Что я знала о страсти? Я думала, что это чувство, возникающее в определенных частях тела, которые для этого предназначены, когда же оно удовлетворено, то снова впадает в спячку. Я и представить себе не могла, что страсть способна жить своей собственной жизнью, что она наполняет все тело и влияет даже на мысли. Что от нее невозможно избавиться. Мне понадобилось почти двадцать лет, чтобы это понять, несмотря на то что семь из них — между одиннадцатью и семнадцатью — меня использовали как предмет для утоления страсти. Вернее, меня использовали для утоления похоти, и в тот самый момент, когда меня охватила страсть, я осознала, в чем заключается разница между этими двумя понятиями.

И почему ощутить это всеохватывающее чувство, сводящее вместе мужчину и женщину, мужчину и мужчину или женщину и женщину, я смогла, только встретив этого человека, который не имел никакого отношения ко мне и к моей жизни и, судя по всему, абсолютно мной не интересовался? Возможно, в этом как раз и заключается непостижимость страсти, перед которой ее жертвы бессильны.

Дауд уходил прочь. Он ни разу ко мне не прикоснулся, за исключением тех случаев, когда обхватывал за талию, чтобы посадить или снять с Расула. Я знала, что он растер грязь — осторожно — вокруг раны на моем плече, после того как вынул пулю, но тогда я лежала без сознания.

Должно быть, он уже проклинал свое импульсивное решение забрать меня тогда с поляны, возможно, даже жалел о том, что совесть заставила его взять меня с собой в Кашмир, что значительно снизило скорость его передвижения. Когда я появилась в одежде пастушки, во взгляде Дауда появилось легкое удивление. Я знала, какой он меня видит — маленькой и слабой, не идущей ни в какое сравнение с сильными, умелыми женщинами, окружавшими меня сейчас. Но почему-то меня волновало то, как его длинные пальцы играли с рукоятью кнута, его грудь… Я почувствовала, как что-то шевельнулось где-то в глубине моего тела, внизу живота, отчего я вся сделалась мягкой и податливой, словно воск.

Я оставалась у загонов, пока воздух не стал прохладнее, а от сильного запаха жарящегося мяса мой рот не наполнился слюной. Не помню, когда я в последний раз испытывала такой голод. Мне были хорошо знакомы сосущие спазмы пустого желудка, однако сейчас все было по-другому. Я ожидала трапезу с предвкушением, новым для меня, с желанием, которое сочеталось с остальными взбудораженными чувствами.

Я возвратилась к палатке Махайны. Она сидела возле костра, держа маленькую мисочку у рта Хабиба.

— Бхосла спит, — сказала она. — Ему пришлось много дней обходиться без горячей пищи и отдыха. Некоторые из коз заболели, поев ядовитого кустарника, и Бхосла с остальными мужчинами работал день и ночь, чтобы их спасти.

— Он сердится, что я сплю в твоей палатке? — Я почувствовала, что Махайна пытается оправдать поведение мужа.

— Нет, — ответила она, так усердно тряся головой, что длинные сережки хлопали ее по щекам. — Ты имеешь на это полное право.

Она произнесла эти слова уверенно, однако не смотрела мне в глаза, перебирая волосы ребенка.

— Поешь, — предложила Махайна затем, и я пальцами достала из котелка жилистые полоски мяса и стала их есть, разрывая зубами и чувствуя, как мясной сок и жир стекают у меня по подбородку. Я ела с жадностью и никак не могла насытиться.

— Я видела, как Дауд объезжает коня, — сказала я, покончив с едой.

Я вытерла руки о траву и провела пальцем по затейливому узору на серебряном браслете, подаренном мне Махайной. Мне вспомнился пот на гладкой груди Дауда и то, как мне хотелось протянуть руку и прикоснуться к ней пальцами.

Махайна издала тихий звук… означавший изумление. Я посмотрела на нее.

— Думаю, ты пойдешь к нему, — произнесла она.

Я затрясла головой, чувствуя, как сережки, раскачиваясь, бьют меня по щекам, совсем как у Махайны. По моему лицу растекся жар.

— Почему ты так говоришь? Он вождь, а я одна из ференгхи. У него две жены. А у меня есть муж.

Махайна пожала плечами.

— Твой муж не дал тебе детей. Он бьет тебя. Это достаточная причина, чтобы искать счастье на стороне.

