Слухи о возможной войне достигли Тифлиса давно, еще в ту пору, когда Лорис-Меликов вернулся из Таш-Кичу. Князь Воронцов был убежден почему-то, что у Николая I хватит ума не ввязываться в вооруженное противостояние с Турцией, за спиною которой поигрывают мускулами сильные европейские государства. Он был сыном дипломата и сохранял веру в силу мудрых переговоров. Увы, безумие свершилось. И уже в октябре 1853 года турки открыли действия против Кавказской армии, значительными силами напав на Пост Святого Николая – небольшую нашу крепость в Грузии. Крепость вскоре отбили, но дела наши трудно было назвать блестящими. Турецкий генерал Абди-паша сосредоточил против русских войск стотысячную армию. Кавказская же армия была решительно не готова к войне в Закавказье – основные ее силы увязли в сражениях с Шамилем, а вдоль турецкой границы держались лишь небольшие наблюдательные отряды.

В срочном порядке в Александрополь был отправлен генерал-лейтенант Василий Осипович Бебутов, которому надлежало сформировать Отдельный Кавказский корпус. Он должен был принять прибывшую морем из Крыма пехотную дивизию и организовать полки из грузинского и армянского ополчения.

Лорис-Меликов отпросился у наместника в Армению – он не мог оставаться в Тифлисе, когда его соотечественники подвергаются налетам и грабежам турок. О зверствах солдат турецкой армии, а еще более башибузуков в армянских селениях доходили ужасающие слухи, увы, отнюдь не преувеличенные.

Это решение Лорис-Меликова ускорило ход событий в его частной жизни. Генерал Аргутинский-Долгоруков сдержал-таки слово свое и просватал отважному офицеру любимую племянницу Нину. Девочка подросла как-то незаметно. Но только вдруг Лорис обнаружил, что ее едкие укольчики достигают его внимания, на них приходится отвечать, и поостроумнее, каждый раз обдумывая свои слова, и между ними возникла непонятная игра. И на внешность ее он стал посматривать не без интереса. В чертах ее, по-армянски ярких, светились недюжинный ум и твердый, склонный к деспотизму характер. Характера он не боялся, Лорис был достаточно опытен и искушен в отношениях, и это ему даже нравилось. Во всяком случае, месяц от месяца он все больше чувствовал свою – не влюбленность, нет, скорее привязанность к этой острой на язык умненькой княжне. А душевная привязанность ведет к любви надежнее, чем пылкая и без остатка сгорающая влюбленность. Накануне отъезда в действующую армию состоялась помолвка.

Светлейший князь при расставании с любимцем своим был как-то особенно сентиментален и даже – он-то, гордый Воронцов, всегда и всех поражавший необычайной своею выдержкой! – расплакался, как впадающий в детство старичок. Видимо, чувствовал, что видятся они с Лорисом последний раз. Для старого воина настали не лучшие времена. Герой Бородина и Краона, он дожил до войны, к которой оказался не готов решительно во всех отношениях, и не чувствовал в себе сил главенствовать над войсками. Весною 1854 года он отпросился в шестимесячный отпуск, сдав командование армией генералу Реаду. Но из отпуска Михаил Семенович так в Тифлис и не вернулся, он окончательно вышел в отставку и тихо угас в Одессе вскоре после окончания войны.

Лорис-Меликов едва доехал до Александрополя, как тут же был направлен с казачьим эскадроном в действующий отряд и еще по дороге у турецкой деревни Карчах 29 октября попал в жесточайшую перестрелку с кавалерией противника. Дело принимало худой поворот, но подоспела пехота из русского духоборского села Богдановка, и вражеская конница, не выдержав напора ободренных помощью казаков, обратилась в бегство. А на следующий день – новая схватка неподалеку от Баяндура, только переночевали – налет большой конной партии башибузуков на наш лагерь… 2 ноября уже наши колонны князя Орбелиани и генерал-майора Кишинского пошли в наступление и взяли Баяндур.

После Баяндура генерал Бебутов отважился на решительное продвижение в глубь турецких пределов, к Карсу. 19 ноября армия Ахмета-паши численностью в 36 тысяч попыталась остановить движение нашего 10-тысячного корпуса. Турецкая атака была стремительна и все же врасплох Бебутова не застала. Генерал успел вывести колонну из-под удара и сам нанес решительный контрудар с правого фланга. Лорис-Меликов был как раз впереди атакующих и первым с тремя десятками казаков ворвался в Баш-Кадыкляр.

Уже в селе в самый разгар битвы чья-то крепкая рука сдернула Лорис-Меликова с седла. Он и понять ничего не успел, только услышал:

– Мишка, пригнись!

И вовремя – сзади над ним просвистел клинок турецкой сабли, останься он на коне, быть бы рассечену надвое. С седла стащил его какой-то пехотный капитан с реденькими бакенбардами на красном лице, которого он тут же в суматохе и потерял, и уже после боя вспомнил тот счастливый эпизод и пошел разыскивать краснолицего капитана, недоумевая, откуда тот знает его по имени.

Уже пала ночь, и поиск капитана в обширном лагере среди десятков палаток терял всякий смысл. Ржали кони, пьяные солдаты горланили песни, в потемках бродили заплутавшие тени, кого-то окликавшие, что-то ищущие. Такой же тенью бродил и Лорис-Меликов, уже не надеясь никого и ничего найти, кроме ночлега: пока искал спасителя, свою палатку потерял.

У ближайшей палатки спросил солдата:

– Это какой полк?

– Ряжский пехотный, ваше благородие.

Название мало что говорило – ряжцы лишь недавно прибыли из Крыма, и, кроме их командира полковника Ганецкого, Лорис-Меликов никого там не знал. Но все-таки спросил:

– А командиры ваши где?

– Во-он тама. – Служивый показал на самую дальнюю в ряду палатку. Из распахнутых пол ее виднелся свет.

Лорис-Меликов пошел на огонек.

Он встал на пороге, щурясь и осматриваясь, и над самым ухом разнеслось:

– Мишка, друг, пришел! Дай я тебя безешкой отмечу!

Краснолицый капитан уже тискал его в объятьях, дыша свежей водкою, чесноком, еще какой-то гадостью. Лориса уже повело от брезгливости, он попытался было освободиться от крепкой дружеской хватки – и вдруг вспомнил. Хлюстин 3-й! Один из трех братьев-забияк, что в страхе держали младшие классы Школы гвардейских подпрапорщиков. Ему на первых порах тоже доставалось от Хлюстиных, особенно в те дни, когда из Тифлиса приходила посылка с гостинцами.

– Ванька! А ты как здесь оказался?

Вместо ответа Иван Хлюстин освободил, наконец, школьного друга из железных объятий своих, а офицерам, сидящим за давно накрытым и потерявшим всякое убранство столом, объявил:

– Господа! Нас посетил самый лихой наездник из всех юнкеров Михаил Лорис-Меликов! Видали его сегодня? Самый молодецкий молодец!

Иван был уже хорош, впрочем, и все вокруг тоже в изрядном градусе, включая и командира полковника Ганецкого. Лорис-Меликову тут же налили штрафную, потом еще одну… Так он и не выяснил сегодня, как это Хлюстин угодил в простой армейский полк – выпущен он был в гвардейский Егерский. Впрочем, завтра он сам поймет.

К утру беспамятное тело Лорис-Меликова два ряжских солдата принесли к палаткам, торжественно именуемым главной квартирой корпуса, и хотели было без шума уложить спать, да сами они тоже еле держались на ногах. Генерал Бебутов, разбуженный вознёю, с большим изумлением наблюдал сию жанровую сцену. В таком состоянии он видел сына почтительного тифлисского семейства в первый раз. Правда, и в последний.

Весь следующий день прошел в одолении головной боли и стыда. Он даже на своего слугу верного Осипа глаз не подымал. И всячески потом старался забыть проклятый Баш-Кадыкляр, хотя за этот бой удостоен был георгиевской золотой сабли с надписью «За храбрость».

Под Новый, 1854 год войска наши вернулись из пределов Турции в Александрополь – старинный армянский город, называемый местными жителями по-старому Гюмри. Хотя осенние бои надо признать успешными, до настоящей победы далеко, командующий войсками генерал Бебутов никаких иллюзий на сей счет не строил, и будущее вызывало у него серьезные беспокойства. Корпус был слаб и малочислен, против ста тысяч вражеской армии удалось собрать лишь тридцать. К тому же турки, что особенно удивительно, были вооружены лучше нас, они давно забыли, что такое кремневые ружья – англичане снабдили их прекрасными легкозарядными винтовками. И пушки у них не чета нашим. Такое может быть только в России. В единственную постоянно воюющую в годы правления Николая Павловича Кавказскую армию поставлялись орудия, поломанные на учениях и уже побывавшие в ремонте.

