Глава десятая

— Добрый день.

— День добрый.

— Это мистер Шарки?

— Он самый. А вы кто?

— Вы меня не знаете.

— Совершенно верно. Поэтому и спрашиваю, кто вы такой.

— Вы ведь журналист?

— Опять-таки вы правы. А теперь будьте добры назваться и сказать, что вам нужно. Потому что на часах у нас… кстати, которой час?

— Очень рано.

— Э, да вы, похоже, большой специалист в области точных определений. Я считаю до трех и кладу трубку, если вы не прекратите пудрить мне мозги. Поняли?

— Вы работаете для разных изданий.

— Раз!

— Вы продаете истории разным газетам.

— Два.

— У меня есть история для вас. Роскошная.

— О’кей, выкладывайте.

— Нет. При встрече. Я всё расскажу при встрече.

— Послушайте, дружок, вы насмотрелись телевизора — только в дешевых фильмах достаточно намекнуть на возможность сенсации, чтобы журналист с высунутым языком помчался на свидание. Вы мне точно скажите, о чем речь, или я бросаю трубку. Покажется мне заманчивым — встретимся и познакомимся. А нет — извините и прощайте.

— Вы меня знаете.

— Откуда?

— Мы встречались.

— Где?

— На эскалаторе.

Проснувшись утром в своей кровати, тазик для мытья посуды — последнее, что вы ожидаете увидеть. На полу в спальне ему решительно не место. Тем не менее вот он, на полу — привет, посудный тазик! — сверкает серой пластмассовой улыбкой. И что в тебе, родненький? Полотенце скомканное и чья-то блевотина. Ага, память возвращается. Блевотинка невинного вида, почти прозрачная, как яичный белок. Такую производит уже хорошо очистившийся желудок, когда решает напоследок освободиться. От густого желудочного сока — концентрированная кислота! — во рту убийственный вкус. Хуже чистого уксуса. Моя школьная подружка страдала булимией, и блевать ей было что другому носом шмыгать. Так она жаловалась, что именно этот блевотный последыш изгрыз ее зубы за считанные месяцы. Теперь, смакуя уксус во рту, я вполне ей верю.

Со сна на макушке прозрачной желудочной эякуляции мне видится белая таблеточка, которую вчера сунула Удача. Словно желудок, найдя ее в какой-то из своих складок, последним усилием выплюнул непереваренную таблетулю к чертовой матери — мол, а Удача как сюда влетела?

Может, я брежу, а? Может, у меня жар?.. Лоб горит, и я только смутно вспоминаю вчерашний день. Там был журналист с надменной физией. Ну да, и я прямо на него… О Господи, зачем он сунул мне в нос пачку этих вонючих сигарет! Еще карточку свою дал — оклемаюсь, надо бы ему позвонить, извиниться… Но что было потом? Помню, много народа вокруг меня суетилось, и куда-то я ковыляла, опираясь на какую-то девушку. Но куда я ковыляла? То ли в раздевалку, то ли в кабинет Терри. Но это два очень непохожих места… Словом, где-то я очухивалась, потом кто-то довез меня домой на такси, но кто? Не помню даже, мужчина или женщина. Водитель остановил машину у моего дома и спросил: «Что, не полегчало, красавица? Дойдешь сама-то?» И тот, кто был со мной — он, она? — ответил: «Ничего, доплетется как-нибудь. Не трогайте ее. Поехали!» А я присела на тротуар, еще чуток поблевала, потом встала и поплелась к себе — как-нибудь, как-нибудь… Доплелась… очевидно.

Меня всю трясет. Я уползаю под перину и сворачиваюсь клубком, чтобы согреться. Клубком не очень получается — из-за зверских резей в истерзанном желудке. Выставляю голову на лютый мороз, тут же натаскиваю на нее подушку — и, полузадохшаяся, засыпаю.

Просыпаюсь от зова мобильника из глубин сумочки. Лежу носом в матрас, подушка на затылке. От такого сна на поправку не идут. Ощущение — теперь уже окончательно помираю. Телефон в сумочке надрывается… Пусть. Кому нужно — наговорит автоответчику. В десять приемов, с долгими передышками, я сажусь на край кровати и таращусь на часы.

11:58.

Нет, уже 11:59.

В квартире тихо, как в гробу. Электронные часы не тикают.

Судя по свету, который пробивается в щель между занавесками, на улице еще один прекрасный летний день. Пыль танцует в луче солнца. И в комнате наверняка жарко. А меня снова начинает трясти озноб.

На четвереньках я доползаю до сумочки, которая на журнальном столике, выуживаю из нее сотовый и еще медленнее ползу обратно.

В постели, с головой зарывшись под перину, я слушаю сообщение автоответчика. Под периной темно и душно, и я ощущаю себя кротихой. Кротихой с сотовым телефоном. Кротихой, которая мается от того, что переела червяков.

Надеюсь, что звонила мама. Потому что должна же мать чувствовать, когда ее дочери совсем хреново! Инстинкт. Но нет, голос Сони.

Говоря, она посасывает сигарету, и интонация у нее устрашающе нормальная, словно всё в мире катится по тем же спокойным рельсам, и одна я, неслышно и невидно, пошла под откос.

— Привет, дорогуша, — ласково говорит Соня моему автоответчику. — Надеюсь, с тобой все в порядке. Слышала про злоключение с водным мотоциклом. Надеюсь, все кости целы… — Я сердито фыркаю. — У меня для тебя новость. Помнишь вчерашний кастинг в редакции? Так вот я им звонила, и ребята в полном восторге…

Тут я затаиваю дыхание.

— …но возьмут они все-таки другую девушку.

Я вздыхаю так тяжело, что чуть не сдуваю с себя перину.

— Ничего, дорогуша, ты слишком не огорчайся. В конце концов, это только первый твой кастинг. Их впереди еще миллион… хотя именно в данный момент я тебе, к сожалению, ничего предложить не могу. Короче, не переживай и спокойно занимайся своими делами — у меня всё под контролем, я о тебе думаю и забочусь. Всё будет о’кей, жди звонка.

У меня большой соблазн запустить сотовым в стену — проклятый телефон в последнее время приносит только дурные известия! Вместо этого я бессильно закрываю глаза и пытаюсь заснуть…

Когда я опять просыпаюсь, снова звонит телефон. Подушка теперь рядом с моей головой, и в моей голове немного яснее. Я надеюсь, что это наконец-то мама…

Увы, на экранчике высвечивается «Питерзавец» — так я однажды его записала.

Беря сотовый в руки, я думаю: что-то он мне теперь скажет?

— Ангелочек? — слышу в трубке. Голос как ни в чем не бывало. Только с ноткой осторожного вопроса.

— Да.

— Как наш стойкий оловянный солдатик — крепко стоит? Мы так переволновались за тебя вчера вечером!

— У меня все в порядке, спасибо за звонок. Еще немного не в себе, но иду на поправку.

— Чем я могу помочь?

— Это ты провожал меня до дома вчера?

— Господи! Похоже, ты была совсем плохая. Нет, не я. Попросил одного человека.

— В любом случае спасибо. Ты уже сделал для меня важное дело.

— Как насчет доктора? — спрашивает Питер. — Могу организовать хорошего специалиста. Раз — и прямо к тебе домой.

Я слышу щелчок пальцев. Питер любит этот жест: мол, всё делается по одному щелчку моих пальцев. Щелк — и из ниоткуда соткется доктор для ангелочка.

— Глупости, — говорю я, — доктор не нужен. Элементарное отравление. За сутки проходит. Уже завтра буду тип-топ.

— Ты уверена?

— Уверена.

— Ну смотри…

— Смотрю.

— А может, чем другим помочь?

— Нет, спасибо, у меня все в порядке.

— Да ты не стесняйся. Я просто хочу тебя как-нибудь подбодрить. Как насчет роскошного букета цветов?

Тут в дверь звонят.

— Это что, ты? — говорю я и улыбаюсь про себя.

— Не-а, — говорит он, — всего лишь посыльный из цветочного магазина.

Я бреду к двери. Вид у меня преотвратный: халат, шлепанцы, помятое лицо, волосы как мокрая солома.

Огромнейший букет цветов, за которым человека вообще не видно. И, разумеется, это никакой не посыльный, а сам Питер — выглядывает из-за букета и довольно улыбается.

— Приветик. Вот примчался при первой возможности.

Я отвечаю скептической ухмылкой.

— Ты ко всем своим заболевшим танцовщицам мчишься с букетом?

— Разумеется. Я ведь джентльмен.

— Ну, раз джентльмен, тогда заходи.

Я бросаю взгляд в окно на его «шприц». Внутри угадывается Джон за рулем. Что хозяину, что водителю небось крайне не по себе в моей глухомани, так далеко от центра Лондона. Однако сегодня на улице тихо. Одна тетка выгуливает собачку. Странноватого вида паренек сидит под деревом на церковной ограде…

Питер заходит в мою квартирку, и в ней сразу становится тесно. То есть еще более тесно. С непривычки Питер задевает мебель. Его запах мгновенно завоевывает все пространство: теперь тут пахнет хорошими сигарами, дорогой «ягуарской» кожей и классным лосьоном после бритья.

— Где тут у тебя кухня? Поставлю цветы в воду. А ты — марш в постель. Отдыхай.

Через минуту он появляется из кухни с большим глиняным горшком, в котором я держу кухонную утварь — всякие лопаточки-половнички-сбивалочки.

— Тут в комнате ваза, — говорю я с кровати.

— А это чем не ваза? — улыбается Питер.

— Ну… впрочем, как тебе удобней.

— У тебя очень мило и уютно, — говорит он, ставя горшок на стол и усаживаясь в кресло.

Про себя я бешусь. Этот номер с горшком означает, что, выйдя на кухню в следующий раз, я обнаружу развал лопаточек-половничков-сбивалочек на столе. А Питер воображает, что он очень талантливо перепутал горшок с вазой и мнит себя обаяшкой Хью Грантом или еще кем в том же роде, тогда как на самом деле он просто геморрой.

— Послушай, Питер, цветы — это, конечно, замечательно. Но как они должны помочь больному желудку?

Из головы не идет бардак, который он мне устроил на кухне. И вообще противно болеть. И противно, когда тебя видят больной. Сидеть на смятых простынях и без макияжа… О Господи!

— Цветы — в качестве извинения.

— За что? — спрашиваю я. — За то, что ты хотел подкупить меня приглашением в роскошный ресторан?

— Ну и за это тоже. Но больше за то, что я ляпнул: «Там, откуда ты, хорошеньких девушек в избытке».

— А что, не в избытке?

— Нет. Таких, как ты, больше не существует.

Мое дамское креслице ему мало. Он в нем не помещается толком, поэтому сидит на краешке, и вид у него неестественный — экзотическая рыбина вне привычной водной среды. Он очень старается быть простым и добрым. Но глядя на него, я чувствую себя героиней «мыльной оперы» — и моя квартира вдруг кажется теледекорацией. Так нормальные люди не живут.

По-прежнему сидя на краю кровати, я кладу ноги на кофейный столик. Питер смотрит на них. Слава Богу, у меня новенькие и милые домашние тапочки.

— Ладно, извинения приняты, — говорю я. Мне нравится, каким взглядом он пожирает мои ноги. — Так, значит, я могу теперь ходить на любые кастинги?

Он пожимает плечами.

— Если захочешь — как я тебя остановлю?

— Что ж, хорошо.

Я краем глаза наблюдаю за ним. Он рассматривает мою гостиную. Похоже, ему нравится сводчатый потолок, который я ненавижу. Питер сидит на краю кресла и похлопывает руками между колен.

— Да, раз уж ты тут, — говорю я, — должна рассказать тебе, что вчера в клубе случилась странная вещь. Которая заставляет меня подозревать, что другие девушки в курсе.

Он резко выпрямляется. По его лицу пробегает страх.

— И на чем основано твое подозрение? — спрашивает он, хмуря брови.

Я пересказываю разговор о веб-камере. Он с задумчивым видом переваривает информацию.

— Что, прямо так и сказали: «попроси его»?

— Нет, твое имя не было упомянуто вообще. Но почему-то они воображают, что я могу повлиять. Или на Терри, или на тебя. И тут не их фантазия виновата. Сколько раз я, по-твоему, могу надолго исчезать в кабинете Терри, прежде чем на это обратят внимание?

Питер вскакивает, сует руки в карманы и нервно прохаживается по комнате. Маска доброго и заботливого мигом слетает.

— Сейчас не время для того, чтобы всё открылось, — говорит он.

— Еще не время, — вставляю я с ядовитой улыбкой.

Он косится на меня, пытаясь понять выражение моего лица.

— Да, еще не время!

Повисает молчание. Моя квартирка теперь кажется убийственно тесной — в этой норке нет места сразу двум зверькам. Питер выхватывает из кармана складной сотовый, распахивает его и прикладывает к уху.

— Джон, ты на месте? — говорит он в трубку. — Мы едем. — Потом поворачивается ко мне: — Увы, ангелочек. Должен спешить. Дела в клубе.

— Проверять, как работают инвестиции? — говорю я, кривя рот. Еще не досказав предложения, я жалею, что его начала. Это просто камень, который бросают вдогонку — в сердцах, от бессилия, без надежды попасть в спину.

— Ну, можно и так сформулировать… при желании.

После того, как он уходит, я вдруг осознаю, что он так и не поинтересовался, почему мне сделалось дурно в клубе вчера вечером. И как прошел мой кастинг.

 

Глава одиннадцатая

— ПРОКЛЯТИЕ!!!

Я в такой ярости, что мне плевать на уродливую вмятину, которую диктофон оставил в стене. И ошметки моего старого друга на полу пусть валяются где валяются. Быть может, оно и к лучшему — все равно я собирался купить новый. А стену залатаю: немного шпаклевки, мазну пару раз краской — заживет как на собаке. Впрочем, давно пора сделать косметический ремонт: с тех пор как Джордж — так я звал свою подругу — выпорхнула из моей жизни, я гадостным образом запустил квартиру.

Но та моя часть, которая знает меня лучше, подсказывает: всё останется как есть.

Сушилка для полотенец, покалеченная в незапамятные времена, так и висит на одном шурупе.

В чуланчике по сию пору нет лампочки, потому что я вывернул ее — заменить перегоревшую в спальне — и третий месяц всё иду и иду в магазин электротоваров за новой…

А почини я своевременно крышку диктофона, Хайдина рвотина не смогла бы проникнуть внутрь и сожрать бесценную для меня пленку!

Но та моя часть, которая про меня настоящего ничего не знает и знать не хочет, продолжает бесноваться:

— ПРОКЛЯТИЕ!!!

Несмотря на шум и гам ресторана, мой ныне покойный старичок справился с задачей, и запись вышла вполне приличной: я имел на пленке ответы на все мои жутко умные вопросы.

А теперь вместо интервью с Вегас я имею одно горькое похмелье.

Ни вопросов, ни ответов я, конечно, не помню. Какой разумный человек запоминает подобную херню — особенно между двумя пьянками!

Поутру, только проснувшись, я с ужасом припомнил мои бесстрашные хмельные попытки восстановить ущерб, нанесенный диктофону. Я кинулся к столу. Там развинченная машинка и непотребно распотрошенная кассета. Я что-то резал, что-то склеивал… Результат чудовищный. Может, на трезвую голову я бы действительно кое-что спас. Но этот шанс я просрал необратимо. В сердцах я запустил диктофоном в стену.

В третий раз всё во мне ревёт:

— ПРОКЛЯТИЕ!!!

Интервью с Вегас мне нужно как воздух. В данный момент продать его — моя единственная возможность по-быстрому получить деньги, расплатиться с долгом и избавить себя от дамоклова тостера, висящего над моей рукой. То есть я хотел сказать — избавить себя от Куперова меча над головой.

Коротышка уже послал мне текстик с напоминанием. Неприятный такой текстик.

Словом, очень похоже на тот момент в фильме, когда герой, припертый к стене, идет на самые крайние меры.

Я беру свою записную книжку со стенографическими пометами во время интервью.

«Молчание ягнят по поводу возвращения людоеда».

«Зайчики с крутыми попками».

«Убийцы-пофигийцы».

«Перевернись в гробу и пой».

Ничего, кроме того дерьма, которое мелькало у меня в голове во время интервью.

Ты просто клоун, Гриэл. Долбаный клоун!

Добрую минуту я стою посреди комнаты в одних трусах. С почти прямоугольным синяком на груди — где в нежную Гриэлову плоть был вмят диктофон. Синяк прямо напротив сердца — как зримый образ его разбитости.

Потом я бегу к двери — просмотреть почту. А вдруг там гонорарище за какую-то статью, про которую я давно забыл… Размечтался, дружок!

В почте только толстые конверты с компакт-дисками на рецензию. Счет за горячую воду. Рекламная дребедень. И открытка на имя миссис X. Шарки.

Тоже рекламная дребедень. От «Ланком». Их компьютер лупит эти «очень личные» послания прямо по адресной книге.

Вернувшись к себе, достаю из НЗ кокаин; на одну понюшку хватит. Ублажив нос, я радую глотку хорошим глотком водки и набираю номер Дженни — цепного пса сучки Вегас.

— Дженни, привет, — говорю я кокетливо. — Это Гриэл Шарки. Помните — вчерашний журналист? Как ваши дела?

Опохмел делает свое благое дело. Я расцветаю на глазах. Вижу себя в зеркале шкафа — и подмигиваю самому себе: не робей, старина, прорвемся!

— А, Гриэл! Привет, привет. Я собиралась сама позвонить вам попозже. Узнать, не нужно ли вам еще чего для статьи. Всё в порядке?

— Не совсем. Похоже, мне нужен дополнительный разговор с Вегас. Скажем, прямо сегодня. Достаточно просто телефонной беседы.

Дженни хохочет так однозначно, что я тут же выдаю вышесказанное за шутку. Мы смеемся вместе.

Я захожу с другой стороны:

— Говоря серьезно, я прослушал свою запись и оказалось, что меня подвел микрофон. Часть беседы неразборчива. Я помню, вы вели параллельную запись… А можно…

— Насколько я помню, вы возражали против параллельной записи. Решительно возражали.

Про себя скрипнув зубами, я говорю елейным голоском:

— Один-ноль в вашу пользу.

— Ну и что? Чего вы хотите?

— Я надеюсь, ваша запись чище и лучше.

— Естественно. Идеальная запись. Слышно каждое слово, каждую букву.

— Так вот… стало быть… может, вы мне ее… одолжите?

Тишина в трубке. Только неясный статический шорох — вроде далекого гама толпы, пришедшей поглазеть на гильотинирование.

— Понятно. А скажите-ка точнее — зачем вы ее хотите одолжить?

По крайней мере это не отказ с ходу. Нож гильотины приведен в действие, но застрял на полпути.

Нервно потирая шею, я говорю:

— Потому что… да потому что я не блажил, предлагая Вегас укрепить микрофон у себя на груди. А она уперлась — костюмчик, мол, дорогой. Вот и получилось, что часть записи неразборчива. Где слово непонятно, где целая фраза.

— Э-э… вообще-то не по правилам давать журналистам… Нет, это невозможно.

— Да бросьте, Дженни. К чему такие формальности? Это же пустяковейший пустяк. И я заранее уверяю вас, интервью будет хоть куда — ни единого словечка плохого про вашу клиентку. Никаких обычных подколок.

— Ну, вашими бы устами да мед пить, — суховато отзывается Дженни.

— Чтобы до конца уловить всю суть Вегас и как следует прочувствовать весь могучий феномен певицы, мне совершенно необходим неискаженный ритм и тембр ее ответов. Я хотел бы отразить в интервью не только то, что было сказано, но и то, как это было сказано. Поэтому в интересах вашей клиентки, чтобы я пользовался идеальным вариантом беседы с ней.

Дженни держит долгую паузу. Я украдкой нюхаю свою вспотевшую подмышку и проклинаю себя за то, что с самого начала бессмысленно задирал эту дуру. Теперь она имеет возможность поквитаться.

— Ах, Гриэл, — говорит она наконец. — Такой паршивый диктофон, как у вас, надо еще поискать. Мой аппарат сработал отлично…

— И я рад, что ваш аппарат оказался на высоте. Так дадите на время свою кассету?

Дженни тяжело вздыхает.

— Нет. Не имею права. Но могу пойти вам навстречу. Вы мне скажете, какие конкретно места не слышны, и я вам помогу. Пришлю вам электронной почтой распечатку соответствующих мест.

— Послушайте, разве не проще одолжить мне пленку?

Если давить на нее дальше, она может завестись. Однако деваться некуда, мне это интервью нужно, как заднице дырка.

— Гриэл, не наглейте! — почти рассерженно говорит Дженни. — Я и так из-за вас рискую!

Знала бы она, чем я рискую!

У меня даже мелькает мысль сказать правду. Так, мол, и так — запись погибла. Целиком. Безвозвратно.

Уронил диктофон в ванну. Полную моей ядовитой спермы.

Или в лужу шампанского?

Или в кастрюлю с кипящим гневом?

Какую правду выбрать?

Могу ли я настолько доверять этой бабенке? Я ей душу открою, а она мне кукиш покажет, обвинит в некомпетентности и позвонит в журнал — дескать, пришлите кого-нибудь побашковитей, кто умеет обращаться с техникой!

В итоге я делаю то, чего делать в принципе не стоит. Но обстоятельства держат за горло.

— Ладно, Дженни, давайте договоримся так. Вы мне одалживаете свою запись, а я показываю вам статью до сдачи в редакцию.

Кто с миром прессы не знаком, тот скажет: подумаешь, большое дело!

Однако люди опытные знают: для пиарщика увидеть незаказную статью о клиенте до ее появления в печати — розовая мечта. Этой привилегией могут пользоваться — да и то лишь в редких случаях — только те, кто представляет звезд, интервью с которыми поднимет тираж журнала минимум на 25–50 тысяч. А Вегас, даром что она такая лапочка, подобный подвиг во благо издания слабо́ совершить. И хотелось бы — да уровень не тот.

После того как я кладу на жертвенный алтарь свою журналистскую честь, сообразительная Дженни тут же с готовностью выхватывает нож.

— Ладно, так и быть, — говорит она (для приличия тежело вздохнув). Уверен, сейчас на ее роже улыбка от уха до уха.

— Сегодня? — предлагаю я. И мое сердце трепещет от волнения.

— При одном условии.

— А именно?

— Передача кассеты за ленчем. И вернете через сутки. Но я все равно для гарантии сделаю себе копию.

— Без проблем.

— Отлично. У меня обеденный перерыв в час дня.

Час дня мне плохо подходит — после встречи с Загадочным Парнем, который хочет нечто сообщить при личной встрече, останется примерно полчаса, чтобы вовремя попасть на свидание с кассетой. Но будем надеяться, что я разделаюсь с Загадочным Парнем за пять минут: инстинкт подсказывает, что ничего интересного я от него не узнаю. Поэтому соглашаюсь на час дня. Надо ловить удачу, пока Дженни не передумала.

Любопытно, почему она согласилась: я ее очаровал или она просто намерена покуражиться над незадачливым журналистом?

