Глава 1

— Черт, хорошо, что мы не диабетики! — сказал подружке популярный актер сериалов Аарон Блисдейл.

Точнее, он пробормотал эту фразу, уткнувшись в шею девушки, когда пара наконец предстала перед ордой репортеров. Их было так много, что некоторым в поисках более выгодной позиции для съемки пришлось забраться на невысокие алюминиевые стремянки.

— Аарон, Аарон! — громко скандировали газетчики, хотя на самом деле имя актера знали далеко не все, а те, кто знал, понимали: Блисдейл — мелкая сошка, так сказать, для затравки перед появлением настоящих звезд. Тем не менее платье его подружки было весьма откровенным.

— Что? — прошептала красотка в ответ, когда они позировали перед фотографами. Те делали вид, что заходятся от восторга, хотя происходящее им уже порядком наскучило.

Позади известной парочки были еще люди — толпа, которая не могла прорваться на ведущую к дверям красную ковровую дорожку. Публику сдерживали закругленные металлические барьеры, на вид устойчивые и солидные. Их поставили днем, и зеваки, слонявшиеся в это время по Лестер-сквер, лениво пытались отгадать зачем.

Фил Йорк (для друзей — Йорки) обратился к девушке:

— Бьюсь об заклад, сегодня премьера. Интересно, какого фильма?

Однако та не слушала, погрузившись в свои мысли. Ну, вы знаете, как это бывает у некоторых пар.

Вообще-то Йорки был прав. Предстояла премьера, и ожидалось, что многие знаменитости почтят ее своим присутствием. Дабы запечатлеть их появление, команды утренних телевизионных программ расположились на своих местах почти сразу же после установки барьеров. Прибытие кумиров следовало запечатлеть так, чтобы уже на следующий день телезрители смогли увидеть, во что звезды одеты и как реагируют на восторженные крики толпы. Намеренно приукрашенные гламурные сюжеты пустили бы в эфир вперемешку с сообщениями о проблемах на Ближнем Востоке. Но по-настоящему захватывающие сплетни публика нашла бы в бульварной прессе — кто перебрал на фуршете после премьеры, кто с кем обжимался, а кто и в чьей компании с загадочным видом исчез в кабинке туалета. Откровенно «желтые» газетенки с чувством хорошо исполненного долга вылили бы на свои страницы всю грязь, не пропустив ни малейшей подробности. Тогда как некоторые, в частности, «Дейли мейл» и «Дейли экспресс», считающие себя выше подобного рода слухов, отдали бы эту тему на откуп ведущим колонок светской хроники. Правда, их комментарии можно было бы понять, только прочитав о пикантных деталях в других газетах.

Так что на самом деле красный ковер был только началом, ведь вся эта шумиха не имела четких временных рамок. Ее устроили в основном ради следующего утра, а еще (правда, уже в меньшей степени) для обозревателей — пусть выдадут что-нибудь интригующее, вдохновленные платьем от модного дизайнера на супермодели Каприс. И наконец, премьеру ждали воскресные газеты с приложениями, цветными разворотами и броскими заголовками — предметом гордости редакции. При правильной подаче отголоски такого события раздавались бы и через несколько лет. Кто, к примеру, не слышал о «том самом» платье от Версаче, в котором Элизабет Херли была на премьере фильма «Четыре свадьбы и одни похороны»?

Однако сейчас все пойдет по-другому.

Не будет ни сплетен, ни пикантных подробностей. Ни «тех самых» платьев, ни остроумных заголовков. Будет только одна история.

О том, почему на премьере не было Феликса Картера.

— Что? — снова спросила девушка. Ее имени никто не знал, ведь она была просто эффектной подружкой Аарона Блисдейла, «загадочной блондинкой». Но до чего же хорошенькой!

Позируя щелкающим фотокамерам, эти двое постарались, чтобы язык их тел выражал именно то, что нужно. Они стояли, обнявшись, и когда девушка повторила вопрос, это выглядело так, словно она прошептала Аарону что-то очень нежное. Какая милая пара, и совсем не скрывают своих чувств, даже на людях, даже застигнутые врасплох непрекращающимися вспышками!

— Черт, хорошо, что мы не диабетики, — повторил актер с улыбкой, призванной показать, что он и его спутница сейчас обменялись шуткой весьма личного характера. Репортеры уделили им одно мгновение, может, чуть больше.

Однако Аарон был счастлив.

— При чем здесь диабетики? — В голосе Загадочной Блондинки прозвучало любопытство, однако выражение ее лица, предназначенное для жужжащих камер, не изменилось.

— Ну знаешь, вспышки… вроде как это… стробоскопические лампы.

— А, вот ты о чем! — Расхохотавшись, девушка приподнялась на цыпочки и поцеловала его (чмок-чмок), извиняясь за свой смех. — Ты имеешь в виду эпилептиков.

— О Боже, конечно! — Аарон театрально шлепнул себя ладонью по лбу. Блисдейлу нравилось играть и в жизни. В конце концов, актер он или нет? Правда, внутри у него все кипело от злости. Он обратился к своей новой подружке — нужно признать, весьма сексуально одетой, — только для того, чтобы привлечь ее внимание к… в общем, к вниманию. Своего рода код: «Эй, крошка, посмотри, как все шикарно! Небось папарацци так вокруг не увиваются, когда ты с „гражданскими“ приятелями!» Аарону просто хотелось похвастаться. Глупый, не уверенный в себе чудик!

Девушка по имени Эбигейл, ответственная за связи с общественностью, отметила в специально украшенном блокноте имена актера и его спутницы, когда парочка оказалась в холле «Одеона» (кинотеатр в Вест-Энде — вполне ничего, пусть и дороговатый).

Перед тем, как выйти из дома, Эбигейл, не обращая внимания на нетерпеливые сигналы такси за окном, придирчиво осмотрела себя в зеркале и подумала, что выглядит великолепно. На ней было черное платье, купленное в недорогом магазине «Оазис», хотя поначалу Эбигейл искала подходящий наряд для премьеры в бутиках куда шикарнее. Честно говоря, она обрыскала почти все, а повезло только в старом добром «Оазисе» с его весьма умеренными ценами. Девушка решила, что обязательно расскажет об этом приятельницам при встрече.

Конечно, Эбигейл прекрасно знала свое место в этой гонке из премьеры, утреннего телевидения, таблоидов и обозревателей светской хроники. Именно поэтому ее платье было в меру стильным, но не роскошнее, чем у приглашенных дам. Она прекрасно выглядела и даже поймала взгляд Аарона Блисдейла, когда тот сверкнул ей одной из улыбок, словно говорящей: «Узнаешь меня, крошка?» Девушка улыбнулась в ответ и преувеличенно энергично зачиркала по списку гостей. Затем актер с подружкой прошли в фойе кинотеатра. Оно было уже наполовину заполнено, и публика оживленно беседовала, предвкушая появление самых крупных звезд.

По долгу службы Эбигейл привыкла все приукрашивать и сейчас чувствовала себя в круговороте знаменитостей. Лишь в паре футов от нее, за дверями, барьеры отделяли человеческое стадо от гостей, которые приближались по красной дорожке, останавливаясь и позируя перед высоко поднятыми камерами с гордым осознанием собственной значимости. Смотрите-ка, подумала Эбигейл, вот идет человек, которого никто не узнает. Может, это продюсер фильма, а никому и дела нет. Никаких камер. Фотографы не обращают на него внимания, предпочитая изучать свои ногти, а он спешит мимо с наигранно безразличным выражением, притворяясь, будто его не волнуют страсти мирка знаменитостей. За спиной у Эбигейл собрался весь бомонд, все сливки общества, довольные, что наконец прошли сквозь строй щелкающих камер и восторженных поклонников и очутились в обществе себе подобных, с собственной рафинированной иерархией. Да, решила девушка, именно круговорот знаменитостей. Хорошее выражение. Нужно его использовать при следующей встрече с приятельницами.

Честно говоря, появление Блисдейла и Загадочной Блондинки не произвело на Эбигейл особого впечатления. В конце концов, Аарон — всего лишь второразрядный актеришка, таких часто приглашают на телевикторины типа «Кто хочет стать миллионером?». А Эбигейл хотелось увидеть звезд первой величины, правда, только для того, чтобы потом рассказывать, что она с ними встречалась. Как премьера — только преддверие предстоящей шумихи, так и участие, принимаемое в ней Эбигейл, всего лишь предшествовало настоящему удовольствию — встрече с подругами в любимом баре. Именно там, среди фальшиво-искреннего окружения, когда она и се приятельницы станут наперебой рассказывать о встречах с известными людьми, каждый раз добавляя все новые подробности, это участие приобретет надлежащий резонанс.

Нет, Эбигейл совсем не хотелось включать Аарона Блисдейла в свой круговорот знаменитостей. Она мечтала встретить настоящих звезд и поздороваться с ними. Пожелать приятного просмотра и, может, слегка пококетничать: «У нас очень хорошие отзывы от журналистов, которые уже посмотрели фильм». Или доверительно признаться: «Я дважды смотрела ваш фильм и каждый раз находила в нем что-то новое».

А из самых крутых знаменитостей Феликс Картер был круче всех, мегазвезда. Еще бы, самый популярный в стране певец! Когда-то начинал с рейва в группе «24/7», добился огромного успеха в сольной карьере, а недавно стал сниматься в кино. Потрясающий красавец и харизматическая личность. Вот от него бы девочки точно обалдели!