Полковник Лорис-Меликов состоял штаб-офицером для особых поручений при Бебутове. Роль эта при активных военных действиях корпуса его тяготила. В боях он подменял выбывших офицеров, и самостоятельного поля действия у него не было. Как почти не было и случая применить свой опыт сношений с вождями кавказских племен, хотя уже здесь, в Александрополе, полковник тоже не дремал и мгновенно оброс новыми знакомыми как среди местных армян и грузин, так и среди мусульман, потихоньку налаживая разведку в пределах Турции.

Лорис-Меликов долго обдумывал свое положение в действующем корпусе и в один прекрасный день предложил князю Бебутову интересную идею. Он взялся собрать сотни две-три охотников – то есть добровольцев из кавказцев всех национальностей, какие только можно собрать под флагами Российской империи.

Мысль была счастливая, хотя сомнений у Василия Осиповича возникало достаточно. Заранее ясно было, что за публика пойдет в охотники. Это дикие, ни к какой дисциплине не привыкшие хищники, верные своему командиру лишь до той минуты, пока он обеспечивает им добычу. В любое мгновенье охотники, особенно из мусульман, запросто предадутся туркам, да еще выложат им наши секреты. Лорис-Меликов и сам предвидел подобный поворот, но на сей счет у него созрели свои планы.

– Ну что ж, с Богом! – благословил Василий Осипович.

Всю оставшуюся зиму и весну Лорис-Меликов собирал по ближайшим уездам команду. Прослышав о наборе лихих всадников-партизан, к нему стали стекаться поодиночке и шайками горцы с Северного Кавказа. В начале апреля под властной рукою Лорис-Меликова оказалось целых три сотни охотников. Кого там только не было! Нищие, полуголодные, оборванные. Но глаза горят отвагой, тщеславием и азартом близкой наживы. Эх, как жаль, что так глупо погиб Хаджи-Мурат! Вот кого сейчас не хватало!

12 апреля 1854 года генерал Багговут вывел из Александрополя полк Нижегородских драгун и сотни охотников Лорис-Меликова, У села Арчин сорвиголовы сборной команды впервые показали себя, налетев на многочисленный отряд турецкой кавалерии. Ошеломленные, турки не сумели даже осмотреться, чтобы собственные превосходящие силы подсчитать, организовать оборону или собраться для контратаки. Впрочем, контратаковать уж и некого: забрав свыше двадцати пленных с двумя офицерами в их числе и большой полковой значок, охотники Лорис-Меликова как бы растворились. Тем временем и драгуны отличились у соседнего села, и возвращение в Александрополь было триумфальным, почти как в Древнем Риме.

На протяжении всего 1854 года война на Кавказском театре действий представляла собой взаимные неглубокие вторжения за пределы государственных границ с переменным успехом, пока в июле турки с 60-тысячной армией во главе с муширом Мустафой-Зарифом-пашой не открыли наступления на Александрополь и не были разгромлены нашим 18-тысячным корпусом Бебутова под селением Кюркж-Дара. Не помогли ни втрое численное преимущество, ни английские советники, ни иные офицеры союзных армий. Охотники особо отличились под Кюрюк-Дара своими дерзкими атаками впереди авангарда. Они врывались во вражеский лагерь с ревом и свистом, сеяли панику, турки не успевали прийти в себя, а тут подходили регулярные полки и методично довершали начатое дело. Охотники тем временем с левого фланга вторгались в правый и производили там суматоху.

После блистательной победы 24 июля турецкая армия, противостоящая корпусу Бебутова, потеряла всякую способность вести серьезные наступательные действия. Но наших проблем даже на Кавказе это не решало. Россия все глубже втягивалась в бои на разных направлениях – на Дунае, в Крыму, на Балтийском море и даже на Камчатке, и все меньше победных реляций получал Главный штаб в Петербурге. Одно дело воевать с Османской империей, столь же отсталой и насквозь прогнившей, как и сама Российская империя в облезлой позолоте николаевского величия, другое – со всем миром, давно расставшимся с крепостным правом, миром свободным, богатым, просвещенным и цивилизованным.

Корпус Бебутова удерживал относительное равновесие на границе, и ясно было, что долго такое положение длиться не может: рано или поздно противник соберет силы, и что тогда? Ждать помощи из России нечего, надо обходиться своими средствами. Весной 1854 года, когда просьба почтенного в годах и еще глубже от горьких дум состарившегося князя Воронцова об отпуске была, наконец, удовлетворена, на время его отсутствия командовал Кавказской армией генерал Реад – воин храбрый и достойный, но не стратег. Да и положение его – временно исправляющего должность – было непрочным, что никак не придавало ему решительности. Он так и не прислал в помощь Бебутову перед сражением у Баш-Кадыкляра Рязанский полк, стоявший в Тифлисе, зато завалил Главный штаб депешами о необходимости прислать подкрепления. А откуда их взять? Нет, здесь нужна личность, полководец. В декабре 1854 года Главнокомандующим Кавказской армией и наместником его императорского величества на Кавказе назначен был генерал от инфантерии генерал-адъютант Николай Николаевич Муравьев.

Муравьева в императорской семье не любили. Старший брат его Александр после известных событий в декабре 1825 года был под следствием, которое обнаружило его активное участие в заговоре, и хотя года за два до выступления на Сенатской площади он от этих революционерских игрищ отошел, к сибирской ссылке его приговорили. Правда, года через два он получил прощение и даже стал гражданским губернатором в далеком Архангельске, но крепкой веры ему не было. Николай же Николаевич, начавший военную карьеру еще перед Отечественной войной 1812 года, в 30-е годы, служа на Кавказе, угодил в опалу за потворство декабристам и вынужден был сам уйти в отставку на добрых двенадцать лет – пока царь не призвал его в Венгерский поход 1849 года.

Человек старинного воспитания и глубоких традиций чести, характером Николай Николаевич был крут. Кавказ, обвыкшийся с сибаритскими манерами изнеженного Воронцова, долго поеживался от твердой руки нового наместника, с первых же дней своего правления в Тифлисе начавшего наводить порядки в армии и в гражданском управлении. Но шла война, обстоятельства складывались не в нашу пользу, и все недовольства крутым начальником были до поры до времени подавлены тяжким вздохом про себя. Первым делом генерал Муравьев запретил отвлекать армию на хозяйственные работы, к великой скорби кавказских генералов и штаб-офицеров и богатых местных семейств, давно позабывших, как это можно обходиться без дармовой рабочей силы. Он тут же потребовал досконального отчета от интендантских служб, и не одна буйна головушка полетела под суд.

Армейского подкрепления царь Муравьеву не дал, но в Тифлис Николай Николаевич явился не с пустыми руками. Он привез из Петербурга содержавшегося в русском плену второго сына Шамиля – Джемальэтдина. Собственно, пленом жизнь Джемальэтдина в России назвать трудно. Еще ребенком выкраденный из дому лихим наездником Арташаковым, он помещен был в Павловский кадетский корпус, откуда выпущен был в гвардейский полк и на Кавказ вернулся в чине поручика русской службы.

Возвращение Джемальэтдина отцу сопровождалось одним непременным условием, которое коварный Шамиль, надо отдать ему должное, выполнил добросовестно. На время войны с Турцией с мюридами было заключено перемирие. Тем же из них, кто без драки и дня не мыслил, предлагалось вступить в охотники Кавказской армии на южной границе.

18 февраля 1855 года, в самый разгар войны, умер император Николай I. До Кавказа донеслись слухи, будто бы царь покончил с собой. Нет, умер он все же своей смертью, и смертью ужасной – в полном сознании. Мало кому в русской истории доводилось умирать, видя, что вся твоя жизнь, которой ты гордился не только перед подданными своими, но и перед всем миром, пошла прахом. Порядок шит был гнилыми нитками лжи, и вся Россия – не великое государство, как ты самодовольно полагал, а грандиозная потемкинская деревня с пышными декорациями, облезшими от первой же грозы. Штыки, на которых держалась мощь государства, вмиг проржавели и осыпались. Россия со своим крепостным правом отстала от Европы навсегда, и куда ей воевать со всем миром, подвозящим войска по железной дороге и морем на пароходах, со своими парусниками и конной тягой на русском бездорожье.

По свидетельству Тимашева, будущего министра внутренних дел, это Николай произнес легендарную фразу о том, что лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, когда его снесут снизу. Наследник же в ту пору и не помышлял о подобной мере и всегда придерживался самых крайних установлений, ибо так было угодно отцу.

Теперь же на плечи Александра пала обязанность завершать войну, заведомо проигранную, что-то предпринимать, а что именно – решительно никто не знает. Отец и порядок, им заведенный, казались ему вечными и незыблемыми. Александр так давно был провозглашен наследником престола и так свыкся с этим своим положением, а отец, в общем-то, так был здоров и крепок, он и до старости не дожил – что за возраст для мужчины 58 лет? – что превращение в царя виделось ему где-то там, далеко впереди, за морями, за горами, за зелеными долами. Власть обрушилась внезапно и неумолимо.

