Люциан Корнелиевич Лисюцкий считался одним из лучших оперативных сотрудников ОГПУ. Он был умен, чуток и деликатен в самых темных делах. И всеми этими качествами, неоценимыми в работе чекиста, руководила ненависть. Не к врагам революции и советской власти. К самой советской власти. Она показала силу сразу, в октябре семнадцатого. А его командиры, уважаемые преподаватели Александровского юнкерского училища, вывели желторотых юнцов против Красной гвардии одних. В Московском гарнизоне не оказалось ни единого взвода, верного правительству. На четвертый день боев юнкер Лисюцкий увидел тоску в глазах штабс-капитана Хватова и понял, что это – конец. Он не стал дожидаться разгрома и тихо-тихо, дворами-переулочками покинул гибельное дело. Он мог служить только силе. Хотя силу эту – хамскую и грубую – ненавидел люто. И чем острее ненавидел, тем ревностнее служил. В мае 1918 года он сдал чекистам своих товарищей по юнкерскому училищу, собравшихся бежать на Дон к атаману Краснову. Прознав про эти замыслы, он взял на себя организацию бегства из красной Москвы, а накануне назначенного срока все заговорщики до единого были арестованы. Впрочем, и Лисюцкий тогда исчез из города, а появился только в сентябре. Сколачивать новую рать из юнкеров и знакомых офицеров.

ВЧК была ненасытна, а враги быстро кончились. И Лисюцкий запихивал в пасть Лубянки поочередно всех своих родных, знакомых, знакомых знакомых. Схема была проста. Улавливая недовольство – а кто тогда был доволен? – Люциан Корнелиевич предлагал свои услуги – обеспечить переправку на Юг, сменить или подправить документы, и жертвы сами обрастали вещественными доказательствами своей непримиримой вражды к революции. Хотя о заговорах и даже о переходе в Добровольческую армию никто уже и не помышлял. Это все были интеллигентные обыватели, уставшие от страха, голода, соседства с пролетариями в уплотненной квартире.

Он очень ловко сплел агентурную сеть из тех «бывших», которые легко обронили нравственные устои под студеными ветрами военного коммунизма. Эльза была одной из первых агенток, завербованных Лисюцким. Они давно уже жили в грехе, Люциан Корнелиевич стал называть ее «мой верный секс-сот», а Эльза уже всерьез помышляла о том, что неплохо было б расстаться с одиночеством. Но в тридцать лет, полагал Лисюцкий, рано расставаться со свободой и безответственностью, и намеки Эльзы на сей счет таяли в воздухе. А когда матримониальный мотив стал звучать назойливее, Лисюцкий сплавил Эльзу к Штейну. С глаз долой – из сердца вон. И какое-то время их отношения влеклись по накатанной дорожке: в минуты «почему бы не развлечься» Люциан Корнелиевич вызывал Эльзу на конспиративную квартиру в большом доходном доме в Трехпрудном переулке, равнодушно любопытствовал о новостях особняка, хотя что она могла ему такого поведать? Заключенные держались с лучшей стенографисткой ОГПУ настороженно, и всякие разговоры обрывались на полуслове при ее появлении. Злой хитрец Чернышевский так просто издевался, заводя речь исключительно о погоде. Играл, видите ли, с судьбой в кошки-мышки. А Эльзу доводил тем самым до белого каления. Лисюцкий любил в ней такие минуты крайнего раздражения – ее неостывшая ярость разряжалась на широкой кровати с бархатным покрывалом, которое они в радостной страсти не всегда успевали содрать.

Но вот с некоторых пор, момент Лисюцкий упустил, Эльза стала заметно охладевать к их встречам. И поначалу это даже устраивало Люциана Корнелиевича, он почувствовал себя свободным от ее поползновений на брак и мещанское счастье в новой квартире на Чистых прудах. И отпускал ее с легким сердцем без развлечений в постели, когда она ссылалась на недомогания. Куда денется женщина, единожды побежденная?

А вот и делась. И Лисюцкий слишком поздно обнаружил это, хотя опытный чекист мог бы давно понять, что с агентом происходит что-то неладное. Эльза в докладах обнаружила некоторую заученную холодность. И вроде бы понятно: информация ее весьма скудна и однообразна, но куда делось ее презрение к своим «клиентам»? Где гнев, где белое каление, едва помянешь Чернышевского? Где ее злые шуточки в адрес Поленцева, к которому ее приставили? А потом вдруг возникло подозрение, что Эльза как-то оберегает обитателей особняка от всякого рода неприятностей. Фигуры умолчания стали возникать в ее докладах. Всерьез-то он это почувствовал, когда опрашивал ее о Свешникове, – тут очень бы пригодились оброненные словечки лопоухого гения. А в его неосторожности по этой части Лисюцкий не сомневался. И надо же – ничего путного от Эльзы он в тот вечер не добился.