Хотелось бы верить, что это я такой неотразимый. Увы, что-то подсказывает: менее приятный ответ верней.

Я бросаю взгляд на себя в зеркале. У меня глаза побитой собаки. Как я не похож на себя прежнего. Уверенного в себе. Победительного. В зеркале не мой близнец, а какая-то жалкая пародия. Я закрываю глаза от стыда.

В руке я по-прежнему сжимаю открытку на имя миссис Шарки. Еще одно напоминание о глубине моего падения. Разумеется, никакой миссис Шарки никогда не существовало. Это фантазия компьютера, которому велено навязывать женскую косметику. Мы никогда не были женаты. И видеть на бумаге слова «миссис Шарки» как-то дико, непривычно. Она была всем известна как Джордж. Иногда, при редкой необходимости, я даже с трудом припоминал ее настоящее имя.

Я познакомился с ней после одного из наших концертов. Мы всем бэндом сидели в гримерной. Хотя называть это помещение гримерной было не по чести. Непотребная комнатенка — наскоро переделанный сортир — с граффити на всех четырех кафельных стенах. В этом зальчике играли сотни, а может, и тысячи групп, и каждая оставляла по себе надпись на стене гримерной. Поэтому свободного места на стенах уже не было. Ни дюйма. Писали по написанному. Слой за слоем.

Карл, наш танцор, красным спреем как раз заканчивал выводить название группы. «СИСТЕМАЙТИС». Он очень старался, даже язык высунул.

Остальным, глядя на него, было чертовски неловко. Такой энтузиазм! А мы уже втихаря единогласно решили уволить Карла. Завтра он примчится сюда, чтобы дописать «…шайка ублюдков!».

Карл ни на одном инструменте не играл — только танцевал. Стоял на авансцене и танцевал, строя глазки хорошеньким фанаткам. Тогда это была революция — группа с собственным танцором! Но мы зря воображали себя новаторами. Такой же танцор обнаружился у «Хэппи Мандейс», потом у «Блю Эйр-плэйнс». И наконец, мы узнали, что на концертах «Флауэрд Ап» выплясывает парень по имени Бэрри Мункалт с гавайским венком на шее. Все три группы куда известней нашей. Словом, никакой оригинальности. Одни пустые расходы. Поэтому мы решили избавиться от Карла. Бедняга Карл потом заделался садовником — точнее, садовым дизайнером. И даже оформлял участок Тедди Шерингэма.

Я сидел рядом с нашим певцом, Миджем. Мы были не разлей вода со школьных лет. Кто знаком с миром музыки, тот знает: лучший способ поссориться со старинным другом — организовать вместе с ним рок-группу. Так и вышло — наша с Миджем дружба сдохла. В то время мы еще не подозревали, что станем врагами. В то время мы бились спина к спине, ядро группы. Все стычки происходили не между нами, а между нами и остальными. Ритм-секция — басист Эрик и барабанщик Джонни — придурки от рождения; и когда группа распалась через два года, было счастьем в несчастье расплеваться навсегда с этими двумя козлами.

В тот момент, когда мы сидели в заграффиченной гримерной, группа находилась на полпути от почти грандиозного успеха к выгребной яме.

Мы еще ершились и тормошились, но как-то неумолимо уходили в тень.

Про нас еще говорили: эти скоро выдадут такое!..

Наш образ жизни расписывали в прессе как бунтарский, а самих нас по-прежнему величали блистательными сокрушителями устоев.

Однако как-то ничего не случалось.

Ни с нами, ни у нас, ни вокруг нас.

Поначалу мы радовались хвалебным статьям, затем нам этого стало мало. Хотелось реального подкрепления похвалам. В виде хороших гонораров. И чтоб мы выступали на приличных сценах, переодевались в приличных гримерках. Чтоб у дверей стояла охрана, ограждая нас от чрезмерно пылких фанатов. А так фанаты — и особенно совершенно отвязные фанатки — забредали к нам запросто. И ни один сукин сын даже не пытался их остановить. По контракту никакая охрана не предусмотрена. А иметь телохранителей — кишка тонка.

Тем не менее на сцену мы вылетали, полные энтузиазма и гордой уверенности в своем великом будущем.

— Привет, — орал Мидж в публику. — Мы — «Системайтис»! Журнал «Мелоди мейкер» только что назвал нас кучей дерьма!

И тут я брал первый аккорд: КУ-РУНГГГГ!

А Джимми, даром что в жизни кретин кретином, барабанщик от бога. И он подхватывал двойной дробью на днище металлического помойного бака, установленного на бетонной дуре: ЧОКА-ЧОКА!

Затем опять я бью по струнам — под одобрительный рев толпы. А Мидж глядит в публику с тем особым вызовом, который он подсмотрел у Джонни Роттена.

КУ-РУНГГГГ!

ЧОКА-ЧОКА!

КУ-РУНГГГГ!

ЧОКА-ЧОКА!

И опять я повторяю свой аккорд — только теперь жму ногой на педаль, и звук зависает, длится, длится — и давит на нервы, давит, и девчонки в толпе начинают визжать, а парни бесноваться в ожидании обалденного продолжения.

И тут Джонни начинает фигачить вступление — на помойном баке и настоящих барабанах. А потом — БОККК! — вдруг вступаем все мы, и публика без перехода оказывается среди песни «Парацетамольный рай» — про то, как злые дяди намеренно размягчают массам мозги алкоголем и наркотиками. Эту песню мы с Миджем накатали однажды ночью — бухие и нанюханные. Ирония последнего факта до меня дошла только через несколько лет, когда мое музыкальное боевое прошлое было уже далеко позади. Но в то время мы пели на полном серьезе, рвали себе связки и души! Так играли, словно от нас зависела судьба мира, готового погибнуть в следующие пять минут! Если вам во вкусу протополитический индустриальный агитпанк рок-н-ролл, то вам самое место на нашем концерте — круче никого не было!

После концерта мы хорошо надрались и опять заспорили о названии нашей группы. Два года уже играли, дураки, а всё еще препирались о названии!.. Как обычно, ритм-группа хаяла название последними словами.

— «Системайтис»! — пищал Эрик. — Полное дерьмо. В нем нет ни вот столько… этого самого… вы меня понимаете, ребята?

— Кто-то хотел поумничать, вот в чем проблема… — подхватил баском Джонни.

Мидж мгновенно сорвался на крик и перекрыл голоса их обоих:

— Сколько можно пиздоболить? Всё, проехали! Мы сто лет как пришли к согласию насчет этого сраного названия. Все согласились. И вы, вы тоже ни полсловом не возражали!

Что правда, то правда. Название предложил Мидж, но одобрили его по-честному, демократически, единогласным голосованием. Такие отпетые анархо-марксисты, как мы, только так и могли поступить!

— И все равно я считаю, что название дерьмовое, — зудил дальше Эрик.

— Кто-то определенно хотел поумничать, — опять поддакивал Джонни, — вот в чем проблема…

— Проблема в том… — вдруг раздался приятный женский голос в дверях.

Мы все разом повернули головы к выходу. В дверях нашей жалкой сортироподобной гримерной стояла прелестная брюнетка со своей кургузой подружкой — более робкой фанаткой, которая выглядывала из-за ее спины.

В руках брюнетки была пинта пива в пластиковой кружке.

Какое счастье, что у нас не было охраны, которая могла завернуть ту, которую в нынешнем рекламном письме «Ланком» ошибочно назвали миссис X. Шарки! Или… какое несчастье, что у нас не было охраны…

На самом деле к ней следует официально обращаться мисс X. Форман. А кончилось тем, что мы все стали звать ее Джордж. Догадываетесь почему? Из-за Джорджа Формана, конечно же! Эх, не пожив в том времени, не побывав в нашей шкуре, вам не понять нашего тогдашнего юмора!

Появление Джордж было как сцена из фильма. Отлично срежиссированное появление.

Я сразу врубился, что эта финтифлюшка бьет на эффект.

Я думал, все в группе поняли, что она нарочно красуется.

Но нет, парни сразу же подпали под ее чары.

Я про себя только плечами пожал и в раздражении отвернулся.

Добившись того, что она стала центром всеобщего внимания, брюнетка досказала свою мысль:

— Проблема в том, что «Системайтис» звучит очень похоже на «обжимайтесь».

До того как стать моей подружкой, она переспала с Миджем.

Если бы она не переспала с Миджем, все могло бы выйти иначе. И мы бы не расстались.

Говоря «мы», я в данном случае имею в виду и то, и другое: мы — бэнд; и мы — я и Джордж.

Да, если разобраться, всё полетело кувырком именно из-за того, что Джордж сперва переспала с Миджем, и только потом мы с ней влюбились друг в друга. Криво с места взялось, криво и поехало.

Над моими отношениями с Джордж всегда нависала тень Миджа, его обиженный призрак нас никогда не оставлял.

Вся эта миджовина — бессмысленная ревность, и упреки задним числом, и постоянные глупые намеки, — всё это вкупе с алкоголем медленно нас губило. А неумеренно и регулярно пить повадились оба — и я, и Джордж.

Мой разлад с Миджем был могилой для всей группы.

Джордж очень скоро стала нашим менеджером. Хоть она ни разу в этом не призналась, я думаю, что у нее практически с самого начала был тайный план прибрать нас к рукам. Менеджер из нее вышел неплохой, но что можно было наменеджерить с такой ненадежной шатией, как «Системайтис»? Словом, наши с ней отношения подрывала память о ее кратком романе с Миджем, а ее отношения с группой подрывало наше бессознательное возмущение тем, что она оттерла в сторону Купера… будто мы сами когда-либо прочили на роль своего менеджера потешного карлика, у которого язык не помещается во рту! Темна душа человеческая…

Хотя Купер, будучи владельцем клуба, немного петрил в бизнесе и сто лет заботился о нас как отец родной, а Джордж могла похвастаться только тем, что руководила студенческим объединением, — нашим менеджером стала именно она. Ее рассуждения об оптимизации доходов путем максимализации коэффициента мерчандизации — или, говоря проще, о том, как лучше доить наш успех, — увлекли нас сильнее застенчивых восторгов Купера и его заверений в грандиозном будущем. Мы были сыты по горло грандиозным будущим. Мы хотели грандиозного настоящего.

Впрочем, мудреные слова Джордж не были простым трепом. Ее «оптимизация мерчандизации» давала определенные результаты. Продажа теннисок с нашими рожами и нашими слоганами взлетела — хоть и не до небес, но выше крыши. Наши кассеты и компакты стали расходиться намного лучше. Всей коммерческой ерундой заведовала Максина — кургузая девчушка, которая выглядывала из-за спины Джордж, когда та впервые появилась в нашей гримерной.

Джордж добивалась для нас концертов в лучших залах (лучших из худших, конечно), самых высоких гонораров (в категории низких, конечно) и, что архиважно, организовывала нам встречи с солидными журналистами, а не с газетной шпаной.

И наконец, она нашла достойную рекламную фирму, которая занялась пашен раскруткой.

Впрочем, и без посторонней помощи Джордж горы сворачивала: только благодаря ей наша песня «Пороховой заговор» попала в хит-парад «Топ-40».

Наш единственный убедительный успех в масштабах страны.

«Пороховой заговор» был взрывной смесью прото-рэпа и рока, отпадная кричалка под музыку, — мы на тысячу лет опередили такие модные теперь «Лимп Бискит» и «Линкин Парк».

Только мы гроши с этого собрали, а «Лимп Бискит» и «Линкин Парк» поимели платину!

В последние бог знает сколько лет я и словечком не перемолвился с Миджем, Джонни, Карлом или Эриком, но уверен — и они, смотря «Лучшие из лучших», в тихом бешенстве думали: что есть у этих ребят, чего не имели мы? Почему у них получилось там, где мы обосрались?

Но добил «Системайтис» именно рэйв.

Народу осторчертело, что его пытаются вырвать из апатии.

Народ решил ловить кайф от своей апатии и просто танцевать до упаду.

Через три-четыре года после развала группы я глотнул свою первую экстази — и сразу врубился, почему у рэйва такой успех.

Глотнешь экстази — и сразу всё тебе по барабану. Всё в мире прекрасно, никаких проблем не существует.

А всякие там «Системайтисы» долбили им в головы: мир болен, его нужно лечить и переделывать!

Конечно, сколько экстази я ни глотал, данс-мьюзик так и не полюбил. Нет в ней ни пресловутой интеллектуальности, ни вдохновения, ни прозрения.

Только перейдя на кокаин, я стал тащиться от любой дискотечной мутотени. Режьте меня, ешьте меня — мне всё в кайф.

Короче, журналисты перестали нас любить. Точнее, стали нас активно не любить. С определенного момента о нас без подколки не писали. Всё пошло наперекосяк. В конце концов наши концерты совсем перестали собирать народ.

А усилия Джордж по оптимизации всеобщей охренизации были напрасны.

За шесть месяцев до этого мы уже переполошились, много дискутировали о своем будущем и с умными рожами обсуждали, не переметнуться ли нам на «американский музыкальный рынок».

В итоге вместо американских залов нам приходилось бесноваться в пьяном раже на сценах крохотульных «художественных клубов». И Мидж, подстраиваясь под горстку интеллектуалов, кричал в микрофон:

— Привет, мы — «Системайтис», и «Нью мюзикал эспресс» утверждает, что наши политические выходки равны по эффективности линии Мажино!

Тем не менее мы продолжали выступать. Правда, я теперь играл мордой вниз — чтобы за упавшими волосами никто меня не разглядел. До того мне было стыдно. Но однажды я таки поднял глаза — и увидел в глубине зальчика у бара Джордж и Максин.

Максин сидела, охватив руками понуренную голову.

У Джордж был вид женщины, ноги которой зажало в горящем автомобиле.

То, что происходило, был чистейший ужас. Жутчайшая жуть.

Мы выступали хуже, хуже, хуже…

Но в тот вечер, когда Мидж впервые брякнул про линию Мажино, мы превзошли самих себя.

До того надрались, что дважды сыграли «Пороховой заговор».

Однако публика попалась культурная, и никто нам ничего не сказал.

Эрик весь вечер играл с одной порванной струной (а у басовой гитары их всего четыре).

Джонни соображал так плохо, что не попадал в ритм.

А Миджу память отшибло — тараща глаза, он или строфы пропускал, или импровизировал, или просто молчал под музыку.

Даже техника подвела — ближе к концу вырубилась и оставила нас без звуковых эффектов. Но к этому времени из зала уходили последние страстотерпцы.

Когда этот кошмар наконец закончился, мы за сценой сразу же сцепились. Теперь я наехал на Миджа.

— Это что за срань была?

— Какая такая срань?

— Сам знаешь! Что ты себе позволил в начале шоу? Ты бы им еще прямо сказал, что мы дерьмо! И послал бы их к такой-то матери — мол, валите из зала, вас надули! Если б они тебя послушались, нам вышло бы серьезное облегчение — вообще не пришлось бы играть для этих козлов!

— Да что я такого сказал? — оборонялся Мидж. — Мы всегда начинали с подобного прикола. И всегда он работал!

— Разница в том, что раньше мы не были дерьмом, хотя про нас писали — дерьмо. А теперь мы на самом деле дерьмо…

Тут встрял Эрик:

— Правда, что «Нью мюзикал эспресс» именно так про нас написал? Что мы — как эта самая линия?

— Да, старина, именно так, — кивнул Мидж. — Эрудиты, мать их. Раньше писали про нас, что мы дерьмо. А теперь — линия Мажино. Я только их слова повторяю. Как всегда.

— Пусть они чего угодно про нас пишут, — заорал я. — А ты, долбоёб, не смей повторять!

— Ты просто срёшь смотреть правде в глаза! — закричал в ответ Мидж.

Мы были готовы вцепиться друг другу в горло. Именно в этом состоянии нас застала Джордж. Взрыв на фабрике по производству ругательств. Она так и замерла на пороге гримерной.

— Что за говенная манера изговнять всё перед тем, как наш долбаный бэнд начинает свой долбаный концерт? — орал я.

— Не воняй! По-твоему, наш долбаный бэнд чего-нибудь стоит? Мы сдохли и разлагаемся на глазах. Ты сам сказал — мы дерьмо.

— Да, мы дерьмо! Но я не говорил, что мы говно. А ты, Митчелл, говоришь — мы говно!

Повторяю, мы были сильно на рогах, когда все эти стилистические тонкости очень и очень понятны.

— Говорю, что мы покойники, и буду говорить, — сказал Мидж.

— Значит, мы сдохли? Ну так я организую новую группу — полноценную.

— Ха! Ты не сможешь организовать кружку пива на пивной фабрике! И как ты назовешь свой новый бэнд? «Второсортные засранцы»?

Этот высокоинтеллектуальный обмен мнениями мог длиться часами.

Я уже говорил — мы с Миджем вместе взрослели. В одно время увлеклись музыкой, в одно время трахнули свою первую девушку и выкурили свой первый косяк. Мы на пару тащились от первых панков, от «Пистолс», «Дэмнд», «Клэш», а потом и от ривайвелской мутотени типа «Иксплойтед». Но все эти пацаны были немного мимо кассы, поэтому мы переметнулись на «Кеннедис» и «Красс». Особенно балдели мы от «Красс» — до того, что мотались за ними по стране и приходили на каждый концерт.

Я переименовал Митчелла на веки веков в Миджа, а он меня — в Грейла Шарки. Грейлом звали его любимого музыкального гения — Грейла Маркуса. Только нам обоим почему-то больше нравилось произносить это имя как Гриэл.

У нас, блин, были принципы!

Мы участвовали в движении против вивисекции — измывательства над животными в лабораториях.

Мы ходили на демонстрации за всеобщее ядерное разоружение.

Мы маршировали против апартеида, против подушного налога, против поправок в законе, которые позволяли полиции разгонять рейвы при малейшем подозрении, что там ходит наркота.

Словом, мы были настоящие друзья, прошедшие вместе славный боевой путь.

Но, поверьте мне, в тот момент я был на волосок от того, чтобы задушить Миджа.

Впрочем, я и начал его душить — просто недодушил, оттащили. Разумеется, мы и прежде сцеплялись — в основном по пьяни — и дрались нешуточно. Однако все-таки не всерьез, до первой крови. Как бы прикидывая, кто победит, если случится драться насмерть.

Итогом этих «проб» было ощущение, что мы примерно равные бойцы. Одногодки, мускулистые, закаленные годами беснования на сцене — два часа выступления круче ста часов в фитнес-клубе!

Но тот поединок — на глазах Джордж — я выиграл вчистую.

Победа была стопроцентно пирровой.

После этого мы с Миджем виделись только один раз — чтобы завершить бесконечный группоразводный спор о том, кому достанутся усилители.

Да и тогда мы и словом не обменялись — спорили за нас наши представители, а мы только мрачно кивали или мотали головами.

Я был убежден, что вся аппаратура принадлежит мне, но сломанный нос и заплывший глаз Миджа и его угроза подать в суд за рукоприкладство побудили меня на капитуляцию.

Короче, с «Системайтисом» всё было кончено, и мы с Джордж остались вдвоем — стали жить-поживать и добро проживать.

Покойная группа оказалась полезной в одном отношении — мне предложили работу в «Нью мюзикал эспресс» (я человек не гордый и не стал особенно вникать в мотивы этого предложения, но всё было очень похоже на скрытое покаяние — ведь в конечном счете именно они утопили нашу группу). Да и Джордж взяли на работу в ту самую рекламную фирму, которая обломала зубы на раскрутке «Системайтиса».

Словом, так или иначе мы удержались в горячо любимом музыкальном мирке.

Мы ходили на те же концерты, на те же вечеринки, встречались с теми же людьми. И какое-то время всё шло вполне очень даже.

Беда заключалась в том, что мы к тому времени уже были алкоголиками.

Не знаю, как сейчас это называют, но в наше время таких людей величали «эффективными алкашами» — то есть мы пить пили, однако дело разумели. Вкалывали по-черному, начальство не подводили, от непьющих друзей не отдалялись. Словом, надежно замаскированные, «благоразумные» алкоголики!

Как говорится, на одних зубах, мы продолжали быть хитрожопыми невиннорожими алкоголиками.

До момента, когда здоровье стало сдавать.

И дураку понятно: рано или поздно любой ломается, живя в режиме двойной жизни.

Мы держались сколько могли.

А могли мы держаться дольше, чем люди другой профессии.

В музыкальном мире народ более шальной и терпимый: пьянка и причуды никого не шокируют, это будничная часть богемной жизни.

Музыкальный мир более консервативен, чем кажется посторонним. И все равно он куда более либерален, чем любой другой мир.

Довольно долго у нас с Джордж были расчудесные отношения. Пили мы много и весело. Оба живые, остроумные — нам и алкашилось на пару сладко. Отработаем день, сыграем роль серьезных работящих — и отдыхаем душой за стаканчиком, другим, третьим…

После пятого случалось и подраться.

Взаимно рукоприкладствовали мы больше, чем среднестатистическая пара.

Зато мирились чудно. И всякий мир был поводом выпить… и после пятой опять подраться.

Наши пики были выше, чем у среднестатистической пары.

Наши ямы были глубже среднестатистических ям.

Время от времени случались жуткие «пробуждения» — когда один из нас с похмелья вдруг хватался за голову, с ужасом осознавал, в какую пропасть он катится, костерил последними словами двойную жизнь, клялся и божился с завтрашнего дня исправиться…

У Джордж эти краткие судорожные прозрения усугублялись накануне месячных.

— Ты только посмотри, в каком свинарнике мы живем! — причитала Джордж. Я помалкивал — зная наперед, что последует. Джордж хватала хозяйственные перчатки и затевала Большую Уборку. — Не лезь ко мне, пьяная рожа! Я привожу в порядок наше гнездышко!

Жужжал пылесос, гремела посуда.

Однажды она взялась красить стены на кухне. Кухня и по сию пору на треть подновленная. И видно, на каком именно мазке «прозрение» оставило Джордж, и она позволила себе маленький глоток джина с тоником, потом еще один и еще один…

Беда была в том, что практически каждый вечер нас звали на вечеринку, на юбилей, на шампанское после премьеры или после концерта, на прогон для прессы с последующей пьянкой и так далее.

В самые скучные недели выдавался перерыв на вечер-другой.

Угощали все кругом — группы, о которых я писал или которые продвигала Джордж. Были еще фестивали, церемонии награждения…

Словом, что ни утро, мы просыпались с чугунными головами.

И смеялись, вспоминая те обрывки вчерашних событий, которые застряли в наших проспиртованных мозгах.

Естественно, посуда не мылась неделями, кухня стояла недокрашенная, пыль на всем лежала шубой — в том числе и на пылесосе.

И начало новой жизни отодвигалось в далекое будущее.

Проснувшись в одно такое утро, когда начало новой жизни и не брезжило, я увидел голую Джордж, которая, тихо поскуливая и шатаясь, брела от нашей кровати к двери. Я обалдело смотрел на ее задницу, из которой что-то свисало.

Пустая бутылка «Джека Дэниелса»!

