Она ела прямо со сковородки. Три раза в день. Жаренную на постном масле картошку. Пролежавшие почти месяц в посылочном ящике под столом картофелины сморщились, никак не хотели уступать ножу, а очищенные слегка проминались, как плохо надутые мячики.
Яблок и впрямь была прорва. Они валялись на земле, темнея подгнившими бочками и устилая, как ковром, аккуратно, разве что не циркулем прочерченные границы. Муж, равнодушный ко всему прочему – цветам, грядкам – болезненно любил свои яблони: белил по весне, окапывал, удобрял, а осенью, в урожайные годы раздавал всем вокруг полные пакеты, и до следующего лета не надоедало ему пить чай с яблочным джемом. Вете казалось, что, когда начальник вынес приговор: «На объект!», у мужа только одно и мелькнуло в мозгу: «Яблоки!»
Участок, еще в шестидесятые годы полученный Ветиными родителями, он не любил. Нехотя, по обязанности приезжал на выходные, неловко помогал тестю. «Не повезло мне, – говорил тот, – не золотые руки зять попался – анодированные», норовил в воскресенье уехать пораньше, мол, к вечеру электричка битком набита. Когда родители один за другим умерли, посадил яблони, напихав по совету бывалых садоводов под корни гвоздей и прочих железок, стал бывать на даче чаще, многому научился, почувствовал себя хозяином.
Пока Павлик был маленьким, жил там все лето с бабушкой, они приезжали – руки, оттянутые сумками – продуктов не достать – сын загорелый, веселый бежал им навстречу, и это был самый счастливый момент, наверное, вообще в ее жизни.
В их небольшом садовом товариществе все друг друга знали, все были на виду в переносном, да и в прямом смысле – жизнь просвечивала сквозь сетку рабицу и невысокий штакетник.
Вета уже успела рассказать, что Мишу услали на десять дней в командировку – сдается какой-то важный объект и туда кинули дополнительные силы. А время собирать урожай и закрывать дом на зиму, в воскресенье приедет приятель мужа – увезет.
Она сортировала яблоки, закапывая гнилые в яму, как было велено, монотонное занятие и непривычное одиночество были не-ожиданно сладостны. Ей все нравилось: желтеющие березы, сыроватый воздух, расцветшие астры, соседский котенок, укативший у нее из-под руки белый налив, обычно раздражавшие голоса – слов не разобрать, а главное – свобода. Как будто эти дни были подарены ей сверх отпущенных и не шли в общий счет.
Мама всегда возмущалась: «У тебя что, мужика нет?!» Конечно, он не оставлял ей тяжелой работы, но все, что по силам, Вета привыкла делать сама. Было легко – муж рядом, всегда за спиной. А теперь ее сковал страх, боязнь ошибиться, пусть в незначащей мелочи, словно отцепили страховочный трос. Как будто придет проверка и, как адмирал, инспектирующий корабль, кто-то станет белоснежным носовым платком проходиться по завернутым на зиму в газету кастрюлям и упакованным в пленку матрасам. Она протопила печку, как делала сотни раз. Но никогда при муже не посмели бы выпрыгнуть на железный лист мерцающие краснотой угольки…
И все равно Вете было хорошо оттого, что можно помолчать, можно кое-как застилать постель, позволить себе есть стоя, прямо около плитки, обжигающую картошку, подцепляя со сковородки самые поджаристые ломтики.
Известно, нет ничего страшнее одиночества, но как оно, оказывается, иногда нужно, если знать, что послезавтра снова обступят тебя привычные заботы и голоса…
Вете захотелось позволить себе что-то необычное, но лишенная практики фантазия не подсказывала никаких безумств. Она села на крылечке и закурила. Сигареты лежали на подоконнике, пачка выцвела на солнце, и название едва угадывалось. Всерьез она не курила – баловалась за компанию. Дым извивался, запах смешивался с разлитой в воздухе легкой гарью – жгли опавшие листья и остатки летней жизни, скоро поселок вымрет до весны.
– Лизавета! Вот это дает, мужа спровадила, а сама в разврат вдарилась!
Она вздрогнула от неожиданности, упавший столбик пепла больно обжег ногу.
– Курит, видишь ли. Думаю, пойду гляну, как ты там справляешься. Ночевать-то одной не страшно? А то приходи, белье только возьми.