После смерти Николая Павловича казалось, что вся империя трещит по швам. Ложь разоблачилась, а правды никто не видел и не знал, где ее искать. Но сейчас даже и не до правды. Со всех сторон теснят враги, из последних сил, но надо отбиваться. В этом смысле выбор Муравьева для управления на Кавказе, сделанный еще покойным императором, был удачен. Там и нужен был в ту минуту человек безупречно честный, решительный и твердый.

К весне 1855 года Кавказская армия уже представляла собой достаточно боеспособную силу, и можно было вести наступательные действия в пределах Турции. 13 мая главнокомандующий прибыл в Александрополь.

Въезд его в приграничную крепость был торжествен. По пути следования генерала выстроились регулярные войска и пестрое ополчение. Особенно живописно выглядели курды в зеленых шалевых чалмах и красных шелковых кафтанах, вышитых золотом. На концах длинных камышовых пик развевались черные перья каких-то диковинных птиц.

Здесь, среди свиты отъезжающего в Тифлис генерала Бебутова, и был ему представлен офицер по особым поручениям командующего корпусом полковник Михаил Тариелович Лорис-Меликов.

Муравьев встретил полковника не без предвзятости. Лорис-Меликов числился в любимцах у Воронцова, а к адъютантам своего предшественника генерал отнюдь не благоволил и всех до одного почитал фазанами. А открытый, доброжелательный взгляд молодого штаб-офицера скорее насторожил седого воина, заподозрившего хитрость и лукавство. Хотя Бебутов, мнению которого Муравьев доверял вполне, высоко ценил этого человека. Так ведь что Бебутов, что Лорис – оба армяне, они всегда друг за друга горой. Ворон ворону глаз не выклюнет. Посмотрим, каков он будет в деле. С тою же предвзятостью Николай Николаевич отнесся и к другому любимцу Воронцова – князю Дондукову-Корсакову.

Надо сказать, оба этих воронцовских любимца очень скоро преодолели предубеждение главнокомандующего, и мало о ком он отзовется с таким уважением, как о Дондукове-Корсакове и Лорис-Меликове в своих мемуарах о Крымской войне.

26 мая 1855 года Кавказская армия тремя колоннами из Александрополя, Ахалкалака и Эривани выступила в пределы Турции. Сотни охотников Лорис-Меликова состояли в Александропольском отряде под непосредственным началом главнокомандующего. Генерал Муравьев с большой долей тревоги посматривал на многочисленную пеструю команду, он сомневался, сумеет ли ласковый полковник – мягкий и добродушный на вид – управиться с этим сбродом. В походном движении охотники являли живой контраст с регулярными обученными строю войсками. Только их приведешь в сравнительно боевой порядок – глядь, и снова толпа, какой-то галдящий табор. Очень это все коробило генеральский глаз, привыкший к образцовости воинских рядов.

28 мая Александропольская колонна достигла окрестностей Карса и расположилась лагерем у села Аджи-Кала. Однако ж отдохнуть охотникам не довелось. Из Ардагана примчался на взмыленной лошади местный житель с сообщением, что навстречу нашей Ахалкалакской колонне движется большой отряд башибузуков – турецкой иррегулярной кавалерии, собранной, как и сотни Лорис-Меликова, из лихих добровольцев. Тотчас же наперерез им был отправлен летучий отряд.

В схватках с башибузуками выигрывает не число, а внезапность и нахальство. Турецкая конница, обнаруженная почти у самого Ардагана, была, на взгляд, почти вдвое больше нашего летучего отряда. Лорис-Меликов отправил своего адъютанта к генералу Ковалевскому, чтобы тот готовился встретить башибузуков у стен города, а сам, выждав, когда турки целиком войдут в ущелье между двух гор, ударил им в тыл смелым и быстрым налетом – точь-в-точь как когда-то на наши колонны в ущельях Чечни и Дагестана налетал Хаджи-Мурат.

Когда авангард опомнился от паники, охватившей задние ряды колонны и едва не смявшей его в безрассудном бегстве, и обратился в сторону нападавших, ударила конница, высланная из Ардагана Ковалевским. Через полчаса все было кончено, турецкий отряд рассеялся, оставив с полсотни пленных.

А с пленными Лорис-Меликов поступил так. Он выстроил их в ряд и выступил перед растерянными башибузуками с краткой речью на их родном языке, что повергло полудиких воинов в большое изумление. Но содержание его речи поразило их еще больше. Русский полковник посулил прощение от своего царя каждому, кто больше не будет обращать свое оружие против его армии, а тем, кто хочет воевать под знаменами российского императора, обещал награду. Возвращаться домой никто не захотел, и все пленники вступили в сотню Лорис-Меликова.

Воротившись в лагерь, охотники занялись главным своим делом – разведкой Карса – и самой крепости, и укреплений вокруг нее, и дорог, от нее ведущих по разным направлениям. В первых числах июня удалось перехватить нарочного с письмом в Константинополь. Адресовано было оно английскому послу в Турции Кларендону. Генерал Вильяме, английский военный советник, а по сути командующий обороной Карса, противился назначению главнокомандующим турецкими войсками Измаила-паши. В доказательство неуместности этого генерала на столь важном посту Вильяме привел копии четырех приказов нового главнокомандующего, разосланных по всем частям турецкой армии. По первому из них предписывалось желтую выпушку на мундирах анатолийской армии заменить на красную; второй вменял офицерам в обязанность носить черные галстуки; третьим вводились строгости за нарушение правил ношения фески: кисточка ее должна отныне свешиваться исключительно на левое ухо; четвертым приказом офицерам категорически запрещалось мыться с нижними чинами в одной бане.

Приказы эти немало потешили Николая Николаевича Муравьева.

– Распоряжения сии, – заметил он, – указывают довольно странное направление, господствующее в умах начальников, коим доверено преобразование армии в столь тяжкие для Турции времена. Но увы, нам воевать не с Измаилом-пашою, а с Вильямсом, так что пусть вас, господа, не успокаивает глупость командующих. С такими советниками она исправима.

– В Порте, – в тон генералу заключил Дондуков-Корсаков, обладавший ловким умением завершить разговор мыслью, точно совпадающей с настроением начальника, – султан царствует, а управляет английский посланник.

Муравьев замыслил плотное обложение Карса, для чего в первую очередь следовало лишить противника доступа к запасам продовольствия. Лазутчики Лорис-Меликова уже разведали расположение основных провиантских складов – магазинов в селах Бегли-Ахмет и Чипчахлы. Ему и было поручено захватить их. Ох и поживились же его охотнички!

Из захваченных магазинов все, что только можно было вывезти в лагерь для снабжения русских войск, было немедленно вывезено на арбах местных жителей. Остальное сожжено.

На войне единожды счастливо выполненная задача запросто может превратиться в постоянную обязанность. Теперь, помимо разведки, Лорис-Меликов, хотя никто ему этого вроде бы не вменял, стал своего рода главой интендантской службы, снабжающей трофейным провиантом осаждающую армию.

Из крепости для пополнения фуража турки высылали роты косцов. Охотники Лорис-Меликова налетали на них из засады, забирали скошенное сено и исчезали. Тогда фуражиры стали выходить в сопровождении кавалерийских отрядов, но и это не помогло – налеты были стремительны, и хотя исчезать приходилось без добычи, но и туркам ничего не доставалось. Особенно азартным делом для команды охотников стал угон скота, который обитатели крепости вынуждены были хотя бы ночами выгонять на выпас.

Во время таких операций, естественно, брались пленные, Лорис-Меликов сам вел их допросы. На беседы с пленными он всегда выходил в мундире и при всех своих орденах. Столь торжественный выход к какому-нибудь нижнему чину вселял в душу пойманного турка трепет, но ласковая улыбка русского полковника и его правильный турецкий выговор невольно развязывали самые короткие языки. Человек, изо всех сил крепившийся не выдать никаких тайн, сам не замечал, как разбалтывался с душевной откровенностью, а когда спохватывался… Слово не воробей, вылетит – а этот хитрый полковник уже поймал, уже занес в свою записную книжечку.

Часто пленных отпускали – кого домой к своему хозяйству, а кого и назад, в осажденный Каре. Они становились агентами Лорис-Меликова в крепости, куда чуть ли не еженощно проникали смельчаки из охотничьей команды. Особой ловкостью и бесшабашной отвагой выделялся среди них юнкер милиции: Даниил Арутинов. Этот ушлый ереванец к середине лета знал: весь Каре как свои пять пальцев, на каждой улице у него были кунаки, а для воинской комендатуры он оставался неуловим. О проделках этого доблестного юнкера наслышан был даже сам главнокомандующий.

