Никто никогда не ожидает, что может потерять кого-то.

Когда умерла моя мама, я оплакивала ее, тихо скорбела, и это было в порядке вещей. Хоть мне и не хватало ее, я знала, что буду продолжать жить как раньше, присматривать за домом и отцом. Это была неминуемая смерть, и я интуитивно понимала, что со временем печаль уменьшится, а потом и вовсе пройдет.

Когда умер отец, я ощущала не только боль утраты, я буквально обезумела от чувства вины и отчаяния; я снова и снова прокручивала в голове моменты, когда настаивала на том, что поведу машину, когда на какой-то миг отвлеклась от дороги и вывернула руль слишком резко. Самым ужасным было то, что я никогда не вымолю его прощения, а еще то, что я так и не попрощалась с ним. Я оказалась в полнейшем одиночестве после его смерти, трагической и непредвиденной.

Но теперь… Когда я вечером возвратилась на Юнипер-роуд, то ощутила ужасную боль. Она накатила тяжелой волной, сделала меня слабой. Мои ноги не хотели нести меня, и я вынуждена была взять такси, чтобы добраться до дома. Мной овладело смятение. Я легла на кровать и уставилась на длинные тени.

Я знала, что Этьен любил меня. Он хотел быть со мной и с нашим ребенком. Я снова и снова прокручивала в голове наши с ним встречи, пытаясь вспомнить что-нибудь упущенное мной. Я отчетливо представляла, как он смотрел на меня, как говорил со мной, как смеялся над чем-то сказанным мной. Как он прикасался ко мне. Я вспомнила тот день, когда я видела его в последний раз, то, как он положил свою руку мне на запястье и сказал, что я буду петь песни нашему ребенку.

Нет. Я выпрямилась в темноте. Он не поступил бы со мной так жестоко. Он ни за что не оставил бы меня таким образом. С ним что-то случилось, что-то из ряда вон выходящее. Я должна узнать эту тайну, а может быть, даже не одну.

Он не мог сделать ничего, что я не смогла бы простить. Я бы простила ему все. Он должен знать это.

Когда я встала утром, мое тело закоченело, меня морозило, а голова была такой тяжелой, словно я не могла до конца проснуться от ночного кошмара.

Я переживала так же, как после смерти отца. Весь день я бродила по комнатам с каким-то странным и бередящим душу ощущением, что мне нужно сделать что-то, но я была не в состоянии определить, что именно.

Воздух в студии был сырым, холодным, здесь ощущалась какая-то отчужденность. Я ничего не рисовала уже почти месяц — я была слишком увлечена моей новой жизнью и мыслями о будущем с Этьеном.

Я почувствовала едва заметное движение позади меня — это Синнабар направлялась к моим ногам, а затем прыгнула на стол с принадлежностями для рисования. Она уселась, подогнув передние лапки под себя, и уставилась на меня своими большими темно-желтыми глазами. Она стала уже совсем старой, ее бедра усохли, выпирал каждый позвонок. Ее шерсть утратила былой насыщенный медный оттенок, сейчас она была бледно-коричневой.

Последние мои рисунки были приколоты к стене. Они были аккуратными и утонченными, написанными, как однажды заметил Этьен, точной, недрогнувшей рукой; каждый мазок был продуманным и уверенным.

Неожиданно меня стали раздражать мои работы и я сама, потому что я превратилась в женщину, которая позволяла себе просто жить. Которая решила, что крошечного кусочка земли, меньшего, чем кончик булавки, достаточно для жизни.

Синнабар засыпала, положив голову на лапы, ее глаза были полузакрыты.

«И вот я стою, — подумала я, — и наблюдаю за стареющей кошкой». У меня не было ни законченного образования, ни житейского опыта. И хотя Этьен называл меня красавицей, я не строила иллюзий относительно своей внешности. У меня были худые лицо и тело, большие любопытные глаза под густыми дугами бровей. Мои волосы были волнистыми и непослушными, из них невозможно было соорудить нечто изысканное и утонченное, одну из причесок, какие я видела у других женщин. Я упрямо отказывалась коротко подстричь их по последней моде.

