24 января

В распоряжении командира роты обер-лейтенанта Йенсена, как и у меня, имелась «сбившаяся вместе толпа». Он и его подразделение относились к 60-й моторизованной дивизии.

Они ждали нас, чтобы это подразделение могло отправиться на другую позицию в городе. Йенсен рассказал мне, что в этом секторе города не было контакта с противником. Однако ожидалось, что это произойдет на следующий день 25 января.

Далее обер-лейтенант проинформировал меня, что эти позиции в прошлом служили летними квартирами для тыловых подразделений и что они не выдержат обстрела тяжелой артиллерии. Пока мы все лето с боями пробивались на восток, данные укрытия соответствовали своей роли тыловых укреплений, но теперь, когда мы держим оборону и на западе, и на севере, они вдруг превратились в позиции переднего края, представляя собой открытую со всех сторон площадку. Для противника здесь двери были открыты с любого направления, поэтому, если он решит атаковать нас днем, мы окажемся зажатыми, как в мышеловке. Если в дневное время зажигать костры, они также выдадут наше местоположение противнику, и это будет означать конец всем нашим укрытиям.

Обер-лейтенант Йенсен доложил также, что вот уже два дня у него нет контакта с соседями справа, так как солдаты с того участка отошли дальше в город. В любом случае они представляли собой сборную солянку представителей разных родов войск и смесь различных мундиров.

Я попросил Йенсена подождать с выдвижением его роты до наступления утра, поскольку всем нам было настоятельно необходимо поспать. Он дал свое согласие. Вскоре после этого все мы погрузились в глубокий, почти как у мертвецов, сон.

25 января

06.00 утра.

Обер-лейтенант Йенсен и его рота оставили позиции. Снаружи было спокойно. Вместе с Павеллеком, Аугстом и Купалем мы тщательно обследовали наш участок. На правом фланге обнаружили небольшую дыру, где было построено большое укрытие. Оно не было удобным для ведения оборонительного боя, так как оттуда отсутствовал обзор поля боя. Там поместили тех из наших товарищей, кто не мог участвовать в бою. За ними присматривал санитар унтер-офицер Пауль и двое его подчиненных.

Все остальные позиции находились прямо на переднем крае, некоторые – чуть выше по склону холма, выше подножия долины, остальные – ниже, около ручья.

Аугст и Купаль получили назначенные им секторы обороны. Аугст расположился правее меня, а Купаль – левее. Я решил, что мой КП будет расположен как раз в том месте, где передний край поворачивает к югу практически под прямым углом. Однако отсюда мне будет виден весь участок, что было для меня очень важно. Большинство солдат моей теперешней роты не имели боевого опыта и поступили к нам всего несколько дней назад. Все мы находились в плохой физической форме. Те немногие, на кого я мог полностью положиться, были двенадцать или пятнадцать солдат из нашего старого состава – выходцы из Силезии и несколько судетских немцев. Я держал их поблизости от себя, в двух укрытиях, что лежали справа и слева от моего КП.

Если бы в течение ближайших нескольких часов появились русские, мы не могли бы позволить, чтобы нас увидели при свете дня, а только наблюдали бы за ними из укрытий. Однако с наступлением темноты по всему участку были расставлены часовые, чтобы не допустить незаметного просачивания противника в глубину наших позиций и немедленно подать сигнал тревоги. Только после этого я ввожу в действие свою «пожарную бригаду». Эти люди находились в состоянии постоянной боевой готовности, но все они были освобождены от несения караульной службы. У солдат, которые разместились справа от меня, находился наш единственный пулемет.

День был морозным и ясным. Я приказал своим подчиненным оборудовать обвалованные позиции толщиной 80 сантиметров и высотой 1 метр между деревянной стеной и местом, где они отдыхали, и продлить стенку изнутри к выходу. Доски для этого мы взяли с задних стенок землянок. Мы старались поглубже зарыться в склон за этой позицией. Полученную в ходе земляных работ землю (к счастью, почва здесь была песчаная) мы использовали для того, чтобы заполнить ею стенку за досками. Первый слой земли был мерзлым, но затем копать стало легче. Таким образом, мы создали в траншее траверс, который должен был защитить нас от прямого пулеметного и ружейного огня. Небольшие бойницы позволяли солдатам вести огонь стоя. Нам следовало беречь наши боеприпасы, поэтому я приказал открывать огонь только в крайних случаях.

Марек восстановил связь со штабом гауптмана Краузе. Неметц и еще два солдата, которых я направил туда с содержимым сброшенного контейнера, вернулись вместе с ним. Ко мне на пост протянули линию связи с командиром нашего участка обороны.

