Руслан и Людмила

Скрюченные угольки спичек уже не помещались в пепельнице, вываливались на подоконник, нарушая его и без того небезупречную белизну. Везде обман! Вот тебе и пять звезд – ремонта не могут сделать. А ведь сезон еще, считай, не начался… Значит, так. Берешь коробок. Ставишь на попа. Две спички втыкаешь в щель. Или три – смотря что загадано. Она всегда вынимала две – он и она, подлиннее и покороче. Поджигаешь. Вспыхивают и горят, горят, начинают обугливаться, двигаться, как живые. Когда огонь подбирается к коробку, задуваешь. Опять, опять она к нему клонится, а он – в сторону. И так без конца. Хоть бы через раз, есть же, говорят, теория вероятностей! Нет, неизменно: она к нему, он от нее…

«Ультрасверхэкстрасильные супермегаэффективные отвороты и привороты», – вчера у бассейна видела в газетенке с объявлениями. Тогда так цветисто не выражались, хотя про бабок-гадалок, конечно же, шептались. Но она не вчитывалась – любовалась внуком. Нырял он лучше всех, даже подростки качали головами, плавал разными стилями, красиво взмахивая руками, и, казалось, не уставал. В такие минуты все представало оправданным: разве дочка одна управилась бы со всеми кружками-секциями? И в гимназию возить она будет. А главное – готовить себя, непрестанно напоминать, что скоро – не успеешь оглянуться – никому не нужна. Это единственное, о чем она позволяла себе думать в будущем времени. Чтобы не грянуло внезапно, не раздавило. О здоровье чего размышлять – что Бог даст. О деньгах – тем более. Но тут она спокойна – швейная машинка прокормит.

Кирюша громко вздохнул во сне, что-то пробормотал, повернулся на другой бок. Еще пара спичек окончила жизнь, оставив мимолетный запах гари. Откуда они в номере? Отель-то для некурящих. Кто-то позаботился о том, чтобы ей было чем заняться в этот вечер. Недавно читала внуку Андерсена «Девочка со спичками», он сам умеет, но сказка на ночь не отменяется. В конце чуть не заплакала от жалости, а Кирюша только вопросы задавал, зачем, мол, продавать спички по одной штуке, почему она чиркала по стене, а не по коробку… Он добрый, но любопытство сильнее сострадания. Сейчас она была как та девочка – пока горела спичка, перед ней успевали промелькнуть видения.

Мать-одиночка, мать матери-одиночки – вот кто она. Теперь бабушка-одиночка – такие бывают? Да, если в семье ни одного мужчины.

* * *

Когда она его в последний раз видела? На пятилетии окончания школы. А на десятилетии не была. Собиралась пойти, даже костюм новый соорудила, договорилась, что подруга с дочкой вечером посидит, но подвернулся выгодный срочный заказ – сшить костюм выходной… А что бы изменилось? Он уже был женат и, как ей рассказывали, демонстрировал всем семейные фотографии – счастливая пара с дочкой, кстати, ровесницей ее Оли.

А что теперь?

А ничего!

Глянула на часы и охнула – половина третьего. Спать, спать…

Но сон не шел. Людмила закрывала глаза и опять видела утреннюю сцену на пляже. Руслан выходил из моря с девочкой на плечах. Девочка махала руками и что-то кричала, оборачиваясь к молодой женщине, которая набирала воду в купальную шапочку. «Вот так, а у него новая жена и ребенок», – мелькнуло в голове. Только потом она удивилась, что мгновенно узнала его, все-таки почти четверть века не видались. Но как можно было не узнать рыжую шевелюру, ярко-голубые глаза! Папа-осетин наградил его этими чертами, как и своей фамилией. Она когда-то примеряла ее к себе – неплохо звучит «Людмила Дударова». Убежать бы, спрятаться, подготовить себя к этой встрече, но Кирюша достраивал огромную крепость, и девочка, спрыгнув на песок, помчалась прямо к ней.

За ужином сели за один столик – дети вместе прибежали из игровой комнаты. Познакомились. Жена Руслана оказалась подтянутой, ухоженной Людмилиной ровесницей, а девочка – их внучкой. Они впервые были в Турции. («Не их уровень», – неприязненно подумала Людмила, вспомнив бессонные ночи и угробленные за шитьем выходные, унизительные пересчитывания денег в коробке из-под «Сливочной помадки», как будто они могли там сами размножиться.) «Дочь с зятем должны были ехать, но в последний момент что-то у них не срослось, а Танюшке было обещано море, мы подумали, плюнули на все дела – и рванули», – объяснил Руслан, уплетая салат. Никакой выпечки, десертов, которыми они с Кирюшей наслаждались, пользуясь благами «все включено», это семейство не признавало, даже девочка не канючила мороженое. «Потому они и в такой форме», – с тоскливой завистью подумала Людмила.

– Представляешь себе, детка, мы с Людочком два года сидели за одной партой! У нас классная была литераторша – посадила всех обязательно мальчик с девочкой, а кого смогла – еще и со смыслом. Мы вот были «Руслан и Людмила», а еще из «Онегина» вместе сидели Татьяна с Евгением, а вот самое смешное: Анютка Базарова и Женька Одинцов, да ты его знаешь – у нас начальник департамента клиентского – так что ты думаешь, их тоже спарила, пусть хоть и перепутаны женский и мужской персонажи, а все ж из «Отцов и детей». Школьные учителя, как правило, сдвинутые.

* * *

Как вместе сидели, он помнит, а вот как рассадили… Сколько раз за эти годы Людмила пыталась понять, с какого момента судьба ее повернулась так, что уже не поправить. И все, оказывается, искала не там. Думала, точка невозврата – когда провалила рисунок в Текстильный институт и вместо мечты, что станет она модельером, пришла прозаическая реальность «технолог швейного производства». Или когда замуж выскочила – взрослой быть захотелось – за эту пьянь перекатную, потому лишь, что первым позвал. И только теперь, сидя на балконе отеля и слушая бухающие звуки дискотеки, такие странные в кромешной черноте южной ночи, она поняла: тогда, в тот весенний день, когда обсыпанный перхотью, в вечных своих полосатых брюках, пузырящихся на коленях, географ по прозвищу Изотерма резким голосом взвыл: «Родина, Дударов, мне ваша болтовня вечная на уроке надоела. Скажу, чтобы вас рассадили, да подальше, в разные углы». И угрозу исполнил. Вот почему, оказывается, она так ненавидела Изотерму этого. Вовсе не за то, что мучил идиотскими контурными картами и каверзными олимпиадными вопросами. Ехидным своим козлиным голоском как занудит:

«А ну-ка, что это за озеро, как оно теперь называется, скажите-ка мне. Слушайте в оба уха. Оно до XIII века имело другое название и по нему проходили важные торгово-транспортные пути. Один из них соединял страны Балтики и Ближнего Востока, а другой имел важное военно-стратегическое значение в годы Великой Отечественной войны».

И вот она все перезабыла, а это помнит: Ладожское озеро, в старину – озеро Нево, по нему шел путь «из варяг в греки», а в ленинградскую блокаду – «дорога жизни».

