Ранним вечером 26 февраля 2012 года 17-летний Трейвон Мартин возвращался из магазина — он купил пакетик «Скиттлс» и банку холодного чая «Аризона» в дом невесты своего отца. Юноша — здоровый парень под два метра — шел через Приют, закрытый коттеджный поселок в Твин-Лейксе (штат Флорида). Поселок состоит из 263 элегантных домов и очень удобно расположен — в десяти минутах езды от центра Сэнфорда, торгового комплекса и хороших школ. Это поселение можно назвать символом роскошной застройки времен бума на рынке недвижимости нулевых.

Ворота поселка Приют в Твин-Лейксе

Каждый дом — они все совершенно одинаковы — должен воплощать собой семейный рай: там есть и веранда, и гараж на один автомобиль. Будущим владельцам обещали внутреннюю отделку из лучших материалов и отличный набор бытовых аксессуаров, который подобает иметь трудолюбивой семье среднего класса. Первоначальная цена дома со свободной планировкой в 2004 году составляла 250 тысяч долларов. Но к февралю 2012 года 50 с лишним домов стояли пустыми, а больше половины сдавались в аренду и продавались на сайтах риелторских агентств по 119 тысяч долларов.

Огороженные поселки строят, чтобы обеспечить их обитателей дополнительной безопасностью и ощущением «особости». Из-за последствий рецессии — выселений и сдачи жилья в аренду — понять, кто живет в Приюте, а кто здесь посторонний, стало труднее. Совершенно невозможно было выяснить, кому давали код для автоматического замка ворот и не получил ли его какой-нибудь «нежелательный визитер». Тревога жителей росла вместе с количеством преступлений: за 2009-2010 годы в поселке произошло восемь краж со взломом, два похищения велосипедов и три хулиганских нападения. В результате в сентябре 2011 года местная полиция официально разрешила создать в поселке добровольческую дружину жильцов.

В 19:11 командир дружины Джордж Циммерман позвонил по номеру 911 и сообщил о подозрительном человеке: «Черный подросток мужского пола в темно-серой куртке с капюшоном, джинсах или спортивных штанах идет по поселку»1. Одну руку подозрительный прохожий держал в кармане куртки. Циммерман был хорошо известен полиции. В 2009 году он переехал в поселок вместе с женой и с момента создания дружины был одним из самых активных ее членов. Список его звонков на 911 занимал двадцать две страницы и включал самые разнообразные сообщения — от «водитель не включил фары» до «у соседа открыта дверь гаража»2.

В 19:13, через две минуты после первого звонка, Циммерман вновь набрал 911 и заявил, что молодой человек «бежит к задним воротам комплекса» и вид у него подозрительный. Дежурный велел Циммерману оставаться на месте и ни в коем случае не преследовать подозреваемого. Тот возмутился: «Эти ублюдки вечно выходят сухими из воды». По одной из версий, бросаясь в погоню за молодым человеком, он еще выругался: «Гребаные черномазые!»3

За минуту до этого, в 19:12, молодому подозреваемому — а это был Мартин — позвонила его подружка. Позднее в интервью она утверждала: юноша сказал, что за ним кто-то идет и ему страшно. Он перешел на бег — именно об этом Циммерман сообщил полиции. По телефону девушка услышала, как Трейвон кричит кому-то: «Что вам нужно?» Затем она услышала шум борьбы и телефон отключился.

Насчет того, что произошло дальше, существуют разные версии. Один свидетель — в деле он проходит под именем Джон — видел, как молодой чернокожий ударил мужчину в красном свитере, и слышал, что тот зовет на помощь. Циммерман позднее заявил, что жертвой нападения был именно он. Мать Трейвона, прослушав звонки на 911 в момент происшествия, утверждала: судя по ним, именно ее сыну грозила опасность. Один мальчик тоже видел мужчину в красном свитере, лежащего на земле, но мать Трейвона считает, что полицейские заставили его дать такие показания. Последовала драка, затем раздался выстрел — Трейвон остался лежать мертвым на траве, а Циммерман, у которого, по некоторым утверждениям, на затылке были порезы, стоял над телом. Телесные повреждения — важный момент: Циммерман позднее заявил полиции, что, в упор выстрелив из пистолета невооруженному юноше в грудь, он оборонялся.

После предварительного расследования полиция отпустила Циммермана. Суд над ним и спровоцированная дискуссия о действиях полиции, расовом факторе, преступлениях с использованием огнестрельного оружия и законах о самообороне широко освещались телевидением, радио и мировыми информационными агентствами. Не обошлось и без участия самого президента Обамы — он заявил: «Если бы у меня был сын, он был бы похож на Трейвона»4. В ходе судебного процесса Циммерман не признал себя виновным в убийстве при смягчающих обстоятельствах, продолжая настаивать, что он действовал в рамках самообороны. Впрочем, эта история касается не только законов об оружии, расовых проблем и полицейских процедур, но также вопроса о городе и доверии.

События, случившиеся в тот день, нельзя отделить от места, где они произошли. Дело вот в чем: не все места одинаковы и это сильно влияет на наше поведение, маршруты передвижения и ощущение города. В 1973 году американский архитектор и градостроитель Оскар Ньюмен в книге «Защищенные пространства: люди и дизайн в опасном городе» изложил концепцию закрытого поселка. По его мнению, когда ваше поселение охраняется, у жителей усиливается чувство собственности или «территориальности». Теория разбитых окон предлагала избавлять город от насилия через действие, Ньюмен же утверждал: людям нужно защищенное пространство, в котором можно укрыться. Эта идея приобрела огромную популярность по всему миру, ведь она сулила безопасность, общность и избранность одновременно. Во многих самых опасных городах с высоким уровнем преступности возникли «крепости», где за каждым входящим и выходящим велось наблюдение. «Безопасность с помощью планировки» стала основой целой индустрии, защищающей наши дома с помощью вооруженных частных охранников и последних достижений в области видеонаблюдения и пропускного контроля. Одним из коммерческих преимуществ закрытых поселков, подобных Приюту в Твин-Лейксе, становится высокотехнологичное оборудование и ощущение безопасности, которое обещают эти современные «анклавы».

Закрытый поселок — прямая противоположность Гудзон-стрит, где жизнь бьет ключом. Самоорганизующаяся сложность упорядочивается, «глаза улицы» следят за возможными непрошеными гостями. В США количество таких поселков с 2001 по 2009 год увеличилось на 53% и сейчас в них живут почти 10 миллионов человек. Зачастую заборы строятся в ответ на рост преступности или из желания его предотвратить. И хоть они дают ощущение защищенности жителям, но в целом делают город более опасным и менее демократичным. Они создают психологические пространства, вызывающие тревогу у Джорджа Циммермана, который кроется в каждом из нас, а также отсекают поселок с его частными охранниками и частным управлением, от города.

Если бы Трейвон Мартин шел по обычной улице, а не по закрытому поселку, где его воспринимали как «чужака в куртке с капюшоном», вопрос о незаконном вторжении и нарушении права собственности просто бы не возник. Законы о ношении оружия и праве на самооборону толковались бы по-другому. Юноша остался бы жив.

В городе перекраивается граница между «мы» и «они». Хотя наше общество должно бы строиться на прочном фундаменте взаимного доверия, мы, судя по всему, живем в эпоху роста подозрительности, недоверия и страха. Джон Локк говорил: доверие — ядро любого общества, но мы, обсуждая, как создать счастливый город, слишком часто об этом забываем. По мнению Джейн Джекобс, доверие возникает из малых контактов в рамках «уличного балета»: «Его источник — то, что люди заглядывают в бар выпить пива, получают добрый совет от бакалейщика и дают добрый совет продавцу газет, обмениваются мнениями с другими покупателями в булочной, кивают двум знакомым мальчикам, пьющим газировку на крыльце»5. Но по мере разрастания города эти контакты неизбежно становятся более безличными и мимолетными. Чем больше наши города, тем острее встает вопрос взаимного доверия. Необходимо переосмыслить само понятие доверия и его роль в современном мегаполисе.

