутренний «врач» требовал вскрытия его истории, его комплекса, однако Эго этому сопротивлялось. Во сне говорится, что сын обязан сделать то, что не под силу отцу. Внутренний врач пациента всегда сотрудничает с психотерапевтом в процессе терапии. Подобно чародеям былых времен они сталкиваются с тайнами и темными делами. Сновидец, естественно, противится операции вскрытия, так как боится вспышки старой болезни, но он вообще не способен ни на что, пока мать не превращается в его бывшую жену Джолин.

Во сне, когда он осознает, что Джолин никуда не ушла, а, наоборот, вернулась навязчивым призраком, он ужасается и признается сам себе, что у него просто нет сил и воли пройти этот путь еще раз. Но сила комплекса велика, и нам трудно вырваться из этой давным-давно запрограммированной истории. Комплекс дразнится, оспаривает способности к анализу, принижает нас и заставляет замереть в нерешительности.

Архаичная история – заботиться об этой раненой женщине, защищать ее даже ценой собственной жизни – заиграла новыми красками: «Я здесь главная. Я вернулась». Только подумайте об этой неистребимой, вампирической силе комплексов, которые присасываются к нашей душе, выпивая ее до последней капли! Этот жуткий поцелуй, под чарами которого он все еще находился, когда рассказывал мне свой сон, это поцелуй смерти (не любви, не жизни и не самопожертвования). Поцелуй, которым смерть награждает живых, напоминая о себе.

И заметим, в какой момент пришел этот сон – именно когда он уезжал, чтобы снова жертвовать собой ради третьего поколения раненых женщин. Конечно же, человек должен проявлять сочувствие к своей жене, к ребенку, к другу, однако для Джеффри это стало миссией длинной в жизнь. Не должны ли мы сделать вывод, изучив всю эту глубокую образность Самости и весь контекст, что ему надо хотя бы попытаться измерить масштаб его жертвы, совершаемой ради взрослой дочери? Пока я пишу эти строки, он уже спешит на помощь с привычной решимостью миссионера. А я жду отчета о том, как все пройдет. На следующей неделе мы снова объединим свои усилия, чтобы проникнуть в его дом с привидениями, в эту историю, которая не хочет завершаться, восстает из могилы и снова пытается диктовать свои ужасные императивы. Как кто-либо из нас может полностью освободиться от этих историй, осознанно изгнать всех призраков и стряхнуть с себя это наваждение?

Остановившись и сознательно поразмыслив над теми моделями и структурами, на которых строится наша жизнь (особенно это касается разрушительных и саморазрушительных моделей, от которых труднее всего освободиться), мы вдруг понимаем, что действительно являемся источником всех наших проблем. Где же выход из этого неприятного противоречия? Ответом явно окажется головоломка, над которой все мы бьемся и будем биться в течение жизни. А заключается она в следующем: наше Эго стоит на службе у могущественных, запечатленных в нашей психике «императивов», одни из которых были порождены травмой, другие – постоянным воспроизводством, третьи – «истолкованием» мира вокруг нас. И неважно, верны эти толкования или нет, они в любом случае превращаются во фрактальные сценарии, которым хрупкое Эго следует (верит в них и сверх меры полагается на них). И чем бессознательнее это служение, тем самостоятельней и независимей становятся эти императивы.

Например, женщина, в свое время испытавшая травматичный опыт покинутости, очень тяжело переживала поездки мужа в командировки. Когда он задерживался (к примеру, из-за плохой погоды), она представляла, что он погиб, а затем представляла, как она продает их дом и переезжает в другой штат, чтобы быть ближе к дочери. Когда же он возвращался, она ощущала отвращение к себе и тревожное облегчение. По существу она была жертвой призрачного действия истории, порожденной чувством неизбежности покинутости. Подобные неадекватные реакции и фантазии насторожили ее и ее мужа настолько, что они решили вместе пройти курс психотерапии. Муж умолял ее воспринять его смерть (если однажды он умрет раньше нее) не как ситуацию, в которой он ее покидает, а как естественный ход жизни. Он не хотел, чтобы его смерть усиливала ее чудовищный комплекс покинутости. Аналогичным образом человек, выросший без отца и воспитанный сногсшибательной матерью, будет навязчиво преследовать свою жену, контролировать ее телефонные звонки, так как будет постоянно ожидать предательства и того момента, когда она оставит его, как это сделали его родители. Такова власть истории, особенно ранней травмы, которая так скручивает наши брови, что нам уже никогда не отбросить эту хмурь.

Как много людей (в том числе моих пациентов и знакомых) корили и уничтожали себя за то, что снова и снова становились жертвами одних и тех же разрушительных моделей поведения. Но мы должны научиться прощать самих себя, ведь эти призрачные наваждения есть у нас постольку, поскольку у нас есть история. А история жирно вписывает себя в нашу неврологию и психологию. На семинарах меня часто спрашивают: «В какой части вашей жизни вы застряли?» Но ни в Южной, ни в Северной Америке, ни в Канаде, ни в Европе, ни в России никто ни разу не спросил: «Что означает застрять?». Ведь все мы можем, не раздумывая, сказать, где мы застряли. Вопрос в том, почему не получается выбраться? Мы бичуем себя за то, что снова застряли, и обещаем себе завтра (или в новом году) начать жить по-другому. Одна из причин нашего бессилия – блокировка нашей воли комплексом, который так же силен, как и наше намерение двигаться вперед. Порой решимости, намерения, силы воли и усилий бывает достаточно, чтобы прорвать блокаду и вырваться на свободу. Но иногда этого мало. Почему?

Глубинная психология научила меня тому, что все, что мы видим, компенсирует все то, чего мы не видим. И сознание не всегда понимает, что к чему, не всегда видит суть дела. Если эти два допущения верны, то не удивительно, почему жизнь такая трудная и почему у бихевиоральной психологии столько работы.

Будучи сам человеком, страдающим от действия комплексов, и будучи терапевтом, наблюдающим за комплексами других людей, я понял, что все те места, в которых мы застреваем, так или иначе связаны с двумя экзистенциальными угрозами нашему выживанию и благополучию – с покинутостью и одержимостью. Я уже писал об этих угрозах-близнецах и неизменных доспехах наших стратегий и планов действий, поэтому не вижу необходимости здесь повторяться. Говоря метафорически, наша проблема (место, где мы застряли) связана с архаичной областью нашей психологической истории невидимым проводом. Где бы мы ни переживали опыт одержимости и охваченности, мы также и приобретаем стратегии избегания или борьбы за власть или смирения и податливости. Где бы мы ни переживали опыт покинутости в одной из ее многочисленных форм, мы интернализируем некий недочет как собственную характеристику и начинаем заниматься самовредительством или компенсаторным самоутверждением, зачастую за счет других, или ищем поддержки у других людей, у организаций, у вредных привычек и т. п. Другими словами, наши проблемы связаны не столько с недостатком нашей воли, сколько с могучей способностью призраков нашей истории дотягиваться до нас и «оберегать» от повторного переживания изначального сценария травмы. Рассуждая о навязчивом повторении (комплексе, заставляющем нас застревать в ранящих нас историях), Фрейд утверждал, что мы не просто запрограммированы на повторение, но на определенном уровне мы извращенно стремимся к нему, чтобы испытать ощущение контроля. Удивительным образом это воспроизведение выбранной нами боли оказывается предпочтительнее повторного переживания изначальной боли. Эти перверсивные модели, вступающие в противоречие с сознательной волей, заставляют нас признать могущество призраков нашей истории.

* * *

Приведенный ниже рисунок показывает механизм работы комплекса (см. рисунок 1). Иногда мы способны распознать его, так сказать, поймать с поличным. Например, мы можем чувствовать избыток энергии, неадекватность ее объема жизненной ситуации. Проблема в том, что, находясь в мощных объятиях комплекса и смотря через линзу определенной истории, мы воспринимаем неадекватный объем энергии как вполне адекватный. И только потом, сменив линзу, мы уже понимаем, что он был избыточным. Однако, размышляя таким образом о роли призраков историй в нашей жизни, мы способны в нужный момент осознать свою чрезмерную заряженность и немного ослабить хватку. И тогда можно избежать неверных решений и ненужного вреда.

Рис. 1. Механизм действия комплекса

Все мы знаем, что во время стресса или любого состояния, когда сознание теряет бдительность (например, под действием алкоголя или каких-либо препаратов), защитные и сдерживающие фильтры ослабевают и человек склонен действовать импульсивно, порой даже применяя насилие. Большинство случаев домашнего насилия происходит в состоянии стресса, под действием алкоголя или других веществ. Я был на стадионах и видел, как дети превращаются в неистовых монстров. Виной тому – гремучая смесь из жизненных фрустраций, действия алкоголя и анонимности, которую сулит толпа. С точки зрения психологии нет особой разницы между рок-концертом, футбольным матчем (которые подразумевают алкоголь, «травку» и анонимность) и митингом нацистов. Человеческое эго-сознание поддается воздействию комплексов удивительно быстро – этот факт отрезвляет. Каждый из нас может с легкостью принять коллективные ценности, пасть жертвой коллективного безумия. Я был паломником в шести бывших концентрационных лагерях, и я знаю, что все это создано не злодеями и психотиками, а обычными людьми, подпавшими под неизбывное действие комплекса и потерявшими связь с собственной душой. Нет во всем мире стольких злодеев, чтобы наполнить людьми все эти лагеря, обеспечить перевозки, произвести массовые сжигания или просто не обращать на это внимания. Для этого было необходимо сотрудничество миллионов людей. Даже мои соотечественники были близки к оправданию рабства, уничтожению автохтонных культур, расовой сегрегации, порче окружающей среды и признанию пыток частью национальной политики, а все потому, что однажды пробужденный комплекс будет с легкостью находить все новые и новые рациональные оправдания.

Энергия комплекса всегда проявляется в нашем теле. Детектор лжи и другие приборы могут зафиксировать разряд нашей энергии и рассказать нам много такого, чего мы не осознавали. Поэтому, ощутив знакомые телесные симптомы (потение или дрожь ладоней, волнение в области живота, першение в горле), мы можем поймать комплекс налету. Так мы понимаем: все, что происходит в психике, неизбежно отражается и в теле, ведь каждый из нас является целостным организмом. Более того, наше тело практически безошибочно регистрирует все психические изменения, одобряя или не одобряя тот или иной шаг. Так, например, у психотерапевтов есть профессиональное расстройство: из-за того, что во время сеансов их психика напряженно работает, а тело при этом находится в расслабленном состояния, многие из моих коллег страдают от проблем с шеей и спиной. Поэтому многие из них уже начинают осознавать необходимость физических упражнений, которые помогают избавиться от излишков полученной от комплексов энергии и подготовить тело и дух к новому рабочему дню.

Иногда мы можем заранее предсказать появление комплекса (например, перед экзаменом, походом к зубному врачу) и действовать соответственно с этим. Вполне естественно немного волноваться и опасаться, когда идешь на собеседование, потому что от этого во многом зависит твое будущее. Но насколько же затрудняется этот процесс, если к нормальному уровню стресса добавляются комплекс неполноценности или негативный родительский комплекс! Я знал много прилежных учащихся, собиравшихся стать психоаналитиками, которые не могли окончить обучение из-за негативного родительского комплекса – его констелляции были такими мощными, что они забывали все, что знали, и превращались в робких, мямлящих детей.

Периодически некоторые агентства по исследованию общественного мнения от нечего делать расспрашивают людей об их сильнейших страхах. Но ответы всегда одни и те же. Под номером один – не смерть, не терроризм, а выступление перед аудиторией. Почему? Перед каждым из нас так или иначе вставала экзистенциальная задача угодить «большому другому». Этими другими чаще всего оказываются родители или люди, от которых зависит наша жизнь и благосостояние, однако это архаичное имаго, комплекс всегда переносится на аморфного другого, воплощаемого людской массой.

Я – интроверт, но мне приходится много путешествовать и выступать перед людьми, поэтому я научился справляться со своими страхами. Я заранее как бы проговариваю комплекс, как правило, одним из двух способов. Во-первых, я напоминаю себе: «Ты не должен позволять комплексу нагрузить собой эту ситуацию. Эти люди пришли сюда не для того, чтобы судить тебя. Они хотят, чтобы ты им помог справиться с их жизненными трудностями. Накопленные тобой знания могут оказаться полезными. И им нужен не ты, а твои знания!» Я, правда, говорю все это самому себе. Во-вторых, и этот способ опаснее, я всегда бужу лихо (хотя оно и тихо). Я напоминаю себе о том, что произошел из семьи, лишенной возможности дать мне хорошее образование, а значит, и возможности высказаться в полный голос, заявить о себе в этом мире. И теперь у меня, сына моего отца, внука моего деда, есть такая возможность, и я получаю право говорить от лица тех, кто не мог этого делать. Все это придает мне достаточно сил и храбрости для преодоления «боязни сцены». По сути, я борюсь с одним комплексом при помощи другого комплекса.

Обе описанные мной стратегии помогают опередить и перехватить комплекс, который, подобно акуле из фильма «Челюсти», всегда находится где-то рядом и в любую минуту готов напасть. В первом случае я освобождаюсь от комплекса, пересматривая его ограничивающую перспективу. Новый взгляд всегда шире старого, он чреват новыми возможностями и не укладывается в старые границы. Во втором случае я выбиваю один комплекс другим. И хотя будить лихо опасно, оно все равно оказывается меньшим злом, чем старые, глубоко засевшие сценарии стыда и отвержения. В результате всем кажется, что это дается мне легко: «Вы выглядите так спокойно и невозмутимо». Но все важнейшие битвы всегда разгораются внутри и начинаются задолго до выхода на сцену.

Главная проблема – это огромный запас энергии, откуда комплексы черпают свои силы. То, что в нашей истории первичнее, архаичнее, то и будет вытягивать больше энергии. Затем стоит отметить ограниченное воображение подобных призрачных явлений. Область действия комплекса всегда ограничена первоначальным временем и местом. Он способен выдать лишь то, что уже записано на пленку, то есть наши защитные механизмы, конкретные ситуации и места, в которых мы можем поступить только так и не иначе. На наше счастье, все мы взрослеем, становимся эластичнее, открываем для себя новые альтернативы и обретаем способность действовать, исходя из настоящего момента. Но никогда нельзя быть полностью уверенным в том, что комплекс с его программой регрессии не схватит нас вдруг за ногу и не потащит назад. Именно в этом и заключается работа нашей жизни – выходить все дальше за пределы того пространства, в котором комплексы с легкостью могут нас достать. Когда мы начинаем осознавать и узнавать всех этих призраков, мы должны сказать себе: подобная привязанность к прошлому неприемлема! И мы должны героически сражаться за свою независимость и суверенность.

Мать Чарльза была эмоционально навязчивой, а отец был пассивным и слабым. Но ему удалось выбраться из этой тюрьмы благодаря тому, что я называю «сиэтлским решением», то есть он просто уехал как можно дальше от дома. Но в наших чемоданах под слоем носков и трусов с нами уезжают и наши истории, всегда готовые быть сыгранными в новых декорациях. И, не зная о констеллирующей силе своего комплекса, Чарльз нашел и выбрал эмоционально трудную девушку, женился на ней, и вскоре ее стрессы и огорчения, так похожие на стрессы и огорчения его матери, стали точно так же властвовать над его жизнью. Первым «выходом» из трудной ситуации стала депрессия (гнев обратился вовнутрь и познал беспомощность), следующим «на помощь» пришел алкоголь, потом – связь с другой женщиной, живущей в двух часах езды. Их скоротечные свидания наполняли его чувством вины – тревогой, вызванной разрушением его комплекса «хорошего мальчика». В конечном итоге ни Чарльз, ни его любовница не были счастливы.

Отношение ребенка к навязчивому родителю всеобъемлюще, и у Чарльза было только два выхода: сдаться и жить в депрессии или же нарушить законы этого сценария (однако такой волевой акт всегда сопряжен с сильным чувством тревоги и вины). Ему нужно было перенести злость с матери и жены, являющейся суррогатом матери, на саму сковывающую силу деспотичного и единовластного комплекса и наконец понять, чего он на самом деле хочет от жизни. Служение «большому другому», равно как и бунт против него, не подразумевают сознательной и свободной жизни. Кажется, что выбрать свой путь, осознать свои желания и устремления просто, но на самом деле это очень трудно, особенно если учитывать силу не принимавшегося в расчет первоначального императива и постоянное подчинение и приспособление нарциссическим потребностям другого.

Все мы так или иначе подчиняемся подобным архаичным императивам. Они сопровождают нас по мере того, как мы растем, и мы привыкаем к ним, как к вредным привычкам. Но мы и наша история – это не одно и то же; в конечном счете мы – это то, что хочет войти в мир через нас. Но недооценивать силу наших историй, не замечать их постоянное незримое присутствие – большая ошибка. В следующей главе мы продолжим описывать влияния наваждений и призраков прошлого на нашу жизнь. А уже потом попробуем понять, как с ними бороться.

 

Глава 5. Наша пляска смерти

Призраки и навязчивости отношений

Однажды учительница начальных классов сыграла нам жутковатую навязчивую мелодию. Имени композитора (Сен-Санс) я тогда не запомнил, но вот название самой вещи навсегда запечатлелось в моей памяти – Пляска смерти. Мотив пляски смерти (Danse Macabre, Totentanz) был очень распространен в средневековой иконографии, церковных ритуалах и народной культуре. Ее неотвратимый посыл таков: владыка Смерть рано или поздно явится, и всякий из нас в независимости от богатств или заслуг исполнит последний танец на краю уже отверстой могилы. Как часто, уже повзрослев и став психотерапевтом, я размышлял над этой метафорой, как часто я наблюдал наличие жестких моделей отношений у вдумчивых, благонамеренных людей, которые падали жертвами призраков прошлого. Как часто незримые энергии вынуждали их без сожаления наступать на те же грабли, заходить в те же тупики. Возможно, лучше всего получится описать это явления, пересказав какое-нибудь сновидение, ведь с их помощью психика показывает нам, что же происходит на самом деле. Вспомним, что не Эго порождает наши сновидения, но тем не менее сны нам принадлежат. А значит, некий источник энергии внутри нас наблюдает, воплощает, а затем дает свои комментарии (всем, кто хочет их услышать). За годы работы у меня набралось много интересных примеров того, как каждую ночь психика отдает дань уважения мертвому прошлому. И мертвые, оказывается, еще не мертвы, а продолжают отплясывать.

Сегодня я беседовал с Дениз, зрелой женщиной, которая сделала хорошую профессиональную карьеру. Однако она была озабочена характерной для нее проблемой – ей нужно было ехать в родной город, к отцу, которого она совсем не хотела видеть. Отец был тираном, который заставлял всех сыновей и дочерей удовлетворять его нужды, а также заниматься тем, чего он не успел и не смог сделать в течение своей жалкой жизни. С материальной точки зрения жили они в достатке, однако духовная жизнь отца была, и остается, бедной и убогой. От своих взрослых детей он требовал послушания, лести и раболепия. Моя пациентка очень хотела съездить в родной город, чтобы повидаться со старыми друзьями, но она понимала, что ей предстоит разговор с отцом – она хотела, наконец, сказать ему, что выполнение его требований было слишком высокой ценой за посещение родного дома. Конечно же, предстоящий разговор вызывал в ней чувство тревоги. И хотя она больше не собиралась терпеть его презрение и деспотизм, сказать отцу «нет» казалось ей непосильной задачей.

Метафорически нашу психику можно сравнить с компьютером, который запрашивает следующую информацию: был ли я в такой ситуации раньше, какой урок был мне преподнесен пережитым опытом, каков будет план действий на этот раз? И этот процесс происходит за секунду, как рефлекс, состояние нашего Эго моментально заполняется воспоминаниями об этом прошлом опыте и всех сопутствующих обстоятельствах. Для нашего внутреннего ребенка родители всегда остаются великанами, которые обладают огромной силой и способны как помочь, так и причинить боль. И это хорошо запрограммированное имаго никогда не уходит насовсем, сохраняя заряд энергии, готовый сценарий и предсказуемую развязку. И если любой другой человек может сказать вашему отцу: «С меня достаточно контроля и манипулирования, на этот раз я проведу время в другом месте и с другими людьми, так и знай!», – то в вас это приближение к пропасти будет воскрешать пережитый ранее опыт и вызывать сильнейшую неконтролируемую тревогу. В случае Дениз мы, по крайней мере, точно можем назвать источник тревоги. Мы признаем право дочери на личную свободу.

Джереми, мужчина в возрасте немного за шестьдесят, раскаивается в том, что позволил себе сорваться на жену. Ее чрезмерное внимание к его хлопотам по дому вызвало сильный приступ гнева, и он накричал на нее, потребовав оставить его в покое. Его реакция была преувеличенной, и оба они понимали, что ситуация такого не подразумевала – дело было в незримом присутствии какого-то призрака из прошлого. Его мать была крайне навязчивой, постоянно лезла в дела детей, смущая и травмируя их. Она считала, что человек, не сходивший один день в туалет по-большому, обречен умереть от отравления, и поэтому вплоть до старших классов Джереми приходилось отчитываться перед ней в этом вопросе. Только в колледже он узнал, что один пропущенный день не только не смертелен для человека, но и вообще не чреват никакими болезнями. Джереми занимался легкой атлетикой – метанием копья – и на весенние каникулы брал копье с собой, чтобы продолжать тренировки. Привязывая его к машине, он подкладывал полотенце. И вот однажды ветер сдул это полотенце, что вызвало крайнее беспокойство с его стороны. Тревога Джереми удивила его спутника, на что ему пришлось ответить, что его мать знает точное количество всех полотенец и будет ругаться и кричать, когда узнает о пропаже. Когда уже после каникул они вернулись в общежитие, его «друг» рассказал всем домашние истории Джереми, и тот стал посмешищем. Каждый день его спрашивали: «Ну что, ты уже посчитал? Все полотенца на месте?» или «Ну как, сходил сегодня по-большому?». Испытанные тогда стыд и ничтожность живут в нем до сих пор. Теперь об этом известно не только ему, мне и его жене. И, увы, удержаться от избыточной эмоциональной реакции получается не всегда.

И Дениз, и Джереми – взрослые, состоявшиеся люди, и я помог им осознать живущие в них ядерные комплексы, а также указал им на попытки Самости исправить ситуацию и принести исцеление. Оба они увидели сны, которые дали им широкий ракурс, выходящий за рамки взглядов Эго, оказавшегося в непростой ситуации. Оба они осознали, что сны, принадлежавшие им, тем не менее происходили из более широкой структуры, чем Эго, что эти сны были их друзьями, защитниками и наставниками.

Дениз, тревожащаяся из-за предстоящей поездки в родной город, приснилось, что в аэропорту ее встретил мэр города, торжественно поприветствовал ее и заявил, что для него и всего города ее приезд – большая честь. Ее отец тоже был там, но он просто ушел, удивленный тем, что на этот раз не он в центре внимания. И хотя удаляющийся отец вызвал в сновидице чувство тоски, она осознавала, что внимание мэра и ее присутствие на церемонии важнее. Причем мэром города в ее сне был не действующий мэр, а тот, что руководил городом во времена ее детства. Она поняла, что воплощенный в сновидении более объективный взгляд на саму себя, выраженный пышным приемом, не имел ничего общего с отношением к ней отца. Сон призвал ее раз и навсегда освободиться от влияния нарциссических потребностей отца. В конце концов, если сам мэр, своеобразный суррогат Самости, признает ее ценность, то ни отец, ни Эго сновидицы не имели права эту ценность оспаривать.

Джереми, проявивший сверхчувствительность к вниманию жены, увидел целую серию снов. В самом травмирующем из них его мать кричала на него, подобно банши, пытаясь заглотить его своим отверстым ртом. Он сравнил образ сновидения с картиной мексиканского художника Давида Сикейроса (1896–1974) под названием «Эхо крика». В другом сне его жена была одета по моде 1950-х годов, то есть того времени, когда он был ребенком. В этом сне присутствовали коробки с крупой, нравившейся ему в детстве. На этих коробках были изображены ковбои и другие герои, чьи деяния резко контрастировали с его рабским существованием. Он откладывал карманные деньги, чтобы потом обменять их на магические кольца, шпионские очки и костюмы мифических спасителей. Его юная психика отчаянно нуждалась в мужской энергии, и картонные герои отлично для этого подходили.

Любые отношения всегда включают два базовых психологических механизма: проекцию и перенос. Вопрос лишь в том, насколько бессознательно эти механизмы действуют, заставляя нас совершать или не совершать те или иные поступки. В своем сновидении Джереми спроецировал часть материнского имаго на жену. А могло ли быть иначе? Его мать была самой могущественной женщиной в его жизни, ведь в самые важные для формирования его личности годы она была вездесущей и всесильной. Теперь главная женщина его жизни – жена, и он неизбежно проецирует силу предыдущей женщины на нынешнюю, наделяя ее властью, которой она на самом деле не обладает. Но если мы смотрим на другого человека через линзу прошлого, то былые силы и стратегии проецируются на настоящую ситуацию, на нового человека, и весь сюжет с развязкой остается прежним.

