После визита мистера Якобса Па не давал мне бездельничать. Я больше ни разу не назвала его «Па». Я вообще редко к нему обращалась, а если это было необходимо, то называла по имени. Рэм не мог регулярно водить к нам клиентов, опасаясь, что домовладелец пронюхает, в чем тут дело, и вышвырнет нас отсюда или, что еще хуже, потребует взять его в долю. Вместо этого, как только я возвращалась с работы, Рэм заставлял меня переодеться в чистую одежду: похожее на детское платьице и передник, который он купил в магазине подержанной одежды. Я заплетала косы, надевала соломенную шляпку с голубыми ленточками, также купленную Рэмом, и он отводил меня к клиентам.

Я не знала, как он находил этих мужчин. Они всегда были старыми или, может, просто казались такими. Им нравилось, как я выглядела — маленькая хрупкая девочка, которую к ним в отель или на съемную квартиру приводил за руку грубый коренастый мужчина. Все они были разными. Большинство приезжало из Лондона или Манчестера по делам, попадались клиенты из Шотландии и даже из далекой Ирландии. Некоторые вели себя грубо, а кое-кто был нежен. Кому-то требовалось немало времени, чтобы кончить, а кто-то взрывался раньше, чем я успевала задрать юбку и сесть на кровать или на стол.

Хотя иногда за ночь мы могли побывать у двух незнакомых мне мужчин — Рэм всегда ждал неподалеку, чтобы забрать деньги, — были и постоянные клиенты, которые платили за всю ночь. Я звала их Понедельник, Среда и Четверг. К этим троим я даже привязалась — они хорошо ко мне относились и предпочитали слышать мой смех, а не рыдания. Я знала, чего от них ожидать, и многому у них научилась.

Понедельник называл меня Офелией и, кое-как совершив половой акт, всегда плакал. Он задаривал меня сладостями и гладил по голове, говорил со мной о Шекспире и цитировал его пьесы и сонеты. Как и мистер Шекспир, Понедельник был драматургом, но так и не смог добиться известности. Он часто рассказывал о том, как жена бросила его и забрала с собой их маленькую дочь, из-за того что у него появилась навязчивая идея о славе. В этом месте слезы Понедельника переходили в бурные рыдания, и он качал головой, глядя на меня, лежавшую посреди сбитого постельного белья, словно сожалея, что так поступил со мной, но все равно не мог сдержаться.

— Мое невинное дитя! — восклицал он, заламывая руки. — Такая невинная, такая чистая, рожденная, чтобы познать тайны жизни. Ты же хочешь познать смысл всех тех вещей, что происходят вокруг тебя?

Среда любил наблюдать, как я моюсь, и каждый раз, приходя к нему, я уже знала, что меня ждет медная ванна с теплой водой возле весело горящего камина. После купания и мытья головы с душистым лавандовым мылом (он каждую неделю приносил новый кусок и разрешал мне забирать домой старые) Среда насухо вытирал меня толстыми мягкими полотенцами и нес в кровать. Ему нравилось смотреть на меня и осторожно касаться моей кожи. Я не знаю, стыдился ли Среда какого-то физического недостатка или просто был не способен на большее, но он никогда не раздевался. Зато он не имел ничего против, если я засыпала. А это случалось постоянно — трудно не заснуть, проработав весь день в мастерской, особенно после теплой ванны, когда тебя уложили на мягкую постель и нежно гладят руками, мягкими, как у ребенка. Когда Рэм стучал в дверь, мне совсем не хотелось уходить.

Но больше всего мне нравился Четверг. Он обожал меня кормить и, проведя некоторое время со мной в номере красивого отеля на Лорд-стрит, всегда затем брал меня с собой вниз, в обеденный зал, где свет канделябров мерцал на серебряных подносах и тарелках, отполированных до зеркального блеска. На стенах, оклеенных элегантными сине-серебристыми обоями приглушенного оттенка, висело множество написанных маслом картин. Высокие окна запотевали от тепла щедро натопленных каминов и тел, разогретых изысканной едой, обильной выпивкой и, подозреваю, мыслями о том, что ждет их в комнатах наверху.

