Когда мы с Мустафой и Азизом выезжали из Танжера, его белые здания обретали разнообразные оттенки розового и красного в лучах восходящего солнца, и я облегченно вздохнула. Я была на пути в Марракеш. Вот куда я уже добралась!

«Ты столько преодолела, — говорила я себе, глядя в поцарапанное, забрызганное переднее стекло. — Ты сделала это». И я испытала чувство облегчения, но почти сразу же спросила себя, действительно ли я знаю, что делаю, отправляясь в дорогу по незнакомой земле с двумя мужчинами, о которых не знала ничего, кроме того, что у них был автомобиль и они умели его водить. Я доверила свою жизнь неизвестным мне людям, полагаясь лишь на небрежную записку, которую дал Элизабет Панди какой-то незнакомец.

Никто не мог установить, с кем я и где, — за исключением Омара, — и даже хотя Элизабет и ее друзьям было известно, что я собираюсь в Марракеш, я не встретила никого из них, когда мой багаж спускали вниз и я расплачивалась по счету, поэтому я так и не сообщила ей, что наконец-то уезжаю.

И все же… все же… У меня почему-то было, возможно, ошибочное ощущение, что все будет в порядке. Что я буду в порядке и выясню то, что мне нужно. А может быть, это было больше чем просто уверенность — возможно, это была некая новая, неожиданная вера в себя. Разве я не пересекла Атлантический океан, пережила Марсель и левантер в Гибралтарском проливе и смогла нанять этих мужчин, чтобы они довезли меня до пункта назначения? Я, которая никогда не покидала Олбани, которая никогда даже не думала о возможности жить в каком-то незнакомом небезопасном месте?

Когда мы выехали, мужчины разговаривали друг с другом на арабском языке, и я жалела, что не понимаю, о чем они говорят. Они оба были в той же одежде, что и вчера, разве что вместо круглой белой шапочки на бритой голове Азиза сейчас была красная фетровая феска. Он снял сандалии и положил свои босые ноги между Мустафой и мной. Я мельком взглянула на пальцы его ног и вспомнила ступни Этьена, длинные и узкие, с удивительно нежной кожей.

Когда мы выехали из города по ухабистой дороге из щебня, построенной французами, слева от нас возвышались вершины Эр-Рифа, а справа блестел Атлантический океан. С моря дул свежий ободряющий бриз, и из-за раннего часа в воздухе повисла жемчужная дымка, сквозь которую были видны размытые силуэты чаек, парящих низко над водой, — они ловили рыбу себе на завтрак.

По пути нам встретилось несколько автомобилей; они проезжали так близко, что я напрягалась, опасаясь, что машины заденут друг друга боками на этой узкой дороге. Но чаще нам встречались караваны дромадеров, небольших одногорбых верблюдов, которых вели погонщики в длинных одеждах. Животные были нагружены товарами или же на них сидели укутанные с ног до головы, лишь с прорезью для глаз, фигуры, скорее всего женщины. Иногда из складок одеяния женщины выглядывал ребенок. И хотя мы ехали очень медленно, мне хотелось остановиться и как следует рассмотреть проходившие мимо караваны. Я знала, что это невозможно и что мои действия непременно сочтут бесцеремонностью иностранки, и тем не менее у меня просто глаза чесались увидеть больше, чем было дозволено.

Как и в Танжере, я не ожидала, что полностью отдамся этим новым ощущениям. Наверное, уезжая из Олбани, я не задумывалась над тем, что мне предстоит увидеть и как это на мне отразится. Все мои мысли были об Этьене.

Дорога поворачивала и извивалась, мы теряли океан из виду на несколько миль, а затем неожиданно на вершине дюны или возле устья реки он снова открывался перед нами.

Этот район Марокко был просто прибрежным раем с длинными песчаными пляжами, разделенными оливковыми рощами или ровными полями с сельскохозяйственными культурами. Мы проезжали много маленьких деревушек, каждая была обнесена стеной, над которой возвышался шпиль минарета.