Проводя семинары в женских группах и обсуждая мужчин (как свой среди чужих), я всегда описываю подобные примеры переноса и показываю, как они вынуждает мужчин наделять женщин властью над своей жизнью. Такой дар поначалу льстит женщине; однако не стоит забывать, что основывается он не на реальных отношениях, не на связях с реальной женщиной, а на призрачном наваждении истории. После того как женщина получает эту небывалую власть, у мужчины остается три выхода: любой ценой делать ее счастливой, пытаться ее контролировать или же избегать ее. В такие моменты я обязательно слышу высокий голосок одной из участниц женской группы: «Мой муж избрал все три пути сразу». Бессознательно или умышленно жена может использовать первый вариант, но необходимо помнить, что подобная забота мужа происходит не из любви, а из воли к власти. Поведение мачо – явный показатель широты перенесенной силы материнского имаго. Чем больше мужчина фанфаронится, тем менее он по-настоящему мужеподобен. (Именно поэтому мужчины-мачо, проявляя гомофобию, по сути, расписываются в собственной неспособности противостоять фемининной силе; именно гомофобия является своеобразным пропуском в группировку мачо, вроде спортивной команды или армейского взвода.) Точно таким же образом избегание мужчиной близких доверительных отношений с женщиной напрямую зависит от ситуации, сложившейся в детстве. Итак, виртуально все взрослые отношения представляют собой призрачные перепроигрывания прошлых ситуаций, прошлых ролей (персон) и сценариев.

Сон Джереми в этом смысле был очевиден: его жена была помещена в декорации и обстановку его детства. Как можно не видеть этой зловещей связи? Так и хочется сказать: с помощью этих снов человек может в одночасье (скорее даже в «одноночье») избавится от бремени прошлого. Это не так. Но и Дениз, и Джереми стали свидетелями того, как их сны объективировали особый вид энергии, который нес какую-ту информацию, поддерживал и даже исцелял. Дениз сам мэр заявил о том, насколько она важна, что она прославила свой родной город, а ее отец здесь не при чем. Джереми увидел, что его жена стала злополучным носителем обломков неразрешенного прошлого. Благодаря своей любви к жене, благодаря воле к свободе и к уникальности собственного пути, Джереми научился жить настоящим и стал более сдержанным. Порой он возвращается в прошлое, но ему удается быстро высвободиться из его объятий, ведь теперь он осознает, что все это касается его прошлого, но не его настоящего. Однако в самый разгар мгновения об этом не так просто помнить. Но эта способность постоянно помнить, осознавать и позволяет нам завоевывать настоящее. Такова мудрость Эдмунда Бёрка, воспроизведенная в наблюдении Джорджа Сантаяны: тот, кто не учится у прошлого, приговорен его повторять. Эта истина справедлива не только в национальном масштабе, когда президенты и понтифики щеголяют своими неврозами за счет народа, но и для самых сокровенных покоев. На самом деле, чем глубже и ближе отношения, тем большей властью обладают драмы прошлого, потому что значат больше, а следовательно, и бремя их тяжелее.

Позволю себе проиллюстрировать призрачную пляску смерти еще двумя примерами, снова используя сны в качестве отправной точки.

Илзе родилась в старой европейской семье, где глава семьи был благонамеренным диктатором, решал, с кем дружить и как относиться к жизни. Мать же пассивно одобряла этот режим. Естественно, отец не считал свое поведение сверхдоминирующим и желал дочери только добра, и она всецело принимала такую трактовку их отношений. Разразилась Вторая мировая война, и семья переехала в США. Илзе пошла по стопам отца, начав заниматься наукой. Вышла замуж она, только когда отец был при смерти. Ее муж Карл был намного старше и к тому же – ее коллегой. Она считала их отношения идиллическими, не осознавая, что передала жезл власти одного мужчины другому. Не то, чтобы она «вышла замуж за отца», однако она определенно связала свою психическую жизнь с тем, что можно было бы назвать благонамеренной ролью и властью отцовского комплекса. Психотерапию она начала проходить в возрасте шестидесяти пяти лет, когда стала вдовой.

Да, ее скорбь была неподдельной, и именно с этого мы начали психотерапевтическую работу. Илзе никак не могла вспомнить ни одного сновидения и упрямо утверждала, что вообще не видит снов. Спустя некоторое время она смогла описать лишь мимолетные образы, быстро ускользающие обратно в бессознательное. При том, что на профессиональном поприще она добилась многого, на личном уровне она упрямо не могла принять мысль о том, что власть, авторитет могут находиться внутри нее. К терапевту у нее выработался сильный положительный перенос, она постоянно ждала, что он расскажет ей, как жить и что делать (ведь она осталась и без отца, и без мужа). Первый свой сон она рассказал лишь спустя несколько месяцев. И, когда она пересказывала его мне, я почувствовал, что мы наконец входим в необходимый контекст анализа.

Карл и я совершаем какое-то паломничество, идем рядом друг с другом, подходим к реке. Я понимаю, что забыла свой кошелек и должна вернуться и забрать его. Карл продолжает идти вперед. Я возвращаюсь к машине, беру свой кошелек и пытаюсь догнать Карла. Я снова подхожу к мосту, ступаю на него. Вдруг какой-то мужчина моего возраста, которого я не знаю, приближается ко мне с левой стороны и начинает со мной разговаривать. В этот момент я понимаю, что Карл одновременно находится где-то впереди и при этом он мертв. Я рассказываю незнакомцу о своей утрате, о своих чувствах, а потом, к моему удивлению, он говорит: «Я знаю, я понимаю, и это хорошо».

Илзе, конечно же, поняла, что она и ее муж Карл вместе следуют по какому-то пути, как они следовали по нему всю жизнь, хотя он и ушел немного вперед. Однако ее озадачил символ забытого кошелька, и она была оскорблена бесчувственным, даже бесцеремонным поведением незнакомца, который назвал ее страдание благом.

После многих лет работы, огромного количества проанализированных снов я часто сталкивался с такими вот потерянными кошельками. Что каждый из нас хранит в этом кошельке? Личностные особенности, собственную индивидуальность, самоидентификацию, свой потенциал, капитал и много чего еще. В общем в потере кошелька нет ничего хорошего. Илзе оставила все это в Европе много-много лет назад, а точнее, сделала частью протективного, но при этом очень рестриктивного симбиоза с отцом.

Встреченный незнакомец не кажется таким уж незнакомым. Он – ее возраста и как будто бы все время находился там вместе с ней. Только ее сознание воспринимает его как незнакомца. Психика столкнула их обоих на этом судьбоносном мосту, на этом переходе между двумя этапами жизненного пути. Незнакомец является выражением анимуса, так называемого внутреннего мужского принципа, который долго существовал внутри ее отцовского комплекса. Именно поэтому она никогда не прислушивалась к своему внутреннему авторитету. Ее жизнь была защищена властью отца, и ей приходилось принимать только очень простые решения. Принимала она их всегда очень профессионально, не сомневаясь; но, как только пришлось отвечать на вопросы, кто она по сути, к чему стремится, она снова оказалась маленьким ребенком, заброшенным среди холодных декораций истории. Только страдания, связанные с утратой опоры в лице различных мужских фигур, смогли привести ее на это распутье. Именно поэтому незнакомец, которого не знало только ее эго-сознание, но который был всегда рядом с ней, сказал, что страдания – это хорошо. Ведь именно страдание позволило им наконец-то встретиться и узнать друг друга.

Отношение Илзе к незнакомцу, к той задаче, которую он требовал выполнить, было более чем неоднозначным. Она не хотела интегрировать энергию анимуса. Встречи женщины с негативным анимусом обычно воплощаются в принижение себя: «Почему ты думаешь, что у тебя получится?». Позитивный анимус, в свою очередь, переживается не только как способность понять свою роль в мире, но и как разрешение принять эту роль. Положительная энергия анимуса обладает собственной силой притяжения, способностью мощно воздействовать на жизнь женщины. Если учесть, что первостепенная задача второй половины жизни – это восстановление собственного внутреннего авторитета, осознание того, что истинно именно для тебя, то можно сказать, что этот сон призывал ее повзрослеть, почувствовать себя наконец зрелой личностью. По всем внешним параметрам она уже была взрослой, но с внутри-психической перспективы только сейчас, в свои шестьдесят пять лет, она начинала принимать на себя всю ответственность взрослой жизни.

Ей не нравился этот незнакомец, она не простила ему бесчувственное отношение к своей утрате. Более того, она не могла принять задачу интеграции жизненных энергий, которую он от нее требовал. Однако на свой страх и риск она начала менять свою жизнь, постоянно испытывая свой личный внутренний авторитет. Она даже оставила конфессию, которой принадлежала ее семья, и стала квакером. Это вдвойне значимо еще и потому, что квакеры делают акцент на индивидуальном духовном пути, независимом от священников и других посредников между Богом и человеком. Эта смена конфессии ознаменовала для нее начало признания собственного внутреннего авторитета и освобождения от призрачного присутствия ее отца.

Дэймон – тридцатишестилетний британец, специалист в области германских языков и литературы. В Цюрихе он заканчивал работу над диссертацией, собирался вернуться в Англию и стать преподавателем в высших учебных заведениях. Он страдал от постоянной депрессии, чувства, что находится на периферии жизни, также у него были трудности с установлением близких отношений с женщинами. После нескольких недель психотерапии ему приснился следующий сон, действие которого происходило в Англии, среди родных и близких Дэймона:

Сейчас каникулы, мы все садимся в машину и уезжаем из Лондона. Проезжая по сельской местности, мы видим несколько крестьян и фермеров, работающих в поле. Я всем заявляю: «Вот как живут настоящие люди!»

Мы останавливаемся в придорожном кафе, обедаем, а потом едем до тех пор, пока дорога не заканчивается и нам не приходится идти пешком через лес. Мы заходим все глубже в чащу, становится все темнее и темнее, я начинаю тревожиться. Затем вдалеке мы видим проблески света, слышим едва уловимые звуки музыки. Мы приближаемся и видим особняк, в окнах горит свет. Отец говорит, что это дом поэта Китса. Я отвечаю: «Не может быть! Китс всю жизнь прожил и умер в Лондоне». Но отец настаивает, и когда мы подходим к воротам особняка, то видим бронзовую табличку: «Дом Джона Китса».

Мы заходим внутрь – там проходит что-то вроде театрального представления. Стульев нет, и мы усаживаемся на пол. Я начинаю понимать, что перед нами какая-то эротическая балетная постановка пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь». Спустя некоторое время ко мне подходит юная танцовщица и жестом приглашает поучаствовать в представлении. Я смущаюсь, мне неловко, но я думаю: «Почему бы и нет?». Мы начинаем танцевать, медленно, но все ближе и ближе друг к другу. Затем я слышу телефонный звонок, кто-то говорит мне, что это звонит мама, что мы оставили ее в придорожном кафе запертой в туалете. И теперь мне нужно вернуться и привести ее сюда. Я очень зол, потому что приходится прервать танец. Но у меня нет выбора, и я уезжаю.

Читатель, вы, наверное, как и я удивляетесь странной образности этого сна. Возможно, мы не наделяем сны буквальными ассоциациями с конкретным человеком. Мы всегда используем собственный пережитый опыт, и из этих развалин восстают глубинные образы, которые направляют наш путь. Осознание того, что внутри нас есть некий наставник, означает признание собственного внутреннего авторитета, позволяющего жить более независимо и бессознательно.

Вспомним, что Дэймон страдал от постоянной депрессии, а также от неспособности установить близкие отношения с женщинами. Все мы носим внутри себя призраки нашей семейной истории. Вот и этот сон начинается с неких семейных событий. Покидая мир ограничений эго-сознания (город), они въезжают в сельскую местность, то есть в область менее осознаваемого. Заявление Дэймона о том, что сельские люди – это настоящие люди, воплощает его критическое отношение к самому себе, которое идет от головы, а не из сердца и тела.

Когда я спросил его, почему во сне отец сказал, что этот особняк принадлежит Джону Китсу, поэту XIX века, то Дэймон ответил: «Китс умер молодым. Он сам себе написал эпитафию: „Здесь лежит тот, чье имя было начертано на воде“. Так и мой отец никогда не жил своей жизнью». «А как же он жил?» «Он посвятил жизнь заботам о матери». Дэймон чувствовал, что базой для выстраивания его жизни стала неспособность отца дать сыну более или менее достойный образец для подражания. Коль скоро Дэймон считает (а, точнее, ему это диктует интернализированный комплекс), что цель жизни – заботиться о партнере с непомерными нарциссическими запросами, то нет ничего удивительного в том, что у него есть трудности выстраивания близких отношений с женщинами.

У Дэймона пьеса Шекспира ассоциировалась с праздником жизни, счастливым танцем, и приглашение поучаствовать в этом ошеломило его. Преодолев внутренние запреты и зажимы, он протягивает руку этой девушке-психопомпу, аниме-проводнику и присоединяется к танцу. Но, увы, сила старого комплекса снова заявляет о себе, разрывая только что обретенный, более целостный союз, чреватый внутренним обогащением и новыми возможностями. Когда я спросил, почему мама именно застряла в уборной, он ответил, что она всегда связывала тело, а особенно сексуальность, с чем-то грязным, негласным и чуждым. В результате – тревога и внутренние противоречия. Неудивительно, что Дэймон находился в постоянной депрессии и чувствовал отчуждение. Что еще можно чувствовать, находясь в плену у этого навязчивого суккуба, отрицающего ценность жизни?

Эти истории реальны, эти сны правдивы, однако все возникающие дилеммы происходят из прошлого. Мы снова становимся свидетелями действия этого двойного механизма – проекции и переноса, который есть во всех типах отношений. И в том, и в другом случае, повстречав незнакомца, мы просматриваем всю нашу историю, все прошлые ожидания, возможности и решения. И это сканирование происходит за секунду, по большей части бессознательно, а затем на глаза натягивается линза истории. Эта преломляющая линза меняет реальность другого и преподносит нашему сознанию необходимо искаженную картину. И каждая линза подразумевает конкретную историю, динамику, сценарий, развязку, которые и составляют наполнение переноса. Фрейд как-то остроумно заметил, что, как только парочка ложится в постель, то действующих лиц тут же становится как минимум шесть, потому что призраки родителей всегда участвуют в подобных делах. К этому стоит добавить, что эти самые родители привносят много соответственно от своих родителей, а значит, действующих лиц становится уже четырнадцать, и это если не копать еще глубже. И всякие близкие отношения неизбежно превращаются в перегруженную персонажами сцену.

Каким бы трюизмом ни казалась эта мысль, но нам не переоценить важности первичных имаго, играющих ключевую роль в выстраивании отношенческих моделей. Они могут не осознаваться, но это лишь придаст им дополнительных сил, или мы можем бежать от них, не понимая, что это попросту невозможно. Так, например, где «застрял» родитель (мать Дэймона, связывающая сексуальность лишь с извращением и отвращением, и его бессильный отец, всю жизнь несущий бремя), там и ребенок будет ощущать скованность или отторжение («все, что угодно, только не это»), в любом случае определяя свой жизненный путь через жизни других. Что же мы удивляемся депрессии Дэймона и его неспособности к близким отношениям?

Необходимо помнить: главная проблема бессознательного в том, что оно бессознательно. Мы начинаем осознавать эти наваждения только после того, как пройдем через них снова и снова, когда начнем видеть модель, структуру, когда у нас появятся компенсаторные сны-откровения или когда мы в конце концов дорастем до того, чтобы принять и выдержать груз истории. Когда мы молоды, наше Эго оформлено не до конца, и этот груз нам не по силам. После долгих лет служения призракам Эго может скопить достаточное количество энергии, достаточное для того, чтобы осуществить необходимый самопересмотр. На первый взгляд кажется, что это просто, однако на деле это не так. Эго придется пройти через страх, смирение и опасности. На словах мы всегда готовы взяться за это, однако обычно, когда страдание становится невыносимым, мы просто обращаемся к тому, что требует большей осознанности. Так, Дениз пришлось пережить волнение перед лицом необходимого выбора, Джереми – страх перед тревожными снами, Илзе – смерть отца и мужа, Дэймону – подавление депрессии, одиночества и жажды. Без всех этих страданий невозможен призыв к сознанию, невозможно примирение с требованиями жизни. Все мы пытаемся увильнуть, пока что-нибудь не поймает нас и не призовет к ответственности.

Юнг однажды заметил, что каждый психотерапевт должен задаться следующим вопросом: какой миссии этот человек пытается избежать с помощью своего невроза? Рано или поздно необходимый способ исцеления станет ясен. Нам не избежать «прохождения». Ведь пройти означает понять, что все то, что мы отрицали, не осознавали, не воспринимали всерьез, ждет нас, требует проработки и пресуществления. В своей книги «Душевные омуты» я писал, что каждый омут для нас – это переживание необходимости выполнения некоей миссии, когда мы сбрасываем роль пассивной жертвы и начинаем осознанно шагать по предначертанному пути, оставив позади все старое, все сказки про белого бычка. Или, как выразился поэт Джерард Мэнли Хопкинс, мы должны постоянно быть «в испарине собственной самости».

Как неприятно осознавать, что в конце концов придется столкнуться с тем, чего мы боимся! Всем нам. И как неприятно осознавать, что, пока этого не произойдет, мы хотя бы отчасти будем жить под диктатом прошлого, вездесущность и неизбывность которого нельзя преувеличить. Опознание этих сил, этих назойливых императивов – лишь первый шаг. Но и мы на него-то не отважимся, пока не взвесим все за и против и не оценим свои силы. Даже в моменты прозрения, просветления и величия, пляска смерти продолжается – ведь мертвые не мертвы, они никуда не ушли. Огромная толпа призраков наших предков зовет нас присоединиться к их танцу. Принимая то одну, то другую формы, они постоянно здесь, постоянно направляют наши действия и управляют нашими конечностями… а мы-то думали, что путешествуем в одиночку.

 

Глава 6. Призраки вины, призраки стыда

Недавно один из моих пациентов пришел на сеанс совершенно разбитый и обессиленный. Его сын-подросток покончил с собой, не оставив записки, мальчик не страдал от депрессии и в последнее время не переживал каких-либо тяжелых конфликтов или стрессов. Безутешный отец не только страдал от невосполнимой потери, но и мучился чувством вины: что я мог предусмотреть? сделал ли я что-то не так? что мне сделать не удалось? Вначале подобные вопросы разумны и необходимы, но если они не перестают терзать человека, то превращаются в навязчивую, мучительную манию. Всех нас мучают совершенные и несовершенные в прошлом поступки. Что же можно сказать родителю в такой предельно напряженный и драматичный момент?

Я попытался сделать акцент на следующих вещах: во-первых, никому из нас не дано познать все, что происходит внутри другого человека, поэтому порой поступки другого могут иметь понятный лишь ему смысл. И хотя тот или иной поступок может казаться нам нарушением естественного хода вещей, например, когда сын умирает раньше отца, все мы – участники одного путешествия, заканчивающегося смертью (путешествие одно, но пути разные). Во-вторых, утрата ребенка не означает конца всего, но тем не менее стоит следовать нескольким советам: а) разговаривать с сыном хотя бы раз в день, чтобы отдавать должное вашим отношения, помня о том, что со смертью отношения не прерываются; б) вспомнить, какие ценности вы разделяли с сыном, и преданно следовать этим ценностям. В-третьих, в конце концов у каждого из нас своя жизнь, свое путешествие, своя судьба, и мы никак не поможем ушедшему человеку, отрекаясь от собственной жизни. Скорее утрата призывает нас проживать более сознательно свою жизнь, ценить отношения, использовать потенциал для дальнейшего роста. Как еще чтить память ушедшего ребенка, если не проявиться в собственной жизни?

К этим выводам я шел долго не как психотерапевт, но как родитель, тоже потерявший своего ребенка. Присоединившись к этой мрачной компании скорбящих родителей, наихудшему клубу в мире, я тоже мучился чувством вины, задавался теми же самообвинительными и раздирающими душу вопросами. Я до сих пор задаю их себе, но я также и смотрю на свою жизнь как на свидетельство всего того, что мы пережили вместе, как стимул к тому, чтобы проявиться не боясь всего, что жизнь собирается преподнести. Как долго я ломал голову над ужасным предостережением греков: «Лучше всего не рождаться, а если уж родился – лучше умереть молодым». Конечно, эта «мудрость» кажется пессимистичной. Но теперь я понимаю, как такой вывод мог быть сделан, ведь долго жить – значит переживать потерю за потерей, хотя, прожив недолгую жизнь, ты сам становишься утратой для других. Более того, тот, кто долго живет, становится мудрее, сознательнее, он учится прозревать незримое, а значит, он может все сильнее запутаться, в том числе и в чувстве вины. Тем не менее проявление себя в жизни необходимо. Именно после личной утраты я вновь открыл для себя Марка Аврелия: «И еще я ворчу, когда иду делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет?».

Мы, люди, одарены памятью, но это и наше проклятье. Память о светлых мгновениях – это легкий шепот, едва различимый в какофоническом тембре настоящего. С другой стороны, воспоминания о пережитой травме опасны, они заставляют нас сомневаться и колебаться или идентифицироваться с моделями адаптации к экзистенциальным запросам непредсказуемого окружающего мира, не позволяют нам развиваться и руководствоваться жизненно важными инстинктами. Точно таким же образом мы обладаем и способностью смотреть в будущее. Этот дар позволяет нам предвидеть трудности нашего путешествия, позволяя адекватно к ним подготовиться. Иногда мы даже знаем, за каким кустом прячется хищник. Однако неизбежной ценой прошлого всегда является чувство вины, а ценой прозрения будущего – смутная тревога. Всякое аффективное состояние, вина или тревога обладают способностью размывать наше переживание нахождения в настоящем. Инстинкт перестает вести нас, и мы увлекаемся делами прошлого или будущего. Учитывая тот факт, что эта книга о навязчивых призраках, подробнее поговорим о тягостных силах прошлого.

В то время как способность чувствовать вину делает нас более сознательными и разумными, нравственными, бремя вины нас деформирует. Марк Твен как-то заметил, что мы – единственные животные, способные чувствовать замешательство, а также единственные, обладающие законным правом на эмоции. Это же, пожалуй, относится и к чувству вины. Поэт-сюрреалист Гийом Аполлинер писал: «Воспоминания звуки рога // несет их ветер в даль полей». Однако воспоминания могут навязчиво преследовать нас, высасывать радость из настоящего мгновения, навязывать нам беспомощность, отвлекать нас и заставлять спихивать ответственность на других.

Наше поведение сознательно или бессознательно управляется чувством вины, стыда, тревоги и прочими зловещими обитателями нашей души. Обычно вина принимает в нашей жизни три формы: избегания, сверхкомпенсации или самовредительства. Вина уводит нас от нормальных влечений жизни, потому что мы ощущаем себя недостойными их. В случае сверхкомпенсации человек пытается «сладить» с этим незнакомым расстройством, демонстрируя свою силу, значимость, богатство или великодушие (как сказала великий американский психолог Перл Бейли). В третьем случае бремя вины требует воздаяния и расплаты. В результате – самоопорочивание, самобичевание и самовредительство, которые будут продолжаться до тех пор, пока гроссбух между сделанными и несделанными делами не будет сбалансирован. (Эдип, сгибаясь под тяжестью бессознательно принятых решений, ослепляет себя и жаждет смерти. Однако ему уготованы ссылка и долгое раскаяние под бременем вины, которые кажутся страшнее смертной казни.)

Вина привязывает нас к прошлому, тревога – к будущему: когда мы размышляем над этим удивительным парадоксом, то понимаем, как редко мы присутствуем здесь и сейчас, в этой реальности, пока вина и тревога управляют нами. Но и для вины есть свое место. Где же оно?

Для начала нам нужно рассмотреть три модальности вины, каждая из которых способна очень сильно влиять на нашу эмоциональную жизнь:

1) правомерная вина как форма ответственности за принятые решения;

2) контекстуальная вина;

3) неправомерная вина как способ справиться с тревогой.

Вина как ответственность

Несмотря на тяжесть и критичность ситуации, вся ответственность лежит только на нас самих, этому учат все философские, богословские и психологические системы. И хотя суд иногда признает нас недееспособными, чаще всего мы остаемся за решеткой настоящей жизни, подлинных решений и результатов. Сегодня вечером, в то время как я пишу эту часть главы, в Италии арестовали капитана, который бросил свой корабль и пассажиров в момент опасности. Как просто нам осудить его, и он воистину должен быть судим, хотя каждому из нас случалось стыдиться того, что мы убежали, испугались, не сделали того, что должны были сделать. Подобную дилемму описывал Джозеф Конрад в романе «Лорд Джим» – прекрасная история о бремени вины и многочисленных попытках компенсировать панику во время кораблекрушения. В доспехах каждого из нас есть уязвимые места, есть целые области, в которых мы уязвимы, и упасти нас Бог оказаться в этих местах на нашем жизненном пути. У всех есть уязвимое место, через которое в нас входит страх, через которое комплекс проникает в нас, пытаясь утащить в прошлое.

Технологии совершенствуются, социальные контексты меняются, однако человеческая природа остается неизменной. Все великие религиозные и духовные учителя наблюдают действие этих законов внутри нас, предлагая разные формы искупления и духовного возрождения. К примеру, древнегреческая трагедия представляла высоконравственный взгляд на вселенную, включающий осознанный выбор, ответственность, чувство вины, понимание и компенсацию. Те, кто смирялся перед могуществом богов, получали искупление, те же, кто не склонялся, погибали. Это же касается ритуалов и таинств искупления, изгнания «козла отпущения», покаяния и исповеди, которые были институционализированы и давали честным людям возможность духовного возрождения. Те же, у кого нет доступа к подобным верованиям, ритуалам и таинствам, поглощены собственным компенсаторным поведением, «обезболивающими привычками» и отказом от жизни и возможности ей наслаждаться.