Но что ей с этого знания, когда она сидит одна на балконе под чужим черным небом в серебряный звездный горошек и хочет закурить, хотя бросила пять лет назад, когда от дочери сбежал муж, и она поняла, что теперь ее здоровье нужно пищавшему в коляске Кирюше…

А тогда их болтовня только-только начала обретать смысл: он сел с ней рядом в автобусе на экскурсии в Абрамцево, один раз почти до самого дома проводил. А в зимние каникулы пригласил на каток в сад Баумана. Правда, еще и другие ребята собирались, но пришли только они с Русланом. В раздевалке он встал на колени и стал учить ее туже завязывать коньки, подтягивая шнурок после каждой дырочки, и его рыжие волосы были так близко от ее лица.

Теперь ей надо было крутить головой, чтобы увидеть его рядом с толстухой Надей, и никакого литературного и человеческого смысла не имело это соседство, как и ее собственное с сереньким, стертым Володей Шапошниковым.

А Изотерма с вечной присказкой «Слушайте в оба уха» опять тянул свои нескончаемые бессмысленные головоломки: «А что это за… остров пухоходцев»?

И что ей та Аляска, когда на два этажа выше с балкона смотрят на море (ее-то номер подешевле, с видом на дорогу) двое, прожившие вместе целую жизнь, как теперь говорят, состоявшиеся, может быть, пьют вино, а может быть, уже легли в постель. Вместе…

Людмиле в тот момент наивно, но непреложно казалось, что останься они тогда за одной партой, без всякого сомнения она, она сейчас бы была с ним в том мире, где мужчины и женщины загорелые круглый год, где горные лыжи и Лазурка, массажисты и косметологи, из багажника вынимают пакеты «Азбука вкуса», а из бумажника золотые банковские карты. Дело было вовсе не в деньгах – в несправедливости. Самое забавное, что его жена была симпатична Людмиле, она вела себя просто и даже немного смутилась, когда Руслан с гордостью упомянул, что в своей фирме она «старший партнер». А сам он со своим экономическим образованием оказался «в нужное время в нужном месте», теперь в правлении крупного банка.

Спросили о работе и ее. Она с самого утра, с того момента, как прошел первый шок, готовила ответ. Перебирала слова: «конструктор», «модельер» – хоть это и было неправдой (в трудовой книжке значилось «швея-мотористка»), звучало по-советски. Решила – «дизайнер». Дизайнер в сфере рекламы. Врать ей было несложно: словоохотливая заполошная начальница всех держала в курсе общих проблем. От нее же требовалось одно – безукоризненно ровная строчка, иначе при надувании изделие корежилось. А пронумерованные детали ей подбирал мастер, кроили закройщицы, вычисляли и чертили конструкторы, рисовали художники, ткани подбирали технологи. И все они в служебной иерархии стояли выше Людмилы. Зато на ее стороне был относительно свободный график «сделал дело – гуляй смело».

Для пущей важности рассказала она за вечерним чаем, как недавно выполняли они срочный заказ – подарок к юбилею какому-то генералу – надувную межконтинентальную ракету «Тополь-М» в натуральную величину. Украсить сад на даче. И был это секретный заказ, поскольку им доставили подробные чертежи, чтобы все было точь-в-точь. Вот они пыхтели! А еще заказчики спрашивали, не может ли кто из мастериц вышить бисером икону Святой великомученицы Варвары, чтобы прикрепить к какой-нибудь важной детали, поскольку она – небесная покровительница ракетных войск стратегического назначения. Про семейное положение тактично молчали, но она сама выдала домашнюю заготовку, мол, давно вдова. Было это не вполне враньем, поскольку стороной слышала, что пьянство несколько лет назад свело-таки ее бывшего благоверного в могилу. Они сочувственно покачали головами.

Утром так мучительно было встретить их на пляже… Хорошо, что они уехали на три часа на катере кататься, заранее была куплена экскурсия. Людмила тоже на нее облизывалась, но – блажь, и так разорилась на отеле, хоть и бронировала давно, сейчас стало бы куда дороже. На душе было погано, как будто ей протянули конфету, а когда она стала разворачивать фантик, дернули за незаметно привязанную ниточку – и бумажка в руке, а конфетки нету… В голове крутились школьные воспоминания, казалось, давно и надежно упрятанные в пыльный чулан. Вот кому она обязана – это трудовичке. Такая пампушечка, нелепая в своих вечных кудряшках, рюшечках, кружавчиках, но научила всему – и готовить, и вязать, а главное – шить. И как-то незаметно, играючи. Странно, что у нее не было семьи, – готовая жена и мать. Людмила хотела на выпускном ей подарить цветы, а то физкультурников и трудовиков за учителей не держат, но в последней четверти она исчезла, говорили, не то переехала, не то болеет. И на выпускной не пришла.

Кирюша капризничал, нудил, что его друзья (он говорил «все») еще на неделю остаются, а Людмила радовалась, что завтра они должны уезжать, что Руслан появился только вчера и не испортил поездку целиком. Хотя возвращаться в Москву ей совершенно не хотелось. В будни, когда после работы забирала Кирюшу из детского сада, вечера были им наполнены, а по выходным квартира превращалась в «мертвый дом», она даже оставляла радио включенным, чтобы звучал в ее стенах человеческий голос. Про «Записки из мертвого дома» им литераторша рассказывала, хоть из Достоевского в программе было только «Преступление и наказание». И Людмила на всю жизнь запомнила про «перемену участи». Оказывается, на каторге люди озверевали не только от физических лишений и страданий, но не в меньшей степени от тягучей однообразной жизни. Они могли прямо в остроге совершить новое преступление, только чтобы началось следствие, их куда-то повезли, и пусть потом будет еще хуже – в этот момент все неважно, лишь бы сломать монотонность и бесцветность. Как точно! У нее много раз так бывало, и сейчас опять накатило. Море было тихое, синее, и, хоть она понимала, что это не так, люди под зонтиками казались беспечными и счастливыми. А ее счастье темной точкой проступало на горизонте – катер возвращался с морской прогулки.

Прибежал Кирюша: «Бабушка, смотри!.. – и впервые ее резануло это „бабушка“. Боже мой, сорок пять лет, а уже каторжный приговор и никакой перемены участи не просматривается! – Смотри, там строят цирк!»

Чуть дальше, где кончался цивилизованный пляж и на пустой полосе прибрежного песка так приятно было гулять, шлепая босиком по набегающим мелким бурунчикам, стоял автобус и подъемный кран с высоченной мачтой, стрелой нависающей над морем.

– Там вечером будут акробаты, представляешь?

Людмила вспомнила, что видела объявление в холле о «воздушных гимнастах, парящих в лучах прожектора над волнами, словно чайки».

– Пойдем?

Она ненавидела цирк и с внуком никогда там не была, хотела отвертеться и сейчас. Но Кирюша уже переключился:

– Катер вернулся, – и побежал к причалу.

Оказалось, что Руслан тоже цирк терпеть не может, зато жена обожает. Отправили ее с детьми на представление, а сами устроились на лежаке у самой воды «вспоминать детство золотое», как Руслан сформулировал.

– Учителя наши один за другим уходят. Вот литераторша полгода назад от рака желудка умерла.

– Откуда ты знаешь, я вот всех порастеряла, – удивилась Людмила.