Когда мы наконец остановились через несколько часов езды и вышли из машины, я ощутила, что воздух стал другим. Он был густым, я бы сказала, молочным, но солнечные лучи все же каким-то образом просачивались сквозь него и обжигали тело. Это напомнило мне зимний туман у меня дома — только это был, по сути, горячий туман. Выйдя из машины, я потянулась, а мужчины направились к роще карликовых пальм, зеленеющей у обочины дороги. Ветер с моря заставлял листву трепетать — при этом получался мягкий металлический звук. Я с любопытством смотрела на своих спутников, но когда они повернулись спинами к машине, я сразу же отвернулась, осознав, что они намерены сделать. Для меня это стало проблемой в течение последнего часа, мне было неловко говорить об этом с незнакомыми мужчинами. Но когда Мустафа и Азиз неторопливо подошли к машине, Азиз указал на рощицу и произнес:

— Allez, мадам, allez.

И я сделала так, как он сказал. Я пробиралась между густо растущими деревьями в надежде найти укромное местечко, чтобы моя гордость не пострадала.

Я чувствовала себя очень неловко, возвращаясь к машине, и не решалась смотреть на них, но Мустафа и Азиз склонились над автомобилем. Они разговаривали и изредка указывали рукой на дорогу. Я поняла, что моя стеснительность и стремление соблюдать условности излишни в этом диком краю; мужчины абсолютно не переживали по этому поводу.

Прежде чем я успела сесть в машину, я заметила у подножия гор что-то темное, перемещающееся на фоне более светлой растительности. Это был караван, но уже состоящий из лошадей и ослов, на которых были нагружены тюки, рядом угадывались крошечные силуэты бегающих детей.

Откуда и куда шли эти люди? Я попыталась представить жизнь в бесконечном движении, с постоянной сменой места жительства. Моя жизнь до недавнего времени была весьма стабильной.

Когда мы снова остановились, на этот раз на окраине какой-то деревни, которую Азиз назвал Лараше, я открыла дверцу с моей стороны.

Но Азиз покачал головой.

— Женщине нельзя идти, — сказал он. — Плохо для женщины. — Он жестом изобразил перед собой круг, и я поняла, что он имел в виду мое открытое лицо, — в таком виде лучше не идти в селение. — Оставайтесь в машине, — продолжил он. — И следите, чтобы дети не забрали шкуры. — Он указал на крышу машины. — Мы с Мустафой сходим за едой. Скоро вернемся.

Я вынуждена была довольствоваться осмотром того, что можно было увидеть через открытые ворота обнесенного стеной селения. Все здания были окрашены в голубой цвет, что резко контрастировало с черепичными терракотовыми дугами крыш, придающими селению вполне привлекательный вид испанской горной деревни. С внешней стороны стены были привязаны ослы, стоявшие в тени с опущенными головами. Маленькие мальчики — старшему было не больше восьми или девяти лет — собирались стайкой у открытых ворот, а потом, словно бросая вызов друг другу, отходили от безопасных стен и постепенно приближались ко мне, сидящей в машине. Босые, с обритыми головами, они были одеты в рваные рубахи. В конце концов они столпились вокруг машины, держась за руки, и стали молча откровенно разглядывать меня, особенно мое лицо. Я вспомнила тех мальчишек, которые на улицах Олбани с любопытством собирались вокруг «Силвер Госта» и восхищались им. Наверное, маленькие мальчики одинаковы повсюду, позже сделала вывод я, и все они любопытствуют по поводу того, чего никогда раньше не видели, удивляются и выказывают свою храбрость.