И тут всё вспомнилось: наша любовь втроем… я, она и «Джек Дэниелс». Она с ним в заднице так и заснула.

Что-то мне подсказало, что лучше лежать молчком и не рыпаться. И действительно, из кухни раздался вопль-стон Джордж, залп ругани… затем звон бутылок, звук чего-то льющегося… Это Джордж сливала в раковину все наши запасы алкоголя.

Заступиться за них означало получить бутылкой по голове.

А для бутылки по голове час был слишком ранний — это приключение я всегда оставлял на после ужина.

Вот разница между мной и Джордж, думал я, забравшись по макушку под одеяло.

Я бы в такую горестную минуту кинулся искать утешения у нее на груди.

А она переживает в одиночку.

И злится на меня.

Я бегу к ней — как к товарищу по несчастью. Она бежит от меня — как от причины ее несчастья.

Что я мерзавец — она права. Но, если по совести, она ведь тоже причина своего несчастья. Мы с ней враги самим себе, а потому, автоматически, товарищи. Враг моего врага — мой друг. Это сложно понять, однако после второго стакана очень даже ясно. И когда она оборачивает свой гнев против меня, она просто находит козла отпущения. Я громоотвод для молний, которые должны были бы испепелить ее саму.

Через сколько-то минут шум в кухне прекратился. Я вжался в простыни. Идет сюда. Ну, сейчас будет!..

Выглядела она — краше в гроб кладут. С вечера не смыла макияж и много ревела. Теперь вся тушь была не где-нибудь, а на подбородке, одним черным пятном. Глаза после выпитого красные, опухшие. Лицо раздуто. В таком виде ее приняли бы без лишних слов в любую ночлежку!

Наверняка и я выглядел не лучше. Любопытно, до какой степени я ей отвратителен в таком состоянии? Главная проблема в наших отношениях: я был зеркалом, в которое ей не очень-то хотелось глядеться!

Но в то утро она, похоже, решилась посмотреть в это зеркало. И ее наконец-то проняло. По-настоящему. Впрочем, я, разумеется, в тот момент ничего не подозревал.

— Баста. Баста! Я завязываю. Навсегда! — сказала Джордж мрачно, появляясь в моей незастегнутой рубашке и уже без стеклянного хвоста.

Эту «басту» я слышал тысячу раз. За ней обычно следовало злобное жужжание пылесоса, под звук которого «баста» неумолимо уходила в песок.

Однако в то утро Джордж действительно завязала. Навсегда.

Не прозревая ужасного будущего, я наивно протянул к ней руки:

— Иди сюда, в постельку.

Я хотел ее так же страстно, как выпить. Всю выпивку она слила в раковину. Стало быть, оставался только секс.

Но, похоже, она и весь секс слила в раковину.

В постельку Джордж не пошла.

Села на краю кровати. И яростно отпихнула мою игривую руку. Раз, другой — пока я сам не отвязался.

— Нет, Гриэл, — сказала она. — Давай поставим точки над «i». Или ты со мной, или ты против меня. С выпивкой я заканчиваю. Больше ни капли в рот не возьму. Не хочу просыпаться и всякий раз ненавидеть себя. Я даже не из-за этой долбаной бутылки в моей долбаной жопе — это просто милая виньетка на полях нашей дерьмовой жизни. Мне надоело просыпаться и ненавидеть себя, понимаешь?

Я, конечно, ответил «да». Хотя слушал, собственно, не очень внимательно. Эта покаянная чепуха у меня в ушах завязла. Уже довольно давно я раз и навсегда решил, что это наша судьба — жить вот так, от пьянки к пьянке, ловко ухитряясь в моменты всё более коротких просветов эффективно функционировать и поддерживать свой социальный статус. Я думал, что так будет вечно. И мы с Джордж будем вместе всегда — в радости и в горести, пока цирроз не разлучит нас. Периодические «прозрения», покаяния со слезами и клятвы «завязать» в моем сознании стали неотъемлемой частью этого бытия. Маленькие неприятности посреди в общем и целом счастливой жизни — что-то вроде короткого ливня в солнечный день.

Однако на этот раз всё было иначе. Ей хватило силы воли действительно повернуть свою жизнь к лучшему.

Решимость покончить с алкоголем в итоге нас разлучила.

Сперва я искренне восхищался тем, что она у меня такая волевая. И, не имея под боком товарища для выпивки, я, конечно же, стал пить меньше.

Драма была в том, что чувство удовлетворения постепенно делало из Джордж зануду-праведницу.

Ей было мало не пить самой. Она хотела, чтобы и я подчинился сухому закону. Она распекала меня по поводу каждой пьянки. Нудила и нудила. Разумеется, пьяный рядом напоминал ей о ее недавнем отвратительном прошлом… и постоянно подвергал соблазну вернуться в это прошлое. Так или иначе она мне проходу не давала. Особенно косо смотрела на любую выпивку дома. Если я приходил домой с бутылкой вина, углы ее рта сурово опускались вниз. И начинался словесный долбёж.

Сделать из меня трезвенника она пыталась и более тонкими и трогательными способами.

Например, однажды в субботу днем мы купили по ее инициативе соковыжималку, а потом заглянули в супермаркет и набрали всевозможных фруктов.

Дома столько навыжимали и столько фруктовых коктейлей продегустировали, что животы потом болели.

Чтоб мой энтузиазм не ослабел, на следующий день Джордж изобрела собственный коктейль — «Сенсация Шарки». Клубника, бананы и апельсины — получается очень густой сок, который Джордж сервировала холодным. Это был ее способ показать: я настаиваю на том, чтобы ты завязал с выпивкой потому, что ты мне дорог. Но я не завязал. То ли не мог, то ли недостаточно хотел.

А тем временем работа в «Нью мюзикал эспресс» мало-помалу разъедала мне душу.

Писать о рок-н-ролльных идеалах других людей — совсем не то, что самому активно жить рок-н-роллом. Особенно после того, как данс-мюзик стала теснить рок-н-ролл по всему фронту.

Я ощутил потребность вырваться из музыкального мира, заняться как журналист другим, воздействовать на души людей более существенно, чем давая совет не покупать новый альбом «Орбитал». Попробовал пустить в ход связи — знакомых-то много было. Куда там!.. «Серьезная журналистика» чурается тех, кто фрилансит про музыку, — их честят марионетками пиарщиков. Рекламные шавки, иногда кусачие. И уж точно на обочине журналистики.

Репортеры лишь себя считают четвертой властью — краеугольным камнем работающей демократии и так далее. А музыкальная пресса якобы годна только на то, чтобы приветствовать удачную песенку. Опыт работы в ней, мол, ничего не стоит. Даже портит. Словом, пишущие «про текущую жизнь» издания не спешили открыть ворота свободному стрелку Гриэлу Шарки.

Появлением практически всех моих немузыкальных материалов я обязан исключительно любезности Дино или Грэхема.

Обычное дело для Гриэла Шарки: он стучится в дверь, и ни одна собака не открывает.

Я даже не помню, какой именно инцидент послужил поводом к тому, что Джордж меня бросила. Много было всяких инцидентов… В один ужасный день Джордж предъявила мне ультиматум: или я прекращаю пить, или она уходит. Ультиматум был жесткий, но без четкого срока. Казнь откладывалась.

— Я ведь мужчина! — вопил я, пьяный вдребезги. — Мы так физиологически устроены, что не имеем силы воли!!!

Я не был способен на такой подвиг — однажды решить и уже не отступать от принятого решения.

Если вы когда-нибудь пробовали завязать с алкоголем, то и сами знаете: пьющие люди переживают чудеснейшие пики бытия — и жутчайшие ямы депрессии и самоотвращения; и когда прекращаешь пить, этих самых ям тебе не хватает так же остро, как и пиков. Ям не хватает даже острее! Потому что именно это катание по горкам — на самый верх, потом на самый низ — и дает ощущение, что ты живешь на полную катушку.

Возвращаясь домой после интервью с какой-нибудь знаменитостью, которая пила во время беседы исключительно минералку, я говорил Джордж: «Видела бы ты, какой он был нажратый. Да-а, человек умеет пить и все равно оставаться на коне!»

Я внезапно открыл в себе кулинарные способности и любовь к поварству — Джордж и по сию пору не догадывается почему. Я трудился на кухне, непрестанно заглядывая в кулинарную книгу Джейми Оливер, чтобы иметь законное право выпить вечером бутылочку вина — под только что приготовленное блюдо. Как можно не отпраздновать очередную творческую удачу?! Повар заслужил свой стаканчик!

Но мало-помалу ее любящий энтузиазм поизносился и перешел в молчаливое презрение.

По утрам она просыпалась рядом с зеркалом, в котором заморозился ее давний образ — образ преодоленный и теперь вызывающий особенное отвращение.

Короче, она терпела, терпела — и наконец плюнула.

Решила, так сказать, разом забрать денежки из банка, пока тот не обанкротился.

И ловко выбрала для ухода именно тот момент, когда у меня была самая большая яма, когда я корил себя и в душе рвал волосы — словом, когда ее уход не мог не размазать меня по стене, ибо я в то время был психологически готов до скончания века нежиться в грязном засасывающем болоте жалости к самому себе. Да, Джордж кинула меня по-умному…

Поэтому я рву ланкомовскую почтовую открытку на мелкие кусочки. Будь у меня желание переслать ей это а-а-абалденное предложение от «Ланком» или просто напомнить пересылкой этой открытки о своем существовании (приписав невидимыми чернилами: «Прости, Джордж, за всё, что случилось. Прости, что я старался мало…») — всё равно у меня нет ее адреса. Понятия не имею, где она живет, с кем и как. Слышал, она по-прежнему в пиарном бизнесе. И почти каждый день с трепетом думаю: а ну как именно сегодня наши с ней пути случайно пересекутся — ведь мы вращаемся почти в одном и том же мире…

Мысли о Джордж невольно приводят меня к мыслям о Хайди… Так дорога начинается в одном месте и неумолимо ведет к другому.

Я включаю «Мак» и жду, когда он загрузится, чтобы войти на сайт «Меховой шубки». При этом я испытываю что-то вроде чувства вины. Что-то вроде чувства вины, которое можно ошибочно принять за надежду.

 

Глава двенадцатая

После ухода Питера я иду в кухню, ликвидирую учиненный им беспорядок и распределяю цветы по подходящим вазам. Одну вазу я ставлю на подоконник в гостиной. Потом перетаскиваю перину на диван. Буду тут лежать, смотреть дневное телевидение и исходить жалостью к самой себе.

Мой желудок всё еще в нерешительности — безобразничать дальше или угомониться.

Но должно же мне когда-то стать лучше!

На это время я запланировала:

1) привести в порядок свои брови;

2) сделать несколько звонков:

а) Элен из журнала для мужчин («Привет, не пора ли нам пересечься, чтобы вы про меня совсем не забыли!»);

б) Соне («Привет, я в норме и жду новых кастингов!»);

в) газетчику («Извините, что я вчера вас перепачкала и сорвала интервью…»).

Но перед тем как засесть перед телевизором, я беру сумочку с тумбочки у изголовья кровати. Помимо тюбика губной помады и косметички, в ней крохотный кошелек, который я имею при себе в клубе — для посетительских приношений. В этой сумочке должна быть визитная карточка журналиста.

Однако сумочка так и останется нераскрытой.

Я слышу щелк клапана почтовой щели на двери и вскакиваю поглядеть, что мне принесли.

Для второй почты час слишком поздний. Скорее всего какая-нибудь мура вроде рекламки службы по доставке пиццы или фирмы по ремонту домашней техники или листок с призывом вспомнить о Боге. Но сегодня на ковре напротив почтовой щели лежит кучка каких-то белых шариков.

Мало-помалу мне всё становится ясно.

Я вижу, как мистер Бенстид — с букетищем цветов! — входит в квартиру белокурой стервы, которая живет на первом этаже. Она открывает ему дверь — рожа надменная, улыбка продажной твари. Перед тем как зайти внутрь, он воровато оглядывается направо-налево.

Боится, что его узнают и поймают на горячем. Но госпожа Удача бережет этого гада. Кто трудится — уже на работе, кто бездельничает — еще не проснулся. Улица пустая. А я надежно спрятан за ветками дерева. Госпожа Удача, похоже, благоприятствует только таким гадам, как мистеры Бенстиды!

Как только он заходит внутрь, его черный новенький «ягуарище» отъезжает прочь — чтобы не маячить в этом квартале, куда подобные звери практически никогда не заглядывают. Теперь я вспоминаю — именно к этому «ягуару» она вчера подошла на улице, именно в него заскочила — и именно тогда я угадал, что она продажная девка.

До определенной степени я угадал правильно.

Я сижу на ограде — кусты за мной и передо мной. Сзади скверик закрытой церкви. На меня косятся редкие выгульщики собак. Я сижу на церковной ограде — безобразие, конечно, но не преступление. С моего насеста отлично виден дом, где живет белокурая стерва.

Мне бы не тут рассиживаться, а работать в подземке, проверяя чистоту афиш. Или трудиться над полотнами в студии — задуманный мной триптих должен стать центром будущей персональной выставки, на которую я непременно приглашу саму Эмили. И то, что я торчу здесь, а не вкалываю во благо бесценной Эмили, бесит меня чрезвычайно!..

Однако в конечном счете разве я здесь не ради нее? Ненависть моя к белокурой стерве растет не по дням, а по часам или даже по минутам. По мере того как доказательств ее вины становится всё больше и больше.

Первое я получил вчера вечером во время посещения клуба. Не «Льезона», а «Меховой шубки» — второго из принадлежащих мистеру Бенстиду клубов. Там я хотел переговорить с ним — исправный работник, который имеет предложение по улучшению эффективности своего труда.

Вышибала у двери остановил меня, грубо уперев ручищу в мою грудь. Я бы возмутился, но рост и ширина этого Цербера внушали почтение.

— Ты куда? — пролаял Цербер, даже не глядя на меня. Таращился поверх моего плеча вдаль, словно у его глаз было более достойное занятие, чем тощий парнишка с рюкзаком.

— В клуб! — сказал я, стараясь игнорировать лапу на своей груди и не заводиться.

Цербер загоготал.

— Э, чего задумал. В таком наряде — и не мечтай!

И это невзирая на то, что я снял с руки желтую мэриголдку (и чувствовал себя без нее подлецом — как солдат, бросивший винтовку в разгар боя)!

— Никаких джинсов. Никаких спортивок. Это клуб для джентльменов!

— Вы не поняли. Я работаю на мистера Бенстида. И пришел кое-что получить от него.

Добродушней мордоворот не стал, однако по крайней мере соизволил опустить взгляд на мое лицо.

— Мистер Бенстид тебя ждет? — спросил он.

— Нет.

— Тогда нечего тебе туда.

— Мне нужно!.. Хотя бы передайте ему, что я пришел. Скажите, спрашивает Саймон, художник. Скажите — дело важное, связанное с Эмили. Вы только передайте ему — и увидите, что он готов побеседовать со мной. Не будь у нас с ним своих дел — откуда бы я знал, что он тут? В «Льезоне» мне подсказали, что он в «Меховой шубке».

Было тошно выклянчивать доступ в место, которое я заранее ненавидел. Наверняка за этой дверью Красота заканчивается. Я еще ничего не видел, но уже обонял местную отвратительность — зловоние порока, дух чего-то отвратно-первобытного, уродливо-животного.

За моей спиной по улице сновали прохожие, и кто-то из них, наверное, обратил внимание на вышибалу, унижающего художника, который казался рядом с ним карликом. Я не был пьян, я не хулиганил — и всё равно не подходил под его критерии.

Мимо нас в клуб прошли два посетителя. Цербер приветствовал их улыбкой:

— Добрый вечер, господа!

Затем он повернулся ко мне и с угрозой сунул мне в лицо свою указательную сардельку.

— Стой тут, Саймон! И не рыпайся. Значит, ху-у-у-дожник, говоришь. Ладно, передам.

«Художник» он произнес с яростным презрением. Словно хотел сказать «дерьмописец».

— Совершенно верно, художник! — отозвался я гордо. Теперь я ненавидел его совершенно: тупой и наглый Терминатор!

— Жди!

Через несколько секунд он вернулся и махнул мне рукой: проходи! Однако на его лице было выражение: смотри у меня!

Я шел, считая ступеньки. Восемь вниз, резкий поворот лестницы, еще шесть ступенек.

Очевидно, этот изгиб лестницы был со смыслом — чтоб любопытному посетителю еще любопытней стало. Я же ощутил себя как заяц в силке.

На стенах прохода висели в рамках черно-белые картинки с гологрудыми женщинами.

Я и их сосчитал: шесть штук.

И каждая из них была жалкой, гротескной пародией на Эмили с плаката «Подружка гангстера».

Внизу стоял второй громила — не такой агрессивный, как Цербер у первой двери. Он как раз говорил в уоки-токи: «Тощий такой глист? Ладно, пропущу». Здесь музыка была слышней, но все равно словно из-под воды.

— Саймон? — спросил охранник.

Я кивнул.

— Иди за мной.

Он провел меня мимо гардероба ко входу в зал. И распахнул дверь передо мной без церемоний, словно для меня заходить в этот зал было такой же рутиной, как и для него. Теперь музыка ударила в уши по-настоящему.

По пути к стойке бара в центре зала я не был шокирован всеми этими полураздетыми или почти совсем раздетыми пестро размалеванными девицами. Для меня их существование на одном конце мира лишь уравновешивало существование на другом конце мира такого чуда, как Эмили. Я сосредоточенно думал о ней, идя через это гноище порока, используя ее образ как святую воду, чтобы отгонять от себя нечисть.

Вне клуба я был ее защитой.

Внутри клуба она была защитой мне.

Сейчас, когда я сижу на церковной ограде, эта мысль согревает меня так же сильно, как солнышко сквозь ветки дерева, за которым я прячусь.

Но тогда, в клубе, события развивались с дикой стремительностью. И про голых девиц я забыл уже через секунду.

Проходя с охранником по балкону, я увидел внизу, совсем рядом, двух мужчин за разговором.

Мистер Бенстид, а с ним — тут у меня дыхание сперло! — тот, эскалаторный, которого я сбил с ног на «Оксфорд-Сёркус».

Я узнал его мгновенно, и диковинное совпадение насторожило меня.

Однако лишь сейчас, много часов спустя, всё сложилось в моей голове в одну связную и понятную картину.

Гульнув глазами в другую сторону, я испытал новое потрясение.

К Бенстиду и эскалаторному мужчине приближалась… белокурая стерва, которая опоганила жвачкой плакат Эмили!

На ней было развратное вечернее платье в обтяжку.

Ну, тут у меня голова вообще пошла кругом.

Неспроста все эти совпадения, неспроста!

Я почувствовал что-то нехорошее.

Блондинка вдруг качнулась на ходу, схватилась рукой за лоб и остановилась — словно хотела в себя прийти. Всё было как в театре. Появляется ведущая актриса, выходит на середину сцены и… публика громко ахает: матерь Божья, да она же пьяна как сапожник!

Да, белокурая стерва едва держалась на ногах.

Она двинула дальше… увидела Бенстида и его собеседника… и свернула с намеченного курса!

Э, да она достаточно трезва, чтобы заметить кого-то, с кем она не хочет встретиться, и попробовать ретироваться незамеченной.

Охранник остановился и распахнул передо мной дверь.

— Посиди тут. Мистер Бенстид подойдет через пару минут — как только освободится.

Дверь за мной захлопнулась, и я оказался отрезанным от спектакля.

Я сел на стул для посетителей и задумался над тем, что только что увидел. Что связывает этих троих?

Ждать мне пришлось довольно долго.

Наконец дверь распахнулась, и быстрыми шагами вошел мистер Бенстид. В то время я еще уважал его. Я запомнил его шутливо-расслабленным самодовольным человеком. Сейчас вид у него был озабоченный.

— Привет, Саймон, — сказал он, когда я подхватился его приветствовать.

— Мне надо с вами кое о чем поговорить, — начал я робким голосом. Долгое ожидание расшатало мои нервы. Я пересчитал всё, что можно было пересчитать в кабинете, и всё равно не успокоился. Неожиданная встреча с белокурой стервой и эскалаторным человеком совершенно сбила меня с панталыку. Я мучительно соображал, надо ли поднимать эту тему с мистером Бенстидом. То, что я ничего лишнего не ляпнул, не столько результат сработавшего инстинкта, сколько дело счастливого случая.

Мыслями мистер Бенстид был где-то далеко. Я стал торопливо разъяснять, с чем пришел. Дескать, в первый день я его задание выполнил. Вернулся в подземку на другой день, и тут до меня дошло, что мне не справиться с задачей, если не…

Бенстид меня не слушал.

— Саймон, — перебил он, — огромное тебе спасибо, дружок. Ты сделал большое дело и можешь им гордиться. А сейчас другое. Ты в каком районе живешь?

Я сказал. Он что-то прикинул в уме.

— Отлично. Окажи-ка мне, дружок, еще одну услугу. И получишь сто фунтов. Сто фунтов только за то, что тебя подбросят почти до дома на такси. Согласен?

Я кивнул.

— Одной из девушек сделалось плохо. Ее стошнило. Поэтому я посажу ее в такси и объясню, куда везти. Но будет надежней, если я приставлю тебя сопроводить больную девушку. Вы с водителем должны доставить ее домой в целости и сохранности. В квартиру к ней заходить не смейте. И в дороге ничего такого себе не позволяйте! Доведете до двери и проследите, чтобы она заперлась. На этом ваша миссия закончена. Сунетесь за ней — обоих из-под земли найду и яйца отрежу. Я ясно выразился?

Я ответил четким «да». Однако внутри у меня все вострепетало от какого-то предчувствия.

И вот через несколько минут я сидел на заднем сиденье такси рядом с белокурой стервой.

Меня это нисколько не поразило — моя способность удивляться была уже исчерпана.

Выходя из зала, я заметил эскалаторного человека, который с потерянным видом стоял у столика рядом с каким-то другим мужчиной.

Официантка тряпкой вытирала стол.

На рукаве той руки, которой эскалаторный сжимал пачку сигарет, было что-то вроде лепешки овсяной каши. Я сразу понял, чту это такое.

Девица, по-прежнему в вечернем развратном платье, сидела рядом со мной — совершенно невменяемая, воняя блевотиной. А мистер Бенстид, наклонившись к окошку машины, говорил:

— Хайди, всё будет о’кей. Не волнуйся. Парни довезут тебя до дома. Ты в полной безопасности.

При этом Бенстид со значением строго посмотрел сперва на таксиста, потом на меня.

Таксист с готовностью кивнул: конечно, сэр!

Я, поглощенный переработкой массы неожиданной информации, сидел набычившись и помалкивал.

Стало быть, белокурую стерву зовут Хайди. Ладно.

Казалось, мистера Бенстида самого сейчас стошнит — от волнения. Выражение заботливого испуга вряд ли было частым гостем на его холеной физиономии.

— Хайди, ты слышишь, ангел мой?

— Пи… Питер?