Однако певец не появился. К огромному разочарованию Эбигейл, его имя в списке так и осталось неотмеченным. И когда служащие кинотеатра уже сновали вокруг, закрывая двери, а двое из них вышли на улицу и объявили толпе, что шоу закончилось, девушка поняла: Картер не придет. Бросив последний печальный взгляд на Лестер-сквер, Эбигейл отвернулась и заглянула в блокнот, чтобы вспомнить, в каком зале оставила себе место. Она почувствовала себя заурядной и немодной в этом платье из «Оазиса», вдруг показавшемся не удачной покупкой, а безвкусной дешевкой. Куда же он делся?

Ровно за час до начала премьеры Сэффрон Мартин, модель, стояла у окна в гостиной своей квартиры в Фулеме, смотрела на улицу и ждала посланную за ней машину.

Сэффрон всегда было не по себе, когда приходилось ждать машину или такси. В ожидании таилось нечто, действующее на нервы, — наверное, ощущение того, что от нее ничего не зависит. Однако сегодня Сэффрон мутило сильнее обычного — внутренности буквально выворачивало наизнанку, и девушка испугалась, что ее вырвет. Вот уж не вовремя — она страшно боялась помять или запачкать платье. К тому же рядом не было никого, чтобы подержать сзади волосы, пока ее тошнит.

Платье специально для этого события сшил ее друг-дизайнер Том Де Бютэ, чье имя правильно произносилось Дё-бу-тэй. Сэффрон была его любимой моделью, ему нравилось называть девушку своей ручной манекенщицей. Она же обожала этого дизайнера в основном за то, что в его нарядах выглядела просто потрясающе. О Томе Де Бютэ мало кто знал за пределами узкого круга индустрии моды, а Сэффрон еще не шагнула с подиума к славе и колонкам светских сплетен. Тем не менее они оба понимали (хотя никогда и не обсуждали эту тему), что — конечно, если платье будет подходящее, — все может поменяться за одну ночь. В конце концов, им гарантирован поцелуй фотокамеры. Ведь на премьеру девушку пригласил никто иной, как сам Феликс Картер.

Итак, манекенщица стояла у окна и, волнуясь, ждала машину, которая сначала должна была забрать ее, а потом заехать за певцом. Не слишком по-джентльменски, но тут уж ничего не поделаешь. Сэффрон разгладила ладонями платье, с ужасом отметив, что разглаживать почти нечего. Собственно, так и планировалось, хотя они с Томом это тоже не обсуждали. Возможно, девушке следовало бы опечалиться из-за того, что она как на блюдечке преподносила себя утренним бульварным газетам, но ей это и в голову не пришло. Сэффрон знала правила игры.

Когда машина наконец прибыла, девушка изящно устроилась на сиденье. По дороге она то и дело бросала зоркие взгляды в зеркало заднего вида. Сэффрон проверяла, рассматривает ли ее украдкой шофер, полагая, что она ничего не заметит. Нет, он просто молча и умело вел лимузин. Неудачное начало, подумала манекенщица. Хотя, в конце концов, водитель — профи, а такие не имеют привычки пялиться куда не надо. Важное качество для тех, кто обслуживает звезд. На этой мысли девушка успокоилась, посчитав, что находится в надежных руках. Вначале водитель-ас отвезет ее на премьеру, там ее окружат всеобщим вниманием, а потом доставят домой. Сэффрон казалось, что она вознеслась над обычными людьми и шагает по облакам.

Автомобиль остановился на одной из улиц фешенебельного Кенсингтона возле дома певца, и девушка приняла эффектную позу, закинув ногу на ногу, затем уселась по-другому. Положила было руку на подлокотник, но подумала, что это выглядит слишком небрежно, и убрала ее. Капризно надула губы, потом улыбнулась и в конечном итоге выбрала выражение среднее между этими двумя.

Водитель не стал глушить мотор перед тем, как выйти из автомобиля. Он бесшумно закрыл за собой дверь и выпрямился, скрестив на груди руки, готовый встретить нового пассажира и почтительно усадить в лимузин.

Сэффрон рассеянно за ним наблюдала, еще раз отметив высокий профессионализм. Затем стала смотреть на входную дверь — а забавно будет увидеть, как поп-идол торопливо выбегает из дома. Будет ли он хлопать себя по карманам, проверяя, на месте ли ключи, как это делают нормальные люди? Остановится ли, чтобы запереть дверь, а потом проверить на всякий случай, закрыта ли она? Или, помедлив, махнет рукой, извиняясь, и поспешит обратно за забытыми сигаретами?

Девушка ждала, меняя позы, водитель ждал, скрестив на груди руки. Его лицо ничего не выражало, хотя, возможно, он думал о футболе или о ремонте, ждущем его дома. А дверь все не открывалась.

Спустя пару минут водитель оглянулся на нее и вопросительно поднял брови. Девушка посмотрела на него, но ничего не ответила. Тогда шофер пошел через дорогу к дому на противоположной стороне, поднялся по ступенькам и нажал на кнопку звонка.

Немного подождал, обернулся к лимузину, словно говоря, что, хоть с первой попытки ничего не вышло, он попробует еще раз, затем снова нажал на звонок. Подождал еще чуть-чуть, как и прежде, скрестив руки. Через минуту или две вернулся к автомобилю, открыл дверь и посмотрел на Сэффрон.

— Может, позвонить ему, мэм?

— Да, да, конечно. — Девушка полезла в свою крошечную сумочку за миниатюрным телефоном. Сэффрон внесла в него номер Феликса всего лишь три дня назад, и с тех пор всякий раз, когда она просматривала телефонную книжку, ее охватывала волна восторга. Элегантным движением манекенщица откинула назад прядь волос и позвонила на домашний номер певца.

Безрезультатно.

Сэффрон опустила телефон и разочарованно поникла. Шофер с надеждой посмотрел на нее, желая получить указания. В ответ девушка только слабо улыбнулась, мечтая, чтобы он решил за нее, предложил что-нибудь…

— Может, еще раз позвонить в дверь? — спросил водитель. — На всякий случай?

— Да, да, пожалуйста, если вас не затруднит, — прошептала она.

Шофер кивнул, втайне желая, чтобы эта глупая корова наконец-то признала поражение, и снова потрусил через дорогу, а потом вверх по этим чертовым ступенькам.

Наблюдая за ним, Сэффрон заметила у порога бутылку с чем-то золотистым внутри — в свете фонарей было не разобрать, с чем именно. Измученную ожиданием девушку это не слишком-то и интересовало. Вдруг, слава Богу, дверь чудесным образом открылась — сантиметров на пять, не более. Сэффрон прищурилась, чтобы лучше видеть, как водитель и человек за дверью (он или не он? — вроде Феликс, трудно сказать определенно) обменялись репликами.

Пару секунд мужчины о чем-то говорили, потом шофер полез в карман куртки, достал что-то и передал человеку за дверью. Миг — и человек вернул этот предмет водителю. Шофер показал на бутылку с золотистой жидкостью, стоявшую у порога, затем повернулся и пошел назад к машине. Девушка не стала задаваться мыслью, что там происходит, ее самообладание и без того было на исходе.

Водитель приблизился, открыл дверь и наклонился.

— Мэм, мне очень жаль. Джентльмен приносит искренние извинения. Он себя плохо чувствует и не в состоянии никуда ехать. Похоже, что мы потревожили его в самое неподходящее время, если вы понимаете, о чем я. Он был в туалете. Просит разрешения позвонить вам завтра или когда ему станет немного лучше.

Манекенщица выслушала известие, и ее рот стал дергаться — нервный тик, который начался еще в школе, когда другие девочки, завидуя красавице Сэффрон, безжалостно ее травили. Не скрывая разочарования, она произнесла:

— Спасибо. Вы не могли бы отвезти меня домой?

Мужчина утвердительно кивнул и сел в машину, чрезвычайно довольный собой. Всего лишь пару дней назад он был простым водителем такси, а теперь посмотрите-ка на него! И говорит, и ведет себя как умудренный опытом личный шофер. На обратном пути он в награду разрешил себе поглазеть в зеркало заднего вида, чтобы вволю налюбоваться платьем девушки, вернее, его отсутствием.

Шофер знал точно: пусть у него будет хоть две диареи, уж он-то не упустил бы шанс провести ночь с такой цыпочкой.

* * *

Конечно, откуда было ему знать, что Феликс Картер вовсе не собирался упускать шанс провести ночь с Сэффрон Мартин?

На самом деле Феликс планировал пойти с ней на премьеру, затем на вечеринку после премьеры, а потом привезти девушку к себе домой и трахать до умопомрачения. И наверняка так бы все и вышло, если бы певец не был мертв.

Но водитель узнает об этом позже — и задастся вопросом: кто же находился за дверью, когда он стоял на ступеньках у дома Картера? Убийца? Неужели только ширина двери отделяла его от человека, которого весь мир узнал как Кристофера Сьюэлла?

 

Глава 2

Запись идет?

Да, спасибо. Гм… Кристофер…

Зовите меня Крис.

Хорошо, спасибо, Крис. Вот, прицепите, пожалуйста, к воротнику.