Может быть, я была первой белой женщиной, которую видели эти дети. Я улыбнулась им, но их серьезные взгляды не смягчились. В конце концов старший мальчик шагнул к машине, неожиданно протянул руку и указательным пальцем прикоснулся к моему плечу. Прежде чем я успела отреагировать, он убрал руку, словно обжегся, но потом снова протянул ее ко мне, гордо ухмыляясь остальным ребятам. Они все смотрели на него со смешанным чувством благоговейного страха и удивления, но все же сделали шаг назад. Неужели я выглядела так странно? Я высунула одну руку в окно ладонью вверх и снова улыбнулась, поощряя их подойти ближе и не бояться меня, но вдруг раздались крики и мальчишки кинулись врассыпную, поднимая пыль.

Это были Мустафа и Азиз, возвращавшиеся к машине.

— Мальчики плохие? — спросил Азиз, глядя на ребят, бежавших назад к воротам, но я покачала головой.

— Нет, они не плохие. Просто… мальчишки, — сказала я. — Просто мальчишки, — повторила я, осознавая, что так оно и есть, и жалея, что у меня не было возможности увидеть их сестер и матерей, их отцов. Я хотела увидеть их жизнь за этими стенами.

Мужчины принесли пышный круглый ароматный хлеб, мягкий белый сыр в вощеной бумаге и липкий инжир в бумажной коробке. Азиз протянул мне горсть кешью. Я не была голодна, но все съела, слизывая с пальцев маленькие кусочки сыра и инжира; положив кешью в подол, я грызла их во время поездки.

Мне следовало оставаться сильной и быть начеку. Мне следовало быть готовой по прибытии в Марракеш приступить к поискам Этьена.

Мы продолжили путь, следуя вглубь страны, так что теперь я уже не могла видеть море и ощущать его запах. Иногда попадались рощи каких-то незнакомых плодовых деревьев, и я спрашивала у Мустафы, как они называются. Он указал на несколько кешью, еще оставшихся в подоле моей юбки.

У меня болела спина от долгого сидения и езды по неровной дороге. Я пыталась не думать о ночлеге. Где мы остановимся? Где я буду спать? Я вся была в пыли; будет ли у меня возможность помыться? Если мне не разрешили сходить в Лараше из-за открытого лица, как меня примут в других местах? Я снова вспомнила широко раскрытые глаза мальчишек, изучающих меня через открытое окно автомобиля, и неожиданно остро ощутила одиночество. Я здесь была чужестранкой.

В Танжере все было по-другому; этот город гостеприимен к иностранцам — африканцам и испанцам, французам и немцам, американцам и британцам и многим другим, происхождение которых я не могла определить по языку и одежде. Я вспомнила Элизабет Панди, говорившую, что в Танжере собрано все разноликое человечество.

Но я уехала из Танжера, и вскоре выяснилось, что в сердце Марокко я стала не просто еще одной женщиной с Запада. Здесь я была аномалией, человеком чужим, которого можно с легкостью оскорбить или оттолкнуть.

Как ко мне отнесутся в Марракеше? Моя спешка при подготовке к путешествию, как я осознала теперь, когда мы ехали по пыльной дороге, объяснялась недальновидностью и исключительно стремлением найти Этьена.

Как он был нужен мне сейчас! Я хотела почувствовать себя в безопасности. Хотела почувствовать, что у меня кто-то есть, что я не одна. Я хотела еще раз испытать ощущения, какие испытывала раньше с Этьеном.

Когда я сменила позу, расправила плечи и вытянула шею, то почувствовала в воздухе какой-то новый тонкий аромат. Мне непременно захотелось узнать, что это было. Местность понемногу менялась, гор уже не было видно. Мы проезжали по густому лесу. Кора деревьев здесь была ободрана до высоты человеческого роста, поэтому нижняя часть стволов была коричневой и гладкой, в то время как сохранившаяся кора была светлой и шершавой.

— Что это с ними? — спросила я у Азиза, указывая на деревья, и он ответил:

— Пробка. Это Маморовый лес.

И тогда я поняла, что это был за аромат. Мы проезжали мимо высоких деревьев, а впереди лежала желтая земля и виднелись очертания города, а еще дальше снова появилась туманная голубая полоска Атлантического океана.