Николай Николаевич, долго и недоверчиво присматривавшийся к своим ближайшим генералам и штаб-офицерам, в конце концов оценил необычайные способности Лорис-Меликова. Он диву давался, как это полковник умудряется предводительствовать своей разношерстною анархическою публикой.

Много лет спустя, составляя мемуары о Крымской войне в Турции, он так и не найдет причин своего восторженного изумления. «Местные милиции собрались уже в конце мая; между ними замечательны были названные в росписи войск три сотни охотников полковника Лорис-Меликова. Они составлены были из сброда людей всякого звания и состояния, большею частью из армян, как турецкоподданных, так и наших. Были между ними и грузины, и жители наших мусульманских провинций, беглые от нас и от турок карапапахи, турецкие греки и даже один русский. Беспардонная дружина сия отличалась отвагою, расторопностью и знанием местностей. Трудно было сохранить между ними строгий порядок по беспрестанному приливу и отливу всадников, записывавшихся в сотни и часто произвольно уклонявшихся. Случались между ними ссоры, кончавшиеся поножовщиною и даже смертоубийствами. Но сей иностранный легион оказал во многих случаях большие услуги. Всегда можно было найти в нем лазутчиков и проводников, ибо люди, его составлявшие, всюду имели родных и знакомых; они заменяли казаков для дальних разъездов и поисков, любили перестрелку с неприятелем, отчаянно домогаясь всякой добычи. Не было более надежных для быстрой пересылки важных бумаг в отдаленные места, что избранные гонцы, движимые молодечеством и каким-то чувством чести, всегда исполняли с верностию. В сборище сем всегда видны были новые лица, случалось даже духовного звания. Нет сомнения, что между ними таились люди, передававшие и от нас вести неприятелю, но сего нечего было опасаться при совершенном неведении в лагере о намерениях начальника; напротив того, сим путем можно было распространять любые слухи и известия. Полковник Лорис-Меликов, начальствуя над сими тремя сотнями, при многих других обязанностях по сношениям с заграничными жителями, мог вполне удовлетворить и павшим на него уже само собою обязанностям капитана над вожатыми».

А обязанности эти подчинили в ходе войны полковнику Лорис-Меликову и другие полки, состоящие из карабахских дружин, двух полков турецких курдов, карапапахской милиции – короче, все иррегулярные войска, действовавшие в составе главного Александропольского отряда. Курды, которых Муравьев знавал по прошлым кампаниям, не внушали ему особого доверия. Их поведение в ходе нынешней войны весьма подивило многоопытного генерала. «По привычке курдов к кочевой жизни и к пребыванию летом на открытом воздухе, они безропотно выдержали непогоды и дожди, не имея палаток, и удержались в своем составе до наступления холодов, к чему способствовало и ловкое с ними обхождение полковника Лорис-Меликова, умевшего постоянную с ними ласку заменить, где нужно было, строгостью. Их привязывало также природное корыстолюбие, удовлетворявшееся исправною выдачею им ежемесячной денежной платы в жалованье и на содержание лошадей; обе суммы они сберегали, почти ничего не употребляя из оных на свое продовольствие, так что надобно удивляться, чем они существовали». И все же Муравьев ломал голову, как бы так сделать, чтобы курды и служить продолжали, и держались от основного лагеря подальше. Дьявольский ум Лорис-Меликова решил столь мудреную задачу.

Блокада стягивалась вокруг Карса все туже, но войска наши не сидели на одном месте – постепенно движениями в разных направлениях территория, подвластная русскому управлению, расширялась. Еще в июне турецкая армия покинула город Ка-гызман – центр санджака, административной единицы, средней между русским уездом и волостью. Однако ж край этот настоящим образом не был приведен в покорность. После бегства мудира – военного правителя Кагызмана – его гражданские правители имели сношения с Карсом и хотя обещали явиться в лагерь к русскому главнокомандующему, слова своего не держали, надеясь остаться, как в кампанию Паскевича, в забвении. Надежд этих решено было не оправдывать, и Лорис-Меликов был направлен в эту крепость на берегу Аракса для установления там, а также в центре соседнего санджака Гечеване гражданского управления.

9 июля Лорис-Меликов выступил из лагеря с дивизионом Нижегородских драгун, сотней линейных драгун, сотней охотников и тремя сотнями курдов. После усиленного перехода на другой день отряд прибыл к селу Хар, лежащему в начале долины Аракса. С другой стороны от села Огузлы ему навстречу двигались войска, недавно прибывшие из Тифлиса и присланные в помощь Лорис-Меликову из Александрополя: сотня грузинской дворянской дружины, конно-мусульманская сотня и две сотни донских казаков. Появление наших войск с двух сторон для жителей Кагызмана было неожиданным и свидетельствовало о полной безнадежности всякого сопротивления. На свою армию уповать было нечего, и город, во всех войнах поставлявший самых метких стрелков, выслал к русскому военачальнику с признанием полной и безусловной покорности делегацию от дивана – местной мэрии, как сейчас сказали бы. С ними явились и джунуки – старшины общества курдов.

В Кагызмане, встреченный как почетный гость, Лорис-Меликов все же обнаружил, что турецкие войска вывезли из города все продовольственные запасы. Трофеев только и было что шесть ящиков с патронами. Но радоваться надо было одному уж тому, что город покорился без кровопролития. Остальное – наживется, тем более что урожая ждать недолго.

11 июля к Лорис-Меликову явились старшины соседнего Гечеванского санджака. Русский полковник тотчас же приступил к организации местного управления в обоих санджаках. Оставив кадия и членов диванов на своих прежних должностях, он определил правила для взноса податей, мало чем отличавшиеся от турецких, и указал править в старинных обычаях – покорение русскими войсками не должно означать никаких перемен. Но кадиям и обоим диванам представлен был командир курдского полка Ахмет-ага. Это вызвало глуховатый ропот – турки презирали хищническое свободное племя и заведомо почувствовали неуютность подчинения его представителю, хоть и в русской офицерской форме.

– Ничего, – успокоил Лорис-Меликов, – при господине Ахмете-аге я оставляю майора Попко, в случае каких-либо недоразумений или, не дай Бог, с его стороны притеснений обращайтесь к Ивану Михайловичу.

Иван Михайлович Попка, еще не получивший высочайшего указа от нового царя об исправлении фамилии своей, был чрезвычайно польщен твердым произношением ее с четким ударением на о, услышанном из уст смешливого Лорис-Меликова. Он весь зарделся от гордости, и теперь он, уж будьте благонадежны, будет самый ревностный исполнитель не то что указаний – намеков полковника.

Курдские полки под управлением Ахмета-аги усердно охраняли покой вверенных им санджаков. Близкий надзор над ними Лорис-Меликова держал их в респекте, и со стороны населения, как ни странно, на них никаких жалоб не поступало. Таким-то образом исполнилось и желание Муравьева держать курдские полки и в повиновении, и в достаточном отдалении от нашего блокирующего лагеря.

1 августа 1855 года кольцо вокруг Карса замкнулось. Все дороги, даже тропинки из города были надежно перекрыты. Рейды драгун Дондукова-Корсакова и охотников Лорис-Меликова вдоль Саганлугского хребта очистили пути в Эрзерум и Ольту. В городе все ощутимее и грознее чувствовался недостаток продуктов. Генерал Вильяме, фактически возглавлявший оборону, ужесточал нормы выдачи хлеба сначала мирным жителям, потом и солдатам. Началось бегство из осажденного города. В начале сентября по приказу коменданта беглецов стали отлавливать и предавать публичной казни. Однако ж голод не тетка, а ежедневный вид жестокости властей перестает пугать. Через неделю бегства возобновились.

Главнокомандующий Кавказской армией генерал-адъютант Николай Николаевич Муравьев приступил к оперативной разработке плана штурма крепости.

Каре будто бы самим Господом Богом был сотворен для надежной обороны. Город располагался по двум берегам реки Каре-чай, с трех сторон охраняемый крутыми скалистыми горами. На севере правобережной части возвышалась каменная цитадель, окраины обнесены были мощными стенами. На подступах к городу в помощь Богу англичане построили по самому последнему слову инженерной техники неприступные форты, соединенные рвами, брустверами, волчьими ямами.

С правобережной стороны, защищая южную и юго-восточную часть Карса, были возведены целые крепости – Сувари, Канлы, Февзи, Хафиз. На севере возвышались Карадагские горы, и здесь были обустроены форты, обращенные к востоку и северо-востоку, башня Зиарет, соединенная траншеями с укреплениями Карадаг и Араб.

Совершенно неприступными казались форты Инглиз, Блум, Мухлис, расположенные у северных окраин левобережного Карса. Здесь можно было лишь демонстрировать свои намерения, но, ввязавшись в бои, войска рисковали увязнуть и не достигнуть цели.