В отеле я должна была называть Четверга дядюшкой Горацио. Неужели все эти люди за столиками, или те, которые разносили чистое белье и подносы с едой по комнатам, или вот эти, обслуживающие нас в обеденном зале, действительно верили в то, что я его племянница? Или они на все закрывали глаза, предпочитая не видеть правду, с вежливыми улыбками, подобострастными наклонами головы и реверансами старались не замечать ложь, жадно принимая монеты, которые дядюшка Горацио раздавал направо и налево?

Дядюшка Горацио был необъятных размеров. Хотя мне без особых усилий удавалось удовлетворить его наверху, здесь, за столом, удовлетворить его ненасытный аппетит казалось невыполнимой задачей. Он заказывал целые горы еды, кормил меня настоящими деликатесами — жареными цыплятами с хрустящей золотистой корочкой, палтусом под соусом из лобстеров, картофельным пюре, выложенным затейливыми завитками и запеченным до золотисто-коричневого цвета. Четверг даже угощал меня сладким вином. Вкус этого напитка оставил меня равнодушной, но мне нравилось смотреть, как красиво играют отблески огня на темно-рубиновой поверхности вина. Дядя Горацио всегда заказывал столик у камина.

Именно здесь, в изящном обеденном зале с высоким потолком, где витали запахи жареного мяса и жженого сахара, помады для волос и изысканных духов, наблюдая за богатыми и уверенными в себе людьми, я изучала их манеру говорить и вести себя и старалась все это запомнить. Я рассматривала, как одеты леди за соседними столиками, как аккуратно они промакивают губы узорчатыми салфетками, слушала их музыкальный смех. Я запоминала их произношение: теперь я понимала, что моя мама говорила гораздо хуже, чем эти дамы. Это было легко, я словно играла в игру, притворяясь, что слушаю, как дядя Горацио рассказывает мне о своих делах, об огромном состоянии и о просторном доме в Дублине. Он поведал мне о своем детстве, проведенном в деревне в Ирландии, о том, как по воскресеньям тайком выбирался из дому, чтобы поиграть с деревенскими мальчишками в хоккей на траве, о том, что научился много есть, чтобы заполнить пустоту, появлявшуюся в его душе, когда родители уезжали в путешествия, иногда на целый год, и оставляли его дома одного. Дядя Горацио часто приносил мне мягкий кекс с изюмом и корицей — он называл его «маффин». В детстве это было его любимое лакомство. Кекс пекла старая кухарка, которая работала у них в доме, когда дядя Горацио был еще ребенком, и до сих пор жила у него в доме в Дублине. Кекс обычно был завернут в дорогой платок, и Горацио уговаривал меня взять его с собой.

— Ты и правда такая голодная, как мне кажется? — однажды спросил он, после того как я быстро, но аккуратно высосала устрицу из раковины. — Или ты ешь, чтобы порадовать меня?

Я промокнула губы салфеткой, затем положила руки на колени, старательно выбирая слова, прежде чем ответить. Знал ли он, что такое голод? Разве он может представить себе, что, прежде чем прийти сюда к нему, я весь день проработала в мастерской, фальцуя страницы ножом с костяной ручкой, и теперь мои ладони болели так, словно мне под кожу натолкали острых камешков? Что днем мне дается только пятнадцать минут на то, чтобы справить все естественные потребности и поспешно проглотить принесенный из дому кусок хлеба с сыром?

— Я всегда такая, какой кажусь, уверяю вас, дядя Горацио, — сказала я. — И разве я могу не испытывать голода, оказавшись перед такой замечательной едой и в такой прекрасной компании?

Он долго на меня смотрел.

— Тебя плохо кормят, это я вижу. Но тебя также мучит голод иного рода, Линни. Ты стремишься узнать и понять все то, что видишь вокруг. Это написано у тебя на лице.

Я поднесла бокал ко рту, слегка пригубила алую жидкость, затем снова поставила его на белоснежную скатерть.

— Может быть, и так, — ответила я. — Возможно, у меня душевный голод.