— Всё будет хорошо. Завтра утром я лично проверю, всё ли у тебя в порядке.

Он махнул водителю — можете ехать.

Как только машина тронулась, Хайди уронила голову на грудь и вырубилась. В зеркальце заднего вида я встретился глазами с таксистом. Он смотрел на меня настороженно-враждебным взглядом. На меня ему было плевать, во мне он чувствовал какую-то опасность для себя. Ладно, ненавидь меня, подумал я, а я тебе не отвечу взаимностью — фигушки. Ненавидь меня сколько влезет, ты мне всё равно до лампочки.

За окном мелькали огни города. Через какое-то время девушка подняла голову. Щурясь, долго рассматривала меня, затем выговорила заплетающимся языком:

— Какой ты, однако, странный…

— Я художник.

«Художник от слова «худо», — сказали мне ее глаза. Вслух она едва слышно бормотнула:

— Ты не похож на художника.

— Внешность обманчива, — так же тихо ответил я.

Таксист напряженно прислушивался, пытаясь понять, о чем мы перешептываемся.

— Эй, милашка, как ты там? — спросил он громко. На самом деле он намекал: мне заплачено за ее безопасность, и ты, сынок, за моей спиной ничего дурного с девкой не планируй!

— Спасибо, всё в порядке.

Но это было сказано слабым, отрешенным голосом. Ее голова тут же упала на грудь, словно иссякли последние силы.

Не обращая внимания на строгие взгляды таксиста, я наклонился к ней еще ближе и прошептал:

— Кто тот человек, на которого вас стошнило?

— Дежурный лист, — ответила Хайди сонным голосом.

— Дежурный лист? — ошарашенно переспросил я. Да она, похоже, невменяема!

— С ней действительно всё в порядке? — спросил таксист.

— Всё отлично.

— Эй, если ее потянет блевануть, ты мне тут же скажи, чтобы я успел тормознуть! Загадит мне тут всё — будешь чистить машину!

— Ладно, ладно, — сказал я. И потом опять шепотом обратился к белокурой стерве: — «Дежурный лист». Ты что имеешь в виду?

Тут она наконец выговорила более внятно:

— Урналисс.

Ага, журналист!

— А как зовут этого журналиста?

Глаза у нее были закрыты, и она говорила как во сне:

— Он мне карточку дал.

— Где?..

— В клубе.

Она явно опять вырубалась. Как говорят врачи — мы теряем больного.

— Где карточка?

— В сумочке.

— Остановите машину! — крикнул я водителю. — Ее сейчас стошнит!

Таксиста не надо было просить дважды. Заботясь о сохранности кожаных сидений, он тормознул так, что колеса взвизгнули. Я вовремя успел открыть дверь, и белокурую стерву вывернуло на асфальт. Раз, потом еще раз.

Водитель вышел из машины и закурил. Мы стояли рядом — машинально вперив рассеянный взгляд в две лужи на асфальте. Сама белокурая стерва нас мало интересовала.

— Да, прям картинка, — сказал таксист.

Девица сидела на кромке тротуара и всхлипывала.

— Да, прям картинка, — повторил таксист и наконец оторвал взгляд от блевотины.

Мимо проехала машина. Девица начала поскуливать и вновь согнулась, будто принимаясь за прежнюю работу очищения желудка.

— Ты бы ей по спине постучал, что ли, — деловито сказал таксист. — Может, быстрее проблюется.

Он со смаком выпустил круглое облачко сигаретного дыма, положил руки на крышу своей машины и уставился вверх, на темное небо. Я осторожно поколотил девицу по спине — как мать младенца, когда хочет, чтоб тот срыгнул. Пьяная слабо защищалась, отталкивая мою руку.

Потом, когда она рухнула на заднее сиденье — одна рука на полу, я быстро и незаметно обыскал ее сумочку. В кошелечке, рядом с деньгами, была одна визитная карточка: «Грейл Шарки, независимый журналист». Я сунул карточку себе в карман, а кошелечек — обратно в сумочку. Затем, повинуясь внезапному импульсу, достал из заднего кармана своих джинсов ее сложенный пополам трэвелкард, между половинками которого лежала та жвачка, которую она налепила на афишу Эмили. Я сунул проездной в ее сумочку. Знай, тварюшка: ты у меня под колпаком!

Хотя девица уже лежала в машине, таксист не торопился. Куда ему торопиться — деньги-то получены. Бенстид наверняка и ему отстегнул по-царски. Водитель спокойно докурил сигарету, затем мы вдвоем подняли спящую блондинку, усадили более или менее приличным образом на заднем сиденье, прислонив к дверце, — и поехали дальше. После этого эпизода мы с таксистом ощущали взаимную симпатию — как два равнодушных друг к другу новобранца, которых сблизил первый вместе пережитый бой.

Я брезгливо смотрел на спящую девицу. И вот ее мистер Бенстид назвал «мой ангел»! Как будто дома у него не было настоящего ангела!

Мне невольно подумалось о гимне этому подлинному ангелу, который я создаю у себя в студии.

Мой гениальный триптих будет посвящен этому ангелу во плоти!

Прежде, с благословения Джил, мои работы были набором интуитивных яростных ударов широкой кистью — агрессивным будоражащим хаосом. Я сознательно ограничивал себя только серой и черной красками, чтобы точно отразить состояние своей души.

Но с тех пор как я обрел Эмили, я расширил свою палитру — в прямом и переносном смысле.

Я ушел от безнадеги монохромности, обнаружил чудо разноцветья и от мазков по наитию шагнул к скрупулезной проработке рисунка. Работа лучше прежнего успокаивала меня — самый эффективный массаж для разбивки узлов в моей душе.

Главная идея триптиха — тот плакат с рекламой «Подружки гангстера», который я получил от Бенстида. Я взял три холста — один другого больше. Третий был настолько огромен, что едва влез через дверь в студию. На холсты я нанес сетку и углем перерисовывал на них плакат с изображением Эмили: малый вариант, вариант побольше и вариант огромный.

Мне стоило немалого труда прятать свою работу от Джил — особенно третий, исполинский холст.

Я хотел, чтобы она увидела всё сразу и в завершенном виде.

У последней части триптиха будет возвышаться высоченная пирамида жвачки — я потихоньку изготоваливаю ее из шариков папье-маше.

Эта пирамида — обозначение моего места внутри произведения искусства. Символ моего душевного возрождения.

О, получится великое создание, посвященное другому великому, причем нерукотворному созданию — истинному ангелу!

А дурак Бенстид назвал ангелом прислоненное к дверце такси вонючее существо, пускающее во сне слюни.

И вот сейчас шофер пригнал «ягуар» обратно и затормозил у входа в ее дом. Сидя на церковной ограде, я левой рукой стираю пот со лба. И тут же вспоминаю свое решение не делать этого — мэриголдка грязная и оставляет полосы на лбу. А люди и так обращают на меня внимание.

На другой стороне улицы недавно появились местные мальчики. Они скучились и забавляются с опасной злой собачищей вроде бультерьера. Собака, которая может под настроение сожрать человека целиком. На шее у нее ошейник с металлическими зубьями. Один мальчишка сует ей в морду палку, а когда она впивается в нее зубами, он таскает повисшую на палке собаку из стороны в сторону.

Но когда на улицу вкатывает «ягуар», мальчишки тут же забывают про собаку. Все их внимание теперь направлено на машину. Хотя они боятся подойти ближе. Знают: такие роскошные тачки в их округе только у торговцев наркотиками. А эти — хуже бультерьеров.

Дверь квартиры на первом этаже открывается, и выходит Бенстид. Косится направо-налево, потом осторожно закрывает дверь за собой, чтобы не стукнуть. Оберегает покой своей несчастненькой перепившей накануне… любовницы.

На роже Бенстида гуляет довольная улыбка. Он подтягивает брюки и спускается с крыльца. Всего пять ступенек, но ребятишки успевают узнать в нем знаменитого футболиста, физиономия которого мелькает в телике.

И они наперебой выкрикивают его фамилию, игнорируя собаку, которая яростно теребит палку.

На секунду Бенстид замирает. Его инкогнито каюк. Впрочем, он тут же берет себя в руки, поворачивается в сторону мальчишек, улыбается им и приветливо машет рукой. Они восторженно вопят в ответ.

Думаю, у этого гада мошонку подвело от страха, когда его узнали. Надеюсь.

Бенстид шмыгает к своей машине, садится в нее — и был таков.

Я какое-то время пережидаю, наблюдая за мальчишками, которые вернулись к глупой и опасной игре с собакой.

Когда «ягуар» пропадает из вида, я спрыгиваю с церковной ограды, сую руку в желтой перчатке в карман и иду с самым невинным видом к двери белокурой стервы. Там я достаю пакетик с сухой трофейной жвачкой, открываю клапан почтовой щели и высыпаю на ковер внутри хорошую пригоршню белых шариков.

Затем не спеша удаляюсь.

В вагоне подземки я сверюсь с блокнотом и совершу рабочую пробежку по местам поклонения Эмили — надо не забыть особенно тщательно проверить «Лестер-сквер», где огромный плакат за путями. А после этого я встречусь с этим журналистом — как его? — ага, Грейл Шарки.

 

Глава тринадцатая

Я проверяю почтовый ящик. Два толстых пакета с компакт-дисками на рецензию. Группы, про которые я слыхом не слыхал. И про которые никто никогда не услышит. По крайней мере от меня. Названия групп — типа «Фиаско Тли». Извините, ребята, вы сами про себя всё сказали.

Я сгребаю в один пакет все фиаски-тли, полученные за последние три дня. Это я могу не знать «Фиаско Тли», а продавцу из магазинчика «Музыка без тормозов» вся эта маразмандия наверняка известна.

Я торопливо одеваюсь. Кое-как. Разумно ли надевать сегодня костюм, на рукав которого стошнило бесподобную Хайди Чарлтон? Разумеется, я еще вчера протер рукав мокрой тряпкой — но достаточно ли этого? Особо глупо надевать «клейменый» пиджак, когда на улице лютует лето, — обещают самый жаркий день за последние сколько-то лет. «Ах, мэм, не обращайте внимания на запашок от моего пиджака. У меня произошла неудачная встреча с пармезаном…» Перефразируя великого Моррисси: не оттого ли я пахну блевотиной, что я блевал?

Но почему такое блядство? Этот самый Моррисси как сыр в масле катается в Лос-Анджелесе, а я, чтобы проехаться в подземке, должен покупать срамной подростковый билет и на четвереньках лазить под воротами турникета! И еду я на встречу с козлом, который только время у меня отнимет и как пить дать ничего путного не расскажет. А потом у меня свиданка с Дженни, которую я буду угощать на деньги, которых у меня еще нет. И при этом я даже не побаловал свой нос!.. Терплю, конечно. Хотя как было бы хорошо после пары тягов — веселей бы ехалось и на всё чхалось! И меньше бы думалось о вкрадчивом сообщении на автоответчике, которое я получаю перед самым выходом из дома — именно в момент, когда я покидаю сайт «Меховой шубки». Кликнул «мышью» команду «завершить работу» — и в ту же секунду зазвонил телефон. Сами, наверное, знаете эти глупые совпадения — словно одно действие спровоцировало другое, хотя на самом деле это полный абсурд.

Я трубку не снимаю. Пусть говорят с автоответчиком, а я послушаю.

— Привет, Гриэл, мой миэл! — говорит Купер. В старые добрые времена он любил меня так приветствовать. Так приветствовал он меня и в старые плохеющие времена, когда он героически сражался за сохранение нашей группы, становясь между враждующими сторонами и получая от всех оскорбления и насмешки. Мы с самого начала придумывали ему обидные кликухи. Он пытался платить той же монетой, однако дальше «Гриэл-мой-миэл» заходить не решался. Ему казалось, что он меня дразнит. А мне прозвище нравилось. Я даже иногда сам себе говорил: «Ну, как дела, Гриэл, мой миэл?»

— Что-то я по тебе соскучился, — продолжает голос Купера. — И вот звоню — просто так, потрепаться. Надеялся посидеть с тобой — позавтракать или пообедать вместе. Ну да ладно. Попробую застать тебя позже. До скорого, Гриэл, мой миэл!

Что ж, можно было ожидать худшего. Но действительно ли отсутствие угроз и спокойный тон означают потенциальную отсрочку платежа? Стоит ли предаваться розовым мечтам, мой миэл?

Поэтому я звоню Грэхему, который заведует воскресным приложением солидной газеты. В данный момент только у него может обломиться гонорар, которым я отмажусь от Купера. Я осторожненько спрашиваю Грэхема, нет ли возможности заплатить мне аванс за интервью с Вегас. Он отвечает твердым «нет». «И что, кстати, с материалом? Ты ведь не забыл, что завтра последний срок сдачи интервью?» Я его всячески заверяю, что все будет в порядке.

Так, идея с авансом похоронена.

Несмотря на свои финансовые заморочки, я не могу не вспоминать о Хайди. И не только потому, что с рукава мне в нос потягивает вчерашним содержимым ее желудка.

По дороге к станции подземки я останавливаюсь звякнуть Терри.

Пока идут длинные гудки, я ослабляю галстук — ну и жарища!

Терри, несмотря на зной, предельно холоден. Я, конечно, не ожидал, что он рассыплется в извинениях по поводу вчерашнего фантасмагорического конца еще не начатого интервью. Но все-таки это его танцовщица попортила мне пиджачок и настроение! Я даже втайне надеялся на целую серию дармовых стаканчиков в «Меховой шубке» — во искупление их невольной вины. Но Терри не только не извиняется — он явно спешит закруглить разговор, когда я прошу у него номер телефона Хайди Чарлтон.

— Извините, мистер Шарки. К сожалению, из статьи ничего не выйдет.

— Это почему же? Мне казалось, вы горячо поддержали мою идею…

— Ну да. Только я вчера рассказал о вашей задумке мистеру Би, и он в восторг не пришел. Он решительно против. Вы точно не наступали ему ни на какую мозоль?

Я быстро прикидываю в голове. Рецензия на «Подружку гангстера» вышла сегодня, а мистер Би торпедировал мою задумку вчера вечером. Конечно, он мог ознакомиться с рецензией до ее публикации, но это совершенно фантастическое предположение. В подобное может поверить лишь тот, кто не знает газетный мир, зато верит в мировые заговоры и прочую хренотень. Почему же в таком случае Бенстид так решительно против моей статьи о его клубе?

«Отчего такое сопротивление? Разве мистеру Бенстиду не нужна положительная реклама?» — это я хочу спросить, но не спрашиваю. Нет никакого резона окончательно портить отношения или, дожимая вопрос, выслушивать гадости. В конце концов, вся затея с интервью Хайди — туфта с целью красиво познакомиться с королевой моего сердца, поэтому и заводиться не стоит.

— Что ж, нет так нет, — говорю я вслух. Непруха есть непруха. — Забудем. Но вы мне все равно номерок Хайди дайте — проверю по-джентльменски, все ли с ней в порядке.

— Мне кажется, не стоит. Сделаем так — я ей передам, что вы о ней беспокоились.

— Терри, вы что так упираетесь? Я ведь не Джек-потрошитель, и к женщинам меня можно подпускать без опаски.

— Босс не желает, чтобы вы беседовали с нашими девушками. В особенности с Хайди. Разумеется, всегда добро пожаловать в клуб. Однако никаких интервью с девушками. Я тут ни при чем. Просто передаю приказ верховного командования.

— С какой стати такой неожиданный запрет? — говорю я возмущенно. Мимо меня проходят два парня, которые выгуливают питбуля без намордника. В паре дюймов от моей ноги собака зло косится на меня. Парням, очевидно, нравится пугать прохожих. Но мне плевать, мне не до них.

— Не расстраивайтесь, — говорит Терри. — Ничего личного. Просто он не хочет, чтобы про его клуб писали.

Ага, где вы видели владельца легального стрип-клуба, который избегает рекламы?.. Ладно, разговор с Терри меня больше не интересует. Ну денек! Жизнь бьет ключом, и все по голове. Итак, в итоге у меня нет телефона Хайди. Здорово пролетел! План «А» в помойное ведро. Спокойненько переходим к плану «Б», который состоит в том…

Нет у меня никакого плана «Б».

Я покупаю газету, раскрываю ее и — о, бальзам для души! — вот она, моя рецензия. Сколько ни печатайся, а все равно твое имя на газетной странице волнует.

Затем я сажусь в поезд и добираюсь до «Реклесс рекордс» — самого уважаемого лондонского музыкального сэконда, где продавец хмыкает:

— «Фиаско Тли» — это что такое? С чем его едят?

Тем не менее он берет у меня за пять фунтов диск «Трансглобал Андеграунд», а затем и «Фиаско Тли» со всей компанией — за три фунта (но лишь после того, как я грожусь истребить всю эту музыкальную насекомость на его глазах).

После этого я покупаю на Оксфорд-стрит новый диктофон (плачу чеком).

К диктофону подарок — выносной микрофончик на прищепке.

Он мне на фиг не нужен, но все равно беру.

Я нарочно долго топчусь, разглядывая продавца: у парня миллион веснушек на лице, и немногие пятнышки нормальной кожи кажутся веснушками наоборот.

Оттуда я двигаю на станцию «Ковент-Гарден», где тут же узнаю засранца, который накануне сбил меня на эскалаторе.

Он восседает за столиком кафе в гордом одиночестве — сюрприз! сюрприз! — и щурится на меня против солнца — как кот, который готовится поиграть с мышью. Проклятый бродяжка.

— Что, сегодня без хозяйственной перчатки? — говорю я и, гремя металлом по мостовой, подтягиваю стул ближе к столу. Усевшись, пытаюсь поймать взгляд официантки. Черта с два.

— Оставил дома — в честь встречи с вами, — говорит парнишка, глядя мне прямо в глаза.

Ого, откуда у этого задрыги такая самоуверенность?

В моем представлении любой смотрящий на нас видит прилично одетого и вполне благообразного журналиста, почти красавчика, который сидит за одним столиком с неопрятным тощим малым в каких-то обносках. Единственный плюс этого заморыша — очень отдаленное сходство с Игги Попом. Впрочем, и это достаточно двусмысленный комплимент.

И все-таки, невзирая на очевидное, парнишка ведет себя так, словно он хозяин ситуации.

Ошибаешься, засранчик. Я тут хозяин-король, и я буду править разговором!..

Однако править не получается. Этот малый внушает мне непонятный страх. Я его разом и презираю, и боюсь…

Поэтому я молчу и машу официантке. Но она или меня не видит, или делает вид, что не видит. И я не вполне уверен, что мне стоит сейчас тратить драгоценные пенни на двойное латте-фраппучино или какое у них там сегодня «кофе дня». Одна чашечка этого вмигго-раззорино утроит мои предполагаемые дневные расходы. С другой стороны, Уродец сидит тут, явно ничего не заказав. Сделав заказ, я сразу поднимаю свой авторитет.

Увы, привлечь внимание близорукой официантки — дело безнадежное. Она просто не замечает сладкие улыбки, которые я ей шлю.

Я снимаю пиджак и развешиваю его на спинке стула.

— Мне некогда тут рассиживаться, — говорю я. Мне действительно некогда. Меня ждет Дженни — и в ее сумочке, будем верить, мое спасение. — Поэтому давайте сразу быка за рога. Зачем вы позвонили? Что хотите рассказать? Это как-то связано с тем, что произошло вчера в подземке?

Полностью игнорируя мои вопросы и так, будто я вообще рта не раскрывал, он вдруг спрашивает:

— Что у вас в сумке?

Перед Уродцем на столе лежат блокнот и ручка. Они положены подчеркнуто аккуратно, и левая рука Уродца покоится на блокноте. Указательный палец правой руки вопрошающе нацелен на мою сумку, в которой новенький диктофон. Да, от этого парня у меня определенно мурашки по спине. Жизненный опыт подсказывает, что дело не в нем, а в моем собственном психическом состоянии — я стал слишком восприимчив. Тем не менее, тем не менее… как говаривал Мидж, парнишка так и просит в рыло.

— Там диктофон, — говорю я и вдруг ощущаю усталость — нестерпимую, вселенскую усталость.

— Можно поглядеть?

— Да хоть и пощупать.

Он не обращает внимания на мою иронию. С трепетом дикаря, которому позволили коснуться святыни, он достает диктофон из моей сумки и осматривает его.

— Что значит «VOR»?

— Сам начинает запись, когда слышит достаточно громкую речь.

— Только речь или любые громкие звуки?

— Не знаю, этой функцией, говоря по совести, я еще никогда не пользовался. Но вряд ли машинка такая умная, что узнает речь. Наверное, просто реагирует на шум.

— И зачем она вообще нужна, эта функция?

Я молча смотрю на него. И далеко не впервые за последнее время в голове мелькает мысль: за какие такие грехи мне эта нескончаемая катастрофа, к которой сводится мое повседневное существование?.. Я вздыхаю — тяжело-тяжело — и снимаю солнцезащитные очки. Потом опять, уже совершенно голыми глазами, смотрю парню в лицо.

— Много мечтаешь, Клякса? — говорю я.

— Что? — ошарашенно переспрашивает он.

— Ты много мечтаешь, да?

— А как вы меня назвали?

— Не обращай внимания. Так ты много мечтаешь, да?

— Конечно. Я художник. Нам положено.

— Стало быть, мечтатель. Художник. Чудесно. Разговариваешь во сне, Клякса?

— Меня зовут Саймон. Зачем вы придумали мне кличку?

— А, не обращай внимания. Так ты разговариваешь во сне?

— Откуда мне знать?

— Ну, рано или поздно всегда найдется тот, кто ставит нас в известность об этом факте. А тебе еще не говорили? Значит, не существует миссис Кляксы, чтобы слушать ночные трансляции из твоего подсознания?

— Я вас не понимаю… К чему вы клоните?

— Объясняю. Будь у тебя такая вот волшебная машинка, ты бы ее положил на ночь рядом с кроватью, включил эту самую функцию «VOR», а утром мог бы слушать, что ты ночью во сне говорил. Теперь ясно? Ты бы услышал, как ты во сне плачешь. И узнал бы всё, что у тебя на самом-самом донце души.

— Не знаю, — говорю я. — Насчет разговоров во сне — не знаю. Но вообще-то, если подумать, машинке с талантом включаться на голос можно найти полезное применение.

— Ты что записываешь себе в блокнот?

— Про диктофон. Название и номер модели.

— Послушай, мальчик, не хочу быть грубым, однако не пора ли тебе выложить, зачем ты мне звонил? Есть какая-то связь со вчерашним инцидентом на эскалаторе? Откуда у тебя мой телефон?

— Был на вашей визитной карточке.

— А откуда у тебя моя визитка?

— Взял у девушки.

— Какой девушки?

— Да вы ее знаете.

— Имя, черт возьми!

— А это что у вас?

Физиономию Грейла Шарки искажает ярость, когда я кладу руку на его газету. Он весь подался вперед и ждет, чтоб я назвал имя девушки. Вместо этого я ему про газету. Конечно, он бесится.

— Это просто чертова газета! — Ноздри у него раздуваются.

