Облегчения не наступало даже ночью. Вета заворачивалась во влажную простыню, но не успевала заснуть, как она уже высыхала от ее горячего тела, и опять пекло, душило. Спасение было на работе – кондиционеры исправно гнали холод и, несмотря на предупреждения о простудах и даже воспалениях легких, все упорно нажимали и нажимали на заветную кнопочку, пока не доходили до самой ледяной струи. А вот в метро и дома, вечером и в выходные был сущий ад. У Веты на антресолях нашелся допотопный вентилятор – хоть какое-то колебание воздуха. Она пыталась отогнать мысли о прохладе увитой плющом дачной террасы, но они и зимой все эти годы ее не отпускали, что уж говорить о жаре. Хотя, если честно, там сейчас едва ли не хуже, чем в Москве. Уже проходили такое, в семьдесят втором.

Вета вынула из холодильника бутылку воды (велели не пить ледяного, но кто же слушается!), солнце пробивалось сквозь серую мглу, и впереди еще целый вечер. Невыносимо… Она накинула сарафан и опять, как вчера, спустилась на улицу, судорожно глотнула раскаленное марево и нырнула в подвальчик скверной кафешки с непонятным в глубине московских Черемушек именем «Утопия». Всплыло из филологического прошлого, из курса «зарубежки» про Томаса Мора (как раз попался на экзамене): «несбыточная мечта», «место, которого нет» и в то же время «благословенная, идеальная страна». Да, это сейчас было идеальным местом: тихая музыка, а главное – прохлада. С трудом найдя свободный столик, Вета заказала, конечно же, мороженое – в такую жару не располнеешь.

Ковыряя ложечкой клубничный слой, из-под которого проглядывал кофейный, Вета размышляла, как долго прилично сидеть с этой вазочкой, больше ничего не заказывая. Она обожала мороженое, но мама считала его вредным, как все сладкое, а потому дома оно бывало нечасто. Однажды они с отцом (Вета так и не вспомнила, по какому поводу) попали в центр, на улицу Горького. Было ей лет двенадцать, и отец вдруг сказал: «А давай пойдем в кафе-мороженое?» Вета аж подпрыгнула от восторга. И вот подошли они к кафе «Север», а на двери объявление «Закрыто на учет». Вета чуть не расплакалась, а отец пошутил: «Представляешь, мороженое учитывают, учитывают, а оно течет, течет…» и в утешение купил ей эскимо на палочке.

Папа к жаре был привычен – десять лет прожил в Средней Азии, да и потом часто ездил туда в командировки и всегда, даже зимой, привозил перевязанные стеблями тростника дыни, истекавшие соком, когда в них вонзали большой нож с потемневшей деревянной рукояткой.

Вете показалось, что официантка уже покосилась на опустошенную вазочку, проходя мимо, и она заказала кофе с эклером, хотя ей совершенно ни того, ни другого не хотелось. Из командировок папа присылал фототелеграммы – забытый сегодня вид связи. Были они трех, кажется, размеров: узкие полоски, прямоугольники пошире и большие – почти в тетрадный лист. Такую он прислал только однажды, когда Вета получила аттестат зрелости, как раз, кстати, в прошлую жару в семьдесят втором. Отец растрогался, что у него такая взрослая дочь, вот уже школу кончила, и целый напутственный трактат сочинил. Вообще, сложись жизнь по-другому, быть ему гуманитарием, а не инженером-мелиоратором. В отличие от мамы, он Вету от филфака вовсе не отговаривал. Почерк у него был мелкий, странно детский, школьный, как в прописях, только у буквы «д» закорючка смотрела вверх, и строчки ползли вслед за ней.

«Веточка моя, даже уже не веточка, а крепкая ветка нашего фамильного древа! Поздравляю тебя с окончанием школы и получением аттестата зрелости. Знаешь, мы привыкаем к словам, для нас это просто итоговый школьный документ, а если вдуматься в смысл, это же свидетельство о взрослении, о достижении зрелости. Конечно, до этого тебе еще далеко: надо приобрести профессию, а потом замуж выйти за хорошего человека и детишек нарожать нам с мамой на радость – вот это настоящая зрелость. Но, бог даст, будет и это. Слышал по радио, что у вас там жара и засуха, а у нас от дачи до торфяников рукой подать, может, в городе и легче. Но смотри сама, где тебе лучше к вступительным готовиться. Я-то в твоем возрасте был в Ашхабаде. Как в 41-м с отцовским заводом эвакуировались, так и школу там кончал. Только на год отца в Алма-Ату перебрасывали, потом вернулись. И туда МГУ был тоже эвакуирован. Вот я размечтался студентом Московского университета стать. Честно говоря, про факультет даже как-то не думал, название так манило, что учиться стал лучше по всем предметам. А МГУ через год переехал в Свердловск – жара достала. Так стал я студентом Ашхабадского сельхозинститута. И ничего, как видишь, все хорошо обернулось – уважаемый человек. Жизнь, она умнее нас. Веточка, места на бланке мало, я тебя еще раз поздравляю, занимайся спокойно, пей зеленый чай, от жары помогает. Целую. Папа».

