По ту сторону ворот было тихо. Я снова постучала, на этот раз с большей силой ударяя хамсой по дереву. Наконец я услышала шаги и дверь со скрипом отворилась.

В узкую щель выскользнула женщина, придерживая хик, чтобы лицо было прикрыто, к чему я уже привыкла. У нее были большие темные глаза; она часто заморгала, удивленно глядя на меня. В одной руке она держала металлическое ведро. В нем лежала тряпка, намотанная на палку. С нее на землю стекали белые капли. Я приняла эту женщину за служанку.

— Bonjour, мадам, — сказала я в надежде, что она говорит по-французски. — Я ищу мадам Малики. — До меня доносился резкий запах извести.

Когда она не ответила, я подумала, что она не понимает. Я поприветствовала ее на арабском языке: «Ассаламу аллейкум», — «Мир вам», — а затем медленно произнесла имя: «Манон».

Она продолжала изучать меня, теперь ее глаза стали необычно тусклыми, их свет погас. Я была ей благодарна за то, что она не достала амулет, как сделала женщина, живущая на этой улице. «Может быть, она слабоумная», — на секунду засомневалась я. Но хотя она молчала, в ее глазах светился ум, когда она изучала мое лицо. Она сделала шаг назад и поставила ведро. В эту секунду она ничем не отличалась от любой из закутанных женщин, которых я встречала в переулках Марракеша.

— Мадам Малики, — сказала я снова, пытаясь не выказать своего недовольства.

— Зачем вы ее ищете? — спросила женщина на безупречном французском языке, ее голос был слегка приглушен хиком.

Я сразу же расправила плечи.

— О! — воскликнула я, почему-то удивившись ее строгому тону и мелодичности ее голоса. Как могла я подумать несколько секунд назад, что она глупа? — Я… я пришла поговорить с ней, — пояснила я, не желая открывать причину, по какой я стояла в этом темном переулке.

— Что-нибудь случилось? — спросила она, и снова тон ее голоса внушил мне надежду, но все же меня раздражало то, что марокканская служанка полагает, что я буду говорить с ней о своих проблемах.

— Мадам Малики не о чем беспокоиться, — сказала я. — Извините, мадам, но я преодолела очень длинный путь, чтобы найти ее. Если она дома, мне бы очень хотелось с ней поговорить. Вы можете позвать ее?

Женщина вытерла руку о полу хика. У нее были длинные пальцы и овальные ногти с закруглениями в форме полумесяца.

— Проходите, — сказала она, шире открыв дверь, и я, затаив дыхание перешагнула через ведро с известью и зашла во двор. Я внимательно осмотрела все вокруг, каждый уголок. Чего я ожидала? Увидеть Этьена, сидящего посреди двора? Или следы его пребывания здесь: знакомый пиджак, книгу с лежащими на ней очками?

Но ничего такого я не увидела. В полном разгаре была уборка, по всему двору стояла мебель: диваны, стулья и длинные узкие матрасы, обтянутые разноцветной тканью, которые, как я знала, использовались, чтобы сидеть на них днем и спать ночью. В центре двора, вымощенного плиткой, находился фонтан, но вместо воды в нем были только мертвые сухие листья и застывшее тельце маленькой желтой птицы с крошечными, торчащими вверх лапками. В нескольких больших глиняных горшках росла пыльная герань. Крутые узкие кафельные ступеньки вели на второй этаж; окна, закрытые ставнями, выходили во двор.

Женщина продолжала изучать меня.

— Закройте дверь, — сказала она и посмотрела, как я это делаю.

Затем она повернулась и медленно пошла через двор, покачивая бедрами под хиком. Я не знала, то ли мне идти за ней, то ли остаться у ворот. Ребенок лет четырех или пяти выбежал во двор из дома.

— Maman! — позвал он, но женщина не обратила на него внимания и села на один из матрасов.

А затем в дверях появилась девочка. Ей было лет десять или одиннадцать, ее кожа была цвета кофе с молоком. Она была болезненно худой, одета в простую муслиновую сорочку. Ее колени и локти казались чересчур большими для ее ног и рук, а челюсть была слишком узкой.

Ее правая рука была вся в синяках, один глаз затек, а веко опухло. Голова была повязана платком в цветочек, а волосы — такого же цвета, как и ее кожа, — были туго заплетены в косы, свисавшие на грудь. Она держала в руке щетку для побелки и открыто смотрела на меня.