Территория перед нами была под постоянным наблюдением. Две речушки, которые сливались прямо перед моим КП и которые, как и все вокруг, замерзли, лежали всего в пяти метрах под нами. Эффективный огонь с наших позиций мы могли вести на расстоянии 200 метров в направлении на запад к холму за балкой. На юго-запад, вдоль низины у Городища, я мог видеть примерно на 150 метров – дальше обзор закрывал крутой склон. На юг, в сторону Мокрой Мечетки, мой обзор ограничивался 200 метрами. День прошел, а противник не подавал признаков жизни.

26 января

Рано утром, пока было еще темно, мой шписс гауптфельдфебель Бигге прислал нам продовольствие. Мы получили по 100 граммов хлеба на каждого, но только на тех, кто официально входил в состав 1-й роты, численность которой составляла двадцать четыре человека. Каждому из них досталось по две баночки шока-колы.

На шесть человек приходился маленький кусочек шоколада круглой формы весом 25 граммов. Причитавшиеся каждому 5 граммов жиров ушли в общий котел полевой кухни, и на поверхности жидкого супа наконец появились пятнышки жира. Но это был все тот же водянистый суп с перемолотыми кусочками отварной конины.

Кто должен был позаботиться о снабжении оставшихся военнослужащих моей роты, тех, кто вошел в ее состав в течение последних нескольких дней, я не знал. Единственное, что я мог для них сделать, – это позвонить гауптману Краузе и попросить позаботиться о них. Я не имел ни малейшего представления о том, где находится Бигге и полевая кухня. Я не знал и местонахождение КП командира над подразделениями нашего участка. Мы полностью зависели в снабжении от наших товарищей, укрывшихся в норах где-то в развалинах города позади нас.

Первые русские появились ближе к полудню. Одетые в белый камуфляж, они открыто стояли на виду и внимательно оглядывались вокруг. Потом они спустились за противоположный склон. Группа состояла из двенадцати солдат. Мы все сохраняли спокойствие. Павеллек, Неметц и я стояли за траверсом траншеи и смотрели, как они приближались к нам. До противника все еще было около 150 метров.

– Жушко, вы возьмете на себя тех, что находится по фронту, Неметц, ваши – те, что справа, а я возьму тех, что слева. Целиться внимательно по центру фигуры. Счет должен быть открыт с первого выстрела. Потом цельте в тех, что стоят прямо позади предыдущей цели. Затем прекратить огонь и ожидать дальнейших указаний. Старайтесь максимально координировать огонь.

Наше оружие поддерживалось в хорошем состоянии.

– Готовы?

– Готовы!

– Огонь!

Три винтовочных выстрела разорвали тишину нашего укрытия. Трое солдат, вырвавшихся вперед остальных из приближавшейся к нам группы, получив попадания, уткнулись в снег. Остальные немедленно бросились на землю, но все они представляли собой хорошие мишени на склоне впереди нас. Мы быстро передернули затворы.

– Следующие! Готовы? Огонь!

Наши винтовки вновь коротко рявкнули, и снова все мы попали в цель.

Остатки вражеской группы максимально быстро бросились бежать обратно за холм. Итак, мы снова вступили в контакт с противником. Враг теперь знал, что «немцы», как они нас называли, держат оборону на этом участке. Впредь он будет более осторожен, потому что мы дали ему понять, что все еще находимся настороже. Я доложил об этом случае по телефону.

Важно было то, что мы дали лишь несколько одиночных выстрелов, тем самым не раскрыв противнику своих позиций. Я был уверен, что противник не заставит нас долго ждать с ответом. Через несколько секунд мы услышали первые взрывы мин и снарядов. В основном они падали либо на несколько сот метров позади нас, как это было с артиллерийскими снарядами, либо чуть ближе – в случае с минометными минами. Иваны пока не засекли наши позиции. Это было бы плохо для нас. Я внимательно смотрел в бинокль на местность, что лежала передо мной. Для глаз было очень утомительно постоянно искать в сверкающей белизне противника. Несколько раз я ошибочно решил, что сумел что-то обнаружить. Вскоре я перенес взгляд на наши позиции, чтобы рассмотреть, не изменилось ли там что-нибудь. А потом я заметил какое-то движение. Ту фигуру было трудно разглядеть на снегу, потому что она тоже была белого цвета. Это нечто продвигалось вперед по снегу среди убитых солдат рывками по нескольку сантиметров. Я опустил бинокль и попытался разглядеть это невооруженным взглядом. И вот я снова нашел его. Не отрывая взгляда от цели, я схватил карабин, принял упор, прицелился, отвел взгляд и снова посмотрел в прицел. Перед выстрелом мне пришлось рассчитывать точку прицеливания. Ведь я мог разглядеть на снегу лишь лицо вражеского солдата, которое выделялось на нем более темным пятном. Но теперь-то попасть в него было очень просто. Я снова изготовился к стрельбе, встав за траверсом, который подтвердил свою полезность, когда мы выцеливали здесь первых врагов. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я решился рискнуть и выстрелить. Потом я медленно потянул спуск, и моя пуля положила конец движению темного пятна впереди.

