Сомерс стоял в дверном проеме, засунув руки в карманы.

— Подойди сюда и взгляни на него, — сказала я.

Сейчас я испытывала такое счастье, что оно распространялось даже на Сомерса. Я похлопала по кровати рядом с собой.

Он подошел ко мне, но не сел.

— Хочешь его подержать?

Сомерс покачал головой.

— Полагаю, он выглядит нормальным?

— Он выглядит просто отлично. Он очень маленький, потому что родился раньше срока, но вполне здоровый.

— Ну, — сказал мой муж, — полагаю, он будет Сомерсом.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы назовем его Сомерсом, — голос моего мужа был странно спокойным.

— А я думала назвать его Дэвидом.

— Почему?

— Не знаю. Мне всегда нравилось это имя. Оно означает «любимый».

Говоря это, я смотрела на младенца, стараясь не показаться чересчур категоричной. Если бы Сомерс знал, каким важным было для меня это имя, он принялся бы со мной спорить. И победил бы.

— Значит, Дэвид Сомерс Инграм, — решил он.

Младенец скорчил рожицу, зевнул и, щурясь, открыл глаза.

— У него мои волосы, Сомерс, но глаза… Сейчас они темно-голубые, как у всех младенцев, но, видишь, они темнее, чем обычно. — Я посмотрела на Сомерса. — У меня такое чувство, что они станут черными, как и у его отца.

— Полагаю, что так и будет.

Сомерс продолжал смотреть на ребенка все с тем же непроницаемым лицом. Я ждала, а мое сердце готово было выскочить из груди.

— Я собирался пойти в клуб, поужинать.

Я улыбнулась и кивнула. Мой муж нисколько не сомневался в том, что этот ребенок ничем не отличается от остальных английских детей.

Позже, этим же вечером, после того как я покормила Дэвида, Малти пустила в дом Нила, бегавшего по саду. Он подбежал к кровати и запрыгнул на ее край. Затем остановился и принюхался.

— Привет, Нил, — сказала я, — иди сюда, познакомься с Дэвидом.

Я откинула легкую фланель, которой был прикрыт спящий ребенок. Нил, перестав вилять хвостом, подполз ко мне поближе. Он посмотрел на меня добрыми светло-карими глазами, затем обнюхал покрывало. В горле пса сразу же зародился низкий рык, черные губы задрожали.

Схватив Дэвида, я прижала его к себе. Он расплакался, разбуженный резким движением, а Нил зашелся отрывистым злобным лаем.

В дверях возник Сомерс.

— Какого черта здесь такой шум?! — заорал он. — Нил!

Но пес продолжал лаять, пятясь от меня на прямых ногах.

Я вздрогнула, вспомнив слова солдата в Симле. Эти собаки чуют цыганскую кровь. Они не упустят шанса порвать цыгана на куски.

— Уведи его, Сомерс! Уведи его прочь! — От страха мой голос срывался на визг.

— Какого черта! — проревел Сомерс и сгреб Нила за ошейник. Он вытащил его из комнаты и через несколько минут вернулся.

— Ты вся зеленая, — сказал он. — Нечего расстраиваться. Полагаю, Нилу просто не нравится, что у тебя появился новый любимец.

— Где он?

— Я привязал его за домом и дал ему баранью кость. Через пару дней он успокоится.

— Нет. Я хочу, чтобы ты завтра же отдал его Лиландам. Иви хотела собаку для Александра. На следующей неделе они переезжают в новое поселение в Барракпоур.

Сомерс моргнул.

— Я думал, ты его любишь.

— Люблю. Но я не хочу оставлять его рядом с ребенком. Я ему не доверяю.

— Поступай с ним как хочешь, — сказал Сомерс, пожимая плечами. — Я иду спать.

Час спустя я оставила Малти с Дэвидом и вышла к Нилу. Я гладила его и обнимала, целуя костлявую голову.

— Ты больше не можешь оставаться здесь, — шептала я со слезами, зарывшись лицом в собачий мех.

Нил махал хвостом и лизал мне лицо.

Сдерживая рыдания, я сидела на холодных камнях, обняв Нила. Я любила его, а он — меня, но сейчас я должна была с ним расстаться.