— Мы ехать город Сейл, а река — Бу-Регрег, — сказал Азиз. Он подался вперед, чтобы лучше видеть, и положил руки на спинки сидений. — А на другом берегу реки — Рабат, — добавил он. — Сейл и Рабат как… — он прикоснулся к плечу Мустафы, — кузены. Как братья.

Когда мы подъехали ближе к городу, я узнала инжир и оливковые деревья. Сейл был таким же белым городом, как и Танжер. Он был обнесен насыпью и стеной, над которой виднелись шпили минаретов. Немного южнее я увидела еще один город, тоже обнесенный стеной, издали похожий на Сейл, только все его здания были рыжевато-коричневого цвета — это был Рабат.

— Мы завезем вас в дом, вы поесть и поспать, — сказал Азиз.

Дом. Имел ли он в виду отель?

— А сколько от Сейла до Марракеша? — спросила я его.

— Завтра мы прийти забирать вас, ехать через Касабланку, оставаться одна ночь в Сеттате. На следующий день Марракеш. Иншаллах! — закончил он.

— Вы придете забрать меня? Что вы имеете в виду? Вы не останетесь в доме? — теперь я почувствовала себя еще более одиноко, испугавшись самой мысли, что эти два человека, которых я хоть немного знала, оставят меня в незнакомом месте.

Он покачал головой.

— О нет, мадам.

Мы въехали в город через массивные арочные ворота, проехали рынок, разместившийся в тени деревьев. Я увидела грубую белую шерсть, свисавшую с древних весов на треноге. На следующем базаре на прилавках были выложены дыни, инжир и оливки, ярко-красный и зеленый перец и фиолетовый лук, то тут то там слышалось шипение и запах жарящегося мяса. Перед прилавками женщины в покрывалах громко спорили с торговцами, очевидно, желая сбросить цену. Конечно, это была неотъемлемая часть марокканской культуры, своеобразный ритуал, совершаемый женщинами, покупавшими продукты, и продавцами, которые хоть и качали головами, имитируя гнев и разочарование, но все же протягивали им покупки. Я смотрела на узкие улочки, на крошечные беседки, где на корточках сидели маленькие мальчики и ткали красивые коврики или плели корзины, где болтали друг с другом тучные торговцы, а их товары свисали с крючков над их головами.

Я высунулась в окно и посмотрела на одного из купцов, он тоже взглянул на меня, враждебно и хмуро, затем сжал губы и запустил в сторону машины какой-то блестящий круглый предмет. Я сразу же пригнулась и вжалась как можно глубже в спинку сиденья. Меня снова охватило беспокойство. Даже несмотря на то что Рабат был, вне всяких сомнений, довольно большим городом, я не увидела здесь ни одного иностранца — ни мужчин, ни женщин, как и ничего похожего на отель.

Как только я с тревогой подумала об этом, Мустафа остановился перед облупленными, запертыми на замок воротами. Азиз жестом показал мне, что следует выйти из машины. Он поднес мои чемоданы к воротам и опустил один из них на землю, чтобы постучать. Если это и был отель, то он не походил ни на один из тех, что я видела раньше.

Из небольшого решетчатого окошка раздался женский шепот, и Азиз что-то сказал в ответ. Снова послышалось бормотание, и женщина в черном открыла ворота; ее лицо было полностью закрыто, кроме глаз, которые она опустила в землю.

— Вы заходите внутрь, — сказал Азиз, и я послушно вошла.

Он прошел за мной в выложенный плиткой двор и занес мой багаж. В отличие от неказистых ворот, внутренний дворик был довольно уютным; здесь росли розовые кусты и апельсиновые деревья.

— Женщину зовут Лэлла Хума, — сказал Азиз, ставя мои чемоданы. — Она даст вам еду, вы спать, дайте ей только один франк, — и затем он повернулся, чтобы уйти.

— Во сколько вы заедете за мной? — крикнула я. Неизвестно, чего я ожидала, но на меня накатила новая волна страха: я боялась остаться одна с этой молчаливой женщиной.