– Видишь ли, я несколько лет назад фонд небольшой затеял, наш банк главный учредитель, для помощи престарелым учителям на пенсии. Назвал нехитро – «Последний звонок». Ведь как получается: букеты, слезы умиления, а потом – как отрезало.

– А я на последний звонок хотела трудовичке нашей цветы принести, помнишь, такая пышечка…

– Да, была типа Гретхен, немочка аккуратненькая, хоть и русская.

– Точно, похоже. Думала – никто не догадается ей подарить, а она много чего полезного нам дала, так она неожиданно уволилась…

– А знаешь, почему?

– Понятия не имею.

– Я тоже не так давно узнал. Оказывается, ее географ бросил, вот она посреди учебного года со скандалом ушла.

– Какой географ, наш, обтерханный? Изотерма? Как – бросил?

– О, это целый роман. Представь себе, сама рассказала. Она в доме престарелых доживает, мы ей подбрасываем деньжат, чтобы, там, персоналу сунуть, а тут на Новый год я ее навестил. Торт привез, чай хороший, фрукты, ну, тапочки, даже елочку. Вот она расчувствовалась и все выложила. Послали их в один год квалификацию повышать, точнее, идейный уровень, в вечерний университет марксизма-ленинизма. Вот под этим знаменем у них и началось. Но старый морской волк, видно, задохнулся в вышитых подушечках, не смог переварить кулебяк с капустой и плюшек с корицей.

– Погоди, я от этого обвала информации уже поплыла. Какой морской волк?

Но он продолжал:

– Конечно, мы не только о своих учителях заботимся, но о них – в первую очередь. Директор-то фонда наш Женька Одинцов, а Анюта его как бы дама-патронесса – помогает. А ты про них-то хоть знаешь?

– Про кого? – Людмила уже отупело, автоматически слушала, понимая и не понимая, что она сидит с Русланом, мужчиной своей мечты, своей главной, а что там, единственной, любовью на пустынном пляже, средиземноморские мелкие барашки наползают на песок, в отдалении – музыка, вспышки света и восхищенные вопли – цирк, праздник. О чем он?

– Про нашу семью классную, про Одинцова с Базаровой, которая давно уже тоже Одинцова.

– Нет…

– Ну ты совсем оторвалась от коллектива, Родина, или какая у тебя теперь фамилия.

– Я не меняла, – так же автоматически отозвалась она.

– Так вот. Нюточка Базарова поступила в институт, вскоре выскочила замуж и дочку родила. А на пятилетие окончания школы – ты же была вроде, или нет?

Боже мой, он не помнит…

– Ну, когда классная нам всем велела сесть за парты, как на уроках, была ты?

Она кивнула.

– Одинцов с Базаровой – молодой матерью, еще кормящей, как рядышком опять сели – так и все. Ушла она к нему с дочкой вместе, потом они еще двух парней сделали, теперь вот внуков ждут-не дождутся. Такие получились «Отцы и дети».

Верно говорят: ни одно здание не строится так фундаментально, как воздушный замок. Но и не рушится с таким треском. Руслан что-то говорил о спортивных успехах Одинцова-младшего, об их домике на латвийских озерах, где прорва грибов и ягод, но она не слышала. Глухая ярость клокотала у горла, душила слова, парализовала дыхание. «Рядышком опять сели» – вот оно что! Права она была: Изотерма, проклятый, ее злой гений!

– А я, собственно, из-за географа нашего фонд учредил. Поздно узнал, что он умер, никого близких не было, кончил дни в нищете. Ты спросила, почему морской волк. Да ведь он плавал, или, как моряки велят говорить, «ходил» в кругосветку. А когда на берег по здоровью списали, где-то в порту работал, а потом угодил в школу. Я ему по гроб жизни благодарен. Он мою судьбу определил.

Людмила хотела сказать: «И мою», – но только закашлялась.

– Помнишь, конечно, «Слушайте в оба уха», вопросы его каверзные. А может быть, и ответы. Вот скажи: как первооткрыватели называли Аляску?

Боль отползла, голос вернулся, все уже было безразлично.

– Остров пухоходцев.

– Во, вбил-таки в голову! Так вот мне этот вопросик на олимпиаде попался. Я вспомнил про людей, которые ходили в одежде из каких-то птичьих шкурок с перьями. И если б не тот дополнительный балл, я бы на экономический в МГУ не прошел. И где бы сейчас был??? Так что в память об Изотерме теперь фонд работает. Жаль только, что к нему самому не поспел.

Одинокая фигурка отчаянной гимнастки под крики восторга раскачивалась над морем, как рыбка на гигантской удочке, извиваясь, блестя чешуей.

Хорошо, что лучи прожектора их не достигали и он не мог разглядеть ее лица.

 

Татьяна

Муж обожал собак и всегда мечтал о немецкой овчарке, а Таня собак смертельно боялась. Но что она могла сказать, когда на две учительские зарплаты – исторички и физкультурника – еле сводили концы с концами, а тут ему предложили пойти на курсы кинологов, и через некоторое время жизнь круто повернулась: у Вовика появился блеск в глазах, деньги в кошельке, шрамы на руках и солидные клиенты, присылавшие за ним шофера на джипе, чтобы везти в загородный коттедж воспитывать их огромных неуправляемых питомцев, рядом с которыми овчарки казались плюшевыми игрушками.

В свои тридцать с хвостиком Татьяна так и осталась беленькой аккуратной отличницей. Заученные в школе и в институте формулы послушно в нужный момент вылетали из ее рта, почти минуя мозг: «слабое звено в цепи империализма», «рабам жилось все хуже и хуже», «война показала гнилость царского режима», «руководящая роль партии»… Иногда посреди урока она вдруг спохватывалась: «Где я?» – и тут же понимала, что все в порядке, впадала вновь в привычную полуспячку и продолжала «объяснение нового материала». Перестройка разрушила ее мир. Политика тут совершенно ни при чем, Таня к ней была равнодушна – новые времена лишили ее профессии. Она оказалась решительно не способна сломать уютно свернувшуюся калачиком в ее сознании картину мира, следить за новыми публикациями, отвечать на каверзные вопросы старшеклассников. Спасение и законный долгий отпуск пришли с рождением дочери.

Вовик разворачивался все шире, стал профессионалом и знаменитостью, дочка росла, было понятно, что в школу Татьяне возврата нет, а есть прямая дорога к собакам.

Как же она их боялась! Вовик готовил почву постепенно. Сначала с презрением рассказывал, что владельцы кане-корса или тервюрена покупают комнатных собачек для жен, а то и для услады тещи, и приходится приучать животных к мирному сосуществованию, чтобы хозяева могли хвастаться гостям, какой, мол, у них уголок Дурова. Потом однажды явочным порядком принес в дом что-то пищавшее и, не глядя ей в глаза, коротко кинул: «На передержку». С того и пошло.

Сейчас-то об этом даже странно вспоминать… Таня выбрала итальянских левреток. Тонкие, грациозные, изящные, они пользовались огромным спросом. Когда она агитировала за эту породу, всегда демонстрировала репродукции картин XVIII века, где левретка непременно крутилась у изогнутой ампирной ножки кресла, и напирала на то, что эта собачка – борзая в миниатюре. Две ее суки, регулярно подвергаясь плановым вязкам, приносили родовитый приплод.

