На следующий день Мена пришла в мою комнату и заговорила на арабском языке, медленно произнося слова. Я практически все поняла: сегодня хамам, и ты пойдешь со мной.

Я жила в Шария Сура уже две недели и, моясь теплой водой в высокой бочке в своей комнате, мечтала о настоящей ванне. Я знала, что мужчины и женщины в Марракеше каждую неделю ходят в хамамы, общественные бани, но не имела представления о том, как там все происходит.

Когда я кивнула, Мена дала мне в руки два жестяных ведра и сама взяла еще два. В ведрах было несколько грубых тряпок, которые она назвала кесе, — чтобы тереть кожу, а также свернутые большие простыни — фоты, — в одну из которых Мена завернулась, показывая мне, как это делается. Я знала, что у мусульман считается грехом смотреть на чужое обнаженное тело, и, поняв, что в бане мы будем в простынях, я успокоилась. То, что бани раздельные, я знала, но не могла представить, как буду чувствовать себя, купаясь при посторонних.

В ведрах были еще более плотные куски материи — наверняка чтобы вытираться.

Мена поднесла к моему носу сосуд с липким черным веществом. Я ощутила странный запах — неожиданное сочетание оливкового масла и розы, а Мена сымитировала мытье рук: мыло.

С ведрами в руках, в сопровождении Наиба мы с Меной пошли через медину. Минут через десять мы остановились перед ничем не примечательной дверью, вошли и начали подниматься по каменным ступенькам, истоптанным посредине ногами многих поколений. Наконец мы оказались перед дверью, такой узкой, что когда я вслед за Меной проходила через нее, то мои ведра зазвенели, ударившись о косяк. Внутри был полумрак и ощущался сильный запах эвкалипта. Воздух был горячим и влажным. К нам вышла женщина в белом простом халате, ее лицо не было закрыто.

Мена дала ей две монеты, и женщина что-то выкрикнула. Из-за какой-то двери к нам вышли две женщины, их фоты были обвязаны вокруг груди и спадали ниже колен, их волосы были спрятаны под белыми платками, повязанными на макушке.

— Таебы, — сказала Мена, и я подумала, что они, должно быть, помощницы, своего рода ассистентки.

Мы пошли за ними через множество отделанных кафелем темных комнат. Изредка встречались угасающие лампы, и все это создавало атмосферу потустороннего мира. Я почувствовала себя неуверенно. Стены сочились влагой, везде слышались звуки капающей воды и плеск, из-за такой влажности у меня начало течь из носа.

Мы прошли мимо какой-то комнаты, и меня обдало жаром; я заглянула внутрь, но смогла разглядеть только смутные фигуры, которые поддерживали огонь в печи, бросая туда сухие пальмовые листья.

Нас провели в комнату с деревянными кабинками; некоторые были пустыми, в других была сложена женская одежда. Мена сразу же начала раздеваться: сначала сняла свой хик, затем дфину, а потом и кафтан и положила в одну из пустых кабинок. На ней была нижняя юбка из хлопка; она сняла ее и осталась в нижней рубашке с длинными рукавами и плотных мешковатых штанах, похожих на панталоны, обшитых тесьмой по краям штанин. Я и не догадывалась, что одежда марокканских женщин такая многослойная. Как же они выносят жару? Мена отвернулась от меня, прикрываясь фотой, пока снимала с себя последние одежки. Я последовала ее примеру: обмотавшись фотой, я стала завязывать ее над грудью, чтобы получилось так же, как у таеб, ожидающих нас.