До наступления темноты о противнике ничего больше не напоминало. Я отправил на внешний периметр часовых, которые должны были немедленно поднять тревогу в случае обнаружения чего-то подозрительного. Лейтенант Аугст доложил, что справа от него в переднем крае зияла брешь, не занятая нашими войсками.

В печи был зажжен огонь, и теперь в бункере ночью было хоть какое-то тепло. Командиры взводов получили от меня команду беречь дрова и жечь их только по необходимости.

Бигге снова прислал суп и по 100 граммов хлеба на человека. На этот раз прислали только одну баночку шока-колы. К нам направили связистов, так как линия была повреждена огнем артиллерии.

Все это происходило незадолго до полуночи. Снаружи шел снег. Вдруг один из часовых поднял тревогу: «Русские идут!» Этот крик ударил в нас, подобно электрическому разряду. Мы похватали винтовки и надели каски. Время перестало для нас существовать. Прямо рядом с моей позицией шла стрельба. Рвались ручные гранаты. То тут, то там с визгом рикошетили осколки и пули. Противник преодолел ручей и теперь штурмовал последний склон.

Мои товарищи отчаянно защищались, на позиции вышли даже вышедшие из строя, которые тоже вели огонь по врагу.

– Герр гауптман! Посмотрите туда! Они уже и в нашем тылу!

Короткий взгляд назад подтвердил, что Павеллек не ошибся. Шестеро русских бежали вниз по склону за нашими позициями. Они все еще думали, что их никто не видит.

Последний пулемет с барабанным магазином был установлен прямо на переднем крае и открыл огонь по обрушившимся на нас русским. Одним броском я оказался рядом с пулеметчиками, вырвал у них пулемет и позвал:

– Жушко, сюда!

Он сразу меня понял и взвалил пулемет на плечи, крепко удерживая его за сошки, и вскоре раздалась первая прицельная очередь. «Рат-та-та!» и снова «рат-та-та!». Враги попадали! Я видел, что один из них все еще бежит, а остальные лежали мертвые.

Теперь мы повернулись вокруг своей оси на 180 градусов и ударили очередью вниз по склону. Давайте, подходите! Иваны явно не ждали этого. Те, кто все еще мог бежать, исчезли так же внезапно, как и появились.

Убедившись в том, что опасность миновала, я разрешил всем часовым возвращаться в укрытия. У нас было восемь человек раненых и двое убитых. Раненых отнесли в медицинскую землянку к унтер-офицеру Паулю. Двоих убитых положили в маленькой пустой землянке, которой никто не пользовался.

Павеллек, Неметц и еще двое пытались посчитать, сколько атакующих лежало перед нами и в нашем тылу. Кроме того, они получили задание принести сюда все оружие и боеприпасы убитых солдат противника. Когда они вернулись, Павеллек доложил:

– Восемь русских лежат около ручья. Мы забрали там четыре автомата с боеприпасами, четыре винтовки и шесть ручных гранат. Что касается еды, то у них с собой только несколько сухарей в вещмешках и немного махорки.

Вскоре вернулся и Неметц:

– Пятеро убитых на склоне над нами, примерно в 20–30 метрах отсюда. Мы принесли три автомата, две винтовки, патроны и четыре ручные гранаты, пару сухарей и немного табака.

Орудие, патроны, сухари и табак поделили между взводами. Я проследил, чтобы каждый получил свою долю. Это был больше символический жест, но я не хотел, чтобы кого-то обделили.

Как и было приказано, мои люди оставили мертвых русских в том же положении, в каком нашли их. При дневном свете русские не должны извлечь никакой информации относительно нашего местоположения.

Павеллек рассказал, что один из вражеских солдат, лежавший перед передним краем у ручья, был тяжело ранен. Он по-русски умолял нас о помощи:

– Товарищ, у тебя тоже есть мать! Помоги мне!

Павеллек стиснул зубы:

– Это грязная война! Чем я мог ему помочь? С нами самими все кончено, и я не знаю, что делать даже с нашими собственными ранеными.

Я очень хорошо понимал своего Жушко. Этих людей послали с задачей покончить с нами в бою. Хотели они этого или нет, у них здесь не было выбора, как и у нас, как и у любого другого солдата на этой земле. Столкновение солдата с солдатом в ближнем бою в городских кварталах обычно заканчивается смертью. Но когда ты разговариваешь со своим предполагаемым противником, то обнаруживаешь, что в тебе не умерло чувство человеколюбия по отношению к другим людям. Человеческая симпатия в душе к человеческим созданиям, жалость к ним. Любой хотел бы помочь им, но не может сделать этого, потому что не позволяет долг перед собственными товарищами. Я попробовал представить себя на месте своих оппонентов. Не нужно было иметь много воображения, чтобы понять, что излучина, на которой стоял мой КП, находилась на важной для обороны отметке на местности. Противник правильно определил, что здесь находится важнейшая точка для обороняющихся. Семь человек, которых он потерял убитыми за последние дни, свидетельствовало о том, что те, кто ее защищает, не намерены уступать без боя. Поэтому ночью силами двух штурмовых групп он попытался совершить то, что не сумел сделать в дневное время: первая группа наступает по фронту, отвлекая наше внимание, в то время как вторая просачивается через никем не занятый участок правее. И этот замысел чуть было не удался, если бы не Павеллек, этот славный парень, который засек врага в самый последний момент.

