Меня грубо трясли.

— Проснись, девочка! Тебе уже пора вставать. Давай, поднимайся.

Мое тело пронзила такая острая боль, что я вскрикнула, открыла глаза и увидела перед собой расплывчатое лицо пожилой женщины.

Болело все. Я не могла пошевелиться, прикованная к кровати стуком крови в висках и ужасной болью в груди.

— А теперь вставай. Ты пролежала здесь уже целые сутки.

— Пожалуйста, — прошептала я, пытаясь облизнуть губы. — Пить. Дайте мне воды, пожалуйста.

Женщина, кажется, меня не слышала. На ней был серый халат, из-за чего она вся казалась серой — волосы, кожа и одежда тоже были серыми.

— Приходил хирург и зашил тебя. — Ей приходилось повышать голос, чтобы перекричать вопли, проклятия и молитвы, раздававшиеся повсюду. — Одевайся. Другим тоже нужна кровать. Выйдешь через эту дверь, — сказала женщина, указывая пальцем в другой конец длинной комнаты.

Она бросила на пол мои башмаки, затем швырнула на край кровати зеленое платье, заскорузлое от крови и воняющее болотом. Моя грудь была замотана коричневым, изъеденным молью шарфом.

— У тебя больше ничего с собой не было. Впрочем, на тех, кто сюда попадает, обычно нет даже обуви. Теперь поторопись.

— Хирург? — прошептала я. — Где я?

— Что? — спросила женщина, наклоняясь поближе.

— Что это за место? — снова спросила я, цепенея от ужаса.

— Это больница при работном доме на Браунлоу-хилл.

Я подняла голову, несмотря на то что это движение вызвало новый приступ боли.

— Никто не выходит из больницы живым. Теперь я умру?

Женщина покачала головой.

— Идиоты! Единственная причина, по которой такие, как ты, думают, что все, кто попадал в больницу, умрут, это то, что к нам обращаются только те, кто уже стоит одной ногой в могиле. Не наша вина, что им уже нельзя помочь. Тебе повезло. Какая-то добрая душа принесла тебя под нашу дверь и перевязала рану этим шарфом. Иначе бы ты истекла кровью. Поторопись, девочка. Если тебе некуда идти, отправляйся в работный дом. Когда выздоровеешь, тебе назначат работу.

Женщина развернулась и ушла.

Ужас происшедшего вдруг вернулся ко мне.

— Нет! — воскликнула я, снова закрывая глаза. — Нет.

Я вспомнила, как лежала на ковре в доме на Роудни-стрит, вспомнила запах паленых волос. Волосы и ножницы. И тот мужчина… старик, которого я убила. Я его убила. Что, если меня найдут, посадят в тюрьму, повесят, а затем мое тело бросят в яму с негашеной известью, как обычно поступают с убийцами?

Что случилось потом? Еще одно воспоминание. Было темно и мокро. Был ли это только сон, еще один сон о моей матери, плывущей под водой Мерси? Но мне было холодно, я так замерзла. Теперь я вспомнила, как подумала: «Мама? Это ты, мама?» Я чувствовала, как сзади меня что-то толкает. Нет, это была не мама. Это был Кленси. И голоса мужчин, называвших друг друга Гиб и Вилли. Это Вилли спас мне жизнь, принеся сюда.

Застонав, я села на матрас, темно-коричневый от крови, рвоты, мочи и испражнений. Глубоко дыша, я попыталась сдержать вызванную болью тошноту. Я неуклюже сняла с себя шарф, сжимая зубы от усилий и не обращая внимания на следившую за мной мутным взглядом старуху на соседней кровати, которая стояла совсем рядом с моей. Под шарфом была толстая, пропитанная кровью фланелевая повязка, обмотанная вокруг моей груди. Влезть в платье казалось непосильной задачей, но помочь мне было некому. Я догадалась, что женщина, которая со мной разговаривала, сама была из работного дома, на ее лице я не заметила ни капли сострадания.

