Моя бабушка, мамина мама, когда я уже работала редактором, сокрушалась: сколько же рукописей я привозила из Москвы на дачу. И, проходя мимо гамака, где я поглощала очередной графоманский роман, вздыхала: «Ну что ты все работаешь и работаешь. Пошла бы почитала…»

Складывать буквы я научилась года в три, так что в памяти не отложилось, как мне читали вслух, хотя, конечно же, и Чуковский, и Барто, и разные сказки – одним словом, все что положено, я услышала. Более того, вероятно, читали мне много «нестандартного», например, пушкинскую «Полтаву», иначе откуда бы мое первое сочинение было поэмой и называлось «Полтавский бой»? Тетрадочка с ней, увы, не сохранилась, а в голове застряла только одна строчка: «тут поднялся огонь над танком». Было мне тогда пять лет, писала я, судя по сохранившимся открыточкам, еще весьма нетвердо и коряво, а стихи слагала куда шустрее. Поэму под мою диктовку записала Вера Николаевна Маркова – великая переводчица с японского, вторая жена деда и, в сущности, моя бабушка с папиной стороны, поскольку родная умерла в моем младенчестве.

Пастернак сказал, что отрочество – это «часть, превосходящая целое». В отношении чтения оно у меня началось так рано, что я не очень хорошо помню собственно детские книги. Могу предположить, что их содержание было не так важно, как то, что из букв, этих закорючек, вроде бы «из ничего», возникал, а потом и оживал выдуманный мир. Меня пробирал легкий озноб перед этим таинством. И чтение было больше строительным материалом для воображения, нежели пищей для ума.

Теперь попытаюсь реконструировать свои предпочтения. Как оказывается, я больше всего любила читать про другую жизнь, но реальную, без фантастических допущений. Про ту, о которой можно было мечтать, разыгрывать, домысливать, подставлять себя под персонажей. И первенство здесь принадлежит книгам о дореволюционном детстве, о гимназиях . «Дорога уходит вдаль» Александры Бруштейн, «Серебряный герб» Чуковского, «Белеет парус одинокий» Катаева, «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, тыняновские «Кюхля» и «Пушкин» о лицее. Проглатывала все про «стародавние» времена: «Детство Тёмы» Гарина-Михайловского и «Детские годы Багрова-внука» С.Аксакова, автобиографические произведения русских классиков от «Детства» Льва Толстого до «Детства Никиты» Толстого Алексея. Что бы ни говорили мои отрекающиеся от проклятого прошлого коллеги, многие советские книжки читались без всякого принуждения, даже взахлеб. Любила «Васек Трубачев и его товарищи» Валентины Осеевой, гайдаровского «Тимура и его команду», «Кортик» и «Бронзовую птицу» Анатолия Рыбакова. Более того, некоторые книги о пионерах-героях и о детстве революционеров перечитывала по многу раз, особенно почему-то «Мальчика из Уржума» А.Голубевой о детстве Кирова и «Четвертую высоту» Елены Ильиной. Никакой фальши и идеологической составляющей я в этих книжках не чувствовала. И мне всегда кажутся лукавыми, если не лживыми рассуждения многих о том, как они были антисоветчиками с пеленок. Впрочем, отвратительны были две ярко идеологически окрашенные книги – фадеевская «Молодая гвардия» и «Овод» Войнич. А сочинения, в которых пионеры проявляли лучшие во все времена человеческие качества, мне не претили. Книги, где торжествовали безусловные ценности добра, благородства и любви, – «Маленький принц» А.Сент-Экзюпери, «Убить пересмешника» Харпер Ли, «Король Матиуш Первый» Януша Корчака, «Принц и нищий» (единственное любимое у Марка Твена) – были мне очень близки, как и назидательные сказки типа «Джельсомино в стране лжецов», «Чипполино», «Снежная королева», «Золушка», и другие где непременно побеждает справедливость и желательно наказывается порок.