Я весь вечер уговаривала себя еще раз пойти в медину; меня не должны смущать пристальные враждебные взоры, грубые прикосновения и шокирующие звуки. Я сильная, говорила я себе.

Тем более что у меня не было выбора.

На следующее утро я снова направилась к воротам, что вели в медину. Я подняла глаза на Кутубию, а затем, сделав глубокий вдох, во второй раз вошла через главный вход.

На этот раз я не останавливалась и не обращала внимания на крики выпрашивавших милостыню детей и звон колокольчиков носильщиков воды в высоких куполовидных шапках, с медными кружками и козьими бурдюками с водой. Я прошла мимо человека, вырывающего зубы, и протиснулась сквозь толпу молодых людей, собравшихся вокруг заклинателя змей с флейтой и корзиной, откуда медленно поднималась змея; я резко отдернула руку, когда кто-то ухватился за нее, и не оглянулась, чтобы посмотреть, кто это был.

Я поспешила с площади на базар и у каждого прилавка произносила: «Дювергер, Дювергер, вы знаете Дювергеров?» Наконец один мужчина приветственно раскинул руки, а потом достал пару ярко-оранжевых бабучей, окидывая меня взглядом.

— Эти туфли подойдут вам, мадам, — сказал он по-французски. — Хорошие туфли; я продаю только наилучшие туфли в Марракеше. Я знаю французский, и испанский, и английский, — сказал он. — Я путешествовал по многим местам. Откуда вы? Англия?

— Америка, — ответила я, и он кивнул.

— А, Америка. Однажды у меня была прекрасная американская невеста. Она была моей третьей женой. Но она вернулась к себе домой.

Я тоже кивнула, хотя не знала, верить ли его рассказу. Белки его глаз были желтыми, а изо рта исходил сильный запах чеснока.

— Хорошо, хорошо, — сказала я. — Но Дювергеры… вы знаете их?

— Я знал Monsieur le Docteur, — сказал он.

— Да? Вы знали его? Доктора Этьена Дювергера? — Я произнесла это спокойно. Интуитивно я понимала, что этот мужчина не должен знать, как для меня важны эти слова.

— Как же бабучи, мадам? Вы купите их?

Я взяла оранжевые тапочки в руки.

— Да, да, я куплю их. Но, пожалуйста, что вы знаете о докторе Дювергере?

Он пожал плечами.

— Сначала мы должны обсудить, какая цена вас устроит. Мы попьем чаю и обсудим это, — сказал он, размахивая рукой.

Я покачала головой, но в тот же момент мальчик лет десяти появился рядом со мной. Мужчина заговорил по-арабски, и мальчик убежал.

— Он принесет чай. Садитесь, садитесь, мадам, — предложил он, убирая с низкой скамейки кучу бабучей ярких цветов. — Сюда. Садитесь, мы попьем чаю и обсудим цену.

Все, чего мне хотелось, — это чтобы он ответил на мои вопросы, но я поняла, что сначала должна сыграть в его игру. Я села. Его лавка была футов десять в длину и три в ширину; в ней стоял сильный запах крашеной кожи.

— Пожалуйста, мсье. О докторе Дювергере.

— Я знаю мсье Дювергера, — повторил он. — Он приходил на базар покупать киф и кожаные товары. Он приходил в мою лавку, потому что я говорю по-французски. Конечно, это было раньше. Потом… — он вскинул руки, — никто его не видел.

— Что значит «потом»?

— Его болезнь. Он не выходил из своего дома.

— Какая болезнь?

— Мадам, это все, что я знаю. Вы спросили, знаю ли я Дювергеров. Я сказал вам: «Да, я знаю старика Дювергера, который болен».

Досада подступила к горлу, едкая, как чеснок в дыхании мужчины.

— Старик? — сказала я. — Не сын? Не Этьен?

— Я нашел для него киф, который он хотел, когда он еще мог ходить на базар. Мы пили чай. Сейчас вы и я будем пить чай. Скоро мой племянник принесет его. Может быть, потом вы купите две пары бабучей. Одну для вашего мужа. Может быть, три пары. За три пары я сделаю вам хорошую скидку. Лучшие бабучи в Марракеше, лучшие цены. А мой кузен продает кафтаны, лучшие кафтаны в Марракеше. Вы хотите купить кафтан? Шелковый? Атласный? Какой кафтан вам нравится? Я позову своего кузена после чая; он покажет вам прекрасный кафтан. Вы его купите, у него они самые лучшие. Не слушайте других мужчин. Их кафтаны не такие, как у моего кузена.

