На следующее утро, взяв корзину с лепешками и кастрюлю с кефтой — измельченной бараниной со специями, которую я стушила, — я пошла в Шария Зитун в сопровождении Наиба. Было почти одиннадцать, когда я постучала в ворота.

Наиб прислонился к стене, и я знала, что он будет меня ждать, независимо от того, сколько я там пробуду.

Мне пришлось постучать дважды, прежде чем Фалида откликнулась, — она осторожно спросила:

— Кто там?

Когда я ей ответила, она медленно открыла дверь.

— Моей хозяйки нет, — сказала она, широко раскрыв глаза.

— Я знаю. Но я принесла поесть и хочу повидать Баду.

Она кивнула и впустила меня во двор.

Баду спустился по лестнице, и я снова отметила, что его волосы причесаны, а лицо умыто.

— Сидония, — сказал он, взглянув на кастрюлю, а потом снова на меня. — Смотри! — Он указал языком на передний зуб. — Мой зуб такой смешной.

Я улыбнулась, наклоняясь ближе.

— Он скоро выпадет, — сказала я. — А другой вырастет.

— Будет больно?

— Нет. Может быть, только немножко.

— Хорошо, — доверчиво произнес он, снова поглядывая на кастрюлю.

— Ты любишь кефту? — спросила я; он, кивнув, побежал впереди меня в дом. Я прошла за ним в кухню, а Фалида двинулась за мной. В кухне было чисто. — Ты за всем так хорошо следишь, Фалида! — сказала я, и она открыла рот от удивления и только потом улыбнулась. Улыбка изменила ее лицо; хотя она была очень худой, с темными кругами под глазами, я была уверена, что вскоре она станет очень хорошенькой.

— Фалида купает меня каждый день, когда нет Maman, — сказал Баду.

— Я заметила, — отозвалась я и улыбнулась Фалиде.

Она наклонила голову, засмущавшись.

Я разложила еду, каждый из нас взял свою тарелку, и мы все вышли во двор. Я присела на кушетку, а Баду уселся прямо на землю, поставив тарелку на стол перед собой. Но Фалида застыла в двери.

— Иди сюда, — позвала я ее. — Поешь с нами.

Она покачала головой.

— Мне не разрешается, — пояснила она.

Я посмотрела на нее.

— Сегодня можно, — сказала я, и она робко подошла и села на землю рядом с Баду.

Уходя, я пообещала Баду и Фалиде, что приду на следующий день.

Когда я вернулась в Шария Сура, Мена была во дворе. Накануне вечером, после того как я вернулась из сада, она была молчалива, и я поинтересовалась, не заболела ли она.

Я не видела ее и этим утром, до того как ушла в Шария Зитун, но сейчас, как только я вошла, она взяла в руки обувь своего мужа — она стояла у ворот. Она указала на нее, а потом на меня. Сначала я не поняла, но она продолжала показывать на бабучи, прижимая их к своей груди, а затем указывая ими на мою грудь. Наконец она сказала: «Раджул», — на арабском это означало «мужчина».

Она спрашивала, где мой муж.

Я не знала, как ей это объяснить, и стала указывать рукой на ворота. Там, хотела я ей сказать, мужчина, который будет моим мужем, там, где-то в Марокко.

Затем она произнесла имя Ажулая вопросительным тоном.

Я покачала головой.

— Ажулай садеек. Ажулай друг.

Но Мена нахмурилась, тоже качая головой.

— Ла, ла, — сказала она. — Нет, нет.

Она указала на себя, говоря: «Имра'а» — женщина, затем снова: «Раджул». Затем: «Садеек, ла».

Я знала наверняка, что она имела в виду: «Женщина и мужчина не друзья». Я поняла, что это невозможно в ее мире. Конечно, я поняла. И все же… как еще я могла назвать Ажулая?

— Садеек, Мена, на'ам. Друг, Мена, да, — сказала я, снова глядя на ворота и думая при этом об Ажулае.

Интересно, что он сейчас делает? Я представила его в Саду Мажорель с легкостью поднимающим огромные горшки.

Но я напомнила себе, что мне следует думать об Этьене.

Собравшись идти в Шария Зитун утром следующего дня, я велела Наибу взять мои новые краски, мольберт и холст. Я остановилась на одном из базаров и купила Баду простую детскую книжку на французском языке.

Фалида приготовила рагу из козлятины, и мы снова ели все вместе. И я опять отметила, какая она способная и что она стала совсем другой — не только внешне, она вела себя иначе, — не ощущая угрозы, исходящей от Манон.

Она и Баду стали листать книжку; девочка громко рассмеялась над одной из картинок и толкнула Баду локтем в бок. Он толкнул ее в ответ и тоже рассмеялся.

Манон, конечно же, на днях вернется. Мне невыносимо было думать, что она снова будет жестоко обращаться с этой девочкой. Но что я могла сделать, кроме как сказать Манон, что я осуждаю ее за такое обращение с Фалидой. Впрочем, я знала, что никакой пользы от этого не будет.