Мне было тридцать лет, а это уже далеко не юность. А в некоторых человеческих сообществах меня сочли бы старой. По всей видимости, те, кто знал меня в Олбани, уже записали меня в старые девы.

Я оставила свои рисунки, зашла в ванную и стала изучать себя в запачканном зеркале над раковиной. Кожа моего лица, обычно темного цвета, имела пепельный отлив, а губы были странного розовато-лилового цвета, что лишь подчеркивало темные круги под глазами. На висках волосы стали тусклыми. Не так драматично, как седина, но казалось, что обычно богатый черный блеск моих волос начал увядать. Неужели это произошло давно? А может, я просто не обращала на это внимания? А что я видела в своих глазах? Ничего! Их цвет потускнел, и в них не было ничего необычного. Загадочные — так когда-то сказал о них Этьен. «Твои глаза загадочные, Сидония, — сказал он. — Загадочные, словно ты ускользаешь, как легкая дымка».

Неужели я придумала, что он когда-то говорил мне это?

— И что теперь? — вслух произнесла я, и у меня за спиной послышался осторожный шорох.

Я обернулась: Синнабар пришла вслед за мной и стояла на пороге. Она смотрела на меня, как бы спрашивая: «Ты еще не успокоилась? Ты не можешь посидеть на одном месте, чтобы я могла отдохнуть?»

Я подошла к окну в гостиной. За оконным стеклом были только темнота и тихое настойчивое постукивание липовой ветки. Этой ночью постукивание было совсем не похоже на танцевальный ритм, как мне когда-то казалось; этой ночью это был отсчет времени костлявым пальцем по плечу. Я устала от своей собственной предсказуемости и ограниченности.

Снова я увидела свое отражение, на этот раз в оконном стекле, мрачное и неотчетливое, будто я была призраком самой себя.

Я подняла с дивана, куда бросила вчера, свою сумочку и отнесла в кухню. Там я вытряхнула все, что принесла домой из квартиры Этьена: его очки, пузырек с таблетками и письмо. Разложила это все на столе перед собой и, сев, уставилась на эти предметы. Я прочла письмо уже три раза, не было надобности читать его снова, потому что к тому времени я знала все слова наизусть.

Я посмотрела на пузырек с таблетками, потом поднялась и, подойдя к книжному шкафу в гостиной, вытащила оттуда толстый медицинский справочник и атлас. Я принесла их в кухню и открыла справочник на алфавитном указателе. Вот он, этот оксазолидинедион.

Это было лекарство от неврологической патологии, и назначалось оно, чтобы предотвратить приступы эпилепсии и спазмы при параличе.

Но, конечно же, Этьен не был эпилептиком. У него никогда не было припадков в то время, когда я была с ним. И у него не было признаков паралича. Иногда он был немного неловким, задевал мебель или спотыкался о край ковра. Я вспомнила, как наблюдала за ним, когда он разрезал курицу, приготовленную мной на обед, и как вдруг нож в его руке как бы вывернулся набок. Этьен выронил его и уставился, как на незнакомый предмет, затем отвернулся от меня, подошел к мойке и долго мыл руки. Тогда я не задумывалась ни о чем таком, но сейчас вспомнила, как эти, казалось бы, незначительные промахи огорчали его и как он из-за них раздражался, что было для него нехарактерно, бормотал себе что-то под нос и отмахивался от моих вопросов.

Я не знала, что и думать. Если бы Этьен был болен, я бы знала об этом. Так ведь? Я взяла очки и снова несколько раз провела по ним пальцами. Потом положила их и опять взяла в руки письмо.

Эта женщина, его сестра Манон, имела отношение к тайне, тайне, которую Этьен почему-то не мог открыть мне. Вот почему он уехал. Но он не понимал, что я могу принять все, что бы он мне ни сказал. Он должен знать это. Он должен знать, что я люблю его настолько, что меня не волнует его прошлое. Что наше будущее очистит его от всех напастей.

Но найти его… Единственная ниточка, что была у меня, — это имя его сестры — женщины, о которой он никогда не упоминал, — и город, где она живет. Где Этьен вырос. Я поеду туда. Я найду его в Марракеше и скажу ему это.