Когда была восстановлена телефонная связь со штабом гауптмана Краузе, я доложил о неожиданной ночной атаке и об успешном бою в обороне.

27 января

Остаток ночи прошел без происшествий. Часовые вернулись на свои посты после наступления рассвета. Огни были погашены. Ничто не говорило о том, что в этих неприспособленных укрытиях немецкие солдаты организовали оборонительные позиции – солдаты, которые с тяжелым сердцем думали о своем будущем, но были готовы обороняться до последнего. Время от времени мы сменяли друг друга на наблюдательных постах. Озабоченность тем, что нас могут застать врасплох, не давала мне надолго засыпать. Я знал, что мои подчиненные наблюдают за мной, и поэтому не мог демонстрировать признаки слабости. Чувство ответственности заставляло меня держаться и давало мне силы не впадать в отчаяние. Большую часть времени я проводил с обоими часовыми-наблюдателями, разглядывая местность, лежавшую передо мной, в бинокль. Я подсчитал мертвых солдат, атаковавших нас. Их было пятнадцать, и еще пятеро лежали на склоне холма за нами, итого – всего двадцать трупов.

Артиллерия и минометы опять начали свой концерт. Вскоре связь по полевому телефону снова была нарушена. Как и вчера, мы теперь были полностью предоставлены сами себе. Незадолго до полудня по нас вели прицельный огонь из противотанковых орудий из Городища. Выстрелы были направлены вдоль оборонительного рубежа в низине. Мы не отвечали, чтобы не обнаруживать себя. Вдруг пули, предназначенные для нашего КП, стали попадать и застревать в траверсе окопа. Со стороны балки Городища появились солдаты. Они старались обстрелять нас. Но мои солдаты знали вчерашний приказ: стрелять только в крайнем случае. Три выстрела моей винтовки нашли свои цели и заставили остальных повернуть назад. Русским оставалось лишь догадываться, откуда были сделаны выстрелы.

Мы находились в состоянии полной готовности, постоянно обшаривали взглядом местность. В течение дня огонь артиллерии противника был интенсивным, но неприцельным. Значит, противник до сих пор не знал точно, где мы прячемся. Я не верил, что наше укрытие может выдержать прямое попадание. Лучшую защиту от снарядов обеспечивала та часть укрытия с траверсом по фронту, что мы специально выкопали для этих целей.

С наступлением темноты часовые отправились на свои позиции. С моей позиции из-за снега было практически невозможно вести наблюдение на более дальние дистанции. Мы снова развели огонь в наших импровизированных печах. Когда снаружи температура держится на отметках около 30 градусов ниже нуля, укрытия в течение дня быстро остывают. Поскольку мы не могли выходить из них, вскоре нам самим становилось очень холодно. Тем не менее для нас эти укрытия были жизненно важны, так как без них мы остались бы совершенно беззащитны и полностью зависели бы от милости погоды. Лишившись своих землянок, мы больше не смогли бы оказать врагу даже малейшее сопротивление.

Сегодня у нас был день траура. Во время обстрела из противотанковых пушек в полдень был смертельно ранен осколком обер-ефрейтор, находившийся в укрытии справа от меня. Прежде он служил в 8-й роте моего старого полка. Павеллек и я пришли попрощаться с нашим храбрым товарищем. От мороза тело убитого стало жестким как камень. Мы оставили его лежать у траверса в окопе.

28 января

Я сказал солдатам, что вернусь к ним в начале следующего дня и останусь на весь день. Потом мы прошли по оставшимся укрытиям или, точнее, землянкам. Мы почти не разговаривали. Каждый понимал, как серьезно наше положение. Если бы я мог выпросить для своих истощенных товарищей хотя бы достаточно пищи. Они выполняли свой долг без жалоб.

Когда мы вернулись на мой КП, оказалось, что туда же недавно прибыли и наши так называемые пайки. На этот раз нам досталось на двадцать три человека полторы буханки хлеба, пол коробки шока-колы и теплый бульон, где плавало несколько кусочков конины. Когда прибудет пища для более чем еще сотни других солдат, что находились под моим командованием, все еще не было ясно. Очевидно, тыловые службы до настоящего момента не сумели организовать снабжение всех подразделений. Количество и качество питания для всех были одинаковыми.

В любом случае мы аккуратно поделили наши мизерные пайки. Солдаты взводов, доставившие нам еду, отбыли к себе. Я уже готовился проглотить первую ложку «бульона», когда в моей землянке появился обер-ефрейтор. Я сразу узнал в нем старослужащего нашего прежнего полка. Он выглядел гораздо хуже, чем большинство моих солдат.