— На рассвете, мадам, — ответил он и что-то сказал женщине.

Та взяла мои чемоданы — она была ниже меня ростом, но подняла их с неожиданной легкостью — и взошла по ступенькам лестницы, закрепленной на одной из внешних стен здания.

Когда ворота с шумом захлопнулись, я осталась во внутреннем дворе одна и потому торопливо пошла вслед за женщиной.

Я провела ночь в крохотной комнате на втором этаже дома, где было только одно окно с искусно сделанной решеткой. В комнате не было ничего, кроме тяжелого соломенного тюфяка на полу и толстого шерстяного одеяла, аккуратно сложенного пополам. Возле кровати стояла чаша, накрытая деревянной крышкой, которая, как я предположила, служила ночным горшком. На подоконнике стояла свеча в маленьком декорированном горшочке, а рядом с ней лежала коробка спичек.

Не успела я подумать, как буду общаться с Лаллой Хумой, как она открыла дверь и поставила на пол большую керамическую миску с горячей водой и положила на тюфяк стопку чистого белья. Как только она вышла, я сняла ботинки и чулки и стала расстегивать платье, чтобы помыться, но, прервавшись, подошла к двери, чтобы запереть ее. Однако замка не было.

Я наспех помылась и снова оделась, не зная, чего ожидать. Вскоре Лалла Хума опять открыла дверь и вошла, держа в руках поднос с глиняной тарелкой с кусками какого-то мяса и нарезанной длинной соломкой вареной морковью, а также чайник с мятным чаем. Чайник был костяной.

Она забрала миску с водой и вышла. Я так и не увидела ее лица, и она ни разу не подняла глаз, когда все это делала.

Я поела и напилась чаю; веки стали тяжелыми. Тогда, надев ночную рубашку, я легла на узкую соломенную постель и накрылась тяжелым одеялом. На улице было тихо, а когда стемнело, я услышала крики с минаретов: «Аллах Акбар!» — «Бог Велик!» Пробыв какое-то время в Северной Африке, я уже привыкла к этим призывам, раздававшимся пять раз в день.

Эти звуки, теперь уже такие знакомые, только усиливали мое одиночество.

— Этьен, — прошептала я в темноту.

На рассвете меня разбудили звуки молитвы; я поднялась и посмотрела сквозь деревянную решетку. Внизу, на тихой улице, был припаркован грязный «ситроен», а возле него на коленях, преклонив головы к земле, стояли Мустафа и Азиз. Я быстро оделась и, отказавшись от мятного чая, предложенного Лаллой Хумой (она тихо появилась за дверью, услышав мои торопливые шаги), быстро пошла к машине. Мустафа и Азиз уже сидели в машине и похрапывали в унисон. Я подумала, что, может быть, я ошиблась. Может, это не их я видела молящимися. Мустафа лежал на спине, накрывшись красно-белой полосатой джеллабой, его голова была под рулем, а нога торчала из противоположного окна. Азиз сидел, привалившись боком к заднему сиденью, он обвил себя руками и прижал ноги к животу. На полу валялись мешки и сумки — наверное, еда на дорогу. Когда они оставили меня у Лаллы Хумы, я решила, что они поедут домой к Мустафе, а сейчас мне подумалось: не проспали ли они здесь всю ночь?

Я постучала по крыше машины (шкуры исчезли), Мустафа вздрогнул и поднял голову, стукнувшись ею об руль.

— Non, non, мадам, — сказал он, потягиваясь и потирая лицо, а Азиз пробурчал:

— Слишком рано выезжать.

Оба мужчины снова приняли те же позы, а я вернулась в дом и выпила свой чай с уже знакомой круглой пресной лепешкой и густым вареньем из инжира.