Довольно легко понять, есть в обществе доверие или нет, — его плоды или результаты его отсутствия видны всегда. Вера и доверие незримы, но о них везде говорят: в религии («верь в Господа») или в научной лаборатории («верь своим глазам»), его надеются заслужить политики в ходе агитационных кампаний («верьте мне»), его скрепляют рукопожатием при коммерческих сделках («мое слово нерушимо»). Они ощущаются и в городе, проявляясь в повседневной жизни: во взаимодействии между людьми, группами и институтами, в отношениях между городом и горожанином. Доверие может влечь за собой различные обязательства и ограничения во времени и поведении, может не быть взаимным и даже сопровождаться угрозами. Доверие предполагает наличие порядка и общепринятых норм поведения. Но как оно работает?

По мнению политолога Фрэнсиса Фукуямы, доверие составляет основу рыночной экономики: «Одним из главных уроков изучения экономической жизни является то, что благополучие страны, а также ее конкурентоспособность определяются одной универсальной культурной характеристикой — присущим ее обществу уровнем доверия»6. Это можно проиллюстрировать таким примером: покупатель и продавец решают заключить сделку, но договариваются, что принесут на встречу закрытые сумки и обменяются ими не открывая. Какие социальные императивы побудят покупателя положить в свою сумку всю оговоренную сумму денег и рискнет ли продавец своей репутацией, обманув покупателя? Фукуяма считает, что рынок без достаточного уровня доверия подрывает собственную репутацию. Со временем коммерческая структура, неспособная регулировать себя и выполнять условия сделок, потеряет клиентов или будет вынуждена платить высокую цену за их лояльность. В конечном итоге отсутствие доверия дорого обойдется городу.

В городе Фукуямы все сводится к рыночным отношениям, все имеет цену и подлежит обмену. Ты вкладываешь деньги, чтобы что-то получить: А доверяет B, чтобы произошло X. Именно доверие, утверждает Фукуяма, способствовало возвышению Запада — оно выразилось в верховенстве закона в противовес абсолютизму, в веротерпимости, обеспечивавшей равенство всех купцов на торговой площадке, и возникновении урбанизма, освобождавшего людей от старорежимных обязательств. Именно доверие создало Амстердам XVII столетия.

Роберт Патнэм, автор «Боулинга в одиночку», предлагает альтернативное определение доверия. Он говорит о связи между доверием и общением; доверие появляется, когда мы находимся вместе: в объединениях соседей и профессиональных ассоциациях, командах игроков в боулинг и церковных приходских общинах. Доверие исчезает, когда мы меньше времени проводим друг с другом: «Люди, доверяющие друг другу, вообще являются хорошими гражданами, и те, кто больше участвует в жизни сообщества, сами больше доверяют другим и больше заслуживают доверия»7. Таким образом, доверие приумножает социальный капитал — «валюту», которую можно «прибыльно обменивать» целым рядом способов. Согласно этой точке зрения, ты доверяешь людям не только потому, что это дает мгновенную выгоду, но и потому, что доверие приносит пользу в долгосрочной перспективе.

А вот еще одна точка зрения: немецкий социолог Никлас Луман считает доверие средством контроля над будущим — сложным символическим способом снижать риски. Другие утверждают, что доверие может существовать только там, где соблюдаются права личности. В тоталитарных государствах и при диктаторских режимах доверие становится синонимом неповиновения — а то и революционным актом. В условиях репрессий в Чехословакии Вацлав Гавел расценивал доверие как одну из стрел в колчане «силы бессильных».

По мнению Эрика Усланера, профессора политологии из Мэрилендского университета, доверие — не результат коммерческих сделок или социального взаимодействия: оно встроено в наше общественное «я» и основывается на простой вере в добрую волю других людей. Доверие появилось первым. Его источник — не те или иные взаимоотношения в определенный момент, то есть расчет на выгоду, а общая вера: не «А верит, что B сделает X», а просто «А верит». Таким образом, доверие связано с оптимизмом, уверенностью, терпимостью и благополучием, а не только со стратегическими выкладками.

Этот тип доверия, утверждает Усланер, ведет к социальным обязательствам, а не совместным действиям как результату переговоров. Укрепление сотрудничества, в свою очередь, способствует равенству, демократизации и вере в права человека. Доверчивые люди «счастливее в личной жизни и становятся хозяевами собственной судьбы. Они терпимы к людям, отличающимся от них самих, и считают, что контакты с незнакомцами несут в себе больше благоприятных возможностей, чем рисков»8.

Но встретить проявление доверия в нашей повседневной жизни, похоже, становится все труднее: по какой-то причине эта общая вера в людей за последние десятилетия резко ослабла. Чаще всего последствия этого не столь тяжки, как в случае с гибелью Трейвона Мартина, но они все равно негативны. Мы привыкли ожидать от людей эгоизма и потому сами ведем себя эгоистично. Результаты утраты доверия видны повсюду.

В 2011 году после массового банкротства банков из-за кредитного кризиса, разоблачений относительно расходов британских парламентариев, а также «телефонного скандала», когда News International пришлось признаться в незаконном прослушивании тысяч частных разговоров, социологическая служба Ipsos Mori по заданию Национального статистического управления провела социологический опрос, чтобы определить уровень доверия к представителям различных профессий. Как и ожидалось, результаты не внушали оптимизма. Вот как респонденты доверяют каждой категории, отвечая на вопрос: «Верите ли вы, что они в целом говорят правду?»:

Врачи — 88%

Учителя — 81%

Преподаватели вузов — 74%

Судьи — 72%

Ученые — 71%

Духовенство — 68%

Полиция — 63%

Теленовости — 62%

Обычные люди на улице — 55%

Государственные служащие — 47%

Социологи — 39%

Профсоюзные чиновники — 34%

Крупные бизнесмены — 29%

Журналисты — 19%

Министры — 17%

Политики — 14%9

В ходе аналогичного опроса, проведенного службой Gallup в США в 2009 году, выяснилось, что уровень доверия к политикам регионального масштаба снизился с 67 до 51%10. В 2011 году показатель доверия к Верховному суду снизился до 46%и, к исполнительной власти — колебался около 61%, к законодательной — на уровне 45%, а политикам в целом выразили доверие всего 47% опрошенных. В то же время примерно 73% американцев доверяют собственной способности все сделать как надо12. Эта поистине отрезвляющая статистика говорит о том, что отношения между улицей и мэрией и даже еще более далеким парламентом полностью подорваны и случилось это отнюдь не вчера.

Еще одно проявление краха доверия в наших городах можно увидеть на многих углах — над шумом и суетой повседневной жизни. Мы больше не доверяем властям, а они больше не доверяют нам. Использование государством технологий для наблюдения, слежения и фиксации каждого нашего шага вызывает озабоченность у многих людей, считающих, что наши гражданские свободы оказались под угрозой. Самый наглядный пример этого — вездесущие камеры видеонаблюдения. Сколько таких приборов установлено в Британии, неизвестно, но, по некоторым оценкам, только в Лондоне их около 500 тысяч — в среднем 68,7 штуки на тысячу жителей столицы. В результате человек, занимающийся своими делами в городе, попадает в их объективы как минимум «300 раз в день». И такое происходит не только в Лондоне: подсчитано, что на далеких Шетландских островах у северного побережья Шотландии камер наблюдения больше, чем установил во всем Сан-Франциско городской Департамент полиции13.

Композиция уличного художника Бэнкси «Единая страна — под наблюдением камер»

В континентальной Европе камеры наблюдения пользуются меньшей популярностью — возможно, из-за воспоминаний о фашизме и более жестких законов о неприкосновенности частной жизни. По некоторым оценкам, в отличие от Лондона, в 2004 году во всей Германии насчитывалось 15 уличных систем наблюдения, в Будапеште — 14, в Норвегии — одна, а в Вене и Копенгагене их вообще не было14.