Главный праздник наступал, когда соответственно моменту одетая, вместе с представителем клуба (все должно быть обставлено надлежащим образом) она отвозила подрощенного щенка новым хозяевам. Происходила процедура, неизменно умилявшая состоятельных матрон, – снятие отпечатка с носа, или, профессионально говоря, носового зеркала, аналогичная снятию отпечатков пальцев у людей: рисунок кожаной пуговички не повторяется. Потом пили чай-кофе, и, получив полагающиеся денежки, возвращалась она в свой опустевший дом рассчитывать сроки следующей вязки.

Дочка Анечка собак обожала, как и отец, – больших и страшных. Она не боялась их совершенно. Дрессировала вместе с отцом, а потом показывала на выставках. Очень уж новым русским хотелось иметь собаку с медалями, а когда на ринг выходит девочка-подросток с огромной послушной ей псиной, – это производит хорошее впечатление на арбитров. Училась она, как и отец, не очень, зато зарабатывала неплохо и готовилась к соревнованиям на звание «Лучший юный хэндлер России».

Когда Вовик Таню бросил и ушел к рыжей Жанке, заводчице мастино неаполитано, она даже не слишком огорчилась. Таня понимала, что и так уже счастлива. Ее жизнь опять текла по налаженному руслу и строилась на готовых формулах. У нее было много приятельниц-коллег. И она перетащила самых близких подруг – учительниц географии и химии – в свой клуб. По вечерам телефон звонил без передышки, она пила чай, гладила шерстяную собачью спинку и, прижав трубку плечом к уху, часами общалась с «девочками».

Они-то раньше думали, что болтовня – это фасончик-размерчик («сорок шесть – сорок восемь», как говорил ее бывший Вовик). Они-то думали, что работа – это отчеты, педсоветы, дура-директриса, непослушные дети и их назойливые родители. Они-то думали, что и слов таких нет: постав передних лап, дисквалифицирующий порок – перекус, и самое страшное – ложная щенность…

 

Ирина

Молодой врач-акушер родильного дома на северо-востоке Москвы Сергей Николаевич Самойлов был сильно раздосадован. «И ты, естественно, не смог отказаться?» – как въявь, слышал он укоризненно-язвительный голос жены. Сергей Николаевич был молод, проработал всего четыре года и совсем недавно сбился со счета принятых им новорожденных. «Раньше, при советской-то власти, чего только не было – профком, какой-то местком, спросить бы у кого-нибудь, что такое местком», – сидя за канцелярским столом в ординаторской, еле дыша от вплывающей в окна нежданной майской духоты, он мрачно рисовал на косо вырванном листочке дурацкие рожицы и почему-то никак не мог начать действовать.

Пантелеича в роддоме знали все. Отставной капитан-танкист, вдовый и бездетный, он практически жил здесь, с готовностью подменяя то дворника, то ночного сторожа, то приболевшего напарника. Рабочим местом его был стул у грузового лифта, которым он распоряжался полновластно, был необычайно галантен с роженицами и строг с молодыми отцами, любил пошутить с медсестрами и обсудить последние политические новости с дежурными врачами. Никто не помнит, чтобы он жаловался на здоровье, и на тебе – прямо у своего стула – шмяк на пол.

От жары Сергей Николаевич вконец расплавился и не мог сосредоточиться. Как нелепо – чтобы констатировать смерть, в роддом пришлось вызывать «Скорую помощь», бюрократы чертовы! А потом санитар дядя Костя отвез своего закадычного друга Пантелеича на каталке в морг. Что-то во всем этом было неловкое, неправильное – да все было не так, даже то, что в их роддомовском морге отродясь взрослый мужик не лежал, просто не могло быть такого!

Тот же дядя Костя ответственно заявил, что никакой родни у покойного не было, кроме двоюродного племянника в Перми, которого тот лет пятнадцать не видел. Милицейские и жэковские формальности взял на себя начальник АХО, а организацию похорон главврач поручил Сергею Николаевичу. По закону подлости заниматься этим надо было сегодня, в субботу – общевыходной день. Мало того, что ночь отдежурил…

Как ни странно, раздраженный, на грани ссоры разговор с женой привел его в чувство, он быстро дозвонился в ритуальную службу, и вполне толковый женский голос разъяснил, что надлежит сделать, и пообещал, что агент приедет в течение двух часов.

В конце концов, Сергей Николаевич сумел найти в этой дурацкой ситуации положительные стороны. Давно надо было разобрать шкаф с бумагами, а времени свободного не выдавалось. Кто-то из медсестер сбегал в палатку, и теперь в холодильнике было вдоволь сока и воды – а что еще надо в жару? Так что когда раздался стук в дверь, он был увлечен выбрасыванием в корзину бесполезных бумаг и, машинально сказав «Войдите», не сразу поднял голову.

– Примите мои соболезнования.

В дверях стояла девушка, как-то не по погоде одетая в темно-синее глухое платье с длинным рукавом.

– Я агент ритуальной службы Ирина Тихонова.

– Как теперь все красиво называется, это то, что раньше было похоронное бюро?

– Да, вероятно.

Теперь он разглядел ее как следует. Трудно было представить себе существо, менее подходящее для организации проводов в последний путь. Во-первых, она была очень молода, во-вторых, от нее веяло здоровьем, в-третьих – она была настоящей красавицей.

Ирина уже заполняла какие-то бесчисленные бланки, попутно задавая уточняющие вопросы.

– Ой-ой-ой, а вот тут у нас будут сложности.

Еще этого недоставало!

– Смотрите, по паспорту отчество покойного Пантелеймонович, а в справке о смерти – Пантелеевич.

– И что же, теперь бедного старика не удастся похоронить?

– Как бы не пришлось справку переделывать, но тогда все затянется, сегодня короткий день, завтра воскресенье – в ЗАГСе выходной.

Она так серьезно морщила лоб, что Сергею Николаевичу захотелось сказать: «Перестаньте, вам не идет».

– Сейчас попробую что-нибудь сделать. Здесь есть телефон?

Дальнейший диалог напоминал шпионский фильм: «Девочки, добрый день, это 0232, у меня тут по буковкам нестыковка, а завтра, сами понимаете, воскресенье, можно принять с отсрочкой?»

В итоге все уладилось: был выбран гроб, какое-то покрывало, пресловутые белые тапочки, сговорено время и место кремации. Солнце теперь стояло высоко и заливало жаром всю комнату.

– Ирина, водички холодненькой хотите? Или сока из холодильника?

– Спасибо, с удовольствием.

– А вы давно так работаете? – Сергей Николаевич поймал себя на том, что не смог произнести название ее профессии.

– Два года.

– Трудная, наверное, работа, столько горя видите.

– Ваши коллеги на «Скорой», я думаю, не меньше.

– Но все-таки у врачей бывают и радости. – Он как-то осмелел, девушка ему нравилась, да и любопытство разбирало. – Извините, а что за цифры вы называли по телефону, если не секрет, конечно.

– Это мой личный номер в компьютере – 0232, а то в Москве знаете, сколько ритуальных агентств, в каждом не один человек работает.

– А зачем так много?

– Все кушать хотят. А потом есть обычные, как наше, есть подороже, а есть элитные.