– Герр гауптман, я – обер-ефрейтор Хюбнер, бывший ординарец обер-лейтенанта Боге. Вы помните меня?

– Да, я вас помню. Что вы здесь делаете?

– Герр гауптман, я ничего не ел пять дней!

– Как могло такое случиться?

– Я был ранен и отправился в госпиталь в городе. Но там все было безнадежно переполнено. Мне сказали искать свое подразделение и вернуться туда, так как им нечем было меня кормить. Я так и поступил и везде расспрашивал, как сюда добраться, но нигде мне не могли дать ничего поесть. Повсюду была одна и та же история: «Извините, нам и самим нечего есть». И вот наконец сегодня я нашел свое подразделение здесь!

– Но и у нас тоже оказалось нечего есть, – ответил за меня Павеллек.

– Вы не можете оставить меня ходить голодным! – Это были рыдания человека, близкого к сумасшествию.

Я не могу забыть этот измученный взгляд, это залитое слезами лицо, это отчаяние. Я не мог глотать свой суп в присутствии моего товарища.

– Вот возьмите мой суп, у нас действительно нет ничего больше. Вы останетесь с нами и отправитесь во взвод Диттнера.

Хюбнер стал жадно глотать суп.

– Боже мой! Приятель, не спешите так! До завтрашнего вечера ничего больше не будет! Старайтесь продлить удовольствие! – Павеллек предупредил нашего товарища, чтобы тот ел медленно и бережно.

В ночь на 28 января противник оставил нас в покое. Штаб нашего участка больше не пытался восстановить линию связи. Ее так часто выводили из строя снаряды противника, что было бессмысленно каждый раз пытаться ее восстанавливать.

В связи с этим ко мне за ежедневным докладом прибыл Марек. Теперь его задачей было поддерживать связь между штабом гауптмана Краузе и мной. Связь от нас со штабом гауптмана Краузе, как прежде, должен был обеспечивать Неметц.

Прежде чем внешние часовые были отозваны, я отправился в землянку правее нашего КП. Там находилась группа Диттнера, в составе которой было пять старослужащих нашей роты и еще трое солдат из бывшей 8-й пулеметной роты с последним пулеметом MG-34, который можно было использовать только в качестве ручного пулемета. Все остальное оружие мы по мере сил за последние несколько дней отремонтировали. Захваченное у убитых русских оружие также было подготовлено к бою.

В этой землянке потолок был значительно ниже, чем на моем КП. Солдаты не могли в ней выпрямиться. Траверс по фронту не был таким высоким, каким он был около КП. Поэтому мои товарищи вырыли окоп глубиной 30–50 сантиметров прямо за ним, чтобы обеспечить себе более надежную защиту от огня противника. Пулемет поставили так, чтобы в любой момент можно было открыть стрельбу.

Как и вчера, главным в моей деятельности было наблюдение. Обязанности вести наблюдение с группы никто не снимал. Время от времени меня сменял Диттнер.

Нашего вновь прибывшего Хюбнера успели устроить. Он снова был среди своих земляков-силезцев, отчего чувствовал себя почти как дома.

У нас в роте не было достаточного количества зимней обуви. Поэтому было необходимо, чтобы такой обувью были экипированы по меньшей мере часовые, которые несли службу в ночное время. Именно поэтому я в течение нескольких дней носил ботинки на шнуровке, хотя они и были мне на два размера велики. Как-то раз, когда я пожаловался на состояние своей обуви, кто-то во взводе сказал мне:

– Герр гауптман, у меня осталась войлочная подкладка от ящика для оптики. Ящик давно сожгли, но из войлока можно сделать две внутренние стельки.

Теперь я стоял обеими ногами на войлочной прокладке. Это было более чем удобно. Недавно сделанные войлочные стельки я засунул в свою обувь, что сделало ее теплее.

Ведя наблюдение, я постоянно пересчитывал мертвые тела, чтобы вовремя заметить, если с ними что-то изменится. Мы должны были предполагать, что противник может прибегнуть к любому из известных трюков.

Наблюдательный пункт, где я теперь находился, обеспечивал несколько более широкий обзор слева. Как и вчера, я слышал грохот тяжелого вооружения противника. Сегодня наши позиции для разнообразия обрабатывали, будто косой, огнем пулеметов. Как всегда, мы не отвечали и лишь усиливали внимание при наблюдении. Сегодня я всего дважды стрелял из своей винтовки. Количество убитых у нас постоянно росло. Мы складывали наших мертвых товарищей в передней траншее, в ее дальнем углу, у траверса. То небольшое количество тепла, что давали наши печки, не доставало так далеко. Там они и лежали, затвердевшие, и их трупы не могло тронуть разложение. Когда стемнело, я вернулся на свой КП.