«Книги для мальчиков», всякого рода приключения, я читала в разноцветных томах «Золотой библиотеки», но за редкими исключениями не перечитывала никогда. Разве что «Квентин Дорвард» Вальтера Скотта и «Черная стрела» Стивенсона застряли в памяти. У Жюля Верна больше запоминались не приключения, а персонажи, особенно, конечно, загадочный капитан Немо. А из Майн Рида – «Квартеронка», да и то потому, что в нее, как, кстати, и в «Трех мушкетеров», мы играли. Как теперь определили бы – ролевые игры. Вроде бы в том же ряду стоят «Гулливер» и «Робинзон Крузо». Но обе они – в числе самых драгоценных, потому думаю, что там больше психологии, чем сюжетных поворотов, во всяком случае, – она существеннее. Никакой сатиры в «Приключениях Гулливера» я, конечно же, не улавливала. (Так же я любила Рабле, его «Гаргантюа и Пантагрюэля», не чувствуя сатирического духа книги.) «Робинзон Крузо» был зачитан до дыр, потому, думаю, что меня невероятно трогало, как человек выживает в немыслимой ситуации.Почему-то «Том Сойер» не запал мне в душу, а вот один эпизод из «Гекльберри Финна» имел неожиданные последствия. Когда Гек, скрываясь, переоделся в женское платье, одна проницательная женщина нашла способ его проверить. Она бросила ему кусок свинца, и тот, чтобы поймать его, резко сдвинул колени, как это делают одетые в брюки мальчики, а вовсе не раздвинув их, по-девчоночьи растянув юбку. И так он был разоблачен. Буквально через несколько дней я помогала своей бабушке – замечательной вязальщице – разматывать мотки шерсти, держа их на растопыренных затекающих руках. В какой-то момент она кинула мне клубок. И, о ужас! Я поймала его, инстинктивно сдвинув колени! Никаких брюк мы тогда не носили, и страшная паника охватила меня. Я не настоящая девочка! Никогда, никогда, в отличие от многих подружек, не мечтала я быть мальчиком… Ни про какие перверсии, разумеется, не только мы, но и наши родители-то особо не знали. Но сейчас думаю, что это был едва ли не первый толчок сексуальности в мою жизнь.Вопрос, который я не устаю задавать сама себе: почему дети любят читать про страшное ? Начиная с Барто: «оторвали Мишке лапу», «зайку бросила хозяйка», «сейчас я упаду…», или у Чуковского «И куда вы, толстопятые, сгинули…»… Помню, как взяла читать том Метерлинка – из-за «Синей птицы», но зачиталась и дошла до «Слепых». Было мне лет десять-одиннадцать. Взрослые ушли в гости, а я одна в квартире, цепенела от ужаса, но от книги почему-то не отрывалась. И тут зазвонил телефон. Я понимала, что это родители и что они сойдут с ума, если я не отвечу, но для этого надо было пройти через темный коридор… С закрытыми глазами я пронеслась к телефону и схватила трубку дрожащими руками. Я любила над книжкой поплакать . Аксаковский «Аленький цветочек», выученный наизусть, неизменно вызывал ужас, что чудовище погибнет. «Козетта» Виктора Гюго входила в число многократно перечитываемых, как и те книжки, где был детский приют («Оливер Твист»), сиротство (Гектор Мало «Без семьи», чеховский «Ванька»), угнетаемые негры («Хижина дяди Тома»), «Маленький оборвыш» Гринвуда или что-то в этом роде. Отдельно хочу сказать о шолом-алейхемовском «Мальчике Мотле» не только потому, что это, и на мой сегодняшний взгляд, великая книга, но и потому, что именно на ней я впервые задумалась о своих еврейских корнях. Мальчик Мотл своей речью, интонациями и многими неуловимыми чертами напоминал мне деда Исаака. Как ни странно, в эту же категорию «поплакать» входил «Дон Кихот», конечно, адаптированный. Я стала искать в Интернете автора пересказа для детей, но вместо этого наткнулась на цитату из Генриха Гейне: «Сердце мое готово было разорваться, когда я читал о том, как благородный рыцарь, оглушенный и весь смятый, лежал на земле и, не поднимая забрала, словно из могилы, говорил победителю слабым умирающим голосом: «“Дульсинея Тобосская – самая