Западные укрепления, защищавшие также левобережную часть города, опирались на крутые Шорахские высоты и были вооружены мощными орудийными батареями, обустроены крепкими казематами. Но они находились, в отличие от прочих укреплений, в наибольшей отдаленности от города, и была надежда, захватив их, открыть себе в крепость прямую дорогу. Видимо, этим соблазном и следует объяснить выбор главнокомандующим форта Тохмас-табия для нанесения главного удара.

Выбор был неудачным. На военном совете мало кто поддержал Муравьева, резонно полагая, что столь надежное укрепление едва ли можно одолеть стремительной атакой. Упрекали командующего и в нетерпении – турок следовало бы еще с недельку-другую потомить голодом. Но тут все уперлось в крепкий и упрямый характер старого генерала. Бакланова, предложившего иное направление атаки, он оборвал на полуслове:

– Яйца курицу не учат!

На этом все дебаты окончились.

Накануне штурма, чтобы соблюсти тайну приготовлений, все иррегулярные войска – полки курдов, карабахское ополчение, охотники Лорис-Меликова – были выведены из основного осадного лагеря к селению Магараджик, на самый правый, отдаленный от фронта атаки фланг. Тем самым и сам полковник Лорис-Меликов, к величайшей своей обиде, отстранялся от активного участия в штурме. Он был причислен к третьей колонне генерала Нирода, которой предназначалось вступать в сражение только в случае успеха первой колонны генерала Ковалевского, промежуточной колонны князя Гагарина и второй – генерала Майделя.

Что его туда понесло, какая сила? К вечеру 16 сентября Лорис-Меликов забрел в расположение Ряжского полка. Странное дело, они с Хлюстиным воевали бок о бок почти полтора года, но после того вечера, когда ряжские офицеры упоили Лориса вусмерть, так толком и не виделись, лишь здоровались второпях. Братство воинское, братство школярское суть понятия эфемерные, когда звезды на эполетах разнятся числом и размером. Как ни прославлен отвагою в боях, как ни прост в обращении Лорис-Меликов, но гвардейский полковник есть гвардейский полковник, к тому же и обращается он в сферах высших, неподступных простому армейскому капитану, ротному командиру. Оба это чувствовали и сближения не искали, даже натянутость, неловкость ощущалась при случайных встречах.

В Ряжском полку происходила та торжественная суета, какая всегда бывает перед боем, давно ожидаемым, тем боем, ради которого и существует армия. Это совсем не похоже на то волнение, которым охвачены солдаты на рубке леса где-нибудь в Чечне или перед рейдом на Саганлуг. Суета сегодня была тихая, почти бесшумная, в движениях были скупы, а разговаривали вполголоса.

Хлюстин – трезвый, до сияния выбритый – запечатывал конверт. Что в нем, ясно каждому: завещание и последний привет родным.

Михаил поздоровался первым и как-то так улыбнулся, чуть робковато и застенчиво, что разница в положениях мгновенно улетучилась. Тут же Лорис-Меликов и посетовал шутливо:

– Да что ж я за болван такой, с пустыми руками пришел. Надо было б гостинчик захватить. Помнишь гостинчики из Тифлиса?

Хлюстин посмотрел на приятеля долгим печальным взглядом и совершенно серьезно, не принимая шутливого тона, ответил:

– А знаешь, Мишка, мне сегодня отчего-то стыдно за те твои гостинчики. Как мы с Колькой и Митькой налетали на тебя, отбирали… И вообще за все стыдно. Тридцать лет прожил, всегда был всем доволен, даже когда из гвардии выперли за пьянство и игру, а вот теперь стыдно. И за себя, и за братьев.

– Да брось ты, то ж было далекое детство. А дети все, признаться, жестоки и безответственны.

– В том-то и беда! Видишь, как Бог нас устроил: понять ничего не успели, а в грехе по уши увязли. Я в последнее время, ежели трезвый, только о том и думаю. Кого ни вспомнишь – всех вокруг обидел. Злым не был вроде никогда, то есть не замышлял, чтоб кому-то от меня плохо было, а просто и бездумно обижал. Женщин понапрасну обнадеживал, да так ни на одной и не женился. Поверишь ли, сегодня у Васьки, денщика моего, прощенья просил. Да ничего он, скотина такая, не понял. Только момент испортил и в соблазн ввел. Так и захотелось по его глупой роже съездить. Еле удержался. А ты-то, Миш, понял меня?

– Ты так говоришь, будто… – И прикусил язык на готовой слететь неуместной фразе. Все же закончил, не лучшим образом, но иначе: - …Будто хочешь у меня прощения просить.

– Не у тебя, у всего мира. Ты пойми – тридцать лет прожил, а, кроме стыда, ничего не нажил. И война эта дурацкая… Дмитрий из Севастополя калекой вернулся. И чем все это кончится, одному Богу известно. Как дальше жить, надо думать, а я не понимаю, что сейчас в России творится. Еще два года назад было все ясно как день. Был порядок. Я знал свое место. Что оно скромное – мое дело. Наверно, если б не пил и не играл, тоже был бы в хороших чинах. Но это я сам так распорядился. А сейчас я сам не знаю, кто я такой.

– Как был, так и есть – капитан Ряжского полка Иван Хлюстин.

– Да ты сам понимаешь, я не о том. – Иван скривился в досаде и мучительном поиске верного слова. – Сейчас капитан – не то, что год назад. Я был защитник престола и отечества. Плохой, хороший, но был таковым. А теперь… Севастополь сдали, из Румынии убрались. Из деревни вести – хуже нет. Мы, помещики, уже не хозяева в доме своем. Николая собственные крестьяне под суд отдали за то, что пьяницу кучера запорол. Крестьяне! – Такой конец для старшего из братьев Хлюстиных удивления не вызывал: если он с дворовыми был так же жесток, как с вандалами в Школе… – Грех говорить такое, но мне кажется, что Николай Павлович всю Россию за собой в преисподнюю поволок. Гибнет, гибнет страна!

– По-моему, в России самое интересное только начинается. Я тоже, братец ты мой, мало что понимаю, но от нового царя жду многого. Прежний-то нас, как Сусанин поляков, завел в беспросветную глушь, а теперь выбираться надо.

– Знать бы куда!

– Бог укажет. Мы с тобой, Иван, люди служивые, подневольные. Нам даже легче, чем остальным. Во всяком случае, на завтра задача ясна. Бить турок.

– Это-то понятно. А что дальше-то?

– А дальше думать надо.

– Надо. Только думать нас, Миша, никто не учил. И были правы. От мыслей ничего не зависит. Ни Россию, ни нас самих не переделаешь.

– Не предавайся мрачности, Иван. Тебе завтра в бой идти. – Лорис, подчинясь сентиментальному порыву, обнял старого своего товарища. Ох, не понравился ему настрой Хлюстина.

Штурм начался в 4 часа утра 17 сентября 1855 года. Колонна генерала Ковалевского начала восхождение к высотам, на которых было расположено укрепление Тохмас-табия, слева. Во фронт пошла колонна князя Гагарина. И первые полчаса казалось, что вот-вот, еще немного – и наши солдаты ворвутся в турецкий форт: ведь первый ряд траншей одолели, бились во втором… Генерал не утерпел, вырвался вперед. И упал, раненный в грудь. Его место занял полковник Шликевич. Успел крикнуть: «Ура, ребята!» – пуля угодила прямо в лоб.

И атака захлебнулась. Ряды смешались, офицеры потеряли всякое управление боем, турки осмелели, выскочили из своих укрытий, и началась рукопашная свалка.

Князь Гагарин повел свою колонну на выручку и первый упал, как и Ковалевский, раненным в грудь. И здесь атака захлебнулась.

Генерал Муравьев направил в помощь двум этим колоннам отряд генерала Майделя. Кое-как удалось пригасить панику, битва шла с переменным успехом, но момент уже явно упущен. К полудню из Карса турки выслали свежую кавалерию и не менее трех полков пехоты. И опять первым делом противник лишил колонну ее командующего – генерал-майор Майдель повел было людей в атаку и, раненный, упал с коня. И эта колонна потеряла управление, разбилась на мелкие отряды, где каждый командир действовал сам по себе.

Колонна генерала Нирода, в составе которой были охотники Лорис-Меликова, напрасно прождала сигнала к атаке. С юга, куда и направлена была резервная колонна, штурм, несомненно, принес бы успех. Но ведь сказано: яйца курицу не учат. А вести с фронта атаки приходили все хуже и хуже, преувеличенные расширенными глазами очевидцев.

В 6 часов вечера Муравьев прислал адъютанта за Лорис-Меликовым. Приближаясь к главной квартире, полковник видел печальную картину затухающего сражения. Осадная артиллерия прикрывала отступление, отсекая турецкую конницу. Из-под огня выносили раненых и убитых, с поля боя отходили мелкими группами. Знакомая фигура увиделась полковнику: и даже сквозь грохот и голос послышался:

– Братцы, за мной!