Конечно. Джек, это ведь не запрещено? Можно мне прикрепить микрофон к воротнику? Он совсем маленький, такой штуковиной особого вреда не причинишь. Ну-ка посмотрим… Проверка, проверка…

Все в порядке.

Здорово. И с чего же мне начать?

Хотелось бы, чтобы все время, которое мы проведем вместе, вы посвятили воспоминаниям о событиях, которые привели к… Убийству?

Да.

Ну… В общем, вспомните о чем-нибудь, и с этого начнем. Если получится, постарайтесь излагать события в хронологическом порядке. Представьте, что вы под гипнозом, будет легче. Говорите мне о том, что видите, чувствуете, слышите…

Ого, да вы профессионал?

А разве не поэтому вы захотели со мной встретиться?

М-м-м… Хорошо. Начну с похорон отца. Думаю, подходящее начало для рассказа, не хуже любого другого.

Ну… В общем, сижу я на похоронах отца и понимаю, что меня медленно предает мое тело. Вполне типично, думаю я, чувствуя, как ручьи пота стекают из-под мышек прямо к поясу. Черт возьми, следовало ожидать, что я буду обливаться потом именно в тот день, когда тело отца должны отправить в печь крематория. И именно в ту минуту, когда викарий уже почти закончил говорить и мне вот-вот придется встать перед всеми родными и близкими, чтобы выразить свою скорбь, одновременно думая о том, видят ли они, как мои нервы постепенно расползаются по белой рубашке влажными пятнами.

Лицо горит, словно на него направили одну из этих инфракрасных ламп для прогревания растянутых мышц, такие лампы можно найти в каталогах товаров, рассылаемых по почте. Рядом со мной Сэм. Она сперва сжимает мою ладонь, которая безвольно покоится на церковной скамье между нами, затем другой рукой гладит меня по плечу. Пожатие: я здесь, Крис, я с тобой. Поглаживание: милый, не переживай из-за того, что волнуешься и потеешь, все будет хорошо.

Неужели, думаю я. Будет ли все хорошо? Сомневаюсь…

Четыре дня назад, когда Сэм вернулась домой с работы, я стоял посреди гостиной, курил и пытался понять, что же я чувствую. Так после падения проверяешь, не идет ли кровь.

Я только что поговорил по телефону с тетушкой Джин. Она имела удовольствие сообщить, что мой отец скоропостижно скончался во сне. Наверное, было бы странно, если бы я спросил, как папа выглядел, когда его нашли. И все же хотел бы я знать, верна ли картина, представшая перед моим мысленным взором: отец с закрытыми глазами, похожий на впавшего в спячку гризли, в полосатой пижаме, руки вытянуты вдоль тела, простыня — никаких теплых одеял, «это для неженок» — натянута до подбородка и аккуратно подоткнута. Помню, когда я первый раз смотрел «Молчание ягнят» и увидел Ганнибала Лектера, то поймал себя на мысли: «Боже, как же он похож на моего отца!» А потом мне попался фильм «На исходе дня», где Хопкинс играет дворецкого — сдержанного, застегнутого на все пуговицы, сурового, донельзя организованного. И я подумал, что в этом фильме он еще больше напоминает папу. Не помню, носил ли Хопкинс пижаму в «На исходе дня». Если носил, то готов поспорить на недельную зарплату, что она была голубой в полоску.

— Что случилось? — Сэм швырнула сумочку на диван и стала выпутываться из пальто. Она всегда вытаскивала из него обе руки одновременно, и рукава выворачивались наизнанку. — Я звонила тебе на мобильный. У нас закончилось молоко. Не волнуйся — я купила.

Саманта слегка потянула за рукав, пытаясь выдернуть его наружу. Безуспешно.

Я размышлял. Хороший повод, чтобы напиться до потери пульса… Черт, как мерзко, что смерть отца служит мне предлогом для того, чтобы воспользоваться сочувствием Сэм. Мысли крысы. Не сексуально озабоченного грызуна, а крысы, которая хочет надраться.

— У тебя все в порядке? — осведомилась жена, оставив наконец пальто в покое.

— Вообще-то нет. Отец… хм… умер.

Сэм словно обухом по голове ударили.

— Джон? О нет, Крис… — Она бросилась ко мне и обняла, прижавшись на мгновение к моему плечу. — Какая жалость!

Потом чуть отстранилась, не разнимая рук.

Мне стало не по себе, и я высвободился из ее объятий.

— Как ты себя чувствуешь?.. Милый, какая чудовищная неожиданность! Он болел? У него?.. Где?..

— Скончался во сне вчера ночью. Естественная смерть, что бы это ни значило.

Отец был слишком молод для того, чтобы умереть во сне, перестать функционировать, словно севший аккумулятор. Зная моего родителя, понимаешь, что он сделал это исключительно по собственному желанию. Решил отойти в мир иной с достоинством, отказался от доставки молока и газет, вынес мусор и лег, чтобы умереть.

— Как ты? — повторила вопрос Сэм, но я не ответил.

Пока мы молчали, я сначала думал об отце, потом лениво прикидывал, откуда может так сквозить, затем отметил, что по телевизору идет музыкальное шоу «Самые популярные», и наконец пришел к выводу, что мне необходимо выпить.

— Не знаю, — ответил я и почти удивился, услышав правду. Последнее время я постоянно вру Сэм, стараясь держать ее в неведении.

— Как ты себя чувствуешь? — еще раз спросила она.

— Не знаю, — произнес я и снова удивился, услышав правду.

Вновь последовало молчание. Я повернулся и бросил взгляд на телевизор в углу гостиной. Шоу заканчивалось, по экрану ползли финальные титры, а Феликс Картер пел свою новую песню. Шел припев: «Я тебя люблю…» На певце была тонкая безрукавка — наверняка хотел выпендриться своими мускулами, смазанными маслом и блестевшими под ярким светом софитов.

— Это ты, — сказала Сэм тихо, почти про себя. Знакомые слова, она всегда так говорит при виде Феликса Картера — мы с ним похожи. Если честно, у меня нет ни мускулов, ни привлекательности, ни денег, ни женщин, ни славы, ни таланта. Я просто немного смахиваю на Феликса.

Вам простительно поинтересоваться, как мне удается держать Сэм в неведении.

Ну хорошо, вот наш обычный вечер.

Я возвращаюсь с работы, как правило, минут за десять до прихода Сэм, отливаю и кормлю кошку. Затем направляюсь к холодильнику и открываю отделение для овощей, там лежат две банки «Стеллы Артуа» или такого же крепкого светлого пива, например, «Ред страйп» или «Кроненберг». Я достаю обе, одну засовываю в карман пиджака, содержимое второй наполовину выливаю в бокал, а остальное проглатываю залпом. Затем начинаю медленными глоточками пить из бокала. Появляется Сэм, смотрит на меня и неодобрительно поджимает губы. Я в ответ только мило улыбаюсь и, совсем как цивилизованный человек, потихоньку потягиваю пиво, пока она рассказывает мне о том, как прошел день. Затем Сэм объявляет, что ей необходимо переодеться. Тут я вздыхаю и небрежно говорю, что собираюсь в магазин и не надо ли чего-нибудь купить. Поначалу она отвечает — нет, потом вспоминает, что нужен соус. Жена идет переодеваться в спальню, а я выхожу из дома, вытаскиваю из кармана вторую банку, опорожняю ее тремя или четырьмя длинными глотками, аккуратно кладу пустую жестянку в урну, прикрываю рот ладонью и отрыгиваюсь, затем вхожу в магазин. На его дверях объявление, нацарапанное шариковой ручкой: «Вход более чем двум школьникам одновременно запрещен». Внутри еще действует очень выгодное предложение: восемь банок «Стеллы Артуа» за шесть фунтов. Чтобы принести восемь банок, я делаю два захода к холодильнику, где хранятся напитки. Если же пиво не вытащили из контейнеров, то мне удается принести все за один раз. После расплачиваюсь с хозяйкой магазина. Она стоит за таким высоким прилавком, что я ощущаю себя пятилетним мальчуганом, когда делаю здесь покупки. Впрочем, в этом магазине все чувствуют себя школьниками. Затем беру пластиковый пакет, двойной (правда, второй они дают только после моей просьбы), и, попрощавшись, ухожу. На мое прощание никто никогда не отвечает. Покинув магазин, шарю рукой в пакете, выуживаю банку номер три, на обратном пути выпиваю ее в пару глотков, а перед тем как войти в квартиру, аккуратно кладу в тележку с мусором рядом с домом. Сэм все еще переодевается. Я кричу, что вернулся, и иду на кухню, где кладу пиво в холодильник: четыре банки наверх, а три прячу внизу, в отделении для овощей. Громко кашляю, чтобы заглушить — кх-х-х-фш-ш-ш — звук открываемой банки. Ее жизнь коротка, но плодотворна. Я быстро выливаю в глотку пиво и запихиваю пустую тару на самое дно мусорного ведра. Содержательно рыгаю, прикрыв рот рукой, выпрямляюсь, делаю глубокий вдох и понимаю, что наконец-то захмелел и готов к предстоящему вечеру. Работа растворяется в прошлом, а вместе с ней исчезают все обиды и печали, терзавшие меня днем.

— Сэм! — зову я.

— Да, — отвечает она. Из-за закрытой двери ванной голос доносится еле слышно.

