Я уже надела пальто и ботинки, когда несколько минут спустя через заднюю дверь вошла с хлебом миссис Барлоу. Булка была завернута в чистое полотенце и издавала потрясающий аромат с фруктовыми нотками.

— Я хотела, чтобы ты попробовала ее, пока она еще теплая. Ой, ты куда-то собираешься? — спросила она, протягивая мне булку.

Я кивнула, а миссис Барлоу поинтересовалась:

— Все в порядке, Сидония?

— Да, — ответила я, но потом покачала головой. — Не совсем. Этьен — доктор Дювергер — должен был приехать вчера.

— Ну, — сказала она, — доктора — занятые люди. У него, конечно же, есть на это причина.

Я покачала головой.

— Я волнуюсь, с ним могло что-то случиться.

— Почему ты так думаешь? Только потому, что он не пришел, как обещал? Незачем терзать себя, детка. Успокойся.

Мне не хотелось рассказывать ей, что я недавно услышала по телефону. Я стояла перед ней и смотрела на хлеб, который она все еще протягивала мне.

Она положила его на стол и похлопала меня по руке.

— Дай ему время, Сидония. Скорее всего, он появится, как только сможет, — сказала она, поворачиваясь, чтобы уйти, а потом добавила: — Дорогая, ты с каждым днем все больше становишься похожей на твою маму.

Мне было стыдно попросить мистера Барлоу отвезти меня в больницу, зная, что миссис Барлоу сочтет абсурдным мое беспокойство из-за того, что Этьен не пришел, как обещал. Но она, конечно, не знала всего. С ним что-то случилось. Он не мог пообещать и не прийти. Особенно при таких важных обстоятельствах, — ведь мы собирались заняться организацией нашего бракосочетания.

Я пошла в больницу пешком; путь туда занял у меня целых полтора часа ввиду сильного снегопада. Погода была на удивление теплой как для средины февраля, и пока я дошла до больницы, мне стало очень жарко.

В регистратуре я спросила доктора Дювергера. Я почему-то надеялась, что мое физическое присутствие в больнице поспособствует тому, что он появится. Когда в ответ я услышала то же самое — что он больше не является работником этой больницы, — я попросила пригласить кого-нибудь из его коллег. Я старалась вспомнить имена двух докторов, с которыми он работал.

— Доктор Хилроу или доктор Лейн, — сказала женщина.

— Да. Кого-нибудь из них. Могу я переговорить с кем-нибудь из них?

Женщина порылась в бумагах, лежавших перед ней.

— Вы хотите попасть на прием? Придется неделю подождать. Я могу записать вас на следующий понедельник — в полдень вас устроит?

— Нет. Мне не нужно на прием. У меня просто есть вопрос. Не связанный с медициной.

Женщина подняла глаза от журнала и нахмурилась.

— У меня просто есть вопрос, — повторила я, раздраженная тем, что приходится объясняться.

— Тогда присядьте, пожалуйста. У доктора Хилроу как раз заканчивается дежурство. Когда он освободится, я передам, чтобы он подошел переговорить с вами.

Я села, сняла пальто и прикоснулась рукой в перчатке ко лбу. Я чувствовала себя разбитой, я вспотела, меня подташнивало.

Мне казалось, что я ждала очень долго. Наконец высокий светловолосый мужчина вышел из двустворчатой двери.

— Я доктор Хилроу, — назвался он после того, как поговорил с женщиной из регистратуры. — Могу я вам чем-нибудь помочь?

Я поднялась и объяснила, что хотела бы увидеть доктора Дювергера.

— Я полагаю, вы его пациентка. Но вы не должны беспокоиться. Доктор Лейн или я примем вас.

Я покачала головой и прочистила горло.

— Вообще-то… — Я облизнула губы. — Хотя я и была когда-то его пациенткой, в настоящее время… я друг доктора Дювергера. Близкий друг. — На слове «близкий» я сделала ударение. — Меня интересует, все ли с ним в порядке. Как я уже сказала, мы должны были встретиться, и я беспокоюсь, не случилось ли с ним что-то. — Я надеялась, что по мне не было видно, насколько я потрясена и смущена. — Естественно, я очень переживаю.

Доктор сдвинул брови.

— Я уверен, что с ним все в порядке.

— Вы не думаете, что с ним могло что-то произойти? Кто-нибудь знает это наверняка?

— Ну я думаю, что нет причин предполагать… Послушайте, он уехал на месяц раньше, но что в этом необычного?

— На месяц раньше? Что вы имеете в виду?

Доктор Хилроу выглядел так, словно сказал слишком много; он сокрушенно покачал головой.