А затем мы с Меной снова пошли за двумя женщинами, неся в руках наши ведра. Мы вошли в большую затуманенную паром комнату с высокими баками в углу. Там было много женщин, в основном они сидели на каменном полу и растирали себя или их растирали таебы. Очень маленькие голые дети ползали или пытались ходить и плескались на мокром полу. Я увидела ребенка примерно шести месяцев, сидящего в ведре возле своей матери; он улыбался и довольно фыркал, когда мать брызгала на него водой. Моя таеба предложила мне стать возле одного из баков, а затем взяла мое ведро, наполнила его водой и вылила на меня. У меня перехватило дух, так как вода была намного горячее, чем я ожидала. Таеба делала это снова и снова, пока я не раскраснелась. Затем она опять набрала полное ведро горячей воды и отошла к противоположной стене, где никого не было. Пол имел наклон к бакам, и вся вода стекала в узкое корыто перед ними. Таеба показала, что я должна сесть на пол. Моя кожа была скользкой от воды и пара. Как только я присела, таеба начала растирать меня жесткой кесе, которую достала из моего ведра. Я затаила дыхание: мне было больно. Она все терла и терла меня, поднимала мои руки, как будто я была маленьким ребенком, наклоняла вперед мою голову, чтобы потереть шею и затылок. Она терла до тех пор, пока с моей кожи не начали сходить отмершие частички и она сильно покраснела. Время от времени женщина окатывала меня водой: терла и ополаскивала, терла и ополаскивала, снова и снова наполняя ведро водой. Наконец она села напротив меня, схватила мою левую ступню, поставила себе на колени и вытащила откуда-то из складок своего халата камень, похожий на кирпич. Она терла мою подошву с такой силой, что я вздрагивала от боли. Закончив, она подняла мою правую ногу и поставила рядом с левой, пристально изучая ее. Когда она занялась ею, то уже не так интенсивно скребла ее камнем, а через несколько секунд остановилась, посмотрела на меня и что-то произнесла вопросительным тоном. Я могла только догадаться, что она спросила, не больно ли мне, когда она обрабатывает мою укороченную ногу. Я покачала головой, а она наклонилась над ней и стала тереть сильнее.

Свет был таким тусклым — на стенах было только несколько крошечных лампочек, — что я практически не различала другие фигуры в помещении, хотя заметила, что женщина рядом со мной намазала каким-то кашицеобразным веществом подмышки, а затем быстро его смыла. Я поняла, что это вещество удаляет волосы.

Наконец моя таеба взяла горсть принесенного мной черного мыла из оливкового масла и розовых лепестков и намылила меня. По своей структуре оно напоминало растопленное масло, и я закрыла глаза, расслабилась и наслаждалась ощущением ее рук, растирающих меня под простыней. Она снова и снова растирала и ополаскивала все мое тело с головы до ног. Когда на теле уже не осталось следов мыла, она стала позади меня. Я почувствовала ее руки на своих влажных волосах, а потом на голове. Подняв руку, я ощутила зернистое вещество, похожее на глину, которое она втирала в мою голову. Я уловила запах лаванды и, опять же, роз. Смыв все это, она отдала мне мои ведра, отвела в другую комнату и оставила там.

В этой комнате было так же жарко, как и в первой, но не было пара. Здесь женщины, все еще завернутые в фоты, расслабившись, сидели на полу, тихо переговаривались и смеялись. Я поняла, что в хамаме не просто совершался банный ритуал, это было место, где женщины могли побыть самими собой. В этой культуре разделялись сферы жизни мужчин и женщин, и за пределами своих домов женщины молчали, стараясь быть незаметными. Здесь же они могли насладиться ощущением свободы и заботливым отношением. Я нашла незанятое место возле стены, простелила на теплом каменном полу простыню, которую достала из своего ведра, и села на нее, вытянув ноги перед собой, затем убрала влажные волосы с глаз и стала рассматривать женщин, сидевших вокруг меня.

Тона их кожи менялись от бледного до темно-бежевого и мягкого коричневого и даже насыщенного кофейного. Я видела на их телах глубокие шрамы и странные наросты, родимые пятна и следы экземы. На каждом теле была отметина, оставленная жизнью. Я посмотрела на свое тело, и неожиданно, возможно, первый раз в жизни, мне понравился тон моей кожи. Я также с удивлением отметила, что у меня гладкая, безупречной структуры, красивая кожа. Я всегда считала ее слишком темной, непривлекательной по сравнению с жемчужной, кремово-белой и гипсовой кожей многих саксонок, с которыми я всегда сравнивала себя в Олбани. Я провела рукой вверх и вниз по своему бедру, восхищаясь его шелковистостью после столь интенсивного очищения. Затем я погладила свои руки, задержав ладони на плечах.