* * *

Лисюцкий ждал Эльзу в Трехпрудном десять дней спустя после казни Свешникова. Чуткий к опасности, он предвидел, что авантюра Менжинского с «Хладным Тереком» движется к развязке и здесь надо повести себя по-умному. Недавно на коллегии ОГПУ Ягода высказал сомнение в том, что именно терское казачество должно стать предметом романа. Все-таки там и сейчас неспокойно, горцы… И поселил тревогу в душе наркома.

Штейн умен и догадлив. Но при всем колоссальном опыте работы в органах ему явно недоставало здорового цинизма. Он нарушил главное правило выживания в тайной полиции: не увлекаться, стоять над делом, которое тебе поручено. Арон погрузился в этот «Хладный Терек» по уши. Вот и утоп. И поделом ему, заключил свои размышления на сей счет Люциан Корнелиевич Лисюцкий. И давно пора со всем этим кончать.

Приняв такое решение, набрал номер Шестикрылова.

Классик был в хорошем расположении духа, а посему с ходу начал хамить, того, впрочем, не замечая:

– Ты, Люциян Корнелич, не тушуйся! Я решил брать первые главы «Терека» в том виде, что есть. Иначе эти гении мне весь праздник попортят. Ты только рявкни на Штейна, уж больно он нянькается с ними. Построже надо, слышь, построже!

Тоном ледяным, тем тоном, которым прадед его отставной премьер-майор Афанасий Петрович Лисюцкий разговаривал с вороватым старостой в подмосковном имении, Люциан Корнелиевич остудил главного редактора «Зари над Пресней»:

– Я б вам советовал, уважаемый, не слишком торопиться с «Тереком». Просрочку вам простят, а ошибку… – И паузу выдержал, чтоб этот мешок с дерьмом подумал о смысле жизни. – Это ж Терек, Северный Кавказ, национальный момент… Есть мнение… – А концовку исполнил в интонации доверительной: – Я б вам посоветовал позаботиться о соломке.

– Какой соломке? Я что-то не понимаю.

– Подстелить, уважаемый, подстелить.

– Уразумел, Люциан Корнелиевич, уразумел. И благодарствую-с, сам бы не додумался.

Вот так-то! С робостью и на «вы».

– Но со Штейном и этим… вашим клевретом, прошу вас, держитесь по-старому, как ни в чем не бывало.

– Непременно-с, Люциан Корнелиевич, непременно-с.

Вот то-то же, холуйское отродье! И словоерс вспомнил. Однако, где же Эльза? Ей назначено на два, уже четверть четвертого.

Прождав еще около часа, Лисюцкий позвонил Штейну. Стенографистка, сказал Штейн, на месте. Большой был соблазн там ее и оставить, арестовав. И приказ на сей счет едва не слетел с языка.

– Арон, немедленно отправь ее на явку! Мы с такими вещами не шутим. Дай понять этой дуре!

Однако злость быстро сошла. Пока мерил шагами гостиную бывшей адвокатской квартиры, пока пытался взять себя в руки и обдумать новую ситуацию, рассеянный взгляд замер в приоткрытой двери. За нею – спальня. Порыв ветра из окна заиграл бахромой бархатного покрывала, и Люциана Корнелиевича ни с того ни с сего охватила такая тоска – хоть головой об асфальт! Как весело и бездумно еще год назад резвились они с Эльзой на этом бархате, эта стерва – великая мастерица в эротических играх. В каких институтах благородных девиц ее обучили?

Какое уж тут хладнокровие!

Как весенний лось, Лисюцкий заметался по квартире, ни о чем не помышляя, кроме как завалить непокорную Эльзу на широкую тахту в спальне, рвать с нее одежды, рвать и отметать, и тут уж он сам будет вести игру… О господи, Люциан Корнелиевич, очнитесь. Хоть и со спальней, а квартирка-то казенная, вы на службе пролетарскому отечеству и ждете встречи не с проституткой, а с агентом, которого недремлющий враг распропагандировал. Примите лучше рюмочку коньячку – вон в буфете представительский. И с лимончиком, с лимончиком.

Спокойный голос рассудка умерил прыть, Люциан Корнелиевич дрожащей рукой налил первую рюмочку, рукою потверже – вторую, за лимоном же потянулся после четвертой.