Снабжение продовольствием ухудшалось день ото дня. Последний аэродром был потерян нами 23 января. Немногие контейнеры с необходимым, сбрасываемые самолетами люфтваффе над городом, прибывали нерегулярно, и их было далеко не достаточно, по сравнению с тем, что требовалось для обеспечения полноценного питания. Естественно, такое бедственное состояние дел не способствовало поднятию морального духа. Чувство беспомощности, неуверенности в том, что принесет будущее, способствовало росту в людях вызывающей решительности. Мы хотели продать свои жизни как можно дороже. Товарищи, забиравшие еду в свои взводы, почти никогда ничего не говорили, когда уходили прочь с жалкими порциями. В этот вечер мы получили полторы буханки хлеба, коробку шока-колы и жидкий суп. И это было все, что нам дали для утоления голода двадцати трех взрослых мужчин!

Проглотив свою маленькую порцию, я провел инспекцию, начав с поста слева. Там фельдфебель Купаль доложил мне, что все было в порядке. После этого я отправился на правый фланг к лейтенанту Аугсту. Он доложил мне, что у некоторых из солдат появились вши. Я не был удивлен, потому что мы уже долгое время не вылезали из наших мундиров. Дома даже скот содержат в лучших условиях!

На обратном пути я навестил в медицинской землянке раненых и тяжелобольных. Унтер-офицер Пауль и его двое помощников делали, что могли, но этого все равно было слишком мало. То, что я увидел, представляло собой место тяжких страданий. Там лежало тридцать наших товарищей, некоторые из которых были тяжело ранены, другие – тяжело больны. Воздух в помещении был наполнен запахом гноя, экскрементов и мочи. Я попытался найти несколько слов, чтобы ободрить находившихся здесь людей. Это было очень трудно. Оказавшись снаружи, я глубоко вдохнул легкими свежий, почти ледяной воздух. Если бы я только мог чем-то помочь. Нам было гораздо лучше: мы все еще могли двигаться и сражаться. Несмотря на то что мы были на грани истощения от недоедания, эти бедняги питались не лучше нас. Кроме того, им приходилось бороться с физической болью, а также со всеми нашими общими душевными проблемами, что все накапливались и накапливались. Нам, сражающимся бойцам, выполнявшим свой долг, не оставалось много времени на раздумья. Если же кто-то выбывал из строя, у него сразу же появлялось много времени на то, чтобы поразмышлять.

Всю ночь на стороне противника наблюдалась какая-то оживленная активная деятельность. Мы могли все это слышать, будто сами находились среди своих врагов. В сухом морозном воздухе шум разносится особенно далеко. Теперь иваны не утруждали себя даже тем, чтобы говорить потише. Можно было расслышать даже обрывки разговоров. Мы были постоянно начеку и готовились к концу.

29 января

Утром 29 января передо мной вновь лежал весь наш участок фронта. Ночью ничего так и не произошло. Тем не менее я чувствовал, что конец уже близок. Наверное, и мои товарищи испытывали то же ощущение, но мы не говорили об этом вслух. Перед нами была поставлена задача, и мы должны были выполнить ее.

Марек проинформировал меня, что в последнюю ночь противник атаковал севернее и южнее от нас с применением тяжелого вооружения и танков. Наши потери там были очень высоки, но ценой сверхчеловеческих усилий нашим последним оставшимся в строю товарищам удалось отразить удары. Никто не говорил о капитуляции. Этот вопрос нас не касался. Там, наверху, они могут решать, поступать так или иначе, поскольку они несут весь груз ответственности за происходящее.

Мои глаза устали от долгого наблюдения в бинокль. Как бы желая проучить себя самого, я снова (уже не помню, в который раз) пересчитал тела убитых врагов вокруг нас и на фронте перед нами. Их было двадцать три. Одного-единственного танка было бы достаточно для того, чтобы разнести рубеж, который мы отчаянно и безнадежно обороняли. Вместо этого наши оппоненты, теряя время, вновь и вновь посылали против нас пехоту. Они не спешили использовать свой шанс. Но в конечном счете это вряд ли что-нибудь изменит. Горстка все еще сражающихся солдат ничего не значит на этом этапе сражения. Когда-то гордая и победоносная армия продолжала держаться, но каждый чувствовал, что всему уже настал конец.

Русские позволяли себе так же тянуть время, потому что на моем участке ничего не произошло и 29 января. Мы не знали о том, как обстояли дела на прочих участках, особенно в южном котле, где находился наш командующий Паулюс, не знали, продолжают ли там держать оборону.

Наши пайки снова были урезаны. Одна буханка хлеба и три четверти коробки шока-колы прислали на двадцать три человека. Только теплый бульон продолжали присылать в прежних количествах, потому что талого снега все еще было в достатке.

Но теперь нам приходилось прикладывать усилия, чтобы найти там пятнышки жира и кусочки конины.