Я слово в слово повторила то, что недавно услышала из уст бледного молодого человека, сидевшего за столиком позади нас. Я понятия не имела, что могли означать эти слова, хотя, конечно, имела представление о душе: я все еще регулярно посещала воскресные службы в церкви.

Дядюшка Горацио засмеялся. Его лицо раскраснелось от выпитого вина и бренди, по влажным от пота волосам на шею стекала растаявшая помада.

— А ты смышленая маленькая шалунья, нужно отдать тебе должное. А теперь поговори со мной как ирландка, я что-то сегодня скучаю по дому.

Я прочитала стихотворение, а затем пересказала ему несколько услышанных ранее глупых историй, копируя его ирландский акцент, который давался мне очень легко.

Дядюшка Горацио кивал, широко улыбаясь и качая головой, словно удивляясь.

— Ну разве ты не чудо? Можно подумать, что ты родилась в Дублине и все детство провела на Грэфтон-стрит за чаем.

Затем он подозвал официанта и заказал мне груши с кремом, а себе — ромовый пудинг с густым соусом, и мы на время прервали свою беседу.

Я скучала по своим старым подругам. Я дружила с двумя девочками, с которыми работала в переплетной мастерской, — Минни и Джейн. Минни была на год старше меня, а Джейн — на год младше. Нас отпускали с работы на четыре часа раньше, чем наших матерей, и мы часто шли домой вместе, разговаривая — а иногда понимая друг друга без слов — о модных шляпках и вышитых бисером сумочках, которые у нас когда-нибудь появятся, или споря о том, что в мире самое вкусное. Бывало, мы даже держались за руки, как настоящие подруги. Но сейчас у меня не оставалось времени на дружбу: после работы я должна была стремглав лететь домой, чтобы успеть приготовить нехитрый ужин, поесть и переодеться, прежде чем Рэм отведет меня к очередному клиенту. Минни и Джейн с пониманием отнеслись к моему объяснению, что отчим задаст мне трепку, если я не успею приготовить ему ужин, и все так же улыбались при встрече, но я остро чувствовала, что нашей дружбе пришел конец.

Еще я скучала по соседям. Раньше, по вечерам, когда погода была хорошая, мы с мамой, бывало, сидели во дворе в компании других женщин и девушек, живших на Бэк-Фиби-Анн-стрит. Я обычно устраивалась рядом с мамой, которая брала с собой шитье или что-то штопала. Другие женщины держали на руках младенцев или, как и мама, занимались починкой одежды. Мы все смотрели, как играют во дворе малыши. Я слушала местные сплетни о том, кого с кем видели, какие ссоры у соседей было слышно сквозь тонкие стены, чьи дети заболели и чья бабушка лежала при смерти. Хотя остальные женщины вели себя довольно грубо и у многих из них почти не было зубов, а разговаривая, они придерживали табачную жвачку за щекой или нижней губой, мне нравилось проводить в их обществе полчаса, прежде чем отправиться спать.

Теперь я, следуя за Рэмом, проходила мимо них с опущенной головой, в полной уверенности, что соседки догадываются, куда он меня ведет. Я часто слышала шепот и приглушенные голоса за спиной и понимала, что стала объектом сплетен, но ни одна из этих женщин ни разу не подошла ко мне, чтобы спросить, как у меня дела. Наши соседки знали свое место.

Но несмотря на это, кто-то рассказал обо мне дамам из Общества благочестивого поведения; наверное, это сделала Мэй Скейт, которая жила в подвальном помещении в доме напротив. Мэй всегда хорошо относилась к маме и не раз дружески обнимала ее, когда замечала, что у той разбита губа или появился синяк под глазом. За полгода до смерти мамы Мэй Скейт похоронила своего третьего мужа. У нее осталось шестеро детей, и Мэй поклялась, что больше ни одному мужчине не позволит даже пальцем к ней прикоснуться. Она любила повторять, что Господь благословил ее, послав сыновей, и трое старших из них, все крепкие и сильные ребята, уже зарабатывали на хлеб с маслом для семьи.

Краешком глаза я часто замечала, как Мэй смотрела мне вслед, когда я поспешно уходила вместе с Рэмом. Она стояла, скрестив толстые голые руки — Мэй никогда не носила шаль — на обвисшей груди, повернув голову в нашу сторону. Как-то я услышала, как она воскликнула, ни к кому не обращаясь: «Нехорошо это, очень нехорошо!»