В крошечной лавке было нечем дышать; мои волосы прилипли к влажному лбу. Запах краски и чеснока раздражали невыносимо.

Я потрогала тапочки, они были мягкими.

— Возможно… дочь? — спросила я.

— Дочь? Какая дочь?

— Манон.

Он надул губы.

— О ком вы говорите? Кто такая Манон?

— Манон Дювергер. Хотя, может быть, она замужем и у нее другая фамилия. Но старшая дочь Дювергеров, Манон, я уверена, она все еще живет здесь, в Марракеше. Возможно, в медине.

— Манон? — повторил он, как будто уточняя. — Вы спрашиваете о дочери Марселя Дювергера? Эта Манон?

— Да, да! — Я кивнула; в моем голосе снова затеплилась надежда, но владелец лавки вдруг рассердился и замкнулся. Он посмотрел поверх моей головы, а затем потянулся и подровнял бабучи, стоявшие на полке.

— Именно ее я и имею в виду. Манон Дювергер.

— Вы ошибаетесь, мадам. Манон, о которой вы спрашиваете, не Дювергер. Она Манон Малики.

— Это ее фамилия по мужу?

Теперь лицо мужчины выражало отвращение.

— Ха! — пренебрежительно бросил он.

Я не придала значения его тону, пытаясь оставаться спокойной.

— Но… вы уверены, что она дочь мсье Дювергера?

Он сдвинул чалму на одну сторону, чтобы вытереть свою бритую голову.

— Я уверен.

— Не могли бы вы тогда сказать, где она живет? — Я облизнула губы. Я была так близка к цели!

Он все еще пристально смотрел на меня.

— Шария Зитун.

— Как мне найти это? Это недалеко? Пожалуйста, мсье!

— Это за переулком красильщиков. C'est tout, — сказал он, хлопнув в ладоши, как будто выбивая из них пыль. — Мне больше нечего сказать вам. Вы отняли у меня слишком много времени. — Внезапно он утратил свое прежнее дружелюбие. С того момента как он понял, что я ищу Манон Дювергер, его отношение ко мне изменилось.

— Извините, что побеспокоила вас, мсье, — пробормотала я. — Я… какую цену вы хотите за эти? — я взяла в руки оранжевые бабучи. — Назовите любую цену, мсье. Вы мне очень помогли. И я… я возьму вторую пару, как вы и предлагали.

Но он довольно бесцеремонно забрал их у меня.

— Вам ничего не нужно покупать у меня. Это будет нехорошая продажа. Вместо этого я дам вам кое-что. Я даю это бесплатно. Вот что: не ищите Манон Малики. Ничего хорошего из этого не выйдет. До свидания, мадам. — Затем он повернулся и поставил бабучи на другую полку. Было ясно, что он больше не будет разговаривать со мной.

— Merci, мсье, — сказала я ему в спину и вышла из лавки. Я прошла мимо мальчика — племянника этого мужчины, — спешившего по переулку с крошечным подносом и двумя стаканами горячего чая на нем. Он остановился, глядя на меня, но я никак не прореагировала на это.

Теперь у всех, кто смотрел на меня, я спрашивала дорогу к переулку красильщиков или к Шария Зитун. Мне указывали то в одну сторону, то в другую. Я понятия не имела, понимают ли они мой вопрос, и если так, действительно ли они указывают мне правильное направление.

Улицы сливались и растекались под моими ногами, как ручьи. Временами я останавливалась в низине, недалеко от центра. За одним из поворотов я не обнаружила прилавков, базар закончился. Я оказалась в переулке с домами без окон, которые описывала мадам Одет. Голые стены и ворота, а за запертыми воротами текла жизнь Марракеша. Из темных переулков появилось много маленьких детей, они толпились вокруг меня и, как и на Джемаа-эль-Фна, тянули меня за юбку и гомонили по-арабски. Так же как дети на площади, единственные французские слова, которые они произносили, были: «bonjour, Madame, bonjour» и «bonbon», на что я только качала головой. «Шария Зитун», — повторяла я им, но они лишь хихикали, бегая вокруг меня.

Здесь было огромное количество голодных котов; они сидели на стенах и сновали взад-вперед по тенистым местам, их ребра выпирали, уши были изорванными, а шерсть — засаленной или с проплешинами. Периодически, когда я проходила мимо, они шипели и фыркали, если дрались за какие-то объедки; в конце концов победитель тащил свою добычу в темный угол.