Никто не обращал на меня внимания, даже на мою укороченную ногу. Я была просто одной из частичек бурлящего человеческого моря, просто женщиной, на чьем теле жизнь оставила свои отметины.

Появилась Мена и села рядом со мной. Я улыбнулась ей, и она улыбнулась в ответ. Она посмотрела на мои ноги, указывая на правую, и мы разговорились. Я не знала, как объяснить ей, что у меня был полиомиелит, кроме как: «Я ребенок, очень болеть». Она кивнула и, убрав волосы с шеи, показала мне глубокий, плохо зарубцевавшийся шрам. Я поняла слово «отец», но она произнесла еще одно слово, которого я не знала, и нахмурилась, но я так и не смогла понять, что она пыталась сказать, объясняя, что с ней произошло.

Затем она, приподняв плечи, сделала вид, будто качает малыша, и вопросительно посмотрела на меня: есть ли у меня дети? Я посмотрела ей в глаза, а потом, непонятно почему, кивнула, положив руки на живот, и указала пальцем вверх в надежде, что она поняла, что я имела в виду.

Она поняла. Она сделала такое же движение и подняла руку с тремя пальцами.

Трое? У нее было три выкидыша или трое ее детей умерли? Но она такая молодая! Я инстинктивно потянулась к ней и сжала ее руки своими. Когда она сжала мои в ответ, у меня на глазах появились слезы, и я, не сдержавшись, расплакалась.

Я ни с кем не делилась своим горем — кроме Манон, которой я объяснила, что потеряла ребенка, когда та заявила, что никакого ребенка не было. А сейчас, когда я даже не описывала словами свое горе, я снова ощутила боль потери. Я знала: Мена понимает, что я чувствую, и я знала, что чувствует она. Ее глаза наполнились слезами, и она кивнула, продолжая сжимать мои руки.

Я видела, что она переживает и жалеет меня, и неожиданно тоже пожалела ее. Я подумала об одноруком мужчине средних лет, ее муже, приходившем к ней ночью. Я подумала о днях, проведенных ею под пристальным взглядом безжалостной Навары, обладающей властью старшей жены в доме и, конечно же, недовольной присутствием молодой и красивой младшей жены.

Где была семья Мены? Любила ли она своего мужа или просто была продана в его дом по какому-нибудь соглашению? Что оставило такой глубокий шрам на ее шее? Почему она потеряла троих детей? Будут ли у нее еще дети? Через какое-то время она отпустила мои руки и дружески похлопала меня по плечу, а я вытерла свое лицо краем фоты.

Мы сидели бок о бок, соприкасаясь плечами. Я ощутила такое облегчение, выплакавшись! «Как странно, — думала я, — проехав полсвета, найти единственную подругу — молодую жену марокканца, — ведь последней подруги я лишилась в шестнадцать лет».

У меня на душе стало спокойно; с того дня как я рассказала Этьену о ребенке, я все время была в состоянии стресса, неуверенная, сконфуженная, а порой и напуганная — во время опасного путешествия. А сейчас все отпустило меня.

Я вспомнила это новое ощущение, словно выпустила наружу что-то изнутри себя. Оно возникло, когда я наблюдала за тем, как Ажулай слушал птицу, и позднее, когда я лежала на крыше под солнцем, думая о Баду и Фалиде, вспоминая их лица, когда я купила каждому из них подарок — книжку для Баду и платок для Фалиды. Вспомнила, как Ажулай наблюдал за мной, когда я смеялась в Саду Мажорель, вспомнила, какой белизной сверкали его зубы на темном лице. Я снова представила выражение его лица, когда он слушал пение птицы во внутреннем дворике в Шария Зитун. Я начала засыпать. В теле разливался покой; я поджала колени, положила на них руки и закрыла глаза. Наверное, я заснула. Через некоторое время Мена что-то сказала и я открыла глаза. Она жестами показывала мне, что мы должны идти, и я пошла за ней к двери, думая, что мы возвращаемся туда, где оставили свою одежду. Но мы пришли в другую комнату; здесь одни женщины лежали на полу или сидели скрестив ноги, а другие растирали им кожу, разминали и массировали их так, как месят тесто.