Так что, когда однажды теплым осенним вечером к нам в дверь постучалась хорошо одетая женщина, я решила, что ее направила к нам Мэй Скейт.

— Это ты Линни Мант?

Я кивнула, чувствуя, что мое сердце заколотилось с бешеной скоростью. Ко мне никто никогда раньше не приходил. Я все еще была одета в испачканное чернилами и клеем рабочее платье — мы как раз поужинали, и я не успела переодеться для вечернего выхода.

— Меня зовут миссис Пол, и я из Дамского общества благочестивого поведения. Мне можно войти к вам и поговорить с тобой? — чопорно спросила она, стоя в узком вонючем коридорчике возле нашей двери.

Я посмотрела через плечо на Рэма, ожидая его решения. Рэм сидел на лавке и смотрел на огонь, словно и не слышал стука в дверь и вопроса женщины.

Когда он ничем не выказал протеста, я открыла дверь и отступила, позволив женщине войти. Она была строго, но со вкусом одета: на ней было синее батистовое платье, темно-синий короткий поплиновый жакет и такого же цвета шляпка. Платье и жакет были простого кроя, но прекрасно сшиты. На плече у дамы висела большая серая полотняная сумка, заменявшая ридикюль.

— Как поживаешь, Линни, у тебя все хорошо? — спросила она.

Я кивнула, скрестив пальцы за спиной. Я неожиданно испугалась, хотя голос у женщины был добрый. Ее перчатки тоже оказались синими, и я без всяких на то причин подумала, что с ее стороны было разумно не надевать белые, если она собиралась на Воксхолл-роуд.

— Сколько тебе лет? Я бы дала тебе десять.

— Мне недавно исполнилось двенадцать, — сказала я почти шепотом. Я не знаю, чего тогда боялась: скорее всего, я решила, что она заберет меня в исправительную колонию для детей. На Воксхолл-роуд о колонии рассказывали ужасные истории.

Кажется, леди удивилась.

— Двенадцать? А я просто зашла к вам, чтобы кое-что показать. Это твой отец? — Она посмотрела на Рэма, который до сих пор не сказал ни слова и даже не пошевелился.

Я снова кивнула.

— Мистер Мант, если я не ошибаюсь? — спросила она.

Рэм что-то утвердительно проворчал и встал с лавки.

— Что привело вас сюда и зачем вам знать, как меня зовут?

— Уверяю вас, мистер Мант, я не собираюсь создавать вам проблемы. Я проверяю, в каких условиях живут дети на закрепленной за мной территории.

Я медленно выдохнула. Не похоже, что она собиралась меня забрать.

— Что вы имеете в виду под «условиями»? — задал вопрос Рэм.

Миссис Пол облизнула губы. На ее висках блестел пот.

— Я проверяю, все ли с ними в порядке и здоровы ли они. А также приглашаю их прийти и принять участие в наших воскресных занятиях для детей, которые проводятся в церкви. Думаю, Линни будет интересно на это взглянуть, — сказала она, затем открыла сумку и достала из нее свернутые листы бумаги. — Там есть красивые картинки.

Когда я брала буклет, миссис Пол заметила синяк на моем запястье: несколько дней назад один из клиентов грубо схватил меня за руку.

— Откуда у тебя это, милая? — поинтересовалась она, глядя на Рэма.

Я быстро прикрыла синяк другой рукой.

— Я… я не помню, — ответила я, не сводя с нее глаз и взглядом моля ее, чтобы она догадалась о том, в чем я не осмеливалась признаться. Рэм избил бы меня, скажи я правду.

— Кто-то плохо с тобой обошелся? — спросила миссис Пол, снова посмотрев на Рэма.

«Да, да! — чуть не плакала я. — Взгляните на меня, миссис Пол! Взгляните на меня и догадайтесь, чем Рэм заставляет меня заниматься каждую ночь!»