Я не могла понять, был младший ребенок мальчиком или девочкой; густые черные волосы были ровно подстрижены как на затылке, так и на лбу, они почти закрывали большие глаза, которые были такими же черными, как и волосы. Кожа ребенка была светлой. На нем был какой-то балахон, слишком длинный, чтобы быть рубашкой, и слишком коротким как для платья, и льняные штаны, порванные на коленях. Ребенок был босым.

— Кто эта леди, Maman? — крикнул ребенок. — Кто она?

Как и у матери, его французский был безупречен. Он подошел и стал передо мной; его голова на длинной и тонкой шее отклонилась назад — он пытался рассмотреть мое лицо.

— Пожалуйста, мадам! — окликнула я женщину. — Пожалуйста! Не могли бы вы попросить мадам Малики выйти во двор?

Мое сердце сильно стучало. Я понимала, что, если заговорю громче и если Этьен в доме, он может услышать мой голос. Я посмотрела на окна второго этажа, но ставни были закрыты.

— Как вас зовут, мадам? — спросил меня ребенок без тени смущения.

— Мадемуазель О'Шиа, — растерянно сказала я, все еще глядя на женщину. Почему она не делает того, о чем я прошу?

— Я Баду. — Как и внешность, имя ребенка не раскрыло его пол; этим французским именем называли как мальчиков, так и девочек.

— Мы белим стены внутри. Я помогаю, — гордо сообщил Баду. — Я с Фалидой передвигаю мебель.

Женщина сказала что-то на арабском, и Баду с девочкой, которая опустила свою щетку на землю, принялись с усердием толкать тяжелый табурет из пробкового дерева, пока тот не оказался напротив женщины. Я подумала, что сестра Этьена, должно быть, добрая женщина, раз позволяет служанке присматривать за детьми. Или, возможно, это такой марокканский обычай — то, что мать и дети работают вместе. Я не знала.

— Садитесь, — сказала мне женщина, вяло махнув рукой на пробковый стул.

Баду забрался ей на колени и прижался к ней, но она не обращала на него никакого внимания. Девочка — как я поняла, это и была Фалида — снова вернулась к двери и взяла свою щетку, все еще глядя на меня.

Мое беспокойство росло с каждой минутой, и я теряла терпение. Я неоднократно просила служанку позвать хозяйку, но было очевидно, что она не торопится делать это. Я досадливо вздохнула.

— Мадам, пожалуйста! Мне бы хотелось, чтобы вы сходили за мадам Малики. Она дома? — спросила я сухо, садясь на табурет. — Или… или здесь есть кто-нибудь еще?

Теперь женщина смотрела на меня с неприязнью и все еще прикрывала хиком нижнюю часть лица.

— Мадам Малики, — произнес ребенок тонким голоском, закручивая вокруг пальцев кусок веревки. — Баду Малики, — сказал он скорее шепотом, будто самому себе.

— Зачем вы ее ищете? — снова спросила женщина.

— Это дело личное, касающееся только мадам Малики, — медленно сказала я. Вдруг я ощутила сильную усталость и жажду.

Тогда женщина опустила руку, сжимавшую край хика, и открыла лицо. У нее был прямой нос и красиво очерченные губы. Глаза были такими же темными, как и мои, но кожа на тон светлее. От уголков ее глаз расходились морщины, и что-то в выражении лица выдавало ее бесконечную усталость. Она явно была старше меня. Ее лицо было печальным и бледным. И хотя сейчас она выглядела выжатой как лимон, в ней еще не угасла чувственность. Я осознала, что кроме лиц нескольких незакутанных берберских женщин, которых я встретила на площади, я не видела лица ни одной другой местной женщины, с тех пор как приехала в эту страну.

Она молчала, и я снова обратилась к ней:

— Пожалуйста, мадам! Я должна увидеть мадам Малики.

Во дворе было очень жарко. Пронзительно звенела цикада, и этот звук вонзался мне в уши.

— Это я, — спокойно сказала женщина.

Я едва заметно потрясла головой. Звон цикады немного заглушил голос женщины. Конечно же, я неправильно ее поняла.

— Извините, — заговорила я, — возможно, я не расслышала. Вы же не сказали, что вы мадам Малики?

Она кивнула, и я встала.

— Нет! — воскликнула я. — О нет!

Мое платье на спине было влажным от пота.