Он берет себя в руки, вытирает пот над верхней губой и водружает на нос солнцезащитные очки — тщеславным, пафосным жестом. Затем тихо бормочет:

— Чертова жара. Чертов день.

Солнце выкатывает из-за облаков и лупит в мои чувствительные глаза. Я опять надеваю солнцезащитные очки.

— Чертова жара. Чертов день. Чертов Уродец! — бормочу я.

Если Уродец и слышит меня, виду не подает.

Он тычет пальцем в газету — а у меня ощущение, что он тычет пальцем мне в душу, в открытую рану, в оголенный нерв.

О, как нужен отдых всем моим нервным окончаниям!

— Обычная газета, — тупо повторяю я.

За соседним столиком сотовый бесконечно наяривает главную тему из «Звездных войн». Да возьми же ты телефон в руки, так твою растак!.. «Звездные войны» внезапно сменяются мелодией последнего хита «Шугарбейбс». Зверски бьет по ушам.

Я оборачиваюсь. Сукин сын за соседним столом, оказывается, пролистывает свою библиотеку.

Негодяев, которые постоянно меняют мелодию на мобильнике, имеет смысл расстреливать без суда и следствия!

В отличие от него я — само спокойствие.

В моей памяти — жалкая личность, которую я вчера видел в клубе: в одной, дрожащей, руке стакан чего-то там, рукав другой — в блевотине белокурой сучки.

Сегодня этот печальный тип, только еще более печальный, сидит напротив меня: он явился по моему велению — исполнить мое поручение. Патетическая ситуация.

Занятно, каким он был в школьные годы. Одним из тех, вне сомнения.

Все они, мои былые мучители, теперь вроде него — жалкое подобие людей, но с прежними амбициями и с прежним гонором.

Конкретно против Грейла Шарки я ничего не имею. Просто презираю типов вроде него. Обычно я обхожу их десятой дорогой, но сейчас этот надменный горемыка — необходимое орудие для достижения моих целей.

— Сегодняшняя? — спрашиваю я и беру газету. Мистер Шарки смотрит на меня с нескрываемым раздражением. — Мне приходится много ездить в подземке, и газетка очень пригодится — коротать время.

— Бери, — цедит он, — при одном условии: не играй у меня на нервах и выкладывай, чего ты хочешь. Что за девушка? И что значит вся эта фигня с перчаткой и жвачкой?

Его сотовый на столе начинает звонить. Он нервным жестом срывает с носа солнцезащитные очки, чтобы посмотреть на экранчике, кто звонит. Потом кладет — почти бросает — сотовый на стол, надевает очки. Телефончик звонит и звонит. Мистер Шарки сует его в карман, где сотовый продолжает звонить — уже тише. У меня впечатление, что он побледнел, когда увидел, кто ему звонит. Это заметно — несмотря на загар. М-да, пантомимка что надо!

— Кто это? — спрашиваю.

Звяк-звяк в кармане.

— Человек, с которым я не желаю разговаривать. — На лбу у него бусинки пота.

Звяк-звяк.

Всё, звук сдох. Мистер Шарки, видимо, расслабляется.

— А в твоих снах, Грейл, когда ты по ночам разговариваешь, телефон тоже названивает?

Он хватает со стола пачку сигарет и вскакивает, весь кипя от ярости. Я, похоже, попал точнехонько в больное место. Даже за очками угадываю, что его глаза мечут молнии.

— Да пошел ты…

Мне его даже жаль. Он такой прочитываемый. И слепому видно, что уходить ему не хочется. Поэтому так легко не реагировать на блеф — я разворачиваю газету и делаю вид, будто рассматриваю заголовки.

Мистер Шарки топчется у стола.

— Если не скажешь немедленно — я ухожу, — шипит он.

Я поднимаю на него спокойные глаза и жду, когда он наконец сядет и станет паинькой. Как только он садится, рассказываю, с чем пришел.

Я не хожу вокруг да около, а лаконично сообщаю:

— У Питера Бенстида роман с танцовщицей из его клуба — с той перепившей девицей. Ты с ней вчера беседовал. Зовут Хайди.

Шарки медленно снимает очки с носа и трет переносицу. Я вижу, как он ошарашен, какого искреннего интереса полны его глаза. Сердиться на меня он уже забыл. Я правильно все рассчитал.

— Ничего подобного, она вчера не перепи… Откуда тебе известно?

— Известно.

— Ладно. И давно он с ней живет?

— Достаточно долго.

— Где и когда они встречаются?

— Не знаю. Но ты можешь накрыть их сам.

Тут в его взгляде появляется недоверие. Однако интерес к моему сообщению искренний. Как я и ожидал, для него важно было узнать сам факт — а подробности уж он сам соберет.

— Ты мне не даешь деталей. Откуда мне знать, что ты не заливаешь?

— Я сказал главное. Можешь проверить, заливаю я или нет.

— А откуда ты узнал?

— Какая разница.

Заметно, что он, получив только дразнящий намек, раздражен моим немногословием. Однако в общем и целом он явно доволен: не зря пришел на встречу со мной, получил свое.

— Ладно, в качестве подсказки неплохо. Подкрепить бы фактами… Но история вообще-то достойна проверки. Говоря честно, я понятия не имею, какая существует такса за такую подсказку…

Про себя я оскорблен, но виду не подаю.

— Я не из-за денег. Я хочу, чтобы об этом узнали все.

Он удивленно вскидывает брови.

— Чего ради?

— Из-за Эмили.

— Из-за… из-за его жены? Из-за Эмили Бенстид?

— Да.

Я рассказываю ему о моем договоре с Бенстидом, о том, что я — официальный сберегатель чести Эмили.

Этот дурак только посмеивается, шаря глазами по летней толпе. У него явно поправилось настроение. Смотрит на меня с иронией. Я ему доверил свое заветное… но куда этому ослу понять и оценить такие тонкости!

— Надо же, — говорит он, — и Бенстид действительно платит тебе за подобную работу? Не думал, что он такой сдвинутый. Значит, ты мотаешь по подземке и «оберегаешь» его жену?

— Да, совершенно верно, — говорю я.

Он хохочет.

— Господи, город чокнутых! Чокнутый на чокнутом и чокнутым погоняет! Такой весь солидный мистер Бенстид… Ладно, колись, расскажи мне побольше о своей «работе».

И я колюсь, потому что мне хочется с кем-то поделиться достижениями. Я рассказываю о своей системе, о своих разведывательных походах, о табличках в блокноте, о том, как я прочесываю «бутылку»-кольцевую. Я горячусь — словно он хочет нанять меня на подобную работу, и пою соловьем про то, какой я самый подходящий человек для него. Я даже чувствую, что раскраснелся, рассказывая о девяностофутовых эскалаторах на станции «Энджел» и о том, что расстояние между «Ковент-Гарден» и «Лестер-сквер» составляет 0,16 мили: между закрытием дверей на «Ковент-Гарден» и открытием дверей на «Лестер-сквер» проходит всего лишь сорок секунд!

Он опять смеется.

— Ну, прикол! Ну, ты молодец, парнишка! Энтузиаст!

Я начинаю жалеть о том, что так расхвастался.

Это оскорбляет величие моей Миссии.

Поэтому я сухо добавляю, что сдирать с пассажиров целый фунт за прогон между «Ковент-Гарден» и «Лестер-сквер» — сущее бесстыдство. Если сравнить цену за милю, то проехаться между «Ковент-Гарден» и «Лестер-сквер» дороже, чем пролететь десять миль в космосе.

Сказав это, я закругляюсь.

Мы молча сидим друг против друга. Едва ли не больше минуты. Пожилая дама неподалеку кормит голубей, доставая хлебные крошки из такой же холодильной сумки, с которой я работаю в подземке. В моей голове начинается складываться образ, соединяющий нас вместе… но его тут же словно ветром уносит. Малыш стоит на тротуаре и зачарованно наблюдает, как пожилая дама кормит голубей, которые суетятся и ссорятся из-за крошек.

Наконец Грейл Шарки издает сдавленный смешок.

— Стало быть, ты оберегаешь Эмили Бенстид!

Он опять смеется. И опять с каким-то философским призвуком — словно он знает нечто, чего я не знаю. Ошибаешься, дурачина! Может, жизнь меня меньше била, зато я учусь у жизни быстрее тебя. И вообще мои идеалы так далеки от тех, по которым живешь ты и весь тот мир, в котором ты вращаешься… Вот тебе правда, хоть она и кусается.

Когда мы оба встаем и прощаемся, к нашему столику подходит мужчина и застенчиво обращается к журналисту:

— Извините, вы ведь Гриэл Сюрриэл?

Грейл Шарки, похоже, безумно доволен и бросает на меня триумфальный взгляд из-за темных очков.

— Да, когда-то им был, — говорит он с улыбкой. — Впрочем, и теперь более или менее реальный.

— Я вас и без шевелюры узнал, — еще больше смущается мужчина.

— Да, шевелюрка у меня была еще та. — Грейл Шарки тоже явно смущен.

— Мне и самому пришлось постричься, — говорит мужчина, как бы с извинением проводя рукой по своему короткому ежику. — Университет окончил, ну и… Извините, что вот так по нахалке к вам подскочил. Но когда вас увидел, даже дыхание перехватило… Я хочу сказать, сколько вы для нас когда-то значили. Мы с друзьями просто тащились. Вы были обалденные. Крутой «Системайтис»!.. Вы лепили им в сытые довольные рожи то, что мы сами хотели сказать, но не умели! Для меня — для всех нас! — вы были рыцари без страха и упрека, враги истеблишмента, иконоборцы — и просто отвязные ребята… Эх, побольше бы нам таких групп, как ваша… Теперь, конечно, все сгинуло — пустыня, пустыня кругом… И все-таки мы вам зверски благодарны.

— Спасибо.

Грейл Шарки явно польщен. Но и явно стесняется. Смешно смотреть, как им обоим чертовски неловко. Я чувствую себя антропологом, который изучает вербальное общение дикарей.

— Что вы теперь поделываете?

— Независимый журналист.

— О музыке пишете?

— В основном.

— А что с остальными ребятами из группы?

— Да у всех по-разному. Мы практически не общаемся.

— A-а… Ладно… Знаете, было чертовски приятно с вами побеседовать. Столько воспоминаний сразу накатило…

Они пожимают друг другу руки, и я почти сочувствую Грейлу Шарки, когда его фанат, удаляясь от нас — разумеется, машинально, — вытирает свою правую руку о джинсы. Грейл это видит, невольно разворачивает свою правую руку и задумчиво смотрит на ладонь.

— М-да, могло быть и хуже, — говорит он вроде бы мне, но в общем-то самому себе. — Брякнул бы, что моё время прошло или что я предал свои принципы. Я в костюме и при галстуке — сам понимаешь…

— «Гриэл Сюрриэл»? — говорю я.

Он смеется.

— Так меня прозвали некоторые фанаты. Это еще ничего. Барабанщика звали ласково Джонни Лупила. У всех в то время были прозвища. Своего звукорежиссера мы звали Пердель Кастро. Тогда казалось смешным. Тогда всё казалось смешным.

При этом у него такая счастливая рожа…

— Почему тебя звали сюрреальным?

— Ты недослышал, — говорит он. — Меня звали Гриэл-Соу-Риэл. Мы не пытались бежать от реальности, как сюрреалисты. Мы смело шли на сшибку с реальностью — мы были предельно реалисты. Отсюда и пошло — Гриэл-Соу-Риэл, предельно реальный Гриэл… Не ты первый делаешь ошибку. Многие со слуха сразу не врубались.

— А из-за чего твоя группа развалилась?

Он потупляет взгляд.

— Толком даже теперь не знаю. Может, потому что мы мучили себя и других вопросами. А людям кругом вопросы не нужны. Им нужны ответы, причем ответы попроще.

Он сразу становится грустный-прегрустный. Такой искренне грустный, что меня, грешным делом, тянет утешить его. Но я с этим позывом справляюсь. И говорю внезапно:

— А знаешь, какое прозвище было у меня в школьные годы?

Расставшись с журналистом, делаю глубокий вдох, ныряю в подземку и доезжаю до станции «Оксфорд-Сёркус».

Выйдя на улицу, я направляюсь прямо к известному магазину медиа-товаров — называть его, извините, не стану.

При входе в магазин — турникет, который вращается в одну сторону. Таким образом, выходить надо мимо кассы. И это невольно поощряет людей хоть что-либо взять — с пустыми руками как-то неловко проходить мимо кассы. В наши дни торговцы любят такие хитрости.

Слева от меня несколько касс. Люди стоят в очереди с пустыми лицами, готовя для оплаты кредитки. Чуть дальше узкий проход для наглецов, которые осмеливаются выходить из магазина с пустыми руками. За проходом зорко следит охранник — цербер типа того, что хамил мне у «Меховой шубки», только посубтильнее.

Охранник провожает глазами каждую сумку — словно у него рентгеновский взгляд.

Но это он только прикидывается — разве что технический прогресс придумал что-то, о чем я не знаю.

Без весомого повода охранник в сумки никому, разумеется, не заглядывает.

А электронные ворота завизжат тревогу уже после того, как ты пройдешь мимо них с неразмагниченным товаром. У кого ноги быстрые — тому эти ворота до одного места.

Я принимаю беспечный вид, прошвыриваюсь по магазину и нахожу нужный мне диктофон. В центре моря телевизоров, видеомагнитофонов, плееров и компьютеров находится торговый остров: полки по кольцу и вокруг них кольцевой же прилавок. Здесь они, похоже, держат ценные товары небольшого размера типа МР3-плееров, проигрывателей мини-дисков и прочую электронную мелочь. Весь остров обслуживает один продавец — при скоплении покупателей к нему на подмогу бегут коллеги, которые работают по всему залу.

Я нахожу диктофон нужной мне марки. Почти тридцать фунтов. Стоит, недосягаемый, на полке рядом с «Олимпусом» и целым рядом других диктофонов. Пока я произвожу рекогносцировку на местности, продавец с напомаженными волосами снимает с полки один аппаратик и показывает его покупателю. Тот расспрашивает его о свойствах диктофона; продавец отвечает живо, но со скучающим видом.

Чтобы не бросаться в глаза, я беру со стойки каталог консолей для видеоигр и делаю вид, будто пролистываю его. Сам же краем глаза наблюдаю за продавцом на острове. Я изучаю его привычки, прикидываю расстояние от острова до выхода.

Так, вариант перегнуться через прилавок, дотянуться до полки, схватить диктофон и умчаться с ним — этот вариант не проходит.

Продавцы от скуки очень рассеянные, однако при малейшей тревоге сразу же мобилизуются и запросто меня перехватят.

Сейчас наплыв покупателей — казалось бы, самое время для воровства. Но именно из-за наплыва покупателей все продавцы в зале и непредсказуемо перемещаются.

Значит, надо выбрать момент, когда будет меньше покупателей, часть продавцов уйдет обедать или просто передохнуть и выкурить сигаретку тайком от менеджера. Но и тогда понадобится чем-то отвлечь продавцов и обоих охранников (первый у выхода, второй рыскает по залу).

Операцию разумней отложить. Тем более второй охранник уже на меня косится. При всей своей осторожности я слишком заметно шнырял глазами по залу — поверх товаров. Словом, надо временно ретироваться, продумать план действия, а уж потом вернуться и провернуть дело.

Выйдя из магазина, я еще на улице сверяюсь со своими записями — где удобнее начинать работу с афишами, а затем спускаюсь на станцию «Тоттенхэм-Корт-роуд».

Тут несколько эскалаторов с улицы к Северной линии и много досужих придурков с жвачкой во рту. Как ни странно, плакатов «Подружки гангстера» всего четыре на всей станции. Наверное, потому, что тут засилье рекламы того самого магазина медиа-товаров, в котором я только что был. Однако на этой станции всегда очень оживленно — и четыре «Подружки гангстера» мне явно еще много хлопот доставят: за ними нужен глаз да глаз! На плакате «Чикаго» кто-то нарисовал пенис у рта актрисы. Случись это с Эмили — я бы лопнул от злости. А так — прохожу мимо. Пусть Зета-Джонс ищет себе другого защитника!

Покончив с инспекцией станции «Тоттенхэм-Корт-роуд», я удовлетворенно вздыхаю. Приятно знать, что всё у меня под контролем. Всё в порядке. И этот порядок произведен мной. Спускаясь по эскалатору, я надеваю мэриголдку — меня ожидают другие станции и много-много работы. Мысленно я продумываю маршрут так, чтобы в середине дня снова подвалить к магазину медиа-товаров.

Оказавшись в поезде, вспоминаю про газету, которую я позаимствовал у Грейла Шарки. Я вынимаю ее из рюкзака и принимаюсь внимательно листать. Только после станции «Чаринг-Кросс» я добираюсь до раздела «Искусство» — и в восторге обмираю. Там фотография Эмили. И под ней — рецензия, которая начинается так: «Дебют Николь Кидман на американской сцене — в «Голубой комнате» — один критик дьявольски удачно назвал «чистейшей театральной виагрой»…»

* * *

Я слышу, как на улице мальчишки играют в футбол, и гадаю, эти ли проказники бросили мне жвачку в почтовый ящик. Слава Богу, хоть не собачье дерьмо подкинули.

Я сажусь на диван и ставлю телефон на колени.

— «Меховая шубка», — строго говорит мужской голос в трубке.

— Привет, Терри. Это Хайди.

Голос Терри мгновенно добреет.

— Ну, как ты там, раненый солдатик? Полегчало?

Я заверяю его: спасибо, мне уже лучше, намного лучше, только желудок пока как живая рана. На все мои благодарности Терри отвечает, что благодарить следует не его, а мистера Би: «Он так переволновался из-за тебя, душечка!» Ну прямо так я и поверила!

— Ты не торопись на работу, пока окончательно не выздоровеешь, — говорит Терри и добавляет со смешком: — А то обгадишь еще кого-нибудь из посетителей.

— Ах, мне так стыдно, так стыдно… Он очень ругался?

— Кто? Журналист, Гриэл? Этому не привыкать к запаху блевотины. Если попробует навесить на меня химчистку костюма, заткну его парой дармовых стаканчиков. Считай, с ним разобрались.

— Вот и отлично. Хотя… есть у вас номер его телефона? Я бы лично перед ним извинилась. Может, мы все-таки добьем интервью… Несмотря ни на что.

Прижимая трубку плечом к уху, я тщетно ищу визитку журналиста. И куда она могла подеваться? Точно помню, что успела спрятать ее в сумочку до того, как мне сделалось плохо!

— Нет никакой необходимости извиняться лично, — говорит Терри. — Он парень свой в доску. На такие вещи не обижается. Завсегдатай клуба.

— И все-таки он мне нужен. Надо с ним встретиться. Его идея, что мне стоит податься в модели, очень симпатична. Надо обсудить.

— Э-э… деточка, как я ни крутил… ладно, скажу прямо. Статья отменяется.

— Вот тебе и раз, — говорю я, — это почему же?

Терри молчит, явно подыскивает слова.

— Я сам толком не знаю. Гриэл сказал — начальство зарубило идею. Так что по крайней мере в ближайшее время ничего не выйдет… Он ведь независимый журналист. А это значит, в переводе на обывательский, что от него ничего не зависит. Гриэлу и самому неловко: мол, посулил — и в кусты. Поэтому если ты его увидишь, лучше про статью вообще не упоминай. Чтобы ему, бедолаге, не пришлось краснеть и оправдываться.

— Это не из-за меня? Не из-за того, что я ему не понравилась?

— Нет, душечка, ты тут решительно ни при чем. Просто совпадение. Начальство ему вдруг кислород перекрыло. Знала бы ты, что у них там за жизнь в журналах!

В том-то и беда, что не знаю. И все мои попытки узнать кончаются пшиком!

— Ясно, — говорю я. — Но даже если статья накрылась, я все равно хотела бы ему позвонить — из вежливости. Так есть у вас его номер?

Я не могу прямо сказать, «Терри, всегда полезно иметь телефончик знакомого журналиста». Пора мне обзаводиться контактами! Для модели это едва ли не самое главное.

Терри упрямо молчит.

— Терри, вы куда пропали? — спрашиваю.

— Извини. Извини, душечка. Послушай, забудь ты всю эту историю. Как-нибудь увидишь его — случайно. Он периодически заглядывает к нам — в основном днем, перехватить стаканчик. А я передам ему, что ты извиняешься и всё такое.

— А разве я сама не могу ему позвонить?

— Чего беспокоить человека всякими извинениями?.. На самом деле у меня просто нет его телефона. Визитку он мне давал сто лет назад, и я ее давно потерял… Вообще эти журналисты — народ необязательный…

— Не знаю, — говорю я озадаченно, — может быть. Но когда он заскочит в клуб, я ведь могу к нему подойти, да?

— Разумеется. Вот только захочет ли он обсуждать эту печальную историю…

— Послушайте, с ним какие-то проблемы? — спрашиваю я, и мне хочется прибавить: или проблемы с вами? Но я прикусываю язык.

— У парня только та проблема, которую пара стаканчиков решает. Да выбрось ты его из своей прекрасной головки. Я все правильные слова за тебя скажу. Заметано? А ты давай в постельку, отдыхай — и, будем надеяться, уже завтра на сцену. До скорого. Выздоравливай!

— До скорого.

Я вешаю трубку и тяжело вздыхаю. Странный разговор. Опять я пролетела. Похоже, у меня что-то на лбу написано — все связанные с модельным бизнесом это «что-то» читают и шарахаются от меня как от чумы!

Или тут нечто другое?

Конечно, думать так граничит с манией преследования, но… Я беру свой сотовый и пробегаюсь по алфавиту. Ага, Холли. Палец в нерешительности замирает над зеленой кнопкой дозвона.

Думаю, это Делла проболталась Холли, что я хочу стать моделью. Наверняка Делла. В клубе одна она и знала.

Могу только гадать, как Холли набрела на эту идею. Может, я просто по всем параметрам подходила под ее задумку. А может, она однажды глянула на меня — и ее вдруг осенило.

Скорее всего вдруг осенило. Но вообще-то проще простого найти среди стриптизерок энтузиастку для работы в модельном бизнесе. Заговорите на эту тему в нашей раздевалке — и пять-шесть девиц сразу же скажут вам, что у них уже есть опыт работы в качестве модели. Из них четыре-пять действительно такой опыт имеют — их фотографировали или даже снимали на видео.

Если ты рада посниматься, работы подобного рода всегда хватает — особенно если ты не брезглива и готова не только заголяться до в чем мама родила, но и раскидывать перед камерой ноги.

Но эти девушки — порченый материал.

Они снимались не там, где надо, и не так, как надо.

Или они уже «с прицепом»: ребенок, поганый муж, драчливый любовник.

Есть еще девицы типа Фортуны, которые безнадежно перебирают с сексапилом — столько груди, столько макияжа, что они похожи на ходячий научный эксперимент для определения, где кончается сексапил и начинается клоунада.

Вот и выходит, что в груде женского мяса в итоге лишь один лакомый кусочек, а именно Хайди.