— А он… когда, вы думаете, он вернется? — спросила я.

— Вы не хотели бы присесть, миссис…

— Нет. Но это не похоже на Этьена, доктора Дювергера, — действовать так спонтанно, вы должны с этим согласиться. Уехать. Так неожиданно, — уточнила я. — Здесь явно что-то не так.

Доктор Хилроу еще больше смутился. Я знала, что иногда действую так на людей даже при обычных обстоятельствах.

— Как я только что сказал, оставался всего лишь месяц до окончания его годового контракта. Он работал в качестве приглашенного хирурга.

Я зажмурилась.

— Он должен был уехать в следующем месяце? Куда?

— Я правда не знаю о его планах по окончании контракта. Но, честно говоря, никто из нас не знал доктора Дювергера достаточно хорошо. Он ничего не рассказывал о своей семье, но я предполагаю, что его родные живут во Франции.

Я безучастно кивнула, пытаясь осмыслить все, что говорил доктор Хилроу. Семья Этьена? Но… они же все умерли!

— Он уехал во Францию?

Теперь доктор Хилроу выглядел слегка раздосадованным, он переминался с ноги на ногу и поглядывал на часы.

— Я действительно больше не могу вам ничем помочь. Он просто сказал, что ему необходимо уехать по семейным обстоятельствам, что он должен вернуться домой.

«Вернуться домой. Семейные обстоятельства». Мне казалось, что я повторила это про себя, но я, должно быть, произнесла это вслух, потому что доктор сказал:

— Да. Хорошего дня, миссис… мэм.

— Значит… вы не знаете, как связаться с ним? Он должен был… он оставил адрес? Как с ним можно связаться? — спросила я, уже не беспокоясь, что выгляжу как женщина, доведенная до отчаяния. Не имело значения, что этот человек думал обо мне.

Доктор Хилроу внезапно опустил глаза, и я проследила за его взглядом. Я увидела свои собственные руки, сжимавшие его руку. Я выпустила ее и сделала шаг назад. Он слегка качнулся вперед.

— Боюсь, что нет, — сказал он, и я, должно быть, издала звук, похожий на слабый вскрик или хрип задыхающегося человека, и внимательно посмотрела в глаза доктору Хилроу.

В них я увидела крошечное отражение себя. Собираясь, я вытащила из шкафа первое попавшееся под руку платье, а мои волосы… да расчесывала ли я свои волосы? Я вспомнила, каким бледным и пустым было мое лицо прошлой ночью в зеркале. Естественно, я производила впечатление невменяемой женщины.

— Простите, — произнес он.

— И вы больше ничего не можете сказать? — В моем голосе звучали умоляющие нотки. — А как насчет… Вы можете назвать мне адрес, где он жил? Он снимал комнату здесь неподалеку. Я знаю это наверняка.

«Я знаю это наверняка». Эти слова только подчеркивали, как мало я знала.

Доктор Хилроу нахмурился.

— Не думаю, что я должен давать такую информацию.

— Я мисс О'Шиа, — сказала я, силясь выпрямиться. Я знала, что нельзя продолжать вести себя подобным образом, к тому же было очевидно, что я отвлекала доктора Хирлоу от дел. Я заговорила более спокойно: — Мисс Сидония О'Шиа. Вы можете проверить по больничной карте. Вы удостоверитесь, что я была пациенткой доктора Дювергера год назад. И я не понимаю, что предосудительного в том, что вы дадите мне адрес. Если доктор Дювергер действительно уехал из Олбани, это уже не имеет значения, разве не так?

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— Пожалуйста, — попросила я уже почти шепотом.

Он покачал головой, будто отвечая самому себе, затем отошел от меня и сказал что-то приглушенным голосом женщине из регистратуры, указывая на меня. Потом он махнул мне рукой, чтобы я подошла, и ушел прежде, чем я успела подняться на высокую ступеньку. Женщина протянула мне небольшой листок бумаги.

Дом, в котором Этьен снимал комнату, находился в десяти кварталах от больницы. Я уверяла себя, что Этьен все еще здесь, что он не уехал из Олбани. Этьен не оставил бы меня таким образом, тем более сейчас. Он сказал, что мы поженимся. Он сказал: «Наш ребенок».

Он не мог просто взять и уехать во Францию, не поговорив со мной, не объяснив, что произошло, что за семейные обстоятельства. И не сообщив, когда вернется ко мне.