Можно ли этот поступок назвать спонтанным и глупым? Да. Поступала ли я когда-нибудь так импульсивно? Да, когда позволила Этьену войти в мой дом и пустила в свою постель. В свою жизнь. Я была женщиной, которая заблаговременно и с осторожностью продумывала все свои действия. Мое прошлое казалось мне на удивление далеким, как будто я была героиней романа и отложила книгу, прочитав до средины, так как эта героиня не вызывала у меня больше интереса.

Но, возможно, намного важнее было подумать о той женщине, какой я была теперь, женщине, которая поступала, руководствуясь чувствами, слушая свое сердце. Раньше я думала о своем сердце как об округлом, вяло бившемся органе темно-бурого цвета. Но когда появился Этьен, за короткое время оно превратилось в богатую вазу с ярко-красными цветами, оно пульсировало с дикой энергией.

Я боялась, что, если не узнаю, что произошло с Этьеном, мое сердце станет таким же, каким оно было, снова превратится в орган, такой же спокойный и нетребовательный, как предметы на моих акварелях.

Но самым важным было то, что существовало еще одно бьющееся сердце — такое крошечное!

— Я еду за границу, миссис Барлоу, — сообщила я, зайдя в их кухню. — Я еду… — Я замолчала. Мне не хотелось говорить: «…искать доктора Дювергера, вернее, попытаться найти его». Будет слишком трудно объяснить ей, почему я точно знаю, что он хочет быть со мной. Мне нужно сказать ему, что все хорошо. Я буду любить его несмотря ни на что. — Я еду за границу, — запинаясь, повторила я.

— За границу? — переспросила миссис Барлоу, приподнимая брови. — Как ты это сделаешь?

Я нервно сглотнула. Прошло уже больше недели с тех пор, как я приняла решение, и все это время я планировала свою поездку и предпринимала кое-что. Я уже сделала все необходимое, чтобы получить паспорт. Отнесла в банк пачку банкнот, полученных от продажи «Силвер Госта», и поменяла большую часть из них на франки. Сняла с банковского счета почти все, кроме нескольких долларов, и сходила в туристическое агентство на Дрейк-стрит, где купила билет на теплоход, отплывающий из Нью-Йорка в Марсель через две недели. К тому времени у меня уже будет паспорт. Еще купила два чемодана.

— Все устроено, — сказала я.

— А когда ты вернешься?

— Я еще не знаю, — ответила я. — Но не могли бы вы и мистер Барлоу присмотреть за домом, пока меня не будет? И за Синнабар. Не могли бы вы позаботиться о Синнабар?

Миссис Барлоу невольно сжала губы.

— Значит, так, Сидония. Ты не из тех, кто безрассудно тратит свои деньги, чтобы съездить куда-нибудь поразвлечься. Скажи мне, если я не права, но я думаю, что это связано с твоим пропавшим доктором.

Я не ответила. Просто изучала картину, изображавшую трех бекасов на рогозе, которая висела на стене над ее головой. Я подарила ее им в прошлом году.

— Потому что если ты едешь, чтобы попытаться убедить этого человека вернуться… Нельзя заставить человека сделать то, чего он не хочет, Сидония. Если он не хочет быть здесь с тобой, значит, ехать на другой конец света, чтобы убедить его вернуться, неправильно. — Ее голос был чужим, осуждающим, и говорила она громче обычного. — Не правильнее ли будет просто продолжать жить своей жизнью? Бесполезно переубеждать мужчину, который уже принял решение. Я это знаю.

— Но с ним что-то случилось, миссис Барлоу. Мне нужно сказать ему… Мне нужно… — Я замолчала, не зная, как продолжить. — Мне просто нужно поехать и поговорить с ним, миссис Барлоу.

— Что с ним произошло?

Я пригладила волосы.

— Произошло кое-что непредвиденное. С его семьей.

— Но… почему ты не поговорила с ним, когда он был еще здесь? В конце концов, можно же позвонить ему! Везде есть телефоны, где бы он ни был, не так ли? Я не понимаю тебя, Сидония.