Наконец мне удалось одеться. Старуха вдруг потянулась ко мне и толстым пожелтевшим ногтем погладила зеленый шелк платья, беззубо улыбаясь и что-то неразборчиво лопоча. Я бросила коричневый шарф ей на кровать. Она схватила его, обнюхала и стала гладить, словно котенка или щенка. Сунув ноги в раскисшие башмаки и не зашнуровав их, я поплелась через длинную комнату, полную стонущих, умоляющих о помощи мужчин и женщин. Это было похоже на еще один кошмар. Я прошла через несколько отделений больницы, машинально читая надписи на палатах: «Сумасшедшие», сквозь измочаленные, закрытые на висячий замок двери которой доносились отчаянные вопли и сдавленные голоса; «Чесотка и короста», откуда слышались тихие стоны и приглушенный плач. В палате с надписью «Оспа» царила мертвая тишина, и, наконец, ужаснее всего оказалась какофония многоголосого страдальческого плача из-за дверей палаты с лаконичной надписью «Дети».

Ступив в туманную сырость утра, я обошла работный дом, расположенный слева от больницы, и зашагала по тропе, ведущей к главной дороге. Я шла не останавливаясь, потому что знала: если я сейчас упаду, меня снова принесут в работный дом. Тем временем туман рассеялся, и на смену ему пришли бледные лучи зимнего солнца. Уже приближаясь к Воксхолл-роуд и к шлюзам канала Лидс-Ливерпуль, я заметила толпу зевак на Локс-Филдс. Они стояли, глядя на двух молодых людей, которые собирались подраться из-за чего-то, о чем, наверное, спорили всю ночь в одной из многочисленных в этом районе таверн.

Я прошла мимо них в тяжелых башмаках и испорченном платье, время от времени сгибаясь пополам от боли. Люди расступались передо мной. Я чувствовала себя такой же дряхлой и беспомощной, как та старуха, которая дожидалась смерти на больничной кровати, та, которой понравилось мое платье.

Когда я открыла дверь и рухнула на пороге, у Рэма чуть челюсть не отвисла.

— Что… — начал он.

Но я снова поднялась на ноги, прошла через комнату и опустилась на свой тюфяк. Из-за невыносимой боли я могла лежать только на спине. Я нащупала одеяло, но не смогла натянуть его на себя. Я лежала с открытыми глазами, когда Рэм подошел, чтобы взглянуть на меня.

— Что с тобой случилось? — спросил он, рассматривая порванное платье, обмотанную вокруг моего тела грязную фланель и мои остриженные волосы.

Я увидела, как он стиснул зубы от гнева.

— Я думал, ты от меня сбежала, когда пришел туда вчера, но никто не ответил на стук. Только посмотри на себя! Ты что, не исполнила приказа того джентльмена? Ему пришлось тебя наказать?

Я закрыла глаза.

— Мне тоже следовало бы тебя проучить. Это платье стоило много денег, — продолжал Рэм. — Тебе придется зашить его и отстирать от крови.

Он повысил голос, но в нем слышалась растерянность, которая была не свойственна Рэму. Мне показалось, что он заставлял себя говорить сердито.

— Если ты еще несколько дней не появишься в переплетной мастерской, они никогда больше не примут тебя обратно на работу. И некоторое время я не получу от тебя ни гроша, поскольку ты не сможешь обслуживать клиентов. Если бы ты не была в таком состоянии — что, черт возьми, случилось с твоими волосами? — я вздул бы тебя так, что ты на всю жизнь запомнила бы. Бесполезная дрянь! — прорычал он.

Затем Рэм умолк, и я почувствовала, что он укрыл меня одеялом.

— Тебе лучше некоторое время полежать спокойно, — сказал он.

Его жесткая ладонь легла мне на затылок, приподнимая голову, а губ коснулся ободок чашки. Я открыла рот, и в него полилась прохладная вода.

Я жадно глотала воду, не издавая при этом ни звука. Будь я плаксой, я наверняка разрыдалась бы в тот момент.

В конце концов нагноение и воспаление вокруг неаккуратного шва на груди прошли и горячечный бред закончился. Я знала, что пролежала в постели неделю или даже две. Я помнила только боль, жажду, Рэма, который кормил меня с ложки водянистым варевом и помогал взобраться на горшок, и черные провалы между этими воспоминаниями.

Но тем утром, спустя неизвестно сколько времени после событий, казавшихся мне страшным сном, я наконец села на тюфяке и огляделась по сторонам. Я была дома одна, у меня кружилась голова, но я была полна решимости, как никогда. Мой ум работал ясно, быстро и сосредоточенно. Скоро мне исполнится четырнадцать, и я знала, что пора сделать выбор. У меня были две возможности: уйти или остаться.