– А что можно в вашем деле получить за большие деньги, кроме красивого гроба и роскошного катафалка?

– Ой, много всего. Например, бальзамирование на любой срок, посмертная коррекция прижизненных повреждений с использованием новейших достижений некрохирургии, похороны на коммерческих участках лучших, в том числе давно закрытых, кладбищ.

– А зачем бальзамирование надолго?

– Ну, допустим, цыгане. У них, знаете, положено, чтобы вся семья попрощалась с умершим, а родственников сами понимаете, сколько, пока найдут, где они там кочуют, пока приедут…

– Говорят, кладбищенский бизнес очень прибыльный. Вот на кладбище, где похоронен мой отец, в самом центре, куда сходятся все аллеи, была огромная клумба. Так недавно ее срыли и похоронили там целую банду, погибшую в междоусобной разборке.

– Не знаю. Там свои порядки и хитрости, наверное. Хотя рабочие, как выясняется, – дефицит. Но вот недавно был анекдот просто. Хороним на одном старом московском кладбище. Покойный – нестарый человек, семья в горе. И вдруг вылетает на дорожку, прямо на нашу процессию, какой-то человек – оказывается, директор кладбища: «Умоляю, если захотите помянуть прямо здесь, могильщикам ни капли. Иначе рядом еще одна могила будет. Помрет на месте. Я их всех закодировал от пьянства, больших денег стоило. А то совсем работать некому».

Посмеялись. Потом Ирина вынула калькулятор и углубилась в расчеты. Сумма, которую она назвала, с запасом укладывалась в ту, что вынул из сейфа главврач и дал Сергею Николаевичу со словами: «Потом разберемся».

– Смотрите, как интересно: я встречаю тех, кто приходит в этот мир, вы провожаете тех, кто уходит.

– Вообще-то я без пяти минут ваша коллега, учусь в меде. Просто эта работа очень удобная: все мероприятия происходят в первой половине дня, и даже если сопровождать, рано свободна.

– Что значит – сопровождать?

– Ну, например, я во вторник еду вместе с вами, – почему-то она покраснела, – в крематорий, там не вы, а я занимаюсь всеми бумагами и переговорами с администрацией, обеспечиваю, чтобы не пришлось долго ждать, и так далее.

– То есть вы можете с нами поехать? – почему-то он страшно обрадовался.

– Да, конечно, только, – она опять покраснела, – это, естественно, за дополнительную плату.

Он протянул деньги и, пока она заполняла квитанцию, судорожно думал о несовместимых вещах: как пора ехать домой и как не хочется, чтобы Ирина уходила.

Но она ушла, а Сергей Николаевич по плавящемуся асфальту добрел до своего «логана», чуть не обжег руки о раскаленный руль и через двадцать минут открыл дверь квартиры.

– Папа-а, когда мы будем собирать робота из лего?

– А моя мама рассаду приготовила, думала, ты нас на дачу отвезешь, а то вот-вот похолодание обещали…

Кое-как мир в семье был восстановлен: робота собрали, теще пообещал поехать на дачу завтра, жену развлек рассказом про закодированных от пьянства могильщиков.

Ночью Сергей Николаевич никак не мог заснуть, в комнате была духота, подушка, которую он то и дело переворачивал, липла к щеке. И в голову лезли какие-то дурацкие проблемы, которые требовали немедленного решения.

И он решил, что с понедельника начнет ходить в тренажерный зал. И решил, что хватит, в конце концов, просиживать вечера у телевизора – так и жизнь пройдет. И решил, что, если и вправду ко вторнику похолодает, наденет на похороны новую вельветовую куртку – говорят, она ему очень идет…

 

Галина

Эка невидаль – прошлое, оно у всех есть. А вот у нее было еще и позапрошлое, и позапозапрошлое, так она сама называла. И не в возрасте дело, подумаешь, пятьдесят восемь, а в том, как судьба сложилась. Из каких кубиков, с какими арочками-башенками. Были три марша Мендельсона и три марша Шопена, и она, трижды вдова, так и мерила жизнь отрезками: от очередного свадебного марша до похоронного. В «последний раз», как Галина говорила, придавая значение окончательности, она овдовела всего год назад, но погоревать толком не успела, заболела гриппом, вызвала врача, бюллетень, а там – коготок увяз – всей птичке пропасть, погнали по кругу: флюорография, гинеколог, маммолог… И в итоге – отхватили кусок груди, а потом месяц на облучение таскалась. В общем, считай, легко отделалась.

Потом на работу вышла, надоело дома сидеть. Недалеко – всего три остановки на метро без пересадки. В час пик, конечно, пока к эскалатору дойдешь, вдоволь в пингвина наиграешься: плотная толпа переваливается, мелко переступая и чуть-чуть продвигаясь вперед с каждым шажочком, ну точно стая пингвинья, только крыльев не хватает. Или у них ласты? А на работе что – бумажки: накладные да счета-фактуры, ноги ни к чему.

Повезло ей с работой. Квалификацию свою по специальности много лет назад потеряла, когда оборотистая подружка создала кооператив и стала откуда-то привозить коробки с диковинной техникой.

– Бросай свое бюро, быстренько, бухучет освоишь на ходу, ты мне нужна как воздух!

Галина растерялась:

– Какой из меня бухгалтер?

– Ты будешь не бухгалтер, а мой заместитель, но вообще-то должность у тебя самая дефицитная и ответственная – «честный сотрудник».

Галина сильно колебалась, странно ей было вдруг превратиться в «купи-продай», а квартиру сделать складом. Но она только что похоронила второго мужа, осталась с восьмилетним сыном, решила попробовать – деньги лишними не будут.

Но главное – надеялась отвлечься. Прийти в себя. Первый брак ее был так, по молодости-глупости, хотя пролети мимо та бетонная плита, худо-бедно скоротали бы век вместе. А вот Мишенька был ее единственной любовью. Прожили они в счастье почти десять лет. Настоящий «еврейский муж», жил при маме, женился поздно, заботливый, тихий, примерный отец, все в дом. И мама его, Ревекка Моисеевна, примирившись с тем, что сын «взял гойку», обожала внука, да и к Галине относилась хорошо. Научила ее вязать как следует, и та распустила, вздохнув, доморощенный свитер, связанный первому мужу еще в период жениховства. К ниткам добавила по блату купленную мохеровую шерсть, получился, как свекровь говорила, растягивая «а», мела-а-а-нж – слово это Галина впервые услышала. Такая вышла красота: английская резинка, реглан, воротник апаш – загляденье. И потом сколько всего навязала – себе шаль и кофточки ажурные, мужу еще два свитера – один, синий с вырезом уголком, он даже считал выходным. А уж когда сын родился, мастерили они ему наряды в четыре спицы и два крючка, в детском саду все от зависти лопались. И готовить свекровь ее научила: мама-то покойница только борщ варить была любительница, а так – сосиски, пельмени, макароны да бычки в томате с вареной картошкой. Надо же было Галине оказаться в еврейской семье: она с детства привыкла считать евреев странными людьми, живущими обособленно и таинственно, да и видела их только издалека. Новый снабженец, про которого шептались все в конторе, не сразу стал оказывать ей знаки внимания. Сблизила их служебная неприятность, в которой оба, по существу, не были виноваты, но их сделали крайними, лишили квартальной премии – связали одной веревочкой. Свекрови понравилось, что не девчонка, не разведенка, вдова – почетное дело, муж на стройке погиб, несчастный случай, бывает, два года с лишним с тех пор прошло – прилично новую семью создавать. Своего покойного мужа, Мишиного отца, Ревекка Моисеевна вспоминала всегда с придыханием, почему-то возводя глаза к потолку, вероятно, обращаясь к небу, где он, по ее понятиям, теперь пребывал: «Он был на большой работе». Про артистов еврейского происхождения она со значением и одобрением говорила: «Он ex nostris». Наверняка она была бы поражена, узнав, что изъясняется по-латыни, у кого-то подхваченное выражение «из наших» она считала еврейским, на иврите там или идиш, разницы между которыми не понимала и искренне недоумевала, зачем ее соплеменникам два языка.