В США ситуация несколько изменилась после терактов 11 сентября, когда спрос на системы слежения резко возрос, особенно в Нью-Йорке. В 2006 году, согласно докладу Нью-Йоркского союза за гражданские свободы, количество камер наблюдения в центре города с 1998 года увеличилось — в Финансовом районе и Трайбеке с 446 до 1306, в Гринвич-Виллидже со 142 до 2227, а в целом — с 769 до 446815. Как отмечает географ Стивен Грэм, сам город превратился в поле боя «войны с террором» и наблюдение — лишь один из способов, с помощью которого государство следит за «врагом внутри»: «Современная война идет не в открытом поле, джунглях или пустынях, а в супермаркетах, жилых домах, тоннелях метро и промышленных зонах»16.

Многие из этих новых методов, выработанных на полях сражений, в «зеленых зонах» Ирака и в ходе непрекращающегося конфликта между Израилем и палестинцами, были задействованы при подготовке к лондонской Олимпиаде 2012 года. Еще весной, задолго до начала Игр, в городе было введено положение повышенной боевой готовности — столь масштабной мобилизации войск и техники в Британии не было с 1945 года. Число солдат, размещенных в столице, превышало британский контингент в Афганистане, и обошлось все это в 553 миллиона фунтов. В воздухе кружили беспилотники, на Темзе пришвартовался авианосец, а в толпе шныряли вооруженные агенты ФБР в штатском: картина напоминала скорее государственный переворот, чем праздник спорта. В самом городе были установлены новые камеры видеонаблюдения, умеющие распознавать лица, и оборудован центр управления, где на 33 тысячах экранов круглосуточно отслеживались изображения. На крышах муниципальных домов близ Олимпийской деревни установили зенитные ракеты. В ходе самих Игр СМИ, отбросив обычный цинизм, с энтузиазмом рассказывали об Олимпиаде, забыв даже сообщить о многочисленных акциях протеста. Когда полиция в ходе церемонии открытия арестовала 130 участников общественного движения Critical Mass, на это почти никто не обратил внимания.

Полиция обещает нам «полную безопасность». Но даже если согласиться, что в ходе таких событий, как Олимпийские игры, необходимо исключить риск терактов или протестов, не стоит забывать о том, что после окончания праздника средства безопасности, скорее всего, не будут демонтированы. Как заметил один правительственный чиновник, «Олимпиада — это отличная возможность продемонстрировать, чего может достичь частный сектор в сфере безопасности»17. По сути, город был превращен в выставку-ярмарку охранной отрасли, и, хотя ее продукция не рекламировалась так же, как товары других спонсоров, этот «стенд» был одним из самых крупных. Кроме того, трудно поверить, что после гигантских инвестиций городских властей в новейшие технологии после окончания Игр все это оборудование было демонтировано.

Для многих довод «Если вы не делаете ничего противозаконного, то вам и бояться нечего» служит достаточным утешением, чтобы не обращать внимания на усиление технического вмешательства властей в жизнь улицы. Пусть нервничают террористы и воры. Но факты выглядят не столь однозначно. В 2005 году ученые из Лейстерского университета в своем докладе показали, что наличие камер наблюдения слабо влияет на уровень преступности18. К примеру, когда в 1999 году неонацист Дэвид Коупленд устроил 13-дневную серию терактов, в окрестностях супермаркета в Брикстоне, где он взорвал свою первую бомбу, оказалось столько аппаратуры слежения, что 50 детективам понадобилось 20 дней, чтобы просмотреть все видеозаписи. К тому времени, когда они закончили работу, Коупленд был уже задержан. В конце концов приговор террористу был вынесен на основе улик, найденных в его сумке19.

Кроме того, аппаратура слежения очень часто используется неправомерным образом: оперативники следят за женщинами из вуайеристских побуждений или незаконно вторгаются в частную жизнь. Например, криминолог Клайв Норрис установил, что черные юноши в Великобритании «становятся объектами слежки с большей, в полтора-два с половиной раза, вероятностью, чем можно было бы ожидать на основе того, какую долю населения они составляют»20.

По имеющимся данным, наблюдение почти не снижает страх людей перед преступностью. В уже упомянутом докладе исследователи из Лейстерского университета задаются вопросом: где неопровержимые свидетельства, что камеры вызывают у населения чувство защищенности? Как мы себя ощущаем, когда власти незаметно наблюдают за нами круглые сутки? Воздействует ли это на поведение людей? Влияет ли на уровень доверия?

В 1791 году — через два года после взятия Бастилии — философ-утилитарист Иеремия Бентам разработал концепцию «Паноптикума» — тюрьмы, где заключенные постоянно находились под незаметным наблюдением. Тюрьма была спроектирована таким образом, что узник никогда не мог знать, следят за ним или нет, а потому вынужден был вести себя должным образом, опасаясь наказания. По сути, он становился надзирателем за самим собой. Дают ли камеры наблюдения такой же эффект, заставляя нас корректировать свое поведение там, где за нами могут наблюдать?

Это воздействует не только на отношения между человеком и государством, но и на наши отношения друг с другом, а также с высокотехнологичными компаниями, занявшими такое важное место в общественной жизни. Мы уже спокойно поступаемся нашей частной жизнью: в фейсбуке и твиттере сегодня можно определить, где находится тот или иной пользователь. В 2011 году опрос, проведенный Jiwire, показал, что 53% пользователей мобильных телефонов готовы раскрыть данные о своем местонахождении в обмен на определенный контент, скидочные купоны или информацию о товарах21.

Смартфоны оснащены GPS-датчиком, что позволяет не только определить наше собственное местонахождение с помощью Google Maps, но и поделиться этой информацией с другими. Новые технологии вездесущи, и это создает новый «слой» слежения, в связи с чем возникает ряд вопросов, пожалуй еще более актуальных, чем те, что касаются взаимоотношений между государством и улицей. Теоретик цифровой сферы Роб ван Кранебург предупреждает:

За вашими передвижениями наблюдают не с помощью примитивных камер (которые, как оказалось, малополезны в борьбе с преступностью), но с помощью датчиков, внедренных в ваши переносные устройства, одежду и даже под кожу. Они мгновенно передают сигнал, подключены к спутникам, постоянно фиксирующим ваш цифровой «след». Каждую вашу покупку, каждую встречу, каждое движение. Они могут следить за вами 22 .

Подумайте о тех местах в городе, куда вам запрещен доступ. Вспомните о табличках «Вход запрещен» и «Только для персонала». Вспомните, где у вас требуют удостоверение личности или где вас регистрирует служба охраны. Добавьте к этому те места, где с вас взимают плату за вход, и те случаи, когда нужно платить, чтобы добраться до места. В закрытый поселок вы не войдете, если о вас не знает охрана, но есть места, где без всяких заборов и ворот очевидно, что вы — нежеланный гость. Свобода, которую дает город, превращается в лабиринт мест, улиц, кварталов с ограниченным доступом. В 2007 году авторы доклада ООН-Хабитат (Программы ООН по населенным пунктам) пришли к такому выводу:

Существенные результаты «огораживания» проявляются в реальной и потенциальной пространственно-социальной фрагментации городов, что ведет к сокращению использования и снижению доступности общественных пространств, а также усилению социально-экономической поляризации... даже росту преступности и страха перед преступностью: представители среднего класса оставляют общедоступные улицы незащищенным беднякам, уличным детям и семьям, а также правонарушителям, чьей добычей они становятся 23 .

Недоверие возникает параллельно с ростом неравенства и «впечатывается» в саму ткань города. Как указывает Усланер, оно подрывает ощущение общей цели и владения, оптимизм и чувство того, что человек — сам себе хозяин. К такому же выводу приходят Ричард Уилкинсон и Кейт Пикетт в книге «Состояние духа»: «Доверие — важный индикатор того, что материальное равенство может способствовать сплочению и сотрудничеству внутри сообщества на благо всем»24.