Стоит сознанию призвать нас к ответственности, приходит время исповеди, искупления и компенсации. Зачастую компенсация невозможна без страдания или, по крайней мере, переживания символической утраты, травмы или обиды.

Если принятие ответственности, исповедь и компенсация искренни, то есть возможность подлинного искупления. За этим скрывается понимание того, что всем нам будет лучше, если мы будем жить в мире с собой и другими. Этимология слов пенитенциарий и реформаторий напоминают нам о том, что человеку необходимо быть связанным с другими. К сожалению, отношения с другими могут так травмировать, что потом восстановить доверие к отношениям очень трудно. А затем радикальной формой защиты становится социопатическая или шизоидная дистанция, которая запирает человека в темнице. И единственный выход – предстать лицом к лицу с угрозой принятия ответственности.

После искреннего признания, покаяния и раскаяния мы чувствуем благодать освобождения, которая снисходит даже на тех, кто мучается от чувства вины. Благодать – это переживание чувства примирения с самим собой и другими, и это переживание никак не зависит от того, что человек натворил или чего не сделал. Пожалуй, лучшее определение благодати дал теолог Пауль Тиллих, который писал, что благодать требует принятия неприемлемого. Ее не купить за деньги, не заслужить ношением власяницы, ни добиться за счет компенсаторного поведения, но она есть дар, плод великодушия других.

Способность принять чувство вины, интегрировать свою тень парадоксальным образом позволяет нам обрести новые пути в этом мире. Идея не в том, чтобы целиком и полностью определяться со своим чувством вины и компенсаторным поведением, а в том, чтобы признать все раны и пороки нашего вида. И тогда человек начинает понимать, пишет Юнг,

что все неправомерное, совершающееся в мире, происходит в нем самом, и если только ему удается сосуществовать с собственной Тенью, то можно сказать, что он действительно сделал нечто для всего мира. Он сумел решить хотя бы бесконечно малую часть тех гигантских социальных проблем, которые характерны для нашего времени… Кому дано смотреть на них прямо, если он не видит даже себя самого, ту темноту, которую бессознательно привносит во все свои дела? [44]

Две тысячи лет назад римский драматург Теренций писал: «Ничто человеческое мне не чуждо». Как ни странно, этот обескураживающий инсайт является ключом к принятию самого себя, к признанию вины и признанию необходимости вернуться к жизни. Признав справедливость слов Теренция, я признаю, принимаю себя, несмотря на всю неприемлемость. Признать себя как человека значит пережить необходимость благодати, благодати для своих обидчиков, и – для себя.

Вина как контекстуальное сознание

Второй тип взаимоотношения с призраками прошлого можно было бы назвать контекстуальной виной. Мы – животные, обитающие на вращающейся планете, и, для того чтобы жить, мы должны убивать. И животные, и растения подчиняются этому парадоксу. И этот закон жизни мы оправдываем нашими рационализациями, притязаниями на божественное помазание и высший разум – для поддержания хрупкого Эго все сгодится. Можно сказать, что великая пульсация жизни выражена диалектикой жизни и смерти – и в этом не будет нарочитой сентиментальности. Наши предки описывали этот парадокс в многочисленных историях, наделяли властителей божественным правом и находили религиозные оправдания жертвам, в том числе и человеческим (об этом написано в моей книге «По следам богов: миф в жизни современного человека»). Таким образом, «благодать» и «милость» оправдывали убийство других людей. Сегодня мы пытаемся дистанцироваться от повсеместных убийств, не только нам подобных, но и всех форм жизни, обладающих пусть даже и примитивным сознанием. Так было, и так будет. Обычай закрывать глаза на эти факты – яркий пример нравственной тупости, так же как и постоянные попытки рационализировать и обвинять других в патологической чувствительности. Бывший вице-президент США стал объектом насмешек после того, как высказался от лица планеты, хотя всем очевидно, что на сегодняшний день экология Земли по нашей вине находится в критическом состоянии.

Более того, все мы, жители развитых стран, существуем за счет эксплуатации детей и взрослых из так называемых «стран третьего мира». Отправившись в XVII веке в свое волшебное путешествие, вольтеровский Кандид посетил в том числе и Карибы. Там, понаблюдав за адским трудом рабов на тростниковой плантации, он понял, чего на самом деле стоит кусочек сахара, который кладут в чай беспечные парижские барышни. Развив в себе такой уровень сознания, мы по-другому будем смотреть на нашу обувь, джинсы, рубашки, так как их производство тоже было чьим-то адским трудом. Вырастая и, надеюсь, приобретая хоть чуточку сознания и нравственной чувствительности, мы начинаем осознавать свою меру ответственности перед историей и другими живыми существами. Мы также начинаем понимать, что выбор никогда не делается между добром и злом, белым и черным, что выбирать всегда приходится один из оттенков серого.

К тому же все мы знаем, что в мире ежеминутно творится много зла. Мы принимаем участие, в большинстве случаев пассивное, в разного рода дискриминациях, а стоит только нашему телевизору показать все те ужасы, что творятся вокруг, мы тут же переключаем канал. Окружающие нас люди тоже поддерживают этот вирус; политики, которых мы избираем, руководствуются лишь своими нарциссическими интересами и квартальными отчетами, но они помогают нам не думать о голоде, царящем посреди всеобщего изобилия; эксплуатации людей в наш век демократии; миллионах, находящихся на грани выживания. Высокие технологии отвлекают нас, делают глухими и слепыми. У каждого из нас давно есть не просто хлеб и зрелища, но пища на любой вкус и электронные развлечения, способные удерживать и отвлекать нас двадцать четыре часа в сутки. Хотя бы немного осознав все это, мы ощущаем контекстуальную вину, а закрывая глаза, мы скрываем истину от самих себя.

Вина как способ справиться с тревогой

Чаще всего то состояние, которое мы называем виной, не подходит под две вышеописанные модели (отважное признание нанесенного другим вреда или теневого содействия сознательно отвергаемому злу). Этот тип вины, как мы отмечали ранее, чаще всего проявляется соматически, как тошнота, дрожь в конечностях и даже головокружение. Соматика – один из признаков активизации комплекса, и поэтому мы зачастую отвлекаемся на физиологические и энергетические состояния, забывая о его психологических корнях, его глубокой укорененности в нашей истории и архаических тревогах.

Именно это состояние мы и называем чувством вины, хотя по сути это – эпифеноменальная реакция на первичный феномен, своеобразная система оповещения, всегда следующая за изначальным звуком клаксона. Часто люди чувствуют вину, когда отказывают другим, произносят слово «нет», когда они злятся или отказываются от семейных ценностей и т. п. Вспомним, что наше элементарное ощущение собственного «Я», наша интернализированная программа себя и другого, наши защитные механизмы – все это происходит из неких мест и мгновений бессилия, сверхобобщающих императивов, которые получают силу за счет постоянного воспроизведения. Когда, будучи еще детьми, мы служим нашим нарциссическим интересам, то быстро начинаем ощущать границы собственных возможностей, присутствие различных сил вокруг нас, а также их способность наказывать или одобрять.

Изначально спонтанное и естественное состояние вдруг становится опасным, и мы отчуждаемся от самих себя. Один из моих пациентов рассказал, что в детстве любил громко и задорно петь, выходя на крыльцо дома. Но однажды мать накричала на него и приказала заткнуться. Он подумал тогда: «Я больше никогда не буду петь!» Глупая ситуация, необоснованная раздражительность – все это привело к тому, что в школе, когда учитель попросил его спеть, он не смог выдавить из себя никакого звука. Одноклассники подняли его на смех, а учитель воспринял это как акт неповиновения и наказал его (в то время телесные наказания еще практиковались). На первый взгляд этот эпизод не кажется чем-то особенным, но те из нас, кто научился глубже заглядывать в человеческую психику, знают, как подобные происшествия отражаются на всей последующей жизни.

Подобные встречи с принципом власти, неизбежные в процессе социализации, приводят к интернализации всякого рода ограничений, блокирующих естественное самовыражение. Человек может на долгие годы потерять связь с психикой, перестать прислушиваться к ней, отчуждаться от собственной эмоциональной жизни. Коль скоро чувства – это естественные спонтанные сообщения психики, то не мы их выбираем, а они нас. А значит, подавление и сдерживание чувств способствует отдалению от себя. И то, что называется виной, представляет собой выражение автономности этой защитной системы, которая охраняет нас от возвращения в бесплодные земли изоляции и страха. Таким образом, когда возникает естественный импульс к самовыражению, рука метафорически вытягивается и сдерживает движение, как бы защищая от необдуманности. Эпифеноменальное чувство огорчения представляет собой что-то вроде утечки элементарного чувства тревоги. Все эти схемы срабатывают за секунду, контейнируя действие, выражение или ценность. В результате мы получаем способность справляться с тревогой, но платим за это отчуждением от самих себя. Чувство вины за отказ другому человеку на самом деле является защитой от возможного неудовлетворения другого, которое приведет к наказанию и осуждению. Такой отказ от зрелой позиции в лучшем случае представляет собой сверхобобщение, а в худшем – постоянный паранойяльный страх. Но не стоит недооценивать силу этих архаичных чувств и разного рода защиты от архаичных чувств, которые позволяют взять текущее мгновение и наложить на него парадигму прошлого бессилия.

Учитывая, что всех нас учат быть милыми, а не настоящими, уступать, а не утверждать, этот тип вины является мощнейшим наваждением современности. Нам не стоит слепо отрицать существование призраков, когда все наши решения и поступки определяются постоянным присутствием этих навязчивых сущностей.

Вина как защита от архаических императивов тревоги и страха отражает необходимое состояние, которое переживает каждый ребенок. Впоследствии это состояние выражается как негласный запрет быть самим собой. Единственный выход – напрямую задать следующий вопрос: «Кого (или чего) я боюсь в данный момент?». Зачастую страх растворяется перед лицом наших взрослых навыков, способностей и возможностей, но даже в этом случае мы можем почувствовать, как старые парадигмы переносятся на нынешние отношения с людьми, институтами и обществом в целом. Многие дети растут, постоянно слыша вопрос «а что другие подумают?». Как сильно это влияет на их последующее отношение к миру? Обычно, изгнав страхи, мы начинаем представлять неудобство для кого-то другого. Этот факт разрушителен для ребенка и неприятен для взрослого, и мы постоянно фантазируем на тему, что могло бы произойти. Но мы должны постоянно помнить, что неудобство, недовольство другого стерпеть можно и нужно, коль скоро мы стремимся к зрелости и внутренней цельности.

Когда мы вспоминаем о том, что эти продуманные, но регрессивные силы были изначально призваны защитить нас, мы сможем понять себя и других, но надо вспомнить и о том, что эти защитные механизмы не позволяют нам по-настоящему жить. И тогда нам приходится встретиться с призраками лицом к лицу. В страхе нет ничего дурного, страх – часть человека. Но нельзя подчинять страху всю свою жизнь.

Ребенок должен делать то, что до́лжно. В современном мире, чтобы быть человеком с принципами, а не эмоционально-нравственным хамелеоном, необходимо принимать решения, не думая об одобрении других. Эта тревога (angst), поднимающаяся по телу, может усилиться и парализовать нас. Но подобное чувство вины по сути своей неподлинно. Юнг говорил, что невроз – это жизнь, направленная на избегание подлинного страдания. Невроз никак не связан с неврологией, невроз есть внутренний раскол. Подлинное страдание означает возрождение старых тревог и страхов и отказ от регрессивных защитных механизмов, приводящее к переживанию истины. Все мы околдованы этими призраками и наваждениями, которые возвращают нас в детство. Начиная с ними бороться, мы перестаем чувствовать вину за предательство своих внутренних ценностей. Однажды осознав призрачные навязчивости вины, мы больше не будем под них прогибаться.

Тем не менее мы должны сохранять способность чувствовать вину. Без этого дара, этого необходимого балласта, мы можем далеко унестись в облака нарциссизма и наивности. Вина способна раздавить, уничтожить, но она же способна и развить более дифференцированное сознание. Вот, что написал об этом Юнг: «Человек виновный… избран родильным местом прогрессирующего воплощения, – а не человек безгрешный, уклоняющийся от мира и не приносящий дани жизни: в таком темный Бог не найдет себе места». Человек без вины либо совсем незрелый в своем развитии, либо никогда не жил по-настоящему, а значит, не имеет ни малейшего шанса причаститься процессу воплощения.

* * *

Двадцать лет тому назад я написал книгу об особых трудных и беспокойных местах, в которые душа частенько забредает в ходе долгого путешествия, называемого жизнью. «Душевные омуты» описывают такие заболоченные области, как депрессия, вина, тревога, утрата, зависимость, предательство и др. После выхода этой книги мне пришло письмо от читателя: «Почему вы ничего не написали о стыде?» «Ха, – подумал я. – почему не написал? Так это же очевидно». Однако над этим вопросом я потом долго размышлял и до сих пор думаю. В итоге я пришел к выводу, что бессознательно сопротивлялся упоминанию чувства стыда, не хотел вспоминать об этом переживании. Но здесь я специально коснусь этого вопроса.

Я, как многие другие и как мои родители, вырос в атмосфере постоянного чувства стыда. Моя мать потеряла своего отца очень рано, так и не узнав его. Ее мать (моя бабушка) была портнихой, и моя мать ходила в школу в платьях, сшитых из половых тряпок. Она рассказывала, что долгое время не знала, что означала некая странная помета, которую она видела в школьном журнале напротив своего имени. Уже потом, она узнала, что помета обозначала ее как малоимущую. Когда мы проезжали с ней мимо государственной психиатрической больницы города Джексонвиля, где однажды лежал ее отец, она сказала: «Запомни это место, скоро ты будешь приезжать сюда навещать меня». (Мама туда не попала, а вот мой брат Алан долгое время проходил там интернатуру.) Семья пользовалась поддержкой государства задолго до появления социального страхования и разного рода федеральных программ, и эту систему поддержки мы воспринимали как нечто само собой разумеющееся. По разным поводам моя мать стыдила меня при других людях и отбивала желание заниматься много чем, включая спорт и многое другое. Один соседский мальчик считался у нас особенным, потому что брал уроки игры на тромбоне, а всякий, кто мог себе это позволить, слыл в классе особенным. И я потакал чувству стыда, думая о том, что мне никогда не сравняться с этим мальчиком, хотя что жил он по соседству. (В то же время его мать стыдила его за то, что его волосы вились не так сильно, как у меня.)

Отец, который всегда хотел быть врачом, не закончил и девяти классов из-за того, что у его семьи были финансовые трудности. В тринадцать лет его отправили работать, и он занимался этим до конца своих дней. Несбывшиеся мечты приносили ему много горя и печали, но он никогда не жаловался, работая всю жизнь на конвейере тракторного завода. Однажды, когда мне было двенадцать лет, я выучил стихотворение Уильяма Эрнеста Хенли под названием «Непокоренный», которое затрагивало нечто важное внутри меня. Я прочитал его вслух своим родителям, и они в один голос призвали меня забыть это стихотворение как можно скорее, потому что «жизнь совсем не такая, лучше от нее ничего не ждать». И потом в университете, общаясь с ребятами, которые не боялись ждать чего-то от жизни, я испытал культурный шок. Одно из глубочайших переживаний стыда связано с конкретным эпизодом из моего детства. Однажды в конце августа я был у отца на заводе, и ужасный жар, да и вся эта атмосфера шума, влажности и духоты так сильно мне надоели, что я сказал: «Хорошо, что скоро сентябрь, и я опять пойду в школу». «Для меня сентябрь не настанет никогда», – смиренно произнес отце без намека на укор или упрек. До сих пор я сожалею о том, что тогда лишний раз напомнил ему о тяжести его судьбы. И эти строки – мое публичное извинение перед ним.

Рассказываю эту историю я ни в коем случае не для того, чтобы покритиковать своих родителей. Они были честными, работящими, приличными людьми, которые никому не хотели зла, но они не могли не делиться со мной своим мироощущением. И я горжусь ими, я рад, что у меня были такие родители. Больше всего я жалею о том, что жизнь не дала им возможности реализовать свои способности. Я пишу о них только сейчас, когда и они, и все люди их поколения уже умерли, чтобы в очередной раз не заставлять их чувствовать стыд. На фоне таких родительских примеров, человек может либо служить предлагаемым императивам, либо пытаться убежать от них. Я сделал и то, и другое. Все мы в такие моменты чувствуем себя мошенниками, нарушителями закона, все переживаем опыт самовредительства или сверхкомпенсации, мании величия и одержимости комплексами.

В первой половине жизни многие принятые мной решения были определены чувством стыда и самопринижением. Образование, которое было единственным выходом из этого убогого мирка, стало для меня и спасением, и новой тюрьмой, так как чрезмерный уклон в интеллектуальность всегда приводит к недоразвитию функции чувства. Этот внутренний разлад достиг пика в середине жизни и выразился в депрессии и психологическом кризисе. И именно в этот период я впервые обратился к психоаналитику. Первым же моим целителем стал психотерапевт, который умел лечить только с помощью препаратов. И (за это я ему очень благодарен) однажды он сказал мне, что я должен обратиться к юнгианскому аналитику, потому что сам он не способен дать ответы на мои вопросы. Я с радостью последовал совету, так как в то время уже интересовался Юнгом (правда, исключительно академически). Но тогда я еще не понимал, что это было началом второй половины жизни и вторым раундом в моем бессознательном противостоянии чувству стыда.

Я осознал, что стыд играет важную роль в жизни большинства людей. И стыд существенно отличается от вины. Вина, как мы убедились, есть признание в том, что мы сделали или не сделали. Чувство вины – это уверенность в том, что то, что я есть, – ложно, неправильно, что я – это не я. Чувство вины имеет два основных источника. Первый – убежденность в том, что мы должны соответствовать неким критериям, требованиям, идеалам. Во многом этому способствуют религиозные институты, которые правильное поведение ставят выше прощения и милости. И я, как все психотерапевты, много раз помогал людям избавиться от этих императивов. Второй источник вины – интернализация «предписаний», изреченных и неизреченных, от родителей и других людей. Каждый раз, когда я вижу маму-актрису или папу-спортсмена, я вижу и их детей, которые никогда не захотят продолжать дело родителей. Они будут либо вынуждены оправдывать надежды и ожидания родителей, пытаясь прожить их непрожитую жизнь, либо постоянно чувствовать себя неудачниками. Большинство взрослых людей, многие из которых социализированы и интегрированы во внешний мир, мучаются от того, что не позволяют себе быть собой, чувствовать то, что они чувствуют, желать того, чего они желают, жить так, как подразумевает сама жизнь. И во всей этой навозной куче очень трудно отыскать семена принятия себя и позволения быть собой.

* * *

Как-то я сказал одному из своих знакомых: «Ты не веришь в ад, но ты знаешь, что направляешься туда». Скрепя сердце, он согласился. Он уже был в аду, он знал, что пора меняться, и он знал, что за эти перемены придется заплатить большую цену. Мучимый стыдом и виной, отрицая метафизическое понятие ада, он знал, что направляется туда просто потому, что уже был там, варился в похлебке, давным-давно приготовленный для него другими. Будучи неглупым человеком, он тем не менее стал (как и все мы в той или иной степени) узником коллективных суждений других. Осознавая и рационализируя эти суждения и допущения, он отрекался от них. Но история все равно заковала его в свои кандалы, а призраки повели его по пагубной адской дороге. Да, он искал нравственного совершенства, высокого уровня целостности, но, отрицая ад, он всегда чувствовал, как языки пламени облизывают его пятки.

Каждому из нас очень нелегко вырваться из оков истории. Как сказала мне одна шестидесятипятилетняя дама на первом сеансе: «Когда я говорю о себе, то всегда вздрагиваю, потому что монахини всегда били нас за это. Ведь одно только употребление этого слова считалось себялюбием». Не говоря уже о том, что таким образом никогда не воспитаешь человека, который не боялся бы быть самим собой, отметим развившийся внутри этой дамы раскол. Стыд и вина были ее близнецами-тюремщиками, всю жизнь не выпускавшими ее из камеры. Даже к психотерапевту она обратилась под давлением вины и стыда: виноватой себя она чувствовала за то, что осмелилась усомниться в непререкаемости интернализированных в детстве авторитетов, а стыдилась собственного неадекватного поведения. И я до сих пор изумляюсь, как ее воспитатели верили в то, что совершают нечто душеполезное.

Перед лицом непреодолимой вины и принижающего стыда человек не способен дышать свободно, не способен распустить крылья возможности. Шансы малы, только если однажды страдание не приведет его к знанию, пониманию, и он перерастет старые шаблоны. Смотря со стороны, из-за пределов этих рамок очень легко давать советы и прописывать рецепты. Но пусть каждый спросит самого себя, где он застрял, в каком омуте завяз, где желания и ограничения связали его по рукам и ногам? Всех нас, я уверен, сковывает тревога. В каждом случае тревога имеет свою специфику, но, покуда присутствуют стыд и вина, нам будет трудно предпринять необходимые шаги. Тревога привязывает нас к возможному будущему, а стыд и вина – к сдавливающему прошлому. В обоих случаях страдает настоящее. Что же делать? Поговорим об этом в десятой главе.

 

Глава 7. Призраки и ночные страхи

В одной из своих предыдущих книг «Архетипическое воображение» я описал свой первый визит в дом художницы Нэнси Уитт. В комнате, в которой я остановился, висел портрет почтенной пары, одетой по моде начала XX века. Сначала я подумал, что это Фрейд с супругой (учитывая его выражение лица и бороду), однако при ближайшем рассмотрении я понял, что ошибся. Приглядываясь, я заметил, что могу смотреть сквозь них, видеть мебель, изображенную на заднем плане. «Кто это?» – спросил я у Нэнси. «Мои дедушка и бабушка», – ответила она. «Но почему вы изобразили их как привидений?» «Потому что они всегда здесь. Они были в моих родителях, а теперь часть их есть и во мне», – заключила она. Так все и было.

В каждом своем жесте мы несем генетический код, поведенческие и культурные тенденции, архаические императивы, воплощенные в комплексах многих поколений. И хотя каждый из нас уникален, мы содержим в себе все предыдущие поколения. Иногда мы слышим, как с наших уст слетает давняя фраза отца, произнесенная его голосом. Порой, увидев свое отражение в зеркале, мы узнаем лицо своего родителя. В стихотворении «Фотографии» Диана Ваковски описывает, как, колеся по югу Калифорнии и глядя в зеркало заднего вида, «чередуя полосы шоссе и постоянно глядя в заднее стекло // я вижу неизменное лицо // это не призрак, но оно всегда со мной // как чье-то фото в портмоне». В отражении она видит лицо своей матери, которое теперь стало и ее лицом: «Как же противна неизбежность». Да, судьба выбрала ей родителей, и поэтесса признает, что не только ощущает влияние их воспитания, но чувствует, как они до сих пор создают ее и ее судьба становится неизбежным уделом. Прошлое продолжает действовать в настоящем, и мощнее всего власть прошлого проявляется в нашей службе скрытым или явным императивам.

Где-то я уже писал об опыте, пережитом мной во время посещения Швеции, родины моих дедушки и бабушки по материнской линии. Мой дед Густав Линдгрен приехал в Америку в 1900 году и спустя десять лет погиб в угольной шахте. Его дочь (моя мать) никогда не знала отца. О Швеции некому было рассказать, мои мать и бабушка едва бы отличили Швецию от Швейцарии, и о каком-либо шведском влиянии на мою жизнь говорить не приходилось. И вот меня пригласили выступить с речью в Стокгольме. Прибыв туда, я тотчас испытал мощнейшее дежавю. В первый наш вечер в Швеции наши хозяева пригласили нас в ресторан, и, когда под сине-желтым флагом и под звуки шведского гимна все встали, я услышал голос: «Я вернулся за тобой!». Я сразу же понял, что выполнил «задание» призрака – вернулся на родину вместо того, кто однажды покинул ее в поисках работы и заработка и не смог возвратиться. Конечно же, напрямую я не осознавал этого неочевидного «задания», однако голос призрака был ясен и неотвратим. Мое переживание было похоже на те многочисленные случаи, когда кажется, что ты здесь уже был (я всегда относился к такого рода признаниям с изрядной долей скепсиса). До того дня я не понимал переживаний такого рода, но они стали реальны для меня, и я начал уважительнее относится к прошлому. Один из главных мотивов «американской истории» (той, что мы сами себе рассказываем) – начать все с нуля. Америка – место для пересотворения себя и собственной судьбы. Моя история истинна, и с тех пор я убежден, что каждый из нас несет в себе гораздо больше прошлого, чем ему кажется. Нэнси Уитт была права, когда изобразила своих предков вездесущими привидениями, незримыми частями ее нынешней жизни.

Многие и раньше, и сейчас верят в буквальное существование привидений, и похоже, что они правы. Однако я бы не сказал, что убежден в этом окончательно. Ясно, что за более разумным объяснением мы можем обратиться к глубинной психологии. Юнг относился к привидениям и призрачным сущностям очень серьезно. Его мать была медиумом, так же как и его двоюродная сестра, случай которой стал основой для его научной работы во время обучения в Базеле. Он пришел к целому ряду выводов о призрачных проявлениях, воплощаемых в диссоциации. В эссе 1919 года, озаглавленном «Психологические основы веры в духов», он отметил, что во всех традициях наличествует «универсальная вера в существование призраков, бесплотных сущностей, которые живут по соседству с людьми и незримо влияют на них. Эти сущности считаются духами или душами умерших». Наши предки верили (потому что непосредственно это переживали) в существование двух миров: чувственно ощутимого мира и незримого мира, населенного тем, что мы сейчас называем комплексами и проекциями. Яркий пример – многочисленные рассказы о том, как давно умершие родители преследуют своих детей. Вспомним, что в таких случаях Юнг использовал немецкое слово Ergriffenheit, которое можно передать как «одержимость» Эго некоей невидимой силой. Вспомним ритуалы экзорцизма, так часто использовавшиеся для изгнания злых духов.