Я подождала до семи часов, когда улицы заполнились мужчинами и телегами, верблюдами и ослами; мальчишки хлестали коз короткими прутьями, заставляя тех двигаться вперед. Подойдя к машине, я поверить не могла, что Мустафа и Азиз могут спать при таком шуме. Когда мне наконец удалось их разбудить, они оба раздраженно приняли сидячее положение. Мустафа принес мои чемоданы и поставил возле Азиза, который все еще сидел с закрытыми глазами. За ночь у него отросла весьма густая щетина; я подумала, что к моменту прибытия в Марракеш она превратится в полноценную бороду.

Когда мы выехали, я спросила Азиза, действительно ли они спали в машине всю ночь.

— Некоторое время, мадам, — сказал он. — Сначала мы продали шкуры. Мы набирать бензин, мы есть, мы навещать друзей. Хорошая ночь, — подытожил он. — Лалла Хума хорошая? Ваша ночь хорошая?

— Да, — ответила я, улыбнувшись. — Да, спасибо, Азиз.

Я смогла смыть эту ужасную пыль и глубоко въевшуюся дорожную грязь, поела горячего и выспалась. Мне было одиноко и грустно, но я чувствовала себя так каждую ночь, с тех пор как рассталась с Этьеном.

— Где живет твоя семья, Азиз? — спросила я его.

— Сеттат, — сказал он. — Как и Мустафа.

Я не знала, насколько большим был Сеттат, и мне стало интересно, в следующий раз меня поселят в доме, подобному дому Лаллы Хумы, или в доме Мустафы или Азиза.

— Сегодня я видеть жен, детей. Я не видеть их один месяц. Я ездить много мест с Мустафой.

Сказал ли он «жен»? Он имел в виду жену или жен? Я знала от Этьена, что мусульмане могут иметь до четырех жен.

— Сколько у тебя детей? — спросила я.

Он гордо улыбнулся.

— Шесть. Четыре от жены один. Два от второй жены. Но она молодая, вторая жена. Будет еще больше, Иншаллах.

— А у тебя, Мустафа? — Я перевела взгляд с Азиза на водителя. — Мустафа, у тебя две жены?

Мустафа понял меня, покачал головой и сжал губы, а потом поднял указательный палец.

— У Мустафы плохая удача. Нет денег для второй жены. Но, может быть, скоро судьба подарит ему еще одну жену. — Он сказал что-то Мустафе на арабском языке, и тот криво улыбнулся.

— Твой муж, — обратился затем Азиз ко мне, — почему он позволяет жене ехать одной в Марракеш?

— У меня нет мужа, — ответила я.

Он неодобрительно посмотрел на меня, качая головой.

— Quoi? — сказал он, растягивая это слово и глядя на меня недоверчиво. — Что? — повторил он. — Почему нет мужа?

Я глубоко вздохнула.

— Наверное… наверное, плохая удача, как у Мустафы, — пояснила я. Это был вопрос, которого мне никогда раньше не задавали.

Азиз грустно кивнул.

— Это нехорошо. Я молиться за тебя, мадам. Я молиться за тебя о муже. Хотите, мы отвезем вас в храм? Мы проезжать храмы по дороге в Марракеш.

— Нет. Спасибо, Азиз, — ответила я и посмотрела в окно.

Азиз понял это как нежелание продолжать разговор и отклонился назад, не сказав больше ни слова.

Мы ехали от Сейла вниз; дорога спускалась к устью реки, где я увидела что-то наподобие паромной переправы.

— Мы должны пересечь Бу-Регрег, — сказал Азиз, и когда мы медленно подъехали к причаленному помосту переправы, я внимательно осмотрела собравшуюся здесь толпу.

Все эти люди тоже намеревались переправиться через реку и попасть в Рабат. Здесь были привычные взгляду верблюды, ослы и козы. Я увидела группку женщин в плотных одеждах, с выглядывающими спереди или сзади младенцами; маленькие дети держались за юбки своих матерей. Огромный мужчина в роскошном одеянии из бордового и синего шелка сидел на осле, слишком маленьком для его веса, а высокий мужчина с темной блестящей кожей, в простой белой одежде держал этого осла за уздечку.