Мои солдаты не держали на меня зла. Они без упреков продолжали выполнять свои обязанности, поскольку видели, что я тоже напрягал последние силы и ничем не выделялся среди них. В те последние дни «товарищество» стало для нас не просто словом, мы на самом деле жили им! Я думаю, что лишь тот, кому довелось пережить ту же или похожую ситуацию, может знать истинное значение слов «товарищ» и «товарищество». Каждый человек проявил свою суть. Ничего больше не имело значения: ни звание, ни общие пустые фразы, ни малейшая выгода. Лишь безусловная ответственность конкретного человека перед теми, кто его окружает.

30 января

Сегодня, 30 января, Третий рейх отмечает 10 лет своего существования. В то время, когда он был создан, мне было всего 14 лет. И я участвовал во всем с энтузиазмом и искренней верой. В 18 лет я добровольцем вступил в ряды пехоты. Я верил в будущее моего народа и до сих пор твердо в него верю. Если наши действия и понесенные жертвы помогли не допустить тот красный поток, что называется «большевизм», до Европы и ее народов, значит, эти действия не были напрасными. Надеюсь, что наш народ выживет в этой войне!

В этот памятный день противник решил устроить для нас особое представление. Повсюду, насколько я мог слышать со своего КП, доносились звуки «бум». Самые разнообразные калибры были нацелены на одну мишень, на северный котел. И нас тоже не оставили в стороне. Они, наверное, серьезно рассчитывали покончить с северным котлом в день 30 января. Мне оставалось лишь проверить, не понесла ли моя рота потерь в тот вечер при этом «крещении огнем», убедиться в том, что мы пережили его. Нам было понятно, что противник решил облегчить себе труд, после того как, пообщавшись с нами, он оставил на поле боя такое количество мертвых тел, которое показалось ему достаточным. И все же у нас еще оставалось немного патронов, чтобы сыграть свою небольшую партию. Что касается меня, то я был абсолютно уверен, что последнюю пулю приберегу для себя. Но пока для этого не пришло время.

31 января

Как оказалось, вчера противник не сумел добиться своей цели. Марек докладывал, что потери были высоки, но там, где еще оставались немецкие солдаты, они удержали позиции и отбили атаку. Он добавил: «Все пребывают в состоянии настоящего уныния». И мы чувствовали себя примерно так же.

У Марека была еще одна новость: наш командующий был произведен в фельдмаршалы. Кроме того, вчера вечером Геринг выступил с обращением к немецкому народу по радио и сравнил наше сражение под Сталинградом с битвой, которую вел царь Леонид у Фермопил. На мой взгляд, сравнение было безвкусно, и я разочаровался в нашем рейхсмаршале. Мы сражались, сколько могли, но были уже списаны со счетов нашим вышестоящим командованием.

1 февраля

Ночь прошла относительно спокойно. Как обычно в последние дни, я стоял на наблюдательном пункте и исследовал территорию, насколько хватало взгляда. Было ощущение, что мы стоим здесь уже целую вечность. Родина, моя жена, родители и все остальные люди, которые были мне близки и дороги, находились так далеко и в то же время так близко. Мы сносим все эти бесконечные испытания ради них, и теперь у нас есть единственный выбор – с достоинством отправиться в последнее путешествие. Только бы нам не пришлось ждать слишком долго! В безвыходных ситуациях нет ничего более ужасного, чем ожидание. Откуда может появиться враг? С тыла? Со всех сторон? Может быть, он решит уморить нас голодом? Все эти мысли приходили мне в голову снова и снова. Конечно, это были глупые мысли. Солдат, выключи свой мозг, щелкни каблуками! Мне удалось изгнать из головы все свои дурные мысли. Так было легче терпеть.

Вновь наступила темнота, и вновь в нашем секторе ничего не произошло. Я не знал, сколько еще смогут продержаться мои товарищи. Как мне удастся разделить на двадцать три человека полбуханки хлеба? И как поступить с кусочком шоколада? Бульон стал больше похожим на теплое питье. Господи, пусть всему этому придет конец!

Пока я сидел, погрузившись в эти мысли, появился Марек:

– Герр гауптман, мне нужно немедленно отвести вас к гауптману Краузе. Эту позицию придется оставить.

– Неметц, подготовьтесь отправиться со мной. Жушко, в мое отсутствие командование ротой примет лейтенант Аугст. Идемте, Марек!

Марек шел прямо, вверх по склону, мимо моего КП. Я следовал за ним. Неметц прикрывал тыл. Наш путь пролегал через несколько высоток и низин в сторону развалин на окраине города. Я запомнил для себя несколько характерных примет для того, чтобы не заблудиться на обратном пути. Примерно через 15 минут мы вышли к КП гауптмана Краузе. Его адъютант лейтенант Герлах был все еще при нем. Мы пожали друг другу руки, здороваясь.