Она произнесла эти слова так же просто, как говорила всегда. Искать счастье. Предположение о том, что в браке можно найти счастье, показалось мне странным. Для мужчины удачная женитьба означала положение в обществе. Для женщины — возможность иметь детей. Счастье? Я посмотрела на золотистый отблеск солнца, торопившегося закатиться за горы. Мы с Махайной молча сидели под темнеющим небом. Когда она уложила Хабиба, я последовала за ней в палатку и завернулась в свое одеяло. Хабиб спал на кипе кож в углу, а Махайна легла между мной и Бхослой.

Мне показалось, что меня разбудили лагерные собаки, однако сейчас они не повизгивали, как обычно, а хрипло, сердито лаяли. Я повернулась на бок, натягивая одеяло на уши, но тут приглушенный шепот заставил меня вздрогнуть и проснуться окончательно. Открыв глаза, я различила выгнутую стену палатки. Сзади до меня снова донесся шепот, на этот раз рассерженный. Это была Махайна. Опять послышались гортанные звуки, однако это оказались не собаки, а Бхосла, разговаривающий с Махайной. Его ворчание становилось все громче и настойчивее, закончившись наконец шипящим рыком. Через несколько мгновений раздался приглушенный звук выпущенных газов.

Я замерла. Простреленное плечо начало побаливать — я на нем лежала. Спать больше не хотелось. Я подождала, пока дыхание Махайны стало ровным и глубоким, перемежаясь с храпом Бхослы, затем отбросила одеяло и, стараясь не шуметь, выбралась из палатки.

В безоблачном ночном небе ярко сияли мириады звезд. Свет лунного серпа обрисовывал очертания неподвижного лагеря. Пахнущий травой и листьями ветер с гор шелестел в кронах высоких берез и изящных тополей. Я сняла козью шкуру, которой был накрыт большой глиняный горшок с водой, стоявший возле палатки, поплескала себе в разгоряченное лицо и напилась.

Затем я прошлась по лагерю. Не только мне не спалось — в одной из палаток хныкал ребенок, из другой доносились мужские голоса, из третьей — приглушенный плач. Из сумрака беззвучно появилась небольшая белая собака. Она было ощетинила загривок, однако, обнюхав мои ноги, убежала прочь, высоко подняв хвост, исполненная собственного достоинства. Почему-то, после того как собака меня признала, я почувствовала себя здесь как дома, чего никогда раньше не случалось, ни в Ливерпуле, ни в Калькутте, ни даже в Симле.

В конце концов я добралась до лошадиного загона. Меня тянуло сюда словно магнитом. Прижавшись лбом к грубой деревянной ограде, я вспомнила о Дауде рядом с золотистым жеребцом. Жеребец и трое лошадей поменьше тревожно подняли головы в своем углу. Мне хотелось позвать его по имени — Дауд. Я произнесла это словно еле слышным шепотом, и вдруг позади меня послышался шорох, и я обернулась.

Он сидел на толстом одеяле, прислонившись спиной к кедру. Рядом с ним на земле лежал брошенный чапан. Неужели он услышал, как я звала его?

— Ты молишься о своей подруге? — спросил он.

Сначала я испытала облегчение, затем едва не сгорела со стыда. Мои мысли были слишком эгоистичными.

Я по-прежнему стояла у ограды. Лица Дауда видно не было, я смогла разглядеть только его вытянутые ноги в сапогах.

— Ты скучаешь по своему мужу, — заметил он. Он утверждал, а не спрашивал.

Я так устала от лжи и от секретов.

— Я тоскую по своей подруге и оплакиваю ее. Ее смерть как… как камень вот здесь, — я показала на свою грудь. «Но мне безразлично, увижу ли я когда-нибудь своего мужа», — хотелось мне сказать. Решение высказать свои мысли все крепло. — Но я не скучаю по своему мужу, — произнесла я вслух.

Я никогда не скучала ни по кому, кроме своей матери. Это чувство было мне знакомо. Но хотелось ли мне когда-нибудь находиться рядом с мужчиной, чтобы чувствовать его запах? Нет. Я подошла чуть ближе к одеялу, пытаясь рассмотреть лицо Дауда.

Неожиданно он поднялся, и я отступила назад.