Я читала им книжку; Баду сидел у меня на руках, а Фалида уселась рядом. Затем я установила мольберт и холст в тени палисандрового дерева. Я попросила Баду открыть мою коробку с красками. Он поставил коробку на землю и с сосредоточенным видом быстро открыл ее, благоговейно отложив крышку, как будто это был священный сосуд. Он наблюдал, как я достала тюбики и выдавила краску на палитру. Потом он сел у моих ног, снова листая страницы книги. Он тыкал пальчиком в какое-нибудь простое слово, ожидая, пока я взгляну и произнесу это слово, а потом повторял его.

Пролистав три раза эту маленькую книжку, он знал уже многие слова.

Краска блестела на холсте. Масляные краски давали ощущение свободы. С акварелью следовало быть более деликатной, точно выводить каждую тонкую линию. Используя масляные краски, я делала более смелые и свободные мазки. И я легко могла исправить свои ошибки. Моя рука стала раскованнее; теперь я чаще рисовала, совершая движения всей рукой, а не только кистью.

И тут послышался стук в запертые ворота; я подпрыгнула от неожиданности.

— Баду, это, наверно, Ажулай, — сказала я.

Баду поднялся и побежал открывать дверь. Вошел Ажулай с пакетом и посмотрел на меня, стоявшую у мольберта.

— Я понял, что ты здесь, когда увидел Наиба, — сказал он. — У меня обеденный перерыв, и я решил принести еще еды. — Он протянул пакет Фалиде.

Я кивнула и посмотрела на Фалиду. Она пошла в дом. Ажулай подошел и стал рядом со мной.

Мне вдруг стало неловко. Я пыталась нарисовать, как солнечные лучи блестят на листьях палисандрового дерева, но пока, на мой взгляд, эта работа выглядела любительской.

— Ты рисуешь, — констатировал он.

— Да. Я принесла свои рисовальные принадлежности сюда, потому что первая жена хозяина дома в Шария Сура не хочет, чтобы я рисовала во дворе, а освещения в моей комнате бывает достаточно только в течение нескольких часов. Но я не привыкла рисовать в такую жару, — пробормотала я. — И я раньше не писала маслом. В Олбани я обычно использовала акварель, — сказала я, посматривая на него. — У себя дома. Но цвета здесь — они такие насыщенные и переливающиеся! Чтобы изобразить все это, нужны глубина и сила. Я не могу передать это так, как хочу, акварелью. И конечно, необходима совершенно другая техника, а я ею не владею. На это потребуется какое-то время. — Я положила кисточку и вытерла руки о свой кафтан. — Мои руки влажные, и кисточка скользит.

— А в той части Америки, где ты живешь, бывает так жарко? — спросил он. — Олбани. Это где?

— Это возле города Нью-Йорк. В штате Нью-Йорк.

Ажулай кивнул.

— Статуя Свободы, — сказал он, и я улыбнулась.

— Лето там очень жаркое и влажное, совсем не такое, как здесь. А зимы долгие и суровые. Со снегом. Слишком много снега. Холодно. Все белое и какое-то нетронутое, — сказала я, рассматривая изображенное мной марокканское солнце. — Я имею в виду, там не… не так, как в этих местах. Здесь тепло и ярко.

— Ты скучаешь по твоему дому, по Нью-Йорку? — спросил Ажулай, глядя не на меня, а на холст.

Я не ответила. Скучала ли я?

— Мне любопытно узнавать о новых местах, — добавил он.

Мне показалось, что Ажулай был более чем просто любопытным. Он был любознательным. Любопытство означает пассивность восприятия. Но Ажулай не был пассивным. Я подумала тогда, что он не просто смотрит на мир, он за ним наблюдает. Хотя слова «смотреть» и «наблюдать» похожи, в них заложен разный смысл.

— Меня всегда поражало то… — Ажулай замолчал.

Я ждала. Подыскивал ли он подходящее французское слово? Он выглядел напряженным, внимательно рассматривая холст. Будто его кто-то загипнотизировал.

А затем я тоже услышала это и поняла, почему мне показалось, что он где-то, а не здесь. Пение птицы, нежные трели, доносящиеся из густой кроны дерева, в тени которого мы стояли. Ажулай не смотрел вверх в поисках маленького создания, выводящего красивую мелодию, он не отрывал взгляда от холста, но не видел его, как думала я, поскольку сосредоточил все свое внимание на песне.

Я открыла рот: следует ли мне сказать что-либо или non sequitur о пении, спросить, какая птичка издает такие чудесные трели?

Пение оборвалось, и я сомкнула губы. Ажулай моргнул, а затем продолжил, словно не было этой длительной паузы:

— …что в Америке есть животные, которые строят свои дома в снегу.

И в тот момент, глядя на этого высокого «синего» мужчину с блестящим на солнце лицом, с закатанными рукавами, потому что он недавно копал, оборвавшего фразу, чтобы послушать с благоговением пение птицы, я почувствовала, что у меня внутри что-то оборвалось.

Фалида принесла Ажулаю тарелку тушеного мяса. Он, сев на табурет, ел и наблюдал за тем, как я рисую.