— Извините, мадам. Я, наверно, ошиблась. Я искала кого-то другого.

Я глубоко вздохнула от разочарования и досады. Я так надеялась и так переживала, и вот мои поиски оказались напрасными. Продавец бабучей на базаре что-то перепутал. Он с такой уверенностью сказал мне, что Манон Малики — дочь Марселя Дювергера. Но это не могла быть сестра Этьена. Это была марокканская служанка. Что теперь? Что еще могла я сделать, чтобы найти Этьена?

— Вы ищете кого-то еще? — спросила женщина. — Но вы пришли сюда в поисках Манон Малики. Это я.

— Нет. Женщина, которую я пытаюсь найти… — Я запнулась, подбирая нужное слово. — Мне дали неверную информацию. — Я посмотрела на синие ворота и сделала шаг в их направлении. — Извините за беспокойство.

— Зачем вы ее ищете? — Руки женщины, длинные и изящные, были приподняты над ребенком, как будто она не хотела прикасаться к малышу.

— Она сестра… друга.

— Сестра кого?

Меня раздражали ее прямые вопросы. Я хотела уйти, но эта женщина впустила меня во двор. Я не могла просто отмахнуться от нее.

— Манон, которую я ищу, — это дочь Марселя Дювергера, — пояснила я. — Один мужчина на базаре сказал мне, что Манон Малики и есть эта женщина.

Она сидела не двигаясь. Ребенок все еще играл куском веревки, не сводя с меня глаз. Девочка, открыв рот и прижавшись к двери, наблюдала за происходящим.

Снова начала петь цикада.

— Все правильно. Я дочь Марселя Дювергера.

— Но… если вы Манон… Извините, мадам. Просто я… я… — Значит, передо мной сидела не марокканка? — Манон, которую я ищу, сестра доктора Дювергера, — наконец сказала я.

Женщина какое-то время молчала, затем спросила:

— Откуда вы знаете Этьена?

То, с какой фамильярностью она произнесла его имя, заставило меня затаить дыхание. Ведь я не называла его имени!

— Вы его сестра? — пробормотала я, снова тяжело опускаясь на стул.

Она кивнула.

Во дворе было слишком жарко, хотя я и сидела в тени. Цикада продолжала громко звенеть. Я открыла было рот, чтобы продолжать говорить, однако мои губы плотно сжались. Я пыталась их облизнуть, но слюны почти не было.

— Он… он здесь? С вами? — я наконец смогла это произнести. — Этьен здесь? — Я смотрела на нее в надежде, что она кивнет и скажет: «Да, да, он здесь».

Женщина подняла руки и сняла хик, и я увидела ее волосы, длинные и тяжелые, спадающие на плечи. Темные и волнистые, как у меня, но с несколькими белыми прядями. Под хиком на ней был темно-пурпурный кафтан.

— Вы из Англии? Или из Америки? Не могу понять по вашему акценту, — сказала она.

Я снова попыталась облизнуть губы.

— Из Америки, — ответила я.

— Принеси нашей гостье воды, mon cher garçon, — велела Манон ребенку — значит, это был мальчик.

Он соскользнул с ее рук и легко побежал в дом, коснувшись девочки рукой, когда пробегал мимо.

— Фалида, иди и помоги ему, — сказала Манон, и девочка вскочила и скрылась из виду.

Я изучала свои руки, сжав их на коленях, слушая звон цикады. Через минуту мальчик вернулся; он шел через двор медленно и очень осторожно, двумя руками держа перед собой железную кружку. Он не пролил ни капли и с гордостью предложил ее мне. Я выпила; напиток был прохладным и освежающим, с привкусом лимона.

Баду ждал, стоя передо мной; я отдала ему пустую кружку, он взял ее и понес в дом. Наблюдая за ним, я подумала, что Манон Малики в силу своего возраста не может иметь такого маленького ребенка; наверняка ему было не больше пяти лет. Но потом подумала, как выглядела бы я, если бы мой ребенок был… Я отогнала эти мысли.

— И давно вы ищете Этьена?

Я кивнула и на секунду прикрыла глаза.

— Я искала его в Марракеше, во французском квартале, несколько дней.

— А до этого?

Я нахмурилась, снова бросив взгляд на дом. Что она скрывала? Я снова поднялась, будучи не в состоянии просто сидеть.