Одна-разъединая девушка, у которой реальные перспективы в модельном бизнесе.

Тогда я этого не понимала, но самое великое мое богатство — я сама.

Я и сейчас свое самое большое и единственное богатство. Работа в клубе меня еще не затянула, не извратила мой характер. Никаких идиотских необратимых метин на теле — ни татуировок, ни пирсингов. Семеро по лавкам не сидят. И нет в моей жизни злыдня, с которым ад и без которого ад. У меня хватает ума не заклеймить себя навеки псевдонимом типа Зорьки, или Вишенки, или Услады. Никакого порнушного прошлого. Наркотиками не баловалась и не балуюсь. Ничего из себя не строю. Не всеобщая любимица, но в то же время меня никто не ненавидит. Работаю добросовестно. Без особого шума зашибаю достаточно денег, чтобы мой портфолио готовил самый дорогой в городе профессионал. И при этом вокруг меня никаких сплетен и разговоров. Я ничем себя не запятнала. В том числе — и это дьявольски важно! — ни разу не входила в связь с важной персоной, чтобы потом растрепать об этом прессе.

Многие девушки с удовольствием красуются в таблоидах в качестве скандальных любовниц. Журналисты частенько заглядывают в «Меховую шубку», и девочки их не разочаровывают. Разумеется, визитки журналисты дают тайно, под столом. У девушек вечно какие-то романы и романчики. Закадрив какого-нибудь знаменитого футболиста, или известного актера, или телекомментатора — словом, любого, про которого охотно читают, — девушка помнит, что может срубить быструю денежку, если позвонит по номеру на полученной тайком визитке. Вознаграждение, как правило, не слишком велико, рассказы о сказочных гонорарах за такие истории — в основном байки. А для стриптизерок, которые привыкли зарабатывать сотни фунтов за несколько часов работы, это и вовсе не деньги. Так, на булавки. Большинство наших делают это единственно из желания хоть какой-нибудь да славы — тебя и пощелкают, и «моделью» как бы по ошибке пару раз назовут, да и есть некоторая надежда, что фотография и откровения в воскресной газете обратят на тебя чье-то внимание и раскрутят твою карьеру вне стрип-клуба.

Однако чуда не происходит. Больше того, публичные скандальчики только препятствуют солидной карьере. На сами скандалы всем плевать. Но никто не знает, как эти вещи «выстрелят» в будущем, поэтому мало кто хочет тратиться и раскручивать девушек, у которых уже имеется сомнительная репутация. Тем не менее девушки не оставляют упований и с энтузиазмом вляпываются в дерьмо снова и снова. Некоторые становятся почти профессионалками в этом деле — не разлей вода с журналистами из всех таблоидов, всегда на подхвате, всегда с грязной историей в запасе. Для них если и есть выход из клуба, то не вверх, а только вниз. Потому что в их интриганстве — сильный привкус отчаяния. Ведь тем же папарацци тоже палец в рот не клади, сиськи и прочие места перед ними приходится заголять не только на фотосессии. Суетливое желание прославиться к добру не приводит. Вот и сидят эти глупые коровы в раздевалке и, крася губы, тянут: «Хо-о-очу быть знамени-и-итой!» Хоти. Но не будешь.

Поэтому для Холли имело решающее значение, что я ни разу не засветилась в таблоидах. Приключений со знаменитостями у меня хватало, однако я умею помалкивать и за дешевой славой не гонюсь.

У Питера были все основания извиняться передо мной: хорошеньких в его клубе пруд пруди, но другой Хайди он там не найдет!

И Холли, пиар-менеджер, отлично знает, что я одна такая в клубе. Меня имеет смысл раскручивать.

Она дала мне свою визитку еще в незапамятные времена. И не прячась, как посетители или журналисты, а открыто, на глазах у наших вышибал. На визитной карточке стояло название ее собственного пиар-агентства — «Оплошность».

— Я занимаюсь рекламными делами Питера Бенстида, — сказала Холли, передавая мне визитку.

К тому времени я видела мистера Би лишь мельком.

В первый раз меня представил ему Терри:

— Ах да, Питер, вот наша новая девушка — Хайди.

И Питер, как оказалось, удосужился запомнить мое имя. Потому что при следующей случайной встрече на бегу окликнул меня:

— Эй, тебя ведь Хайди зовут, да? Как дела, ангелочек?

Потом я узнала, что он ко всем девушкам обращается «ангелочек». Это его аналог «душечки», «красавицы», «детки» или «голубки» — обращений, которые мы сто раз в день слышим от посетителей. Все зависит от тона. Иногда «ангелочек» или «ангел мой» в устах Питера звучит очень привлекательно. Когда идет из души.

А Холли тогда мне сказала:

— Буду рада, если вы позвоните в ближайшие дни. Хотелось бы с вами поближе познакомиться. Есть предложения, которые могут вас заинтересовать.

И вот мой палец висит в нерешительности над зеленой кнопкой дозвона. Так звонить или нет? Позвонить — значит поддаться безумной мысли о существовании некоего заговора вокруг меня. В итоге я решаю не идти на поводу у болезненной мании преследования — и не звоню.

— А знаешь, какое прозвище было у меня в школьные годы? — спрашивает Уродец.

— Разумеется, нет. — Я с достоинством водружаю солнцезащитные очки на нос. — И как же тебя звали?

— Дерьмо Собачье, — говорит он.

— В точку, — брякаю я. Затем, кашлянув, добавляю: — Извини.

— Ничего страшного.

На том мы и расстаемся.

Он удаляется своей дурацкой торопливой припрыжечкой, но при этом с угрожающе-самоуверенным видом городской шпаны. Несмотря на жару, меня при общении с ним морозило. Я рад видеть его спину.

И тут, разумеется, ко мне подходит близорукая ведьма-официантка. И вынимает из передничка записную книжулю.

— Что будем заказывать? — спрашивает она с невиннейшим видом, словно это не я тщетно пытался обратить на себя ее внимание в последние двадцать минут.

— Так-так, — задумчиво говорю я. — Есть у вас банановый сплит?

— Нет.

— Ладно, а какие у вас пироги?

— У нас нет пирогов.

— Хм… Но сырные-то палочки у вас наверняка есть?

— Вали-ка ты, дружок, отсюда, пока я хозяина не позвала!

Она разворачивается и идет прочь.

— А поросята на вертеле у вас есть? — кричу я ей вдогонку. Быстренько подхватываюсь и уношу ноги.

Ну, самое время подбить бабки. Ситуация: поправляется. Настроение: поднимается. Здравствуй, поле! Здравствуй, лес! Хочу по вам козленком пробежаться!..

Я мало-мало в пляс не пускаюсь, даром что я не в лесу и не в пустынном переулке, а в центре города. Однако каблучками я таки пристукиваю, и американский туристик проворно тянет свою жену подальше от меня.

Итак, что мы имеем? Я теперь знаю, что Питер Бенстид — эгоманьяк с комплексом неполноценности, который хотел найти человека счищать жвачку с грудей его благоверной. И то, что его угораздило нанять на эту работу величайшего в Лондоне обалдуя. Обалдуя, который проявляет рвение не по уму. Уже сама по себе эта история с санацией афиш — лакомый анекдот. Который, если его правильно повернуть, может сделать мистера Би всеобщим посмешищем. Но, будто этого мало, Питер Бенстид подставился по полной, закрутив роман со своей стриптизеркой!.. Такую конфетку любой таблоид оторвет с руками, причем за хорошие деньги. Прощай, несносный долг! На, выкуси, коварный гном, не получишь ты фунта моего мяса! Статья может получиться такой сенсацией, что вознесет меня в сонм великих охотников за жареными фактами — и положит основание новой, блистательной карьере в мире журналистики. Ах, как красиво сказано. Когда всё кончится, поставлю самому себе пинту пива — заслужил!

Тут, впрочем, и Хайди замешана.

Замешана. Да. Но ведь я не вчера родился, не дурачок. Хотя влюбленным, конечно, свойственно обожествлять предмет своей любви: «Она слишком хороша, чтобы…» Собственно, в этом и есть смысл влюбленности: моя любимая не такая, как все! И где-то в подсознании у меня, естественно, сидит: Хайди «слишком хороша» для своего окружения. Она слишком хороша, чтобы за деньги голышом извиваться на коленках незнакомого мужчины. Она слишком хороша, чтобы танцевать с голой грудью у шеста под похотливое гиканье самцов. Она слишком хороша даже для гламурного модельного бизнеса. Однако на более высоком уровне сознания Гриэл — о, такой безнадежно риэл — отлично понимает, что феи живут в сказках, а которые танцуют в ночных клубах — те ну никак не феи.

Тем не менее я стопроцентно уверен, что Хайди действительно слишком хороша для Питера Бенстида. У-ве-рен!

Бенстид, с его никчемным мюзиклом и бесталанной трофейной женой.

Бенстид, в свое время каждый свой забитый гол праздновавший так, словно он только что открыл средство от рака или от СПИДа.

Бенстид, который только забавляется с Хайди, а затем, натешившись, отшвырнет как надоевшую игрушку.

Нет, для этого типа она точно слишком хороша!

Итак, Хайди. Я призван вырвать ее из когтей богомерзкого Бенстида! Естественно, опять-таки не дурачок, я понимаю, что раструбить в газетах о ее любовной связи с другим мужчиной — не самый романтичный путь к сердцу женщины. Но, как говорится, всё по порядку. Сперва нужно расчистить место. А уж потом претендовать на что-то.

Я быстро иду по солнцепеку и вбегаю в толпу голубей на асфальте. Они шумно взлетают — бум-бум-бум-бум. Это не шелест, а что-то вроде пулеметного огня или барабанной дроби. Похоже на вступление к «Тяге к жизни» Игги Попа, такого немытого-нечесаного и блестяще разнузданного. Там в начале такие басы отрывные — лучших аккордов виниловые пластинки не знали! Я иду по летней пьяцце, и в голове у меня вскипает: «Ла-ла-ла…»

Из меня, не в ритм, исходят какие-то звуки. А, это сотовый в кармане! Не задохся там, дружок? Я вынимаю его на свежий воздух. Целых два сообщения. Слушать мне их никакого резона нет, содержание заранее известно. Я игнорирую поганое ощущение, что я что-то важное забыл, и быстренько набираю номер Грэхема. Пальцы у меня ходят ходуном — как у человека, который надеется вот-вот выиграть миллион в лотерею.

— Привет, Грэхем! — говорю я.

Он приветствует меня как старого друга, и в его голосе теплые нотки… Это в моей фантазии. На деле я слышу нечто, похожее на звук от палки, проведенной по гармошке чугунной батареи:

— Гриэл? Какого дьявола? Ты больше по телефону треплешься, чем у компьютера сидишь! Работать надо, а не кое-что кое-чем оббивать!

Э-э, тут градус смертоубийства!

— Грэхем, — говорю я наглейшим тоном, — ну-ка заткнись!

Он нечленораздельно ревет в трубку. Я тут же раскаиваюсь. Даже если у меня на руках суперистория, все равно хамить таким людям — себе дороже. Даже если ты в тефлоновых штанах — глупо ссать против ветра.

— Извини, — поспешно говорю я. — Послушай, не бесись. Я очень извиняюсь. Иногда с похмелья не туда ведет. У меня для тебя классная история.

— Обычное твое классное говно?

— Да нет, настоящая история. Для отдела информации.

Как правило, я поставляю музыкальную актуалку для воскресного приложения, которым заведует Грэхем. Хотя воскресное приложение вы получаете даром прибавкой к газете, оно как бы отдельное королевство.

Можно сказать, газета и ее воскресное приложение — это практически несообщающиеся сосуды.

По крайней мере для меня опубликоваться вне приложения — целое приключение.

Если я приду с идеей в отдел информации и гордо заявлю: «Я работаю для Грэхема», это произведет хуже чем нулевое впечатление: ну, пописывает парень мелочевку музыкальную для Грэхема — а к нам чего приперся?

Поэтому вся моя надежда — что Грэхем меня как следует рекомендует.

— Ты давай работу редакции не останавливай! — говорит Грэхем. — Излагай историю по-быстрому.

— Итак… — говорю я и осекаюсь. Возникло чувство, что я собираюсь первому встречному доверить шкатулку с семейными бриллиантами. — Послушай… — говорю я, в поисках озарения таращась в голубое небо, — послушай, если я тебе историю выболтаю — что мне останется? Я тебе тогда не нужен.

Грэхем тяжело вздыхает. Мимо меня проходит долговязая парочка, и девушка, поворачиваясь к своему дружку, рюкзачком чуть не сносит очки с моего носа. Я подавляю соблазн двинуть ей кулаком в спину. Пот из моих подмышек катит к поясу. Господа, делайте ставки: который ручеек первым достигнет талии? Правый или левый?

Грэхем опять вздыхает, тяжелее прежнего.

— У журналистов, Гриэл, есть такое понятие, как взаимное доверие. Этика и все такое. Руками не потрогать, но это атмосфера, которой мы дышим. Поэтому закрой глаза, доверься мне — и как с моста в воду!

— Я не могу — с моста в воду. У меня сейчас такое положение, что как бы действительно не пришлось в буквальном смысле — с моста в воду! История замечательная, и я не могу позволить себе просвистать ее. Я сейчас приперт спиной к стене, деньги нужны позарез, и я так надеялся на аванс…

О, Хайди, Хайди, только мысль о тебе проливает бальзам на мою больную душу.

Любимое ее слово «сублимация», мужчина мечты: молодой Пол Ньюмен («Взгляни в глаза!» — поет несравненная Кайли). Похож ли я на молодого Пола Ньюмана?

Только ты, Хайди, спасешь меня от меня.

Очевидно, что-то пробивается, потому что Грэхем вдруг говорит почти ласково:

— Да ладно, успокойся, Гриэл. Скажи хоть, какого рода история?

— Отличная. Может, даже для первой страницы.

— То есть сенсуха?

— Ага.

— Ладно, редактор отдела информации — мой добрый приятель. Я ему звякну… Но ты мне сперва хоть немного приоткроешь, что за история!

— Заметано.

— Хорошо. Первое, что они спросят: а чем докажете? Можно проверить факты? Итак, мы о ком говорим?

— Один из героев — Питер Бенстид.

— Бывшая футбольная звезда? Неудачный спортивный менеджер и удачный владелец шикарных ночных клубов? Так? Продюсер и муж Эмили, да?

— Верно.

— Кого он трахает на стороне?

— Дружище, это и есть гвоздь истории! — говорю я.

— Охо-хо, с доверием у нас не получается… Ладно, кого он трахает на стороне: бабу или мужика?

— Женщину.

— Скучища. Знаменитую?

— Нет.

— Малолетку?

— Нет.

— Наркотики присутствуют?

— Не-а. Точнее, вряд ли. На наркомана не похож.

— Ха, будто у людей это на роже написано… Ладно, замнем с наркотиками. А какого сорта женщина, с которой он гуляет?

— В каком смысле?

— Ну, замарашка кривоногая или любовница-сказка, блестящая дама?

— Насчет дамы не знаю, но блестящая.

— Значит, ему не ровня? Потаскушка какая-нибудь?

— Э-э… можно сформулировать и так («Ты уж извини, Хайди!»).

— Она сама пришла к тебе с этой историей?

— Нет.

— Откуда же тебе известно?

— Надежный источник. Стукнул кое-кто.

— Ясно. И ты уверен, что это правда?

— На все сто.

— Ладно, подожди на телефоне. Я сейчас переговорю со своим приятелем.

— Грэхем! — почти кричу я ему, пока он не ушел со связи.

— Ну?

— Ты в разговоре с ним исходи из того, что история моя, ладно? Моя история, ясно?

— Не беспокойся, Гриэл, всё будет о’кей.

— И еще…

— Ну?

— Мне позарез нужен аванс. За эту историю обязательно должен быть аванс. Половину вперед.

Пауза. Вздох.

— Давай я тут сам разберусь.

Теперь в трубке никого. Я вытираю пот со лба, гуляю глазами по прохожим…

— Гриэл?

— Да!

— Можешь танцевать.

— Что, что тебе сказали?

— Более или менее клюнули. Говорят, идейка ничего. И очень вовремя — у его жены премьера в каком-то мюзикле. У них только одно серьезное «но».

— А именно?

— Они хотят, чтоб этим занялись их ребята. То, что ты мастер писать про музыку, погоды не делает. Новости — особый жанр. Я бился за тебя как лев, но мой приятель в этом вопросе кремень.

— Нет! — почти ору я. — Нет и нет!

— Они тебе отвалят за хорошую наводку. И если ты мечтаешь работать с сенсационными материалами и дальше, это неплохая стартовая площадка…

— Нет.

— Гриэл, не играй с огнем! Ребята — профессионалы, подобные истории они пишут по две до завтрака.

— Я отлично справлюсь сам!

— Послушай, речь идет не просто о том, чтобы сесть и написать. Тут я верю — ты действительно справишься. Дело куда деликатней, чем ты думаешь. Им подавай что конкретное — стало быть, нужны фотоснимки. А если они получат снимки, то пойдут, как принято, к этому Бенстиду, к его благоверной, к его любовнице — и начнется торговля. Дальше события будут развиваться по результату переговоров. Так что до появления текста как такового — если он вообще появится — предстоит много работы. Словом, это не то задание, которое доверяют новичку. Тут нет ничего против тебя лично — просто так заведено.

Я в отчаянии жму сотовый к уху. В истерике я думаю: эти гады хотят провернуть всё без меня.

— А если я уговорю девушку? И она расколется?

Я сразу врубаюсь, что это самый подходящий для меня вариант: я и историю самостоятельно сделаю, и доверие Хайди в процессе завоюю. Будет повод для двойного праздника!

— Ну-ка, не совсем понял?

— Я могу уговорить девушку на интервью. Ведь если она как бы сама к нам придет — это будет уже просто интервью, да? Ваши ребята из отдела информации могут вести переговоры с Бенстидом, а я займусь девушкой.

— Ты уверен, что тебе удастся раскрутить девушку на откровенный разговор?

— Почти уверен.

— Хотя у нее еще и в мыслях нет продать эту историю газетам?

— Я справлюсь.

— У нас есть потаскушка, которой обломилось попасть в койку Питера Бенстида, и он, возможно, обращается с ней, как с королевой. Но тут приходишь ты, говоришь ей словечко, и она с готовностью закладывает своего благодетеля, как какая-нибудь Алисия Дюваль?

— Какая такая Алисия?

— Не важно. Девка, которая закладывает всех, с кем спит. Каким образом ты уговоришь эту девицу продать Питера Бенстида?

А навру ей с три короба! И так припру к стене, что ей останется только публично колоться. Но при этом исхитрюсь вывернуть дело наизнанку, чтобы думала, я ей великую услугу оказываю: добрый дядя из газеты оберегает ее от злых ищеек из отдела жареной информации!

Вслух я говорю:

— Есть способы, есть.

— А нельзя поточнее? Чтобы я не сел в лужу, договариваясь с серьезными людьми.

Что ж, намек ясен.

— Я убежден на все сто. Она мне доверяет — потому я убежден на все сто. Грэхем, дай мне довести дело до конца. Мне это сейчас вот как нужно!

Он опять вздыхает.

— Смотри, Гриэл, не запори дело от избытка энтузиазма. Если ты приставишь к голове девки пистолет, она может сгоряча запеть, а потом от своих слов отказаться. Ты сядешь жопой на ежа; что важней, я сяду жопой на ежа. А моя жопа предпочитает мягкое редакторское кресло.

— По-твоему, я дурак? Разве я сам не понимаю?

— Ладно, подожди еще минуту.

Жду. В трубке тишина. Вокруг меня шумит Ковент-Гарден. Пот течет мне на брови. Наконец слышу в трубке голос Грэхема:

— О’кей, Гриэл. Они говорят: если ты осилишь интервью — валяй, они пока будут держаться в стороне.

— Ур-ра!

— Но давай договоримся — не гони лошадей. Если она созреет для откровенной беседы — сообщи нам. Еще раз посоветуемся. В таких случаях интервью лучше вести на нейтральной почве, где ничто и никто не может спугнуть клиента. К примеру, из нашей практики, в номере отеля. Могу даже назвать пару более или менее приличных отелей, которыми мы пользуемся в таких случаях. Ты всё понял, Гриэл? Эй, Гриэл, ты всё понял? Ты меня еще слушаешь, а?..

 

Глава четырнадцатая

Сперва они звали меня Собакой, хотя именно они держались стаей.

А Дерьмом Собачьим меня стали величать позже — когда слова типа «дерьма» стали расхожей монетой.

Меня ненавидели не за то, что я плохо играл в футбол — а играл я действительно плохо, — и не за то, что мои спортивки были черт знает какой фирмы — а они действительно были черт знает какой фирмы.

Меня ненавидели, потому что боялись.

Они нутром чувствовали — нет во мне того, что правило их жизнями.

Они ненавидели меня, потому что не владели отгадкой, почему я такой не такой.

Они меня не понимали — и оттого всё их жалкое нутро восставало.

Ненависть ко мне была явлением в своем роде уникальным — единственным, что объединяло всех в школе: от учеников и их родителей до преподавателей. Все упивались этой ненавистью — независимо от своего положения в школьной иерархии. Разумеется, учителя могли выражать свои чувства ко мне только в пределах учительской. А родители, проходя мимо, ограничивались недобрыми взглядами в мою сторону.

Зато ученики отрывались по полной. Они ненавидели меня той особой, слепой и оголтелой ненавистью без тормозов, которую люди обычно приберегают для педофилов. На меня орали. В меня плевались. Узнав от родителей, почему моя мать знает имена всех шоферов грузовых машин в городе, они изливали свое презрение ко мне в дразнилках и колотушках. Им было противно, что существо вроде меня обретается хоть и на самом краешке их мира, но все-таки где-то отвратительно рядом.

Только в тринадцать лет я отряс их с себя. В тот вечер я возвращался домой через огромную спортивную площадку за школой. Другие уходили через парадный вход, группами ждали автобусы. Мне же достаточно было пройти через спортивную площадку за школой — и я уже дома. Так сказать, повезло жить в двух шагах от школы. Но много ли я имел с этого везения?

Была зима, и приходилось идти по полю с предельной осторожностью. Под травой прятались лужи противной грязи. Угодишь в такую, изгваздаешь ботинки — жди колотушек от матери. Будто меня мало били одноклассники!.. Можно было, конечно, пройти посуху. Но для этого требовалось не из черного хода выскользнуть, а выйти на школьное крыльцо и идти улицей. А у школьного крыльца и на улице — пацаны и их старшие братья. И для того, чтобы привязаться ко мне, есть миллион поводов. Хотя сам факт моего появления рядом есть повод набить мне морду. А отъезжающие учителя, если что и заметят, нарочно отвернутся. Вот и приходилось красться по спортивному полю с предательскими лужами.

В руке я сжимал обтрепанный портфель с учебниками и очередной книгой из библиотеки — читал я много. Были там и несколько кусков хлеба, спертых из школьной столовой, — мать не очень-то кормила, все деньги шли на выпивку.