Когда я через несколько часов вернулась в Шария Сура, то сразу поднялась на крышу. Там была Мена с какой-то женщиной. На руках у Мены сидел ребенок; еще одного ребенка прижимала к груди незнакомая женщина. Они замолчали, когда я вошла, обе сказали мне «слема», что, как я теперь знала, было приветствием для немусульман, пожеланием благополучия на этой земле. Я поприветствовала их, а затем отошла на другую сторону крыши. Как обычно, я оглядела с крыши медину, но прислушивалась к разговору Мены и ее подруги. Я могла разобрать некоторые фразы и поняла, что они говорят о матери мужа женщины, а затем что-то о блюде из баклажанов и о больном ишаке. Малыш вдруг громко закричал, и я оглянулась. Мена, смеясь, раскачивала его взад-вперед, потом положила кусочек лепешки ему в рот; ее лицо излучало тепло. Я не знала, как долго она была замужем и почему у нее еще не было детей. Незнакомая мне женщина заговорила, кивком указывая на ребенка, который уже не кричал, и Мена что-то сказала в ответ.

Это была их жизнь, и забота о своей семье была для них главным. Вот почему я не была частью их мира: не важно, что я была иностранкой, — они просто не считали меня такой же женщиной, как они.

Волна печали внезапно накрыла меня. Я вспомнила, как мне было одиноко после смерти отца. А затем появился Этьен, и хотя у нас с ним были самые близкие отношения, какие только могут быть между мужчиной и женщиной, теперь я вдруг осознала, что за всем этим, возможно, крылась пустота. Он никогда полностью не отдавался мне. Теперь я знала, что причиной тому была его тайна, его болезнь, которую он скрывал от меня.

Наблюдая за ребенком, которого женщина прижимала к груди, я вспомнила, какую необъяснимую радость ощутила, узнав, что у меня будет ребенок.

Но на этот раз волна угрожала поглотить меня по другой причине. Я сама решила изолировать себя от общества, отгородилась от всех и погрузилась в себя. Несмотря на такую страшную болезнь, как полиомиелит, я была творцом своей собственной жизни. Я осознала, что упустила: окончание школы, дружба, пение в церковном хоре и участие общественной жизни, помощь другим. И увлечение рисованием — возможно, я могла бы в дальнейшем преподавать его. Еще я могла встретить мужчину, с которым разделила бы свою жизнь.

Мне стало стыдно, что чувство, которое я считала гордостью, смогло застить мне глаза. Это из-за гордыни я вела себя так, что в результате моя жизнь стала абсолютно бессмысленной, я сама обрекла себя на одиночество.

Когда ребенок слез с рук Мены и посмотрел на меня, я улыбнулась ему, вспомнив Баду. Он не виноват, что волей судьбы ему досталась мать, в которой не заложена потребность заботиться о ребенке. Я вспомнила, как Манон игнорировала его самого и его простые желания иметь друзей или хотя бы щенка — простые, потому что он был еще маленьким мальчиком. Но постепенно желаний будет становиться все больше. А когда он сможет сам заботиться о себе, Манон, занятая своими любовниками и потакающая своим слабостям, совсем перестанет уделять ему внимание — ни беспечной улыбки, ни грубой ласки, которыми она сейчас порой одаривала его.

Что касается Ажулая, было очевидно, что он человек добрый и заботится о Баду, но как долго он будет терпеть выходки Манон? Что случится с Баду, если Ажулай перестанет встречаться с ней?

Я вспомнила Баду, пахнущего хлебом, его шатающийся зуб. После того как Ажулай ушел на работу, я сложила в ящик свои краски и напомнила Баду, что мы скоро поедем с Ажулаем в блид.

— А Фалида? — спросил он, глядя на нее. — Тебе будет одиноко, когда мы уедем, Фалида?

— Фалида! — окликнула я девочку, повернувшись к ней. — Где твоя семья?

Она покачала головой.

— Моя мама служанка у хозяйки. Когда мне девять лет, мама умирать, а я на улице.

Я подумала о детях, просящих милостыню на площади.

— Леди видеть меня, сказать остаться в Шария Зитун, работать на нее, она давать мне еду.

— У тебя нет родных?

Она покачала головой.

— Maman Али добра к ней, — сказал Баду.

Фалида кивнула.

— Самая лучшая леди. Один раз давать мне еду.

Я подняла свою сумку.

— Пойдемте оба со мной. Сходим с Наибом на базар. Мы купим угощение, — сказала я. — Может быть, сладостей. Хочешь новый платок, Фалида?

Она недоуменно посмотрела на меня, а потом опустила голову.

— Да, — прошептала она.

— Вы очень добрая, Сидония. Как Maman Али, — серьезно произнес Баду, а я обняла его и крепко прижала к себе.

В этот миг я осознала, что нужна ему. И Фалиде тоже.

Я лежала на крыше, на спине. Небо было ясным, прозрачно-голубым. Солнце, обжигавшее мне лицо, наполняло меня незнакомой чистой теплотой. Я снова вспомнила о Баду и Фалиде, и что-то возникло во мне. Сначала я не поняла, что это.

А это была цель. У меня появилась цель.