— Мадам, Этьен здесь, в Марракеше? Пожалуйста. Я должна знать. Я должна знать, мадам Малики, — сказала я.

Мой голос теперь звучал громче, в нем появились резкие нотки. Что-то настораживало меня в этой женщине. Почему-то она мне не понравилась, хотя я общалась с ней всего несколько минут.

— Я же говорю вам, что приехала из Америки, чтобы найти его. Поездка и поиски заняли больше месяца.

Манон оставалась очень спокойной. Фалида и Баду вернулись, и снова Баду забрался на руки матери. Он прижался к ее груди, но, как и прежде, мать не прикасалась к нему. Его маленькое личико было спокойным, он казался очень смирным. Он явно не был похож на свою мать; ее спокойствие было обманчивым, за ее сдержанностью угадывался бушующий огонь.

— Вы очень расстроились? — спросила она, слегка наклонив голову и с любопытством глядя на меня. — Вам очень жарко, и у вас болезненный вид. Вам нехорошо, мадемуазель… как, вы сказали, ваше имя? — Ее взгляд внезапно скользнул с моего лица на тело.

Я глубоко вдохнула.

— О'Шиа. Сидония О'Шиа, — сказала я на выдохе, и что-то кольнуло в груди, потому что только сейчас я сообразила, что она не знает, кто я такая. Это значило, что или Этьена действительно здесь не было, или, если он все-таки здесь, он не упоминал обо мне. — Для меня очень важно найти Этьена. Мой вид — это следствие волнения. — Неужели я думала, что Этьен, приехав к своей сестре, рассказал ей о женщине в Америке, которую он… он что? Любил? С которой зачал ребенка? — Вы не знаете, кто я, — сказала я, подтверждая то, что теперь стало для меня очевидным.

— Откуда мне знать? Вы, иностранка, приехали из Америки, пришли в мой дом неожиданно, без предупреждения и спрашиваете о моем брате.

Я сглотнула.

— Я и Этьен… — Как назвать себя? — Я его невеста, — сказала я и зачем-то добавила: — Мы собирались пожениться.

Теперь выражение лица Манон изменилось. На нем уже не читалось любопытство, оно помрачнело. Она сжала руки, потом разжала и глубоко вдохнула. Когда она выдохнула, ребенок повернул голову и посмотрел на нее.

Она сказала что-то Фалиде на арабском языке. Баду поднялся без вопросов, и Фалида взяла его за руку. Они вышли через дверь в воротах, которая со стуком захлопнулась за ними.

— Значит, вы любовница Этьена? — безучастно спросила Манон.

— Я… я сказала, что я его невеста.

Она сжала губы, и снова то же странное выражение, что и несколько секунд назад, появилось на ее лице. Я не могла утверждать, но это было похоже на злость. Я вспомнила, как она на секунду сжала кулаки.

— А зачем вы пришли ко мне, Сидония О'Шиа?

Я достала из сумочки листок, слегка порвавшийся на тонких сгибах.

— Ваше письмо Этьену.

Она взглянула на листок в моих руках, затем перевела взгляд на мое лицо.

— Написанное когда?

— Шесть месяцев назад.

— Мужчина бросает вас, а вы находите старое письмо и едете в такую даль, чтобы найти его?

Я не хотела говорить, что он бросил меня, хотя это было очевидно. И вдруг я поняла, насколько нелепо выгляжу. Я почувствовала, что Манон воспринимает меня так же, как и люди в отеле в Танжере. «Героиня своей собственной драматической истории». Мне стало стыдно перед этой очень необычной женщиной. Я опустила взгляд на тонкий лист бумаги.

— Есть… было еще кое-что.

— Мадемуазель, у женщины всегда есть кое-что еще.

Мы помолчали. Было невыносимо жарко; казалось, я ощущала дыхание как взмахи стаи крошечных птиц, или, может быть, бабочек возле моих ушей. Наконец я снова посмотрела на Манон.

— Его здесь нет?

Она покачала головой.

— Вы знаете, где он?

На этот раз она изучала меня гораздо дольше — молчание все длилось и длилось, и я почувствовала, как капля пота скатилась по скуле с моего виска. Наконец она кивнула.

Я глубоко и судорожно вдохнула.

— Но он здесь, в Марракеше?

Снова молчание, а затем она пожала плечами.

— Возможно.

Что с ней было не так? Почему она вела со мной эту глупую игру? Я поднялась и сделала несколько шагов по направлению к ней. И опустила на нее взгляд.