А потом один за другим ушли из жизни свекровь и муж. Два гроба за год…

Недавно наволочку выбросила – вся истлела, даже на тряпки не годна, а метка для прачечной держится на клочке железно, намертво пришита. Как Ревекка Моисеевна учила, так Галина всегда и делала: никаких времянок. И клецки кидала в бурно кипящую воду, прямо туда, где бурунчики, и посуду рыбную мыла сначала холодной водой, и обувь зимнюю убирала в ящики, набив газетами и густо смазав гуталином. А главное – сына Вовика подняла, дала высшее образование.

Вчера пришла на работу, а девочки ей говорят:

– Галя, посмотри, у тебя блузка не на ту пуговицу застегнута.

Она ахнула, оглянувшись на дверь, быстро привела кофту в порядок и весь день ходила сама не своя от неотвязного открытия: «А ведь это подкрадывается старость».

В третий раз она вышла замуж из жалости, ну и от одиночества, конечно. К тому времени Вовик уехал с повышением в филиал своей фирмы в Воронеж, там женился, дом с тестем на пару строил, а она в который раз решила строить новую жизнь, но теперь уже, так сказать, одноместную.

И как первый шаг – отпраздновать день рождения, а по-честному, юбилей – полтинник. Наготовила всякого-разного. Понятное дело, компания в основном подобралась женская. Типа «восемь девок один я» – муж подружки. Хорошо посидели. Особенно ей один тост в душу запал:

– Тебе, Галя, все Бог дал: ум, красоту, здоровье, доброту, но главное – характер золотой. Всем возле тебя тепло. Много у тебя было горя, но ты молодец – веселая вдова. Так держать!

Вот так она и будет строить жизнь – веселая вдова! Бассейны всякие – нет, это не для нее. А вот попариться разок в неделю – надо компанию сколотить. И на курсы записаться комнатного цветоводства или бисероплетения. Каждый месяц в парикмахерскую, это железно. И в театр.

Человек, как известно, предполагает, а располагает-то Господь Бог… Планы хороши, а долгие одинокие вечера, бесконечные выходные, никчемушные отпуска… И появился на ее горизонте Вадик. Потом всегда так и говорила – «такой душевный, такой душевный».

И поселился Вадим у Галины, и сыграли они скромную свадьбу. Третий ее марш Мендельсона. И все ее планы начали осуществляться, только с поправкой, что в компании не с подружками, а с законным мужем. Но она-то знала, что такое любовь, ее не проведешь. И когда девочки говорили про Вадика «твой», она неизменно поправляла:

– Он не мой, мой в могиле.

Хотя свитера Мишенькины распустила и Вадиму навязала жилеток да пуловеров.

Да не успел он их сносить… Упал прямо на кухне. Тромб.

А она теперь уже не веселая вдова, а инвалид второй группы. Но жить-то хочется! Вчера в метро вдруг подошла к киоску и купила билет в театр. Один. Нет настроения кого-нибудь агитировать. И на комедию попросила – трагедий в жизни хватает.

Погода – красота. Тепло, светло, вышла в нарядной толпе из театра Сатиры, домой не хочется. Здесь места ее детства, школа, Дом пионеров, куда в танцевальный кружок ходила. Теперь тут все не так, домов понастроили модных, обязательно с башенками. А их, с коммуналками, снесли, наверное. Пойти глянуть, что ли? Куда спешить…

 

Белка

У других как: опаздывают на электричку, забывают купить хлеб, швыряют деньги на всякую чушь в подземном переходе, едят купленный на лотке немытый виноград, наступают на ногу соседу в троллейбусе и перебегают улицу на красный свет…

То ли и впрямь помнила, то ли из маминых-бабушкиных рассказов – кафельная печка в углу комнаты и остатки дровяного сарая во дворе. «На дворе трава, на траве дрова», она могла перетараторить всех – хоть десять, хоть тридцать раз подряд, язык, как говорят, без костей. А на торце дома мозаика: белка, та самая, которая песенки поет да орешки все грызет. Кому это влезла в голову причуда так украсить свое жилище? Почему-то хозяином представлялся эдакий картинный купец – невысокий, широкоплечий, с подобающим гильдии брюшком и окладистой бородой. От дома с белочкой навсегда осталось ей имя Изабелла, ужасное в сочетании с отчеством. Но все чудесным образом совпало: расселили их коммуналку, во дворе нового дома в Черемушках оказалась французская спецшкола, оттуда отличнице прямой путь на факультет иностранных языков, а во французской фирме, куда удалось устроиться еще на пятом курсе, лучше имени не придумать – Изабель, а папу зовут Базиль, и никакого намека на мещанское Изабелла Васильевна.

Надо задернуть шторы. Летом солнце – это нормально, а зимой, когда кругом снег, – самое страшное, что она в жизни видела. Собственно говоря, последнее, что она видела…

У соседей пробило два. Все-таки представление о времени дают только электронные часы – без стрелок, с прыгающими цифрами, где одна секунда зримо сменяет другую, хотя самые правильные часы в мире – песочные, потому что на них видно, как время течет, как утекает жизнь.

Телефон звонит. Дядя Саша, мамин брат, с ежедневным малозначимым разговором. Несколько лет назад он наконец «освоил» давным-давно «нарезанный» ему на работе садовый участок (только в этих терминах и изъяснялся). Он безумно гордился тем, что в маленьком домике была для них с мамой комнатка с отдельным выходом на крылечко – чтобы ему польстить, они говорили «терраса». Прошлым летом они провели там мамин отпуск. С погодой повезло, вид с крылечка-терраски красивый, а главное – перемена монотонной жизни.

Отвозил на дачу, разумеется, Славик. Где-то раздобыл даже не машину – роскошный микроавтобус с раздвижными дверями, чуть ли не «мерседес». Ехали вечером – назавтра к началу рабочего дня автобус должен был стоять у офиса. Славик немного нервничал – не потому, что раньше не водил таких машин – ему, как он говорил, «все железное» было родным и понятным, а потому, что не было у него какого-то документа, путевого листа, что ли. Она всех торопила со сборами и последние два часа неотрывно смотрела в окно, когда же машина подъедет. Славик спросил, не хочет ли она сначала по центру прокатиться – еще бы! Смеркалось, огни зажглись. Магазины, магазины… Она, бывало, когда настроение плохое, отправлялась побродить без намерения что-нибудь купить, порой и без денег, так, потолкаться среди чужих людей, посмотреть на лица, по большей части помятые и усталые, и устыдиться своей хандры. Или свернуть в продовольственный, купить что-нибудь вкусненькое, сунуть в карман и грызть прямо на ходу. Как это ни смешно, в гастрономических пристрастиях она оправдывала свое имя: любым конфетам и шоколадкам предпочитала орешки и все хрустящее. В детстве воровала из высокой трехлитровой банки макароны, а оставшиеся расправляла веером, чтобы было незаметно. А сейчас иногда так хочется – бегом через дорогу в булочную, купить сушек и, крадучись, сунуть горсть в карман. Такой у нее теперь скромный запретный плод.