Идя по полю, я считал столбы ограды. Затем я поднял глаза на административный корпус и пересчитал окна в нем. Затем пересчитал те окна, которые были закрыты занавесками. Потом те окна, которые без занавесок. Затем опустил глаза и пересчитал свои ноги: одна, вторая. Это было неинтересно, поэтому я пересчитал штанги, из которых состояли ворота.

Через дыру в ограде я попал к оврагу. Спускаясь и поднимаясь по раскисшей почве, следовало быть особенно осторожным. Потом приходилось долго мыть ботинки в луже. Я знал, в это время мать дрыхла, вроде бы и дома можно ботинки мыть. Но если, не дай Бог, она не спит…

Рощицу за оврагом использовали как свалку. Миновать это неизменно опасное место не было никакой возможности.

…На пеньках сидели кружком Джейсон Сол и два его другана. Мои одногодки. Курили сигареты, наверняка украденные у Соловой мамаши. Через полчаса, в больнице, она будет сжимать голову сына и голосить, а журналистам потом скажет, что я — сущий зверь.

Верно, я был как зверь. Запуганный, затравленный. Я крался мимо занятой беседой троицы неслышной тенью, затаив дыхание, — годы преследований научили меня стушевываться, быть неслышным и невидимым. Однако на этот раз не вышло. Возможно, они обернулись на исходящий от меня запах животного страха.

— Эй! — окликнул Джейсон Сол.

Как он мог пропустить потеху! Приятно ведь чувствовать себя королем. Рядом с Дерьмом Собачьим всякий — король!

Я молчал. Что бы я ни сказал, неминуемого не отвратить. Всё будет как обычно.

Хотя нет. В тот день ничего не могло кончиться как обычно.

Не помню, в какой именно момент своей несчастной жизни я решил наконец вооружиться. Вряд ли это был даже один момент. Меня не осенило, просто жизнь шаг за шагом привела к этому выводу: пора вооружиться. Хотя, конечно же, моя мать любила песню Кенни Роджерса «Первый трус во всей округе» и крутила пластинку с ней столько раз, что каждое слово застряло в моей памяти. Разбудите ночью — я выпалю все куплеты наизусть без единой ошибки. И эта песня каким-то странным образом предопределила всю мою судьбу. Сам мой природный темперамент отвечает за перепады в моем поведении: от трусости до отчаянной храбрости и обратно, от покорности к агрессии и обратно. В одном куплете я один. В другом — другой. И мое внутреннее состояние зависит от окружающего. Раньше я был зациклен на одном. Теперь вот зациклен на Эмили Бенстид. Но впервые меня зациклило на хорошем.

— Стало быть, хочешь пройти, — сказал Джейсон Сол, не угадывая, какое решающие влияние на его способность видеть окажет песня в стиле «кантри энд вестерн». — Хочешь пройти — плати налог.

Дружки поддержали его смехом. Грубые рожи. Грязные башмаки. Их что, не бьют за грязные башмаки?

Я пригнул голову и попытался молчком пройти мимо троицы. Но они заступили мне дорогу. Я с тоской оглянулся. Там тропа к школе… Бежать к школе далеко, а если и добегу — кто бросится выручать Дерьмо Собачье? Только в тысячный раз осрамлюсь, повернув спину к нападающим.

— Чё у тя в сумке? — сказал Джейсон Сол, меняя тактику. — Вазелин?

Остальные загоготали.

Тут я понял, что пришло время отвертки. Каждый нерв в моем теле радостно пел, каждый мой мускул напрягся — я был готов к атаке. Я нащупал правой рукой отвертку, выпрямил голову и отважно глянул Джейсону Солу прямо в глаза — те самые, которые мне предстояло выколоть. Я инстинктивно понимал — напасть следует именно на вожака…

Собственно, тот же инстинкт вел меня, когда я решил встретиться с Гриэлом Соу-Риэлом.

В моих планах я отвел ему роль орудия расправы с белокурой стервой и этим негодяем мистером Бенстидом.

Однако конечная моя цель — Бенстид. Именно его надо мне завалить, чтобы обезглавить всю банду бесстыжих мира сего.

Мистер Би похабнейшим образом предал меня: я-то воображал, что мы на пару начинаем крестовый поход за честь и достоинство Эмили — сразить гидру вандализма и напомнить обществу о том, что нечистота улиц происходит от внутренней нечистоты людской!

Я воображал, что мы с ним товарищи по борьбе.

А у гнилушки Бенстида на уме была только одна и грязная мысль: окупить денежки, вложенные в мюзикл!

Итак, Гриэл Соу-Риэл должен был, по моему плану, стать той отверткой, которую я всажу в толстое пузо гнусного мистера Бенстида. Однако обстоятельства изменились. Я снова развернул газету и перечитал рецензию:

Даром что роль словно по ней скроена, Эмили Бенстид не более интересна на сцене, чем стоячий пруд. Нет, даже стоячий пруд был бы интересней — у него есть скрытая глубина!

Кто такие Элизабет Беркли или Мэрайя Кери — понятия не имею. А вот Пэтси Кенсит — слышал. Так или иначе, хамский смысл сравнения очевиден. Это намеренное оскорбление — из-за такого прежде вызывали на дуэль.

…того безобразия, каким является игра Эмили Бенстид в «Подружке гангстера».

Стало быть, Гриэл Соу-Риэл как орудие в моей борьбе не подходит. Этому гаду доверять нельзя. Пачкун поганый! Кто подобное про Эмили осмелился написать, тот мне больше не друг!

Отработав в подземке, я возвращаюсь на Оксфорд-стрит и захожу в мини-маркет, открытый двадцать четыре часа в сутки. На полках в дальнем конце магазинчика я нахожу консервы: суп, бобы, готовые спагетти в банках.

Удостоверяюсь в зеркале под потолком, где видно все помещение, что никто за мной не следит.

Спасибо умным людям, что поставили зеркала — для облегчения жизни ворам.

Сую плоские банки с бобами в карманы джинсов, а массивные суповые — под тенниску.

При застегнутой курточке я кажусь просто не по годам пузатым.

Спокойненько выхожу из магазина.

Я сроду не покупал бобы — всегда ворую и поэтому даже не знаю, сколько они стоят. Но здесь, в Вест-Энде, они стоят наверняка дороже, чем на окраине. И по мере моего приближения к самому сердцу города цена моей добычи, уже переложенной в рюкзачок, только возрастает. Вот почему выгодней всего воровать в центре — тот же товар, а дороже!

Подхожу ко всем известному магазину медиа-товаров, где я сегодня уже производил рекогносцировку на местности.

К моему великому удовлетворению, охранник переместился в сторону от узких воротец выхода. Он стоит так далеко, что у него нет ни единого шанса против такого проворного малого, как я.

Сейчас в магазине куда меньше покупателей, чем в разгар дня.

Я вроде как рассеянно брожу между рядами, поглядывая на торговый остров в центре зала. Там продавец с фурункулом что-то вкручивает покупателю, который кивает головой, как китайский болванчик.

Я подхожу поближе к торговому острову и второй раз за день беру со стойки прайс-лист электронных игр.

Якобы изучая на ходу эту рекламку, я медленно огибаю торговый остров.

С этой стороны за прилавком сейчас никого нет, хотя есть глаз камеры — теоретически Фурункул может и должен наблюдать у себя на экранчике за моими перемещениями: на этой стороне кругового стенда стоят такие же дорогие товары. Но кому охота непрестанно пялиться на охранный дисплей?

Я быстро достаю из кармана те бобы, которые я не переложил в рюкзачок, дергаю кольцо и открываю банку. Затем я кладу на открытую банку прайс-лист, аккуратно всё переворачиваю и ставлю на круглый прилавок возле принтера. Впечатление — на листе бумаги стоит перевернутая банка с бобами в томатном соусе. А что она открыта — станет понятно лишь тогда, когда ее поднимешь и вывалишь бобы прямо на себя…

Установив ловушку, я уматываю прочь, в глубину магазина. Мои манипуляции были видны камере — но нет в мире такой охраны, которая смотрит на мониторы неотрывно. Поэтому сто против одного, что меня никто не застукал во время трехсекундной операции с банкой.

Как станут разворачиваться события — яснее ясного.

Один из продавцов заметит банку на прилавке и решит, что ее оставил кто-то из покупателей. Он поднимет банку, вывернет бобы на себя или на прилавок — и громко зачертыхается. Это привлечет внимание других продавцов и охраны. Фурункул перейдет на другую сторону круга — узнать, в чем там дело, что за переполох. В этот момент я преспокойно поднырну под прилавок, схвачу со стенда диктофон, суну его себе в рюкзачок — и через несколько секунд с наглой мордой неторопливо выйду из магазина.

Если сигнал тревоги на выходе завопит — я просто дам деру, и хрен меня кто догонит.

Но куда более вероятно, что у демонстрационного диктофона на стенде за спиной продавца вообще нет электронной защиты от воров, и контрольный аппарат на выходе даже не пискнет.

И вот брожу я туда-сюда по магазину и жду, жду… и ничего не происходит.

Подгребаю опять к торговому острову в центре зала. Фурункул косится на меня почти враждебно. Мы с ним одного возраста. Но он — за прилавком роскошного магазина в сердце города. А я — непонятно кто с потертым рюкзачком за спиной.

К Фурункулу подходит его коллега, такой же молодой. Они беседуют тихо, но мне всё отлично слышно.

— Сейчас потеха будет! — говорит коллега Фурункулу. — Ты погляди на монитор.

Оба пялятся на телевизор, который показывает другую сторону торгового острова. Козлы, раньше бы на экран смотрели — когда я ловушку заряжал!

— И что я должен увидеть? — спрашивает Фурункул.

— Бобы в томате. На самом деле банка открыта. Только Вэджу это невдомек. Он тупой. Через минуту наш господин очень умный менеджер пройдет мимо — и будет весь в бобах!

— Это ты поставил баночку? — спрашивает Фурункул.

Его коллега только хитро улыбается и подмигивает. Он не говорит ни «да», ни «нет». То есть хочет, сукин сын, похититель чужих лавров, героем показаться — оставляя себе возможность при необходимости от всего отпереться.

— О, внимание, он закончил разговор с покупателем. Идет, идет! Три, два, один, ноль!

— Так вашу растак!!! — доносится с другой стороны торгового острова. Оба продавца прыскают в кулак.

— Что за безобразие! — вопит Вэдж, появляясь с пустой банкой в руке. Всё ее содержимое у него на брюках. — Вы поглядите, я весь в этой дряни! Чьи это фокусы? Если кому-то кажется, что это смешно, — я его отучу смеяться…

Мой план, собственно, сработал. Одна сторона торгового острова оказалась абсолютно вне всеобщего внимания. Только не та сторона, которая мне нужна. Существуй вор, нацеленный на ту сторону, где я устанавливал бобы, — для него сейчас был бы звездный час!

Из глубины зала подваливает охранник.

— Что тут у вас?

— Ребятки развлекаются! — возмущенно говорит Вэдж. — Поставили мне банку-ловушку — весь перепачкался.

— Да что вы, босс! — говорит Фурункул. — Мы что — дети? Это кто-то из покупателей глупо балуется.

Вэдж понимает, что расследование ничего не даст, и решает ретироваться — отчищать брюки.

— Нечего мне тут скалиться! — рычит он на прощание. — У нас, черт возьми, солидный магазин, а не цирк с клоунами!

Я наблюдал за сценой из-за стойки с наушниками. Теперь, когда ситуация рассосалась, все вернулись на свои места, а Вэдж уплелся в подсобку, я решаю сменить тактику и провернуть упрощенный вариант. Подхожу к торговому острову и останавливаюсь у круглого прилавка. Фурункул старается меня не замечать. Но поскольку я стою и стою, он вздыхает и поворачивается ко мне:

— Чем могу служить?

При этом он не смотрит мне в глаза, а как бы разглядывает пространство над моей макушкой.

— Я вот тут думал, этот кассетофон — ведь это «Сони», да?

— Как ты выразился, приятель?

— Я спрашиваю: это ведь «Сони», да?

— Нет, как ты аппарат назвал?

— Кассетофон.

Фурункул надменно улыбается.

— Эта штука называется «диктофон».

— Ну, как бы его ни звали — я про тот, на который я пальцем показываю. У него есть «VOR»?

— Что-что?

— «VOR»!!!

Фурункул хмурит брови и оборачивается на полки за собой. Я быстренько проверяю, где тот охранник, который у выхода. Он все так же далеко от выходных ворот.

Фурункул берет диктофон в руки и рассматривает его.

— Насчет «VOR» что-то непонятно…

— Давай сам гляну, — говорю я. При этом я в последний раз стреляю глазами в сторону выхода. Дорога свободна.

— Глянь, — ухмыляется Фурункул.

Я беру диктофон, делаю вид, что рассматриваю его, и через пару секунд возвращаю продавцу.

— Именно то, что надо.

Фурункул забирает у меня диктофон и достает из-под прилавка такой же, только в аккуратной девственной упаковке.

— Оплата у кассы.

— Спасибо, — говорю я, беру коробку и сую ее себе под мышку. Затем делаю несколько шагов в сторону кассы — неотрывно глядя на охранника у выхода. Итак, на счет «три». Раз, два…

— Эй, погоди! — вдруг говорит Фурункул за мой спиной. — Совсем забыл — к этой модели полагается подарок: бесплатный выносной микрофон.

Я возвращаюсь и получаю халявный микрофончик. Затем снова выхожу на стартовую позицию. Однако охранник как раз смотрит в мою сторону. Не на меня, но в мою сторону. Поэтому я стою переминаясь с ноги на ногу — лицом к выходу, к Фурункулу спиной. Видя, что я столбом стою посреди магазина, продавец настораживается и кричит мне в спину:

— Эй, приятель, всё в порядке?

Внимание охранника отвлечено девицей в мини-юбчонке. Итак, на счет «раз». Раз!

С коробкой под мышкой — как регбист с мячом — я с места ускоряюсь до скорости метеорита. Фурункул за моей спиной заполошно орет. Кассирша провожает меня квадратными глазами, когда я проношусь мимо. Охранник резко поворачивается на крик. Но я уже пробежал через воротца, я уже на улице…

В магазине раненым зверем воет сигнал тревоги, а я жарю по Оксфорд-стрит. Фигушки, теперь меня не догнать! Одно досадно: операция прошла без должного блеска — хотелось меньше шума и суеты…

 

Глава пятнадцатая

Страстная тяга к жизни!

«Ла-ла-ла!..»

Воистину одна из пяти лучших мелодических линий на виниле. А остальные четыре? Ну-ка, Гриэл, перечисли пять абсолютных хитов для басовой гитары! Порази всех нас своим музыкальным образованием! Или нет, образование тут дело десятое, главное — вкус. Порази нас своим отменным музыкальным вкусом… или разборчивостью, или савуар-фэром, или этим самым, je пе sais quoi.

У меня с Джордж был миллиард споров подобного рода. Или такого типа. Кто кого лучше и чей вкус — дерьмо. О, этот сладостный словесный мордобой… Ладно, в память о Джордж я перечисляю вам пять самых-рассамых…

«Атмосфера» Джоя Дайвижна, музыка Лу Рида для кино, «Если существует Ад» Кюртиса Мейфилда. И это я говорю с кондачка, не подумавши. Поэтому немножко хитрю и осторожничаю. Но прибавьте «Правосудие» группы «Нью модел арми» и уже упомянутую «Тягу к жизни» Игги Попа — и у вас пять лучших партий для бас-гитары всех времен и народов.

Фаворита Джордж я, конечно, знаю. Потому что в семействе Шарки неоднократно сцеплялись по этому поводу — до крика и топанья ногами.

Джордж обожала «Порошок от тараканов» группы «Бомб зе басс». Мелодия не хилая, но я ее включить в свой список не имею права, потому как на дух не переношу данс-мюзик, а «Порошок от тараканов» — это она самая, крутая дансуха. И тут вы меня хоть режьте, а я буду на своем стоять!

Джордж крыла меня последними словами за то, что я так агрессивно настроен против интеллектуальной данс-мюзик. Но я справедливо ненавижу эти математически просчитанные коммерческие хиты — они убили настоящий рок!

— Кончай плыть против течения! — говорила она, хохоча в ответ на мои возмущенные вопли. — Признайся, что это отрывная музыка!

— Отрывная? Эта поганая дансуха действительно отрывная — оторвала народ от борьбы за свои права! Было время — мы всех так завели, что вот-вот на баррикады — полицейским мозги вышибать! И вдруг — бац, данс, и весь пар ушел из котла — всё заплясало, завеселилось. Всем на всё насрать, лишь бы что бухтело из динамиков! Из музыки ушел смысл!

— А, помню, как вы воевали против расширения прав полиции! Стояли насмерть! — смеялась Джордж. Всё ей хихоньки да хаханьки! Всё бровями насмешливо играла. А мы действительно бились насмерть! Против завинчивания гаек, против двадцать восьмого параграфа, против налоговых потачек богатеям. Если бы мы не шебуршали против правительства, оно бы давно надело на всех нас смирительную рубашонку — ни вздохнуть, ни пукнуть, ходи шеренгой и чеши жопу только с разрешения начальника! Проснулись ребятки с похмелюги — а свободная страна уже тю-тю…

Наш сингл против нового уголовного кодекса — «Право танцевать» — крепко подпортило заигрывание с данс-мюзик: мы туда много модной дряни подмешали.

И все равно сингл был еще тот — и сейчас мураш по коже, когда слушаю.

Однако с каждой песней мы шли на всё больший компромисс — больше «танцевальности», меньше надсада. Отступали и отступали, покуда новая волна не смыла нас окончательно в океан забвения.

И ведь были мы вроде как классные музыканты — отчего же нам не удалось потеснить эту дансуху? Надо было ее в колыбели задушить! А на деле она нас, как котят, передушила.

И до того у нас всё бестолково шло, что даже во время исторического марша от Гайд-парка, когда возбужденная толпа мало-мало не разгромила правительственную резиденцию на Даунинг-стрит, на нашей передвижной платформе полетела аппаратура, и весь народ перетек к головной машине и танцевал вокруг нее — диджеем там был, кажется, Карл Кокс.

В результате всей этой бестолковщины и истерических метаний «Право танцевать» оказалось нашим последним более или менее хитом.

Вскоре «Нью мюзикал эспресс» почти справедливо гвозданул нас сравнением с линией Мажино — и мы покатились вниз.

То, что данс-мюзик похоронила мою группу и мою музыкальную карьеру — ладно, это я мог бы пережить. Но ведь это жидкое дерьмо для ушей и мою журналистскую карьеру угробило! Какой нормальный человек может серьезно писать о данс-мюзик? Что можно сказать умного или интересного про музыку, которая не ставит никаких вопросов и ничего от слушателя не требует? Она стимулирует или трансовое отупение, или досужие фантазии. А всё, что не стимулирует отупение или опупение, это уже не данс-мюзик и практически не пользуется спросом — а потому и писание про это не пользуется спросом.

Я потрепыхался, потрепыхался — и каждый раз налетал лбом на каменную стену.

Мало-помалу меня, такого ершистого, вообще перестали публиковать — оттеснили в область рецензюшек и кратких новостных обзоров. Там мои ядовитые выпады только забавляют. Там это сходит за плюрализм мнений.

Уж такая у меня судьбина — вечно идти не в ногу со временем, вечно тыркаться не в ту дверь и в самый неподходящий момент. И всюду получать пинок под зад. Организовывать кампании гражданского неповиновения, когда народ хочет просто танцевать и отрываться. Воевать с амфетаминами, когда народ кислоту и экстази глушит тоннами.

Словом, я тот, кто при всем желании не может плыть по течению: как только я поверну, чтобы плыть по течению, течение — из вредности — поворачивает в противоположную сторону.

И вы еще спрашиваете, почему я не хочу включить «Порошок от тараканов» в пятерку лучших партий для бас-гитары! Да потому что я эту мелодию всем нутром своим ненавижу. Как Феба Кейтс в «Гремлинах» — рождественские праздники.

Но сейчас у меня ощущение, что я постучал в правильный момент в правильную дверь. И мне впервые отверзется. Наклевывается первоклассный материал. История из жизни, а не пятьсот слов о чужой работе для рубрики «А это всё равно ни одна собака не читает».

Поэтому я в приподнятом настроении иду в паб и просаживаю на пиво те денежки, которые сэкономил в подземке, выдавая себя за подростка, и в кафе, отказавшись от ихнего живот-пучино.

В пабе мои уши ласкает первый альбом «Де Ла Соул». Их первенец — мой любимейший альбом из всего хип-хопа. О чем-то он мне сейчас властно напоминает… Но прежде чем я успеваю разобраться в своих чувствах, во мне уже пинта пива — словно еще и пить не начал, а кружка пустая. Беру вторую и балдею дальше под «Де Ла Соул». Успешно борюсь с желанием нюхнуть. Читаю кем-то оставленную газету. Особенно внимательно — сенсационные истории. Скоро и моя будет тут красоваться.

И, конечно, не могу отказать себе в удовольствии скормить фунт игральному автомату. Было времечко, причем совсем недавно, когда одного фунта хватало на десять ходок.

Помню, мы, «Системайтис», призывали народ все свои денежки разом просадить в игральных автоматах — чтоб спровоцировать экономический коллапс распроклятого капитализма.

Теперь одного фунта хватает только на четыре попытки.

Первая — будит надежду.

Вторая — заводит.

Третья — удручает.

Четвертая — мешает тебя с дерьмом.

Чтобы опять воспрянуть духом, покупаю третью кружку пива.

К тому моменту, когда я вываливаю из паба на солнцепек, с тремя кружками пива в пузе, мои мозги рвут и мечут.

И я с ними согласен: чтобы правильно закруглить этот удачный день, необходимо нюхнуть пару раз… и еще раз.

Однако на кокаин нужны деньги, а у меня карманы пустые — и не просто пустые, а совсем пустые. Будь у меня сейчас хоть грош, я бы из него вырастил нужную сумму — сегодня у меня пруха, а бандит в пабе отобрал у меня фунт по чистой случайности.

Тотализнуть или не тотализнуть — вот в чем вопрос! И за какие шиши? Шишей — не шиша. Поэтому — ша!

Мои фирменные штанцы не пузырит ни единая купюра, ни единая монета. И, как всякий истинный британский аристократ, я не имею ни пенни в банке.

Будучи человеком от природы недоверчивым, я еще раз обыскиваю себя самого — даже в носки заглядываю.

Нет, я чист от скверны денег.

Однако смею ли я отравить такой распрекрасный день неналичием наличности?

Если я суну в банкомат свою кредитную карточку, которой я подгребал кокаин, машина чихнет и расхохочется мне в лицо.

Выход один — стрельнуть. У того же Терри. С этой мыслью я ковыляю враскачку к станции «Лестер-сквер». Спускаясь в подземку, я думаю, что этот сукин сын просто обязан компенсировать мой облеванный рукав.