Однако на практике все статистические данные указывают, что с 1970-х годов в обществе растет неравенство, и последствия этого мы только начинаем оценивать. Особенно это заметно в городах, где сверхбогачи и бедняки живут бок о бок. Сегодня 90% богатства в мире принадлежит 1% жителей Земли. И речь идет не только о водоразделе между первым и третьим миром, но и о нашем собственном обществе. К примеру, в 1973 году совокупный доход 1% самых богатых американцев был в 7,7 раза больше средней зарплаты, а в Британии аналогичный показатель составлял 5,7 раза. К 2008 году он увеличился до 17,7 раза25. В Британии самый высокий уровень неравенства отмечается в Лондоне: богатейшие 10% жителей города зарабатывают в год в 273 раза больше, чем беднейшие 10%.

Экономист Бранко Миланович попытался выяснить, кого можно считать самым богатым человеком в истории. Взяв за основу относительную величину среднего заработка в разные периоды и в разных странах, он смог сравнить уровень богатства во времена расцвета Римской республики, в эпоху американских «баронов-разбойников» XIX века, в начале XX века и сейчас. Состояние Марка Лициния Красса, финансировавшего восхождение Юлия Цезаря на вершину власти, оценивалось в 12 миллионов сестерциев. Поскольку средний заработок работника тогда равнялся 380 сестерциям, состояние Красса было эквивалентно совокупному заработку 32 тысяч человек — «эта толпа могла бы наполовину заполнить Колизей». В 1901 году Эндрю Карнеги владел примерно 225 миллионами долларов, что равнялось заработку 48 тысяч человек, то есть он был богаче самого богатого римлянина. В 1937 году — после Великой депрессии и накануне Второй мировой войны — состояние Джона Рокфеллера приближалось к 1,4 миллиарда долларов, или заработку 116 тысяч человек. В 2005 году Билл Гейтс, по некоторым оценкам, владел 50 миллиардами долларов, но, несмотря на гигантский размер этой суммы, отстал от Рокфеллера — его богатство было эквивалентно совокупному заработку 75 тысяч человек. Богатейшим человеком в истории стал мексиканский миллиардер Карлос Слим: в 2009 году его 53 миллиарда долларов равнялись совокупному заработку 440 тысяч мексиканских рабочих. Если бы Слим был государством, по размеру «ВВП» он занимал бы 73-е место в мире, сразу за Беларусью26.

В 2011 году, когда движение Occupy Wall Street протестовало против баснословного богатства этого 1%, отрезвляющим моментом стали данные о наличии иерархии даже в составе богачей. Самые богатые среди богатых, 0,01%, или 14 тысяч семей, имели средний доход 31 миллион долларов, а их совокупное состояние равнялось 5% от всех доходов в США. Сектор между 99,90 и 99,99% самых богатых — это еще 135 тысяч семей со среднедушевым доходом 3,9 миллиона долларов и дополнительные 6% национального дохода. Оставшаяся часть процента самых богатых — от 99,00 до 99,90% — владела еще 11% национального дохода и насчитывала 1,35 миллиона семей. Таким образом, на 1% населения США приходилось 22% ВВП страны27.

Город может усиливать неравенство: именно здесь сколачиваются состояния и сюда же стекаются бедняки; зачастую те и другие живут совсем рядом. Для оценки этой ситуации экономисты применяют так называемый коэффициент Джини. На шкале от 0 (полного равенства) до 1 (полного неравенства) развитые страны находятся в сегменте от 0,3 до 0,4, причем если у страны коэффициент 0,4, то это считается «сигналом тревоги», когда уровень неравенства должен стать предметом озабоченности международного сообщества. Очень высокую степень неравенства обозначает коэффициент от 0,5 до 0,6: здесь находятся, в частности, такие государства, как Чили, Зимбабве, Эфиопия и Кения. В некоторых странах — Намибии, Замбии и ЮАР — уровень неравенства превышает 0,6.

Однако в городе неравенства больше, чем в стране. В государствах Азии и Африки коэффициент Джини для городов выше общенационального. То есть хотя города богатеют, их богатство распределяется неравномерно. Тот же феномен можно обнаружить и в Соединенных Штатах: там общенациональный коэффициент Джини составляет 0,38, но примерно в 40 городах он превышает 0,5. Американский город с самым высоким уровнем неравенства — Атланта (штат Джорджия) — имеет показатель 0,57, такой же, как у столицы Кении Найроби, где находится самый большой район трущоб в мире, и Мехико28.

Неравенство доходов в городе — это нечто большее, чем разные уровни благосостояния. Последствия неравенства затрагивают самое сердце города: они определяют городской ландшафт и распределение возможностей, превращая право на город, принадлежащее всем, в мошенническую лотерею. В «неравном» городе труднее получить доступ к жилью, медицинской помощи, образованию и транспорту. Неравенство ведет к повышению уровня преступности и количества убийств, ослаблению социальной мобильности и снижению явки на выборах. Оно приводит к росту числа психических заболеваний, подростковых беременностей, распространению ожирения, ухудшению оценок на экзаменах и, что самое опасное, сокращению средней продолжительности жизни.

В 1990-х годах, когда я жил в столице Чили Сантьяго, я лишь один раз побывал в районе Пудауэль на окраине города, недалеко от аэропорта. Ездить в этот забытый всеми уголок просто не было причин. Сегодня там построены отели и конференц-центры, куда легко добраться прямо из аэропорта, и автострады, ведущие в центр города: в результате создается впечатление, что этот район вполне процветает. Но за сверкающим стеклом и ухоженными подъездными аллеями деловой зоны кроется совсем другая история.

Поначалу Пудауэль представлял собой бидонвиль, порожденный быстрой урбанизацией Сантьяго в 1960-х годах: правительство тогда не могло справиться с потоком рабочих-мигрантов, стекавшихся в город. В годы президентства левого политика Сальвадора Альенде районы вроде Пудауэля стали центрами радикализма и надежды, и потому, когда военный диктатор Аугусто Пиночет захватил власть в результате переворота в 1973 году, их судьба была незавидна. Помимо пыток, тайной полиции и военного положения, Пиночет использовал для контроля над массами сам город: те, кто его поддерживал, получали награду в виде прибыльных строительных подрядов, а также возможность сколотить состояние на приватизации коммунальных служб. Тех же, кто был против военного режима, ждала весьма нелегкая жизнь. Пудауэль намеренно забросили, отказывая району в коммунальных услугах и обходя его строительными проектами. В результате в 1983 году здесь произошла серия акций протеста с требованиями нового жилья, включавшая массовые голодовки и несанкционированные митинги, а также захват посольств с целью привлечь внимание международного сообщества. Желая преподать наглядный урок всем «красным» районам, осмеливающимся поднять голос, власти жестоко подавили выступления: десять местных жителей были убиты. После этого режим продолжал использовать право на город в качестве инструмента гонений: рынок жилья был открыт для спекулянтов, увидевших перспективу барышей во многих бедных районах недалеко от центра, что привело к безжалостному сносу трущоб и массовому переселению бедняков из богатых кварталов.

После завершения диктатуры в 1989 году новые власти сохранили прежнюю концепцию города — бедняков продолжали выгонять из центра, а на окраинах с дешевой землей строили новые районы с плохой инфраструктурой. Ни желания, ни средств на улучшение дел в бедных кварталах не было, и в 2000 году Пудауэль занимал третье место среди самых нищих коммун Сантьяго: треть его жителей жила за чертой бедности. Одна из главных проблем, на которую обращали внимание специалисты, заключалась не в отсутствии рабочих мест как таковых, а в затрудненном доступе к ним: жители района не могли ездить в город из-за того, что не было надежной транспортной инфраструктуры.