— Мадам Малики, — решительно сказала я, — разве вы не понимаете, как важно для меня найти Этьена?

Она тоже поднялась.

— Я не могу сказать прямо сейчас, где он. Это невозможно, — заявила она.

Я покачала головой.

— Но… из ваших слов ясно, что вы знаете, где он. — Я заговорила громче: — Почему это невозможно? Почему вы не можете просто…

— Я сказала, возможно. Возможно, я знаю. Сегодня не очень хороший день для меня — звезды неправильно расположились. Я не могу больше говорить с вами сейчас.

Я пристально посмотрела на нее.

— Вам придется уйти, — сказала она.

— Но… но… Я не могу уйти, пока вы не расскажете мне об Этьене. Я приехала издалека, чтобы…

Тогда она встала прямо передо мной. Я стояла открыв рот, не в состоянии закончить предложение. Мы были одного роста. Ее лицо было так близко, что я видела ее зрачки, которые сначала расширились, а потом сузились и превратились в две жесткие темные точки. Я уловила легкий запах каких-то пряностей в ее дыхании, может быть, тмина, может быть, шафрана.

— Вы уйдете. Это мой дом, и вы уйдете, когда я велю вам уйти. Вы не имеете права находиться здесь.

Я почувствовала, что ее ноги коснулись моих, и машинально сделала шаг назад, но она сжала мою руку. И в ту же секунду кожа под рукавом платья запылала.

— Мадам Малики, — спокойно заговорила я, пытаясь увернуться от ее прикосновений. Было ясно, что она настроена враждебно и хочет спровоцировать или напугать меня. Было также ясно, что сейчас она больше ничего мне не скажет. — Возможно, завтра будет лучший день, чтобы поговорить об этом. Я приду завтра. Утром вас устроит? Скажите, когда мне лучше прийти?

Я оказалась права. Выражение ее лица изменилось, и я поняла, что причиной тому был мой умоляющий тон. Я намеренно стала покорной, уступчивой, и это обрадовало ее.

— Завтра не очень удобно, — сказала она. — Дайте подумать.

Мы продолжали стоять друг напротив друга. Она смотрела поверх моей головы, как будто что-то уточняя по невидимому календарю, а я сдерживала себя, чтобы не крикнуть и не ударить ее. Она наслаждалась тем, что в этот момент все решала она. Я понимала это и видела по ее лицу, что она это тоже понимает. По неизвестной причине ей нужно было ощутить власть надо мной, а у меня не было выбора, кроме как подчиниться ее воле.

Наконец она посмотрела мне в глаза.

— Хорошо. Вы можете прийти в два. Не раньше. Вы поняли? Не раньше двух.

Я медленно кивнула, затем вышла через ворота и пошла по переулку. Когда я дошла до его конца, раздался тоненький голосок:

— Мадемуазель!

Я заглянула в темную нишу в длинной стене и увидела Баду с Фалидой, сидевших на земле. Каждый из них держал в руках котенка. Я бы прошла мимо них, если бы Баду не заговорил.

Я остановилась, а они оба смотрели на меня не моргая.

— Да?

Но, похоже, ему нечего было сказать. Он прижимал к себе котенка.

Я кивнула, повернулась и пошла дальше, но что-то заставило меня оглянуться.

— Сколько тебе лет?

— Шесть, — ответил он.

Я думала, ему самое большее пять, таким он был щуплым и худеньким.

— А твоя сестра? — спросила я, глядя на нее. — Сколько тебе лет, Фалида?

Вместо нее ответил Баду:

— Она мне не сестра.

— О! — воскликнула я.

— Она наша служанка.

Я посмотрела на руку девочки, всю в синяках, и на налитый кровью, заплывший глаз.

— Здесь всегда есть котята, — сказал Баду. — Мама кошка живет здесь. — Он указал на отверстие внизу стены. — Мы играем с ними, когда они выходят. — Он нежно потрепал котенка по спине.

Он был племянником Этьена. Было ли в нем что-то от Этьена? Возможно, длинная шея, серьезное выражение лица.

Я вспомнила о своем потерянном ребенке. Мог ли он быть похожим на этого маленького мальчика?

— Вам нравятся котята? — спросил он, и я снова кивнула.

Потом я глубоко вздохнула и пошла прочь из Шария Зитун.