Я пристраиваюсь к спине толстой туристочки, и мы на пару проходим через турникет. Туристочка ошарашенно оглядывается на меня — возможно, она уже давно не имела такого плотного контакта с мужчиной. Я громко извиняюсь и бормочу что-то об испорченном соседнем турникете. Преимущество иметь на себе дорогой и чистый костюм — ни туристам, ни аборигенам, ни служащим подземки не приходит в голову, что так одетый человек способен ловчить и экономить на билете!

На платформе я разглядываю огромную афишу «Подружки гангстера» — она на стене за путями. Мысленно я украшаю афишу моими словами:

ПРЯМАЯ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ ВИАГРЕ

Хорошо бы смотрелось.

Бенстид так бы и балдел, блудливый виагрец.

И миссис Би получит свою порцию удовольствия.

Ишь, в кружевном корсете на китовом усе и чулочки в клеточку!

А если тебе рога пририсовать, понравится?

Ужо выйдет моя статья — придется корсетик распустить, чтоб продышаться от злости!

А может, она только рада будет — юристики тут же подскочат и расскажут, сколько она заработает на успешном разводе.

Во всей этой истории пострадает одна Хайди — разумеется, в случае, если я ее не выручу из беды.

Она, бедняжечка, пока не знает, что ей грозит беда… и спаситель из беды.

Пока я жду поезд, эти мысли вертятся у меня в голове — такие же головокружащие, как и три только что выпитые кружки пива. Ах, Хайди, Хайди, ты мое спасение, прощение и моим гормонам гармония.

Когда поезд появляется из туннеля, чтобы унести меня к секретной станции, откуда секретный лифт вознесет меня прямо в рай «Меховой шубки», я пуляю жвачку в миссис Би.

Выстрел в общем и целом удачный, только я не попадаю в ее кружевную сиську.

Жвачка повисает на ее соблазнительной клетчатой коленке.

Входя в вагон, я злорадно думаю: хотел бы я поглядеть, как ты отчистишь от скверны эту афишу, Дерьмо Собачье. Что, слабо́?

К сожалению, у «Меховой шубки» все-таки нет собственной секретной станции подземки с секретным лифтом.

И наверх приходится топать своим ходом.

Однако на улице все то же доброе солнышко, и я подставляю ему то одну щеку, то другую.

На душе диковинный покой.

Мое твердое решение раздобыть кокаина дало смысл и цель всему дню, прежде заурядно бестолковому.

А раздобыть кокаина я решил потому, что он у меня связан со всем хорошим.

Счастье от грядущей статьи не может быть полным, пока я не нюхнул как следует.

Кокаин, успех и уверенность в себе связаны в моем сознании намертво. Хотя на самом деле я потребляю кокаин потому, что не могу позволить себе ничего дороже.

Однако в прошлом кокаин был престижен — и я прилежно поддерживаю в себе устарелую веру, что нюхать — это венец всего.

Я вообще дитя восьмидесятых — мастак втирать очки самому себе: загар, полученный на занюханной Холлоуэй-стрит, ношу как каннский, а единственный за всю жизнь дорогой костюм, который отжил свое еще пару лет назад, ощущаю на себе как только что купленный. Можно выдернуть человека из восьмидесятых, но нельзя выдернуть восьмидесятые из человека!

У входа в «Меховую шубку» топчется вышибала по имени Карл. Он был бы дьявольски похож на святого Петра-ключника, не будь он так похож на цепного Цербера.

— Всё путём, Карл? — говорю я, любуясь своим отражением в его солнцезащитных очках. Тоже приочкаренный, я смотрюсь как его двойняш, только на несколько лет старше и на несколько размеров хилей. Если подумать — очень далекий близнец.

— Пьяных не пускаем, — говорит Карл. — Как-нибудь в другой день заходите.

У меня от возмущения перехватывает дух.

С трех кружек пьяных не бывает, хочу сказать я Карлу — и тут до меня доходит, что он это не мне сказал, а четырем парням, которые подвалили, пока я любовался собой в Карловых очках.

Несмотря на зверскую жару, они в теплых пузыристых анораках. По виду — старшеклассники из провинции, гуляют на каникулах. Продукты несчастных семей и дурного воспитания. Всё утро надирались и планировали ломануть в Вест-Энд, чтобы оторваться по полной, со стриптизерками и так далее. И вот они тут — и, возможно, уже настолько на взводе, что готовы накинуться на Карла, который стоит у входа как шкаф… нет, как несгораемый сейф.

О, эта схватка будет мне материалом для целой книги — карлиады. Карл против алкодраконов. Карл, побивающий четырехголовую гидру! Или то будет гриэлиада — ибо я, конечно же, стану биться на стороне своего сводного брата-близнеца!

Впрочем, если алкодраконы имеют при себе ножи — будет полный гриэлец. Но доблестный Карл наверняка тайно вооружен дубинкой со свинчаткой — всякий мастер вышибальных наук обязан иметь такую. В этом случае с логотипом «Меховой шубки». Чтобы при ударе логотип запечатлевался на лбу ударяемого… или удареваемого?

Карл с дубинищей против алкодраконов, с ножищами.

И все равно я жизни своей не пощажу за сводного брата-близнеца!

И лишь тогда унырну в кусты, когда алкодраконы наставят на Карла автоматы, а он, великий каратист, попробует их у-каратить.

А впрочем, я и тогда не унырну, я их тоже за-карачу, пока они на карачках не у-каракают…

— Да ладно, шеф! — говорит вожак четверки. Он не чернокожий, однако держится и говорит как черная шпана.

Остальные стайкой сбились вокруг него.

Думают, они крутые. Где-то в каждой из этих черепушек сидит отдельная личность. Но она сидит так глубоко и в таком темном углу, что ее ни с каким фонарем не найдешь.

Они так воспитаны, что их личность сидит и не высовывается. Главное — поза. Поза крутого. И какое-то смутное понимание, что к себе надо требовать уважения — иначе затопчут. Даже если сам себя не уважаешь — все равно требуй к себе уважения. Отсюда и пузыристые куртки на солнцепеке. Мы — большие.

Нет, вы не большие. Вы — раздутые.

— Не говнись, шеф, — как бы вполне дружелюбно говорит другой парень и сплевывает.

На меня они ноль внимания. Я половиной корпуса в клубе, половиной снаружи. Парни смотрят только на Карла. Знают, кого бояться. Умные ребятки.

— Нам же по восемнадцать, — говорит вожак.

У Карла такие темные очки, что непонятно, куда он смотрит. На его губах намек на улыбку, но это нейтральная улыбка — без вызова, без желания унизить наглую детвору. Умный Карл.

— В другой день — добро пожаловать, — говорит он.

— У нас денег до и больше. — Вожак четверки вытаскивает из кармана куртки скрученные в трубку банкноты и машет ими перед лицом Карла. На губах щенка презрительная усмешка.

Перехваченная резинкой трубка внушительного размера. Я пытаюсь сообразить, сколько у него там. Верхняя купюра — двадцатка. А трубка диаметром два дюйма. Как говорят американцы — сами занимайтесь арифметикой.

На Карла это производит нулевое впечатление. И понятно. Мимо Карла и брунейский султан не прошмыгнет, если он несовершеннолетний или уже пьяный. Размахивание деньгами только укрепляет Карла в решимости не пускать. Вожак шпаны воображает, что в его руке волшебная палочка. Но с тем же успехом он может размахивать перед Карлом разрешением на получение социальной помощи. И парень сует деньги в карманище своей куртки.

— Извините, джентльмены, — говорит Карл, дока по части иронии.

Куртки испепеляют его презрительными взглядами, разворачиваются и уходят. Вожак бросает через плечо:

— К-коз-зел!

Святой Петр-ключник поворачивается ко мне.

— Стало быть, всё путём, Карл? — говорю я.

— А как же иначе, мистер Шарки! Проходите, пожалуйста.

Оба мы делаем вид, что ничего не произошло, хотя Карл только что доказал, до какой степени он здесь на своем месте.

— Терри, надеюсь, в клубе? — спрашиваю я.

Четверка удаляется особой, киношно-гангстерской походочкой. Они и сейчас, наверное, воображают себя крутыми. Я чувствую ткань своих карманов, к которой липнут мои мокрые ладони.

— Увы, мистер Шарки. Вы не поверите — отправился с супругой в театр! На премьеру мюзикла.

У меня сердце падает. Пролетел.

— Ах вот как, — говорю я с веселой улыбочкой и спрашиваю, хотя отлично знаю ответ: — И что за премьера?

— «Подружка гангстера».

Пока я стою в растерянной нерешительности, Карл пропускает в клуб пожилого клиента.

— Ладно, — говорю я, — мне нужен был именно Терри. В другой раз загляну.

На прощание я хлопаю Карла по плечу и иду прочь. При этом я не спускаю глаз с удаляющейся четверки. Вперед, за ними! Нельзя их упустить!

Позже я горько — очень горько — раскаюсь в том, что три поганые кружки пива и отчаяние вложили мне в голову эту якобы гениальную идею. У себя дома я достану из холодильника бутылку водки и надерусь всерьез. И когда после второго стакана я начну наконец ясно соображать, в моем сознании вдруг громыхнет то, что в течение дня тщетно и не единожды пыталось докричаться до меня из глубин памяти: я забыл встретиться с Дженни!

Вспоминая о том, что сейчас случится, я всякий раз буду кривить свою разбитую рожу — добавляя к боли душевной боль физическую.

Но пока что я весь во власти гениальной идеи.

Нагнав парней быстрыми шагами, я замедляю ход — иду за ними на безопасном расстоянии. Они явно направляются к станции подземки. Что ж, подходит.

Где бы эти шпанята ни раздобыли эту трубищу банкнот — уж точно не из папиного кармана и как пить дать незаконным путем. Воображают, будто такие бабки делают их людьми. Воображают, будто такие бабки открывают им все двери. Воображают, будто привилегии и уважение можно купить. Кто-то должен грубо опустить их на землю и отнять глупую иллюзию победы. Кто-то должен отнять у них эти самые бабки. И на эту роль я подхожу не хуже других.

Один из них закуривает и продолжает курить, уже войдя в станцию подземки, что категорически запрещено. Видите, какие хулиганы?! Так и напрашиваются, чтобы какой-нибудь высокоморальный сукин сын типа меня их строго наказал!

Я с трудом сглатываю, ощущая все детали мучительного движения слюны по глотке и пищеводу.

Живот у меня подводит от страха.

Но мысль о гостеприимно оттопыренном кармане куртки и о том, как запросто и нечувствительно войдет туда моя рука, приятно кружит голову.

Это можно провернуть, проходя мимо вожака анораков по эскалатору или на платформе, когда толпа повалит к подошедшему поезду.

До сих пор я ни разу не пробовал себя в роли карманника — никогда не мечтал о подобной карьере и даже фантазий на эту тему не имел — на мою голову хватало приключений!

Однако вряд ли это так уж трудно, тем более для бывшего гитариста. А в данном конкретном случае — с такими лохами и таким элементарным карманом — и вовсе как два пальца обоссать.

Надутых индюков в надутых куртках надо обирать немилосердно!

Я прихожу в такое возбуждение, что мало-мало не плюю деловито на руки.

Наблюдаю за анораками дальше.

Им, богатеньким, западло́ купить билеты. Чтобы пройти через турникет, они пристраиваются влотную за пожилой леди — и, как только ворота открываются, так толкают ее вперед, чтобы успеть проскочить за ней втроем, что она едва не падает. Видите? Чистейшие хулиганы и мерзавцы, которых просто необходимо наказать!.. Впрочем, я проделываю тот же фокус с другой пожилой леди (менее грубо, потому что я все-таки один).

Ступив на переполненный людьми эскалатор, парни перешучиваются, перекрикиваются и толкают друг друга. Пассажиры невольно образуют вокруг них буферное пустое пространство. Добрых пять ступенек перед ними и за ними свободны. Кое-кто возмущается их поведением, но только себе под нос. Желающих связываться с подобной шпаной нет.

Эскалатор длинный, однако решение принимать надо быстро. Анораки впереди меня, и я пристраиваюсь в цепочку спешащих, которые не стоят, а шагают вниз. Я не спускаю глаз с вожака. Скоро я с ним поравняюсь. Мне уже виден его оттопыренный карман — как раз с нужной стороны. Передо мной женщина, которая спускается почти бегом, — расстояние между нами увеличивается. Я иду средним темпом, а мужчина за мной еще медленнее. Будь мужчина и женщина моими воровскими партнерами, именно так им бы и следовало спускаться, чтобы создать мне максимально благоприятные условия.

Я поравнялся с замыкающим в троице. Вожак — следующий. Двумя ступеньками ниже. Значит, на следующей ступеньке я должен споткнуться — чуть-чуть. И всё должно произойти во время этой четвертьсекундной замешки, когда я качнусь и толкну вожака анораков. Он скорее всего обложит меня. Или, хамское рыло, даже даст хорошего пинка. Плевать, главное — не навлекая на себя подозрения, выхватить деньги из кармана.

Сердце у меня выскакивает из груди. Ступаю на следующую ступеньку, спотыкаюсь, заполошно выбрасываю левую руку в поисках опоры, а правая рука тем временем входит в карман анорака так же естественно, как поезд в туннель. Пальцам нет нужды нащупывать денежную скрутку — она уже в них. Я смыкаю пальцы и плавным движением вывожу руку из чужого кармана. Всё прошло без сучка и задоринки. Я бросаю «извините», восстанавливаю равновесие и шагаю дальше вниз. В быстро живущем Лондоне не принято оглядываться в такой пустяковой ситуации, я и не оглядываюсь.

За моей спиной — запоздалая реакция на толчок. «Ах-х!»

Адреналин в крови задавил все мои реакции. Я не иду — ноги сами идут по ступеням эскалатора.

Передо мной много-много пустых ступенек.

Но я не прибавляю шаг — это будет выглядеть подозрительно. Да и до платформы уже не так далеко.

Теперь я словно под водой шагаю по лестнице: все звуки вокруг меня вдруг исчезли.

Я напряженно жду, что в этой мертвой тишине вслед за «Ах-х!» раздастся «Ой!», когда осел в анораке хватится своих денег. Но тишина за мной длится, длится… Лишь мои туфли бьют по ступеням как по барабану: ЧОКА-ЧОКА-ЧОКА! Из всех звуков я слышу только свои туфли: ЧОКА-ЧОКА-ЧОКА!

И даже своего вскрика я не слышу, только физически ощущаю движение челюсти. ЧОКА-ЧОКА… ЧАК! Я спотыкаюсь — на этот раз взаправду, жестоко. И мгновенно утрачиваю контроль над телом. Вниз, обо что-то ударяясь, кого-то толкая, ни за кого не успевая схватиться. Быстрее, быстрее…

Во второй раз за два дня я лечу вверх тормашками вниз по эскалатору. Я подхватываю полы пиджака — если их защемит где-нибудь между ступенями, эскалатор изжует своими чугунными челюстями мой единственный приличный наряд. Незаметно для себя я выпускаю из руки рулон банкнот. Даже не замечаю, когда это происходит — где-то между падением и окончательным приземлением. Просто когда я оказываюсь на четвереньках на платформе (и люди суетливо обходят меня со всех сторон), скрутка банкнот уже там и катится от меня прочь. Процесс качения я наблюдаю во всех подробностях — так в фильмах, в замедленной съемке, вальяжно переваливается по полу граната с вырванной чекой — верть, верть, верть в сторону героя. Но мой вожделенный денежный рулон верть, верть, верть по квадратным плитам платформы — прочь от героя, а я, стоя на карачках, слежу за ним выпученными глазами. Ну и правильно! Катиться — безусловный рефлекс круглого.

И когда анораки видят рулон собственных денег, медленно рулонящий по плитам платформы, даже эти тупари врубаются в ситуацию, набегают на меня и начинают метелить. С чувством и расстановкой. Ну и правильно, думаю я, сворачиваясь в шарик, чтобы спасти самые уязвимые части тела. Ребята сосредоточенно работают кроссовками — бух, бух, бух. По спине, по рукам, прикрывающим голову. Ну и правильно, думаю я. Мстить — безусловный рефлекс всего живого.

 

Глава шестнадцатая

Положив диктофон на пол, я иду к окну и открываю его.

Затем приставляю все части триптиха к стене и, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, долго изучаю картины. Я двигаюсь то вправо, то влево — пробую разные перспективы и стараюсь увидеть всю картину глазами постороннего.

На первых двух изображениях Эмили прилеплены шарики из папье-маше, символизирующие жвачку. Это, так сказать, оскверненные иконы. И только на третьей, огромной части триптиха Эмили сияет во всей своей нетленной красе — вандалы повержены, им не удалось испоганить ее чистый лик.

Да, великолепная работа.

Намного превосходит всё, что я сделал до этого.

Однако я вижу бездну несовершенств. В мыслях всё рисовалось куда мощнее и чудеснее.

Первый жизненный урок всякого художника: тот творец, что сидит в нем, много требовательней и талантливей его самого. Задумывает он, а выполняешь ты. И в итоге он, перфекционист проклятый, всегда недоволен.

— Трехчастная космизация выфантазированной реальности, — говорю я вслух. Это я репетирую.

Я знаю — обывателю нужен комментарий к картинам. И чем темнее комментарий, с тем большим восторгом его принимают — в почтительной оторопи. Поэтому я готовлю целую речь и наскоро репетирую ее, показывая невидимым зрителям то одну часть триптиха, то другую, то третью.

Показываю левой рукой — в желтой мэриголдке.

Не забыть бы снять ее до прихода Джил.

Я иду в спальню и стаскиваю с кровати всё, что можно стащить: простыню и пододеяльник, наволочку и наматрасник. Наволочкой я прикрываю наименьшую картину в триптихе, остальным — другие две. Теперь триптих похож на троицу более или менее прямоугольных призраков в простынях. Будет классно срывать покрывала — чтобы картины разом предстали восхищенному взору Джил.

Затем я присаживаюсь на пол и внимательно изучаю диктофонную инструкцию — была в коробке. Черт, батарейки надо покупать отдельно. Я хватаю рюкзак и совершаю рейд в ближайший магазин, где на свой манер приобретаю сразу дюжину батареек. Дома я подготавливаю диктофон к работе.

А через пару минут в дверь звонит Джил.

Из-за жары она обмахивается ладошкой как веером. Влетает комком суеты в мою спокойную студию.

— Привет, Саймон! — говорит она, быстро обегая глазами всё помещение. И улыбается. — А, подставка опять на месте! Хорошо.

— Это называется мольберт.

— Ага. Так, значит, сегодня будем оценивать твой последний шедевр?

Я с достоинством шествую к той стене, где стоят прямоугольные призраки.

— О, хитрюга! — восклицает Джил. — Маленький спектакль, да?

Я ухмыляюсь, но в душе у меня всё трепещет. Я с раздражением замечаю развернутую афишу «Подружки гангстера» на полу. Забыл ее убрать! Она смазывает впечатление от моего триптиха — так сказать, портит аппетит. Джил ее уже увидела и может решить, что я не вполне самостоятелен в своем творчестве.

Но тут у нее в сумочке звонит сотовый.

— Ответишь? — спрашиваю я — с надеждой услышать «да».

— Ничего, подождет, — говорит Джил. И сюсюкающим тоном, с каким мать разговаривает со своим несмышленышем, добавляет: — Давай, малыш, посмотрим твою работу.

Дождавшись, когда телефон угомонится, я медленно тяну наволочку с меньшей части триптиха, оголяя чудесную грудь Эмили с похабным шариком жвачки из папье-маше.

Джил сложила руки на груди и смотрит… только не на картину, а на меня. Словно я снял наволочку со своего лица.

Наконец она — подчеркнуто медленно — переводит взгляд на картину.

Я стою рядом, пытаюсь увидеть творение ее глазами и жду внятной словесной реакции. Однако слышу только угуканье и хмыканье. Тогда я срываю простыню со второй части триптиха.

Опять Джил производит некий шум носом. Делает шаг вперед, чтобы получше разглядеть жвачку из папье-маше. Я ожидаю вопроса о значении этого бумажного шарика, но Джил, так и не открыв рта, поворачивается к третьей картине. Неслышно вздохнув про себя, я стаскиваю пододеяльник с последней, огромной части триптиха.

И опять Джил таращится сперва на меня.

На картину смотри, дура, на картину! — хочется крикнуть мне.

А она продолжает пялиться на меня.

Я же смотрю не на Джил, а на картину. И всем своим лицом пытаюсь подсказать Джил: на картину смотри, впитывай ее, проникайся!

Но Джил со стерильной доброжелательнейшей улыбкой разглядывает меня — как мать, которой интересен ребенок, а не то, что он там намалевал.

Наконец она соизволяет перевести глаза на картину. Я испытываю физическое облегчение, когда она отводит взгляд, словно с моего лица сняли чугунную болванку.

Секунду-другую Джил рассматривает последнюю картину, потом прогуливается вдоль всего триптиха.

— Это трехчастная космизация выфантазированной реальности, — пытаюсь произнести я отрепетированный текст. Выходит что-то вроде: «Эттрехчасмизация выфанальности…»

Джил не удивляется — она просто не слушает. Вся в каких-то своих мыслях. Я смотрю ей в спину и стараюсь дышать глубоко и ровно, чтобы не взорваться.

— М-да, — говорит Джил со странной такой улыбочкой, — весьма интересно. Очень даже интересно…

— Интересно?

— То есть я хочу сказать — чудесно. Ты молодец.

— Правда?

— Разумеется. Замечательные работы.

И опять на ее губах стерильная улыбка фамильярного дружелюбия.

— Это не работы, а работа. Одна. Триптих — и каждая часть полна смыслом только в соотнесении с другими.

Почему она не задает вопросов о центральной теме триптиха или о значении жвачки?

— Ну, значит, твоя работа замечательная. И что ты планируешь с ней делать?

— Хочу выставить и продать, — лгу я.

— Вот как? Продать?

— Хотя мне будет жалко расстаться с ней.

— О да, столько труда вложено… Как долго ты работал над триптихом?

— Некоторое время.

Джил со значением обегает глазами студию. Угадав ее немой вопрос, я отвечаю:

— Нет, я работал только над этим, ни на что не отвлекаясь.

— Ясно. И всё равно молодец. Столько труда… Наверное, и по ночам?..

— Конечно, и по ночам.

— И, разумеется, забывал про еду?

Ну вот, попался. Ее вечные ловушки.

— Нет, про еду не забывал, — говорю я, чтобы капкан не защелкнулся.

— Это правильно. А витамины принимал?

— Стопроцентно.

— Молодец! Душка!

Тут ее сотовый опять подает голос из глубин сумочки.

— Черт, — говорит Джил, — придется ответить. Давай-ка я пойду в кухню и за разговором сделаю нам по чашке крепкого чая.

Я вяло машу рукой: как тебе угодно. Джил торопливо, с извиняющимся смешком, шарит рукой в сумочке.

— О Господи, — говорит она. — Сколько тут всякого мусора… Она выуживает из сумочки духи, швыряет их обратно, наконец вытаскивает сотовый и, на ходу прикладывая его к уху, семенит на кухню, плотно закрывая за собой дверь.