— Хочешь выпить со мной пива?

— М-м-м… — На мгновение жена замолкает. Мой вопрос звучит так невинно. Ей хочется сказать: «Крис, а тебе это нужно? Ты только что выпил банку, а ведь обещал пить меньше, помнишь?» Или: «Нет, Крис, и, думаю, тебе тоже хватит».

Вместо этого Сэм говорит:

— Давай одну напополам.

Я жду именно такого ответа и потому открываю пятую банку, нисколько не беспокоясь о звуке, который она при этом производит, разливаю пиво и несу в гостиную.

Мы стоим на кладбище…

Прошу прощения, я, наверное, перескакиваю с темы на тему?

Ничего страшного, продолжайте.

Вы хотели, чтобы я рассказывал обо всем, что приходит в голову, но тогда придется перескакивать с одного на другое. Ну, во времени.

Замечательно. Если получится, придерживайтесь хронологического порядка, но лучше говорите так, как вам нравится.

Хорошо.

Мы — на похоронах, и одна из моих тетушек замечает собачью какашку, которая, как запятая, лежит на гравийной дорожке у крематория. Став рядом с ней на караул, тетя направляет скорбящих в другую сторону и приговаривает:

— Смотрите под ноги, милые, смотрите под ноги! Тут внизу такая мерзость!.. — Она довольна, что может сказать и сделать что-либо полезное.

— Кто позволил собаке здесь нагадить? — негодуют скорбящие. — Безобразие!

Я соглашаюсь. Какой придурок разрешил своей собаке испражнятся возле крематория? Хотя вообще-то центральные графства Англии — странное место. Помню, Терри Холл как-то упомянул об этом в своей передаче. Он прав, центральные графства действительно странное место. Здесь разрешают собакам гадить на похоронах, а мужчины, едва достигшие пятидесяти, испускают дух, чтобы воссоединиться с супругой в загробном мире. Место, где двадцатидевятилетний человек вдруг неожиданно становится круглым сиротой и стоит, глядя в пустоту, едва замечая, что жена, сжав его ладонь, спрашивает, как он себя чувствует.

На другой день после похорон мы снова в Лондоне. Сэм отправляется на работу, а я сижу и смотрю телевизор. Честно говоря, мне тоже нужно на работу. Я продаю место для рекламы в глянцевом журнале, и без моей помощи женская половина нации никогда бы не узнала, какие товары помогают жить насыщенной жизнью, дарят роскошные кудри, обновленную кожу или ресницы, полные объема. Но я только что кремировал отца, да и не так уж часто подворачивается возможность взять и напиться в одиночку. Поэтому я остаюсь дома. Женской половине нации придется денек подождать.

В промежутке между развлекательной утренней передачей и выпуском новостей показывают ток-шоу «У Триши». Это английская версия шоу Джерри Спрингера, которое благодаря приглашенным гостям с исковерканной личной жизнью дает зрителям возможность порадоваться, что у них-то с этим все в порядке. Я вижу, как девушка с множеством сережек в ухе и светлыми волосами, стянутыми на затылке в растрепанный хвост, предъявляет ультиматум ерзающему от волнения приятелю: «Прекрати встречаться со своей бывшей, иначе между нами все будет кончено!» У бедняги шевелятся губы, он пытается что-то сказать, однако не в состоянии выдавить из себя ни одной связной фразы. Конечно, парень вряд ли отличается особой сообразительностью, но даже ему ясно, что тут он попал: если откажется, то останется без своей телки. А если согласится, то иначе как телком его и не назовешь.

Держа микрофон перед кривящимся ртом парня, Триша говорит:

— Вы слышали, что сказала Алтея, Натан. Что вы сейчас чувствуете?

Натан не знает, что он чувствует, ему и так хватает информации, нуждающейся в срочной обработке. Если бы в его мозгах был выдвижной ящик для предназначенной к отправке корреспонденции, папка с надписью «Чувства» наверняка хранилась бы в самом низу. Поэтому вместо вразумительного ответа он что-то мычит, из искривленного рта вырываются непонятные, разрозненные слова. Хоть я терпеть не могу пирсинг, а у Натана в ухе болтается сережка, мне его немного жаль. Я тоже сижу и размышляю над тем, как я себя чувствую, вот только рядом нет камеры, чтобы зафиксировать мое состояние. Спасибо, Господи, и на этом.

Я слышу, как за соседской дверью плачет младенец. Мы переехали сюда три года назад, и все это время дитя орало не переставая. Плач не такой громкий, чтобы можно было отправиться в чреватое конфликтом путешествие к квартире соседей и там возмутиться, однако вполне достаточный, чтобы с садистской настойчивостью действовать на нервы. Иногда, в мрачные минуты, я мечтаю о том, чтобы этот ребенок умер.

Жду до одиннадцати часов утра, а потом иду в магазин, убеждая себя, что у меня есть на то причина. Я запасаюсь крепким светлым пивом только потому, что после работы ко мне заглянет парочка коллег пропустить стаканчик. Покупаю большой пакет жареного арахиса, чтобы продавец тоже знал об этом. Весьма жаждущие коллеги. Коллеги, которые обожают наливаться крепким светлым. А какие еще нужны человеку?

Дома проделываю трюк с холодильником, затем приношу коробку с трилогией «Звездные войны» из комнаты для гостей, которая с каждым днем становится все меньше похожей на жилое помещение и все больше смахивает на свалку разной дребедени. На часах точно одиннадцать с четвертью, когда я устраиваюсь удобнее с первой из моих банок и с первым фильмом. Вроде как отдаю дань памяти отцу, который водил меня на этот фильм в «Одеон» на Лестер-сквер в 1977 году. Когда мы вернулись, папа пошел на кухню к маме, а я, счастливый, проскользнул в гостиную, размахивая воображаемым бластером (не световым мечом — интересно почему?), и уселся смотреть детский сериал «Счастливые дни». Я здорово отсидел зад в тот вечер. Откуда мне было знать, что поход в кино заменяет время перед телевизором?

Честно говоря, странно, что я запомнил маму на кухне вот так, словно застывшую во времени. Ровно через шесть лет она умерла.

Короче, около половины четвертого я опять иду в комнату для гостей, теперь за видеокассетой «Дэнни Бейкер о футболе в шутку и всерьез». В коробке не Дэнни Бейкер, а порнуха под названием «Сэнди и студенты». Вставляю кассету в видеомагнитофон, затем стягиваю до колен брюки и трусы и ложусь на ковер перед телевизором, в одной руке пульт, рядом — клок туалетной бумаги.

В три пятьдесят понимаю, что вдрызг пьян. Я уже видел, как Сэнди трахается сразу с двумя парнями в комнате общежития и как две ее приятельницы занимаются сексом в раздевалке, но никак не могу кончить. Без девяти минут четыре я закрываю глаза.

В половине пятого Сэм приходит с работы раньше обычного и находит меня со спущенными штанами спящим у телевизора. На экране мужик мастурбирует перед лицом Сэнди и кончает на ее высунутый язык, не переставая при этом громко стонать…

Сэм отпросилась с работы, чтобы не оставлять меня в горе. Чтобы посмотреть, как там я.

 

Глава 3

Агентство «Рейтер», Лондон

Сегодня утром популярный певец Феликс Картер был найден мертвым в своем доме в западной части Лондона. 

Шестнадцать слов. Насколько известно, первое сообщение о смерти Картера выглядело именно так. На этом этапе все новости просто констатировали смерть, причиной которой могло быть как самоубийство, так и передозировка. А может, всему виной был сердечный приступ или случайное падение. То, что певца убили, выяснилось позже.

Существуют некоторые сюжеты — например, отставка Маргарет Тэтчер, — из-за которых агентства новостей буквально грызутся: служба телетекста Би-би-си «Сифакс» претендует на первую передачу, «Пресс Ассошиэйшн» не соглашается, а «Рейтер» отстаивает свои интересы. Другие новости — скажем, гибель принцессы Дианы, — проходят в эфир без скандала, учитывается деликатность темы, хотя наверняка агентства оспаривают право первенства друг у друга в частном порядке.

О смерти Феликса Картера первым миру поведало агентство «Рейтер».

Агентство «Рейтер» (Лондон)

Поп-звезду Феликса Картера нашли застреленным в собственном доме в Лондоне. Тело тридцатилетнего певца обнаружила девушка-служанка, которая подняла тревогу около восьми часов утра. В доме находился еще один человек, его арестовали, и в настоящее время он находится под стражей. 

Сообщение уже длиннее: тридцать девять слов, все исполненные смысла. В истории появился новый пласт. Феликса Картера убили. После того, как стало известно, что певец был в доме не один, это предположение напрашивалось само собой. Как мы теперь знаем, вторым человеком оказался Кристофер Сьюэлл, двадцатидевятилетний рекламист из северного Лондона, женатый на Саманте Сьюэлл, двадцати восьми лет, занимающейся организацией конференций.