1 февраля 1834 года

Милые Шейкер и Селина,

уверена, в вашей семейной жизни все складывается просто замечательно.Я думала о вас во время праздников, представляя себе вашу свадьбу, которая пришлась на Рождество.

Шейкер, твой интерес к гомеопатии меня очень радует, желаю тебе дальнейших успехов.

Дэвиду скоро исполнится годик.Не верится, но с того дня, как он родился, прошло уже почти двенадцать месяцев. Этот год пролетел очень быстро, невзирая на то что каждый день, казалось, тянулся целую вечность.

Надеюсь, в скором времени вы тоже узнаете радость материнства и отцовства.

С любовью к вам обоим,

Линни

P. S.Галапурна известна в Англии как борщевик обыкновенный.Это растение зацветает с началом дождей, и поэтому его еще называют «дитя дождя».Его используют при укусах змей или крыс и при желтухе.

Прошедший год выдался довольно спокойным. Я была занята физиологическими и эмоциональными потребностями Дэвида, позволяя Малти помогать мне только по мелочам. Мне казалась невыносимой мысль о расставании с моим малышом даже на короткое время, поэтому он спал со мной. Весь этот первый год я ни на миг не выпускала Дэвида из поля зрения.

Он помогал мне забыть о моей жизни с Сомерсом, о гнетущем присутствии такой чужеродной здесь английской атмосферы и напоминал о счастливом времени, проведенном с Даудом.

Но шло время, моему сыну исполнился год, а затем и два. Дэвид стал меньше во мне нуждаться, и передо мной снова разверзлась бездна одиночества. Приступы беспокойства и отчаяния становились все дольше и сильнее. Улыбка Дэвида вызывала во мне отчаянную тоску по Дауду, по обнимавшим меня сильным рукам, и сердечная боль никак не желала утихать.

Я была чужой в своем собственном доме, чужой в «английской Индии». Теперь я проводила свободное время так же, как и другие женщины, делая покупки в индийских магазинах и совершая неторопливые прогулки по майдану с Дэвидом и Малти. Время от времени я также ездила в паланкине в гости к женам других служащих компании. Они, кажется, позабыли о «суровом испытании», через которое мне довелось пройти, и, кроме того, каждый год на кораблях приплывали новые женщины, которым было известно только о том, что я занимаю довольно высокое положение в обществе и что я не слишком общительна. Но все-таки их осуждающие взгляды меня беспокоили. Здесь, в Индии, они, казалось, решили соблюдать английские правила и традиции еще более ревностно, чем дома. Их ограниченность и суровые нравы вызывали во мне страх, когда я думала о своем темноглазом сыне. Я не осмеливалась даже предположить, какие последствия повлечет за собой случайно открытая кем-нибудь из них правда. Я научилась всегда держать с ними ухо востро, так же как и с Сомерсом, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания и не выходить за узкие рамки их мирка.

У Сомерса больше не было причин меня избивать, несмотря на то что время от времени он все еще мог меня ударить, — в связи с происшедшей во мне переменой у него пропала тяга к жестоким побоям. Эта игра потеряла для Сомерса свою прелесть: он посчитал меня сломленной. Я вспомнила, как Дауд укрощал лошадей: он действовал лаской. Сомерс же пользовался противоположным методом, и я научилась покоряться ради своего сына.

Так что я вела спокойную, почти затворническую жизнь, находя радость в Дэвиде, однако постепенно поняла, что не смогу вечно жить на грани нервного срыва.

Незадолго до того как Дэвиду исполнилось три года, я случайно услышала о нескольких женщинах, которые регулярно проводили встречи в доме на другом конце Гарден-Рич. Они изготавливали брошюры для недавно прибывших англичанок. Содержание брошюр варьировалось от базового курса хинди, достаточного для общения со слугами, до рецептов английской и индийской кухонь и советов, как справиться с легкими недомоганиями, вызванными переменой климата. Такое занятие представляло для меня некоторый интерес: оно было связано с выпуском книг. Женщины встретили меня с распростертыми объятиями, и я начала работать над брошюрой, посвященной индийским растениям, которые обладают целебными свойствами. Страницы печатались на старинном типографском прессе, присланном из Мадраса. Мистер Эллиот, в доме которого мы проводили встречи (он был мужем одной из моих новых знакомых), работал на прессе для нас. Во время последней встречи я показала некоторым леди все то, что запомнила, работая в переплетной мастерской в Ливерпуле, и мы принялись за изготовление простых обложек из цветастой ткани и плотной писчей бумаги. Я экспериментировала с куском красного шелка, вышивая его золотыми и цветными нитками.