В 2006 году Мариса Феррари Баллас изучила проблемы, с которыми сталкивались жительницы Пудауэля, когда ездили на общественном транспорте по городу29. Она заметила: хотя транспортная система Сантьяго была усовершенствована, это в основном касалось богатых районов. На тех, кто больше всего нуждался в удобных и дешевых средствах передвижения, — бедняков, которым приходилось ездить дальше всех, — усовершенствования распространялись медленно. У некоторых семей расходы на транспорт составляли 30% заработка. Затем Феррари Баллас подсчитала время, которое женщины проводили в транспорте: выяснилось, что у 25% опрошенных путь на работу занимает больше двух часов, а почти у 75% — не меньше часа. Кроме того, оказалось, что многие женщины не чувствуют себя в автобусе в безопасности и к тому же вынуждены долгое время ехать стоя, с детьми и тяжелыми сумками. Уже одно это исследование убедительно доказывает, что безопасное, регулярное и бесперебойное транспортное сообщение не только необходимо, но и может сильно повлиять на ситуацию с равенством в городе, однако на печальное положение «безмолвных» и «невидимых» людей часто не обращают внимания.

Проблема жизни в городе с еще большей разницей в доходах и правах проявляется в связи с действующей в Китае системой хукоу (прописки). В марте 2003 года 27-летний студент университета Сунь Чжиган, работавший на текстильной фабрике Daqi в Гуанчжоу на юге Китая, скончался при подозрительных обстоятельствах в городской тюремной больнице. Сунь приехал в Гуанчжоу тремя неделями раньше и в то утро, когда он пропал, вышел из квартиры, чтобы посетить интернет-кафе. У входа его остановили стражи порядка и потребовали предъявить документы — в частности, временное разрешение на работу в провинции Хубэй и удостоверение личности. Сунь еще не успел подать заявление на регистрацию по новому месту жительства, и в его разрешении указывалась прежняя прописка — в родительском доме в столице провинции Ухане. Удостоверение личности он забыл, но предложил позвонить другу, чтобы тот его принес.

После этого о нем ничего не было известно до тех пор, пока друг Суня не позвонил его родителям, сообщив, что его нашли мертвым. На следующий день отец и брат Суня приехали из Уханя, чтобы опознать тело, и им было сказано, что смерть наступила от кровоизлияния в мозг и сердечного приступа. Но в результате вскрытия, проведенного позднее специалистами из Чжуншаньского университета, выявились странные детали. В судебно-медицинском заключении было написано, что Сунь умер от увечий и травматического шока: выяснилось, что его били по спине. Семья погибшего рассказала эту историю сотрудникам «Южной городской газеты», но особой реакции не последовало: первые полосы занимали сообщения об эпидемии птичьего гриппа. Однако в интернете началась кампания с требованием объективного расследования смерти Суня. В конечном итоге за это преступление были осуждены 12 сотрудников центра предварительного заключения.

Однако эта история — не только о жестоком избиении студента милиционерами. Когда известия о случившемся стали распространяться в интернете, некоторые специалисты поставили под сомнение законность хукоу, из-за которой Сунь и был арестован. Эта древняя система в последний раз была восстановлена в 1958 году для регулирования потоков миграции из деревни в города. В тот год Мао Цзэдун объявил о начале политики «большого скачка», надеясь за короткое время превратить Китай из аграрной страны в промышленный гигант.

По замыслу Мао требовалось провести коллективизацию частных крестьянских хозяйств, в результате чего в аграрном секторе должна была возрасти производительность труда; это, в свою очередь, должно было подпитывать ускоренную индустриализацию в городах. Но в реальности все произошло иначе. В городах металлургические заводы и промышленные фабрики стали собственностью государства, и в первый год объемы производства быстро увеличивались, однако зерна, чтобы кормить рабочих, не хватало: колхозы не могли удовлетворить имеющийся спрос. Мао решил, что страдать от сложившейся ситуации должно крестьянство, а не пролетариат — в результате на селе воцарились голод и лишения. Система хукоу была введена, чтобы крестьяне не побежали из деревни, где выжить становилось невозможно, — в городах продовольствием обеспечивали только тех, у кого было разрешение там проживать. Из-за этой политики, по некоторым данным, в Китае умерло от голода до 45 миллионов человек.

В последнее время система хукоу используется для ограничения миграции из села в город, вызванной бурным развитием рыночной экономики. Эта ситуация породила целый класс рабочих-нелегалов, не имеющих нужных документов и совершенно бесправных — на заводах они подвергаются нещадной эксплуатации. Сегодня почти 200 миллионов китайских рабочих живут не по месту регистрации, а потому не могут получать никаких государственных услуг, медицинской помощи и образования. Получая зарплату на заводах, они не могут прописаться в городе и остаются «неофициальными» работниками, живущими под дамокловым мечом высылки. К этим нелегалам следует добавить 130 миллионов их детей, которых не пускают в школы, — еще одно поколение, страдающее от политики неравенства.

Уже неоднократно звучали призывы реформировать эту систему. После ужасной гибели Сунь Чжигана процедуры задержания и высылки на место прописки были отменены, и жестокое обращение с рабочими-нелегалами стало невозможным. В 2005 году в прессе появились сообщения о полном упразднении хукоу, но на деле все ограничилось тем, что ответственность за регулирование миграции была передана из центра на места. Это позволяет Пекину возлагать вину за любые нарушения на власти крупных городов, но последние не желают отказываться от системы прописки, поскольку в результате им пришлось бы оказывать социальные услуги новым горожанам. Поэтому сейчас между городом и селом курсирует около 40 миллионов китайцев — их никто не учитывает, никто не защищает. Рабочим больше не надо бояться ареста — на них просто не обращают внимания.

В 2009 году, когда глобальные рынки поразила рецессия, заголовки в газетах кричали об устойчивости китайской экономики и ее блестящих перспективах, но за этой устойчивостью стоят тяжелейшие последствия кризиса для рабочих-мигрантов, ставших жертвами экономического бума. Они никогда не пополнят ряды среднего класса, на них никак не отразится развитие страны — просто потому, что родились не в том месте.

В 2010 году американский журналист Лесли Т. Чан приехал в Гуанчжоу и взял интервью у группы молодых фабричных работниц, недавно приехавших в город: они заплатили паре вербовщиков, пообещавших им рабочие места, и теперь жили под чужими фамилиями, по подложным удостоверениям личности. Все они начали с работы на конвейере, но надеялись быстро продвинуться вверх по фабричной служебной лестнице и ни в коем случае не желали возвращаться в деревню. Ночевали они в общежитиях, порой по 12 человек в комнате. На самой фабрике действовал жесткий режим: работницам запрещалось разговаривать друг с другом, десятиминутный перерыв разрешался, только чтобы сходить в туалет, за малейшие нарушения предусматривались штрафы и наказания. Риск велик, но многие считают, что игра стоит свеч: заработка хватает, чтобы отсылать часть денег родным в деревню, а если будешь усердно трудиться и тебе повезет, то можно получить образование и дорасти до среднего класса. Однако для большинства рабочих-нелегалов вероятность разоблачения, безработицы и нищеты намного выше.

По словам Кам Вин Чаня, преподавателя географии из Вашингтонского университета, система хукоу препятствует формированию в Китае среднего класса. Так, в Шэньчжэне — городе с населением 14 миллионов человек — официально зарегистрировано лишь 3 миллиона жителей. Именно текучесть и неформальность рынка труда обеспечивает столь динамичное развитие китайской экономики: «Эта официальная система дискриминации позволяет экономике Китая расти такими темпами — и именно поэтому граждане второго сорта, вопреки прогнозам иностранцев, вряд ли превратятся в ориентированный на потребление средний класс». В долгосрочной перспективе это означает, что Китай останется страной «внутренних нелегальных иммигрантов» и не сможет развивать внутренний рынок потребления собственной продукции. Для 140 миллионов людей (эта цифра в два раза превышает население Британии) мечта о городе так и останется мечтой30.