прекрасная женщина в мире, а я самый несчастный рыцарь на свете, но мое бессилие не должно поколебать эту истину”» . «Хитроумного идальго» трудно назвать «маленьким человеком», но по силе испытанного сострадания он сопоставим для меня только с Акакием Акакиевичем. Его было безумно жаль, и как никому из литературных героев хотелось ему помочь, а «Шинель» я и сейчас читать без слез не могу. Раз уж я раскрываю градус своей читательской чувствительности, не постыжусь, нарываясь на упреки, включить в этот ряд ослика Иа-Иа, типологически им родственного и вызывающего то же душераздирающее сочувствие. Фантастика как-то прошла мимо меня. Хотя «Аэлита» Алексея Толстого и «Голова профессора Доуэля» Беляева не раз перечитывались, как и многое из Брэдбери. Стругацким я отдаю дань умом, но не сердцем. А вот ефремовская «Туманность Андромеды» меня захватила. Там действовали странные люди, с таинственными именами, многое было непонятно, но обычные человеческие отношения и чувства, вставленные в экзотическую картину далекого будущего, меня волновали. (Аберрация: хотела назвать «Солярис» С.Лема. Потом поняла, что книгу читала после фильма Тарковского, который по сей день остается для меня одним из любимейших, уже студенткой.) Познавательные книжки всегда подсовывал мне отец и неизменно обсуждал их со мной: даже казалось, что он меня проверяет. Это было непривычно и немного отвращало, хотя среди них попадались и безусловно интересные. Была у меня и единственная на то время «Детская энциклопедия» – невыразительного песочно-бежевого цвета тома, большинство которых я так и не открыла. Но исторический том очень любила, почему-то хорошо помню главу про крестовый поход детей и хронологические таблицы. Отдельная история – Борис Житков «Что я видел». Посмотрела в Интернете – к моему удивлению, переиздается по сей день. Наверное, для сегодняшних детей она похожа на одну из читаных-перечитаных моих книжек «День египетского мальчика» М.Матье, а то и на «Приключения доисторического мальчика» Д’Эрвильи или «Борьбу за огонь» Жозефа Рони-старшего – так неузнаваемо изменилась жизнь. Среди книг такого рода был у меня безусловный фаворит – «Китайский секрет» Елены Данько. Картонная сине-серая обложка, на которой красовался китаец в национальной одежде с тугим узелком волос на голове, держалась на честном слове, многие страницы были надорваны – вероятно, она попала ко мне далеко не новой. Я ее знала наизусть, но читать о том, как коварные европейцы стремились выведать тайну изготовления фарфора, могла без конца. Эта была такая же иная цивилизация, как мир первобытных людей, хотя и куда более близкая по времени. А вот еще одна книга, в которой я в основном любила рассматривать фотографии с подписями. Огромный синий том с тисненым гербом СССР и золотом – «Сегодня и вчера». Это пропагандистское издание в стиле «Книги о вкусной и здоровой пище» все было построено на сравнении нищей дореволюционной России и угнетенных людей и, соответственно, благоденствия в сталинском СССР (книга была издана в 1937 году!). Самое сильное мое впечатление – две фотографии с общим пояснением «Жизнь шахтеров прежде и теперь». Богатырь-стахановец с отбойным молотком на плече мне очень нравился, а заморенные жилистые мужички, ютящиеся в отгороженных занавесками закутках, внушали жалость и даже некоторую неловкость: зачем же они себя, таких, позволили фотографировать? Преимущество социализма было явлено в этом томище с безоговорочной убедительностью. Волею капризной судьбы том этот у меня сохранился, и я обнаружила, что текст книги написан младшим братом С.Маршака – М.Ильиным. При сегодняшнем взгляде оказалось, что это не зубодробительная агитка, а тонко выстроенный и бьющий точно в цель пиар-проект.