Это уж полное безрассудство. Капитан Хлюстин повлек свою роту на штыковую запоздалую атаку против явно превосходящего числом отряда преследователей. Лорис-Меликов, забыв приказ, направил было коня туда, к ряжцам, – спасти, выручить из дурацкой мясорубки Ивана. И прямо на его глазах Хлюстина рассек от плеча могучий усатый турок, солдаты штыками прорвались сквозь вражескую цепь, но бой был короток и безрезультатен. В нем потеряли еще четверых.

Лорис-Меликов опомнился и повернул коня в сторону главной квартиры.

В ставке главнокомандующего подтвердились почти все безрадостные известия. Разве что командиры штурмующих колонн Ковалевский, Майдель и Гагарин были не убиты, а только тяжело ранены.

Генерал был мрачен, но решителен. Лорис-Меликов предполагал, что поступит команда ввести в бой свежие силы и его охотникам предстоит выполнить какую-то особо хитроумную стратегическую задачу. Ничего подобного. Последовал вопрос, которого он меньше всего ожидал:

– Скажите, полковник, а есть ли у нас возможность найти топливо и фураж, чтобы продержаться два месяца?

Возможности такие, несомненно, были, и после недолгих раздумий Лорис-Меликов стал докладывать, где он рассчитывает раздобыть дрова, саман, сено.

Во время доклада в палатку вошел генерал Бриммер. Он командовал резервной колонной, расположенной у Чахмакских высот, и, в отличие от Нирода, своими глазами видел неудачу штурма.

– Ваше высокопревосходительство, в котором часу завтра прикажете выступать войскам? – Бриммеру ясно было, что Карса в этом году не взять и пришла пора заботиться о сохранении Кавказской армии.

– Прикажите, Эдуард Владимирович, усилить все посты, блокирующие крепость, – хладнокровно, будто не было сегодня страшной конфузии, ответствовал Муравьев.

– Но позвольте, Николай Николаевич, кто ж нас кормить-то будет?

– А вот-с, Михаил Тариелович. И накормит, и обогреет-с.

Самое удивительное, что генерал-лейтенант Бриммер, человек независимый и спесивый, с особым уважением посмотрел на полковника Лорис-Меликова и принял аргументы главнокомандующего, уверенный, что уж этот-то – точно, и накормит, и обогреет.

И в Кавказской армии, и на всей территории военных действий как-то так оказалось, что без Лорис-Меликова решительно нельзя обойтись. Муравьев много думал на эту тему, человек он был умный и справедливый и фаворитизма на дух не переносил. Да и крутой характер не позволял держать при себе любимчиков. И все же троих своих сподвижников в Крымской войне – Бакланова, Дондукова-Корсакова и Лорис-Меликова – он выделил особо. «Бакланов был пугалищем турок, которых он много переловил и перебил. Во всякую войну у азиятцев являются в неприятельском лагере, по их понятиям, герои, которые получают у них особые клички. Такими они признали в нашем лагере трех, которым придавали более значения, чем самому сардарю, то есть главнокомандующему, а именно: Бакланова, Дондукова и Лорис-Меликова. Первого во всех окрестностях жители называли Баклан, второго – Кенег, а третьего – Мелик и последнего разумели за самое доверенное при главнокомандующем лицо, через которого можно всего достичь».

После штурма 17 сентября блокада Карса была усилена. Войска уже не отпускались в дальние рейды, а сосредоточились под стенами укреплений. Артиллерия ежедневно бомбардировала город, не давая гарнизону ни часу покоя. Ежедневно из крепости высылались отряды фуражиров, но ни разу отрядам этим не дано было достигнуть своей цели. Их встречали то казаки, то охотники и всегда выходили победителями из стычек со слабеющими от голода турецкими солдатами и башибузуками. Но гораздо больше, чем от этих дневных коротких схваток, турки терпели бед от ночных тревог.

В первых числах октября Лорис-Меликову пришла счастливая мысль посылать, когда стемнеет, под стены крепости небольшие отряды охотников с тремя-четырьмя ракетными станками. Тут больше всех отличался азартный и ловкий Даниил Арутюнов. С десятком таких же отчаянных удальцов он в полной тишине подвозил к городским стенам легкую пушечку, давал выстрел и мгновенно мчался в другую сторону, откуда производил несколько ружейных выстрелов, чтобы снова, уже с третьей позиции, поднять суматоху в лагере противника.

А суматоха поднималась страшная. На первых порах турки отвечали всей своей крепостной артиллерией, обстреливая белый свет как копеечку, били в барабаны, трубили тревогу горнами… По всему Карсу выли перепуганные собаки… Потом, правда, турки попривыкли к ночным налетам и лишь лениво отстреливались ружейными залпами. Но барабаны и горны все равно играли тревогу, лишая сна оголодавший и замерзающий карский гарнизон.

Все же турки кое-какие меры против охотников приняли. В тех местах, откуда накануне налетали наши удальцы, были вырыты ложементы, в которых на ночь оставались стрелки, а на левом берегу Каре-чая на небольшой скале, как бы в продолжение Шорахских укреплений, поставили орудие, которое обстреливало картечью часть равнины и оба берега реки. Так как орудию более всего доводилось действовать против охотников, то и орудие, и скалу, на которой оно стояло, назвали пушкою и горою Лорис-Меликова.

Собачий лай все реже доносился из крепости. Несчастные животные оказывали последнюю услугу своему старшему брату и другу. Продовольственные склады иссякли, и армия уже не в состоянии была кормить мирных жителей. Но вот что интересно. Охотники Лорис-Меликова поймали агента персидского консула в Эрзеруме, пробиравшегося в Каре. Удивительна была цель его рискованного похода. Муравьев и много лет спустя не переставал поражаться этому. «Ему удавалось еще, посредством торговых сношений с эриванскими жителями, – писал изумленный Николай Николаевич, – ввозить иногда тайком в небольшом количестве сарачинское пшено, коим он снабжал турецких пашей, слишком дороживших лакомым для них пилавом».

Осажденные ждали помощь из Константинополя, забрасывая столицу паническими депешами, большинство которых перехватывалось лорис-меликовскими охотниками. Оттуда шли ободряющие известия, что на Кавказ направляется корпус Омера-паши и вот-вот Каре будет спасен блистательным ударом в спину армии Муравьева.

Ждали, что Омер-паша высадится в Трапезунде или Батуми. Тогда русской армии и в самом деле пришлось бы хлебнуть горюшка. Но победы, одержанные союзниками в Крыму, вскружили головы константинопольским стратегам. Корпус высадился в Сухум-Кале и двинулся в глубь Абхазии, надеясь пройти сквозь непокоренные области прямо в Тифлис. Да не тут-то было. Турецких гостей ждали жаркие объятья абхазских и грузинских партизан, малярия и опытный кавказский генерал князь Иван Константинович Багратион-Мухранский. Он выдержал трехдневный бой с 23 по 25 октября на реке Ингури, чрезвычайно измотавший противника, с малыми потерями отступил к реке Цхенисцкали, форсировать которую турки не смогли до самого конца войны.

Когда пришли известия о неудачах Омера-паши, Лорис-Меликов постарался довести эти сведения в весьма преувеличенных дозах до чутких ушей карсских жителей.

В ноябре ударили морозы, и стало очевидно, что второго штурма не понадобится. Положение осажденных было непереносимо. 14 ноября из крепости вышел небольшой отряд, с боем прорвался сквозь наш кордон и исчез в направлении Эрзерума. Это была последняя операция противника, смутившая поначалу своей неразумностью. Только позже выяснится, что таким странным образом бежал венгерский революционер Кмети, заочно приговоренный в 1849 году к смертной казни. В турецкой армии он был в числе самых умных и дельных генералов.

Уже на следующий день английский генерал Вильяме выслал парламентеров с белым флагом. Условий защитники крепости не ставили. С их стороны были лишь две просьбы: разрешить генералам, сдавшимся в плен, носить личное оружие и отпустить по специально представленному списку венгерских и польских эмигрантов, подлежащих судебному преследованию в пределах Российской империи. Великодушный Муравьев уступил обеим просьбам, так что в героическом бегстве с потерей трех всадников и риском для собственной жизни нужды для Кмети не было.

16 ноября 1855 года крепость Каре пала.