Можем ли мы восстановить взаимное доверие или, раз исчезнув, оно уже больше не возвращается? Можно ли считать это вопросом политики — способны ли мы сделать равенство неотъемлемой частью города? По силам ли нам вновь обрести чувство общности?

Порой самые точные наблюдения исходят из неожиданных источников. Из всех категорий населения механизмы городского мира лучше всего понимают таксисты — недаром тест, который проходят все водители лондонских «черных такси», называют «Знание». В отчете по результатам недавнего опроса таксистов в Белфасте — сегрегированном городе, многие десятилетия страдающем от межрелигиозной распри, — отмечалось, что для безопасности понимание «человеческой топографии» города не менее важно, чем знание его географической карты.

Одним из самых экстравагантных таксистов в истории был французский философ-марксист, знаменитый боец Сопротивления и автор радикальных публицистических работ по проблемам города — Анри Лефевр. Однажды, решив, что его жизнь зашла в тупик, он отложил начатую рукопись и порвал со своими товарищами-философами. В своей статье «Экзистенциализм» он вспоминал о том, какое влияние вождение такси оказало на формирование его идей:

Я стал (по собственной воле, о поборники свободы) неквалифицированным рабочим, а затем таксистом. И это было действительно весело. В толстенном томе не уместишь всех приключений и злоключений этого таксиста-философа-экзистенциалиста. Парижское дно простерлось перед ним во всем своем скользком разнообразии, и он начал раскрывать его тайны... Но вспоминать хочется лишь контакты с неизмеримо более ценной и трогательной реальностью: жизнью парижан 31 .

Дэвид Харви — один из ведущих специалистов по наследию Ле-февра — приходит к выводу, что период работы за рулем «глубоко повлиял на его мысли о природе пространства и городской жизни»32. Через несколько лет, в 1967 году, Лефевр опубликовал статью «Право на город» (Le Droit à la Ville), где утверждал: город — это не только то место, где неравенство, несправедливость и эксплуатация особенно очевидны, но и плацдарм для преобразований. Город — и причина кризиса, вместилище неолиберализма, банковской системы, ужасающего неравенства, и наилучшее место для преодоления всех этих проблем. Город способен вылечить собственные язвы, но произойти это может только снизу.

Для Лефевра «право на город» — это «крик, требование»33. В частности, горожанин имеет право на участие в жизни города и его апроприацию: иными словами, люди должны играть главную роль в принятии всех решений, касающихся создания города и управления им, а также обладать коллективным правом использовать и занимать городские пространства без каких-либо ограничений. Внимание к физическому пространству города — этим театральным подмосткам повседневной жизни, утверждает Лефевр, меняет наше ощущение того, к чему мы принадлежим. Частью города становишься не благодаря собственности и богатств, а благодаря вовлеченности, и в результате наши действия меняют и совершенствуют город.

Однако философские рассуждения Лефевра — не план действий: скорее это призыв изучать и переосмысливать повседневную жизнь, анализировать самые разные проявления неравенства. Он предлагал не конкретные меры, а надежду на освобождение города от цепей. Через несколько месяцев после выхода статьи Лефевра в его родном городе — Париже, казалось, вспыхнула та революция, на которую он возлагал надежды. В мае 1968 года по столице прокатилась волна протестов — студенты, члены профсоюзов и политические активисты вышли на улицы, выражая недовольство консервативным правлением Шарля де Голля и требуя перемен. Многие решили: настал момент, когда лефевровская концепция города может воплотиться в реальность.

События 1968 года так и не изменили город кардинально, но идея «права на город» сохранила свою актуальность и по-прежнему дает нам надежду. Преимуществом «Права на город» стал тот факт, что это философское эссе, а не политическая дорожная карта: изложенную в ней концепцию другие мыслители и активисты могут обновлять и развивать. Как, например, участники движения Occupy, разбившие палаточные лагеря во многих городах, — они занимают общественные пространства и преобразовывают их своими действиями. Как отмечал в своем блоге американский юрист и общественник Питер Маркузе, между событиями 1968 года и движением Occupy существует явная преемственность: «Дух 1968 года сохраняется, он лег в основу движений Occupy и Right to the City... В этих движениях проявляется стремление к переменам, объединение требований эксплуатируемых, угнетенных, недовольных»34.

Некоторые города уже официально зафиксировали идею «права на город» в своих уставах. Так, принятый в 2001 году Статут Сан-Паулу содержит положение о «праве на устойчивые города, которое следует понимать как право нынешних и будущих поколений на городскую землю, на жилье, на санитарию окружающей среды, городскую инфраструктуру, общественный транспорт и государственные услуги, на труд и отдых». (Хотя повседневная жизнь в городе с одним из самых высоких уровней неравенства в мире от этого не слишком изменилась.) Аналогичным образом третий по величине город Аргентины — Росарио — провозгласил себя «городом прав человека». В 2004 году на Всемирном городском форуме в Барселоне эта идея была воплощена во Всемирной хартии прав на город — попытке выразить поэзию философской теории Лефевра в юридическом документе.

С особой наглядностью борьба за право на город проявляется в вопросе о жилье, лежавшем в основе экономического бума, а затем и кризиса 2008 года. Именно субстандартное кредитование и резкий рост числа должников позволили рынку «приватизировать прибыли и переложить риски на общество». Базовая потребность в крыше над головой была превращена в мечту о семейном доме, привязанном к ипотеке, которую было легко получить, но невозможно выплатить. При благоприятной рыночной конъюнктуре, подпитываемой взрывным ростом спроса, — ведь каждому из нас внушали, что он может приобщиться к домовладельческой утопии, — возникала ситуация, когда ваш дом «зарабатывал» больше, чем вы. Ваше жилье было уже не домом, а спекулятивным товаром, в котором вы поселились. Когда же тысячи людей обнаружили, что ежемесячные ипотечные платежи им не под силу, эта запутанная схема неизбежно рухнула — с ужасающими последствиями.

Приведем лишь один пример того, как рынок жилья воздействует на ситуацию в стране: в Ирландии с 2000 по 2006 год цены на жилье выросли вдвое; чтобы удовлетворить спрос, там строилось по 75 тысяч домов в год. Во многом это стимулировалось ажиотажем на рынке ипотеки: компании готовы были рисковать, чтобы заполнить портфель заказов. В 1994 году ирландские банки и строительные общества выдали 45 тысяч кредитов на общую сумму, которую можно было бы приравнять к 1,6 миллиарда евро; в 2006-м они с готовностью предоставили 111 тысяч кредитов на 25 миллиардов евро. Менялся и контингент заемщиков. В 1997 году лишь 4% заявок на кредит подавали «неквалифицированные/чернорабочие», к 2004 году их доля возросла до 12%. На пике бума некоторые дома в Дублине стоили в 100 раз больше, чем зарабатывали в год их владельцы. Но затем, в 2007 году, рынок начал замедляться, появились слухи о грядущих проблемах. Тем не менее риелторы, экономисты и политики продолжали твердить людям: «Покупайте!» В результате в 2009 году рынок обвалился и к концу следующего года более 31% недвижимости оказалось дешевле выданной под нее ипотеки. Сегодня Дублин усеян брошенными на полдороге стройками и пустующими новыми домами.

Идея о собственном доме в пригороде (пусть и купленном за непосильную ипотеку), о безопасной жизни в закрытом поселке давно уже стала чуть ли не главной современной мечтой, но, как показали события — пустующие кварталы Детройта, смерть Трейвона Мартина, рост неравенства в городах, — для многих эта мечта обернулась кошмаром. Теперь почти в каждом городе, затронутом недавним бумом, образовались «пустыни» из незаселенных домов, а совсем рядом тысячи людей отчаянно нуждаются в достойном жилье.