Первые, весьма скудные ручейки информации — шестнадцать и тридцать девять слов соответственно. Практически ничего. По сравнению с десятками тысяч слов, которыми обрастет эта новость позже, — жалкие крохи. И их передало «Рейтер», агентство — на самом деле самое первое агентство новостей, — организованное в 1851 году Полом Джулиусом Рейтером, который взял этот псевдоним вместо полученного при рождении имени Израиль Беер Иосафат. Рейтер получил титул барона в Германии в 1871 году. Правда, еще раньше он создал телеграфное агентство в Лондоне, снабжавшее газеты Британии международными новостями. В наши дни при хорошем Интернет-браузере все желающие могут зайти на сайт «Рейтер» по адресу Reuters.com. Вообще-то этот сайт зиждется в основном на статистических данных, так что заурядные пользователи предпочитают сайт Би-би-си или сайт Ananova.com., принадлежащий «Пресс Ассошиэйшн». Кстати, это агентство выдало свою версию смерти певца почти одновременно с лидером.

Благодаря Интернету, в котором все три вышеупомянутых агентства представлены достаточно широко, практически любой человек может узнать местные и международные новости почти так же быстро, как средства массовой информации. Но из-за того, что найдется не так уж много людей, способных около девяти утра в среду сидеть перед монитором и вводить в компьютер адрес того или иного новостного сайта, средства массовой информации не теряют своей актуальности. Конечно, не в последнюю очередь из-за умения развернуть бурную деятельность даже вокруг самого бедного фактами происшествия.

Итак, едва только Иамон Холмс, ведущий популярного утреннего телешоу Джи-эм-ти-ви, после очередного экспромта прикоснулся пальцем к наушнику и сказал: «Ага, мы только что получили известие…», как редакции новостей срочно мобилизовали съемочные группы и направили их к полицейскому участку, куда забрали Кристофера Сьюэлла, и, конечно, на место гибели Картера.

Мир пробудился под кадры, отснятые на тихой, весьма фешенебельной, а в остальном ничем не примечательной Кенсингтон-стрит. Показывали дом, обнесенный трепещущей на ветру лентой (не пересекать!), сооружение наподобие импровизированного портика из полиэтилена у входной двери, дорогие машины, номерные знаки которых специально сделали неразличимыми, полицейских, охранявших место происшествия, других полицейских в белых одноразовых комбинезонах, которые то и дело ныряли в затянутый полиэтиленом проход… Именно такая картина предстала перед нацией, когда та, едва протерев поутру глаза, потянулась за пультом от телевизора, чтобы открыть окно в мир.

Журналистам всегда труднее проводить репортажи из зажиточных районов. Слишком мало зевак и очевидцев, чьими высказываниями обильно сдабривается любая история. Обитатели этих мест тщательнее охраняют свою личную жизнь и вовсе не горят желанием появиться на экранах телевизоров или увидеть свои имена на газетных страницах. У них имеются другие способы для самоутверждения.

И потому средствам массовой информации пришлось немало потрудиться, чтобы представить этот сюжет как можно красочнее. Пригласили психологов, готовых дать комментарии; разыскали музыкальных критиков, жаждущих проанализировать феномен популярности Феликса Картера. Телевидение и радио беспрерывно транслировали архивные записи концертов Феликса и повторяли передачу о его выступлении на дне рождения принца Чарльза и последующей встрече с наследником престола. Все это время СМИ с нетерпением ждали, когда же появятся «настоящие» новости, способнее облечь плотью мучительно короткое сообщение «Рейтер». Для начала хотелось бы узнать о том, как обнаружили тело.

Его нашла Мартелла, приходящая уборщица. Она вовсе не была «девушкой-служанкой», как позже тем утром сообщило агентство «Рейтер». Мартелла работала именно приходящей уборщицей, а это совсем другое. Правда, большинству людей подобная мелочь показалась бы незначительной, особенно в сравнении с сенсационной гибелью Феликса Картера. А уж Картеру, будь он жив, и подавно, ведь его самого в репортажах о смерти называли то «певцом», то «поп-идолом», то «рок-певцом», то «актером и певцом», то «суперзвездой». Но Мартелле было не все равно.

Ей представлялось, что в музыкальном мире можно быть суперзвездой, певцом, поп-идолом и рок-певцом одновременно. Более того, если бы все подобные характеристики использовали для описания одного человека, то им бы оказался ее хозяин Феликс Картер.

Мартеллу наняли, чтобы она приходила три раза в неделю — реже, когда певец уезжал на гастроли, — и разгребала ту жуткую грязь, которая обычно после него оставалась. Именно поэтому ее нужно называть уборщицей, считала женщина. Позже, уже дома, после бесконечных часов, проведенных в полиции, она, не обращая внимания на непрестанно звонивший телефон, улучила минутку и посмотрела значения слов «девушка» и «прислуга» в словаре. Прочитанное только укрепило ее в первоначальном мнении. Определение «лицо женского пола, достигшее половой зрелости, но не вступившее в брак» не подходило совершенно, ведь Мартелла была уже в летах, разменяла шестой десяток. И замуж она выходила — почти тридцать четыре года назад за некоего Джека. Правда, их брак закончился, когда он предпочел продавщицу из универмага «Вулворт». После подобного несчастья поход к алтарю Мартеллу больше не привлекал.

И уж конечно, уборщицу нельзя было назвать старой девой, во всяком случае — в классическом понимании. Хотя у Мартеллы не было, как принято сейчас говорить, постоянного партнера, недостатка в мужском обществе (и в друзьях, и в поклонниках) она не испытывала. Свидетельством тому служили вечера, когда у нее собиралась компания для игры в триктрак.

Оставалось объяснение слова «служанка», которое, по-видимому, и запутало репортеров. Нет, все же Мартелла не была «домашней работницей для личных услуг», ведь работала она не полный рабочий день, и ее наниматель не мог распоряжаться ею по своему усмотрению. Честно говоря, хозяина она почти не видела, хотя полагала, что знает о нем гораздо больше других. В общем, она не была служанкой. И потому сейчас, после всего пережитого, у Мартеллы на душе остался неприятный осадок из-за того, что ее неправильно представили. Конечно, ошибка настолько крошечная, что женщину подняли бы на смех, попытайся она возмутиться, но для нее это было важно. Она представляла, как отнесся бы к этому ее покойный хозяин.

Будь он жив, то счел бы обиду Мартеллы на редакционную ошибку хорошим знаком. Подтверждением того, что правильно решил взять ее на работу. Доказательством того, что Мартеллу не купишь на дешевую популярность. Она не стремилась любой ценой попасть в газеты, ей не было дела до личной жизни певца, и она не распространялась о его тайнах. Ее интересовала только уборка. И триктрак.

Те, кому доводилось сталкиваться с Мартеллой на улице, часто принимали ее за турчанку, испанку или суровую гречанку. Обманчивое впечатление возникало из-за того, что Мартелла, которая родилась в 1941 году у англо-шотландской пары в городе Рединг и получила имя в честь употребленного в ночь зачатия напитка, выглядела слегка экзотично. Хотя, в общем, и вполне заурядно. Друзья часто говорили, что она похожа на кинозвезду Мириам Маргулис, уважаемую английскую актрису, которая добилась успеха, сыграв женщин разных национальностей: валлийку в фильме «Дом» (2000), американку в «Магнолии» (1999), австрийку в «Бессмертной возлюбленной» (1994). Маленькие, но важные роли.

Возможно, в будущем, если эту историю — Феликса Картера и его убийцы — когда-нибудь экранизируют, Мириам Маргулис согласится сыграть Мартеллу, приходящую уборщицу, которая обнаружила тело. Маленькая, но важная роль.

Роль Мартеллы началась тем утром, когда она подошла к дому, не имея ни малейшего представления о том, что ее там ждет. Вернее, какие ждут неожиданности. Она знала, что ее хозяин планировал пойти на премьеру, а это предполагало три возможных варианта развития событий. Первый: мистера Картера не будет дома. Второй: певец будет крепко спать — возможно, один, но скорее всего с очередной подружкой, — и не вылезет из постели до тех пор, пока не закончится уборка. И третий: Мартелла застанет его спящим в одежде на диване перед включенным телевизором, как уже не раз случалось.

Женщина передернула плечами, чтобы стряхнуть изморось, и вошла через парадный вход, стараясь не шуметь: вдруг хозяин дома. Ее ладонь, влажная от дождя, скользнула по дверной ручке, с которой позже судебно-медицинским экспертам все же удалось снять отпечатки пальцев, в том числе и Мартеллы. До того, как она объявила миру, что Феликс Картер, поп-звезда, мертв, оставались считанные минуты.

Внутри было темно и тихо, но уборщица не придала этому значения. Обычное дело. Большинство ее знакомых в восемь часов утра уже давно бодрствовали, однако мистер Картер к большинству не относился. Что вы хотите — уникальная работа и необычный рабочий график. Впрочем, в доме странно пахло. Если бы раньше ей довелось работать в каком-либо медицинском учреждении, Мартелла, наверное, сумела бы различить запах смерти. Запах, который, как говорят, преследует человека, даже если он переоделся после работы и сидит на званом обеде, притворяясь, будто интересуется индексом Доу-Джонса, чтобы порадовать своего партнера.

Увы, Мартелла никогда не работала в больнице и не узнала запах. Для нее он был просто… незнакомым.

Затем она заметила смокинг, висевший в конце темного коридора, и удивилась. Очевидно, его вытащили из шкафа, чтобы надеть, но не успели, даже целлофановый чехол не сняли.

Когда же Мартелла вошла в гостиную, то сразу же почувствовала — что-то не так. Вряд ли бы она смогла сказать, что именно, скорее это было просто ощущение.