А вот обратная дорога три недели спустя была какая-то тусклая, все были огорчены ссорой Славика с дядей Сашей. Только и запомнила: долго перед ними ехал грузовик, доверху набитый связанными в пучки полосками поролона. От тряски и ветра он весь шевелился как живой и был похож на гигантского игрушечного ежика.

Славик тогда обнаружил недалеко от дядисашиной дачи замечательное место для кемпинга, загорелся идеей, не удержался, высказал вслух, а дядя Саша просто зашелся от ярости: испоганить хочешь тихое место, экологически чистый оазис, только попробуй… Вышел целый скандал. Славик горячился, упрекал дядю Сашу в отсутствии патриотизма и с пеной у рта излагал свою заветную мечту о развитии российского туризма и недорогих курортов. Ради этой утопической идеи он пренебрег страстью к механизмам, предал «все железное» и пять лет таскался куда-то к черту на рога на Сходню в вуз со странным названием Академия туризма. Но смех смехом, а сейчас он с однокашниками основал турфирму, занимающуюся исключительно Средней Россией, и не то чтобы процветает, но и не бедствует, машину купил, новые горные лыжи, будь они прокляты, шубу из нутрии маме – приходила хвастаться.

Когда-то она звала ее тетей Надей, потом лет в пятнадцать стала стесняться и плавно перешла на «Надежда Михайловна». И хорошо. Она теперь редко заходит, так, приличия ради, по старой памяти каких-нибудь своих фирменных плюшек на тарелке горкой принесет и все щебечет-щебечет, а глаза испуганные. А когда они со Славиком учились в школе, жили почти семьей, хоть и на разных этажах: две мамы-одиночки и дети одноклассники. Но Надежда Михайловна – мать-тигрица и опасность для сына чует кожей, всеми порами.

Славик был привычен, как обиходный предмет, как выключатель, который рука безошибочно находит в темноте. Замуж за Славика – всегда успею. Славик не в счет.

Олька заходила недавно: «Как ты хорошо выглядишь!» Да, как муха в янтаре – защищена от вредных воздействий окружающей среды. Олька крем купила. Дорогущий, продавщица, говорит, прямо-таки загипнотизировала – «это именно для вашего типа кожи», а там аннотация по-французски. Попросила перевести. Начала: «крем для шеи и зоны декольте». Вот оно, слово, которое для себя искала, – «зона».

Бедные ее подружки… Танька пришла: «Еле добрела, туфли новые итальянские жмут». И осеклась. У Надьки любовь, похоже, бандит с бритым затылком, но романтик – цветы корзинами с посыльным из магазина. «Да ладно, это все ерунда», – сворачивает рассказ скороговоркой, будто проболталась невзначай.

Жаль их, не знают, о чем говорить. Попробовала представить себя слепой, завязала глаза. Нет, раз можно в любой момент снять повязку, – не поймешь. А вслух никто не жалеет, только хвалят: «У тебя, Белка, такая сила воли!» А в чем она? Красить ресницы, даже если точно знаешь, что никто не придет? Сидеть на диете, чтобы, не дай бог, не поправиться? Утром гимнастикой по часу себя мучить?

Зато с некоторыми легко. Ирка ее вязать научила («Белка, у тебя талант!»). Раньше только и умела: крючком столбики с накидом, а теперь всем навязала тапочек, шалей, а какая скатерть! Недавно приходили французы из ее фирмы – как всегда с подарками, на сей раз предновогодними, мадам с этой скатерти глаз не сводила, а потом: «Изабель, не обижайтесь, мол, можно ли на заказ, конечно, за деньги – это так стильно».

Угол белого здания и маленький кусочек школьного двора были видны из окна, и она любила смотреть, как опрометью несется оттуда к ее подъезду очередной «способный, но ленивый». И хотя для пресловутой «твердой тройки», которая была пределом мечтаний большинства ее подопечных, тонкости галльского наречия были совершенно ни к чему, она подошла к делу серьезно, и когда мама заговорила о каком-то чудо-враче, о больнице, подумала: «А как же ученики», – и страшно удивилась: быстро она, оказывается, срослась с новой реальностью. Ученики приносили в дом смешные словечки, шум школьных перемен, байки про их общих учителей. И деньги. Хватало на массаж и медсестру Валю – их с мамой счастье: умеет абсолютно всё.

Валя приходит по субботам, а вслед за ней – папа. Когда-то она просто обожала лежать в ванне и пускать мыльные пузыри. Уже и вода успевала остыть, а радужная магия бесплодного развлечения завораживала. Теперь, увы, не до мыльных пузырей. Вымытые волосы легкие, пушистые – длинные отросли, Валя подровняла. Мама готовит что-нибудь вкусненькое, а папа привозит сладкое к чаю, она даже позволяет себе кусочек торта.

Папа ушел к другой женщине, когда она была еще маленькая. То, что у мамы личная жизнь не сложилась, ее до определенного момента не волновало – детский эгоизм, а потом стало казаться естественным – все-таки возраст… Смешно, мама ее родила в двадцать два года, ей и сейчас-то всего сорок пять, хотя в теперешних обстоятельствах на «ягодку опять» мама не очень похожа. Папа тоже поседел и еще больше похудел. Бедный папа! Мучился над переделкой бездарной чужой диссертации, чтобы приработать и сделать ей к защите диплома царский подарок, вот тебе – поезжай в Париж! С работы удалось вырваться только ранней весной. И все случай: у Славика в это время наконец-то появилась девушка, и они практически не виделись, и надо же – столкнулись у подъезда. Как дела, то да се. Да вот папа денег дал, скоро в Париж поеду. А он: что тебе Париж, ты с французами работаешь, сто раз в командировку съездишь, еще надоест он тебе. Зато какой сейчас снег в горах, не то что в Крылатском… И она: папочка, ты не обидишься? В Париж всегда успею, лучше в Альпы, там ведь тоже говорят по-французски, там и горы, и снег, и солнце! А я возьму лыжи, надену яркий-яркий комбинезон…

Да вот же она – счастье во всем облике, в позе, в повороте головы. Молодая пара, с которой познакомились в отеле, вместе с «сожалениями и пожеланиями» прислала несколько фотографий. Попросила маму купить рамочку для этой, самой лучшей, сделанной чуть ли не перед последним спуском, чтобы на стенку повесить. Но у мамы случилась форменная истерика, чуть не порвала фотографию, кричала: «Мало тебе, хочешь еще больше себя растравлять!» Но она настояла, и вот смеется, опираясь на скрещенные палки, и елка равнобедренным треугольником за спиной зеленеет, кое-где присыпанная снежком, и все ненатурально, стерильно прекрасно, как бывает только на глянцевых цветных фотографиях.