Но мы можем быть одержимы не только «духами», но и заразными идеями, фантазиями, причудами и страхами, которых, к сожалению, бывает достаточно для начала преследований, погромов и других проявлений фанатизма и энтузиазма. Раньше слово энтузиазм имело отрицательную коннотацию и означало одержимость чужим, ложным богом. Сейчас, когда я пишу эти строки, приходит загадочная новость: в какой-то школе несколько девочек странно себя ведут, дергаются и трясутся. Никаких органических причин или предпосылок такого отклонения не выявлено. Мы могли бы просто сказать, что, мол, девочки «закомплексованы», нуждаются во внимании, но дело ведь в том, какими непростыми путями они пришли к этому поведению. К тому же бессознательное каждой из них вступило в связь с бессознательным других, и все вместе они, как девочка из сказки Андерсена «Красные башмачки», не в силах остановить этот танец-трясучку. История давно знает подобные явления, когда целые деревни, а иногда и народы пускались в пляску святого Витта. Групповая истерия подразумевает заражение большого количества людей одними и теми же психическими состояниями и подчинение сознания нездоровым мнениям и убеждениям. Эти явления могут быть очень разнообразны: в 1518 году Францию поразила эпидемия хореи, а современные люди страдают от разного рода массовых модных причуд и увлечений, поддаются биржевой панике и легко заражаются политическим энтузиазмом. Ницше однажды заметил: как лихо дурные мысли и дурная музыка одурманивают тех, кто уже нашел себе врага!

Человеческая психика безмерна, Эго же ограничено, и нам никогда не познать себя целиком. Все мы люди, а значит, носим внутри себя, как минимум, все человеческие способности, черты характера, устремления, самообманы и целые неоткрытые континенты. Значительная часть этого материала составляет то, что Юнг называл тенью. Это все те части личности, что остаются неизвестными, которые действуют исподтишка, или же те, что, будучи осознанными, не укладываются в наши представления о ценностях и нормах. Другие энергетические фрагменты тени олицетворяют наши непрожитые возможности, теряющиеся в море коллективной истории.

Диссоциация – один из способов защиты хрупкого Эго, когда некий опасный аффект подсознательно выводится из поля сознания. Но в таком случае он приобретает большую автономность. (Помимо диссоциации, стоит упомянуть такие механизмы защиты Эго, как избегание, отрицание, прокрастинация, проецирование на других и отвлечение.) Как часто модели нашего поведения служат неуверенности, имаго родителей, нарциссизму? У всех у нас есть диссоциативное расстройство личности, и эти наши маленькие «Я» постоянно сталкиваются, устраивают сговоры и заговоры – все ради осуществления своих фрактальных программ. Эти процессы прекрасно описал шведский поэт Гуннар Экелоф в своем стихотворении «Этюды»:

…Мы – короли и феодалы для всех народов, что живут внутри нас.

Мы – жители себя, закрытые в темнице какого-то большого существа, чьи Эго и природа нам непонятны… [52]

И эти вассалы думают, что свободны, однако все они подчинены незримому порядку. И мы должны помнить, что наше Эго – то есть то, что мы в данную минуту называем самим собой, – лишь один из этого множества вассалов. В большинстве случаев мы не хотим зла ни себе, ни другим, но часто принимаем глупые, вредные решения, которые скучиваются, как неубранный урожай, и мы начинаем чувствовать тревогу, беспокойство, мы понимаем, что «кто-то из тех жителей внутри освободился». И эти вырвавшиеся на свободу вассалы блуждают по миру, по нашей личной жизни, пишут нашу историю – ту, что проживаем мы, и ту, что суждено прожить нашим детям и детям наших детей.

Проекции так же, как и диссоциации, характерны и типичны для всех нас. Никто не осознает процесса проецирования, находясь внутри него. Но каждый день мы служим проекциям. Проекция запускается, когда бессознательное содержание исходит из нас и проникает в мир. Затем эта энергия распространяется на другого человека, институцию или ситуацию, и мы начинаем относиться к этому другому через систему ожиданий и смыслов нашего собственного бессознательного содержания. Проблема бессознательного в том, что оно бессознательно, то есть мы почти всегда видим другого в некоей искаженной, обманчивой форме, но не ведаем этого. А когда инаковость другого начинает избывать проекцию (а это неизбежно происходит), то мы впадаем в когнитивный диссонанс, дезориентацию и беспокойство. Зачастую этот дискомфорт запускает комплекс власти, и мы делаем все ради того, чтобы проекция вернулась, принуждаем к этому другого. Только когда проекция рассыпается и мы начинаем ощущать реальность другого, мы осознаем, что все это время заменяли его готовым образом. Тернистый путь романтической любви более других заполнен этой проективной динамикой – каждый из нас переживал большие надежды и разрушение своих иллюзий. В такие переходные моменты мы превращаемся в послушных диктатору вассалов и очень редко осознаем-таки, что источником всего была наша собственная психика. Как я отмечал в своей книге «Грезы об Эдеме: в поисках доброго волшебника», нет такой проекции на предмет любви, которая не была бы связана с материнским/отцовскими имаго. Поэтому в мгновения любовного экстаза рядом с нами всегда стоят призраки наших предков и все наши действия осознанно или не осознанно направлены на искупление/воспроизведение/отрицание этого прошлого. И мы никогда не избавляемся от прошлого окончательно.

Безусловно, наиболее яркие и одиозные примеры проекций можно увидеть в проявлениях сексизма, расизма и нетерпимости всех мастей. В основе многих идеологий и движений лежит страх перед другим, который проецируется на конкретные, чаще всего уязвимые меньшинства. Чем беспокойней время, тем неуверенней себя чувствует Эго и тем чаще мы становимся жертвами проекций, помогающих перевести страх и тревогу на кого-то другого. Наша история полнится охотами на ведьм, погромами и преследованиями. Чем неуверенней Эго, тем оно нетерпимее к различиям, тем труднее ему выносить амбивалентность. И, таким образом, разного рода фундаментализмы питаются этой энергией страха и насильственной потребности откреститься от инаковости, существующей внутри каждого из нас.

Мифопоэтическое воображение животного, называемого человеком, феноменологически поддерживает моменты одержимости духами при помощи фрактальных нарративов об оскорбленных богах, высокомерных героях и потомках, несущих на себя проклятие предков. «Безумный Арес его охватил», – так Гомер описывает гнев Ахиллеса в момент убийства Гектором его друга Патрокла. Сила убеждения этого незримого мира так велика, что мы начинаем верить в то, что некто способен околдовывать нас или наоборот. И это удивительное явление возможно благодаря диссоциации, способности содержаний быть психоактивными за пределами воли и сознания. Юнг пишет: «Духи… рассматриваемые с психологического ракурса, есть бессознательные автономные комплексы, которые проявляются в форме проекций, потому что не имеют прямой связи с Эго». Многие наши предки описывали состояние одержимости как потерю души. Один древнеегипетский текст, датируемый третьим тысячелетием до н. э. носит название «Уставший от мира человек в поисках своей Ба» (то есть души). Целительные практики шаманов исходят из предпосылки о том, что некий вредный дух похитил часть души, и задача шаман – найти этого духа, умилостивить его и восстановить утраченный фрагмент души больного. Чем-то похожим занимается и современная глубинная психотерапия, когда терапевт пытается отыскать тот инстинкт, ту энергию, то содержание, которые были захвачены диссоциированным комплексом. Выслеживание и осознание этого комплекса могут помочь восстановить энергию и силу намерений человека.

Менее ярким примером этой дилеммы является невроз, который ничего общего не имеет с нервами и неврологией, а напрямую связан с взаимодействием миров сознания и бессознательного. Можно описывать это состояние как наваждение, охваченность некоей эмоцией, настроением, неспособность контролировать себя. Но мы мало что выгадываем, просто заменяя одни слова другими. Честно говоря, живые метафоры наших предков намного точнее описывают эти состояния, чем психиатрические термины, но, с другой стороны, кому-то легче отказаться от решений и поступков, если ему укажут на то, что борется он не с врагом или злым духов, а с бессознательными частями себя. В нашей повседневной жизни мы с легкостью перемещаемся между мирами, но редко это осознаем.

Все мы переживали состояния одержимости: кто не был в той или иной степени охвачен духом времени (Zeitgeist), выражающимся в материализме, гедонизме и нарциссизме? Мы либо боремся с этим призраком, этим духом времени, либо служим ему, но никто не свободен от его воздействия. Все мы переживали состояние психической одержимости экономическими, политическими и социальными потрясениями. Такие моменты переживаются как нечто жуткое, пугающее, чуждое, потому что прерывается диалог с бессознательным. Каждый из нас, включая меня, может легко стать одержимым, но как только мы вспоминаем о том, что незримый мир не просто существует, но и управляет миром внешним (который реален для Эго), то вновь обретаем контроль на сознанием. Подобные состояния реальны, но важно то, как мы их понимаем. Непонимание того, что они психичны, что они представляют собой энергии, жертвой которых становится Эго, приводит к тому, что мы уступаем им, оказываемся во власти дурных сил, с которыми наши предки боролись при помощи ритуалов изгнания и оберегов. Мы до сих пор стучим по дереву, чтобы призвать духа-хранителя дерева, который защитит нас от гнева богов и потери души.

Интегративные, или апотропаические, ритуалы наших предков, так же как и психоанализ, порой позволяют осознать, увидеть этих духов. Сознательное «отпущение козла», происходящее в виде ритуала в День Искупления (Йом-Киппур) или в Пепельную среду, можно считать попыткой встретиться лицом к лицу с незримыми силами вины, поймать их, сделать частью себя. Верующий человек действительно способен к примирению. В конце концов сонастроенность – это ощущение единства себя и незримых сил. В эти мгновения мы чувствуем мир и покой внутри себя, потому что мы остановили диссоциацию и отчужденность. Известно, что развод с психологической точки зрения нельзя назвать концом брака, так же как и смерть не избывает влияния и воздействия ушедшего, а время – воздействия прошлого. Юнг заметил: «Когда человек умирает, чувства и эмоции, связывающие его с родственниками, утрачивают привязку к реальности и уходят в бессознательное, где они приводят в действие коллективное содержание, которое затем пагубно влияет на сознание». Когда я утверждал, что многие люди, даже те, кто «уверенно стоит на ногах», на самом деле не позволяют себе желать того, что они желают, жить так, как они хотят жить, разве я не имел в виду одержимость, охваченность родительскими и общественными комплексами? Как нам по-настоящему вырасти, как сначала понять, чего мы, а не родительские или другие комплексы хотим, а потом набраться храбрости и начать в соответствии с этим жить?

* * *

Мы можем утверждать, что никаких призраков и привидений не существует, что мы давно оставили эти суеверия в музейных залах истории, но мы до сих пор подчиняемся этим бессознательным энергиям (богам, злым духам, императивам). Мы никогда не сможем контролировать свою жизнь, пока не признаем, говоря словами Пола Хувера, что находимся среди «призраков бесценных», обитающих на «неубранном ложе нашей памяти». Отдавая сознательную дань этим бегущим через нас голосам поколений, осознавая их влияние на наши решения и поступки, мы зажигаем свечу во тьме бытия, а это, по словам Юнга, наша первостепенная задача. Такое благоразумие призывает нас каждый день размышлять, перебирать, разбирать, взвешивать для того, чтобы научиться различать. И неизбежно нам придется задаваться трудными, тревожными вопросами. Что это за энергия, которая есть повсюду? Первому, пришедшему нам в голову ответу, мы вряд ли поверим. Какие влияния предков заставляют нас принимать решения, совершать поступки, воспроизводить модели отношений? Какие призраки населяют многочисленные покои особняка нашей психики?

Сделаем психологическое признание (не метафизическое утверждение): привидения существуют, и мы живем среди них. И постоянное размышление над сутью этих явлений необходимо нам не только для осознанной жизни, но и для более легкого путешествия через миры-близнецы, в которых мы всегда жили и будем жить. Польский поэт Адам Загаевский, блуждая по населенным призраками улочкам Кракова, предупреждает нас: «Гуляя по Казимежу, я думаю об умерших, / Глаза их, как воды, – невидимы, / Но в них ты можешь утонуть». Прошлое не уходит, прошлое – не прошло. А задача настоящего мгновения – увидеть, различить, как миры соприкасаются и проникают друг в друга.

 

Глава 8. Мучительные призраки предательства

Мы уже знаем, что мощный комплекс всегда вырывает нас из настоящего мгновения, перемещая в прошлое. И чем глубже комплекс, чем он архаичнее, тем труднее нам отказываться от его исходных путей: бегства, отрицания, подчинения и других адаптивных моделей поведения. В коллективно обусловленных обстоятельствах во времена всеобщих горестей и бедствий, когда царят страх, неопределенность и дезориентация, мы способны перенимать комплексы от наших ближних, утрачивая свой индивидуальный взгляд на вещи. В результате наши реакции обуславливаются силой комплекса и стремлением к самозащите (о совершенных в таких условиях поступках мы потом всегда жалеем). Именно такие массовые психозы и приводят к холокосту, расизму, одержимости войной и прочим образцам коллективно обусловленных эмоций. И когда мы ретроспективно вопрошаем, почему, мол, люди были слепы и не ведали, что творили, то забываем о том, как часто нам приходится жалеть о собственных поступках и решениях, о соучастии в делах, глубоко ранивших других людей или нас самих.

На всецело личном уровне каждый из нас может вспомнить случаи, когда прошлое овладевало им, навязывая свои редукционистские императивы. Как часто я встречал людей, оплакивавших развод двадцатилетней давности, или предательство былых надежд. Конечно же, эти старые раны саднят и саднят до сих пор, но мы неявно продлеваем их жизнь тем, что считаем те переживания чем-то сверхважным, определяющим. Как часто мы позволяем давним ранам и разочарованиям определять нас, позволяем им бесконечно ранить нас снова и снова? Как часто мы упускаем жизнь из рук, слагая полномочия и передавая их роковым богиням судьбы? Как часто наше бессилие демонстрирует нашу незрелость, нежелание расти и взрослеть, наше согласие с ролью жертвы? Каждый из нас сталкивался с предательством, зачастую обобщая пережитый опыт и чувствуя, что сама жизнь предала нас. Принц Гамлет жаловался, что его «век расшатался» и что именно ему придется «восстановить его». Предательство всегда переживается как потеря. Ведь мы можем потерять наши убеждения, нашу наивность, наш недостаточно дифференцированный взгляд на мир, который должен стать более тонким и проницательным. Наибольший вред может принести обобщение потерь и предательств, приводящее к паранойе и проективной идентификации. Я работал с двумя людьми (увы, неудачно), которых матери бросили в самый важный период их жизни. В обоих случаях в мужчинах развились патологическая тяга к независимости и перенос недоверия и ожидания предательства по отношению к женам. Оба они следили за своими женами, прослушивали их телефонные разговоры, обвиняли во всех тяжких, вынудив в конце концов уйти и разыграв, таким образом, сценарий предательства. Основное послание комплекса было следующим: «Мать бросила тебя, и эта женщина тоже обязательно бросит».

На архаическом уровне нашей психологической деятельности мы постоянно переносим на вселенную, государство, организацию, брак ожидание того, что мы, наконец, обретем «хороших родителей», которые никогда нас не предадут и не бросят. И, когда горе обрушивается на нашу голову или разочарование портит все наши планы, мы чувствуем, что нас предали, что над нами издеваются, что нас дразнят. Хотя на самом деле мы должны были ощутить призыв к более сложному и полному пониманию вселенной и к произвольности всего, чему суждено умереть. Даже Иисус в самый темный час воззвал к Отцу: «Для чего Ты Меня оставил?». В присущей ему сардонической манере Роберт Фрост написал: «Господи, прости мне мои маленькие шутки над Тобой, и я прощу Тебе большую шутку надо мной».

Если вспомнить о том, что психологический механизм шутки заключается в ее способности высвобождать внутреннее напряжение через катарсическое переживание смеха или, по крайней мере, мрачной ухмылки, то мы поймем, что обладаем крайне творческим способом примирения с предательством. Как однажды сказал Хорас Уолпол, жизнь есть трагедия для тех, кто чувствует, и – комедия для тех, кто думает. Само использование термина предательство по сути является допущением того, что вселенная действует на наших условиях, исходит из наших предпосылок и должна доказать, что она – разумна, так же как разумны мы. Понимание того, что такая позиция – лишь наша проекция на грубую природу, слишком трудно дается, и поэтому мы чувствуем себя преданными. Если же мы изначально не ждем, что «что-то произойдет», то нам будет легче принять все таким, какое оно есть, не позволяя мыслям о предательстве привязывать нас к прошлому.

Поскольку самосохранение есть нечто до мозга костей человеческое, мы склонны создавать апотропаические защиты от грозных и губительных сил природы. Мы проецируем на вселенную (законную, но архаичную) детскую потребность в родителе-охранителе, а потом удивляемся, почему вселенная оказывается совсем не такой. В действительности великая боль всей аврамической теологии (возьмем ли мы ислам, иудаизм или христианство) происходит из противоречия между проекцией образа доброго родителя в виде всемогущего Бога на вселенную и отсутствием ожидаемого результата. Богословская доктрина известная как теодицея специально занимается вопросами примирения, с одной стороны, образа всесильного, любящего и справедливого Бога (imago Dei) и, с другой стороны, всех страданий и несправедливости, царящих в нашем мире. Я в свое время так заинтересовался этим вопросом, что после колледжа некоторое время обучался теологии. Я пережил много приятных и интересных моментов, но понял, что все попытки решить проблему теодицеи были лишь абстрактными рассуждениями и разговорами, не отвечающими требованиям сердца. Как все мы знаем и как говорил Паскаль в XVII веке, сердце рассуждает о том, что неведомо рассудку. Пытаясь найти «разумное» решение, я исходил из допущения, что вселенная укладывается в такой пустяк, как человеческий разум, подчиняется его правилам.

Более того, в то время я совсем не осознавал действительной роли проекций, их способности представлять таинственного другого в виде симулякра нас самих. Антропоморфизм – это наваждение нашего мышления, он приводит к тому, что антропологи и глубинные психологи называют «магическим мышлением». Магическое мышление отражает неспособность Эго различать объективную и субъективную реальность. Вот примеры магического мышления: «Я болен потому, что был плохим, а не потому, что вокруг меня миллионы вирусов» или «Я в отчаянии потому, что я недостойный человек». Как часто мы интернализируем поведение других и этим самым определяем самих себя: «Я таков, как ко мне относятся другие. Я – это моя история». Сколько жизней было загублено из-за подобных субъективных толкований вселенной? Так оно и будет продолжаться, пока мы сами не возьмемся за ум и за дело.

Как отметил итальянский аналитик Альдо Каротенуто:

Обмануть нас могут лишь те, кому мы доверяем. Человек, который ни во что и ни в кого не верит и из страха предательства никого не любит, освобожден от такого рода мучений, но у него – свои проблемы [61] .

Наши требования и наши ожидания виртуально бесконечны, а возможности наших родителей, возлюбленных, партнеров и других людей ограничены, однако разочарование всегда будет расцениваться как предательство. Наши фантазии о предательстве опосредованы наваждениями прошлого. Мы не сможем ничего понять, пока обвиняем себя, других и мир, а не ставим под сомнение исходные ложные допущения.

Призрачная навязчивость прошлого может предать нас также в тот момент, когда мы поддаемся тому, что Фрейд называл навязчивым повторением, а именно мы начинаем постоянно воспроизводить свою историю, снова и снова проживать самые мучительные ее эпизоды. Подумайте, как много ваших знакомых обрели в браке то, от чего на самом деле хотели убежать. Редко ли мы возвращаемся в прошлое каждый раз, когда делаем одно и то же в настоящем? Как трудно постоянно держать в голове слова Сёрена Кьеркегора: «Мы понимаем прошлое, а живем будущим»! Если честно, чаще мы все-таки живем будущим, оставляя его на откуп прошлому с его навязчивыми повторениями. Почему мы поступаем именно так? Опять же, находясь перед лицом некоего глобального императива, мы склонны его воспроизводить – служить фрактально повторяющемуся сценарию, бежать от него или его изменять. В любом случае мы остаемся вассалами старого деспотичного порядка, особенно, если он продолжает быть неосознанным, потому что мы служим деспотичным императивам прошлого, а не естественным импульсам и инстинктам. Репликация, воспроизведение гештальта означает подчинение навязчивому повторению. Бегство от него можно считать реактивным образованием, а поиски чего-то противоположного никак не отдаляют от силы притяжения изначального текста. Иногда мы пытаемся решить проблему путем молчания, избегания аналогичных ситуаций или веры в то, что можем что-то исправить. (Этот последний тип реакции бессознательно присущ почти каждому психотерапевту, который пытается бороться с прошлым, переходя от пациента к пациенту). Таким образом, человек, который имел опыт переживания навязчивого родителя, будет связывать свою жизнь с таким же типом личности (отношения, конечно же, будут выстраиваться немного по-другому, и этого будет достаточно, чтобы ввести сознание в заблуждение), или избегать всякой близости, или погрязнет в поверхностных отвлечениях и развлечениях. Какова бы ни была модель, человек в любом случае будет во власти архаического имаго, которое было интернализировано и впитано как часть старого, дрожащего под ногами настила, на котором стоит и пытается балансировать наша сознательная жизнь.

Так же, как в случае с виной, любые ожидания предательства, попытки защититься от предательства неизбежно привязывают человека к прошлому. Единственное противоядие от этого патологического наваждения – это, как ни парадоксально, погружение в новые отношения, новые события, новые опасности. Однако и они приводят к разочарованию и ощущению, что тебя предали, развивая в человеке чувство жертвы. Если же мы не хотим снова рисковать, то отстраняемся от любого типа близких отношений. Мы должны понять: «Назвался груздем, полезай в кузов», иначе мы не даем затянуться изначальной ране. Парадокс пары предательство/вина в том, что одно подразумевает другое, одно не существует без другого. Без доверия нет глубины; без глубины нет подлинного предательства.

Конечно же, простить предательство непросто, но отказ простить навсегда привязывает нас к предателю. Простить – значит признать человечность другого, признать свою человечность – только так мы можем сбросить оковы прошлого. Когда мы видим горюющего человека, то, каким явным ни было бы предательство, перед нами человек, тесно связанный со своим предателем, не смывший с себя злобу и неприязнь. Жизнь так коротка, и нет никакого смысла в том, чтобы тратить наш драгоценный капитал на акции обанкротившихся предприятий. Разумный человек никогда не будет вкладывать деньги в провальное дело, однако нечто несравнимо ценное, свою душу, он вкладывает-таки в архаичные сценарии, которые не дают ему вырваться из прошлого.

Марианна была папенькиной дочкой. Она так привыкла к его опеке и защите, что потом постоянно искала симулякр надежного отца. Ну и, как мы знаем, кто ищет, тот всегда найдет. Ее муж Джералд начал соответствовать ожиданиям, научился заботиться о ней (угадайте, по какой модели). Марианна подшучивала над его «руководством», а он – над ее «потребностью», и в течение нескольких лет оба были довольны этим спектаклем, отыгрыванием истории о любящем отце и преданной дочке. Но тут на работе Джералд познакомился с сильной, пробивной женщиной и почувствовал притяжение совсем иного гравитационного поля. Хотя, скорее всего, он и в этом случае служил доминантному другому женского пола, но для него это было освобождением от старых обязанностей, обретением независимости от Марианны. Не знаю, как Джералд пережил все это, но Марианна восприняла произошедшее как предательство их священного союза. Даже после намеков психотерапевта Марианна не поняла, что это предательство было звонком к пробуждению, призывом к дальнейшему росту. Продолжая причитать и ныть, она так и осталась девочкой. Предательство Джералда стало определяющим – непростительным и универсальным. В итоге от терапевта она ушла, обвиняя его в недостатке сострадания и эмпатии, и все следующие годы провела, горюя и обвиняя весь мир в том, что о ней никто не заботится. Конечно же, чем дальше, тем труднее ей было встретить кого-либо, готового заботиться о ней, становясь необходимым элементом старой отношенческой парадигмы. Как бы парадоксально это ни звучало, Джералд оказал ей огромную услугу, в отличие от персонажа сновидения женщины, рассказанного в пятой главе. Разница в том, что кто-то хочет взрослеть и расти, а кто-то нет. Марианна не приняла приглашение навсегда распрощаться со своим призраком.

* * *

Существует форма предательства, которая в той или иной степени касается каждого из нас. Она также происходит из магического мышления. Этот термин стал популярным благодаря книге Джоан Дидион «Год магического мышления», которую она посвятила смерти мужа. Она очень подробно описывает то, как она смирялась с уходом мужа, переживаниями травмы и разлуки. В один прекрасный день она обнаружила, что до сих пор хранит его костюмы в шкафу. Этот безобидный случай показал ей, что бессознательно она ждет его возвращения.