Мена жестами показала, чтобы я легла на живот, потом указала рукой на меня, затем на себя, и я поняла, что сейчас мы будем делать то же, что и другие.

Сначала я смутилась, хотела покачать головой и сказать «ля, па, шукран» — «нет, нет, спасибо», но не сделала этого. Таков был порядок в хамаме: растирание и мытье, жаркая комната для расслабления, а затем массаж. Я простелила простыню и легла животом на теплый пол, положив голову на согнутые руки, как это делали другие женщины. Мена опустилась на колени рядом со мной и сразу же начала массировать мои плечи.

Я думала, что для меня это будет шок, по крайней мере, я буду чувствовать себя некомфортно, ощущая руки другой женщины на своем теле, но потом поняла, что все это естественно в хамаме.

И снова я закрыла глаза.

Как долго это продолжалось? Я посчитала в уме — почти пять месяцев прошло с тех пор, как к моему телу прикасались: январским утром я сказала Этьену о ребенке. Я пыталась вспомнить, как мы с Этьеном сошлись, пыталась представить его ласки. От сильных умелых рук Мены, массирующих мою чистую влажную спину, ягодицы через фоту, а после этого икры и ступни, я впала в оцепенение. Я продолжала думать о руках Этьена, прикасавшихся ко мне, о его теле на моем и позволила своему воображению воссоздать сцены близости.

Когда Мена коснулась моих плеч, я поняла, что теперь моя очередь, и, открыв глаза, часто поморгала, возвращаясь в благоухающее тепло хамама.

Когда я опустилась на колени рядом с Меной и стала медленно растирать ее плечи, то поняла, что думала вовсе не об Этьене. Руки и тело, которые я представила на своем теле, имели синеватый оттенок.

Наконец мы вернулись в раздевалку, обсохли, оделись и, взяв в руки ведра с мокрой одеждой и простынями, вернулись в Шария Сура с Наибом, как всегда, следующим за нами тенью.

Когда мы молча шли по улицам, я странным образом ощущала свое тело под кафтаном, чистое и легкое, каким оно никогда раньше не было. Как будто каждый нерв ожил. И хотя мое дыхание было спокойным, я чувствовала, что мое сердце бьется чуть быстрее, чем обычно.

У меня возникло забытое ощущение здоровья.

Я не могла перестать думать о моих неожиданных фантазиях об Ажулае, заверяя себя, что это была всего лишь реакция на определенную ситуацию и чувственную природу хамама. Вот и все.

И ничего более, пыталась убедить я себя.

Я хотела проведать Баду и Фалиду в тот день. Взяв с собой Наиба — а возможно, это был его брат-близнец, так как я их не различала, — я пошла в Шария Зитун. Постучав в дверь и окликнув детей, я улыбнулась, ожидая увидеть Фалиду или Баду.

Но дверь открыла Манон.

У меня перехватило дыхание; хотя я знала, что она может вернуться в любой момент, все-таки не ожидала увидеть ее сейчас.

— Чего надо? — спросила она.

Я подняла корзинку, которую держала в руке.

— Я принесла еды. Для Баду, — пояснила я, зная, что имя Фалиды лучше не упоминать.

— Тебе незачем кормить моего ребенка. Я в состоянии делать это сама, — заявила она.

— Я знаю. Это только потому, что тебя не было, а Ажулай… — Я умолкла.

Я понимала, что не нужно говорить с Манон об Ажулае. И вообще о чем бы то ни было. Нельзя доверять ее словам и поступкам.

— Значит, вы с Ажулаем подружились. Это так? — спросила она, уставившись на меня.

Я все еще стояла перед дверью.