— Ты должна вернуться в палатку Махайны, — сказал он.

Я хотела остаться с ним. Именно на это я и надеялась, когда пошла к загону.

Я скрестила руки на груди. Меня била дрожь, однако холодно не было.

— А почему ты не в палатке? — спросила я.

— Мне больше нравится спать под открытым небом. И я люблю быть возле лошадей, — ответил Дауд.

Он сделал шаг вперед, подобрал чапан и дал его мне.

Я взяла его и накинула на плечи. Он был теплым, связанным из разноцветных ниток, и от него пахло дымом.

— Тебе лучше уйти, — сказал Дауд, однако подошел еще ближе. Я смотрела на него во все глаза.

— Иди, Линни Гау, — произнес он.

Когда я услышала свое имя, чувства захлестнули меня с такой силой, что я повернулась и побежала прочь, через лагерь с палатками, встревожив собак.

Весь следующий день я работала рядом с Махайной, испытывая благодарность за то, что она не заговаривала со мной в присутствии Бхослы. Мне не хотелось разговаривать, я боялась говорить о вещах, которые не понимала до конца, боялась выдать свои желания.

Наконец Бхосла ушел, переодетый в чистую одежду, прихватив с собой мешок с вещами и огромное количество еды. Махайна сразу же начала напевать и болтать, я отвечала ей, однако продолжала думать о власти, которую Дауд имел надо мной.

Все мужчины, которых я знала, всегда чего-то хотели от меня: нескончаемый поток клиентов; Рэм, которого интересовали легкие деньги, заработанные мной; Шейкер, нуждающийся в любви; Сомерс, желающий получить наследство и скрыть свое истинное лицо. Все они меня использовали. Использовали, словно вещь.

Дауд не хотел ничего: кажется, он ни в чем не нуждался. Он был самодостаточным человеком. Он ничего от меня не ожидал, ни о чем не спрашивал, с ним мне не было нужды лгать о своей жизни, что я делала с тех пор, как Шейкер привел меня в свой дом на Уайтфилд-лейн. Я так устала притворяться перед всеми, кого встречала, — сначала в Ливерпуле, затем в этом неестественном подобии Англии, созданном на чужой земле.

Здесь, в Кашмире, я наконец могла быть сама собой. Никого не интересовали мое прошлое или мои поступки, и меньше всех — Дауда. Я чувствовала, как открываюсь, как отодвигаются ржавые засовы, со звуком, похожим на хлопанье крыльев взлетающих птиц.

Я открылась. Разумом, телом и сердцем. И знала, как поступлю. В прошлом я совершала отчаянные поступки, чтобы спастись, чтобы выжить, скрыть свое прошлое и добиться признания. Раньше выбор всегда был трудным и чреватым последствиями. На этот раз я приняла решение легко, не испытывая сомнений.

На следующий день я пошла к лошадиному загону, вернула чапан Дауду и принесла ему поесть. Предложив ему рагу из кролика, приготовленное Махайной, и речную воду во фляге, я почувствовала себя увереннее — ведь я что-то ему давала. Он взял миску и сел на верхнее бревно ограды, чтобы поесть. Я стояла и смотрела на лошадей. Закончив с едой, Дауд запрокинул голову, чтобы напиться из фляги. Глядя на его кадык, движущийся вверх-вниз, я обмякла, в голове словно зазвенело.

Вернув мне миску и флягу, Дауд спрыгнул с изгороди и посмотрел мне в лицо.

— Ты хорошо здесь устроилась? — спросил он.

Я кивнула. Мне хотелось, чтобы он назвал меня по имени.

— Я думал, женщина ференгхи будет вести себя совсем не так, как ты.

Я сделала глубокий вдох.

— Я не такая, как остальные мэм-саиб. Я только притворяюсь одной из них.

Он облокотился на ограду.

— Зачем ты это делаешь?

— Я росла совсем не так, как они. У меня постыдное прошлое, которое приходится скрывать.

Дауд смотрел на меня, не сводя глаз. Заржал конь, вскрикнул чей-то ребенок.

— Я видел печаль в твоих глазах, — сказал Дауд. — Она меня удивила. Это из-за твоего прошлого?

Его глаза были почти черными.

— Да. Я ненавижу свое прошлое. Я стыжусь его. — С ним было так легко говорить.