Со всеми случаются такие истории. Вспомним, что магическое мышление – это неспособность отличать внутреннюю реальность от внешней. Обе формы реальности способны независимо друг от друга беспокоить Эго, и нам необходимо прокладывать путь в каждой из них. Пожалуй, самый распространенный пример магического мышления – наша привычка заключать сделки с жизнью. Мы клянемся в вечной преданности другим, и… предаем их. Мы можем, как у Фроста, чувствовать, что вселенная нас предала. Сколько сделок человек заключает с вселенной, обещая вести себя хорошо и ожидая награды и приятного обхождения взамен? Помните детскую присказку «Кто на трещину наступает, маме шею ломает»? Конечно, никто детей не желал такого собственной матери. И весь долгий путь из школы домой был сопряжен с осторожными попытками обойти или перепрыгнуть многочисленные трещины в асфальте – не дай Бог наступить! (Сегодня, благодаря Фрейду, мы понимаем, что подобное поведение, скорее всего, является скрытым проигрыванием модели запрета. Но хрупкое Эго ребенка с трудом выдерживает такую амбивалентность.)

Случай Теренса – прекрасный пример такого наваждения, он позволяет нам увидеть как бы пять уровней этой ситуации. Этот человек пережил предательство напрямую, узнав, что жена изменяет ему. Когда тайна вскрылась, жена приняла решения уйти от него. История стара как мир, и тот, кого бросили, обычно ждет от терапии чуда, ждет, что партнера удастся уговорить вернуться.

Конечно же, вся эта ситуация травмировала Теренса, он пытался понять, как ему нужно было вести себя раньше, но он не видел причин радикально менять свое отношение к миру, к браку, к самому себе. На первом уровне предательства Теренс испытал глубочайший диссонанс в отношении своих представлений и убеждений о вселенной и царящих в ней законах. «Если я буду честным, то и со мной будут поступать честно», – считал он. Он не пришел к этому допущению сознательно, но брачная жизнь заставила его об этом задуматься, вынести этот неписанный договор с высшими силами на поверхность. Травмирующие события вызвали в нем первобытную тревогу, обеспокоенность, осознание того, что нам нельзя полагаться ни на прочность земли, по которой мы ходим, ни на веру в обоюдность добрых намерений.

На втором уровне Теренс перепрожил дилемму, восходящую к нашему предку Иову. Книга Иова пересказывает древнюю ближневосточную легенду, в которой праведный и работящий человек втягивается в радикальную конфронтацию с автономными силами вселенной. Около 3000 лет назад над этой загадкой бился неизвестный древнееврейский поэт, и ему пришлось осознать, что если ты будешь поступать хорошо, вселенная не обязательно ответит тебе тем же. Когда на голову Иова сваливаются тонны несчастий, его друзья решают, что на самом деле он никакой не праведник, что все это время он просто не осознавал или сознательно скрывал свои грехи. Лишь суд самого Бога может решить эту проблему. В конце концов, оказывается, что Иов не был злостным грешником и неверным, однако он самоуверенно полагал, что его добрые дела ставят его на одну ступень с трансцендентными силами. К чести Иова стоит отметить, что он признал свою бессознательную инфляцию и в ответ получил благословение. Из благочестивого «хорошего мальчика» он превращается в человека, пережившего подлинный «религиозный» опыт. (Будьте осторожны, ища религиозные переживания, ведь придется столкнуться с тем, с чем столкнулся Иов.) Теренсу же пришлось сражаться, как того требовала метанойа а ля Иов. Отбросив горечь и цинизм, он должен был пересмотреть свои взгляды на эту таинственную вселенную, в которой никаких договоров быть не может, по крайней мере, в той форме, в которой нам хотелось бы.

На третьем наиболее неосознаваемом уровне Теренс заново пережил травму рождения как разделения. Все мы во время рождения переживаем это отчуждение от другого. Только что у нас было все необходимое, вечно хмурое сознание спокойно спало, и вдруг нас выбрасывают в мир, где нам не выжить без защиты и заботы других. К счастью, большинство из нас имеют все необходимое для выживания до тех пор, пока не приходится задействовать собственные ресурсы, но эти первые шаги очень опасны, потому что изменить что-то мы не в силах. Каждый младенец хочет вернуться в первородную безопасность и поэтому начинает находить суррогаты, например, большой палец или любимую простынку. И позже в жизни это выражается в отчаянном поиске альтернатив, постоянства и уверенности. (Одна моя пациентка описывала ритуалы, которые она придумала еще ребенком, с помощью которых она пыталась выстроить порядок посреди окружавшего ее беспорядка. Если она каким-то образом поворачивалась, то потом симметрично повторяла это движение – ей были необходимы предсказуемость и порядок. Только поступив в колледж и встретив там совсем других людей своего возраста, она начала постепенно отучаться от своего обсессивно-компульсивного упорядочивания.)

Этимологически слово религия подразумевает признание собственной отчужденности, отдельности и желание воссоединения. Теолог Пауль Тиллих даже определил грех как «отрыв от Основания Бытия». Многие ли в своих жарких молитвах просят и надеяться получить желаемое? А сколько существует ритуалов самобичевания и самоуничижения? Сколько алтарей было построено для того, чтобы что-то выпросить у этого таинственного другого? Пережив тяжелую потерю, которая была воспроизведением всех ранних детских потерь, Теренс начал ставить под сомнение религиозные ценности, на которых он был воспитан и которые почитал. И, хотя таинственный другой кажется неясным и непонятным, предательство с его стороны переживается еще тяжелее – мы чувствуем, что остаемся совсем одни в этом мире. Если не рассчитывать на взаимность других, на что же полагаться, на чем основывать представления о себе самом, об основании бытия?

Превратности судьбы и хитросплетения жизни воспринимаются нами как действия сил, узурпирующих наше Эго, и мы противимся росту и переменам, хотя все это – вполне естественно. Вспомните, как жизнь порой силой толкает нас к следующему шагу, началу следующего этапа, не дав возможности осмыслить только что пройденное и не позволяя нашим системам по управлению тревогой контейнировать неизвестное. Пан, всем известный козлоногий божок, кажется безобидным, он живет на лоне природы, но каждый раз, когда мы приближаемся к его владениям, нас охватывает беспокойство, иногда даже паника. Думаете я преувеличиваю? А как большинство людей относится к старению, к постепенному увяданию тела или неожиданным пугающим диагнозам? Если сущность природы в изменении, необходимом уничтожении старого и появлении нового, то получается, что наше внутреннее сопротивление этому процессу является результатом веры в некую иллюзию всевластия человеческой природы. Таким образом, Эго, засевшее в иллюзорных бастионах собственной безопасности, воспринимает естественные процессы увядания и законы времени как некое предательство, нарушение договора, который, однако, существует лишь в его воображении. Подобные договоры, сделки со вселенной воспроизводят историю Иова снова и снова. Именно поэтому все мы – его собраться. Может быть, мы также причастимся его смиренной мудрости? Ведь конец все равно нас ждет один и тот же.

Четвертый уровень – переживание нарушения брачной клятвы – Теренсу дался очень непросто и болезненно. К его чести, заметим, что свою долю вины в произошедшем он признал быстро. Подобный самоанализ – тяжелая работа, требующая смирения и душевных сил, поэтому вполне ясно, почему большинство людей предпочитают оставаться на позициях жертвы и справедливого обвинителя. Нужна сила, отвага и скромность, чтобы понять: всякие отношения – танец теней, в котором участвуют двое. Хотя одна из сторон может играть большую роль в проигрывании ситуации, а значит, и нести большую ответственность.

Травма, вызванная предательством жены, полностью не исчезла, но Теренс понял, что предпосылки их разрыва существовали уже давно. А они, избегая разговоров и выяснений, просто поддерживали это зыбкое состояние. Более того, он начала понимать, что их брак, несмотря на всю искренность намерений с обеих сторон, был своего рода экспериментом, так как и она, и он находились в незрелом состоянии очарованности и изначально имели относительно друг друга конкретные ожидания. И все их допущения оказались хрупкими перед лицом реальности бессознательного. С одной стороны, он даже шутил о том, что у Церкви есть право отменить брак, если жених и невеста были признаны невменяемыми, а кто может назвать себя вменяемым, находясь в таком специфическом психологическом состоянии? Как часто я слышал от людей следующие слова: «В день свадьбы я уже не был влюблен» или «Вскоре я понял, что все это было неправильным, но решил ничего не менять из-за детей/родителей/денег и т. п.». Но всегда легче обвинять другого, чем признать, что зачастую мы предаем сами себя, продолжаем поддерживать то, что уже отжило.

На пятом уровне Теренс начал признавать инфантильные части себя, которые есть в каждом из нас. Базовые зависимости, страх перед переменами, страх роста, одиночества, неодобрения – всего этого достаточно, чтобы наложить запрет на выражение своей истиной самости. И нигде эти архаичные императивы не дают о себе знать так ярко, как в контексте отношений с другими людьми, потому что именно здесь задействована вся наша история, осадок детских переживаний и нежелание взрослеть.

На одном из своих семинаров я всегда задаю вопрос: в какой момент необходимо начать расти? И никто никогда не просит уточнить, что я имею в виду. Все уже знают, в какие моменты мы не ведем себя сознательно, не хотим поступать зрело и ответственно. Таким образом, предательством себя мы занимаемся уже давно, так что оно уже стало привычкой, модусом существования и бытия. Что нужно сделать, чтобы набраться храбрости и разрушить картонную куклу ложной личности? Мы так давно предаем свою собственную душу, что уже даже забыли о том, что она у нас есть и что ей мы должны служить, а не инфантильным привязанностям и зависимостям. Юнг как-то написал: «Страх и сопротивление, которые ощущает каждый человек, когда он слишком углубляется в себя, это и есть, по сути, страх перед путешествием в Аид». Но мы ведь уже не живем там? Самое ужасное место в Аду Данте оставил предателям, место, где нет никакого тепла и сочувствия. Какие-то части нас уже давно там обитают, признаем мы это или нет. Теренс серьезно отнесся к своей потере, к своему браку, к своей ответственности, он отважился на этот прыжок в бездну Тартара и вышел оттуда новым, более целостным человеком, готовым к отношениям. Теперь он заслуживает отношений, потому что он смог пережить предательство, отказался быть постоянно преследуемым его призраком. И, начиная все сначала, он полон энтузиазма, а не паранойяльного страха. Он готов рисковать, так как не боится повторения старой истории. У него теперь есть огромный выбор, ведь он больше не привязан к навязчивому прошлому.

Прошлое может предать нас еще и потому, что мы не признаем благотворной силы наших ран; я говорю не только о предательстве, но и о мириадах других императивов. Нечто пережитое интернализируется как некое утверждение, которое, чрезмерно обобщаясь, становится жизненным императивов. Степень предательства определяется не тем, как сильно болит рана, а тем, как сильно мы к ней привязаны. Юнг однажды заметил, что раны не нужно лечить, их нужно перерастать. А если мы не пытаемся их перерасти, то и становимся предателями самих себя. Непроработанной истории ничего не остается, как мучить нас своими призраками.

 

Глава 9. Где север, знать моряк не мог

Наваждения модернизма

В 1867 году Уолт Уитмен наблюдал за бесшумным, терпеливым пауком, который «за нитью нить» пытался сплести свою работу в единое целое. Интуитивно он чувствовал связь между упорной деятельностью этого маленького существа и собственным духовным беспокойством. «И ты, о моя душа! – До тех пор, пока мост, который нужен тебе, не будет построен / До тех пор, пока твоя нить не затянется где-то, о моя душа», – пишет Уитмен, чувствуя непреодолимое стремление заполнить внутреннюю пустоту. С подобным упорством, однако совсем в другом внутреннем состоянии современная поэтесса Алисия Острайкер в стихотворении «Наладка» описывает пустоту современной американской жизни и недуг нашего времени в целом. Да, мы бы смогли все починить и наладить, если бы знали, что именно поломалось. В лице Уитмена мы видим человека, который еще может использовать слово душа, надеясь на всеобщее понимание. Острайкер это слово уже не употребляет, хотя и сознательно касается душевных вопросов. Ее мысли совпали с наблюдениями драматурга Кристофера Фрая, который за много лет до этого заявил, что «всякое дело теперь стало величиною с душу».

Из всех призрачных навязчивостей самой мощной, глубокой и патологической является культурема смерти и потери богов прошлого. Мы разрушили племенные мифологии, помогавшие людям определить свое место в пространстве и времени, а ветхие религиозные нарративы и космологии все реже становятся источником смысла, цели и целостности в контексте нашей культуры отрицания и отвлечения. Да, многие до сих пор цепляются за выцветшие нарративы предков или же пытаются громогласно заявить онтологические и сотериологические притязания, но истина в том, что все сегодня до мозга костей ощущают необъятную пустоту вокруг себя. И именно эта пустота заставляет людей отвлекаться, отрицать и находить успокоение в наркотиках.

Как говорится в стихотворении Мэтью Арнольда «Дуврский берег», приливы и отливы постоянно волнуют море смысла. Йейтс, в частности, отмечал, что смерть Пана, архаичного козлоногого бога, олицетворявшего человеческие инстинкты, случившаяся 3000 лет назад, породила настоящую панику во всем Средиземноморье. В XIV веке Блаженный Августин написал «О Граде Божьем» для того, чтобы смягчить тревогу верующих, вызванную падением Римской империи, центральной системообразующей структуры того времени и того пространства. В книге «Путь к Дождевой горе» Н. Скотт Мамедэй описывает увядание и исчезновение оригинальной культуры индейцев Кайова, которое было связано с убийством последнего дикого бизона, олицетворявшего тотемическую связь народа с богами. Каждый раз, когда забываются племенные мифы, зарастают тропы к святыням и местам поклонения, среди людей рождаются страх и тревога, верующие разбегаются, а на авансцену выходят торговцы суррогатной панацеей. Таково и наше время: чем бы ни торговали, машинами или индульгенциями, главное – включить нужный канал, где товар осыпают бриллиантами и похвалами.

Немного преувеличивая, можно сказать, что в последний раз западный мир переживал некое смысловое единство в 1320 году. Именно тогда Данте сотворил всеобъемлющее и всем понятное мироописание (Weltbild) – трехэтажную вселенную с жестко закрепленной системой нравственных ценностей и сводом нормативных правил. В те времена и короля, и простолюдина окружали соборы и замки, которые олицетворяли соответственно божественную и светскую структуры мира. Эти структуры задавали своеобразные духовные координаты, позволявшие людям осознать свое место как с духовной, так и с психологической точки зрения. В свое время я пытался определить причины всеобщего вырождения и исчезновения этой системы координат. Здесь достаточно заметить, что современный секулярный человек в этой системе не нуждается.

В 1600 году появились: первый современный невротик (мучимой душевной болью Гамлет, принц датский) и первый эмпирический подход к тайне (формулировка научного метода Фрэнсисом Бэконом). Польский астроном Коперник сдвинул человечество с антропоморфного центра на периферию вселенной, которая сейчас к тому же считается лишь одной из миллиардов галактик. (Миллиардов! Не десятков, сотен или даже тысяч). Больше нет ничего «там, наверху», есть только здесь и еще где-то «не здесь».

В 1800 году кенигсбергский мудрец Иммануил Кант развеял все иллюзии традиционной метафизики, эскизы и диаграммы реальности, заявив, что мы не способны переживать реальность непосредственно, но только ее субъективную трактовку. Таким образом, он утвердил необходимость психологии, особенно глубинной психологии и феноменологии. К 1960-м годам были деконструированы устойчивые социальные концепты класса, расы, пола, сексуальной ориентации, а также презумпция правоты и честности социальных институтов. Все это, естественно, привело к культурной амбивалентности, постоянной тревоге, регрессивной ригидности, фундаментализму и появлению культуры отрицания, бездумного отвлечения и наркотического упоения. (Если абстрагироваться от частностей, то все обстоит точно так же, как и во времена Данте Алигьери, семь столетий назад встречавшего теплое тосканское утро.)

Юнг прекрасно описал, что происходит, когда мы переживаем кризис ценностей и верований, когда ставится под вопрос смысл нашего существования в этом мире. Он описывал такое явление, как «регрессивное восстановление персоны», побег в «то, как все было раньше» или просто казалось. Перед лицом духовного вакуума люди склонны заполнять его политическими идеологиями – это произошло в 1930-е годы в Европе и привело к масштабному столкновению фашизма, капитализма и коммунизма. На современном Западе триумф материализма приводит к обеднению других мировоззрений. Цель жизни теперь – не подготовка к жизни иной, а наслаждение сиюминутным существованием. Однако материализм нашего времени неизбежно приводит к следующей дилемме: коль скоро нуминозное не переживается во внешнем мире, оно будет проявляться в форме соматической болезни, внутренней патологии или выражаться в наших поисках среди объектов внешнего мира, на которые мы спроецировали наше устремление. Таким образом, блестящие новые объекты, соблазняющие технологии, секс и романтика, гедонизм, поглощенность собой и, в первую очередь, отвлеченность составляют типичный набор «духовных ценностей» нашего времени. Нынешние духовные ценности – это не то, что мы исповедуем, а то, на что расходуется наша энергия.

В результате огромное число людей, даже тех, кто постоянно «отвлекается», чувствуют себя в этом мире не в своей тарелке и постоянно ищут чего-то, подобно чинди, вечно голодным призракам из верований индейцев навахо. В своих мемуарах «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнг пишет:

Для человека основной вопрос в том, имеет ли он отношение к бесконечности или нет? Это его исходный критерий… Когда же мы понимаем и чувствуем, что уже здесь, в этой жизни, заключена бесконечность, желания и помыслы наши меняются. В итоге в счет идет лишь то, что существенно, что мы воплотили, и если этого нет, жизнь прошла впустую [69] .

Поскольку многие из нас не чувствуют себя частью большей истории, не чувствуют причастности к некой психологической или духовной истине, то мы находимся в подвешенном состоянии – неудовлетворенные, недовольные и неполные. Некогда племенной миф связывал человека с четырьмя великим тайнами, наша же нынешняя жизнь представляется бесплодной и стерильной. Эти четыре тайны не исчезли, но ушли в бессознательное. А наша неспособность вновь стать сопричастными этим тайнам выражается в психопатологии, социопатии, массовых движениях, причудах и капризах, коллективных проекциях на нуминозные фигуры, тонущие в наших архетипических ожиданиях (вспомним всех позабытых поп-звезд и знаменитостей).

Попробую сформулировать четыре вечных вопроса:

1) зачем мы здесь, чему мы служим, к какой цели движемся? (космологический вопрос);

2) каким образом мы, животные, наделенные душой, должны существовать в гармонии с окружающей нас природой? (экологический вопрос);

3) кто мой народ, каков мой долг перед другими, какие права, обязанности, полномочия и ожидания традиционны для моего племени? (социологический вопрос);

4) кто я, чем я отличаюсь от других, что есть моя жизнь, как мне отыскать свой путь среди трудностей жизни? (психологический вопрос).

Мы редко задумываемся над этими вопросами сознательно, однако бессознательно они задаются постоянно. И мы всегда находим формальные, мнимые ответы: надо найти работу, заработать денег, развлечься, противостоять старению и умиранию. Однако эти ответы не удовлетворяют нас, они кажутся поверхностными, искусственными и «недушевными». Но, с другой стороны, кто сегодня верит в то, что у него есть душа? Вместо древних богов мы теперь доверяем себя материализму, гедонизму, нарциссизму и разного рода отвлечениям, помогающим пережить темную ночь. Много ли блага мы получили от всего этого?

Из всех величайших первооткрывателей психики только Юнг по-настоящему понимал, что за всеми нашими устремлениями, как за всеми патологиями, стоит глубокая и отчаянная потребность в обретении смысла и репликативная симптоматика, отражающая упрямое нежелание психики довольствоваться поддельным богами наших дней. Юнг утверждал, что невроз представляет собой неподлинное страдание. Отличие лишь в том, что такое страдание устремлено к призрачным мечтам, фантастическим иллюзиям и легкодоступным суррогатам. Не сомневайтесь, психика не даст себя обмануть, и она всегда даст сигнал (главное – желание слышать). Именно поэтому сегодняшний западный мир, погруженный в невиданное историей материальное благополучие, населен беспокойными, неудовлетворенными и страждущими людьми.

Подавляющее большинство наших современников признают либо парадигму медицины, либо старые модели церковного догматизма. Могут ли рецепты и избитые фразы в самом деле помочь? Пациент выбирает либо доктора, либо священника, но

оба… оказываются беспомощными… даже если ясно, в чем причина болезни: у него нет любви, только сексуальность; нет веры, потому что он не хочет идти на ощупь в потемках; нет надежды, потому что он разочаровался в мире и в жизни; нет понимания, потому что он не смог уразуметь смысла собственного существования [70] .

Вслушаемся еще раз в последнюю фразу: «…потому что он не смог уразуметь смысла собственного существования». А откуда взяться этому смыслу: от внешнего авторитета, из традиционных формул, которые уже не могут быть приложены к пестрому постсовременному миру, из чьего-то искреннего мнения? Как сильно мы удалились от своих внутренних ресурсов, от нашего эксперимента с прокладыванием этого чудесного и пугающего, но собственного пути! Этот вакуум быстро заполняется массовыми идеологиями и разного рода «обезболивающими привычками», ведь мы не терпим двусмысленности и неопределенности. Мы позабыли слова наших святых, мистиков и пророков: если ты умеешь ждать, то тьма вскоре осветится; если слушать тишину, она вскоре заговорит. Мы смотрим на других, чтобы выправить себя, но они подводят нас, ведь мы так многого от них ждем, ведь сами они пока еще сломлены. И мы всегда забываем о собственных ресурсах. Не удивительно, что нам так трудно полюбить других, ведь мы не способны по-настоящему полюбить самих себя (не нарциссически).

Когда отчаяние в конце концов нагнало меня на середине земной жизни, я впервые обратился к психотерапевту. Я сделал не самый правильный выбор, потому что многие психотерапевты (в отличие от психоаналитиков) сами не являются клиентами своих коллег. Но если найти правильного человека, то можно решить любую проблему, можно научиться глубже и эффективнее понимать все нюансы жизни. Нам придется признать существование различных навязчивых призраков, которые то и дело появляются в нашей жизни, а значит, и в жизни тех, кто нас окружает (детей, близких и коллег). Все то, на что я закрыл глаза, вскоре появится в жизни моего друга, моего партнера или клиента, и наоборот. Насколько это сознательно, разумно, честно? Разве я имею право не работать над собой, если от моих избеганий и уклонений страдают другие?

Если я признаю, что в каждое мгновение, в каждой сцене длинной мыльной оперы под названием «моя жизнь» существую Я, а не кто-то другой, то придется признать, что я несу ответственность (несмотря на удары судьбы и влияние других) за все репликативные последствия, за все отчуждения от себя. Рассматривая эту дилемму и внимая призывам к принятию ответственности на словах, мы не удивляемся – все кажется предельно ясным. Однако на практике выводы и последствия нас поражают, посрамляют и даже пугают. Напрямую я не могу говорить о том, что бессознательно, но оно все равно продолжает просачиваться в мир и воздействовать на меня, на тебя и всех вокруг.

Как страшно осознавать, что эти призывы к ответственности касаются меня и только меня, что я больше не в праве винить других за случившееся со мной, что я одиноко ступаю шаг за шагом по канату, натянутому над пропастью, каждый день принимая решение, что я и только я отвечаю за свою жизнь. И я одолжен вырасти, предстать нагим перед этой необъятной и безжалостной вселенной и ступить на этот путь, на свой путь.

Что же не дает нам сделать первый шаг, что отпугивает нас? Навязчивость истории, одинаковая для всех нас, которая рождается в нас в тот момент, когда мы понимаем, насколько мы малы и бессильны перед лицом огромного мира. Эти экзистенциальные истины известны каждому ребенку, они постоянно подтверждаются жизненными ситуациями, а это означает, что мы постоянно закрываем глаза на нечто, большее, чем мы. Что, если бы было доказано существование надежных путеводных источников внутри каждого человека? Что, если бы было подтверждено, что чувства, энергии, сновидения, телесные состояния, интуитивные прозрения суть ресурсы, которыми оснащен каждый из нас для следования по своему пути и для принятия верных решений? Если бы мы мыслили подобным образом, если уважали происходящий внутри нас диалог, то знали бы, что обладаем внутренним путеводителем, который всегда под рукой. Да, мы можем изучить множество священных текстов, проштудировать тонны литературы по глубинной психологии и мифологии, но для первого шага понадобится нечто гораздо большее.

Вспомним слова Эмили Дикинсон, поэтессы-затворницы из Амхерста: «Где север, знать моряк не мог, но доверял игле». Десятилетия назад она написала это потому, что интуитивно предчувствовала ту дилемму, что до сих пор стоит перед людьми. Способны ли мы отыскать этот внутренний компас и доверить ему свою жизнь? Можем ли мы спрашивать, какие ценности действительно определяют нашу жизнь? Признаю ли я их, буду ли готов умереть за них, если однажды по-настоящему осознаю их? Ложное «Я» протективно и адаптивно, оно стесняет, привязывает нас к обескровленному прошлому, отчуждает нас от богов. (Именно поэтому Юнг сравнивал невроз с оскорбленным или забытым «богом», то есть той точкой, в которой наша позиция, наши поступки начинают противостоять естественному намерению.) Способны ли мы на подлинное прозрение, способны ли распознать в сонме «голосов» нужный призыв? В первом послании Иоанна (4: 1) говорится об «испытании духов», о том, что мы должны отличать архаичные наваждения и адаптивные механизмы защиты от призывов нашей души.