Эти встречи стали для меня отдушиной. Я ждала их с нетерпением и впервые за все это время почувствовала себя востребованной.

Однажды вечером я, напевая себе под нос, расчесывала волосы и думала о предстоящей завтрашней встрече. Прохладный сезон только начался, и, как обычно в это время года, настроение у всех было приподнятое. Я вдыхала свежий воздух, сидя у открытого окна, пощипывала щеки, чтобы придать им румянец, и думала о красном шелковом переплете.

Затем в комнату вошел Сомерс. Он встал возле двери, и я увидела его отражение в зеркале. Я повернулась к нему.

— Я слышал, что ты связалась с этими людьми, Линни. С этими книжниками.

Я отложила гребень в сторону.

— Думаю, брошюры приносят немалую пользу, особенно молодым новоприбывшим леди. Жаль, что у меня не было ничего подобного, когда…

— Ты туда больше не пойдешь.

Я встала и шагнула к нему навстречу. Улыбка исчезла с моего лица.

— Но… Но почему? Это занятие как раз для леди. Ты же сказал, что я могу…

Он снова меня перебил:

— В этом занятии задействованы метисы, Линни.

— Некоторые из женщин англоиндианки, но…

— Они все полукровки. Так же как и Эллиот, который работает клерком в муниципальном учреждении.

— Мистер Эллиот образованный, очень приятный и воспитанный человек. Так же как и его жена. Какое значение имеет то, что…

— Участь жены этого Сноу так тебя ничему и не научила?

— Ее звали Фейт.

— Ты, кажется, забыла, что я запрещаю тебе водить знакомство с кем попало, особенно если в жилах этих людей не течет чистая кровь норманнов или саксов.

— Ты считаешь, что их темная кожа оставляет следы на страницах, Сомерс?

Он стиснул челюсти.

— Мы пытаемся навести в Индии хоть какой-то порядок, мы все работаем над тем — это касается и тебя, хочешь ты этого или нет, — чтобы сделать эту страну цивилизованной. Мы здесь главные, поэтому наш моральный долг…

— Но, мне кажется, я тоже способствую всеобщему делу — создавая брошюры, которые помогают молодым англичанкам, незнакомым с Индией, понять ее культуру и привыкнуть к новым условиям.

— Дело не в брошюрах, а в людях, с которыми ты встречаешься. И, как я уже сказал, мое решение не подлежит обсуждению.

Сомерс подошел поближе.

От злости у меня застучало в ушах.

— Значит, ты ожидаешь от меня, что я буду исполнять свой долг и при этом во всем тебе повиноваться?

— Называй это как хочешь, Линни. Однако ты будешь заниматься только такой деятельностью, которую я посчитаю подходящей для тебя. Ты жена саиба, а не какого-то там клерка, который официально не трудоустроен. Ты больше не будешь ставить меня в неловкое положение.

— А почему то, что я делаю, должно ставить тебя в неловкое положение? Мистер Эллиот говорит…

— Я прекрасно знаю, что именно он говорит.

— Значит, ты с ним знаком? — Я посмотрела в хмурое лицо своего мужа. — Ты что, Сомерс, завидуешь мне, потому что я нашла себе интересное занятие? Может, тебе просто не нравится, что у меня наконец появилась какая-то работа? И эти люди меня уважают — ты знал об этом? Вот в чем дело, разве я не права?

Он засмеялся.

— Работа? Ты называешь это работой? — Он повысил голос. — Я больше не желаю слушать подобную чушь!

И, прежде чем я успела увернуться, Сомерс закатил мне пощечину. Раздался тихий приглушенный вскрик. Мы оба повернулись к открытым дверям. Там стоял Дэвид, прикрывая глаза ладошками.

— Дэвид, милый, с мамой все в порядке. Смотри, — сказала я, стараясь улыбаться, пока он открывал глаза.