В мае 2010 года нью-йоркское отделение Альянса за право на город подготовило доклад с результатами исследования, длившегося восемь месяцев. В его рамках проводился подсчет пустующих зданий и участков, которые можно использовать для обеспечения жильем семей с низкими доходами в семи районах города: Южном Бронксе, Гарлеме, Вест-Виллидже, Челси, Нижнем Ист-Сайде, Бушвике и центре Бруклина. На тот момент число людей, живущих в приютах для бездомных, включая детей, оценивалось в 400 тысяч; еще 500 тысяч семей снимали жилье, но квартплата составляла более 50% их месячного дохода.

В докладе указывалось, что на обследованной территории есть 450 совершенно незаселенных жилых зданий, где можно было бы разместить 4092 семьи, а еще 3267 домов находились в процессе строительства. Вместе с тем значительная часть нового жилья класса люкс, сооружавшегося в этих районах, продавалась по ценам, недоступным среднестатистическому горожанину. Многие квартиры были выставлены на продажу в течение уже нескольких месяцев, но не находили покупателей из-за слишком высокой цены. При этом городские власти пытались взыскать 3 миллиона долларов налоговых недоимок с застройщиков, просрочивших платежи или не имевших возможности их внести.

Схожая ситуация сложилась и в Лондоне: в апреле 2012 года районный совет Ньюхэма в Ист-Энде, где расположен Олимпийский парк, на сооружение которого было потрачено 9,3 миллиарда фунтов, разослал письма 500 семьям, занимавшим социальное жилье, уведомляя, что они должны уехать из Лондона и переселиться в городок Стоук больше чем в полутора сотнях километров от столицы. За несколько месяцев до этого в рамках мер по сокращению государственных расходов были введены ограничения на субсидирование жилья, из-за которых самые нуждающиеся лондонцы практически лишились возможности проживать в родном городе. В то время мэр британской столицы Борис Джонсон спровоцировал скандал, назвав этот шаг «этнической чисткой» по косовскому образцу. На тот момент, когда стало известно о плане переселения, в очереди на получение социального жилья по всему городу стояло 350 тысяч человек. Согласно подсчетам участников проекта Homes for London, реализуемого благотворительной организацией «Убежище», из-за роста арендной платы и ограничения жилищных субсидий из Лондона будут вынуждены уехать до 1,8 миллиона человек.

Кроме того, согласно подсчетам Homes for London, в городе необходимо ежегодно строить 33 100 новых единиц жилья, но реальное положение дел оптимизма не внушает. После избрания на пост мэра в 2008 году Джонсон назвал Лондон «первосортным городом с третьесортной жилищной системой», продолжил политику своего предшественника Кена Ливингстона и пообещал вводить в эксплуатацию по 10 тысяч жилых единиц в год, чтобы удовлетворить растущий спрос на государственную помощь в условиях необычайно вздутых цен на рынке. Но даже такие темпы строительства явно недостаточны. Кроме того, «доступное жилье» — понятие относительное: официально эта ценовая категория определяется как 80% от рыночных расценок, а значит, самым нуждающимся оно все равно не по карману. В ситуации, когда рост арендной платы опережает инфляцию и только в 2011 году составил 11%, у многих просто не будет иного варианта, кроме как стать бездомными.

Результаты исследования в Нью-Йорке и новости из Лондона показывают, насколько наши крупные города далеки от принятия права на город в качестве одного из краеугольных камней устройства современного мегаполиса. После краха на рынке жилья в 2008 году Центр по изучению американской архитектуры имени Темпла Хойна Бьюэлла при Колумбийском университете (Нью-Йорк) опубликовал «бьюэлловскую гипотезу», где речь шла о связи между жилищной проблемой и «американской мечтой» в условиях массовых выселений. В докладе был сформулирован краткий, но радикальный вывод: чтобы изменить город, надо изменить саму мечту. В рамках этого сценария право на город означает не право на дом в пригороде, машину и непосильную ипотеку. Мечту надо пересмотреть таким образом, чтобы она означала право на те вещи, что делают жизнь в городе достойной: доступное жилье, разумную зарплату, свободу от вмешательства в частную жизнь, запугивания и насилия. Анализируя эти вопросы, следует учитывать также видимые и невидимые барьеры в городе — для молодых, инвалидов, обездоленных и бедных, старых и больных, иностранцев и «чужаков».

Возможный путь решения этого вопроса предложил Дэвид Харви, выступая в 2008 году с лекцией в Нью-Йоркском университете. Харви отметил, что право на город дает возможность обсуждать ситуацию с районами и сообществами, подвергающимися дискриминации и эксплуатации в результате неравенства. В частности, он подчеркнул: право быть частью города не должно определяться исключительно наличием собственности. В ходе жилищного бума, утверждал он, значение имели только желания домовладельцев. В результате те, кто не владеет недвижимостью или не имеет банковского вклада, лишаются своей «доли» в городе.

В ответ на эту ситуацию Харви предложил простое решение, которое можно найти прямо на руинах жилищного рынка. После кредитного кризиса в 2008 году начались массовые конфискации жилья из-за неспособности домовладельцев расплачиваться по ипотеке: в результате эти люди потеряли все и вынуждены были выселяться, но и банки почти не получили компенсации за свои инвестиции. Смысла в этой схеме никакого: она разрушает семьи и сообщества, ослабляет города. Если бы банки и муниципалитеты переосмыслили сложившуюся ситуацию, можно было бы найти выход из положения. К примеру, городские власти могли бы скупать недвижимость у банков за хорошую цену и создавать дееспособные жилищные кооперативы, гарантируя тем самым, что люди останутся в собственных домах и продолжат участвовать в жизни города35.

Рассмотрим этот сценарий применительно к Детройту, переживающему сегодня кризис, который был вызван гибелью многих городских сообществ, из-за чего обширные зоны в городе опустели и разрушаются. Сегодня мэр Бинг вынужден тратить миллионы на обеспечение услуг в районах, где жителей почти не осталось, и при этом не может собирать городские налоги с людей, которые их покинули. Если бы с самого начала предпринимались попытки сделать жилье доступным и сохранить сообщества, то расходы, возможно, удалось бы уравновесить доходами, и эти районы остались бы достаточно устойчивыми, чтобы пережить будущие проблемы. Кроме того, это способствовало бы укреплению права на город и равенства, построению города, основанного на доверии. Ведь если город плох для кого-то, он плох для всех.

Но в состоянии ли мы спроектировать доверие, как выстраиваем и моделируем другие формы поведения в городе? Я задал этот вопрос специалисту по стратегическому городскому планированию Скотту Бернхэму, когда мы беседовали на шестом этаже Королевского фестивального зала, выходящего окнами на южный берег Темзы. Когда бросаешь взгляд на север, на впечатляющий силуэт городского центра — от здания парламента на западе до собора Святого Павла и Сити на востоке, — вспоминаешь о многовековой истории столицы. Многие из самых известных зданий — это памятники былой славе, имперскому величию и сохраняющемуся экономическому могуществу Лондона. Еще одна история связана и с самим Королевским фестивальным залом: после окончания Второй мировой войны было решено устроить праздник, который вновь вселил бы в англичан надежду. В результате в 1951 году в заброшенной промзоне на южном берегу Темзы был организован Фестиваль Британии, призванный не прославлять утраченное великодержавное превосходство и потускневшее имперское величие, а устремить людей в будущее, в новую послевоенную эпоху. Вся зона была преобразована усилиями нового поколения архитекторов-модернистов, стремившихся, чтобы современный стиль представлял оптимистичный взгляд на будущее. Как отмечал дизайнер Х.Т. Коулмен, «возникло реальное ощущение, что Фестиваль знаменует собой перемены к лучшему... зарю новой эпохи, возможность наслаждаться жизнью в современных условиях, с современными технологиями»36. От этого события остался Фестивальный зал — как напоминание о прошлых мечтах и одно из самых популярных мест в городе среди самых разных людей: от любителей классической музыки до скейтбордистов. Вид города за рекой наводит на размышления о том, могут ли идеи и здания помочь нам возродить доверие к городу, как удалось полвека назад возродить надежду и веру в обновление у всей нации.