Когда паром был заполнен так плотно, что уже не оставалось места ни для человека, ни, тем более, для козы, нас перевезли через коричневую реку. Короткий путь сопровождался ревом, хрюканьем и мычанием животных, детскими криками, высокими резкими голосами женщин и низкими рокочущими — мужчин. Наш автомобиль был единственным на переправе, а на меня все смотрели открыто, как это было и в Лараше.

Одна женщина, наклонившись, заглянула в окно и что-то прошипела под своей накидкой, сузив темные глаза.

Отпрянув, я вжалась в кресло, чтобы оказаться подальше от открытого окна и поближе к Мустафе.

— Что она сказала? — спросила я у Азиза.

— Женщина думать, ты плохая — показывать лицо всем мужчинам, — сказал он, после чего я устремила взгляд вперед, не поворачиваясь ни вправо, ни влево, и вздохнула с облегчением, лишь когда мы причалили к другому берегу реки и взяли курс на Касабланку.

Эр-Риф исчез из поля зрения еще до того, как мы приехали в Сейл, а теперь далеко на западе виднелись очертания другого горного массива.

— Атласские горы, — сказал мне Азиз. — Но не большой Атлас. Меньше. Большой позже, возле Марракеша. Высокий Атлас, — пояснил он.

Дорога продолжала петлять вдоль побережья Атлантического океана. Я наблюдала за тем, как солнечные блики танцуют на воде и чайки устремляются вниз. Здесь было еще больше оливковых и апельсиновых деревьев, воздух был свежим и чистым. Земля выглядела плодородной.

— Мы заедем в Касабланку? — спросила я, но Азиз отрицательно покачал головой.

— Нет Каса. Слишком большая, слишком много людей, тяжело вести машину, — сказал он. — Дорога за городом.

Мы проехали Касабланку со стороны моря, белую, огромную и знаменитую, со всеми ее шпилями, башнями и крепостными валами. Мы проехали величественный белый город, а потом свернули и стали удаляться от Атлантического океана, чтобы двигаться вглубь страны в нужном мне направлении — в Марракеш.

Через час после Касабланки мы остановились у стен небольшого грязного поселения.

— Мы поесть, — сказал Азиз, жестом предлагая мне выйти из машины.

Только теперь я увидела небольшое сооружение под маленьким перекошенным навесом. Двое мужчин стояли возле жаровни; подойдя ближе, я увидела яйца, кипящие в черном котелке в небольшом количестве жира. Тучи синих мух роились в небезопасной близости от печи. Неподалеку старый верблюд сидел на своих загрубевших коленях и с высокомерным величием поглядывал на нас, изредка ворча и плюясь. Запах, исходящий от него, был сильнее, чем от жареных яиц.

Я стала около Мустафы и Азиза, держа свою маленькую тарелку и накладывая в нее яйца с топленым жиром и куски жесткой пресной лепешки. Мустафа сходил к машине и принес пакеты с липким инжиром и сушеными оливками. Мужчина у печи сделал нам мятный чай; я выпила его из маленькой чашечки. Затем мы снова сели в машину. Казалось, Мустафе и Азизу еда доставила истинное удовольствие, они похлопывали себя по животам и не могли унять отрыжку. А я все еще ощущала привкус жирных яиц, даже после того как заела их оливками и инжиром.

— Часа через три, может быть, четыре мы приехать в Сеттат, — улыбнувшись, сказал Азиз, и я поняла, что ему не терпится увидеть свою семью.

Но через несколько километров от того поселения, где мы перекусили, галечная дорога неожиданно закончилась. Ее перегораживала куча выкорчеванных гнилых кактусов и ржавые бочки. По ту сторону преграды дорога шла вниз и была усыпана большими кусками щебня.

— А-а-ай! — выдохнул Азиз. — Нехорошо. Дорога разрушена, — сказал он, а затем заговорил с Мустафой на арабском языке.