Выход войск из города и окружающих фортов был назначен на 10 часов утра. Но вот уже половина одиннадцатого, одиннадцать – никого. Только из турецких лагерей слышны залпы разряжаемых ружей. Наконец, открылись ворота города, и к мосту через Каре-чай потянулась кавалерия, а за ней пехота карсского гарнизона. С Шорахских высот навстречу вышли войска юго-западных укреплений. По команде генерала Муравьева русские войска вышли из лагеря и взяли в каре пленников. Шесть батальонов русской пехоты, половина сотни казаков и легкая артиллерийская батарея под начальством временного коменданта артиллерийского полковника де Саже направились для занятия Карса. Вместе с ними отправлен был адъютант главнокомандующего капитан Корсаков для водружения русского флага на карсской цитадели.

В два часа пополудни от общего строя отделилась группа всадников и, направилась к палатке главнокомандующего русской армией. Впереди ехали трое: турецкий главнокомандующий мушир Вазиф-Магомет-паша, английский генерал Вильяме и полковник Лек. Как позже потом писал полковник Лек, они с Вильямсом всеми силами старались поддержать в турецком мушире бодрость духа и маршальское достоинство. Вазиф-Магомет жалобно стонал, чуть не плакал – каково ему, старому полководцу, одержавшему десятки побед, отдавать себя в плен. Англичанам пришлось укорять его тем, что они сами, ради него перенесшие столько лишений, тоже вынуждены признать себя побежденными и идти в плен. Чужое горе, а паче того унижение людей слабых утешает. И перед генералом Муравьевым предстал уже не слезливый старик, а надменный военачальник, держащийся с таким достоинством, что, несмотря на скромный свой рост, выглядел даже выше прочих пашей в своей свите. Генерал Вильяме подал Муравьеву подписанный муширом Вазифом-Магометом и им самим акт о сдаче Карса. Скрепив акт своей подписью, Муравьев со свитой выехал к равнине Гюмбета принимать пленную турецкую армию.

Парад этот длился недолго. Вид у турецких солдат был настолько измученный, что, объехав их ряды, главнокомандующий распорядился первым делом накормить несчастного неприятеля. Сам же направился к депутации городских представителей. «Говорили, – писал Муравьев, вспоминая тот торжественный день, – что то были почтеннейшие из граждан, на что они, однако же, не были похожи как с виду, так и по одежде. Вместо порядочного подноса с хлебом-солью, поднесли они молча на измятой жестяной тарелочке сухой, тоненький и грязный пшеничный блинок, едва имевший веса более листа бумаги. Доброй ковриги хлеба им, конечно, неоткуда было взять, поднос, однако ж, мог быть приличнее. Но за исполнением как должно обряда сего, мало знакомого туркам, посмотреть было некому, да и не до того им было: они предавались безусловно участи своей и не думали задобрить русского начальника богатым даром». Вечером по войску был зачитан приказ главнокомандующего:       

«Поздравляю вас, сотрудники мои!

Как наместник Царский, благодарю вас. Кровью нашей и трудами повержены к стопам Государя Императора твердыни Малой Азии. Русский флаг развевается на стенах Карса; в нем является торжество креста Спасителя. Исчезла, как прах, тридцатитысячная анатолийская армия. В плену главнокомандующий со всеми пашами, офицерами и английским генералом, управлявшим обороной, со своим штабом. Тысячи пленных турок отправляются на родину нашу свидетельствовать о подвигах наших. Несочетны еще приобретенные нами большие запасы оружия и казенного имущества, оставшиеся в Карее; но кроме отбитых вами в течение кампании орудий и знамен, еще 130 пушек обогатят арсеналы наши. Множество знамен украсят святые соборы России, на память постоянных доблестей ваших. Вторично поздравляю вас от большего до меньшего – сотрудники мои. Вторично благодарю вас и от себя лично, почтенные сослуживцы. Вам обязан я счастием обрадовать сердце Царя. Вы в нынешнем году довершили совершенное вами в течение прошедших двух лет.

И так возблагодарите со мною Господа сил, в неисповедимых судьбах своих даровавшего нам ныне торжество в самом испытании, через которое мы еще в недавнем времени прошли.

Вера в Святое Провидение Божие соблюдает и у вас дух воинов и удвоивает бодрые силы ваши. С надеждою на покровительство Всевышнего приступим к новым делам.

Генерал-адъютант Н. Н. Муравьев».

К новым делам приступили буквально на следующий день. Впрочем, полковника Лорис-Меликова это не касалось. Ему предоставлен был двухнедельный отпуск в Тифлис, куда он и направился на следующий день. По возвращении же Лорис-Меликов должен был сменить полковника де Саже и приступить к обязанностям коменданта Карса и управляющего Карсской областью.

Разлука обостряет чувства. Два года назад, расставаясь с женихом, Нина упивалась новым своим положением – я взрослая, я невеста, и не чья-нибудь, а прославленного отвагой и умом гвардейского офицера. Но радости такого рода долго не длятся, к ним привыкаешь, а дни текут за днями в нестерпимо медленном, нагоняющем тоску темпе. Первые месяцы ожидание сопровождалось яркими снами и фантазиями наяву. Тифлис привык встречать героев после недолгих экспедиций на Линию. Думалось, что и теперь будет так же. Но вот полгода прошли, а войне не видно конца. Из Крыма вести одна хуже другой. Блистательные победы русских моряков завершились вторжением в Черное море французского и английского флотов и высадкой мощного десанта, и вот уже страшные поражения наших доблестных войск на Черной речке, героически бьется Севастополь, но вот и он пал… С Кавказского фронта вести получше, но все может быть. И счастье Нины не в ее руках, а в капризах военной удачи, повлиять на которую никак не может девушка из хорошей семьи.

Двери тифлисского дома Аргутинских-Долгоруковых распахнуты для каждого офицера русской армии, по какому-либо поводу прибывшего из Александрополя. Слух жадно ловит имя Лорис-Меликова. Жив. Отличен и удал в боях. Других сведений нет, как ни пытай. Вдруг перестали радовать победные реляции. До сознания дошло, что в числе убитых, как бы ни были скромны по сравнению с турецкими наши потери, может оказаться и он. Цифры не утешали – единица тоже цифра, а за ней, за единицей-то, все более и более роднеющий человек. Миша, Мико-джан. Нет, уже родной!

А война все тянется и тянется. Девушки из знатных домов Тифлиса – такое было поветрие – решили стать сестрами милосердия. Нина поступила в главный госпиталь Кавказской армии. Немногие выдержали вид человеческих страданий. Самое это слово – страдание – звучит красиво и воодушевляет романтический порыв. С ним как-то трудно сочетаются его непременные спутники – боль до крика, увечье, гной, черви из ран, вонь разлагающегося человеческого мяса. И надо, оказывается, одолевать отвращение, тошноту, прежде чем сделать что-то полезное. Бежать, быстрее бежать из этого ада!

Да ведь там-то, откуда привозят этих несчастных, не лучше. И Мико там, и его могут ей привезти вот таким, кричащим от боли, с оторванной рукой или ногой, или как этот белесый поручик-драгун с громадной раной на животе, у него даже сил нет на крик, а глаза расширены от ужаса. А доктора и девушки простого происхождения не только видят все это, они очищают раны, перевязывают, кормят калек из ложечки. И Нина одолела страх, одолела брезгливость и в первый же день стала работать, как эти привыкшие к бедам простые девушки.

Ночами она видела в редких от усталости, но кошмарных снах искалеченного Мико, которого надо кормить из ложечки, учить ходить на костылях или обходиться обрубком правой руки. Эти кошмары преследовали чуть ли не еженощно в сентябре 1855-го, когда в Тифлис пришли вести о неудачном штурме Карса, о сотнях жертв с нашей стороны. Через неделю стали поступать раненые, от Мико никаких вестей долго не было. Жив ли он, что с ним?

В первых числах октября генерал Бебутов был в гостях у Аргутинских и сказал, что охотники Лорис-Меликова на днях прекрасно себя показали в стычке с турками. Сам полковник жив-здоров и ни разу во всей кампании не был даже контужен. Нина стала спать спокойнее.

Тревоги эти, поняла Нина, означали, что в долгой разлуке она полюбила своего жениха. Мысли ее – о чем угодно – получили направление. Она уже не к самой себе обращалась, а всегда видела перед собой Мико и слышала от него, невидимого, но осязаемого, ответы. И что бы теперь с ним ни случилось, они уже навсегда были вдвоем.

20 ноября 1855 года Тифлис торжественно встречал героя Карса полковника Лорис-Меликова. Это был первый победитель, появившийся в городе. Сам Михаил Тариелович никак не ждал такой встречи, он еще весь был в недавнем прошлом, и для него самого возвращение в Тифлис мало чем отличалось от былых возвращений из кавказских походов. Но тогда он был в составе армии, и лишь хорошо знакомые выделяли его из толпы офицеров. Теперь же он был один, и был первый.

Он медленно ехал по Головинскому проспекту, за конем его бежали мальчишки, восторженно крича по-русски и по-грузински, со всех балконов ему бросали цветы, а из дворца наместника ему навстречу вышел сам генерал-лейтенант Василий Осипович Бебутов и при всех обнял триумфатора и расцеловал.