Конечно, она меня не понимала. Я и представить не могла, что миссис Барлоу когда-нибудь испытывала к мистеру Барлоу те же чувства, что и я к Этьену. Или если она и чувствовала нечто подобное, то очень давно и уже не помнит, как это было.

— Миссис Барлоу, пожалуйста! Мне необходимо ехать.

— Значит, ты едешь во Францию?

Я кивнула. Это было не совсем правдой. Да, сначала я направлялась в Марсель. Но я понимала, что мне нельзя говорить ей слишком много. Если я скажу, что еду в Марокко, она спросит, зачем я туда еду. Затем мне придется рассказать ей о письме от женщины по имени Манон.

Вдруг мои губы и подбородок затряслись. Я закрыла рот рукой и отвернулась.

— Кроме того, нужно учитывать твое… положение.

Я снова повернулась к ней.

Она кивком указала на мой живот.

Я отняла руку от рта.

— Откуда вы знаете?

Она склонила голову набок.

— Женщина заметит признаки этого, если присмотрится. К тому же в скором времени это станет видно всем. Скажи, как ты будешь путешествовать, одинокая женщина без кольца на пальце и с животом, будто размахивая перед всеми флагом? Хочешь, чтобы люди осуждали тебя?

Миссис Барлоу никогда раньше так со мной не разговаривала. Я прочистила горло.

— Меня не волнует, что другие думают обо мне. Вы знаете это. Меня никогда это не волновало.

Она опустила глаза, совсем ненадолго.

— Возможно, было бы лучше, если бы тебя это волновало, Сидония. Возможно, тогда ты не оказалась бы в таком положении. Боже мой! Если бы твоя мама видела, что ты приводила в дом мужчину, завела интрижку…

— Теперь уже бесполезно ругать меня, миссис Барлоу. — Я заговорила на повышенных тонах, как и она. — Моя мама давно умерла. А это не ваше дело.

Миссис Барлоу отшатнулась от меня, как будто я дала ей пощечину, и я знала, что сделала ей больно. Но я злилась на нее, потому что она сказала правду.

— Извините, миссис Барлоу, — быстро сказала я. — Вы всегда были так добры к нам. Ко мне. — Мне не хотелось вспоминать о том, что я не платила мистеру Барлоу за аренду несколько месяцев после смерти отца, ведь я не знала, известно ли об этом миссис Барлоу. — Это просто потому, что я… я люблю его, миссис Барлоу. И он тоже любит меня. Я это знаю.

Тогда миссис Барлоу обняла меня.

— Они всегда действуют осмотрительно, когда чего-то хотят, Сидония. — Она вздохнула, и я наклонилась к ней. — Ты так мало знаешь жизнь, моя девочка, — сказала она. — И мужчин. Я понимала, что одна проблема переросла в другую. Я понимала это, Сидония, но ты так скорбела по своему отцу, что я подумала: ну что ж, Нора, пусть девочка немного развеется.

Она отошла от меня.

— Но удовольствия не бывает без боли, Сидония. Нет удовольствия без боли, — повторила она. — И это так же естественно, как и морозы зимой.

За день до своего отъезда я зашла в сарай. Старая «Модел Ти» все еще находилась там, накрытая плотным брезентом. Я стянула его и провела рукой по капоту, но в салон не забралась. Я вспомнила, как отец сидел в ней и курил трубку. Я вспомнила маму, сидящую в кухне за столом перед швейной машинкой. Я вспомнила о том, каким тоном Этьен произнес «наш ребенок».

И тогда я снова натянула брезент на машину.

Я пошла к пруду, чтобы в последний раз взглянуть на него. Была первая неделя марта, день выдался теплый, повсюду слышалась капель. Лед посредине пруда стал тоньше, а у берега совсем растаял. Слабый ветерок поднимал на воде красивые маленькие гребни, которые, как тоненькие язычки, надвигались на землю. Свет переливался на воде, ощущался запах весны и свежести, и казалось, что это начало новой жизни.

Я положила руки на живот, еще совсем небольшой.