В комнате витало предвкушение праздника. Пахло детством, родительской квартирой, мамиными любимыми духами “Серебристый ландыш”, влажными испарениями еще не высохшего после уборки пола, всеми сразу кухонными, “гостевыми” ароматами, где в немыслимо сладкий букет смешалась квашеная капуста и заварной крем, и над всем этим главенствовал, вплывая в ноздри и заставляя проглатывать слюну, запах заточенных в духовку пирогов.

Собственно, пирогами и пахло, остальное было работой Левиного воображения. Пиршество намечалось с размахом. Женька решил собрать огромную компанию, только небольшую часть которой составляли постоянные обитатели квартиры. Заправляли всем незнакомые Леве девицы, которые постучали в его дверь рано утром, критически оглядели комнату, постановили, что здесь будет раздевалка и попросили сдвинуть в угол нехитрую мебель. “Хорошо, что хоть не курилка”, — подумал некурящий Лева, получив достойный ответ на свой дурацкий вопрос, где он будет спать — “Кто же спит в Новый год!” Потом он послушно перетаскивал какие-то столы, опять, как накануне на работе, открывал бесчисленные консервные банки, но среди дня, устав от щебета, закрылся в своей разоренной берлоге и набрал Ольгин номер.

Она сказала, что рада его слышать, похвасталась, что нога немного лучше, он в ответ, как провинциальный остряк-конферансье, бодряческим голосом спросил, когда они смогут отправиться на танцы .

В это время распахнулась дверь, и в комнату ввалился сам Женька, волоча ящик кока-колы и громко распоряжаясь, куда что нести.

— У вас там народу полно? — спросила Ольга

— Да, целая толпа, — пробормотал Лева, делая отчаянные знаки, чтобы его оставили одного. — Я живу у приятеля, он гостей назвал на Новый год.

— И я жду гостей, — зачем-то наврала Ольга, и ее понесло, — куча друзей, все принесут, приготовят, а я буду сидеть, как королева.

— Понятно. А можно мне завтра прийти доедать? Я и посуду, как вы видели, могу помыть.

Ольгу охватила паника. Завралась. Но вчерашняя обида уже успела растаять, и радость билась где-то под ключицей, ища путь наружу и мешая говорить обычным голосом:

— Приходите.

— Спасибо. С Новым годом, Оля.

— С Новым годом!

Что-то вдруг изменилось вокруг него. Никто больше не раздражал, все сделались милыми, симпатичными, и даже тянувшая за душу необходимость поздравить родителей обернулась азартом выбора щедрых подарков, приятным путешествием в метро в окружении улыбающихся людей, как бывает только раз в году, и вовсе не такой трудной беседой за чаем, какую Лева рисовал себе уже две недели.

Родители осуждали его развод, мать периодически перезванивалась с Таней, но в силу глубокой порядочности они ни словом не обмолвились об оставленной квартире, только настойчиво предлагали Леве переехать к ним.

Лева сейчас смотрел на них новыми глазами. За столом на кухне сидели живые объекты его научных интересов. Родители, конечно же, были “отцами”, но, с другой стороны, пока оба работали и считались ценными кадрами, вместе с пенсиями и привычкой жить по средствам денег хватало, однако призрак нищей старости уже витал в доме и его контуры нет-нет, а все явственнее проступали то в одном, то в другом углу.

Лева вспомнил внезапную Олину вспышку ярости — да уж, в бестактности его недаром упрекали, нашел подходящую тему. Ему стало стыдно: все изыскания на самом деле — сухая теория, а вот они сидят — живые и здоровые, те, благодаря кому он появился на свет, и они будут до конца дней мучить и мучить друг друга, как умеют мучить только близкие люди, и это, видно, закон природы. А тот, кому суждено будет прожить дольше, будет мучиться воспоминаниями, и все ему будет казаться, что он был виноват, а его начнут тем временем мучить подросшие дети.

Новогодний вечер, подарки, елка не располагали к неприятным объяснениям, и в шумную, уже наполнившуюся гостями квартиру Лева явился в самом веселом расположении духа. Было как-то по-студенчески беззаботно, вкусно, кто-то принес кучу звериных масок, в которых даже самые неуклюжие не стеснялись танцевать, Леве давно не было так хорошо, он любил весь белый свет, жизнь была прекрасна и не терпелось всех вовлечь в этот праздничный круговорот. Часа в два ночи он улегся на ворох шуб, заткнул чьим-то шарфом дверь и позвонил Ольге.

Она подошла не сразу, голос ее показался Леве сонным, он, на волне эйфории, конечно же и не подумал представиться, а она не узнала его и переспрашивала дважды в ответ на его пьяновато-игривое “ну как же так”.

— Извините, Лева, я уже спала.

— Что же гости так рано разошлись?

Вопрос повис в воздухе, и Лева вдруг ясно понял, что не было никаких гостей, а он, осел, не предложил приехать к ней, и теперь все-все безвозвратно погибло. Что именно погибло, он не мог бы сформулировать, но ужас содеянной ошибки сковал его немотой.

— Лева, простите, я вам наврала. Не хотелось, чтобы меня жалели. Встретила Новый год в гордом одиночестве. А теперь и вправду сплю… Алло, что вы молчите?

— Оля, я полный идиот, я должен был это понять. Я все равно приеду завтра, можно?

— Что значит “все равно”?

— Что посуду мыть не надо.

Она засмеялась:

— До завтра.

Что-то мокрое ткнулось Леве в руку. Собака радостно облизывала временного хозяина. Бедная, испугалась, такая толпа, забилась в угол. И, гладя не то пушистую шубу, не то собачью спину, он сказал шепотом на ухо дворняжке: “Слушай, как бы я не влюбился”.