– Спасибо, тетя Таня, все в порядке, не страшно мне, кого тут бояться…
– Это не скажи, пугать не стану, но лихих людей хватает. Вон, в Шебекине прямо среди бела дня от колодца мотор «Кама» свинтили.
Вете не хотелось поддерживать разговор с маминой подружкой – негласной, никем не избранной и, сколько она помнила, несменяемой председательшей их садового товарищества, отъявленной сплетницей, однако деваться было некуда.
– От таких не убережешься…
– Это правда. Так приходи, если что.
– Спасибо, но я, правда, не боюсь.
Какая все-таки выросла гордячка! А ведь не раз она ее покойнице матери говорила: «Ты чего, Мария, воспитываешь ее как принцессу?! Как она жить будет, о ней подумай. И к имени собачьему приучила. Так и хочется: „Ветка, Ветка, ко мне!“. Я-то всегда по-людски – Лизавета, хорошее имя, нежное – Лизанька. А они с отцом только когда ругали – Лиза, а ласково, так по-собачьи. Муж попроще будет, уважительный. Хотя хозяин не ахти. Что Бог дал, то и выросло, на этот год вот – яблоки. А места сколько пропадает, хоть бы ребенку своих огурчиков-помидорчиков, клубнички с грядочки. Мать-то, царство ей небесное, только по вечерам за книжку бралась, а эта прям с утра. И что они в них находят, этого я во всю жизнь не пойму. Тут на телевизор времени не найдешь – кино посмотреть, а они – читать.»
Вете вдруг захотелось покрасить дом, обязательно зеленой краской, а балюстраду терраски – белой. И посадить розовый куст. Не так уж трудно приехать по осени его закрыть, а весной – освободить от еловых веток. Делов-то – час на электричке и минут пятнадцать пешком. А еще завести настоящий самовар, говорят, в «Зеленой роще» есть умелец, шишек набрать…
Миша, муж ее, родом из маленького уральского городка, выросший с вечно усталой матерью-одиночкой, попав в их семью, долго привыкал ко всяким салфеточкам, скатертям, красивой сервировке. И она терпеливо, пока не вошло в обиход, не преодолелось безразличие к мелочам, настойчиво внушала ему, что иначе нельзя. А теперь впервые за десять лет позволила себе распуститься.
Вету изумило, что она совершенно не волнуется, как там Павлик, отправленный к приятелю, делает ли уроки и склеил ли наглядное пособие по природоведению. А главное – она не скучала! Вета вдруг поняла, что с мужем они никогда не расставались, а Павлик уезжал на смену в лагерь – так измучивалась от выходных до выходных. В воскресенье можно было вопреки запрету подкараулить, когда они шли в лес, или, прижавшись носом к забору: («Мальчик, мальчик, позови Павла Нелюбина из восьмого отряда») сунуть сквозь щель печенье и горсть ягод. А как без нее шеф проживет целую пятницу, не тревожило – наверняка уйдет пораньше, глядишь, – и других отпустит.
Никогда не была так вкусна картошка с луком, которого она, наконец, наелась от души – нечего волноваться, что будет пахнуть.
Солнце уходило в тучку – неужели завтра ждать дождя? Уже в размывающих контуры предметов сумерках она сняла и сложила гамак, обошла сад. Хотела перевернуть бочки с дождевой водой, чтобы не разорвало зимой, но не хватало сил. «Вот так, а думаешь, все можешь сама!»
Свет горел слабо, можно было различить рисунок спирали в лампочке, но вокруг нее было так же серо, как за окном. Не Москва, хоть и близко, линия электропередачи третьей категории… Наползал ватной полосой туман, отвоевывая все больше пространства. Ничего, раньше жили при свечах. Или вот керосиновая лампа в сарае на полке стоит. Ей по-прежнему хотелось сделать что-нибудь необычное, но фантазия молчала, свет замигал и погас. Вета зажгла всегда бывшую под рукой на такой случай свечку и подошла к висевшему на стене зеркалу.
Подумаешь, тридцать два года… Да, в зеркало ей теперь приходится смотреть чаще, начальник часто повторяет, что как театр начинается с вешалки, так их институт начинается с приемной, где она – хозяйка. А люди едут со всей страны. Работа ей нравилась, хотя пора бы подумать о перспективах. С ее педагогическим дипломом – куда? В школе за три года она дошла до ручки, бежала без оглядки. Так что «пока секретарем, а там посмотрим» в тот момент ее вполне устраивало, а теперь – как в капкан попала. Шеф ее полюбил, оценил, из каких-то хитрых резервов ей по второй ведомости доплачивает: «Не каждый молодой кандидат наук так получает». Да и работа по ней. Недаром она Дева по гороскопу – исполнительная, обстоятельная, все помнит, а домой придет – как ластиком стирает из головы все служебное. Семья!