Юнг замечал, что каждый из его пациентов еще до начала терапии так или иначе знал, какое решение ему придется принять, какой поступок совершить. И это в общем и целом справедливо. Одна вдумчивая женщина рассказывала мне о том, как она постоянно работает над своим браком, гордится мужем и детьми, говорила про свою роль в укреплении семейных связей и социальной связности в целом. Уходя, она произнесла: «Помогите мне набраться мужества для того, чтобы уйти от мужа». Эта фраза казалась крайне нелогичной и бессмысленной в контексте всего, что мы обсуждали на протяжении сеанса. Она ни на секунду не забывала о том поступке, который ей предстоит совершить и о необходимости взять на себя ответственность. Один из моих пациентов прекрасно знал, что его жизнь всегда была защищена от любых эмоциональных потрясений – он никогда не вступал в тесный эмоциональный контакт. Будучи ребенком, он рос в трудной семье, в атмосфере душевных заболеваний и мог выжить лишь благодаря стратегиям избегания, молчания и созависимости. Выбирая партнера, он бессознательно воспроизвел ту же модель, и последующая депрессия и залечивание ее таблетками привели его к психотерапевту. Было очевидно, что проблема лежала не в браке (хотя принять эту мысль было трудно), виной всему были призраки истории, навязанный ими адаптивный императив. Человека воспитывали как хорошего мальчика, он вырос и стал хорошим, но вся эта «хорошесть» быстро улетучивалась в столкновении с депрессией. Он был настроен решительно, хотя его врагом была не жена, а навязчивый призрак истории. Потребовалось более двух лет напряженной работы, постоянных повторений и глубоко вовлечения Эго, чтобы заставить этого в общем-то одаренного человека впервые в жизни подумать и позаботиться о себе. В процессе нашей работы он понял, что не нужно ожидать, что за твое самопожертвование кто-то возведет статую в сквере соседнего городка, и он смог найти свой путь и сделать первый шаг. В конце концов он узнал тайну, над которой каждый из нас бьется долгие годы, «что мое пожертвование предназначено для меня, что я сам и есть тот враг, которого нужно возлюбить».

Странный парадокс нашей адаптивной жизни в том, что однажды обретенная защита вскоре становится нашей темницей, в которой мы по своей воле живем. Кажется, что, осознав это, легко из нее выбраться, но подумайте, сколько тревоги может вызвать отказ от привычных защитных механизмов? Какую цену придется заплатить тем, кто уже привык к нам таким, какими мы всегда были? И, если уж договаривать до конца, как можно поверить в то, что отказ от привычных адаптивных моделей настоящего принесет какое-либо благо в будущем?

Через каждого из нас каждое мгновение проходит чрезмерное количество посланий. Наш череп – гораздо более загруженное и тесное место, чем любой из крупнейших аэропортов мира в час пик. Как нам различить наш голос в сонме других? Ответ может дать лишь долгая и честная работа по его распознанию. Каждый из нас быстро реагирует на любой сиюминутный импульс, на настойчивую проекцию другого, новую работу, новое географическое местоположение, а затем мы часто жалеем о том, что сделали, что сказали. Каждый из нас служит унаследованным от семьи комплексам, прогибается под тяжестью конформизма или своекорыстия. Именно подобные отрефлексированные реакции управляют нашей жизнью. С другой стороны, пытаясь распознать, мы никуда не торопимся, раздумываем и взвешиваем. Однако в конце концов нам необходимо действовать, здесь и сейчас, но это не значит действовать, не подумав. Мой цюрихский аналитик много лет назад сказал: «Мы, швейцарцы, долго думаем, перед тем как уехать жить в другую страну, и в итоге мы решаем остаться. Вы, американцы, просто сумасшедшие. Вы садитесь на самолет, приезжаете, а уже потом начинаете думать». Сначала эти слова показались мне критикой, но потом я понял, что он восхищается подобной силой воли и отвагой. Все мы знаем разницу между импульсивным поступком и просчитанным риском, но важно успеть это понять в тот самый момент, когда принимается решение.

По своему терапевтическому опыту я могу сказать, что большинство людей, внешне зрелых и приспособленных к жизни, не обладают внутренним позволением жить собственной жизнью: чувствовать то, что они чувствуют; желать того, чего они желают; гнаться за тем, чего хочет их душа. Это позволение не может дать кто-то другой, оно рождается внутри человека, когда он понимает, что пришло время высветить себя. На такую жизнь способен человек, который понял, что отныне функции мифа неизбежно перенесены с племенных образов, ритуалов и сакральных институтов на его плечи. Даже те, кто остаются в рамках традиционных форм коллективного выражения, должны понять, что в этом огромном потоке подходит им, что подтверждается их опытом, что способно привести их личное развитие к более осмысленной социальной интеграции с другими.

Несомненно, наши далекие предки все это знали. Они знали, что если ждать во тьме, преисполнившись смирения, веры и терпения, то тьма осветится. Они знали, что если вслушиваться в тишину, она заговорит. Это справедливо и для нашей функции чувства. Даже если мы будем сдерживать наши чувства, рано или поздно они прорвутся через стены подавления и проявятся в сновидениях, в нашем поведении, во вредных привычках и зависимостях, телесных симптомах, в наших детях. Чувства обладают качественными характеристиками, если смотреть с точки зрения психики, а не Эго. Рано или поздно они выразятся, поддерживая или подрывая решения Эго. В каждом из нас работает энергетическая система. Если то, что мы делаем, верно, полезно для нас, то энергия питает и поддерживает. Если же мы сдерживаем все необходимое и благотворное, то энергия сначала даст сигнал, а потом перестанет поступать. Сновидения могут противостоять нам, поддерживать нас или компенсировать одностороннюю позицию сознания, но в любом случае они дают нам независимый комментарий, выражают мнение чего-то большего и гораздо более мудрого, чем эго-сознание.

Многие из наших предков называли голос своих внутренних ресурсов «волей Божьей», и, похоже, иногда так оно и было, но нам всегда хочется, чтобы те, кто действует от божественного лица, были более терпеливы, вдумчивы, мудры, более дисциплинированы в деле «испытания духов». И тогда бы мы знали не так много священных войн, инквизиций и других подавлений жизненной силы. Столько людей было убито, столько зверств совершено во имя религии лишь потому, что личная ответственность и необходимость испытания духов были закорочены комплексами, нарциссизмом и страхом. Можно сказать, что истинное испытание верующего (если таковое вообще возможно) состоит в способности (или ее отсутствии) поддерживать диалог с голосами собственных комплексов.

То, что я не смог разглядеть в себе, рано или поздно встретится мне во внешнем мире, благодаря моим проекциям на него. Обобщим: все то, что я отказываюсь увидеть внутри себя, встретится мне во внешнем мире в форме моего истолкования Другого. Говоря еще проще, если путеводная мудрость, трансцендентная нашему эго-сознанию, не переживается внутренне, то она проявится патогенно, как соматическое заболевание или невроз, или внешняя проекция на объект желания; и нами овладевает то, чем мы хотели владеть. Так велика сила индивидуальной человеческой души, что рано или поздно она оставит глубокий след в жизни. Единственное, что мы можем контролировать, – это нашу способность набраться храбрости и принять эту силу всерьез, вступить с ней в диалог и принять ответственность за нашу душу.

Эмили Дикинсон не предлагает нам найти компас у других, ибо это будет бегством от собственной ответственности. Она призывает отыскать его внутри. А это значит, что мы должны глубже осознавать произвольность нашей повседневной жизни. Либо мы служим внешним, приобретенным инструкциям, архаичным адаптивным моделям, либо мы берем ответственность за свою внутреннюю жизнь. Те из нас, кто понимает, в какой части истории мы находимся, знает, что внутри нас есть огромная личная свобода и способность к саморегуляции. Проект модернизма (занявший период между 1800 и 1945 годами) стал первой попыткой подвергнуть критике и ликвидировать власть племенных традиционных институтов. И в большинстве своем современные правительства и религиозные институты выступают не от лица божественной силы, а под знаменем всеобщего согласия (или всеобщей лени и равнодушия) тех, кем они управляют. Каким бы богоугодным и претенциозным пафосом ни веяло от их речей, мы-то знаем, что они, так же как и все мы, находятся во власти собственной тени, страхов и нарциссических мотивов. Все мы знаем, что только мы и никто другой несем ответственность за выбор наших ценностей, и никакие самопровозглашенные власти не могут ничего нам навязать без нашего согласия.

Проект постмодернизма (начиная с 1945 года и по настоящее время), олицетворениями которого являются, в частности, «В ожидании Годо» Самуэля Беккета и «Немой официант» Гарольда Пинтера, заключается в том, чтобы разбираться самим, ни на кого не надеясь. Эта немыслимая свобода, по словам Сартра, является тяжелейшем бременем, но каждый из нас (или, по крайней мере, психика каждого из нас) знает разницу между самообманом и доброй волей. И все то, что знает психика, выразится в виде симптомов в личной или общественной жизни.

Возможно, никто из вас, читатели этой книги, не станет отрицать, что ответственность за нашу жизнь целиком и полностью лежит на наших плечах. И все мы признаем, что обычай перекладывать ответственность на внешний авторитет – устаревшая традиция наших предков. В этом мнении мы присоединимся к Уолту Уитмену и Эмили Дикинсон. И тогда каждому из нас предстоит найти ответ на эти важные и очень личные вопросы:

1) как нам отыскать истинный север по ходу нашего путешествия?

2) есть ли внутри нас компас и как получить к нему доступ?

3) научились ли мы доверять ему и слушаться его?

4) уверены ли мы, что этот компас всегда с нами, куда бы мы ни отправились?

5) как мы можем начать чаще обращаться к нему в течение жизни?

И если мы действительно знаем, что внутри нас есть этот компас, то нужно позаботиться о том, чтобы, как поется в песне группы «Мэдисон авеню», «не покидать дом без него».

 

Глава 10. «Пережить» и разогнать привидений

В предыдущих главах мы убедились, что многие из нас (а, пожалуй, все мы) находятся под властью императивов, хищных страхов, преждевременных тревог и бессилия, продиктованных нашим прошлым. Короче говоря, все мы живем в домах с привидениями и в лучшем случае сосуществуем с населяющими их призраками. Только в особые критические моменты, в мгновения глубоких прозрений, крайней необходимости нам удается через них пробиться. Порой (но, увы, так редко) нам удается войти в более широкий психологический контекст, причем происходит это естественно, без усилий, как часть процесса внутреннего развития. Мы способны перерасти привычку, отказаться от старой, ненужной дружбы или даже выбраться из того места, где мы застряли, но чаще всего мы ходим вокруг все тех же старых «добрых» историй, все больше склоняясь под их властью.

Мы сбиты с толку одним и тем же вопросом: как у нас получается порой изгнать этих призраков? Как нам удается отбросить линзу, предназначенную нам судьбой и интернализированными потребностями, которые всегда сопутствуют эпизодам нашей личной истории? Как нам вообще удается разорвать эти заразные суждения, твердящие «Я не соответствую тому, чем я должен быть; я не дотягиваю до того, чтобы быть собой. Я страдаю больше (или меньше), чем другие. Все как всегда, ничего не изменится. Я – никчемный, безнадежно ограниченный человек».

Все мы продолжаем использовать старый магический тип мышления, мы смешиваем внешнее и внутреннее, не проводим различия между нашей сущностью и происходящими с нами событиями. И, таким образом, наши раны, наши неудачи и недостатки порабощают нас, а мы при это не осознаем, что наши ближние мучаются от тех же самых сомнений и затруднений. Если бы мы выслушали истории других (чем я имею честь заниматься всю жизнь), наши защитные механизмы самоустранились бы и мы сопереживали бы другим больше, чем самим себе. Сострадание и сочувствие – эти слова подразумевают способность прочувствовать страдание другого, но, находясь в заколдованном кругу самоуничижения и жалости к себе, мы никогда не сможем понять дилемму другого человека, как не сможем понять и того, что страдаем все мы от одних и тех же заблуждений. Кто все знает, все прощает – эта старая французская поговорка каждый раз, когда мы слушаем историю другого, проверяет нас на прочность. Неужели ничто не в состоянии растопить наше сердце и разбить выстроенные страхом защитные механизмы? Как мулы, работающие на мельнице, мы ходим по кругу, протаптывая одну и ту же пустынную и бесплодную колею.

Но в отличие от мула мы обладаем воображением. Именно недостаток воображения порождает комплексы, раскол личности и фрактально множащиеся императивы. В результате одни и те же события, сценарии и давно отжившие ситуации. Но у нас есть воображение, мы можем представить что-то новое, по крайней мере, отыскать какую-то альтернативу. Немецкое слово Einbildungskraft (воображение) буквально означает умение сотворить образ. И этот образ должен быть шире или, по крайней мере, отличаться от навязанного комплексом представления о себе и о мире. Ограниченность воображения мула приговаривает его к хождению по кругу, но человек обладает ключом к освобождению, и этот ключ – воображение.

В своем шедевре «Так говорил Заратустра» Фридрих Ницше приводит очень интересную притчу о человеческой способности к свободе:

Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью. Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка. В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель [73] .

Какая необычная метафора! Она, несомненно, призывает нас сделать шаг и покинуть дом с привидениями. Сверхчеловек, о котором говорит базельский пророк, есть индивид с более высоким уровнем сознания и психологической зрелости. Но какова метафора… канат, натянутый над пропастью! Вспомним, что комплекс, констеллирующийся в любой аффективно заряженной ситуации, может лишь привязать нас к прошлым ожиданиями и исходам. Как страшно делать шаг в пропасть. Немецкое слово Abgrund (пропасть) означает, что основание, определенность и предсказуемость выпадают из-под наших ног. Но без этого события не быть и изменениям, и ничто не могло бы привести нас в какое-то принципиально другое место. Подобно Орфею или жене Лота мы можем обернуться назад, поддавшись ностальгии, к мрачному прошлому и потерять все, или мы можем шагнуть, набравшись искренней храбрости, в неизвестное будущее и пережить его.

Таким образом, мы должны перешагнуть через себя, использовать способность к воображению для того, чтобы ступить на другую землю. Пропасть – это наша всепоглощающая тревога (Angst), утрата уверенности в собственных способностях, наши заранее продуманные выводы. Переход через нее есть шаг к более объемному ощущению себя. Животное внутри нас согласно, как мул, ходить по кругу, но сверхчеловек – это план богов для нас. И получаемая свободы и круговращение новых возможностей ужасают, потому что они нам не знакомы и чужды привычным ограничениям комплексов.

Как написал поэт Антонио Мачадо:

Да, наши страхи естественны (они настолько же бесполезны, насколько необходимы), но о них нужно забыть, когда отправляешься в плавание по морям души. И хотя мысль о плясках на канате, натянутом между знакомым прошлым и неизвестным будущим, ужасает, у нас просто нет времени смотреть вниз, пытаться вернуться назад или замирать в нерешительности. Мы стоим высоко на этом канате, перед лицом всех потенциальных возможностей, и именно здесь наше место. Боги предназначили нам его, потому что требуют от нас чего-то большего, чем обеспечение пугливого Эго удобствами и мнимой уверенностью. Паскаль, рассуждая в «Мыслях» о человеческой жизни, написал следующее: вопрос стоит не о том, отправляться в плавание или нет, ведь нас уже туда отправили. Кьеркегор писал в дневниках о торговых судах, ходящих вдоль знакомых берегов, и боевых кораблях, отправляющихся в открытое море, в неизведанное, где их ждет слава. И наконец, писатель Линдси Кларк замечал: «Поверьте, порой приверженность внутреннему свету ощущается как шаг во внешнюю тьму».

Во что нам остается верить, если не в наш внутренний путеводный свет? Многие доверяли себя воле Божьей, но легко ли отличить голос Бога от обманчивого комплекса? Как можно «пройти», «пережить», если мы до сих пор не понимаем, где «Я», а где «не Я»? Как нам не затеряться и не запутаться в мириадах голосов, постоянно щебечущих у нас над головой? Как нам, в конец концов, понять, что мы – это не история, а постоянно расстилающееся впереди путешествие?

Приведем несколько показательных примеров. Мать Луизы была нарциссичной и доминирующей, а отец – в большей степени пассивным. Вскоре Луиза стала рабой следующего императива: она бессильна и нуждается в Другом, но при этом она должна быть милой и постоянно делать вид, что у нее все прекрасно. Конечно же, она стала социальным работником и всю свою взрослую жизнь служила двоякой цели. Ей пришлось осознать, что муж стал ей лишь заменой матери, что разрыв с ним был неизбежен, что надо начинать все заново и перестать тащить груз прошлого и истории с дежурной улыбкой на лице. Все это произошло до начала психотерапии. Она вышла замуж во второй раз, но старая депрессия возвратилась. Во втором браке она выполняла роль пассивного агрессора, что было для нее совсем не характерно. Старый архаичный императив бессилия сохранялся, однако стремление к некоему равенству в отношениях выразилось в попытках пассивно-агрессивного манипулирования. Этот новый образ не нравился ей, ведь она все равно продолжала служить своему бессилию. Таким образом, она вновь оказалась в омуте депрессии, в до боли знакомой яме беспомощности. Луиза знала, что это был ее ад. Она могла вторить мильтонову Сатане: «Везде в Аду я буду. Ад – я сам». Или причитать вместе с Кристофером Марло: «Где мы, там ад; и, там где ад, должны мы вечно быть». Но Луиза начала осознавать, что, помимо матери, отца, мужей, в ее жизни постоянно присутствует еще одна фигура – она сама. Это на первый взгляд простое признание очень важно, так как является первым шагом, первой попыткой выбраться из ада. Как писал Юнг, мы «так же одержимы патологическими состояниям, как любая средневековая ведьма… Тогда они говорили о Дьяволе, мы же называем его неврозом».

Пока у нашего демона нет имени и, никем не узнанный, он продолжает плести паутину в дальних уголках бессознательного, мы будем ему подчиняться. Но этот демон – наш навязчивый призрак, воплощенная феноменологическая встреча с жизнью, ее силой и ее императивами. Луиза не хотела быть навеки приговоренной к этому сценарию и уговорила мужа вместе пойти к психотерапевту. Сначала она исповедалась во всем, что считала низким и недостойным, прежде всего, во внутренней тяге компенсировать детское чувство бессилия в близких отношениях с людьми. Затем она рассказала о своем чувстве стыда, об огромном желании выстроить отношения, основанные на доверии. К счастью, ее муж проявил понимание и способность к эмпатии, и вместе они, на свой страх и риск, раскрылись, стали уязвимее, но и надежнее друг для друга. (Сначала им нужно было осознать, что вера в себя – необходимое условие доверия другому, а значит, им нужно было понять, что внутренняя истина всегда доступна и что ее нужно защищать от внешнего и внутреннего давления.) Они поняли также, что все то, что прежде их защищало и оберегало, теперь ограничивает их, привязывая к закостенелым сценариям.

Какой бы очевидной вся эта ситуация ни казалась со стороны, каждый из нас должен сознаться в похожих слабостях, в бессознательной приверженности своему тоталитарному теневому правительству. Внутри каждого из нас есть свой Видкун Квислинг, который во имя амбиций или бессердечной целесообразности, не моргнув глазом, продаст наши души за безопасность. И после нескольких таких сделок каждая последующая будет даваться все легче. Пока мы не достигнем срединного перевала жизни, пока наше Эго не станет сильнее, мы не сможем противостоять призракам, этим нашим внутренним диктаторам и коллаборационистам, чьи приказы мы выполняем.

Приведу еще один пример из жизни человека, который никогда не считал себя героем. Однако его битва с призраками прошлого – пример для всех нас. Чарльзу пятьдесят пять лет, он бизнесмен, вырос в очень конфликтной семье. Его отдушинами в тяжелые годы детства были спорт и интеллектуальные упражнения. Однажды он попал под влияние представителей Церкви, и сам чуть не стал священником. Церковь предлагала ему модель любящей семьи и давала возможность реализовать человеколюбивые планы. Но вскоре и в этой семье ему стало неуютно. Ему показалось, что церковники не собирались помогать ему в его устремлениях, а думали лишь о собственных интересах. Тем не менее, годы духовного воспитания и индоктринации навсегда запечатлелись в его психике. Он женился на хорошей женщине, они создали большую добрую семью. Однако его духовные устремления не угасли, и в возрасте пятидесяти лет он обратился к психотерапевту. Дисциплинированность и увлеченность Чарльза способствовали весьма интенсивному анализу сновидений и моделей отношений. Всю жизнь он, как и все мы, либо служил скрытым императивам, либо пытался убежать от них. Подобно всем нам, Чарльз искал разрешения на то, чтобы начать жить своей жизнью, следовать призывам души.

Интуитивно понимая, что первостепенная задача второй половины жизни – это восстановление личного авторитета, Чарльз принялся за то, что в юности казалось непосильным. Став более скептичным, но сохранив отпечаток былых, некогда могущественных надежд и устремлений, он возвращается на путь духовного развития, и призывает его к этому сновидение, действие которого разворачивается в его родном городе.

Я снова в Цинциннати, готовлюсь к участию в марше. Он проходит в нескольких кварталах от архиепархии. Я присоединяюсь к маршу, но, проходя мимо епархии, вижу, что она окружена гетто. Священник заходит в гетто, в один из домов, потому что его вызвала одна престарелая черная женщина.

Размышляя над сновидением, Чарльз вспомнил, что всегда восхищался социальной миссией Церкви, ее общественной сознательностью. Будучи молодым человеком, он искал внешнего авторитета и учителя. Взрослея, он сам постепенно становился авторитетом и в конце концов перерос эту потребность. Однако его приверженность социальной справедливости осталась прежней.

Несколько лет назад Чарльз пережил очень серьезную операцию, которая не только спасла ему жизнь, но и стала призывом к верности своему пути индивидуации. Подтверждением этого выбора и возрастающей веры в себя стал сон, в котором он ведет духовный диалог с лечащими его хирургами. Большинство из них считают его случай безнадежным, однако он спорит с ними на равных. Это – крик из юности, требующий признания собственного авторитета. Кто лучше нас знает, чем нас «лечить»? Достигнув высокого уровня сознания и уверенности в собственной истине, мы больше не будем спрашивать других.

В другом сновидении Чарльз оказывается вместе со своей многочисленной семьей. Он любит детей, но в то же время понимает, что семья отнимает много сил и времени, не позволяя вернуться к духовным исканиям. В сновидении он вместе с женой и детьми, они собираются участвовать в некой групповой игре, но он просит на него не рассчитывать. В то же мгновение он вдруг видит прекрасного младенца, играющего с бабочкой. Ребенок играет с бабочкой совсем в другую игру, он смеется и улыбается.

Никто из нас не обладает достаточным воображением, чтобы сознательное такое сочинить. Но по ночам подобные истории приходят к нам из областей, весьма удаленных от сознания Эго. Заметьте, каждое из этих сновидений призывало Чарльза к дифференциации между его личным наваждением, его историей и его подлинной сущностью. «Семейный» сон вовсе не призывает к отказу от семьи, но говорит о том, что «его» игра не должна быть групповой, коллективной, а чем-то более фундаментальным. Прекрасный ребенок – это та часть его, которую он (как и все мы) оставил, о которой забыл в процессе социальной адаптации. Это – бессмертный ребенок, архетип бытия, жизни этой и жизни иной, олицетворение внутренних способностей к развитию. Бабочка – один из древнейших символов души, то есть психики, которая играет с ребенком. Спонтанная вовлеченность ребенка в игру, психическую игру, это то, что все мы забыли, от чего отказались. Но это требует выхода из глубин, восстановления своих прав. Восстановление себя – существенный процесс для второй половины жизни Чарльза. Если мы не пойдем на это добровольно, боги патологий затащат нас туда силой. И даже после этого мы способны убежать, отказаться от возвращения домой. По какой причине мы не принимаем это приглашение – загадка, но это, скорее всего, связано с детским осознанием собственного бессилия перед лицом мира и его императивов, требующих приспособления к внешним авторитетам. Но, поступая так, мы теряем связь с изначальной душой, этим существом, которое тоже нужно кормить, ведь в этом падшем мире только оно способно нас исцелить. Многие ли из нас, подобно Чарльзу, добровольно пытаются вернуть потерянную душу? Куда чаще нас пугают страдания, трудности этого пути. Но так или иначе боги ждут, когда же мы очнемся, высветимся, покажем себя.

Обратите внимание на то, что вышеописанные сновидения, как и сны, приведенные в других главах этой книги, призывают отделить свой путь от корней истории и влияний семьи с ее специфическим этосом и номосос, которые подразумевают социально закрепленные роли и, таким образом, ставят преграды на нашем пути. Сновидения Чарльза призывают его осознать и утвердить нечто вечное, непреходящее в его религиозном мировоззрении. С одной стороны, они содержат призыв к социальной справедливости, но при этом его освобождают от давления внешних авторитетов, ролевых ожиданий и предписываемых ценностей. Затем сны призывают его принять решающую роль в заботе о своем здоровье, даже перед лицом научных авторитетов. В конце концов именно его тело, его здоровье стоит на кону. Ну и, возможно, самое главное: сновидения как бы поддерживают его в трудной дилемме, утверждая, что семейные ценности и индивидуальное духовное путешествие вполне могут сосуществовать в его жизни. Та семья здоровее и гармоничнее, которая помогают каждому из ее членов выйти на свой уникальный путь. А нарциссизм, страх, неуверенность и созависимость превращают семью в тормоз духовного развития. Чарльз всегда покорно слушался внешних авторитетов, но у него был долг перед собой, перед своим путешествием, смыслом жизни, и в свои пятьдесят лет, он принял решение откликнуться на призыв своей души и высветиться.