Если я останусь, то снова вернусь к скучной утомительной работе в переплетной мастерской — если они согласятся снова меня принять — или на какой-нибудь другой фабрике или заводе и буду получать скудные гроши, которые все равно заберет Рэм Мант. И мне снова придется торговать своим телом, не получая за свои усилия ничего, кроме выплеснутого в меня или на меня семени.

Если я уйду, то неизвестно, какое будущее меня ждет, но оно по крайней мере будет полностью зависеть от меня.

Выбор был прост и очевиден.

Я подошла к шкатулке и достала оттуда зеркальце. Посмотрев в него, я увидела, что мое лицо сильно похудело, а глаза стали совсем другими: ярче и темнее. Они казались больше и горели каким-то незнакомым огнем. Волосы были совсем короткими, но отсутствие локонов и по-новому резко очерченные скулы изменили мое лицо — теперь это было лицо молодой женщины, а не ребенка.

Я размотала полосу муслина, сменившего грязную фланель. Шрам на груди был темным. Я его потрогала. Кожа приподнялась и зажила, оставив уродливый сборчатый рубец. Он затвердел, и вместе с ним затвердело что-то у меня внутри, стало жестким и непоколебимым.

Я постирала платье и зашила его. Затем обыскала комнату и нашла монеты, спрятанные Рэмом, — это были мои деньги, ведь это я их заработала. Единственное, о чем я сожалела, — это о том, что Рэм, судя по всему, пропил большую их часть и найденная сумма была жалким вознаграждением за годы работы на ногах и на спине.

Я съела обнаруженный на столе ломоть хлеба, прикрывая рот рукой, пока глотала, и надеясь, что мне удастся удержать внутри первую твердую пищу за столь долгое время, затем выпила воды и ушла. Я уходила из жалкой комнаты на Бэк-Фиби-Анн-стрит, с жалкого двора со сливной ямой посредине, в которую стекал поток нечистот. Кварталы покосившихся, жмущихся друг к другу домов, населенных человеческими отбросами, оставались позади.

На мне были зашитое зеленое платье, чистая шаль и соломенная шляпка, под мышкой я держала мамину шкатулку с зеркальцем, книгой, кулоном и ножиком с костяной ручкой. Деньги я завязала в носовой платок и пришила к нижней сорочке.

— Это моя территория! — заявила высокая крепко сбитая женщина, рассматривая золотистую челку, выбившуюся из-под моей шляпки, когда несколько часов спустя я встала на Парадайз-стрит, б'ольшую часть которой занимали ночлежки и съемные комнаты для моряков.

— Насколько я знаю, улица никому не принадлежит, — ответила я, копируя ее интонации.

— Ты давно этим занимаешься?

— Уже почти три года, — ответила я.

— Ты нездешняя. Я знакома со всеми девушками, работающими здесь. Но мне кажется, что ты действительно знаешь толк в нашем ремесле. — Женщина внимательно изучала мое лицо. — Ты молода. Моложе, чем большинство девушек. И, насколько я вижу, эта работа пока что не отразилась на твоей внешности.

Я не ответила.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать. Скоро будет четырнадцать.

— Если хочешь работать здесь, можешь работать на меня. Что ты на это скажешь?

— Это зависит от условий, — ответила я с дерзостью, о которой раньше не подозревала. Мне это понравилось. — Сколько ты хочешь?

— Половину всего, что ты заработаешь за ночь. Правила такие: я не люблю, когда мои девушки пьют на работе. И если ты попытаешься меня обмануть, я найду способ это выяснить, прежде чем ты успеешь надеть свою шляпку. И позабочусь о том, чтобы к тебе здесь больше не подошел ни один клиент. Понятно?

Я кивнула.

— Надеюсь, ты чистая? Я не беру на работу девушек с триппером или сифилисом. Мне нужно заботиться о своей репутации. Каждый, кто пользуется услугами девочек Блу, знает, что здесь предлагают только чистый товар. Работая в Лондоне, я тоже в первую очередь заботилась об этом. Все мои девушки были чистыми.

— Я чистая, — ответила я, а затем нарочно позволила шали соскользнуть с плеч. На лице Блу отразилось отвращение.

— Черт возьми! Он совсем свежий. И ты собираешься работать в таком состоянии?

— Мне наплевать.

Она сняла с шеи грязный желтый шарфик.