— Ну что ж, раз ты уже дома, мне не стоит переживать за Баду, — сказала я.

— У тебя нет причин — и нет права — переживать за моего ребенка, — отрезала она. — Входи, не люблю, когда соседи за мной наблюдают.

Я быстро окинула взглядом пустую улицу и вошла. Она закрыла за мной дверь и задвинула засов.

— Где Баду? — спросила я. Во дворе и в доме было тихо.

— Я отправила его и Фалиду на базар, — ответила она. — Что ты принесла?

Она взяла корзинку из моих рук, подняла ткань и сняла крышку с кастрюли с кускусом и тушеными овощами.

— Ты уже готовишь марокканскую еду? — удивилась она.

— Ладно, я пойду, раз ты говоришь, что тебе не нужна еда. — Я взялась за ручку корзинки, но Манон не отпустила ее.

— Баду говорил мне, что ты собираешься поехать с ним и Ажулаем за город, — сказала Манон ровным тоном. Она все еще держала корзинку, ее пальцы были в нескольких дюймах от моих. — Зачем тебе ехать? Там нечего смотреть, кроме берберов и их верблюдов. Пыль и грязь. Меня туда ничем не заманишь.

Я ничего не ответила.

— Ты знаешь, что у него есть жена? — спросила она, лукаво улыбнувшись, затем положила свой большой палец на мою руку и прижала ее к ручке корзинки.

Я поняла, что этим она хотела меня уколоть. Я была уверена, что она врет. Я считала, что у Ажулая нет жены, когда мечтала о нем в хамаме всего лишь час назад.

Манон лгала, как солгала и о смерти Этьена.

— Правда? — отозвалась я. — Я была у него дома и не видела жену.

Конечно же, я и не думала рассказывать о том, что была в доме у Ажулая, но Манон разозлила меня, заявив, что у него есть жена, желая увидеть мою реакцию. Словно мне было не все равно, женат Ажулай или нет, словно она знала — или догадывалась, — какие картинки возникали в моей голове совсем недавно.

Ее улыбка исчезла так же внезапно, как и появилась, и она еще сильнее надавила пальцем на мою руку.

— Ты ходила к нему домой, — начала она.

Я посмотрела на нее, но не попыталась убрать руку.

— Я не видела там жены, — повторила я.

— Что ты там делала?

— Это тебя не касается.

Я неожиданно выпрямилась. И, заметив, как она прореагировала, поняла: я могу справиться с этой женщиной. Она не способна навредить мне своими словами.

— Конечно, ты не видела ее там. Она не живет в городе.

Что именно сказал Ажулай?

Я попыталась вспомнить наш разговор, когда он приглашал меня и Баду поехать вместе с ним. «Каждые несколько месяцев я навещаю свою семью». Я высвободила свою руку из-под ее пальца.

— Ну и что? Что из того, что у него есть жена?

— Она простая сельская девушка. Гораздо ниже его, — сказала она с презрением. — Простая кочевница. Она остается там, где ей и надлежит быть, — в окружении своих коз.

— Вот как? — бросила я равнодушно.

— Ты все еще хочешь поехать в блид и увидеть Ажулая рядом с его женой?

— Почему это должно меня волновать? — спросила я, обеспокоенная игрой, которую мы вели. Она пыталась заставить меня ревновать.

Мне вдруг захотелось прекратить этот разговор. Возможно, теперь я не поеду за город с Ажулаем.

Но это значило бы, что Манон выиграла.

И я спросила спокойно:

— Почему ты ее так не любишь?

Конечно же, я знала, из-за чего она так о ней говорила. Это она ревновала Ажулая к его жене. И ко мне. Потому что Ажулай оказывал мне знаки внимания.

Но у нее был Оливер. И у нее был Ажулай, несмотря на то что он был женат. Разве этого недостаточно? Насколько Манон нуждалась в Ажулае?

Я слегка дернула за ручку корзины, и Манон отпустила ее.

— Я ухожу, — сказала я и повернулась к воротам.