И тут она бросила взгляд на диваны.

Два белых кожаных дивана, предмет гордости Феликса. Они стояли посреди гостиной, друг против друга, два прекрасных дополнения к еще одному украшению, мечте любого подростка: почти полной коллекции фигурок из «Звездных войн». Все из первоначальной трилогии, а не из плохо встреченного зрителями и критиками фильма «Эпизод I: Призрачная угроза». Феликсу этот фильм тоже не нравился. Конечно, вначале певец хотел получить копию воина-штурмовика во весь рост, но потом передумал — возможно, потому, что подобные уже были у Робби Уильямса и Гэри Барлоу, а Феликс предпочитал идти своим путем. Всегда.

На первый взгляд, комната выглядела совершенно обыденно, только двое мужчин, которые сидели на диванах лицом друг к другу, не вписывались в привычную картину. Конечно, впечатление обыденности было обманчивым. То, что эти двое так сидели, уничтожало это впечатление. И Мартелла вдруг поняла, что здесь произошло что-то страшное. Такое, что придется убирать не ей.

Женщина стояла, загородив мощным телом дверной проем, и смотрела на странную пару, на пятна крови на одном из белых кожаных диванов. «В жизни не ототрешь», — мельком подумала она. Постепенно до ее сознания стало доходить, что молодые люди очень похожи — почти как близнецы. С одной стороны, откинувшись на спинку, сидел Феликс и, казалось, спал, вот только сзади расплывалась кровь, ярко-красная на белой коже. В его груди зияла багряная дыра.

С другой стороны, повернувшись к нему лицом, тоже был Феликс. Однако этот Феликс сидел, ссутулившись, прижав к животу бутылку виски, и внимательно смотрел на Мартеллу. Наблюдал.

Мартелла была не из тех, кто проводит вечера перед телевизором, отпуская язвительные реплики в адрес персонажей. Этим увлекался ее бывший муж: «Можно подумать!» и «Никогда бы она так не стояла в реальной жизни!» Мартелла не разделяла его пристрастия потому, что, во-первых, не испытывала потребности навести в мире порядок, к чему стремился ее бывший супруг, а во-вторых, инстинктивно понимала, что не существует предсказуемой человеческой реакции и нельзя доподлинно знать, как поведешь себя в той или иной ситуации. Особенно если эта ситуация так далеко выходит за рамки привычной. Ситуация из тех, что показывают по телевизору. Подобная той, в которой она сама только что оказалась.

Итак, женщина просто стояла столбом на пороге, чувствуя, что не в силах двинуться с места. Она не заметила, как ее пальцы разжались, и пластиковый пакет (с голубой накидкой-дождевиком и свежим номером «Дейли экспресс») мягко упал на пол.

Этот звук был единственным, который раздался в доме, пока Мартелла и Феликс номер два изучали друг друга.

Потом, когда ее глаза чуть привыкли к полумраку, уборщица поняла, что это вовсе не Феликс. С первого взгляда легко было ошибиться, вот она и ошиблась. Это был явно не ее босс. Лицо совсем другое. Похожее и все-таки другое. И фигура не такая.

Так она в первый, однако далеко не в последний раз увидела Кристофера Сьюэлла. Лет примерно тридцати, одет в джинсы и футболку навыпуск. Волосы темные и коротко подстрижены, как у ее хозяина, хотя прическа не такая стильная. Довольно привлекателен, но не красив. Во всех отношениях ничем не примечательный парень, решила Мартелла. Вряд ли бы она удостоила его повторным взглядом — при нормальных обстоятельствах.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она заметила, что на самом деле мужчина на нее не смотрит. Его глаза были закрыты. Когда к ней вернулось дыхание, она пригляделась чуть пристальнее и поняла, что этот человек или крепко спит, или без сознания.

— Привет… — произнесла наконец Мартелла осторожно.

В молчании комнаты слово упало камнем. Незнакомец на диване не подавал никаких признаков жизни. Он просто продолжал сидеть с видом молчаливой сосредоточенности, и ей стало немного легче. Животный инстинкт в конце концов шепнул Мартелле: «Не бойся, этот человек не опасен», и она чуточку успокоилась.

Только тогда женщина смогла оторвать взгляд от спящего и посмотреть на соседний диван, где, как стало ясно, сидел настоящий Феликс. Этот Феликс не спал и не был без сознания. Он был мертв. Конечно, он мог бы спать, но запах, кровь, просто атмосфера этой темной комнаты говорили обратное. Он мертв. На мгновение уборщица задержала на нем взгляд, и ей пришло в голову, что раньше она никогда не видела хозяина таким спокойным. Будто ангел.

Наконец Мартелла попятилась и вышла из комнаты. Она окончательно пришла в себя и сейчас вспоминала все детективные программы, которые когда-либо видела, и всю полезную информацию, почерпнутую из них. Больше всего ей нравились истории про инспектора Вексфорда по книгам Рут Ренделл. Из них, а еще из других — сериалов «Таггарт», «Хлопушка», «Молчаливый свидетель», «Инспектор Морз» и «Заморозки» — она знала: ничто так не затрудняет расследование, как нарушенная сцена преступления. Поэтому она просто шагнула назад в коридор, не отводя глаз от двоих в комнате, и полезла в карман жакета за мобильным телефоном, который из-за темноты пришлось поднести близко к лицу. Нажав на красную каучуковую кнопку, женщина втайне радовалась. Во-первых, ей представилась возможность воспользоваться сотовым, а во-вторых, хорошо, что она вообще про него вспомнила, так редко ей доводилось звонить по мобильному. «Да уж, самообладания у меня не отнять», —  подумала Мартелла.

Затем набрала 999 и рассказала всему миру о своей находке. Снова прошла по коридору, теперь к входной двери, вышла на крыльцо и, застегнув жакет от моросящего дождя, стала дожидаться приезда полиции. Почему-то она думала не о Феликсе, а о человеке, сидевшем на другом диване, о выражении его лица.

Только сейчас Мартелла поняла, что его лицо выражало полное удовлетворение.

 

Глава 4

Как вы себя чувствуете, Крис?

Как я себя чувствую? Прекрасно! Со мной Джек, он обо мне заботится. Вы уже видели Джека?

Да.

Тогда вы понимаете, что я в надежных руках. Другие заключенные меня уважают. Конечно, я здесь не самая большая шишка, но меня действительно очень уважают. Возможно, я самый знаменитый человек из всех, с кем им доводилось встречаться. Знаете, у меня берут автографы. Чтобы жены и подружки смогли их продать на воле… ну, немного подзаработать. Я не против. А еще я получаю массу писем. Со мной многие хотят познакомиться. Так что вам повезло.

Спасибо.

Не за что. Мне это нравится. Мы еще будем «визуализировать» мое прошлое?

Вас устраивает такой подход?

Да!

Ну что ж, посмотрим…

Ага, вот он я, вхожу в дверь нашей квартиры. Задержался после работы, чтобы выпить пару банок пива «Кроненберг», так что Сэм уже дома. Я роняю «дипломат» на пол в гостиной, другой рукой расстегиваю рубашку и ослабляю галстук. Любуюсь созданным мной образом усталого человека, вернувшегося с работы, и зову:

— Эй, привет!

— Привет, — весело отвечает Сэм, выходя из кухни. Она тискает кошку, которая лежит кверху пузом на ее руках, глядя на меня весьма настороженно.

— Наша малышка, — воркует Сэм, — пришла к папочке…

Я вовсе не кошкин папочка. Эта честь принадлежит какому-то котяре из северных районов Лондона, который находится в блаженном неведении относительно своего отцовства. А еще я слегка злюсь, что Сэм не спросила, как у меня дела, не подставила губы для поцелуя и даже не осведомилась, как прошел день. Вместо этого она сюсюкает с кошкой, шепча ласковые слова в ее живот, а та уставилась на меня, будто говоря: «Видишь, а мне вот вообще наплевать на внимание. Не то что тебе, неудачник».

— Возьми ее, — говорит Сэм.

— Нет, сама держи, — отвечаю я. — Мне нужно в туалет.

— Ну давай, — настаивает жена. — Возьми ее. Она тебя любит.

Почему, думаю я, она не видит, что кошка меня не любит? Да и Сэм она не любит. Она относится к нам обоим с безразличием, которое нашли бы оскорбительным даже распространители газет в пользу бездомных. Если бы кошка на самом деле была ребенком, причем моим, то я бы оказался отцом несносного, мрачного и к тому же страдающего острой формой синдрома Туррета подростка с пирсингом. Вот она, пушистая несправедливость, которая так безразлично крадет любовь, по праву принадлежащую мне.

— Возьми, — повторяет Сэм, протягивая мне кошку, держа ее как младенца, которого вытащили из купели. — Просто подержи немного.

Чтобы не ссориться, я беру животное и неловко держу три-четыре секунды. Затем возвращаю кошку Сэм и в этот момент чувствую что-то влажное на руке, которую инстинктивно подношу к носу.

— Дерьмо! — восклицаю я. — Это дерьмо! Кошка не вытерла задницу!

— Всего лишь чуть-чуть, — говорит Сэм тоном человека, успокаивающего истеричного ребенка. Все же она отпускает кошку, которая плюхается на ковер и трусит к кухне, подальше от моего гнева.