Радостями жизнь не обделила Лорис-Меликова. Но счастливее того недельного отпуска из Карса в его жизни, пожалуй, и не было.

Через день по возвращении игралась свадьба полковника Михаила Тариеловича Лорис-Меликова и княжны Нины Ивановны Аргутинской-Долгоруковой.

Медовый месяц в семьях знатных и небедных принято проводить в путешествиях. Можно в Париж, можно в Баден-Баден, а еще соблазнительнее – в Рим или Венецию, куда давно еще звал Альфиери. Но война еще не кончена, и молодого мужа ждут неотложные дела в только что завоеванном Карее. Туда и направились молодые по тряским, каменистым, необустроенным дорогам Закавказья.

Коменданту Карса предоставлен был лучший особняк в городе – тот самый, что в пору защиты крепости занимал английский генерал Вильяме. Поскольку нам не довелось побывать в Карее, да и едва ли тот дом дожил до наших дней, доверимся генералу Мелетию Яковлевичу Ольшевскому, в то время подполковнику Генерального штаба, прикомандированному к Кавказской армии.

«Каре лежит на возвышенном правом берегу Каре-чая, текущего здесь в скалистых, высоких берегах. Эта крепость с высокою каменною зубчатою с башнями стеною, и в нее иначе нельзя въехать, как через сводчатые ворота. Улицы узкие, кривые, грязные, обставленные большею частью каменными двухэтажными домами с нависшими над вами балконами, с которых вас подчас и обольют разною нечистотою. Нужно было сделать более двух десятков поворотов, пока я добрался до дома, в котором жил начальник области полковник Лорис-Меликов.

В нижнем этаже были конюшни, или, как называли их наши солдаты, „буйволятники“, наполненные лошадьми Лорис-Меликова, казачьими и милиционерскими, составляющими его конвой. Чтобы дойти до жилых комнат, в которых помещался правитель области, нужно было пройти несколько холодных, темных дорбазов, вроде наших сеней.

Да и комнаты, занимаемые правителем области, не могли считаться теплыми, светлыми, красивыми. Обе были без печей, низки, с высокими порогами, безобразными каминами, с неровным и дырявым полом. Окна в них были тусклы, малы, разной формы и величины; будучи же обращены на небольшие дворы, заставленные другими постройками, пропускали через себя мало света. Атак как дом, занимаемый Лорис-Меликовым, без сомнения, принадлежал к лучшим домам Карса, то можете судить о других строениях этого города. А ведь в Карее сосредоточивалось не только военное управление столь важною пограничною крепостью, но администрация всего Карсского пашалыка. При этом нужно взять во внимание, что в Карее совершалась значительная торговая деятельность».

Полковнику после холодных, продувных палаток и ночевок под открытым небом дом этот представлялся дворцом. Каково же Нине после их знаменитого на весь Тифлис отчего дома? Счастливые не замечают не только часов. Неуюта – тоже. Она, конечно, старалась обустроить их экзотическое жилище новыми коврами и подушками, как принято на Востоке, но европейской мебели в Карее днем с огнем не сыщешь. Украшавшие Вильямсовы покои гравюры из иллюстрированных журналов с картинами побед английской королевской армии в Крыму заменены были портретами русских полководцев и героев Севастополя. Вот, пожалуй, и все, что она сумела сделать. Но ничего. В Тифлисе их ждет новый особняк, выстроенный ей в приданое. Там-то она покажет, что такое хороший вкус и забота об удобствах.

Брать с собою молодую и, как он полагал, избалованную княжну Михаил Тариелович не предполагал. Все-таки хоть Каре и пал, но война еще идет, противник даром времени терять не будет – поднакопит сил, наберется стратегического ума от опытных англичан и французов, а там уж как Бог рассудит. И не исключено, что и нас возьмут и запрут в блокаде. Опять-таки и дом здешний – только для воина рай. Но Нина проявила такое упорство и решительность, была так настойчива, что молодой муж уступил и теперь вовсе не жалел об этом.

Голова шла кругом от новых обязанностей и забот. Жизнь для него перевернулась ровно на пол-оборота. Все, что он так азартно и воодушевленно разрушал со своими отчаянными охотниками, нужно теперь по камешку восстанавливать. Да и с самими охотниками что-то надо делать: эти разбойники только и жили мародерством. А теперь добыча трофея есть самое гнусное преступление, за которое надо карать по всей строгости. И, как ни печально, первые суровые меры были обращены против своих же милиционеров-грабителей.

По приезде в Каре Лорис-Меликов обнаружил, что ни одна мечеть в городе не работает. В мусульманской стране это угрожало серьезными для христолюбивого русского воинства последствиями. Комендант разузнал, в чем дело. Оказывается, во время блокады многие мечети по приказу Вильямса, равнодушного к местным верованиям, были обращены в цейхгаузы и магазины. Это дало повод старым фанатикам объявить те мечети оскверненными. А когда крепость взяли гяуры, по всему пашалыку распространилась молва, будто бы в городе, занятом неверными, не может быть отправлено угодное Аллаху мусульманское богослужение.

Михаил Тариелович созвал наутро в главную мечеть весь меджлис Карса. Речь его была кратка:

– До полудня осталось полтора часа. Это время вашей молитвы. Если сегодня муллы не начнут служить во всех мечетях, завтра меджлис в полном составе будет повешен вот здесь. – И показал на лампы, свисающие с потолка на мощных бронзовых цепях.

В полдень со всех минаретов муэдзины созывали верующих к намазу. А по городу пронесся слух, что главному мулле явился во сне пророк Мухаммед и явил весть, что проклятие снято.

У этой меры был и еще один эффект, управляющим областью не предвиденный: как только пророк снял проклятие с городских мечетей, на базар потянулись арбы с товарами.

По указаниям главнокомандующего да и по собственному разумению Лорис-Меликов не торопился вводить новые порядки. Оставив за русским управлением исполнительную власть и полицию, власть судебную он распорядился сохранить за турками. Подати в казну – так называемую бахру – также платили по-прежнему, не прибавив ни единого процента. На эти деньги устроена была почта, приводились в порядок дороги, на которых устанавливались полосатые верстовые столбы. Почтовые станции снабжались тройками лихих лошадей. Как шутя говаривал генерал Муравьев, первым шагом для обрусения страны должно быть введение на почтовых дорогах форменных столбов и самоваров. Самовары, кстати, тоже стали появляться на станциях, а солдаты и армянские купцы из Эривани и Александрополя торговали ими на базаре.

Армянин до мозга костей, счастливый тем, что громадная армянская область освобождена от многовекового турецкого ига, Лорис-Меликов не оказывал видимого предпочтения своим единоплеменникам. Всякого рода льготы армянским торговцам и ремесленникам предоставлялись руками заместителя его русского майора Попки. С турками Лорис-Меликов обходился предельно внимательно и деликатно. Его первой заботою был мир, и всякого рода межнациональные неудовольствия он гасил внешней любезностию, но и твердой, сквозь приветливую улыбку, угрозой – худо вам придется, если что не так.

18 марта 1856 года Крымская война, наконец, закончилась подписанием Парижского мирного договора. Севастополь возвращался России, зато Каре, к новым страданиям турецких армян, положено было отдать назад Османской империи.

Город был к тому времени приведен в довоенное благосостояние, а в чем-то даже стал и лучше – во всяком случае, чище. Во избежание угрозы эпидемий комендант Лорис-Меликов заставил меджлис следить за санитарным состоянием Карса.

Сборы были недолги – все уже порядком устали от войны, и, как ни досадно было оставлять крепость, такими трудами и жертвами отвоеванную, хотелось домой, ностальгия душила ночами, ожидались какие-то перемены в новое царствование. Лицо государя, по крайней мере на портретах, в отличие от Николая, не внушало страха, напротив того – мягкими своими чертами вселяло надежду на доброту и милосердие. В порядке сборов подсчитали доходы. Оказалось, что от бахры имеется немалый непотраченный остаток – 32 тысячи рублей. Лорис-Меликов снесся по этому поводу с наместником и спросил, нельзя ли оставшуюся сумму раздать русским чиновникам, за короткий срок сумевшим наладить покой и порядок в разоренной войною области, в качестве особой награды. Генерал Муравьев положил раздать с этой целью половину суммы, другую же направить на сооружение церкви в Пятигорске.

Удивительно было прощание с Карсом. Лорис-Меликова провожали едва ли не с таким же торжеством, как в ноябре встречали в Тифлисе. Его забрасывали цветами, нагрузили целую арбу подарков – так благодарны были местные жители гуманному русскому управлению. Больше того, Каре и спросил у султана орден Меджлиса 2-й степени для своего коменданта. Когда еще, в каких войнах награждали противника?