Дом был высоким и узким, из хорошо сохранившегося красного кирпича, кремовая краска вокруг окон и двери была, очевидно, совсем свежей. На одном из окон фасада висела табличка, написанная от руки: «Аренда меблированных комнат». Я сказала себе, что в доме много комнат и табличка не обязательно имеет отношение именно к комнате Этьена.

Я постучала в дверь, и ее открыла пожилая женщина в аккуратно выглаженном домашнем платье с белым кружевным воротником.

— Извините, — с ходу сказала она. — Комнаты еще не убраны как следует. Если вас не затруднит прийти снова через несколько дней, я смогу показать…

— Нет! — выпалила я, перебивая ее и делая глубокий вдох. — Вообще-то я друг доктора Дювергера.

— Он больше не живет здесь, — произнесла она, закрывая дверь, но я придержала ее рукой.

— Я знаю, — сказала я; меня охватила еще большая паника, чем в больнице. — Я знаю, — повторила я, — но… — Я внимательно вгляделась в ее лицо. — Но он попросил, чтобы я зашла посмотреть, не оставил ли он свой черный кожаный портфель. — Я не знала, откуда взялась эта фраза, но я хотела — мне было просто необходимо — зайти в комнату Этьена. Мне нужно было убедиться в том, что он уехал.

— Кожаный портфель?

— Да. Черный. С медной застежкой. Он очень любит его и попросил меня… как я уже сказала вам, поискать его.

Говоря это, я все сильнее толкала дверь, а потом просто взяла и вошла в холл, где ощущался слабый запах вареного мяса. У Этьена и в самом деле был такой портфель; я видела его лежащим на заднем сиденье машины, когда он отвозил меня в поликлинику. По крайней мере, хоть это было правдой.

— Ну что ж, неудивительно, что этот доктор что-то забыл. Он явно уезжал впопыхах.

— Я загляну только на минуточку, если вы покажете мне его комнату, — сказала я, посмотрев женщине в глаза.

— Я полагаю, ничего не случится, если вы посмотрите сами. — Она повернулась, выдвинула ящик комода и протянула мне ключ. — Наверху вторая дверь налево. Там две смежные комнаты.

— Спасибо, — сказала я и стала подниматься по лестнице. — О! — воскликнула я, оглядываясь на женщину. — А доктор Дювергер не оставил адрес, куда ему следует пересылать почту? — Я постаралась, чтобы мой голос прозвучал спокойно, но слышала отдающиеся в ушах удары своего сердца.

— Нет. Но он получил всего лишь одно или два письма за все время, что жил здесь. Из-за границы.

Я кивнула, но как только я шагнула на следующую ступеньку, она добавила:

— Он получил одно из них как раз за день до отъезда. — Я оглянулась на нее. Она кивнула. — С тем же иностранным штампом.

Ничего не ответив, я пошла вверх по лестнице. Исчезнув из поля зрения женщины, я вынуждена была остановиться и, тяжело облокотившись на первую же дверь, попыталась восстановить дыхание. Наконец я выпрямилась и открыла нужную мне дверь ключом.

В первой комнате широкое окно было закрыто длинной шторой, здесь воздух был несвежий, спертый. Обстановка была простой: диван, один маленький кухонный стул и два стула с прямыми спинками, а также добротный письменный стол и возле него — вращающийся деревянный стул. На столе лежала стопка бумаги. Я закрыла дверь, прошла через комнату и дернула за кисточку, чтобы открыть штору. Бледный свет залил комнату, и в тусклых лучах стали видны летающие повсюду пылинки. Я попыталась поднять раму как можно выше, чтобы впустить свежий воздух. Зашуршали листы бумаги на столе, но зато стало легче дышать.

Через открытую дверь я увидела в следующей комнате аккуратно застеленную махровым покрывалом кровать.

Сев на стул перед письменным столом, я дрожащими пальцами перебрала листы бумаги. Но это были всего лишь перепечатанные страницы учебника по заболеваниям горла. Я выдвинула правый ящик стола. Он был пуст, если не считать очков. Я вытащила их и провела пальцем по тонкой оправе. Потом представила, как Этьен сидел здесь и непроизвольно постукивал пальцем по дужке очков во время чтения.

— Этьен, — прошептала я в пустоту комнаты, — где ты? Что с тобой произошло?

Я положила очки на стол и начала выдвигать другие ящики. В них обнаружились только обычные письменные принадлежности: скрепки, полупустая банка с чернилами, несколько карандашей с обгрызенными кончиками.