Славик не любит приходить при всех. Ему хорошо с ней вдвоем, хотя она через раз срывается, плачет, язвит, а то и прямым текстом: ищи, Славик, себе жену. А он упрям, как осел, напорист, как носорог, и терпелив, как вол, – все с него, как с гуся вода. Она эту тираду выдала, а он только хохотал: надо же, во мне одном – целый зоопарк. Девушку свою он сразу бросил, говорит, без сожаления – зигзаг, ошибка молодости. И на все отвечает стандартной фразочкой: не гони меня, от судьбы не уйдешь. Непонятно, как он может быть деловым человеком – такой романтик! Вот недавно ездил в Орловскую область, байдарочный учебный центр хочет там открыть. Почему, спрашивается, именно там? А он: больно название у реки необычное, нелепое, но красивое – Быстрая Сосна. Как раз в его отсутствие и сорвалась она так, что до сих пор стыдно. Зашла Надежда Михайловна, а тут телефон, маму отвлекли долгим разговором, и пришлось им остаться вдвоем. Обе давно избегали этого. Возникла неловкость, и лишь для того, чтобы не молчать, Надежда Михайловна спросила, звонил ли Славик из Орла. И тут ее понесло. Терзая попавшую под руку газету и ненавидяще глядя прямо в глаза оторопевшей соседке, она зашипела, только что не скрипя зубами: «Пропал, думаете, Славик, приворожила, мол, такая-сякая. Да сто лет не нужен он мне! Зачем? Рядом сидеть? Да?» Она выкрикивала бог весть что, уже давно прибежала мама, пятясь назад и что-то бормоча уползла к себе Надежда Михайловна, а она все кричала, била кулаком по столу, так что назавтра рука посинела и распухла, потом плакала, выла, а потом позвонила и извинялась.

А Надежда Михайловна тогда принесла мандарины. Хоть они теперь есть круглый год, но марокканские, как бы ненастоящие. А вот «наши», «советские» – из Абхазии – только в декабре. Так было всегда, поэтому мандарины – это елка. Новый год. А Новый год, известное дело, как встретишь, так и проведешь, и хотя это сто тысяч раз жизнью опровергнуто, каждый раз свербит… Тут еще как назло интернет выключился. Но нет, нет худа без добра – стала слушать радио и, перебегая с волны на волну, открывать совершенно неизведанный мир. И вдруг, как в детстве, концерт по заявкам: «Поставьте, пожалуйста, песню „Течет река Волга“ в исполнении Людмилы Зыкиной для моей снохи Александры, у нее сегодня день рождения. Я ее поздравляю и желаю испить до дна отмеренное ей счастье». Долго, наверное, сочиняла, зато вышло красиво – «испить до дна». А где дно у ее чаши, чаши терпения?..

Вот она глотает веселенькие разноцветные таблеточки. Как шарик детской мозаики, который однажды лет в шесть зачем-то запихнула глубоко в нос. Потом, конечно, испугалась, уже одевались ехать в больницу, но она сильно высморкалась, зажав вторую ноздрю, и синяя бусинка выпрыгнула на пол. Ну и ругала же ее мама! Так вот эту разноцветную мозаику таблеток она по часам строго по схеме глотает. Сказали бы, и в нос запихивала, если надо. Научилась же сама себе в ногу уколы делать. Она верит.

Каждое утро, не открывая глаз и не шелохнувшись, она старается вообразить, что вот сейчас – что может быть проще – спустит ноги с кровати, встанет, потянется и пройдет в ванную. Надо только почувствовать пальцы ног.

Верит она и в то, что Бог, пославший ей такое испытание, не оставит ее. Разве может Господь не увидеть, с каким смирением и мужеством переносит она свое несчастье. Но тут же и осаживала себя: какое смирение, тут, скорее, гордыня, да ты просто любуешься собой, ты себе такой нравишься.

Быть может, это и не испытание вовсе, а наоборот. В конце концов, ее мера ответственности куда меньше, чем у других. Как в монастыре, где жизнь, при всей строгости уклада, в каком-то смысле легче обычной человеческой жизни с ее бесконечными ничего, в сущности, не стоящими, но такими изматывающими каждодневными страданиями. И по какой шкале тут пытаться соразмерять? Когда мама постирала ее любимую собачку Джерри, а та развалилась на части, потому что держалась на клею, не больше ли она страдала, чем когда Вовка Петелин пригласил на вальс на выпускном вечере не ее, а Машу, или когда на пляже украли сумку с драгоценным для нее фотоаппаратом, и так далее без конца?

Все последние темные декабрьские дни, когда лампа зажигалась с утра и гасилась перед сном, когда ждали снега, чтобы хоть немного прикрыть унылость межсезонья, никак не желающего разрешиться зимой, она судорожно искала якорь, чувствуя, что еще чуть-чуть, и лопнет, лопнет страховочный трос. Она просилась в больницу: там легче, там можно укутаться, как в кокон, в чужую боль, раствориться, стать частью общей беды. Но мама резонно говорила, что нечего там делать в Новый год и рождественскую неделю, и она, понимая мамину правоту, еле сдерживала раздражение, а порой и выплескивала по пустякам.

Потому и хваталась за все в надежде отвлечься. «Словарь ветров» пришелся кстати. Ей вдруг ужасно захотелось познакомиться с человеком со странной фамилией Прах, наверняка чудаком, который вздумал собрать под этой обложечкой названия всех ветров. Экзотические, тропические колебания воздуха были ей безразличны, как вся география, зато волновали ветры тех мест, где она бывала, не подозревая об их существовании… И вот наткнулась: «Женатый ветер – ветер, дующий на озере Селигер и стихающий на ночь».

У них со Славиком Селигер был именем не собственным, но нарицательным. Он не раз возил ее туда «исследовать турпродукт». Ей казалось ужасным, что можно помышлять о «дальнейшем развитии» и без того уже перенаселенного берега, и они беспрестанно ругались. «Это будет не рай земной, а Селигер какой-то», – так говорила она уже о других местах, игнорируя его рассуждения о качестве жизни и европейском опыте. Но сейчас ей так остро вспомнилось, нет, представилось, как шуршит трава при каждом шаге, как больно вдруг ступить босой ногой на камень, как обжигают тело первые брызги воды.

…По телевизору в новостях опять показывали какие-то боевые действия, рвались снаряды, но она задремала, сквозь сон мешались контратака, контрактура коленного сустава, контрапункт любимых шопеновских вальсов. И вдруг ветер налетел холодком на вспотевшее от усилий лицо, и ноги, ноги упираются при каждом гребке, и она чувствует, как скользят пятки по чуть протекающему мокроватому днищу лодки. И вот-вот вздуются на изнеженных ладонях мозоли от весел, тонкая пленочка, под которой, если слегка нажать, перекатывается капля, завораживающая, как дрожащий на кончике соломинки мыльный пузырь. Но надо плыть, пока не стемнело, пока дует этот единственный в мире ветер, надо доплыть до чернеющего елями мыса. Она изо всех сил сжала колеса своего инвалидного кресла. Надо доплыть. А помазать ладони мазью и заклеить мозоли пластырем всегда успею.