— Черт! Только дерьма мне не хватало! Я пришел домой с долбанной работы и теперь по уши в дерьме!

— Вовсе не по уши, всего лишь капелька на руке. Смой, и все. — Однако Сэм произносит эти слова устало, с видом человека, снявшего розовые очки. Как будто жизнь не оправдала ее надежд.

Я делаю вид, что ничего не замечаю, и сердито устремляюсь в ванную.

Ой, извините, меня опять не туда занесло, да?

Вообще-то да. Я не хотела вас останавливать…

А надо было. Виноват, простите.

Ничего страшного. Просто, если можно, старайтесь придерживаться хронологического порядка.

Конечно.

Вернемся к тому, как Сэм вошла, когда вы… э-э… мастурбировали.

Ну, я вовсе не «э-э… мастурбировал», а спал. Если бы я бодрствовал, то услышал бы, как она открывает дверь, и успел бы предпринять превентивные действия. Я спал и понял, что Сэм пришла домой раньше обычного, только когда услышал шуршание пакета из гастронома «Сейнсбериз» — она принесла мне вкусненького. А потом до меня дошло, что Сэм стоит надо мной с видом человека, наступившего на дерьмо, видеомагнитофон включен, и мужик на экране стонет: «О да-а-а, да-а-а…» — все как в страшном сне.

Когда она меня разбудила, я был в той же позе, в которой заснул. Я, наверно, выглядел как одно из тех тел, которые нашли сохранившимися под слоем пепла в Помпеях, только онанирующее. И вместо того, чтобы расплакаться и свалить вину за этот порыв самоудовлетворения на неожиданную и почти необъяснимую смерть отца или принять пристыженный вид и встретить наказание как подобает настоящему мужчине, я решил, что лучшая защита — нападение. В итоге мы поругались, было много крика, думаю, даже плача, но не моего.

Следующее, что помню, — я просыпаюсь на диване, под одеялом, видимо, Сэм укрыла меня, чтобы не замерз. Она тем временем кладет листок бумаги на кофейный столик передо мной, замечает, что я ворочаюсь, и выпрямляется.

— Помнишь, что произошло вчера вечером? — произносит она с таких высот морального превосходства, что там уже наверняка ощущается недостаток кислорода.

Сэм при полном параде и готова отправиться на работу, выглядит великолепно. Впрочем, как всегда.

— Ты помнишь, что назвал меня коровой? — холодно спрашивает она, прежде чем я успеваю ответить. — Гребаной коровой?

Не помню, однако признаться в этом означает подлить масла в огонь, и потому я молчу. К тому же я пытаюсь вспомнить, кто я и как оказался на этом диване. Хорошо бы еще понять, почему я до сих пор еще не одет и не собираюсь в офис, ведь обычно я выхожу на четверть часа раньше Сэм.

— А мое преступление заключалось только в том, — продолжает она, — что я имела наглость пораньше уйти с работы, чтобы приготовить своему осиротевшему мужу что-нибудь вкусное. Только для того, чтобы увидеть, что он надрался как… как…

Сэм хочет сказать «как последняя скотина», но понимает, что это не совсем точное выражение, безуспешно пытается подобрать другое и в конце концов продолжает:

— Как не знаю кто, и дрочит, уставившись на… на… порнуху!

Очень полезная информация. Моей памяти, словно заржавленному винту, требуется пара поворотов отвертки, чтобы сдвинуться с места. Я начинаю вспоминать некоторые события вчерашнего вечера: крики (обоюдные), плач (ее), негодование (мое), встречные обвинения. Дело дрянь. Все очень плохо. Совсем хреново.

— Прости, — выдавливаю я, понимая, что эта фраза совершенно не соответствует степени моей вины. — Который час?

Если я надеюсь на сочувствие, то в меню оно не значится.

— На работу точно опоздаешь. Лучше останься дома, видок у тебя тот еще. Звонил твой дядя. — Она показывает на бумажку, которую положила на кофейный столик несколько минут назад. — Хочет, чтобы ты с ним связался. Что-то насчет недвижимого имущества. Он… как это… душеприказчик твоего отца.

Сэм вешает на плечо сумочку и уходит, хлопнув дверью.

Я тяжело вздыхаю. За соседней дверью начинает орать ребенок. На улице сигналит такси, потом замолкает и опять начинает гудеть.

Может показаться, что там павлины на лужайке и охотничьи угодья, хотя на самом деле все «недвижимое имущество» отца состоит из половины коттеджа на Гроуби-роуд в городке Лестер. Наверняка старому дому довелось повидать немало людей под своей крышей, но последние тридцать лет этими людьми в основном были члены семейства Сьюэлл. А последние десять лет отец жил там совсем один, если только назвать жизнью состояние, когда тебя что-то гложет.

Отец любил маму. Я буду помнить это, пока сам не сойду в могилу. Отец любил маму так сильно и искренне, что ее смерть буквально подкосила его. Он тщательно скрывал свои душевные муки, не хотел, чтобы они стали непосильной ношей для сына. Папа загнал страдание глубоко внутрь, и оно поселилось в его душе, как раковая опухоль, разъедая сердце.

Конечно, отца не назвали бы весельчаком и при маминой жизни. Мои родители являли собой одинокий аванпост моральных ценностей военного времени на меняющемся ландшафте Лестершира. Всегда придерживались традиций, неких стандартов. Завтракали вместе, всей семьей. И когда отец возвращался после рабочего дня — он ремонтировал центральное отопление в домах других людей, наверняка тоже доводя его до самых высоких стандартов, — ужинали вместе, всей семьей. Я говорил, что у нас чай или обед, потому, что мои друзья, приходя из школы, пили чай или обедали. Но меня постоянно поправляли: именно ужин. А на десерт мы ели не пудинг, а йогурты.

Родители не осчастливили меня сестренкой или братишкой. Не по бессердечию. Просто они были так устроены. В нашей половине коттеджа на Гроуби-роуд было слишком мало места, и потому они завели только одного малыша, зато лезли из кожи, чтобы дать единственному ребенку хорошее воспитание. Меня старались держать подальше от небезопасных выходок моих приятелей, но никогда мной не пренебрегали. Возили на море в Норфолк, покупали каждый день мороженое, правда, не больше одной порции: «Ты же не хочешь быть таким, как вон тот парень». Водили в кино на подходящие фильмы: «Звездные войны» — да; «Бриолин» — нет. Покупали добротную одежду. Не крутые шмотки, а добротную одежду. Сейчас я смеюсь, когда вижу стильную рекламу обуви «Кларке» в нашем журнале. Смеюсь, вспоминая времена, когда я выворачивался из машины для определения размера ноги в магазине этой фирмы, умоляя маму купить мне ботинки «Док Мартенс», как у моих друзей.

Послушать только, как я жалуюсь на то, что у меня было лучшее вместо модного, забывая о других днях! Днях, проведенных за городом, когда я извлекал странные звуки из стеблей травы, зажав их между большими пальцами. Днях, когда мы колесили по проселочным дорогам, пятнистым от пробивающихся сквозь листву солнечных лучей, и я, сидя на заднем сиденье, повторял таблицу умножения — я тогда никак не мог запомнить умножение на девять, да и сейчас не могу. Как мне теперь вспоминается, все, что бы мы ни говорили или ни делали в ту пору, было для моей пользы, являлось частью процесса воспитания и образования, мягкого и в то же время настойчивого. Неужели так легко забыть те славные деньки только потому, что тебя гложет засевшая в подсознании обида за некупленную пару ботинок «Док Мартене»?

Так что хотя мне всего лишь… сколько? Двадцать девять. Да, двадцать девять. И хотя мне всего лишь двадцать девять лет, а значит, слишком мало, чтобы говорить о «старых добрых временах», я вспоминаю детство как необычайно спокойную и безопасную пору. Тогда можно было играть в крикет и футбол прямо на улице или носиться сломя голову на велосипеде, не боясь, что тебя собьет машина или уведет какой-нибудь извращенец. Даже без ботинок «Док Мартене» городок Лестер моего детства был тихим и счастливым местом.

Конечно, только до тех пор, пока с мамой не случилось страшное.

В ночь своей гибели она была на собрании местного отделения организации «Женский институт». Я рад, что с тех пор, как переехал в Лондон, не сталкивался с подобными организациями, разве что слышал, как в новостях они ругают Тони Блэра. Люди для того и перебираются в Лондон, чтобы вырваться из окружения старомодных, вызывающих клаустрофобию групп. Уверен, что «Женский институт» еще существует в отдаленных уголках сельской Британии. Наверняка его активистки проводят антикризисные собрания, пытаясь модернизировать имидж своей организации, над которой нависла угроза роспуска из-за нехватки желающих пополнить ее ряды. Если честно, я ненавижу «Женский институт», и даже самый ярый его приверженец признал бы, что ненависть моя оправданна, особенно если учесть, что мама эту организацию тоже терпеть не могла. Лучше бы она не ходила на собрание в ту ночь. Мама отправилась туда, чтобы упрочить добрые отношения с соседями. Пошла из чувства долга, чтобы ее семье было легче вписаться в уютный мирок Гроуби-роуд.

Когда все произошло, я читал книгу Пола Зиндела при свете велосипедного фонаря. Мне было одиннадцать лет.