— Быть может, ты должна погасить огонь этих старых воспоминаний? Продолжая гореть, они забирают у тебя слишком много сил. Зажги новые огни. Сегодня имеет значение не твое прошлое, а то, что ты сделаешь в будущем. Новый огонь.

Мы вместе посмотрели на лошадей. Я неожиданно смутилась и уловила в Дауде какое-то чувство — неужели смущение? Это придало мне смелости, и я смогла произнести то, что уже давно хотела сказать.

— Ты и сегодня будешь спать под открытым небом?

Дауд повернулся ко мне, и я заметила, как он сглотнул. Дауд кивнул.

— Я приду к тебе, — сказала я, и он снова кивнул.

Мое сердце так сильно колотилось о ребра, что я почувствовала в груди странную и прекрасную боль.

Той ночью я узнала больше, чем мне было известно до сих пор. Пережила то, о чем и не подозревала. В первый раз мы слились друг с другом почти сразу после того, как я опустилась на одеяло рядом с Даудом, поспешно и как-то отчаянно, отбросив в сторону одежду. А затем, когда мы лежали и наше дыхание успокоилось, Дауд протянул руку и погладил меня по щеке с нежностью, которая раньше была мне неведома. Движение его загрубевших, покрытых шрамами ладоней было осторожным, и это прикосновение наполнило меня такой гремучей смесью бесконечной радости и огромного горя, что я вздрогнула и заплакала. Меня, которая почти никогда не плакала, довело до слез одно-единственное прикосновение руки к лицу. Увидев, что я плачу, Дауд прижал меня к своей груди и стал гладить по голове. Другой рукой он меня обнял. Мне вспомнилась Махайна, говорившая о счастье.

Когда слезы иссякли, я села, озаренная светом луны, и сняла рубашку через голову. Увидев мой шрам, Дауд не издал ни звука. Затем наши глаза встретились, и он протянул ко мне руку, прикрыв ладонью весь шрам и то, что осталось от моей левой груди. Я чувствовала жар его тела. Затем он снова уложил меня на одеяло и опустился на меня. На этот раз мы соединились медленно, внутри меня росло ощущение покоя, до тех пор пока не вытеснило все звуки. Я больше не слышала шелеста ветвей, журчания реки, протекавшей рядом с загоном, рычания и повизгивания собак, ночного плача проголодавшихся младенцев. В наступившей тишине раздавался только звук дыхания Дауда, и я запомнила его навсегда.

Затем, когда я лежала, отяжелевшая, охваченная истомой, с полным отсутствием мыслей, Дауд прикрыл нас обоих своим чапаном, и я задремала, согретая теплом его тела.

Было еще темно, когда я почувствовала, как он откидывает волосы с моего лица, и села. Он протянул мне мою рубашку.

— Возможно, сейчас тебе лучше возвратиться в палатку Махайны.

Дауд произнес эти слова мягко, однако они прозвучали как утверждение, а не как вопрос.

Я встала на колени, заново затягивая завязки своих штанов.

— Завтра я буду работать с лошадьми весь день. И ночью, — Дауд завязывал свой кушак вокруг талии, — я снова буду спать здесь.

Я кивнула и отправилась в палатку Махайны, остановившись лишь раз, чтобы взглянуть на звезды.

За последующие десять дней мои нервы, кажется, натянулись до предела. Днем я приносила Дауду еду, он выходил из загона для лошадей, шел к реке, чтобы обмыться, затем возвращался и ел. Иногда мы сидели молча, но порою разговаривали о нашем прошлом. Я рассказала ему о своем детстве, ничего не утаив, а он поведал мне о своем. Дауд ничего не рассказывал о своих женах и детях. Я молчала о Сомерсе. Мы не заговаривали об отъезде Дауда в Пешавар и о моем возвращении в Симлу. Ночью я приходила к нему и оставалась на несколько часов, всегда возвращаясь в палатку Махайны до рассвета.

На одиннадцатую ночь Дауд и его люди собрались у костра, двое били в обтянутые козьей кожей барабаны. Некоторые из детей насвистывали мелодию, а двое мужчин танцевали вокруг огня. Женщины сели поодаль, наблюдая. Хабиб заболел, и Махайна осталась с ним в палатке, но я сидела вместе с женщинами.