Мустафа резко вывернул руль, сворачивая на затвердевшую колею, которая уходила в сторону от дороги. Колея шла по песчаной почве, кое-где покрытой жесткой растительностью. В отсутствие океанского бриза горячие потоки ветра задували в машину, словно из открытой дверцы духовки, покрывая нас тонким слоем пыли. Мустафа указал на узкие следы от колес, казалось, ведущие в какой-то пустой холст, на котором были изображены только земля и небо.

— Piste, мадам, — сказал он.

Я повернулась к нему.

— Pardonnez-moi? — не поняла я.

— Писта, писта. Нет дороги. Писта.

Я покачала головой, оглядываясь на Азиза.

— Мы едем по писте, — сказал он. — Колее от караванов. Дороги не хорошие, ехать по писте через bled. Может быть, дорога вернется, может быть, нет.

— Блид? — переспросила я.

— Блид, — повторил он. — Блид, мадам. Нет города. Местность. Большая.

Я кивнула, подумав, как мне повезло, что Азиз говорит по-французски достаточно хорошо, чтобы доходчиво объяснить мне, каковы особенности ландшафта, где мы находимся и что будем делать дальше.

Мы с грохотом ехали по неровной писте. Изредка у дороги появлялись маленькие круглые грязные лачуги с плетеными тростниковыми крышами. Там всегда был колодец и своего рода стойла, которые можно было определить по низким изгородям из кактусов или переплетенных колючек; там находились сотни жалобно блеющих коз. В тени обычно сидела группа закутанных с головы до ног людей; я предположила, что это мужчины, потому что рядом не было детей. Такое поселение, как сказал Азиз, называлось ноурвол. Когда через несколько миль мы проезжали десятки шатров, сделанных из темных козьих или верблюжьих шкур, которые были расположены высоко на скалистом склоне, Азиз сказал: «Дуар». После того как по пути попались еще несколько видов жилищ и Азиз снова назвал их, я поняла, что поселения, где грязные лачуги расположились возле колодца и старых деревьев, — это постоянные поселения, тогда как шатры из шкур и дети, охраняющие небольшие стада коз и верблюдов, были признаками кочевой жизни.

Когда мы только начали ехать по писте, местность была равнинная. Но вскоре все изменилось. Писта неожиданно резко уходила вниз и затем почти сразу же устремлялась вверх. Мне казалось, что так продолжалось бесконечно долго. Я держалась за приборную панель автомобиля, мои волосы и воротник были влажными от пота, на них налипли песчинки. Мой желудок подпрыгивал, как и эта местность перед моими глазами. Это было почти так же, как, снова оказавшись в море, качаться на волнах. Неужели эта земля когда-то находилась под водой? Правда ли, что мы ехали по дну какого-то древнего океана?

Я закрыла глаза и зажмурилась, когда снова скрутило желудок. Во рту все еще ощущался привкус жирных яиц. В конце концов я открыла глаза, убрала руки с приборной панели, выпрямилась, прочистила горло и повернулась к Мустафе. Я не хотела, чтобы эти мужчины подумали, что я слабая. Они и так уже жалели меня из-за того, что я была не замужем.

— Мустафа, — сказала я, — скоро ли мы снова вернемся на дорогу? Мы доберемся до Сеттата до наступления ночи?

Мустафа не ответил.

— Теперь уже слишком далеко от дороги, — сказал Азиз. — Лучше нам остаться на писте. И сегодня спать в блиде.

— Здесь? — спросила я, окидывая взглядом пустынные просторы.

— Спать в блиде, — просто повторил он, и я пристально посмотрела вперед, желая одного: чтобы мой желудок успокоился.

Я подумала, как, должно быть, разочарованы Азиз и Мустафа, находясь так близко от дома и не имея возможности в скором времени оказаться там, ведь они не видели свои семьи около месяца.

Но я также подумала о долгой марокканской ночи в небольшом автомобиле рядом с двумя мужчинами в столь безлюдном месте.