— Она просто получает то, что заслуживает, если плохо выполняет мои поручения. Насколько я знаю, это обязанность отца — следить за воспитанием своей дочери, — произнес Рэм, повысив голос.

Миссис Пол кивнула. Несмотря на то что на ее щеках выступил румянец, голос оставался твердым и приятным.

— Да. Отец обязан воспитывать своих детей, кормить их и одевать. И обеспечивать им защиту. Полагаю, вы выполняете свои обязанности?

— Да, можете не сомневаться, — ответил Рэм. — Выполняю. И не вам меня проверять. Нет такого закона, в котором указано, как родители должны воспитывать своего ребенка. А церковь пусть не вмешивается не в свое дело.

Пока Рэм негодовал, я склонилась над буклетом. На нем был написан стих из Библии и объявление о воскресных дневных занятиях для детей прихожан. «Все посетившие занятия получат ломоть хлеба с джемом после окончания урока», — прочитала я.

— И разве это не достойно порицания, мистер Мант? То, что люди, выступающие против жестокого обращения с детьми, сталкиваются с противостоянием.

— Вы уже закончили? Моей девочке некогда прохлаждаться тут с вами. Отдай это обратно, Линни, — приказал мне Рэм.

Отдавая буклет, я спросила:

— Там всем будут давать хлеб с джемом?

Миссис Полл сделала шаг ко мне.

— Значит, ты умеешь читать, милочка?

— Да, — ответила я. — Я уже давно читаю. — «И разве вы не слышите, как правильно я говорю? Разве не видите, миссис Пол, что мне здесь не место? Заберите меня отсюда, пожалуйста!»

Это были мысли маленького ребенка, который совсем не разбирался в жизни.

— Ну, если так… — в голосе миссис Пол послышалось удивление. — А ты хотела бы помогать нам во время занятий по Библии, которые мы проводим с младшими детьми по воскресеньям? Это совсем просто, правда. Мы читаем им отрывки из Священного Писания, поем с ними церковные гимны и разговариваем о Боге и о праведной жизни. — Она машинально протянула ко мне руку, чтобы поправить выбившийся из-за уха локон, и я почувствовала, что непроизвольно тянусь навстречу этой руке в перчатке. Рука миссис Пол на миг задержалась возле моей щеки, и я закрыла глаза, вспоминая прикосновения мамы.

«Да, я бы хотела этого, — подумала я. — Мне бы так этого хотелось!» Я открыла рот, чтобы произнести эти слова, но Рэм меня опередил.

— У нее нет на это времени, — сказал он. — Я разрешаю дочери посещать утреннюю воскресную проповедь в церкви и молиться на могиле матери, но затем она должна идти домой.

— Но все это займет не больше часа, мистер Мант, и я уверена, что Линни понра…

— Как ее отец, я считаю, что мне лучше знать, чем занять свою дочь по воскресеньям, — отрезал Рэм, вставая. — И думаю, только мне позволено решать, как Линнет распорядится своим временем. И не ждите, ноги ее не будет ни на одном из ваших занятий!

Миссис Пол направилась к двери, давая таким образом понять, что ее визит, если это можно было так назвать, окончен.

— Тогда, Линни, я желаю тебе хорошо провести выходные. Надеюсь, мы еще встретимся, хотя бы в церкви на проповеди.

Я кивнула, прикусив нижнюю губу и испытывая жгучее желание броситься к ней, схватить за руки и не отпускать. Я знала, что моя жизнь здесь, но мне так хотелось учить малышей, рассказывать им библейские истории. Мне хотелось провести воскресенье с леди, которые носят перчатки, а затем, после занятий, получить хлеб с джемом. Мне хотелось… Мне столько всего хотелось!

Но я молчала и не двинулась с места.

— Всего доброго, мистер Мант, — сказала миссис Пол, подняв голову.

Она открыла дверь и вышла. Я слышала шорох ее одежды, пока миссис Пол спускалась по лестнице, и всем сердцем желала последовать за ней. Я знала, что никогда не попаду на занятия в церкви. Я понимала, что ни Церковь, ни миссис Пол, ни остальные леди из Дамского общества благочестивого поведения не смогут мне помочь. Даже если бы мне хватило мужества рассказать им обо всем, в словах Рэма заключалась горькая истина: никто не имел права указывать родителям, как им воспитывать детей, или вмешиваться в их жизнь. Никто.