Когда мужчины отложили барабаны, они принялись по очереди говорить. Я не понимала слов, но по ритму и мелодичности догадалась, что они читают стихи. Дауд тоже говорил, сначала на пушту, но затем вдруг перешел на хинди.

— Когда твое лицо спрятано от меня, подобно луне, которая прячется безлунной ночью, я роняю звезды слез, но моя ночь остается темной, несмотря на эти сияющие звезды, — произнес он, глядя в пламя. Затем Дауд снова заговорил на пушту, и слово взял сидевший рядом с ним мужчина.

Слова Дауда, произнесенные на понятном только мне и ему языке, вызвали во мне такую бурю чувств, что все вокруг исчезло. Остались только слова, звеневшие у меня в ушах. В этот вечер мне запомнились только эти слова и губы Дауда, которые их произнесли.

Когда я отправилась к лошадиному загону, через час после того как весь лагерь затих, дул свежий ветер. Дауд ждал меня, держа под уздцы своего коня.

— Эта ночь для прогулки, — сказал он и, обхватив меня за талию, совсем как по пути в Кашмир, поднял и усадил на мягкое одеяло на спине Расула. Затем Дауд вскочил в седло позади меня, и Расул шагом направился прочь из лагеря.

— Ты помнишь нашу первую совместную поездку? — спросила я.

— Да. — Дауд подстегнул коня, и Расул тут же помчался галопом по знакомой ему местности в направлении широких холмов, уверенно ударяя копытами. Затем Дауд натянул поводья. Расул замедлил бег и перешел на шаг. Мы покачивались у него на спине. Дауд обнял меня, отпустив поводья. Я чувствовала его дыхание у себя на волосах. Где-то через час или, может, чуть позже мы вернулись в лагерь. Не говоря ни слова, Дауд спешился, и я тоже соскользнула с конской спины.

Заведя Расула в загон, Дауд взял меня за руку и повел к одеялу, расстеленному под деревом. Мы сели на него, прислонившись спинами к стволу и держась за руки.

— Что за стихи ты читал сегодня у костра? — наконец спросила я.

— Они были написаны персидским поэтом Джами — сказал Дауд. — Он похоронен в Херате.

Затем мы лежали вместе под чапаном. Хотя Дауд не касался меня, я ощущала его напряженное тело совсем рядом со своим. От него исходили тепло и запах, который я полюбила, — лошадей, кожи и дыма. Через некоторое время я поняла, что сегодня он не притронется ко мне, положила голову ему на грудь и заснула.

Проснувшись, я услышала тихое дыхание Дауда. Я села и приподняла край чапана, но Дауд тут же поймал меня за руку.

— Я думала, ты спишь, — прошептала я.

Хотя его лицо находилось совсем рядом с моим, оно казалось нечетким, глаза скрывала тень.

— Я вернусь в палатку Махайны, — сказала я.

Наконец Дауд заговорил.

— Останься сегодня со мной, — попросил он.

Затем мы стали близки, и на этот раз, впервые за все проведенные вместе ночи, двигаясь вместе со мной, Дауд произнес мое имя, приглушенно простонав его мне в шею.

* * *

Я открыла глаза как раз вовремя, чтобы увидеть кратковременную красоту рассвета в Гималаях. Восходящее солнце поднималось над верхушками деревьев, придавая небу оттенок сапфира. Дауда рядом не было, хотя меня уютно прикрывал его чапан. Я отбросила чапан в сторону и пригладила волосы руками, повернувшись к загону.

Лошади исчезли.

Я взглянула в сторону лагеря. Возле костра на корточках сидела женщина, помешивая содержимое котелка. Костлявая лагерная собака, поджав хвост, без особого интереса обнюхивала кучку лошадиного навоза возле палатки. У погасшего костра скакала нахальная ворона, склевывая упавшие на землю остатки вчерашнего ужина.

Лагерь выглядел совсем по-другому. Он казался меньше. Не хватало некоторых палаток. Я вскочила на ноги, схватив чапан, и побежала к Махайне. Она переодевала Хабиба в чистую рубашку.

— Где они? — задыхаясь, спросила я. — Пушту, где они?

— Их время закончилось, — ответила Махайна. — Сегодня рано утром они отправились на север.

— Нет! — вскрикнула я так громко, что Хабиб испугался. — Дауд никогда бы не уехал, не предупредив меня!