Он и не расслышал поворота ключа в замке. Эльза влетела в квартиру – злая фурия, в ней все – глаза, ноздри, тонкие и яркие губы – дышало гневом. А Люциан Корнелиевич был в том градусе подпития, когда душа как бы распадается на две половинки: верхнюю и нижнюю. Нижняя блаженствует, в ее глазах все сдвинуто с первоначальных очертаний, она свободна в чувствах и словах, а верхняя видит все и всех насквозь, контролирует ситуацию, придерживает чувства в узде и фокусирует расслабленное зрение в миг, когда требуется сосредоточиться, но изредка теряет управление и вновь собирает разбредающиеся в блаженстве силы.

– Что вам от меня надо? – Эльза не сочла нужным сдерживать злость и полное презрение к столь еще недавнему идеалу собственных грез и надежд. Она рвала связующую цепь раз и навсегда.

Лисюцкий, развалившись в кресле, рассматривал на просвет коньячную рюмочку, он ждал именно такого начала и демонстрировал полное равнодушие к ее вспышкам. Он даже не приподнялся с места.

– Мне? Решительно ничего. Если вы ко мне, можете быть свободны. Но!.. Смею заметить, уважаемая Эльза Альфредовна, вы пришли не ко мне, Люциану Корнелиевичу Лисюцкому, вы пришли на служебную квартиру для плановой встречи с уполномоченным Главного Политического Управления, каковым в данный момент являюсь я, Люциан Корнелиевич Лисюцкий. А мог быть Арон Моисеевич Штейн. Или Франц Людвигович Калнберзин. Или Валентин Степанович Егоршев – не все ли равно кто. Я в данном случае представляю учреждение, на которое вы работаете не первый год, и до сих пор мы были вами довольны.

– Теперь не будете.

– Вы, Эльза Альфредовна, недооцениваете своего положения. Вас, кажется, захлестнули эмоции. Я понимаю, история с этим сумасшедшим стилистом на вас так подействовала, но это же наша работа. И ваша – тоже.

– Расстреливать невинных?

– Ой-ой-ой! От кого слышу? А где ваша лучшая подруга Маришенька Неверова? Или Евгений Александрович Субботин – между прочим, в ту пору ваш близкий, интимный друг. Вы знаете, что с ними произошло после ваших показаний? Что ты мне целку строишь, шалава! Ты ж добрый десяток людей на расстрел отправила. И около сотни – по лагерям!

– А теперь не буду. Хватит!

– Хватит не хватит, а пока ты получаешь зарплату у нас, ты обязана не только стенографировать и печатать за своим Поленцевым, а докладывать мне обо всем и всех – о Поленцеве, о Чернышевском, о Фелицианове, даже о Штейне.

– Мне наплевать на вашу зарплату и на угрозы – тоже. Я не желаю – слышите? – не же-ла-ю доносить вам о людях, которых вы заперли на Пречистенском бульваре.

– Так мы и вас можем запереть.

– Запирайте!

– Но, голубушка, вам придется перенести целый ряд предварительных процедур – арест, допросы, допросы с пристрастием. У нас ведь не любят предателей, и с таковыми мы вольны обращаться со всей пролетарской жестокостью. Кстати, не факт, что вас поместят в такие условия. О Соловках, надеюсь, вы наслышаны.

– А я и Соловков не боюсь!

– Ах ты сука! – Тот, верхний, все контролирующий слой души исчез вместе с блаженством, Лисюцкий потерял голову. Разъяренный, он швырнул в угол недопитую рюмку, вскочил с кресла, бросился на Эльзу и получил удар под дых. Одолев боль, сумел-таки повалить отбивавшуюся жертву – гибкую, сильную, всю в острых ногтях и сжатых криках. Болевой прием – и сопротивление сломлено.

Акт свершился позорно быстро.

Дверь хлопнула, и дикая головная боль раздавила Лисюцкого. Вот и все, чего он добился.

* * *

Все следующее утро прошло в планах отмщения, а к вечеру Лисюцкий принял решение, никак с теми яростными планами не вяжущееся. Он под ничтожным, немало удивившим начальство поводом отпросился на три месяца в командировку по Красноярскому краю, а там сумел продлить ее еще на четыре. Подальше от гибнущего «Хладного Терека». Пусть какой-нибудь Калнберзин свернет на нем шею.

Увы, уйти от хлопот не удалось. Первая же новость по возвращении выбила из седла: Эльза беременна. Беременна – и черт с ней! А если родится сын? Да пусть даже и дочь?

О, тут есть над чем призадуматься.