Мне исполнилось тринадцать, и я здорово подросла. Я знала, что мама осудила бы меня — не за то, что я была шлюхой, ведь в этом не было моей вины, а из-за моих дурных поступков и еще более дурных, злонамеренных мыслей.

Целыми днями, работая в мастерской, я обдумывала всевозможные способы убийства Рэма Манта. Способы были разнообразными и мучительными, и в них неизменно принимал участие мой нож с костяной ручкой. Я также представляла себе, как одного за другим убью всех мужчин, к которым меня водил Рэм, кроме сентиментального плаксивого Понедельника и добродушного дядюшки Горацио. К тому времени чистоплотный Среда перестал приезжать в Ливерпуль по делам. Мне не хватало еженедельной ванны, и снова приходилось мыться чуть теплой водой в нашем старом помятом тазу.

Но все остальные! Для меня все они были одинаковыми, не важно, к какому сословию они принадлежали. Все мои клиенты заботились только об одном — чтобы червяк у них между ног вырос до размеров змеи, а затем елозил и дергался во мне до тех пор, пока наконец, содрогаясь, не умирал. Входя в комнату, где меня ждал очередной клиент, я сразу же оценивала обстановку. Я искала глазами тяжелую вазу, которой при случае можно раскроить череп, или острый серебряный нож на обеденном подносе, способный одним ударом вспороть сонную артерию. Конечно, это были всего лишь приятные фантазии, хотя порой я на самом деле была вынуждена защищаться от клиентов.

Мне приходилось пускать в ход зубы и кулаки, чтобы защитить себя от мужчин, которые силой пытались принудить меня к тому, на что я никогда не согласилась бы. Однажды я схватила тяжелое серебряное пресс-папье и ударила им в висок одного хромого джентльмена, который хотел порезать мне ладонь, чтобы слизывать мою кровь, одновременно вкушая удовольствие от моего тела. Но страшнее всего мне было с человеком в плаще с капюшоном, от которого сильно несло конским п'отом. Увидев принесенные им инструменты и догадавшись, что именно он собирался со мной проделать, я попыталась вырвать руку из его цепких лап. Он сдавил мою кисть сильнее, но я не собиралась сдаваться. Я схватила кочергу, стоявшую возле камина, и изо всех сил ткнула его ею в живот. Мне пришлось проделать все это левой рукой, но силы удара хватило, чтобы заставить его меня выпустить. Я убежала. Побои, которыми наградил меня Рэм, когда я вернулась с пустыми руками, показались мне мелочью по сравнению с тем, чего мне удалось избежать.

Но несмотря на подобные инциденты, желания большинства мужчин не отличались особой фантазией. Они просто хотели снять особого рода напряжение, которое считали настоящей мукой, и мои действия, соответственно, были несложными и не требовали больших усилий.

Чтобы скрасить серые будни и отыграться за неприятные ощущения во время этих ночных визитов, я уносила с собой любые безделушки, которые могла найти и исчезновение которых обнаруживалось не сразу, — серебряную запонку, крошечный медный компас, чашку, маленькую вазочку или миниатюрную декоративную пепельницу, расписанную китайским орнаментом и цветами. Пока клиент одевался, мне не составляло особого труда спрятать какую-либо вещичку в складках шали, в ботинке или даже под шляпкой. На следующий день, возвращаясь с работы, я продавала украденное на рынке возле Грейт-Шарлотта-стрит. Часть монет я тратила на тянучки и пирожные, которые съедала по дороге домой, чтобы Рэм ничего не заподозрил. Я не хотела, чтобы он знал, что я ворую у клиентов, по двум причинам: во-первых, он стал бы отбирать у меня вырученные от продажи краденого деньги, а во-вторых, воруя вещи у мужчин, с которыми мне приходилось спать, я чувствовала себя более сильной и взрослой — я обманывала не только клиентов, но и Рэма Манта. Сами безделушки были мне глубоко безразличны, значение имело только это ощущение силы.