Махайна положила ладонь на голову Хабиба.

— Может, он предупредил тебя каким-нибудь другим способом, а ты просто не поняла? Без слов. Мужчины часто так поступают.

Я посмотрела в ее проницательные глаза, затем опустилась на пол, обхватила колени руками и уткнулась в них лицом.

— Да, — произнесла я, вспоминая, как Дауд попросил меня остаться с ним, затем о его молчании, нежности и о том, как он шептал мое имя. И, конечно же, о стихах.

— Да, он и вправду это сделал.

— Ты знаешь, что он должен был уехать, и знаешь, что твое место — с твоим народом, — сказала Махайна. — С тех пор как ты приехала сюда, ты стала совсем другой. Теперь в тебе есть зерно счастья. Но ты должна спрятать его глубоко в душе и не трогать. Ты можешь открыть его и прикоснуться, но будет лучше, если оно так и останется маленьким зернышком. Не позволяй ему прорасти и заглушить твои чувства к мужу — потому что это не приведет ни к чему хорошему.

Я сидела неподвижно, не поднимая глаз, и почувствовала, как Махайна прошла мимо, задев меня одеждой. Наконец я подняла голову и прижала чапан к лицу, вдыхая запах Дауда. Затем я вышла из палатки, чтобы помочь Махайне.

Снаружи сидел конюх — невысокий нескладный парнишка со спокойными золотисто-карими глазами. Увидев, что я выхожу из палатки, он вскочил на ноги. Махайна сказала, что его зовут Нахим и что он проводит меня в Симлу.

— Нахим с детства путешествовал по всему Кашмиру и Северной Индии вместе с козопасами. Никто не знает, кто его родители и откуда он взялся, однако он приходит во многие лагеря и помогает ухаживать за лошадьми. Нахим славится умением находить дорогу. Дауд оставил ему одну из объезженных кобыл в обмен на то, что Нахим обеспечит твою безопасность и проводит домой. Это щедрая плата, гораздо больше, чем Нахим мог рассчитывать. Он счастлив.

Темнокожий босой парнишка низко мне поклонился и встал, ожидая моих приказаний. Он не умел говорить на хинди, так что мы составили план с помощью Махайны. Затем мальчик убежал и через несколько минут вернулся, сообщив, что я могу ехать на его новой лошади, а он в это время будет скакать рядом на крепком пони, на которого мы погрузим также нашу провизию и одеяла.

Я накинула чапан на плечи, вскарабкалась в мягкое седло из тисненой кожи и удобно там уселась. Ранки на внутренней стороне бедер зажили, хотя и оставили после себя ярко-розовые шрамы. Махайна протянула мне вышитую седельную сумку Дауда.

— Внутри твоя одежда и обувь, — сказала она.

Я знала, что пора покинуть лагерь и что время, проведенное здесь, мало чем отличалось от сна. Однако в то же время я сознавала, что живу сейчас настоящей жизнью, как сказала когда-то Китаянка Салли. Нет, подумала я, даже не так. Здесь я стала собой. А теперь мне приходилось возвращаться к прежнему, фальшивому образу жизни среди англичан, к Сомерсу и еще Бог знает к чему. Я сняла длинные серьги.

— Пожалуйста, оставь их себе, — сказала Махайна.

— А твой браслет… — начала было я, но она покачала головой.

Я снова надела серьги, открыла седельную сумку, достала оттуда свою кружевную белую нижнюю юбку и протянула ее Махайне.

— Может, ты сошьешь из нее что-нибудь для своего следующего ребенка.

Махайна улыбнулась.

— Разумом я буду молить Аллаха послать мне еще одного сына, однако сердцем желаю дочку, даже если Бхосла будет недоволен. — Она взяла юбку и расправила ее у себя на груди. — Я сделаю из нее ритуальный наряд.

Лошадь нетерпеливо переступала.

— Тебе пора уезжать, — сказала Махайна. — Нахим поедет кратчайшей дорогой, и через три, а может, через четыре дня ты уже будешь дома. Он хороший парень, можешь ему доверять, — добавила она, затем повернулась к Хабибу, сделала строгое лицо и отчитала его несколькими резкими фразами.

— Да пребудет с тобой Аллах, — благословила меня Махайна.