Краузе начал говорить:

– Герр Холль, мы должны отойти на новый оборонительный рубеж. Соседние с нами 60-я моторизованная и 24-я танковая дивизии больше не существуют. Нам следует смириться с фактом, что ни слева, ни справа 16-ю танковую дивизию никто не прикрывает. Вы примете командование оставшимися людьми, которые еще могут сражаться. Введите их в курс дела.

– Герр Краузе, а что будет с ранеными и больными?

Краузе серьезно посмотрел на меня и пожал плечами. Я был потрясен:

– Вы хотите сказать, что тех, кто не может больше двигаться, мы должны бросить в беде? Об этом не может быть и речи! Герр Краузе, я прошу немедленно послать туда Марека. Лейтенант Аугст может отойти с позиций со всеми нашими людьми. Я вернусь на передний край и останусь там с ранеными. Они верили мне и выполнили свой долг до конца. И теперь, в последние часы своей жизни, мы должны оставить их наедине с мыслью: «Нас бросили, предоставив собственной судьбе». Это просто невозможно для меня!

– Герр Холль, я вас понимаю. Прощайте, и да хранит вас Бог!

Мы пожали друг другу руки, и я вышел из бункера.

Вслед за мной вышел лейтенант Герлах:

– Берт, могу я поговорить с тобой всего одну секунду?

– Да, конечно, Вальтер.

– Как ты думаешь, может быть, нам стоит попробовать прорваться на юго-запад?

– Ни в коем случае, Вальтер. Ты слышал наш разговор с Краузе. Я был бы последней свиньей, если бы бросил своих раненых солдат. Прощай, Вальтер!

Мне нужно было спешить, потому что скоро должен был наступить рассвет, а я хотел к этому времени быть на переднем крае. Неметц пошел за мной.

– Оставайтесь здесь, Неметц, и дождитесь лейтенанта Аугста. Так вы избавите себя от лишней прогулки.

– Герр гауптман, я пойду с вами!

– Как пожелаете.

На полпути назад мы встретили лейтенанта Аугста с солдатами роты. Я быстро рассказал ему о сути дела. Потом в сопровождении Марека он отправился дальше. Солдаты шли один за другим молча. В тылу шли солдаты управления роты и оставшиеся мои ветераны, те, кому я доверял больше всего. Павеллек заметил, что я продолжаю идти в направлении старых позиций.

– Герр гауптман, куда вы?

– На фронт, чтобы остаться с ранеными.

– Можно мне пойти с вами?

– И мне?

– И мне тоже?

– Кто хочет, может пойти со мной.

Когда мы подошли к полному раненых укрытию, я обнаружил, что двенадцать человек из тех, кто там находится, в том числе трое медиков, все еще могли за себя постоять. У входа в землянку поставили красный флаг, чтобы противник знал, что внутри были раненые и больные.

Мои старые позиции находились всего в 100 метрах впереди. Я поставил часового, чтобы он предупредил нас, когда появятся русские.

В землянке-лазарете все выглядело еще более печально, чем во время моего последнего визита сюда. Количество раненых и больных не изменилось. Их было тридцать девять человек. Ни у кого из них уже не осталось надежды, и все они успели мысленно попрощаться с жизнью. Но никто не жаловался, и только раздавались стоны боли, когда кому-то нужно было повернуться на жестких дощатых нарах. При моем появлении взгляды солдат уставились на меня вопрошающе.

– Товарищи, рота эвакуирована со своих позиций и отведена к окраине города. Мы вернулись к вам, потому что не хотим оставить вас в беде. Пока мы еще можем сражаться, с вами ничего не случится. Мы можем лишь надеяться на лучшее.

Вы знаете, на родине смотрят на Сталинград с беспокойством и скорбью; сердца наших родных сейчас с нами. Я благодарю вас от имени нашего народа. Мы выполнили свой долг!

Все молчали, лишь несколько человек молча плакали. Я сел в углу и стал ждать, что будет дальше.

Павеллек отдал мне два вещмешка с моими вещами. Потом он достал из кармана кусок мяса.

– Что это?

– Вареная кошачья нога. Я поймал кошку в нашей землянке. Не знаю, откуда она там взялась. Она была чертовски тощей, но это лучше, чем ничего.

Мяса было совсем немного. Я оторвал немного, потом передал мясо дальше, чтобы моим товарищам тоже досталось хоть что-то.

В камуфляжной форме меня невозможно было отличить от моих товарищей. У меня еще оставались две гранаты-«яйца» и пистолет Р.08 «Парабеллум». К нему у меня было две полные обоймы и еще один патрон в стволе. Итого семнадцать выстрелов. Если русским вздумается обойтись с моими ранеными товарищами не должным образом, мне предстоит здесь принять последний бой.

В это время в землянку зашли оберцальмейстер и гауптман Михаэлис. В нашей прежней дивизии Михаэлис командовал артиллерийской батареей.

Так мы дождались последнего дня в Сталинграде!