Малыш подбежал к Сомерсу и обхватил его за ноги.

— Не бей маму! Тебе нельзя так поступать — это плохо!

Я подошла ближе, оттащила сына от Сомерса и прижала к себе.

Сомерс принялся одергивать рукава.

— Мама плохо себя вела, Дэвид, — сказал он. — Когда она плохо себя ведет, ее надо наказывать.

Дэвид стал вырываться у меня из рук.

— Мама не плохая! — не соглашался он. — Это неправда!

Его маленькое тельце напряглось, губы крепко сжались. На его лице не было страха, только злость.

— Кажется, ты тоже плохо воспитан, Дэвид, — произнес Сомерс, медленно краснея. — С отцом нельзя так разговаривать.

Я обняла Дэвида сильнее, готовая прикрыть его собой, поскольку ожидала, что Сомерс сейчас ударит и его. Он еще ни разу не поднимал руку на Дэвида. Сомерс вообще к нему не прикасался. По правде говоря, он прилагал максимум усилий, чтобы видеть ребенка как можно реже. Однако я чувствовала, что рано или поздно случится нечто ужасное и это всего лишь вопрос времени.

Однако Сомерс прошел мимо нас. Я впервые заметила на его лице смущение. Его смутил ребенок, которому еще не исполнилось и трех лет.

Спустя некоторое время я нашла себе другое занятие, не имевшее отношения к «неправильным» людям или «неправильным» районам Калькутты. Я нашла успокоение в веществе, извлекаемом из papaver sonmiferum — из мака.

В 1836 году, вскоре после третьего дня рождения Дэвида, я с радостью узнала, что Мэг и Артур Листоны вернулись в Калькутту из Лакхнау. Но мне не удавалось увидеть Мэг до тех пор, пока Дэвида не пригласили на день рождения Гвендолин Листон, дочери Мэг и Артура.

Возможно, я надеялась возобновить нашу дружбу. Еще у Уотертоунов у меня сложилось впечатление, что у нас с Мэг одинаковые взгляды на жизнь.

Но перемена, происшедшая с Мэг, поразила меня. Она страшно похудела и казалась какой-то сонной. Следы от оспы на ее лице теперь были еще заметнее. Наверное, их подчеркивала бледность кожи. У меня даже не было уверенности, что Мэг меня узнала: вежливо поприветствовав меня, она сказала, что попросила Элизабет Вилтон назвать ей имена соседских детей, и та упомянула Дэвида. Ее видимое замешательство, когда Мэг пыталась меня припомнить, несколько меня расстроило. О времени, проведенном у Уотертоунов шесть лет назад, у нее тоже, кажется, остались только смутные воспоминания. Я была уверена, если бы нам удалось поговорить наедине, я узнала бы в ней грубоватую, доверчивую и чистосердечную женщину, какой Мэг мне запомнилась.

Дети вместе со своими айями собрались под большим полосатым тентом, натянутым в саду, где их развлекали дрессированные обезьянки и говорящие птицы. Затем, после торта, их катали на резвом шаловливом пони. Даже самые маленькие мальчики и девочки — такие, как Дэвид, — чувствовали себя уверенно в детском седле с безопасными креплениями.

Матери остались в зашторенной гостиной, угощаясь нежными птифурами и лимонадом. Осмотревшись в комнате, где было слишком много декоративных безделушек, я заметила большой кальян, стоявший на круглом столике с мраморной столешницей, посреди горшков с небольшими пальмами и папоротниками. Он был похож на огромный медный кувшин, горловина на конце образовывала нечто вроде чашки. Кальян змеей обвивала длинная трубка, заканчивающаяся мундштуком из слоновой кости. Я потрогала гладкий бок кальяна. Он оказался теплым.

— Хороший бульбулятор, Мэг, — сказала я хозяйке дома, которая подошла ко мне.

Я теперь часто замечала, что пользуюсь местным жаргоном, разговаривая с другими женщинами, несмотря на то что дала себе слово не опускаться до дурацкого языка, придуманного англичанами в Индии.

— Это мистер Листон его курит? — спросила я, взяв в руки мундштук.

Мэг засмеялась.