Помимо того, что сновидения дали Чарльзу нечто вроде позволения и благословения на его путь, они также дали ему возможность начать практиковать разработанный Юнгом метод активного воображения. Активное воображение – это не медитация, не самогипноз, не воображаемое исполнение желаний. Скорее, это можно назвать попыткой активировать бессознательное, установить с ним интерактивный диалог. Некоторые записывают этот диалог, некоторые зарисовывают, кто-то выражает его содержание в форме танца, хотя пластическое выражение все-таки способно внести определенную долю субъективизма. Однажды, практикуя активное воображение, Чарльз пережил что-то вроде шаманской встречи с ястребом, который сначала как бы напал на него, но в итоге стал источником просветления. Привожу здесь немного укороченный вариант его рассказа.

Ястреб кружит надо мной, я слышу его крик. Затем он опускается, я чувствую, как его когти касаются моей макушки. Но, отпустив голову, он предстает передо мной. Я заглядываю в его глаза. Ястреб кажется очень древним, но я как будто бы знаю, кто он. Он говорит: «Я один из духов прошлого, и я призываю тебя присоединиться к нам». [Чарльз противится ястребу, и тот выпускает когти и пытается его клюнуть.] Я падаю на спину и кричу ястребу, что подчинюсь его приказам. Взмахом крыла ястреб вмиг вылечивает все нанесенные раны, как будто их никогда не было.

Я вновь заглядываю ему в глаза. Недалеко от нас среди деревьев я вижу вереницу печальных духов. Они привязаны друг к другу и шагают молча, хмуро и уныло. Впереди этой процессии идут мои родители, за ними – их родители, и так далее.

Ястреб говорит, что я должен распутать веревку и освободить их. Я отвечаю, что не знаю, как это сделать. Ястреб дарует мне одно из своих перьев и говорит, что у меня есть только одна жизнь, чтобы совершить этот поступок. «Помни, духи нуждаются в тебе».

В этом спонтанно возникшем разговоре, диалоге с бессознательным участвует ястреб, один из традиционных символов предвидения. Неоднозначное отношение Эго к такому радикальному разговору вполне естественна, но, хотим мы этого или нет, боги заговорят с нами, особенно те, от которых отреклись и отказались. Скрепя сердце, Чарльз соглашается подчиниться и выслушать духа. Взяв линзу архетипического зрения, Чарльз видит своих предков, своих духовных и психологических предшественников, связанных, подобно роденовским «Гражданам Кале», единой цепью тиранических сил истории. Более того, ему сказано, что в его распоряжении – лишь одна жизнь, слишком короткая, но тем не менее ему поручено освободить связанные поколения.

Здесь мы вновь видим заострение уже понятной нам двоякости: с одной стороны, нам нужно освободить себя от призрачного груза истории, деспотичных комплексов и императивов, с другой стороны, мы должны освободить и тех, кто нас окружает. В качестве инструмента, необходимого для этого преобразования, ему даруется метонимическое перо, то есть перо, символически воплощающее нечто легкое, почти неосязаемое, но при этом реальное. Перья издавна используются в духовных практиках, возможно, потому, что принадлежат небесным существам. В сказке братьев Гримм «Три перышка» главному герою дают перья, которые он должен поджечь, а затем некая пневма, то есть движение духа, должно указать правильный путь, правильный выбор. Связь с духовными дарами позволяет человеку двигаться через наш осязаемый мир. Чарльз, будучи отважным и ответственным человеком, работает над этим даже сейчас, когда я пишу эти строки. Личный авторитет, который кажется необъятным и неподъемным в юности, позже становится необходимым путеводным источником.

Если пересказать историю Чарльза синоптически, то получится примерно так: он покинул свой дом в поисках пути и поддержки других, в поисках карты неизведанных земель, в которые ему предстояло войти. Как и любой из нас, он сначала перепробовал и пережил много чего – все это неизбежные и необходимые приключения, составившие первую половину жизни. Ориентирами для него были не родители, но разного рода эрзацы родителей – профессора, священники. Однако вскоре он разочаровался и в них. Он переключился на социальные роли мужа, отца, преуспевающего бизнесмена и добился в этом успеха. Но сейчас он находится вначале другого этапа, своего второго взросления, когда он спрашивает сам себя, на что должна уходить его жизненная энергия, какие стороны внешней жизни могут помогать внутреннему путешествию. Многие, переживающие подобные раздоры внутри себя, не понимают этих призывов к повышению сознания – они меняют места работы, идеологии так же, как они меняют мебель в комнате.

Для того чтобы связать воедино эти пестрые нити, Чарльзу не только пришлось проанализировать и рассортировать мириады влияний и императивов, но и понять, какие из них были навязаны, а какие были истинны. Так, он давно отказался от многих сторон организованной институциональной религиозности, но при этом сохранил некий элемент религиозного воспитания внутри психики. Что же касается работы и жены, он продолжает их любить, но понимает, что по своему духовному пути он пойдет один как независимая и уникальная часть этого мира. И его недавние сновидения снова коснулись всей мешанины прошлого, подняв на поверхность сознания все то, что нужно было еще раз переосмыслить. Если мы не захотим раз и навсегда разобраться с этим водоворотом императивов и посланий, то они будут продолжать мучить нас, проявляться навязчиво и настойчиво, подобно моей странной встрече с генералом Грантом.

Снова и снова я встречаю хороших людей, страдающих от одного и того же недомогания, желающих изменить свою жизнь. У них все в порядке с работой, с семьей, с жизнью… но – нет. Любые призывы к борьбе наталкиваются на такие слова: «Ничего не поделаешь, я такой, какой я есть», «Я уже слишком стар, чтобы меняться», «Дети нас не поймут», «Мне уже скоро на пенсию». И тому подобное. И все эти «факты» внешней жизни действительно имеют место, но в психологическом плане они не имеют веса. Рано или поздно внутри комплекса будет найдена истинная причина, аффективно заряженная идея, стоящая на пути роста и развития.

Если мы устраним внешний заслон, то под ним увидим свою беспомощность, укорененную глубоко в истории идею, увещевание, из-за которого мы застряли, застыли в мертвом равновесии. Как мы знаем, жизнь гораздо более могущественна и упряма, чем мы можем представить, но нам все равно необходимо высветиться, принять вызов. Людей останавливает не недостаток желания, потому что желание всегда есть внутри нас (хотя порой мы его и подавляем), оно есть двигатель нашей жизни. Нашу душу сдавливает осьминог, удав навязчивых историй. Откуда берутся эти чудища? Откуда они черпают силы? Их породило наше детское осознание своего бессилия пред лицом сил внешнего мира. Кто-то скажет, что дела прошлого не могут быть причиной нынешнего состояния, но откуда же тогда берутся эти модели беспомощности и бездействия? По какой еще причине умный взрослый человек может так застревать, так вредить себе? Произносящий слова «Я застрял и не могу двигаться дальше» всегда находится в тисках некоего психического механизма. Там, на нижних плоскогорьях нашей истории, лежит ужас быть покинутым, страх перед неодобрением, необходимость в поддержке. Там же живет и страх перед агрессивными силам, которые способны ранить, а иногда и погубить. Однако под огромным весом вечно воспроизводящегося прошлого продолжает течь жизненная сила. Ведь у нас есть желание – двигатель жизни. Оно может быть беспорядочным, но в желании всегда есть зародыш роста и развития, принятия полноты жизни. Именно туда мы должны попасть и высвободить свою истинную жизнь, избавившись от призраков.

* * *

Ранние работы Зигмунда Фрейда и его коллег открыли для нас мир желания, превратили его в объект исследований. Он и такие его коллеги, как Йозеф Брейер изначально работали с тем, что тогда называлось «истерией», то есть с неким нарушением, которое в то время не укладывалось в стандартные медицинские модели (сегодня такие «нарушения» называются соматоморфными расстройствами). Они обнаружили, что в некоторых случаях слепота, паралич конечностей и несмыкание голосовых связок возникали в результате психического напряжения между желанием человека и запретом на его исполнение. Как мог «уважаемый» человек вдруг грубо ответить, выказать сексуальное желание, повести себя не в соответствии с установленными для людей его круга ценностями? Столкновение этих противоречивых сил выражалось в форме симптомов. Человек ведь не может убить другого, если его рука парализована… ну и так далее. Фрейд и его коллеги были людьми викторианской эпохи, для которой разные формы внутреннего подавления были нормой. Известная блюстительница морали того времени Леди Гаф всерьез призывала не ставить книги, написанные мужчинами и женщинами, на одну полку, если только речь не шла о супружеской паре. Одна парижанка специально следила, чтобы снеговики и снежные бабы были надлежащим образом одеты. Язык того времени насквозь состоял из эвфемизмов, так что нельзя было даже употреблять слово нога ввиду его очевидного эротизма. (Тем, кто уверен, что эта пропасть между людскими желаниями и сдерживающими их нормам в наш век давно преодолена, я хочу напомнить о том, как совсем недавно министр юстиции США распорядился, чтобы олицетворяющие правосудие женские статуи, которые стоят в Министерстве юстиции в Вашингтоне, были прилично одеты.)

Коль скоро анархические нарциссические желания младенца, который живет в каждом из нас, должны быть опосредованы нормами общественного договора, те, чьи естественные желания блокируются, чувствуют, что в их жизни что-то происходит не так. Призраки страха и подавления блокируют фундаментальную жизненную энергию. Слово желание (desire) происходит от латинского глагола desiderare – «сильно хотеть, алкать», который, в свою очередь, буквально означает «от звезд» – de sidere. Наши расстройства желания – это утрата связи с путеводной звездой. Мореход, плывущий по багряному морю и потерявший из виду путеводную звезду, оказывается в опасности, во власти морских течений. Мы – мореходы, бороздящие воды жизни, тоже нуждаемся в путеводной звезде нашего желания, чтобы знать, куда направлять наши энергии. Иначе водовороты депрессии и отчаяния закружат и погубят нас. Как почитание богини Венеры соотносится с «венерическими» заболеваниями? Почему слово страсть (passio), переводящееся с латыни как «страдание» (вспомним «страсти Христовы»), стало использоваться для обозначения романтических, а порой и порнографических чувств и желаний?

Каким был бы мир, если бы каждый родитель говорил ребенку: «Ужасно то, что твоя участь предопределена. Но мы любим тебя таким, какой ты есть на самом деле. Внутри тебя есть источник, твоя душа, и она выражается через желание и устремление. Всегда уважай покой и счастье другого, но иди по своему пути, служи своему желанию, рискуй, вноси в мир то, что просится быть выраженным через тебя. И мы всегда будем любить тебя, даже если дороги жизни уведут тебя от нас»?. И тогда, повзрослев, люди не боялись бы менять жизнь, когда того требовал некий внутренний призыв. Такие люди смогли бы принимать трудные решения, постоянно помня о том, что они могут затронуть других. Но они никогда бы не забывали о том, что должны прожить одну-единственную жизнь, предназначенную им богами.

Конечно, все мы пытались и продолжаем пробовать изменить, перенастроить нашу жизнь, всюду страдание поджидает нас. Однако лучше принять неверное решение, а потом осознать его ошибочность и выстрадать его, чем бежать от всякой ответственности. Одно страдание приходит, другое уходит. Кто-то ценит ту жизнь, которая хочет через него прорваться, кто-то от нее бежит. Вот какими словами Р. М. Рильке напоминает нам о нашем тяжелом наследстве:

В мире психиатрии и психотерапии наша старая знакомая – депрессия – была заменена более экзотичным, более гламурным термином дистимия. Греческий корень «тимос» означает сильное чувство. Таким образом, выпадает смысл о подавлении, репрессии нашего желания. И теперь речь идет об отсутствии «сильных чувств». Но в действительности чувства не могут отсутствовать, потому что они представляют собой автономные реакции психики на происходящее вокруг. А Эго уже может либо поддаваться им, либо отрицать их, либо проецировать на других, но чувство всегда присутствует. Если в нас находится привратник с ятаганом в руке, который не пускает нас во дворец чувств, то значит мы сами лишаем себя путеводной звезды.

Хорошая новость в том, что желания психики на самом деле никуда не исчезают. Само наличие психопатологии и есть выражение воли нашего желания быть услышанным, и оно готово к любым испытаниям ради этого. Подобно побегам, ищущим света, росток желания пробьет камни подавления, вытеснения и отрицания. Желание способно поставить нас на колени и заставить осажденное Эго вскричать: «Что же ты хочешь от меня?» И тогда бог Эрос, воплотившись в нас, будет воспевать жизнь. В каждом из нас идет гражданская война между естественными желаниями выражения и репрессивными силами приспособления и истории. Даже временный триумф навязчивой истории не может «спасти» нас еще от одного наваждения – призрака непрожитой жизни, о котором мы будем говорить в последней главе. Здесь хочется привести строчку из стихотворения У. Х. Одена «Памяти Зигмунда Фрейда»: «Печален Эрос, городов строитель, // И Афродита беспорядочная плачет». Рискнув вновь отдать почтение этим забытым богам, мы начинаем уважать наши желания, мы снова служим жизни.

* * *

Сегодня в течение рабочего дня я около восьми часов беседовал с людьми, которые пытаются лавировать среди порогов и скал жизни. Две женщины – одна из них мать, потерявшая дочь, а другая – психотерапевт, которая недавно овдовела. Обе они рассказывали о непрекращающейся скорби, о памяти, которая не дает ничего забыть даже в хорошие дни и высасывает всю энергию из настоящего. (Я сам переживал все это.) Но каждая из них решилась на то, чтобы «пережить» это наваждение, открыть сердце миру и своей всепоглощающей скорби. Когда мы с женой потеряли сына, мой врач посоветовал антидепрессанты. Я взял их, а придя домой, выкинул. Мне было необходимо почтить память сына подлинным переживанием потери. «Пережить» – значит пройти через то, о чем не хочется даже думать, но ведь бегство – еще страшнее. Непроработанная скорбь приносит депрессию, а иногда и нечто более страшное. Можно вспомнить слова из трагедии Эсхила «Агамемнон»:

Другой мой пациент сражается с призраком поглощающего родителя, поселившимся в его жене. Только в терапии он понял, что было первично, а что – вторично. Со стороны это очевидно, но он только-только начал осознавать, как детство, проведенное с родителем-нарциссом, стало элементом внутрипсихического имаго себя и другого, привело к браку именно с этим человеком. Глядя со стороны, мы не удивляемся, что мужчина в возрасте сорока двух лет ушел от жены. Но этот поступок вызвал мощнейшую тревогу, которую испытывает ребенок, когда освобождается от взрослого покровителя. И этому хорошему человеку теперь нужно «пережить» страх и начать все сначала.

Что говорить впустую? Все мы способны на глубокие прозрения и умные советы, когда речь идет о других. Но ведь каждый из нас застрял по-своему. В своих интерактивных мастерских я просил людей описать, где в своем развитии они на данный момент застряли. Как я уже говорил, на всех четырех континентах, в Москве и Ванкувере, в Сан-Паулу и в Атланте, никто никогда не просил уточнить, что я имею в виду. Люди сразу принимались отвечать на мой вопрос. Тот факт, что мы сразу же готовы указать то место, где мы застряли, говорит о том, что дело не в знании, а в том, что архаичный страх не дает нам выбраться. У скорбящих родителей и у врача, ужаснувшегося непосильной ответственности, выход только один – вперед, «пережить» и пройти дальше.

Тем из нас, кто побывал в круговоротах ада, трудно представить какую-либо альтернативу. Возможно, ничьи мучения не сравнятся с судьбой Эдипа, который, сам того не желая, погубил отца, женился на матери и произвел на свет с ней детей. Поняв, что он натворил, этот истинный мудрец осознал главное – он не знал, кто он есть на самом деле. И он ослепил себя, будучи не в силах видеть плоды своих деяний, и попросил для себя смертной казни. Но для него приготовили более суровое наказание – изгнание, долгие годы мучительных раздумий над своей жизнью и всеми принятыми решениями. Есть предположение, что в старости Софокл вернулся к этой истории, и в финале Эдип после долгих лет изгнания и покаяния приходит в рощу в Колоне, и там находит покой, мир и благословение богов, которые делают его одним из них.

Мне на ум так же приходят строки из позднего, замученного сердечными приступами Йейтса. В 1929 году в «Диалоге поэта с его душой» он пишет: «Такая радость в сердце поселится, // Что можно петь, плясать и веселиться, // Блаженна жизнь – и мир благословен». Молодому человеку не простили бы таких слов. Сказали бы: «Поживи еще пару десятков лет и увидишь, что жизнь сделает с тобой и теми, кого ты любишь. Тогда и поговорим». Но Йейтс, как Эдип, как многие из нас, это выстрадал, «пережил». Можно сказать, что благословение получают те, кто идет вперед, какие бы зловонные омуты боги не создавали на их пути. Они потом и кровью заработали это благословение. Никто из тех, кто ищет легкий путь или бежит от ответственности, не пройдет дальше и не получит богатств. В юности мы не готовы к переживанию этого богатства полноты, как не готовы и к испытаниям. Изобилие исходит из глубин, из нового видения и смиренного преклонения перед тайнами вселенной.

Терапевт в супервизии, недавно потерявшая любимого мужа, сказала, что многие из ее пациентов удивлялись и не без тревоги в голосе спрашивали, как она в такой период жизни может продолжать терапевтические сеансы. Они бы предпочли увидеть перед собой разбитого психотерапевта, который больше не способен выполнять свои функции? Кому была бы польза от ее отступничества, ведь она – такая, какая есть – скорбящая, но смелая женщина, которая несет ответственность за свою работу, за своих пациентов. «Пережив» свое горе, она стала олицетворением истины, согласно которой все мы на самом деле храбрее, чем воображаем, все мы обладаем потенциалом, о котором не знаем. Не все пациенты, возможно, способны оценить ее стойкость, но она воплощает великую истину: мы здесь, потому что должны быть здесь, потому что должны пройти дальше, сохранив достоинство, целеустремленность и принципы. Это – все на что мы способны, но жизнь и не попросит большего.

Старый парадокс Ницше верен. Нам нужно ступить в пропасть неизвестного и найти опору там, где ее быть не может. В этом риске – наша духовная свобода, невообразимая широта души. И это – наше место, ведь мы – мореходы, борющиеся с мрачными волнами, чтобы плыть дальше.

 

Глава 11. Навязчивость непрожитой жизни

Читая эту книгу, вы пытались понять, как на нас действуют навязчивые призрачные присутствия. Но и отсутствие тоже может быть навязчивым. Речь идет об отсутствующих родителях и о тех, которых постоянно нет дома. Нам не хватает и ушедших, которые помогали нам словом, советом, умели слушать и вдохновляли. На прошлой неделе во сне я видел, как держу на руках чудесного ребенка и говорю ему, как сильно я его люблю. Он тепло отвечает мне знакомой улыбкой. Затем, размышляя над сновидением, я догадался, в том числе и по красной детской пижаме, что это был мой умерший сын. Много лет я не вспоминал эту красную пижаму и поэтому расплакался. Одна моя пациентка все время сетует, что хотела бы многим поделиться с отцом, но, увы, его больше нет… Можно привести еще много примеров из жизни каждого из нас. Одна женщина, потерявшая дочь, сказала: «Это невозможно преодолеть, никогда. Можно лишь находить новые смыслы жить дальше».

Отсутствие – это присутствие, а смерть, развод и разлука не прерывают отношений. Одна из моих пациенток, монахиня, не знала своей матери, так как та умерла, рожая ее. В монастырь она пошла, чтобы найти замену любящей и заботливой матери, но встретила там лишь сестер по несчастью. Однажды в час уединения и молитвы ей удалось установить связь с внутрипсихическим образом матери. Она пережила опыт воссоединения с источником материнской энергии, который она искала всю жизнь во внешнем мире. Скорбят даже те, у кого нет близких родственников и родителей, потому что они видят, что множество проблем остаются нерешенными, что жизнь полнится недопрожитыми делами. Все эти отсутствия суть присутствия, играющие к тому же важную роль в нашей жизни, осознаем мы это или нет.

На одном из своих семинаров я предлагаю следующее упражнение: прошу участников рассказать о каждом из своих родителей в отдельности, об их ценностях, тревогах, о том, как они подчиняли свою жизнь навязанным извне «приказам». Цель этого упражнения – помочь людям осознать неоднозначность тех императивов, которым они подчиняют свою жизнь. В большинстве случаев мы с легкостью можем спекулятивно рассуждать на тему, что чувствовали наши родители, о чем они думали, какие сценарии разыгрывали. Важно, однако, что для каждого человека его отец и мать продолжают играть роль эксплицитного или имплицитного руководства к действию в тех или иных жизненных ситуациях. Многие из тех, кто выполнял упражнение, не могли ничего рассказать о родителях, так как либо не знали или плохо помнили их, либо не были готовы к этому эмоционально. Тем не менее эти внутренние лакуны всегда заполняются – тайно, явно или по необходимости. Другими словами, то, чего нет, все еще здесь, ведь мы просто обязаны хотя бы и наскоро заполнить этот пробел.

Удивительным образом (спишем это на синхронию) в течение буквально одного-двух месяцев я познакомился с тремя женщинами шестидесяти лет – двумя швейцарками и одной американкой, которые потеряли своих отцов в тяжелые времена Второй мировой войны. Две их них были психотерапевтами, а третья также выбрала одну из «помогающих профессий». Все они жаждали узнать больше о своих отцах (сейчас, в эру Интернета, эта задача существенно упрощается). Одна из них нашла выживших сослуживцев отца, начала посещать их встречи и даже отправилась с ними во Францию посетить поля сражений – так велика была ее тоска. Как видите, отсутствие может быть таким же навязчивым, как и присутствие. Джеймс Тейт написал очень трогательное стихотворение «Потерянный пилот», в котором он описывает лицо своего отца, до сих пор смотрящего из кабины самолета на дне Тихого океана. Как живо он переживает это отсутствующее присутствие, или присутствие отсутствующего, как если бы он был «остатком чужой жизни». Не являемся ли все мы хотя бы отчасти осадком жизни других людей – не договариваем ли недосказанное ими, не проживаем непрожитое, не служим их племенным ценностям, не страдаем от ограничений, наложенных комплексами их предков?

К тому же есть и те отсутствующие, которых кто-то или что-то лишил возможности самовыражения, будь то судьба, тяжелая болезнь или дискриминация. Когда во мне просыпается плакса, я вспоминаю о том, что во времена моего детства дети моего возраста ехали на поездах в концентрационные лагеря. На что мне жаловаться? Ведь я получил свой шанс вырасти, осуществиться, в то время как они сгинули, не получив и десятой доли шанса. Возможности некоторых людей блокируются социальными, экономическими и коллективными практиками, законным путем лишающими их прав, свобод, не дающим их душе расти. Помимо личных, существуют и социальные, и коллективные комплексы, которые точно так же узурпируют Эго и управляют нашим поведением. Даже сегодня нет такого религиозного, гражданского, образовательного или общественного института, который бы в той или иной мере не ограничивал права, возможности, устремления граждан. Расовые, половые, этические и культурные дискриминации успели всем нам навредить. Ограничения одного конкретного человека отражаются на каждом из нас, так как лишают наш мир диалектического величия, утверждая превосходство одного человека над другим. Все мы сталкивались с призраками общественных институтов прошлого, которые ставили одних людей над другими. Всякий, кто это отрицает, кто считает себя освобожденным от старых напластований, продолжает их дело, даже если не осознает этого и не имеет дурных намерений. Люди думающие постоянно помнят об этом факте, остальные спокойно спят.

Сейчас я имею честь жить в самом этнически неоднородном регионе Америки. Более того, добрая часть жителей Хьюстона верят в то, что в разнообразии – наша сила. Но даже несмотря на это, навязчивые тени былых времен, тени нищеты и расизма снуют здесь до сих пор, и ими, как воздухом, дышат наши дети. Что уж тогда говорить о других городах и местах на планете? Будь то в городе или в селе, все мы живем бок о бок, дышим одним воздухов и возлагаем одни и те же надежды на наших детей. И все мы умираем раньше, чем рассчитывали. Почему же здравые люди продолжают давать ответы, продиктованные страхом? Почему каждый из нас делает вклад в принижение и подавление другого? Почему боящиеся продолжают исключать из общества тех, кто не разделяет их взглядов? Всему виной страх и незрелость, и нам необходимо пройти очень длинный путь к постсовременности. Ведь состояние постмодерна подразумевает не только модернистскую критику старого, все еще живого и могущественного, но и признание того, что друг на друга мы должны смотреть, навсегда отбросив линзу иерархического превосходства и категоризации. Ведь все мы – жители нашей планеты, и в этом мы всегда будем равны. Чтобы позволить проявлять внутреннюю свободу себе, нужно не отказывать в ней другим. Но до этого нам еще расти и расти – звучит пугающе…

* * *

Другой, более сложный тип наваждения – наш отказ от полноты жизни, нежелание высвечивать себя.

Вводя понятие индивидуации, Юнг не имел ввиду нарциссическое самопотакание, скорее, нечто противоположное. Индивидуация требует смирения. Она призывает нас предстать обнаженными перед дарами жизни, высветиться и сделать свой личный неповторимый вклад в общую картину. Со стороны такой призыв кажется разумным и вполне выполнимым, однако на практике мы пугаемся. Ведь наше благополучие всегда основывалось на способности подстраиваться, адаптироваться, идти на компромисс. Индивидуация же призывает нас совсем к иному. Не в том смысле, в каком подростки не хотят походить на родителей и смиряться с социальными стереотипами (стоит отметить, что избираемая ими в этом случае контркультура по-своему не менее стереотипична). Смысл иной: мы не должны бояться быть собой, даже если это не укладывается в представления других, каким-либо образом угрожает их ценностям. Действительно, кто пойдет на такой риск?