— И да пребудет Он с тобой, — ответила я и последовала за Нахимом из лагеря, оглянувшись, чтобы помахать рукой женщине, которую уже окружила небольшая кучка соплеменниц. Я слегка встряхнула поводьями и, подстегнув коня, поравнялась с трусившим впереди пони.

Следующие три дня я ехала следом за конюхом. Когда Нахим спешивался, чтобы поесть, напоить животных или облегчиться, я следовала его примеру. Когда он поднимал голову к небу, наблюдая за лениво кружащим там беркутом, я поступала точно так же. Однажды, когда лицо Нахима неожиданно расплылось в улыбке, я проследила за его взглядом и заметила пару небольших бурых сурков, сидевших на задних лапах у входа в нору на нагретой солнцем земле. Нахим гикнул, и они сердито засвистели в ответ.

Неожиданно пони Нахима навострил уши и остановился. Я натянула поводья своей послушной серой кобылы. Нахим указал на облако пыли, видневшееся с другой стороны луга. Когда оно приблизилось, я увидела табун длинногривых диких пони, в основном состоящий из кобыл, за которыми трусили жеребята.

Вечером Нахим поджарил ломти жесткой козлятины на костре, который сильно дымил. Я не испытывала голода, но все-таки поела, практически не ощущая вкуса проглатываемого мяса. Когда мы лежали под звездами, закутавшись в одеяла, я взяла в руки чапан и провалилась в глубокий сон без сновидений. Я почти ничего не чувствовала: холмы, леса и луга, через которые я проезжала с невидящими глазами, казалось, утратили былое величие. Я все еще жила в другом мире, среди страсти и вожделения, предвкушения и свободы. Страх и одиночество еще не успели завладеть мной. В первые дни после расставания с Даудом я еще не понимала в полной мере происшедших со мной изменений, того, что после встречи с ним я уже никогда не смогу стать той женщиной, которой была прежде. Того, что я многое обрела и в то же время обрекла себя на новую, невыносимую боль. События, оставшиеся в прошлом, еще не утратили своей яркости. Я цеплялась за них, как дитя цепляется за одежду своей матери. Будущее, ожидавшее меня, казалось расплывчатым и смутным, как горячее марево, окутывающее раскаленную индийским солнцем землю.

Второй и третий дни мы пробирались сквозь тенистые кедровые леса, под покровом влажных мощных деревьев, вдыхая медовый аромат крохотных желтых цветов, в изобилии растущих среди мха. Мы часами медленно поднимались вверх по тропинкам, на которые у Нахима словно было чутье. Некоторые из них были сухими, с наползающими на них перекрученными корнями деревьев, другие оказывались скользкими от сырости змеившихся неподалеку мелких речек и ручьев. Темные тенистые леса неожиданно сменялись залитыми солнцем долинами. Утром четвертого дня мы остановились у скалистого холма. Сквозь густые заросли терновника у его подножия вела только одна узкая каменистая тропа. Нахим спешился и взял кобылу под уздцы. Он знаками велел мне тоже слезть с лошади, а затем, хлопнув пони по крупу, заставил его идти по тропе впереди себя, осторожно ведя за собой мою лошадь. Я плелась позади, иногда хватаясь за жесткий хвост кобылы, чтобы не упасть, когда мои ноги скользили на крутом подъеме.

После трудного восхождения мы оказались на поросшей травой вершине. Нахим отвязал вышитую седельную сумку, открыл ее, достал мое чистое платье, расправил его и протянул мне. Я с недоумением переводила взгляд с Нахима на платье и обратно. Мальчик сунул платье мне в руки, снова открыл сумку, достал мои сапожки и уронил их вместе с сумкой в пыль у моих ног. Затем вытянул руку, показывая вдаль. Я проследила за его грязным пальцем и увидела знакомый церковный шпиль и крытые тростником крыши Симлы. Нахим уже уводил лошадей к кустам, сквозь которые мы только что продирались.

— Подожди! — крикнула я.

Услышав мой голос, Нахим остановился. Я подбежала к лошади и отвязала от седла цветной чапан Дауда. Через несколько секунд Нахим продолжил путь и исчез в кустах, оставив меня одну на холме.

Я затолкала платье и сапожки обратно в сумку и, прижимая к себе ее и чапан, спустилась по петляющей тропе к Симле.