— Прикрывайся этим, хотя бы сначала, — сказала Блу. — Ты же не хочешь, чтобы клиенты бросались наутек, едва тебя завидев.

Я взяла шарф и прикрыла им шрам.

— Как тебя зовут?

— Линнет, — ответила я. — Линнет Гау.

Я выпрямилась, чтобы казаться выше.

— Но обычно все называют меня Линни.

Женщина покачала головой.

— Хочешь поменять свое имя? Кто-то из твоего прошлого наверняка тебя ищет, — кивнула она на мой шрам. — Кто-то, кого бы ты не хотела видеть, да?

— Я останусь Линни, — сказала я. — Линни Гау. И если кто-то действительно будет меня искать, — перед моими глазами мелькнула небритая физиономия Рэма Манта, — я сама о себе позабочусь.

— Отлично. Я предоставляю своим девушкам комнаты, и ты можешь работать на меня, сколько хочешь, если, конечно, не вздумаешь обвести меня вокруг пальца. Если возникнут проблемы с клиентом или с кем-то из девушек — обращайся ко мне. Я честна с теми, кто не нарушает правила.

Когда я кивнула, женщина улыбнулась, продемонстрировав дыру на месте недостающего зуба. Остальные зубы Блу оказались длинными и крепкими.

— Кажется, в тебе есть задор, — сказала она. — Мужчинам, которые выходят на улицы, чтобы поразвлечься, нравятся девушки с огоньком. Если им по вкусу робость и стыдливость, пусть остаются дома, со своими женами.

Блу рассмеялась над собственной шуткой. Я тоже открыла рот и издала звук, отдаленно напоминающий смех.

Мои волосы отросли, а еще я наконец могла поднимать подбородок и расправлять плечи, не опасаясь боли и тянущего ощущения в груди. За возможность спать в тесной комнате с остальными девушками и пользоваться другой комнатой, разделенной на три части, с тонкими матрасами в каждой, которая предназначалась для обслуживания клиентов, я по договоренности отдавала Блу половину моего ежедневного заработка.

— Так откуда ты? — спросила Ягненок однажды вечером, когда мы сидели за липким от жира столом в «Козлиной голове».

— С Бэк-Фиби-Анн-стрит, что за Воксхолл-роуд, — ответила я.

— Воксхолл-роуд? Где в таком случае ты научилась правильно произносить слова? Те, кто живет на Воксхолл-роуд, говорят совсем не так. Я сама со Скотти-роуд и так и не научилась говорить красиво.

Я искренне улыбнулась.

— Благородная кровь, — сказала я. — Это все благородная кровь, дорогие мои.

Я подняла стакан с сахарной водой, и мы с Ягненком и Милашкой выпили за благородную кровь и за свободу, которую обретаешь, когда тебя перестает волновать то, что о тебе думают другие. Час нашей работы приносил нам больше денег, чем мы могли бы заработать за день в переплетной мастерской или на стекольном, свечном и сахарном заводах.

— У тебя, я вижу, нет недостатка в клиентах. И как это ей удается? — Ягненок взглянула на Милашку. — Как ей удается привлечь столько клиентов? Да еще с этим.

Я проследила за ее пальцем. Моя правая грудь с гладкой и чистой кожей плавно вздымалась над линией декольте. Но с левой стороны через всю грудь тянулся широкий морщинистый алый рубец. Я часто потирала его, когда меня никто не видел. Шрам все еще временами болел, словно от лезвия, глубоко вошедшего в нежную плоть, внутри остались невидимые отравленные шипы, которые кололись и жалили, даже после того как хирург вырезал поврежденные ткани и неуклюже сшил неровные края раны. Сосок остался неповрежденным, но из-за вырезанных мышц и жира на левой груди сбоку образовалась впадина.

Милашка пожала плечами.

— Не знаю, но я была бы не против, если бы она направляла кое-кого из своих клиентов ко мне. Иногда за ночь не попадается ничего, кроме пары крошечных, сочащихся мочой членов.

— Думаю, это потому, что она ведет себя с ними как благородная леди, которая только на минутку забежала сюда, чтобы потрахаться. Ведь я права?

Они громко заржали, и я презрительно подняла бровь. Я знала, что это моя кровь отличает меня от всех остальных. И еще я знала, что я здесь ненадолго. Мне была уготована более завидная участь. Люди еще запомнят имя Линни Гау!