Купив сладости, я направлялась в «Подержанные товары Армбрустера». Это место напоминало мне кладбище вещей, которые когда-то принадлежали морякам, бабушкам и дедушкам, отцам и матерям и их детям. Здесь было отделение для вещей, связанных с морем, — деревянных и медных компасов, квадрантов, подзорных труб и корабельных кубков из сине-белого фарфора, на каждом из которых был изображен корабль. В лавке пылились целые горы железных мельниц для кофе и выцветших медных сковородок, мехов для очага, изразцовых плиток, аккуратно вынутых из чьего-то камина. Там был даже один надколотый фаянсовый кубок грубой работы с надписью «Успеха тебе, Герой Пруссии, 1769» черными буквами. Здесь лежали сваленные в кучи одеяла, воняющие мочой, и отрезы грязной уэльской фланели, полосатые и с каемкой носовые платки, куски грубых выцветших половиков и вытертые посредине ковры.

А сколько тут было стекла! Длинные ряды черных бутылок из-под виски или лекарств стояли рядом с бокалами на коротких толстых ножках и графинами из свинцового хрусталя с синеватым оттенком. Им не было конца, один предмет казался причудливее другого. Я представляла себе мальчишек со стекольного завода, со слезящимися глазами, изъеденными испарениями щелочи, которую смешивали с известью и песком. Здесь, в этой сырой лавке, за бесценок продавалась их работа, часто стоившая им зрения. И лавка, и все ее товары были пропитаны их п'отом и отчаянием.

Я сразу же проходила мимо этих печальных осколков чьей-то жизни и направлялась к книгам. На согнувшихся под тяжестью груза полках были навалены целые горы книг в грязных и помятых переплетах, с пожелтевшими и покрытыми пятнами страницами и потемневшими корешками. Любую из них можно было купить за один или два пенни. Иногда полное собрание сочинений одного автора продавалось за пять монет. Я покупала книгу за книгой, прятала их у себя под кроватью, а затем, прочитав, снова перепродавала или обменивала на другие. В отличие от сладостей, которые являлись простым капризом, книги были необходимы мне как воздух.

Когда была жива мама, я читала перед сном ради удовольствия. Теперь же, с того дня, когда нас посетил мистер Якобс и началась моя новая жизнь, каким бы измученным ни было мое тело, ложась в свою постель, я чувствовала, что в моей голове продолжают с бешеной скоростью кружиться мысли и образы. Иногда уродство и мерзость происходящего переполняли разум настолько, что мне казалось, будто голова вот-вот лопнет и наружу, заливая подушку, словно поток нечистот, хлынут все эти гадкие слова и запахи. Чтение действовало на меня словно целебный бальзам, без книг я не могла прийти в себя и успокоиться настолько, чтобы заснуть. Мне приходилось ждать, пока из другого конца комнаты не раздастся храп, свидетельствующий о том, что теперь меня не застанут врасплох. Затем я читала при слабом свете свечи, пока не проваливалась в беспамятство. Я читала все, что попадалось мне под руку, — от Дефо и Свифта до Энн Рэдклиф и Элизабет Гамильтон, от приключений и любовных романов до мемуаров.

Мелкие кражи и те дополнительные развлечения, которые я могла себе позволить, — изощренные планы пыток и убийств и мечты о том, как я, став молодой леди, отдыхаю в роскошной спальне и обедаю в дорогом ресторане, делали мою жизнь более или менее сносной и помогали мне выжить.

Не было такого дня, когда я не вспоминала бы о маме и о ее мечтах, связанных со мной. Я пыталась представить, что бы она подумала, если бы увидела, кем я стала — шлюхой, лгуньей и воровкой. И каждое воскресенье, придя на кладбище и положив руку на покосившийся крест, я клялась маме, что когда-нибудь стану лучше, чем сейчас. Что я не останусь навсегда той Линни Мант, какой меня знают здесь. Что я превзойду даже тех разряженных в меха и перья, жеманных молодых девиц, выходящих из экипажей возле театра. Я стану Линни Гау, и мама, глядя на меня с небес, будет мною гордиться. Я поклялась, что это обязательно случится.