Утром по дороге к метро, хоть и рано, но пекло и мгла, Вета вдруг почувствовала, что чем-то отличается от других прохожих. Господи, на улице бал-маскарад, большинство в белых или голубых масках, но попадаются зеленые, сиреневые и даже розовые. А молоденькие девушки бегут – цок-цок на каблучках – рот прикрывают пестрыми косыночками, а на глазах огромные темные очки.

В метро чуть не задохнулась на пересадке. Как мучительны в духоте даже вроде бы приятные запахи духов. Хоть противогаз надевай! И засмеялась. Вспомнила, как на перемене в учительскую вдруг влетел преподаватель военной подготовки отставной майор Сунгоркин – и к ней, тогда только вышедшей на работу:

– Елизавета Николавна, мне срочно нужны сведения о размерах противогазов вашего и тех, кто с вами будет эвакуироваться!

Она остолбенела. Война?!

А он, словно фокусник, разжал кулак, и в нем оказался сантиметр:

– Прощения прошу, Елизавета Николавна, но обязанность моя измерения произвести. Я аккуратно. Прическу не попорчу.

И тем же ловким цирковым жестом обвил ленту вокруг ее головы.

– Надо же, такая вы миниатюрная, – у него это вышло, как «маникюрная», – а размерчик не нулевой, как я думал, а первый. А уж членов семьи сами измерьте. Я вот вам памятку вручу. И завтра мне доложите.

«Везде валялись трупы, а я-то, господи, мальчишка, только-только в институт поступил. Но все думал: „А каково было моим ровесникам на войне?“ В город пригнали солдат целых четыре дивизии, а мы как бы им в помощь, и нам тоже давали стакан спирта каждые три часа. Я уж на что непривычен был – не пьянел. Просто тупел и как машина в полном оцепенении продолжал день и ночь разбирать завалы. Руки тоже мыли спиртом. Тела были распухшие, октябрь, но днем еще жара, противогазов почему-то не было, так солдаты придумали привязывать под нос марлевые мешочки с ванильным порошком, чтобы запах трупный отбивать».

Была глубокая ночь. Вета сидела на полу и под скрипящее жужжание почти бесполезного вентилятора рылась в ящике стола. Она искала ту фототелеграмму, которую помнила почти наизусть, а наткнулась на пачку папиных писем. Он любил писать из командировок и однажды, попав в город своей юности Ашхабад, подробно описал ужас землетрясения. После его смерти мама давала ей читать эти письма, но только теперь, господи, тридцать лет прошло! – она, уже постаревшая, поняла, что отец в сорок восьмом году действительно был мальчишкой.

«Я жил в западной части города, она меньше пострадала, хотя саманные домишки, как карточные, сыпались. Да и новые здания многие рухнули. Было тогда не до смеха, но вот что интересно: одно из немногих в центре зданий уцелевших – общественный туалет у Академии наук. А все потому, что был он абсолютно круглой формы. Это случилось около часа ночи, а я не спал, любил тогда ночами заниматься. И вдруг какой-то гул, люстра зашаталась, со стола все полетело – и вспышка! Что я успел подумать? „Война! Бомбежка!“ Я-то их не видел, но все мы еще тогда этим жили, не отошли. Не помню, как на улице оказался, не знаю, зачем выскочил, но тут толчок меня отбросил, и дом рухнул».

Вета в очередной раз пошла в ванную и намочила простыню. Когда еще отец велел пить зеленый чай! Заварила. Сон не шел. Давным-давно, муж был жив, наверное, году в девяностом, когда талоны были на водку и сахар, вдруг выдали им в ЖЭКе тоже талоны на какие-то промтовары. Купила она тогда чайный сервиз – страшненький, да и не очень нужен был, но как не взять! Оставались «не отоваренные» (в словаре надо делать пояснение «устаревшее») на полотенца. И тут у нее украли кошелек. А, может быть, и потеряла, но не так обидно было думать, что украли. И что-то настроение было скверное – она так плакала… Кошелек облезлый, денег в нем три копейки, а вот талоны… Она вдруг почувствовала, что такое в войну потерять хлебные карточки – ужас, о котором столько читала.

«Это потом вспомнили, что тем вечером собаки жалобно выли, коровы мычали и бодали друг друга, куры взлетали на крыши. А аксакалы заметили, что змеи и ящерицы ушли из нор».

Вета почувствовала, что сон таки сморил ее. Аккуратно сложила письма, завернула их в какую-то пестрящую объявлениями рекламную газетенку и крест-накрест заклеила скотчем. Не дозрела она пока до воспоминаний.

Надо же! Даже ящерицы чуют беду. А она, Вета, ни одной беды в своей жизни предвидеть не смогла!