Когда я углубилась в этот квартал, шум базара стих. А потом улицы стали совсем безлюдными. Ни детей, ни котов. Ничего. Прохладная тишина этого переулка была облегчением после бесконечного шума, ярких красок, товаров и толпящихся людей. Я остановилась, прислонилась к стене и вытерла рукавом пот на лбу и над верхней губой. Переулок бы мощеный, тусклый и мрачный, только ворота и нескончаемые стены. Если бы не разные ворота, невозможно было определить, где заканчивался один двор и начинался другой. Переулок был таким узким, что, если бы я встретила осла, тянущего за собой повозку, мне бы пришлось вжаться в стену.

Я говорила себе, что мне нужно вернуться тем же путем, каким я пришла, — если смогу найти дорогу назад, — попасть на оживленный базар или даже окунуться в бурную, дикую атмосферу площади и узнать дорогу в Шария Зитун.

Мне следует находиться там, где есть люди; хотя я не чувствовала себя в полной безопасности среди толпы, но оказавшись здесь совершенно одна, я запаниковала. Я была в безнадежном тупике, потерявшись в лабиринтах медины. Я вспомнила предостережение мадам Одет, что здесь легко заблудиться и бывает очень сложно найти дорогу назад. Медина была не только лабиринтом змеевидных переулков, но также сетью артерий, ведущих в cul de sacs.

Открылась дверь в воротах, и оттуда появился мужчина. Он остановился, увидев меня, а затем пошел мне навстречу, пристально глядя на меня так, как будто я была чем-то непонятным и даже опасным.

Я инстинктивно опустила взгляд, и он прошел мимо.

Я прошла в конец переулка, глядя налево и направо. Мне навстречу шли три женщины; ни одного мужчины рядом с ними не было.

— Мадам! — Окликнув женщин, я заметила, что их руки, прижимавшие к лицам края белых хиков, были черными. «Должно быть, это рабыни, — подумала я, — вот почему они идут без сопровождения мужчин». — Мадам! — повторила я, но они прошли мимо, как будто я была невидимкой.

Я потеряла счет времени. Подчас мне встречались еще какие-то фигуры, и я произносила два слова: Шария Зитун. Некоторые отворачивали от меня лица, не желая говорить с иностранкой с непокрытой головой, другие пристально смотрели, но не отвечали. Я шла все дальше и дальше по узким раскаленным улочкам; казалось, что я уже много часов брожу здесь. Ноги у меня болели, и время от времени я, прислоняясь к стене, отдыхала. Иногда я даже не видела полоски неба над головой из-за узости проходов. Изо всех сил я старалась подавить панику, но мне это не удавалось. Я слышала легкий плеск фонтанов во дворах за высокими стенами или мерный стук копыт по камням, доносящийся из другого переулка. Я перешагивала через помет, оставленный лошадьми, ослами, козами, а также через сточные канавы. Поверх груды гниющих овощных обрезков лежала дохлая кошка; похоже, ее просто бесцеремонно выбросили сюда. Здесь было даже прохладнее из-за высоких каменных стен, лучи солнца не могли проникнуть в такие узкие проходы, и я поняла, почему эти кварталы были спланированы таким образом.

Я свернула на еще одну улицу и вдруг услышала беспрерывный механический гул. Я пошла на звук и оказалась в переулке с крошечными нишами в стенах. В каждой нише сидел старик, согнувшись над старой швейной машиной, вертя маховиком. Я вспомнила свою маму. Значит, это переулок портных.

В следующем переулке мужчины работали с деревом, тоже каждый в своей нише. Эти мужчины не были такими старыми, как портные, некоторые были босыми; они использовали различные инструменты. Запах здесь был свежим и чистым.

Свернув еще раз, я оказалась на небольшой площади. Над пустым пространством с пересекающихся веревок, натянутых между крышами, свисали огромные мотки шерсти: цветной потолок. Переулок красильщиков. Мотки были пурпурными, оранжевыми, желтыми, темно-зелеными, как океан, бледно-зелеными, как молодые листья, фиолетовыми и синими, яркими и неброскими. Какое-то время я стояла, с восторгом глядя вверх. Затем я увидела, что все красильщики были мальчиками, в основном лет двенадцати или тринадцати; они тоже сидели в крошечных нишах на возвышениях, скрестив ноги, и размешивали краску в чанах, куда опускали грубую серую шерсть. Их руки, державшие деревянные лопатки, были до запястий испачканы краской непонятного цвета. Когда я проходила мимо, они смотрели на меня, не переставая помешивать краску. Пар поднимался от чанов, и я могла представить, как неимоверно жарко в крошечных куполовидных нишах.