Скотт Бернхэм ездит по свету, работая над проектами вместе с дизайнерами, архитекторами и представителями муниципальных властей в надежде изменить отношение людей к городским пространствам. Он увлеченно ищет способы, позволяющие с помощью проектирования укреплять и формировать доверие. Однако его концепция доверия отличается от определения Усланера: Бернхэм убежден, что у каждого человека есть определенное количество доверия к миру, которое постоянно перераспределяется в соответствии с опытом и обстоятельствами. Тот факт, что мы больше не доверяем политикам и полиции, означает не утрату доверия вообще, а то, что доверие мы проявляем в других отношениях и формах. Речь идет не о крушении доверия как такового, а о его перераспределении в другие системы — отсюда и распространение сообществ, получающих информацию из открытых источников и делящихся ею: это Бернхэм называет «совместной экономикой». В результате наряду с ослаблением доверия к иерархичным структурам крепнет вера в ресурсы общего пользования: мы «открываем для себя новые ценности, новые способы создания и распространения доверия за пределами разрушенных существующих систем»37.

Я спросил Бернхэма, как это повлияет на наши методы формирования города. В ответ он рассказал мне о некоторых своих прошлых проектах. В 2003-2006 годах Бернхэм работал креативным директором в — центре городской и популярной культуры в Манчестере, где он проводил выставки, посвященные уличной живописи и работам ведущих дизайнеров и архитекторов, например Питера Сэвилла и Уилла Олсопа, которые видят Манчестер как «мегагород» XXI века. Кроме того, в 2011 году он участвовал в проекте «Путеводитель по альтернативному использованию города» в Берлине, который заставлял людей переосмысливать то, как они пользуются повседневными городскими объектами. Например, с помощью простого листа фанеры и нескольких стульев оградительные тумбы превращались в кафе на открытом воздухе, мусорный бак на колесиках — в скрытую камеру, вращающийся билборд — в карусель. Все эти проекты, преобразующие городские пространства в «игровые», неожиданные объекты, напоминали пользователю о гибкости и адаптивности городской ткани, ее пригодности для веселья и удовольствий.

В 2008 году Бернхэм разработал своеобразный проект для одной из набережных Амстердама, которую в то время превратили из запущенной промзоны в привлекательный жилой и деловой квартал. В частности, людей побуждали по-иному воспринимать это место, посещать благоустроенные общественные пространства и получать от них удовольствие. Бернхэм вместе с ведущей голландской дизайнерской фирмой Droog разработал ряд объектов и мероприятий, стимулирующих посетителей к такому взаимодействию:

Прибрежный район Амстердама был превращен в творческую «игровую площадку», где люди могли взаимодействовать между собой, менять и переделывать несколько дизайнерских инсталляций. Если воспользоваться аналогией с компьютерным программированием, эти инсталляции устанавливались в версии 1.0, и мы предоставляли людям возможность преобразовать их в версию 2.0 за счет индивидуального и коллективного творческого участия 38 .

Над преображением набережной работали художники и дизайнеры из разных стран: бюро Nothing Design из Южной Кореи установило вдоль набережной надувные меха в виде рыб на столбах. Можно было регулировать высоту столбов и поворачивать их в соответствии с направлением ветра, чтобы рыбы наполнялись воздухом и подрагивали. Международная группа Office of Subversive Architecture поставила песочницу, где все желающие могли строить собственные города. Джи Ли предложил «комиксовый» проект: пользователи могли распечатывать незаполненные «бабблы», в которых помещаются реплики персонажей комиксов, писать на них все, что угодно, и приклеивать к уличным рекламным плакатам — в качестве своеобразного сопротивления тому, что хотят внушить нам корпорации, и засилью коммерции на общественных пространствах. Пожалуй, самым ярким экспонатом этой выставки стала инсталляция Марти Гикса «Сделай из меня скульптуру»: большое сооружение из шлакобетонных блоков посреди улицы, с которыми прохожие могли делать все, что им заблагорассудится.

Инсталляция Марти Гикса «Сделай из меня скульптуру». Амстердам, 2008 год

Бернхэм рассказывал: эта инсталляция была видна из окна его квартиры, и он наблюдал, как поначалу люди выцарапывали на бетоне бранные слова и неприличные рисунки — словно ошеломление от вседозволенности вынуждало их хулиганить и бунтовать. Именно такого поведения мы ожидаем от людей, если дать им полную свободу, объяснил Бернхэм. Но все очень быстро изменилось: он увидел, как группа молодых скейтбордистов остановилась и несколько часов высекала на одной из граней блока изящное изображение слона.

Пожалуй, самой неожиданной реакцией на выставку стали действия полиции, продемонстрировавшие разницу между отношениями власти и доверия. Один из главных экспонатов, созданный художником Стефаном Загмайстером, представлял собой уличный коллаж из 250 тысяч евроцентовых монет, выложенных поперек улицы в виде стилизованной надписи «Одержимость портит мне жизнь, но помогает в работе». Загмайстер с Бернхэмом намеренно обеспечили свободный доступ к коллажу, чтобы люди взаимодействовали с ним по своему усмотрению, — если какие-то монетки пропадут, значит, так тому и быть. Полиция, однако, смотрела на ситуацию по-другому, и уже через 12 часов после открытия выставки было заявлено о краже. К раннему утру полицейские уже сметали евроценты в мешки, сообщив организаторам, что тем самым они «обеспечивают безопасность» инсталляции.

Композиция Стефана Загмайстера «Одержимость портит мне жизнь, но помогает в работе»

Какое отношение все это имеет к доверию? Посетители выставки взаимодействовали с объектами и, возможно, даже начали больше задумываться об общественных пространствах города. Несомненно, экспонаты побуждали их по-разному воспринимать конкретное пространство — Прибрежный район. Возможно, выставка даже позволяла людям по-иному осмыслить потенциал пространств в городе и напоминала о том, что совместное использование и поиск общих пространств помогают уживаться друг с другом. Но укрепляет ли это доверие?

По мнению Бернхэма, укрепляет. Если Патнэм считал, что основа доверия — это формальное участие и объединение, то Бернхэм полагает: более простое, менее организованное взаимодействие на общей почве служит мощным катализатором чувства общности. То, что может спровоцировать и поощрять грубое поведение, на деле способствовало прямо противоположному. Доверию позволили проявляться спонтанно. Но еще важнее, напомнил мне Бернхэм, что доверие — это не сама постройка, не кирпичи или камни: его создает и подпитывает совместное участие в строительстве.

То, что мы больше не доверяем правительствам, корпорациям и полиции, не означает, что мы утратили умение доверять. Мы уже доверяем друг другу больше, чем сами осознаем, — в рамках новой экономики, охватывающей краткосрочную аренду автомобилей или жилья на сайте airbnb.com; Всемирную ночь книг, P2P-платформы, «Википедию», «Инстаграм», бесплатные программные продукты с открытым кодом вроде операционной системы Linux и браузера Firefox, а также бесплатные лицензии в рамках Creative Commons.

Необходимо, однако, понимать, как на это могут повлиять городские пространства. Нужны пространства, позволяющие нам быть самими собой. Для создания таких пространств доверия не обязательно строить что-то новое: они просто должны быть открытыми, такими, чтобы мы могли взаимодействовать, доверяя друг другу. Ворота, камеры наблюдения и пустующие кондоминиумы в условиях острой потребности в жилье, проблемы с доступом к рабочим местам и плохая инфраструктура препятствуют созданию открытого города, правом на который обладаем все мы.