— Нет, это мой. Через воду курить намного легче, — пояснила она. — Она охлаждает дым, прежде чем он попадает тебе в рот. О Боже, малышка Гвендолин, она порвала платье!

Мэг ринулась к своей всхлипывающей дочке. Оставшись наедине с кальяном, я взяла резной мундштук в рот. Он был гладким и чуть сладковатым на вкус.

Успокоив дочь и отослав ее к айе, Мэг вернулась ко мне. Другие женщины, увлеченные разговорами, разбились на маленькие группки.

— Хочешь как-нибудь покурить со мной? — спросила Мэг, отрешенно улыбаясь.

— О, я не курю, — сказала я. — Мне даже не нравится запах сигар Сомерса.

— Глупенькая, — произнесла она. — Тебе не придется курить табак.

Она открыла небольшой ящик стола, расположенный под белой мраморной столешницей, и вынула из него деревянную шкатулочку. Сделанная из мангового дерева, шкатулка закрывалась прикрепленной при помощи петель крышечкой. Мэг прижала ее, и крышка, подскочив, открылась. Внутри лежало шесть черных шариков, каждый размером с крупную горошину.

— Что это?

Я коснулась липкого шарика кончиком пальца.

— Это Белый Дым. Опиум. Практически безвреден. Знаешь, из него делают настойку опия, обезболивающее. И что бы мы без нее делали! Она спасала меня три раза во время родов.

— Три раза? — повторила я, затем прикусила язык. Гвендолин была единственным ребенком Мэг.

— Разве ты ею не пользовалась?

Я покачала головой.

— Ну конечно же, когда ты рожала своего малыша… — Она изучающе посмотрела мне в лицо. — Все во время родов принимают ее в больших количествах. Зачем же терпеть боль?

Я издала невнятный звук.

— Ну, значит, в следующий раз ты обязательно воспользуешься ею. И тебе следует давать препараты на основе опия своему сыну, чтобы помочь ему справиться со всевозможными болями, — «Стимулирующее средство Годфрая» или «Сироп матушки Бейли».

— Травяные чаи, которые готовит моя айя, когда у Дэвида болит животик, отлично помогают, — ответила я.

Мэг нахмурилась.

— Ты хочешь сказать, что он никогда не страдал от фурункулов, потницы или от боли в ушах? А как же лихорадки во время Жаркого сезона?

Ее голос звучал тихо и настойчиво.

Интересно, почему я внезапно почувствовала себя виноватой за то, что у меня такой здоровый ребенок?

— Я всегда даю эти средства Гвендолин, чтобы ее успокоить, когда она слишком возбуждена или когда не хочет ложиться спать. Это гораздо безвреднее джина, который используют некоторые матери. «Средство Годфрая» просто волшебное. «Спокойствие за бесценок» — как и написано на бутылке. Она засыпает моментально. Я привезла с собой целый чемодан этого лекарства.

Мне вспомнились Парадайз-стрит и ребенок Элси, умерший от передозировки «Успокоительного сиропа матушки Бейли».

— С Дэвидом у меня никогда не было таких проблем, — сказала я. — Мне очень повезло.

Мэг прикоснулась к кальяну.

— Ну, тогда ладно. Но, послушай, это не лекарство, а скорее развлечение. Иногда я делаю пару затяжек днем, когда все спят. Почти все мои друзья в Лакхнау курили опиум. Мы называли его «Восторг мечтателя». Почему бы тебе не зайти ко мне на следующей неделе и не попробовать?

— Я не уверена…

— Давай же, Линни, разве ты не одна из мэм-саиб, которой до смерти надоело сидеть целыми днями взаперти в огромном доме? Неужели тебе не хочется немного развлечься?

Я посмотрела в ее зеленые глаза, окруженные тяжелыми, припухшими веками. Ее немигающий взгляд странно притягивал.

— Хорошо. На следующей неделе. Но, Мэг, — предупредила я, — я попробую только один раз.

Она медленно кивнула. Я видела, что Мэг больше не была той женщиной, какой она мне запомнилась, — отважной и жизнерадостной, импульсивной и откровенно выражающей свои мысли. Теперь она стала точно такой же усталой и апатичной, как и все остальные англичанки, которые провели слишком много времени под индийским солнцем.