«Шария Зитун сразу же за переулком красильщиков», — сказал мне продавец бабучей на базаре. Я остановилась у стены в конце переулка; можно было идти только налево или направо. На стене был крошечный указатель, но надпись на нем была на арабском языке. Свернув налево, я пошла по переулку, и почти сразу же ко мне подбежали трое маленьких детей.

— Мадам! — закричали они; на их крики отворилась дверь в воротах, и грузная женщина высунула из нее голову, придерживая платок перед лицом. Она прикрикнула на детей, и они разбежались.

— Pardon, мадам, — сказала я ей.

Она посмотрела на меня недружелюбно.

— Je cherche Шария Зитун, — сказала я.

Ее взгляд слегка изменился.

— Parlez-vous français, мадам? — спросила я и медленно повторила: — Шария Зитун.

Женщина кивнула, указывая на землю. Я посмотрела вниз, не понимая, пока она не сказала:

— Шария Зитун.

— А, это и есть Шария Зитун?

Женщина снова кивнула.

— Пожалуйста, мадам, — сказала я, — я пытаюсь найти мадам Малики.

Женщина сделала шаг назад.

— Манон Малики, — уточнила я и кивнула, понуждая ее ответить.

И тут женщина повела себя странно. Она залезла рукой под кафтан, вытащила маленький кожаный мешочек и вцепилась в него. Я знала, что это был амулет, охраняющий от джиннов; Азиз носил такой. Чего я не знала, так это того, схватилась она за него, чтобы защититься от меня, или потому, что я произнесла имя Манон.

Но вот она подняла другую руку и махнула ею, указывая поверх моего левого плеча. Я повернулась и посмотрела на синие ворота, на которые она указывала.

— C'est la? — спросила я. — Это здесь она живет?

Теперь женщина спрятала амулет под кафтан и зашла во двор, громко хлопнув дверью.

Я пошла к воротам, на которые она показала. Они были ярко-синего цвета с бирюзовым оттенком, как и многие ворота здесь. Теперь я знала, что синий цвет защищает от злого глаза джинна.

На воротах было массивное медное кольцо в форме руки — хамса. И это было знакомо мне. Я видела много точно таких же колец на других воротах, они обеспечивали еще большую защиту от чар.

Я стояла перед воротами, тяжело дыша. Неужели я действительно нашла Манон? Я подняла руку, чтобы взяться за кольцо, но опустила ее.

Что, если я постучу, а дверь откроет Этьен? Но разве не на это я надеялась? Разве не ради этой минуты я совершила невероятно трудное путешествие, проделала весь этот путь до Марракеша? Я осознала, что мне страшно, я чувствовала себя безмерно одинокой. Сколько раз я спрашивала себя, смогу ли добраться до Марракеша, и если смогу, то найду ли Этьена?

И вот этот момент наступил.

И мне было страшно.

Что, если он лишь посмотрит на меня, нахмурившись и качая головой, и велит мне уйти, заявит, что я не имела права приезжать сюда, что он не хочет видеть меня. Что, если — когда я попытаюсь заговорить с ним, объяснить, что не сержусь на него за то, что он бросил меня, что прощаю его, и что бы он там ни скрывал от меня, это не может быть слишком ужасным, — он просто закроет передо мной дверь?

Нет. Этьен не поступит так со мной. Не поступит.

А что, если дверь откроет Манон? Что, если рассказанное ею о брате окажется неприемлемым для меня?

Я не могла дышать. У меня в ушах громко звенело, а синяя дверь становилась все ярче и ярче, пока не стала мерцать переливающимся светом. Одной рукой я оперлась на нее, но я так сильно дрожала, что мне пришлось опереться еще и плечом и закрыть глаза. Я не хотела быть здесь, только не сейчас. Мне нужно какое-то время. Я приду завтра, когда смогу контролировать свои эмоции. Этого достаточно для одного дня — найти, где живет Манон. Пусть пройдет хотя бы один день, прежде чем я встречусь с ней. Или с Этьеном.

Наконец я смогла открыть глаза, в ушах больше не звенело. Я выпрямилась и, бросив последний взгляд на ворота, повернулась и пошла прочь.

Дойдя до средины переулка, я остановилась. Я уехала из Олбани больше месяца назад. У меня было достаточно времени. И я не трусиха, я это много раз доказала себе, с тех пор как покинула Юнипер-роуд.

Я вернулась и снова стала перед воротами. Неосознанно я приложила к ним ухо, но ничего не услышала.

Затем я ухватилась за тяжелую хамсу, подняла ее и опустила раз, и два, и три. Стук получился тяжелым и суровым.