Лампа над головой не загорелась – вспыхнула! Когда-то здесь на даче, еще девочкой она с восхищением смотрела на электрика, который ловко, как циркач, вскарабкался на столб, цепляясь железными крюками (их непонятно почему называли «кошками») и что-то повернул. «Горит!» – обрадованно закричала она маме, увидев тусклый свет фонаря под круглым железным колпаком. Электрик погрозил ей рукой и будто с неба грозно крикнул: «Горит у пожарных, а у нас светит!»
Зря она кабачки не собрала, неровен час, ночью ливанет, ползай потом между листьев мокрых. Кровать сегодня какая-то жесткая… Пришла бы, что ли, Лизавета, поболтали бы. Хотя о чем с ней говорить – скрытная. В прошлом году Колька Васильев с утра проснулся – воняет какой-то химией, ничего понять не мог. А потом жена пошла в сельпо, мама дорогая! – у них и пахнет! Столбы: были небесно-голубые, яркие, веселые, а между ними сетка, а стали – зеленые… Она так и застыла сама, как столб – кому понадобилось в темноте чужой забор перекрашивать?! Июнь, конечно, ночи светлые, но все равно… Краска была совсем свежая, двух недель не прошло. Кольке тогда едва хватило, от сарайчика осталась, но выделялись красиво, ни у кого на улице таких не было – все зелень, то кусты, то штакетник… Так это и осталось загадкой. А вот она уверена – это Веткиных рук дело, слышала, как она мужу говорила: «Ну надо же, такой забор, вырви глаз, смотреть противно». А от нее только краешек и виден. Но не пойман – не вор. Так что поговорить с ней было бы не о чем. Да, напрасно и приглашала ее. Самой-то не страшно, уж сколько лет как вдова, все одна и одна.
Тетя Таня еще поворочалась, передумала все свои общественные дела и заснула.
Вета задула свечу и уже не показалась себе такой молодой и красивой. Да, внешность у нее заурядная: нос курносенький, глаза серые, ни большие ни маленькие, брови хорошие – дугой, волосы русые прямые – обычные. Стандартный 46-й размер, талия тонкая, ноги, пожалуй, красивые – прямые, стройные, да и руки: пальцы длинные и ногти лодочкой. Смотреть ничего, приятно, но с первого раза не запомнишь – не за что зацепиться. Это она трезво про себя понимала, поэтому все комплименты выслушивала с вежливой улыбкой и, как говорится, делила на шестнадцать.
«Все-таки поразительно, что на Земле миллиарды людей, и все разные. Вот отпечатки пальцев, известное дело, уникальны». Вета открыла ящик комода, достала лупу и стала внимательно рассматривать узор на подушечке. Лупа была мамина, купленная специально, чтобы читать инструкции к лекарствам, которые почему-то печатаются мельчайшим шрифтом. Мама придирчиво изучала их и неизменно возмущалась, что побочные эффекты угробят скорее, чем лекарство болезнь вылечит.
Кладя лупу на место, Вета в очередной раз расстроилась, что так редко вспоминает родителей. Отец умер от скоротечного рака семь лет назад, а мама через два года от нелепой случайности: иголкой проткнула палец, распух, сепсис… Хотя Вета в случайность не верила: просто маме невмоготу стало жить без мужа.
Павлику было пять лет. Он сказал со странным, непонятно к кому обращенным осуждением: «Бабушка нарочно умерла, чтобы ты плакала». А сейчас ей стыдно, что плакала она недолго, больше хлопотала о переустройстве квартиры, где они теперь остались втроем.
Вдруг показалось, что кто-то ходит на крыльце, сердце забилось не в груди – в животе, вспомнились предостережения тети Тани про «лихих людей», но по-настоящему испугаться она не успела, все стихло, наверное, ветер шумел, дело к осени все-таки… Нет, ей не было страшно одной, наоборот, было страшно оттого, что ей так хорошо. Устала? Вроде нет, все нормально. Да, нормально. И про семейную свою жизнь она так бы и сказала: «Нормально».
А о том, что это значит, она, пожалуй, в тот одинокий вечер задумалась впервые…