В этой связи мне в голову приходят два примера из литературы. Первый пример – рассказ Делмора Шварца, названием которого стала строка из стихотворения У. Б. Йейтса «Из грез рождаются долги». Молодой человек идет в ближайший кинотеатр. Там идет какая-то старомодная мелодрама. Постепенно ему начинает казаться, что героев фильма он где-то когда-то видел… Он наблюдает за знакомством, историей любви и браком своих родителей! А потом появляется и он сам! Дальше смотреть фильм молодой человек уже не хочет и в страхе кричит, умаляя остановить кино. Другими словами, он хочет сбежать от данной ему родителями жизни, которая есть одновременно и дар, и бремя. Затем он просыпается на заре своего двадцать первого дня рождения и решает, что все это было сном, дурным сном. Строка из Йейтса, взятая Шварцем в качестве заголовка, подсказывает нам, что источником сновидения была Самость, глубинная органическая мудрость психики, которая постоянно призывает нас. Молодой человек, уже пересекший черту совершеннолетия, убегает от дара жизни, пасует перед ее вызовом и, таким образом, отрекается от индивидуации.

Другой пример (с другим исходом) – стихотворение Шэрон Олдс «Я возвращаюсь в май тридцать седьмого». Она тоже наблюдает за знакомством, встречами своих родителей – все планомерно идет к ее зачатию и рождению. И она тоже как бы хочет прокричать: «Остановитесь! Ведь вы причините много боли и себе, и своим детям!». Но в отличие от героя рассказа Шварца, который категорично требует остановить фильм, поэтесса все-таки принимает неизбежное и произносит: «Делайте, что надумали, а я вам расскажу, что получилось». Возможно, ужасные переживания, которые она описывает во всех своих стихотворениях, отвлекали ее от «нормального» хода событий, возможно, ее призвание заниматься поэзией было связано с неудачным браком. В своей знаменитой элегии «Памяти У. Б. Йейтса» У. Х. Оден написал: «Его безумная Ирландия стихами заразила». Возможно, родители Шэрон тоже «заразили ее стихами», хотя ее призванием была карьера певицы кантри или дальнобойшицы, или балерины – кто знает? Но, несомненно, в том, что она стала поэтессой, есть глубокий смысл и даже польза, она стала летописцем истории свой семьи. Ее индивидуация проходила под знаменем принесения в жертву желаний Эго, а музыка, исходящая из нее, на самом деле каждый раз выдергивалась из огненной ямы ее семейного Аида.

Многие из нас так часто терпят неудачу, пытаясь сделать шаг к своей душе. И эти неудачи вполне естественны. Необходимая адаптация к условиям жизни, начинающаяся с внутрисемейной динамики, вынуждает ребенка быстро забыть о своих естественных инстинктах. Но эти порывы всегда остаются в бессознательном. Бессознательное ничего не забывает. Обломки наших жизней порой неожиданно всплывают на поверхность, напоминая о давно забытых чувствах и переживаниях, людях, былых надеждах – всем том, что давно было вытеснено из сферы сознания. Но психика все помнит, и то, что было забыто, всплывет в форме психопатологии. Психопатология в дословном переводе с греческого означает примерно «выражение страдания души». От чего душе страдать, если у нее не будет своей воли, своих желаний, своих планов, которые срываются судьбой, крушением надежд и ожиданий, результатами тех решений, что мы принимаем, будучи одержимы комплексами.

Сильнейшее наше наваждение – утрата связи с душой, с исконным модусом бытия, за которую приходится слишком дорого платить, примерно с возраста двух лет. Мы начинаем встраиваться в окружающий нас мир, превращаемся в хамелеонов, которые выкрашивают себя под цвет вечно меняющейся среды. Среди многих «жителей» нашей психической жизни есть некий предатель, который готов поступиться принципами ради приспособления, ради признания, похвалы и ослабления внешнего давления. Как писал поэт А. Э. Хаусман, «Я незнакомец, я испуган // Ведь мир не мною сотворен». Адаптация защищает, она зачастую необходима, но надо помнить, что она всегда урезает планы и устремления нашей души.

В моменты страха и тревоги мы перестаем участвовать в этом пособничестве. Стать личностью – неимоверно трудно, но этот проект напрямую не связан с подстраиванием, с желанием Эго избегать любых конфликтов, даже если Эго сознательно восхищается историческими личностями, приносящими в жертву императивы адаптации.

Кажется, Юнг прав, когда утверждает, что задачи индивидуации аналогичны тому, что наши предки называли божественным призванием – ответом на призыв Бога. Мы вынуждены служить тому, что толкает нас за пределы удобного и уместного. И в итоге наша жизнь становится полнее, эта диалектика дает нам новые возможности и обогащает нас. «Личность – результат наивысшей жизненной стойкости, абсолютного принятия индивидуального сущего и максимально успешного приспособления к общезначимому при величайшей свободе выбора». Заметим, что Юнг проводит различие между адаптацией Эго, приводящей к признанию со стороны других, и адаптацией как природной задачей, которая подразумевает принесение в жертву интересов Эго ради чего-то более значимого. Иисус, один из тех, кто призывал нас принести в жертву интересы Эго, говорил: «…не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк 22:42). Сравним с фразой Данте «в его воле наш мир». Речь идет о чем-то большем, чем желания и удобства, за которые торгуется Эго. Но бегство от индивидуации еще хуже. Ведь мы остаемся со всеми своими страхами, самоуничижением, продолжаем надеяться и разочаровываться, ошибаться, разувериваться. Остаться в этих застенках – значит снова и снова упираться в наше неподлинное, ложное «Я», а это и есть ад. Во всех великих трагедиях есть эта мысль: покуда мы будем пытаться охватить всю картину целиком, наделяя себя божественными атрибутам, боги буду спускать нас на землю, в этот дольний мир. Если же мы будем вглядываться в тайну природы, друг в друга, то неизбежно вырастим и в награду получим ощущение полноты и целостности нашего пути.

Молодой человек из рассказа Делмора Шварца бежит от призыва, а значит, он обречен на неподлинную жизнь изгнанника. Шэрон Олдс принимает роль летописца тонущего корабля своей семьи. Да, спасти пассажиров она уже не может, но она может сама доплыть до берега и превратить свою скорбь в прекрасную песню. Уже благодаря этому она вырвется из оков прошлого. Что внутри каждого из нас позволяет стоять на своем, двигаться дальше, «переживать» и достигать чего-то истинного, настоящего в нашей жизни?

Точно сказать нельзя, и в жизни другого ответа мы не найдем. Ведь столь многие прогнулись под ударами судьбы и давлением внешнего мира. Но то, что Юнг назвал Самостью, естественная мудрость психики, ее органическая сила и воля, есть в каждом из нас и ждет, когда мы высветимся, сдержим обещание. Но кто действительно способен на это? Сколько было тех, кто отрекся, найдя формальную отговорку? И я так поступал неоднократно. Но внутри всегда что-то саднит, стучится в дверь, обычно в три или четыре часа утра, когда я уязвим и открыт. В эти часы одиночества встреча с непрожитой самостью кажутся наиболее острыми и живыми. Солнце восходит снова и снова, а наше предназначение неизменно ждет нас. Оно ждет меня, ждет вас, так же как оно поджидало Марка Аврелия на реке Дунай много веков назад. Он боролся с желанием убежать от страха и холода, но предпочел остаться и проявить себя. А мы с вами?

* * *

В своем стихотворении «Дома с привидениями» Генри Лонгфелло напоминает нам, что «и за столом гостей всегда чуть больше, чем хозяин пригласил». В этом нашем исследовании призрачных навязчивостей мы мало внимания уделяли тем привидениям, призракам и злым духам, которыми были одержимы наши предки. Они подмечали разные необъяснимые, но постоянно повторяющиеся события, оккультные явления, проникающие в повседневную жизнь, а затем они пытались понять тайну этих незримых энергий и их воздействия на мир. И они были совершенно правы, когда создавали шаманские, экзорцистские и апотропеические ритуалы для изгнания этих наваждений. К сожалению, очень часто они проецировали все эти содержания на своих ближних или на иноземцев. Именно это непонимание породило много печальных событий нашей истории. Необходимо понимать, что мы сами являемся носителями этих парадоксов. Мы ответственны за содержания, прорывающиеся из нашего бессознательного, за наши комплексы и за наших призраков.

Все мы до сих пор, как и наши предки, легко поддаемся действию этих бродячих энергий. Мы также склонны винить во всем других, как наши отцы, деды и прадеды и, так же как и они, залечиваем раны «обезболивающими развлечениями и привычками». Обратите внимание, что многие до сих пор становятся жертвами слепого фанатизма, болеутоляющих веществ и препаратов, уходят от мира в Интернет, продолжая жить в этом информационном шуме. У некоторых это развивается в депрессию. Но мы сегодня все-таки начинаем осознавать, что призраки, эти энергетические кластеры, живут внутри нас и могут быть доступны сознанию. Мы, возможно, имеем сейчас больше возможностей заглянуть внутрь себя, потому что сегодня все знают, что где-то там есть некое бессознательное, которое, конечно, кажется чем-то темным и неподатливым, тем не менее оно постоянно с нами. Практическая психиатрия бодро продолжает эти «расстройства» диагностировать, описывать, выписывать препараты и сводить их к фобиям, маниям, дистимии и другим волшебным словам. Как будто процесс называния дает нам власть над явлением. И все эти фантазии свидетельствуют о том, что призрачные сущности имеют еще большую власть над нами. Чем уверенней мы в том, что постигли их, тем дальше от их подлинного понимания.

Стоит задаться вопросом: а можем ли мы на самом деле выследить эти энергии, этих призраков? Кто их «насылает»: боги, окружающий мир, наши соплеменники или мы сами? Чего они просят, чего хотят от нас? Как наше сознание отвечает на эти требования, как борется с трудностями? Чему мы служим, идя на поводу у этих призраков? Каких перемен от нас требуют, на какой риск призывают пойти?

Неужели мы действительно принимаем эти ценности и принципы, стоит только их осознать? Что будет, если мы попытаемся убежать? Какую цену мы в таком случае заплатим? Чего стоит бегство и жизнь в изгнании? Какие задачи встанут перед нами, если мы решим предстать перед призраками лицом к лицу? Принятия каких новых ценностей от нас потребуют?

Бегство от всех этих вопросов – самое неизбывное из всех наших наваждений, культурных и индивидуальных. Мы теперь слишком много знаем, чтобы не понимать, что с этими призраками надо столкнуться, надо спросить их, чего они от нас хотят, попробовать поторговаться, сохраняя при этом свою свободу сознательного существа. И самое тяжелое наваждение, которое характерно только для нас – непрожитая жизнь. Никто из нас не наберется храбрости, силы воли, чтобы целиком и полностью реализовать все вложенные в нас богами способности. Но и мы сами несем ответственность за то, чего не пытаемся делать. До какой степени наше малодушие вредит нашим детям, нашим родным, близким и соотечественникам? Какими новыми призраками полнится мир, когда мы пытаемся убежать от наших собственных? Как говорил Юнг, то, от чего мы внутренне отрекаемся, выражается вовне в форме нашей «судьбы».

И чем мы обязаны другим на этом разворачивающемся перед нашими глазами пути, называемом жизнью? Мы должны быть учтивыми, уважительными, а главное – давать пример зрелой решимости встать на собственный путь. Мы можем поддержать их, но не можем прожить жизнь за них, так же как и они – нашу. У каждого из нас – свое задание, свое обещание, свои счеты с божественным.

Истинно то, что каждый день мы пробуждаемся и видим одних и тех же страшил у нашей кровати. Они никуда не исчезают. Страх говорит нам: «Эта жизнь слишком велика, она не по тебе. Избегай ее, пока не придет конец». Апатия говорит нам: «Остынь, включи телевизор или компьютер, съешь шоколадку, завтра поглядим. А пока можно подремать». И не важно, чего мы добились сегодня, страх и апатия снова придут завтра и послезавтра. Они – враги жизни, прародители всех призраков и наваждений, преследующих нас.

В XVII столетии математик и мистик Блез Паскаль говорил, что молчание бесконечных пространств пугает его, поэтому, заметил он, культура его времени изобрела разного рода развлечения, отвлечения и опьянения. Точно так же в конце XIX века, еще не окончив университет Базеля, Юнг описал свое время, и это описание подходит и к нашему времени. Он говорил, что в наш век перспектива встретиться с тайной бытия кажется крайне устрашающей. Его отсылки к Ницше, который был в Базеле профессором, нам небезынтересны: «Окружающий нас мир полон привидений. Каждое мгновение нашей жизни пытается сказать нам что-то, но мы не хотим прислушиваться к этому призрачному голосу. Оставаясь одни, мы боимся, что что-то шепнет нам на ухо, и поэтому мы не терпим одиночества и любим самозабвение, которое сулит общество других». Попытаемся же понять, что может быть нашептано в наши уши? Что у нас могут попросить?

После всех лет работы, несмотря на мое нежелание писать эту книгу, я все-таки был призван, от меня потребовали высветить себя. Я подчинился глубочайшей психологической истине, воплощенной в словах странствующего еврейского рабби Иисуса: лишь в смерти есть жизнь; только заглушив голос Эго, мы может перешагнуть через страх, очнуться от сна апатии, сделать следующий шаг по нашему пути. Юнговское понятие Самости я связываю со служением и смирением. В юности невозможно ждать от Эго покорности, но все перипетии жизни постепенно подготавливают к этому. Огромный смысл для меня приобретают слова Беккета: «Сколько ни пробовал. Сколько ни терпел неудачу. Не важно. Попробуй снова. Снова ошибись. Ошибись лучше». Парадоксальные слова Рильке тоже заставляют меня задуматься о наваждениях непрожитой жизни. Он утверждает, что наша задача – постоянно терпеть поражение от превосходящего нас. Эго боится быть битым, а душа приветствует поражения Эго и превосходящих его победителей. Рильке добавляет, что каждый из нас найдет место для второй огромной и безвременной жизни.

Слово душа покрыто огромным слоем толкований и исторических напластований (в переводе с греческого «психе» переводится как «душа»), однако мы так или иначе можем использовать его для обозначения нашей внутренней сущности, глубины бытия, нашего томления и потаенных возможностей. Деконструировать можно любой концепт – даже идею души – и показать, как одни смыслы в нем встают над другими, но в конечном итоге всем нам придется непосредственно столкнуться с тайной бытия и теми энергиями (богами), которые проходят через всю историю и через нас.

Читая лекции в студенческом обществе «Зофинг», Юнг как будто бы пропитывается незримым философским духом Иммануила Канта. «Я признаюсь, что твердо уверен в наличии в мире нематериальной природы, к которой отношу и свою душу». Таким образом, каждый из нас в наш век материализма должен спросить: «У меня есть душа?». Что бы это могло означать? Какой смысл это несет для меня? Чего это от меня требует? Что означает «проявиться»? Смогу ли я услышать свою душу и начать служить ей? Что случится, если мне это не удастся? Этот парадоксальный призыв не так-то просто принять, но, именно отвечая на него, мы становимся людьми, которые способны воплотить намерение духа. И как кто-либо из нас может познать имманентную тайну, если мы не ступим в некую великую открытость жизни? Для нас вполне естественно переживать эту открытость, это раскрытие как опасную пропасть, но Мартин Хайдеггер говорил, что пропасть есть открытость самого Бытия.

Парадокс человека в том, что сознание, прошедшее через биологические органы, может воспринимать только материальные формы бытия. Если бы душа была материальна, то ее можно было бы увидеть при помощи МРТ и компьютерной томографии, но она, будучи энергией, течет в нашей крови, в костях и мозгах и находит выражение в почти неизмеримых и неосязаемых формах. Но мы всегда пребываем в состоянии охваченности этими нематериальными психическими энергиями. Эта двойственность, дилемма была сформулирована Юнгом много десятилетий назад. Учитывая тот факт, что мы

рассматриваем душу человека как уже в этой жизни привязанную к двум мирам. Находясь в теле, она воспринимает только материальное, но, с другой стороны, она – и часть духовного мира, и способна воспринимать нематериальное. Поэтому, как только союз с телом разрушается, остается единство души с духовным миром [99] .

Можем ли мы, даже те, кто скептически относятся к религиозным учениями и теориям, сказать, что энергии незримого мира текут и в материи, в том, что Йейтс называл «хламом собственного сердца» и что в них тоже заложено наше бытие, наш путь? Если мы сможем постигнуть глубочайшую тайну нашего бытия, то, возможно, будем меньше бояться тех энергий, что встают на нашем пути и околдовывают нас.

Призрачные наваждения могут быть интегрированы только при включенном свете нашего осознания, когда мы видим лишь то, что невидимо, принимаем вызов и начинаем писать свою историю более осознанно. Рано или поздно мы можем остановиться, прекратить бегство и взглянуть призракам прямо в лицо. И они преобразуются, если мы примем ту тайну, разгадать которую они нас призывают. Как заметил поэт-сюрреалист Поль Элюар, другой мир существует и он – внутри этого мира. Осознав это, мы видим, что внутри нас, в тебе и во мне мир видимый встречается с миром незримым. И оба мира ждут, когда мы высветимся, находясь в одном из них, но постоянно присутствуют и в том, и в другом.

Оба эти мира – наша судьба, и мы обязаны жить более сознательно, вдумчиво, понимая, насколько наше зрение определяется нашим прошлым. На могильных камнях Скотта и Зельды Фитцджеральд выгравирована фраза, взятая из «Великого Гэтсби»: «Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое». И тогда задача сознания – разбираться во всех императивах, импульсах и желаниях, чтобы расчистить наш путь.

Кто сможет разгадать эту тайну или назвать по именам всех призраков, которые управляют, направляют и заправляют? Не является ли наша жизнь чередой повторений, вариаций на тему, расследований, экспериментов и перебранок с прошлым? Склоненные, способные желать, направляемые телеологическими необходимостями, мы ищем в круговороте историй одну, свою историю. Нас ждет много работы. Это наша работа, наша жизнь, мы несем за нее ответственность. Но, как писал Томас Вулф в книге 1929 года «Взгляни на дом свой, ангел»:

Кто из нас знал своего брата? Кто из нас заглядывал в сердце своего отца? Кто из нас не заперт навеки в тюрьме? Кто из нас не остается навеки чужим и одиноким?

О тщета утраты в пылающих лабиринтах, затерянный среди горящих звезд на этом истомленном негорящем угольке, затерянный! Немо вспоминая, мы ищем великий забытый язык, утраченную тропу на небеса, камень, лист, ненайденную дверь. Где? Когда?

О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись! [102]

 

Литература

Юнг К. Г. Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991.

Юнг К. Г. Психологические типы. М.: АСТ, 1997.

Юнг К. Г. Воспоминания, сновидения, размышления. М.: АСТ, 1998а.

Юнг К. Г. Практика психотерапии. М.: АСТ 1998b.

Юнг К. Г. Ответ Иову. М.: Канон, 2006.

Юнг К. Г. Психология и алхимия. М.: АСТ, 2008.

Agee, James. A Death in the Family. New York: Penguin Classics,2009.

Auden, W. H. Another Time. New York: Random House, 1940.

Aurelius, Marcus. Meditations. Translated by Maxwell Staniforth. New York: Penguin Books, 1964.

Burlingame, Michael. The Inner World of Abraham Lincoln. Champaign: University of Illinois Press, 1997.

Carotenuto, Aldo. Eros and Pathos: Shades of Love and Suffering. Toronto: Inner City Books, 1989.

Clarke, Lindsay. Parzival and the Stone from Heaven. London: Voyager, 2003.

Dickinson, Emily. Emily Dickinson: Selected Letters, edited by Thomas Herbert Johnson. Cambridge, MA: Harvard University Press,1986.

Dunn, Stephen. Landscape at the End of the Century. New York: W. W. Norton, 1992.

Dunn, Stephen. Everything Else in the World. New York: W. W. Norton, 2006.

Ekelof, Gunnar. “Etudes.” Translated by Robert Bly. Accessed February 1, 2013, at http://edgarssecretgarden.com/deepin/ekelof.htm.

Ellmann, Richard, and Robert O’Clair, eds. Modem Poems: An Introduction to Poetry. New York: W. W. Norton, 1976.

Freud, Sigmund. The Interpretation of Dreams. New York: Basic Books, 2010.

Fry, Christopher. A Sleep of Prisoners: A Play. London: Oxford University Press, 1952.

Hollis, James. Finding Meaning in the Second Half of Life: How to Finally, Really Grow Up. New York: Gotham Books, 2006.

Hollis, James. The Archetypal Imagination. College Station, TX: Texas A. and M. Press, 2002.

Hollis, James. The Eden Project: The Search for the Magical Other. Toronto: Inner City Books, 1998.

Hollis, James. Swamplands of the Soul: New Life in Dismal Places. Toronto: Inner City Books, 1996.

Hollis, James. Tracking the Gods: The Place of Myth in Modern Life. Toronto: Inner City Books, 1995.

Hollis, James. What Matters Most: Living a More Considered Life. New York: Gotham Books, 2009.

Hollis, James. Why Good People Do Bad Things: Understanding Our Darker Selves. New York: Gotham Books, 2007.

Hoover, Paul. Rehearsal in Black. Applecross, Western Australia: Salt Publishing, 2001.

Hoover, Paul. “Theory of Margins”. Chicago Review, vol. 47/48 (Winter 2001-Spring 2002), 205–208.

Hopkins, Gerard Manley. Poems and Prose. Selected and edited by W. H. Gardner. New York: Penguin Books, 1953.

Ibsen, Henrik. Ghosts and Other Plays. New York: Penguin, 1964.

Jung, Carl Gustav. C. G. Jung Letters, 2 vols. Ed. Gerhard Adler and Aniela Jaffe. Princeton: Princeton University Press, 1973.

Jung, Carl Gustav. “Answer to Job” (1952), in Psychology and Religion, vol. 11, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1958.

Jung, Carl Gustav. “Commentary on ‘The Secret of the Golden Flower’” (1957), in Alchemical Studies, vol. 13, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1967.

Jung, Carl Gustav. “The Development of Personality” (1934), in The Development of Personality, vol. 17, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1954.

Jung, Carl Gustav. “The Meaning of Psychology for Modern Man” (1934), in Civilization in Transition, vol. 10, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1964.

Jung, Carl Gustav. Memories, Dreams, Reflections. Edited by Aniela Jaffe. New York: Pantheon Books, 1961.

Jung, Carl Gustav. “On the Psychology and Pathology of So-called Occult Phenomena” (1902), in Psychiatric Studies, vol. 1, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1957.

Jung, Carl Gustav. “The Psychological Foundations of Belief in Spirits” (1948), in The Structure and Dynamics of the Psyche, vol. 8, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press,1960.

Jung, Carl Gustav. Psychology and Alchemy, vol. 12, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1953.

Jung, Carl Gustav. “Psychology and Religion” (1938), in Psychology and Religion, vol. 11, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1958.

Jung, Carl Gustav. “Psychotherapists or the Clergy” (1932), in Psychology and Religion, vol. 11, The Collected Works of C. G. Jung. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1958.

Jung, Carl Gustav. The Zofinga Lectures. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1983.

Joyce, James. “The Dead,” in Dubliners. New York: Dover Publications, 1991.

Kafka, Franz. Letters to Milena. Translated by Philip Boehm. New York: Schocken Books, 1990.

Kever, Jeannie. “Houston region is now the most diverse in the U. S.”, Houston Chronicle, March 5, 2012. Accessed on February 8, 2013, at http://www.chron.com/news/houston-texas/article/Houston-region-is-now-the-most-diverse-in-the-U-S-3384i74.php.

Ladinsky, Daniel. I Heard God Laughing: Renderings of Hafiz. Walnut Creek, CA: Sufism Reoriented, 2004.

Machado, Antonio. Times Alone: Selected Poems of Antonio Machado. Translated by Robert Bly. Middletown, CT: Wesleyan University Press, 1983.

Nietzsche, Friedrich. The Portable Nietzsche. Edited and translated by Walter Kaufman. New York: Penguin, 1977.

Olds, Sharon. The Gold Cell. New York: Knopf, 1987.

Ostriker, Alicia Suskin. No Heaven. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2005.

Rilke, Rainer Maria. Duino Elegies. Accessed at http://www.poetryin-translation.com/PITBR/German/Rilke.htm#_Toc509812217.

Schwartz, Delmore. In Dreams Begin Responsibilities and Other Stories. New York: New Directions, 1937.

Schlink, Bernhard. The Reader. Translated by Carol Brown Janeway. New York: Vintage Books, 1998.

Tate, James. The Lost Pilot. New Haven, CT: Yale University Press,1969.

Wakoski, Diane. Emerald Ice: Selected Poems ig62-ig8y. Jaffrey, NH: Black Sparrow Press, 1988.

Whitman, Walt. Leaves of Grass. Philadelphia: David McKay, 1900. Wolfe, Thomas. Look Homeward, Angel. New York: Simon and Schuster, 1929.

Yeats, William Butler. A Vision. New York: MacMillan, 1938.

Yeats, William Butler. Selected Poems and Four Plays, edited by M. L. Rosenthal. New York: Scribner, 1996.

Zagajewski, Adam. Unseen Hand: Poems. Translated by Clare Cavanagh. New York: Farrar, Straus, and Giroux, 2009.