Всякое популярное естествознание не очень меня захватывало. Исключение – «Занимательная астрономия» Камилла Фламмариона, по которой мы с подругой Машей пытались построить модель Солнечной системы. Мы подобрали шарики, соответствущие размеру планет в масштабе, но – о, горе! – модель не поместилась даже в длинном коридоре ее квартиры, и мы вылезли с Нептуном на лестничную клетку, за что нам сильно влетело от пришедших домой взрослых. Хорошо, что Плутон во времена Фламмариона еще не был открыт, ведь тогда нам пришлось бы звонить в квартиру напротив.Позже я очень увлеклась историческими книгами. Самыми любимыми стали «Хроники времен Карла IХ» П.Мериме и «Чингисхан» В.Яна. А подростковая мечта писать исторические книжки для детей привела меня на исторический факультет педагогического института – в то единственное место, где, как я считала, меня одновременно научат и истории, и тому, как ее надо подать детям. О, юношеский максимализм, о, девичье упрямство… Историческая книжка для детей из-под моего пера вышла всего одна – «Великодушный русский воин» – о генерале Николае Раевском – герое 1812 года.Большое место занимали книги о животных : Бианки, Пришвин, Чарушин, Сетон-Томсон, позже Дж.Даррел, «Жизнь насекомых» Фабра. Но гораздо сильнее увлекали не рассказы про повадки диких обитателей лесов, степей и пустынь, а истории про зверей очеловеченных, как в «Белом клыке», «Бемби», «Ослике Маффине», «Чудесном путешествии Нильса с дикими гусями» и, особенно, «Маугли». То есть не собственно про зверей, а про неких условных живых существ, на грани сказки и реальности, поскольку я верила (и не только остаюсь при этом убеждении до сего дня, но и укрепилась в нем), что животные абсолютно разумны, а мы просто их не понимаем. А вот «Сказки дядюшки Римуса» Джоэля Харриса были всегда чужими, какой-то непроизносимый и непредставимый Братец Опоссум меня отталкивал. Интересно, что понятие «смерть» долго относилось не к людям, а к животным: «Каштанка», «Муму». И помню, как я рыдала над поэмой Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки», не вникая в ее богоборческий пафос, а от ужаса несовместимых понятий «пионерка» и «смерть». Не знаю, к месту ли здесь будет сказать о «Винни-Пухе». Потому что это для меня своего рода «книга-обманка». Я ее полностью принимаю, бесспорно включила бы в свой топ-10, и поверить не могу, что прочитала ее не в раннем детстве, а после многих «серьезных» книг.Как-то до сих пор я почти ничего не сказала о том, что для детей, может быть, наиболее привычно, – о сказках , хотя в круг моего чтения входили Андерсен, братья Гримм, Шарль Перро, народные сказки – в основном восточные, экзотические. И на самом деле сейчас мне, пожалуй что, интереснее было бы составить список книг, которые я в детстве не любила . Точнее будет выбрать другое слово – которых не понимала. И, как ни странно, это как раз многие сказки. Самый яркий пример – «Алиса в стране чудес» – книжка, бесспорно, культовая (недавно перечитала, сходила на нашумевший фильм, вооружившись очками 3D). Мне как были, так и остались несимпатичны почти все персонажи. Пытаясь задним числом систематизировать свою антипатию, прихожу к таким выводам. Детские проказы, противостояние взрослым в каком бы то ни было виде, опасные игры и непослушание как основополагающий прием меня не трогали. Я росла девочкой послушной, и нарушение границ и запретов восторга у меня не вызывало. Это, конечно, относилось не только к сказкам. Например, терпеть не могла «Денискины рассказы» Драгунского, «Незнайку», «Буратино», всю Астрид Линдгрен. «Карлсон» мне казался, как теперь бы сказала, извращением и даже вызывал какую-то неясную брезгливость. Открытый протест не был органичен для моей натуры, мне ближе как была, так и осталась «внутренняя эмиграция», так я, видимо, и доживу конформистом.