— О, пожалуйста, Сидония, пожалуйста, подожди! — Манон говорила вежливо, как никогда раньше. — Я хочу тебе кое-что дать. Я сейчас вернусь.

Это было слишком подозрительно: Манон впервые обошлась со мной так учтиво. Но мне стало любопытно. Она быстро поднялась наверх и сразу же вернулась, держа что-то в руке.

— Это ручка и чернильница, — сказала она. — Антикварные предметы, которыми пользовались писцы в прошлом. — Она протянула их мне.

Это был овальный серебряный сосуд с выгравированными по бокам узорами.

— Смотри. Вот ручка. — Она надавила на один край сосуда, и оттуда выскользнул длинный металлический предмет.

Что-то темное — чернила? — блеснуло на его кончике. Она попыталась вложить его в мою правую руку, но каким-то образом его острие вонзилось в мою кожу, поранив ладонь. Я машинально отпрянула: на моей ладони появилась капелька крови.

— Ой, мне так жаль! — воскликнула Манон, облизнув свой палец и приложив его к ранке. Не убирая палец, она очень тихо прошептала какие-то слова.

Я ощутила озноб.

— Что ты сказала? — спросила я, отняв руку и вытирая ладонь о хик.

Она пристально на меня посмотрела.

— Просто сказала, что я неуклюжая, — ответила она, но я знала, что она лжет. В ее взгляде было что-то такое, что я назвала бы злорадством.

Я посмотрела на ручку с чернильницей, которую она все еще держала в руке.

— Она мне не нужна. — Я повернулась, отодвинула засов, открыла дверь и ушла, не закрыв ее и не оглядываясь.

Во время обеда мне стало плохо. Для хозяина и сыновей накрыли стол, а мы с Меной сидели на подушках за столиком в большой комнате. Навар была еще в кухне, и мы ожидали ее. Но когда я посмотрела на еду, то увидела вместо нее какое-то пятно. Моя правая рука болела, и я посмотрела на нее. Ладонь распухла, маленькая ранка была теперь по краям темно-красного цвета.

Мне захотелось прилечь. Я попыталась встать на ноги, опершись левой рукой о стол. Мена посмотрела на меня с недоумением, затем о чем-то спросила, но ее голос слышался словно откуда-то издалека.

— Больно, — сказала я по-арабски.

Мена поднялась и подошла ко мне.

Мое лицо было мокрым от пота, и я вытерла лоб тыльной стороной правой кисти.

Мена положила руку на мое запястье, посмотрела на ладонь и долго рассматривала ранку. Я поняла ее вопрос на арабском: «Что это?»

Теперь я дрожала. Что происходит? Мне нужно было лечь, и я попыталась отнять руку, но Мена, крепко ее удерживая, снова задавала тот же вопрос.

Как я могла объяснить, так плохо зная арабский?

— Женщина, — сказала я тихо. — Ранить меня.

— Сикиин? — спросила она.

Я покачала головой, не понимая ее. Она взяла нож со стола другой рукой.

— Сикиин, — повторила она, указывая на мою ладонь.

Я снова покачала головой и сделала вид, будто пишу. Как по-арабски ручка и почему Мена интересуется пустяками, когда мне так плохо?

— Куалам? — сказала она быстро, и на этот раз я кивнула.

— Да, куалам. Ручка. Она просто уколола меня ручкой, — прошептала я, зная, что она не понимает по-французски.

И снова я попыталась убрать свою руку, но Мена крепко ее держала, а потом позвала Навар и служанку. Они обе вошли в большую комнату, и Мена быстро заговорила, указывая на мою руку.

Старая служанка пронзительно закричала и закрыла лицо передником. Глаза Навар расширились, и она начала молиться.

Мена снова заговорила со мной, медленно произнося слова. Затем она повернулась к Навар и что-то сказала, упомянув Ажулая.

В комнате было слишком жарко, слишком яркий свет резал мне глаза. Голос Мены и молитвы Навар слились с завыванием старой служанки, потом все звуки превратились в бессвязную речь и дьявольские крики. Комната наклонилась, пол поднялся до уровня моей щеки.