Я заглянула под стол, где стояла мусорная корзина. В ней валялись скомканный клочок бумаги и небольшой пузырек с таблетками. Я расправила листок, но это оказалась всего лишь обертка от мятной конфеты. На пузырьке было написано длинное и труднопроизносимое название лекарства — оксазолидинедион — и то, что оно назначено Этьену. Мне были знакомы пузырьки, в которых находились таблетки от головной боли — обычное обезболивающее, как он говорил, — и еще со снотворным. Были еще одни таблетки, которые он иногда принимал, перед тем как выйти из моего дома утром. «Чтобы оставаться собранным на протяжении всего такого долгого дня», — небрежно говорил он. Но этого пузырька я никогда раньше не видела.

Я положила очки и пузырек в свою сумочку. Мне нужно было что-нибудь — что угодно, — когда-то принадлежавшее Этьену. Затем я откинулась на спинку стула и закрыла глаза из-за неожиданно нахлынувших усталости и отчаяния.

Мне очень хотелось уйти, но я понимала, что должна зайти в соседнюю комнату. В открытое окно врывался прохладный ветер. В этой комнате были только кровать, комод и шкаф. Я снова выдвинула поочередно каждый ящик комода. Ничего. Как и комод, шкаф тоже был пуст, но когда я уже повернулась, чтобы уйти, то заметила на полу книгу. Это была книга одного известного американского акварелиста, которую я подарила Этьену на Рождество. Он не единожды говорил, что ему не хватает знаний о другой стороне жизни, противоположной науке, и хотел узнать о ней больше. Непонятно почему, но, увидев эту книгу, оставленную здесь — брошенную, — я ужасно расстроилась, опустилась на колени и уставилась на нее. Я подняла ее и провела рукой по обложке. Маленький кончик бумажки, вложенной между страницами, закладка, как я предположила, чуть-чуть выглядывал. Я открыла книгу в том месте, где лежал этот сложенный лист бумаги; он был таким тонким, что написанное просвечивалось.

Все еще стоя на коленях, я бросила книгу на пол и развернула листок; его явно сначала смяли, а потом расправили. Текст был написан по-французски хорошим тонким пером, и по изысканному почерку было ясно, что написано это женской рукой.

Я сразу же опустила взгляд на подпись в нижнем углу — там было только имя. Я держала листок обеими руками. Как и на лестнице, кровь пульсировала у меня в ушах. Я почти не дышала, впившись взглядом в письмо. Мои руки и вся спина были влажными, шерстяное платье прилипло к телу, несмотря на то что в комнате было прохладно.

«3 ноября 1929 Марракеш

Мой дорогой Этьен,

Я все равно пишу тебе снова. Хотя ты и не ответил на мои предыдущие письма, я еще раз и с еще большим отчаянием заклинаю тебя не оставлять нас. Я никогда не переставала надеяться, что после того, как прошло столько времени — уже больше семи лет — с тех пор, как ты был дома, ты сможешь в своем сердце (твоем добром и любящем сердце) простить меня.

Я не сдамся, мой любимый брат. Пожалуйста, Этьен, возвращайся домой, в Марракеш, ко мне.

Манон»

Тонкий гладкий листок бумаги дрожал в моей руке.

Манон.

Возвращайся домой, писала она, в Марракеш.

Я снова опустила глаза на письмо. «Мой любимый брат», — написала она. И еще: «Прошло уже больше семи лет». Манон — его сестра… но… когда я спрашивала его о семье, он говорил, что у него был только брат Гийом, разве нет? «Для меня не осталось ничего и никого в Марракеше», — сказал он.

Слишком много секретов. Слишком много того, чего я не понимала. Это ли он имел в виду, пояснив в больнице, что едет домой по семейным обстоятельствам? Неужели он уехал, не сказав мне ни слова, — бросил меня, как книгу, — из-за своей сестры?

— Вы нашли портфель? — послышалось за моей спиной; я повернула голову и увидела пару крепко зашнурованных туфель.

Я подняла глаза. Женщина в коричневом платье внимательно смотрела на меня сверху вниз.

Сжимая в руке письмо, я с трудом поднялась.

— Нет, — сказала я и прошла мимо нее.

Когда я, прихрамывая, тяжело спускалась по ступенькам, держась за перила, она крикнула мне вслед:

— Как, вы сказали, вас зовут?

Я не ответила и оставила дверь открытой.

Я не понимала даже сейчас своего отчаянного желания попасть домой. Я бежала, словно кто-то гнался за мной по пятам, и знала лишь, что хочу оказаться в безопасности, в родных стенах, где я расправлю письмо и буду перечитывать его снова и снова и попытаюсь разобраться во всем.

Это письмо было моей единственной зацепкой.

Этьен. Я все больше и больше убеждалась, что совсем не знала его.