Предполагалось, что в это время я уже сплю или по крайней мере нахожусь в постели. Было около десяти, и я читал при свете единственного имеющегося в моем распоряжении фонарика, который снял с велосипеда. Я никогда не катался после наступления темноты, так что вполне мог обойтись и без него.

Я рассчитал, что если кто-то из родителей начнет подниматься по лестнице, то я услышу и успею выключить фонарик, уничтожив тем самым предательскую полоску света, выбивающуюся из-под двери. Нелишняя предосторожность, ведь мне давно полагалось спать. К тому же книга Пола Зиндела не вписывалась в правильное чтение для детей моего возраста, и я страшно боялся, что меня с ней застукают. Она называлась «Спятивший гробовщик».

Вдруг я услышал визг тормозов и удар. Сначала визг: резко нажали на тормоза, звук, знакомый мне по фильмам. Слышать его доводилось нечасто, но все же узнать было можно. Затем удар, словно изо всех сил ударили подушку. Глухой, тяжелый звук.

Должно быть, он прозвучал очень громко. Действительно громко, потому что я его услышал. Моя спальня находилась в задней части дома и выходила на ухоженный садик, который мог похвастаться детской горкой, сооруженной, похоже, из материала, найденного на свалке, и конструкцией для сушки белья, поскрипывавшей на ветру. Из окна открывался вид на дорожку, сушилку для белья и квадрат света из кухни.

Если бы я находился в передней части коттеджа, то, выглянув в окно, увидел бы в свете фонарей автомобиль, остановившийся посреди улицы. А на дороге, чуть дальше, — маму, отброшенную ударом машины.

Если бы я находился в передней части коттеджа, я бы увидел, как машина подала назад, развернулась так резко, что завизжали шины, и умчалась в обратном направлении, оставив маму лежать на дороге. Может, я успел бы заметить номер или по крайней мере запомнить, как выглядел автомобиль.

Но я ничего не видел. Моя спальня находилась сзади, я уже говорил об этом.

Я услышал, как внизу отец кинулся к входной двери, распахнул ее, однако не закрыл за собой. Он уже ждал маму, а она никогда не опаздывала. И, наверное, когда ты так сильно кого-то любишь, то просто чувствуешь, когда случается непоправимое.

Что чувствовал отец в эти короткие мгновения перед тем, как его мир остановился? Ненавидел ли себя за тщетную надежду, что мама задержалась, обсуждая с женщинами рецепты тортов, и за то, что молил, чтобы не она, а кто-нибудь другой лежал посреди дорога подобно груде мусора?

Вскоре раздался вой полицейских сирен, но я не вышел из спальни. Мне было страшно. Я так и не узнал, что происходило на улице. Через какое-то время я заснул, я когда проснулся, рядом со мной стоял отец с окаменевшим лицом.

Когда же я вернулся в школу, другие дети стали меня избегать. Однажды ночью, напившись, я рассказал об этом Сэм. Уткнулся носом в ее колени и плакал, а она гладила меня по голове и говорила, что не дети меня избегали, а я сам чувствовал себя не похожим на них, одиноким и растерянным. Может, в чем-то она и права. Может, ребята и на самом деле не бойкотировали меня так активно и жестоко. В конце концов, и учителя, и родители просили их относиться ко мне внимательнее. Но это случилось около двадцати лет назад, а двадцать лет назад почти у всех одиннадцатилетних жителей города Лестера были оба родителя. Разводы случались так же редко, как смерть. Вот только одиннадцатилетние не имели никакого представления о разводе. Зато они знали о смерти. И потому, когда я вернулся в школу, меня словно поразила болезнь «у него умерла мама», вирус несчастья, и прикоснуться ко мне означало заразиться. Эта зараза ходила бы от одного к другому, пока все мамы не умерли бы. И значит, не было бы больше ни леденцов на палочке, ни завернутых в оберточную пленку школьных завтраков, ни мисок с остатками теста для торта, которые можно облизать. Остались бы только отцы, которые требуют, чтобы ты угомонился, и вообще годятся только на то, чтобы заклеивать проколотые велосипедные шины.

Так что, возможно, другие школьники и не избегали меня. Они были не жестокими, а всего лишь напуганными. Но это ничего не меняло. С тем же успехом меня могли бы и бойкотировать. А когда я возвращался домой… Конечно, отец не избегал меня, но результат был таким же. Мне всегда хотелось знать, что он чувствовал. Должно быть, потерять жену для него было так же мучительно, как утратить руку или ногу. Однако, кроме скорби, его душу переполняло ощущение несправедливости и ненависть к человеку, который бросил маму умирать на дороге. В сердце отца не осталось места для меня.

 

Глава 5

Уборщица по имени Мартелла — похоже на название коньяка — шагнула из дома в дождливый день. И мир постепенно осознал, что Феликс Картер мертв.

— Черт побери, — сказал популярный актер сериалов Аарон Блисдейл своей подружке. Его била дрожь — не от шока, печали или горя, а от возбуждения. Феликса ждали на премьере вчера вечером, и едва Аарон услышал новость, как в его мыслях промелькнула связанная с трагедией история. Она заканчивалась словами: «А ведь это могло бы произойти со мной». Почти так же быстро актер выбросил ее из головы.

Блисдейл узнал о смерти певца из утренней программы Четвертого канала, вернувшейся в эфир сразу же после сводки новостей, — команда явно была в растерянности.

— Ну, — произнес ведущий, пытаясь сосредоточиться перед камерами, а в это время помощник режиссера и продюсер бормотали что-то ему в наушник, — мы только что узнали… да, как и вы… и мы здесь, скажу вам, потрясены…

— Не могу поверить, — вмешалась другая ведущая, прижав руку ко рту. — Это ужасно.

— Ну, мы, конечно, будем держать вас… м-м-м… в курсе событий, — добавил первый ведущий, — хотя сейчас можем только выразить глубокие соболезнования семье. М-м-м… Феликс был большим другом нашей передачи, и мы слегка… да, шокированы. Несомненно, это ошеломляющая новость. Дай Бог, возможно, все не так плохо, но на данный момент похоже, что Феликс мертв. Правда, пока ничего нельзя сказать точно.

С этими словами они перешли к пункту программы под названием «Киски с характером», в котором хозяев самых агрессивных и драчливых кошек приглашали вместе со своими питомцами в студию. Там животные соревновались за титул главного злюки. До сих пор почетное звание принадлежало полосатому коту Лайаму из городка Брэйнтри в Эссексе.

— Черт побери, — повторил популярный актер сериалов Аарон Блисдейл своей Загадочной Блондинке.

Несмотря на то что девушка знала разницу между диабетиками и эпилептиками, он решил не бросать ее сразу же после премьеры. За паршивеньким фильмом последовал довольно приличный банкет, затем несколько бокалов шампанского, полторы дорожки кокаина, и актер решил продолжить знакомство. Аарон привез девушку к себе домой, где потерпел полное фиаско, пытаясь сохранить эрекцию и завершить начатое. Хотя он и блистал в роли порочного, но обаятельного владельца ночного клуба Джека Трента в сериале «Городская жизнь», любовник из него был никакой. Блисдейл винил в этом кокаин.

— Что такое? — пробормотала Загадочная Блондинка в подушку. Прекрасные белокурые волосы светлым ореолом обрамляли ее голову. Девушка жалела, что не надела лифчик или футболку. Ей не хотелось, чтобы Аарон пялился на ее грудь, когда придет время одеваться. Мысленно Блондинка уже сочиняла прощальную записку. В ней она деликатно льстила мужскому самолюбию актера, сетуя, что бремя его славы для нее слишком тяжело. Девушка была уверена, что если правильно подобрать слова, то Блисдейл решит, что это он ее бросил, а не наоборот.

Любопытство все же взяло верх, и она подняла голову. Совсем чуть-чуть; и волосы золотистым каскадом упали налицо. Девушка приподнялась еще немного и зажмурилась от ослепительной белизны стен холостяцкой квартиры Аарона. Затем открыла глаза и посмотрела на актера сквозь вуаль своей светлой гривы.

— Ты это о чем?

— Смени выражение лица на потрясенное, — сказал Аарон. Он цитировал «Симпсонов». Над этой фразой актер смеялся почти целую неделю еще и потому, что обожал сериал «Стар трек», правда, втайне. И до сих пор, едва эти слова приходили Блисдейлу на ум, его начинал разбирать смех. — Феликс Картер умер.

— Неужели? — воскликнула девушка, насторожившись и моментально вспомнив о мобильнике. — Господи! Когда? Что случилось?

— Понятия не имею. Только что в новостях передали. Его нашли мертвым у себя в доме. Да, там был еще кто-то, кого арестовали. — Замолчав, Аарон понял, что сообщение о трагедии прозвучало слишком обыденно, и мысленно выругал себя за то, что не добавил больше драматизма. Но Загадочная Блондинка не обратила на это внимания, она уже свесила ноги с кровати и шарила ступней по ковру, пытаясь нащупать тапочки. Безуспешно, ведь она находилась не у себя.

— Мне срочно нужно на работу, — объяснила девушка неожиданный всплеск активности.

— Зачем? — спросил актер, питавший надежду, что в повестку дня попадет утренний оральный секс. — Ты же не в газете работаешь.

— Нет, но наш журнал рассказывает о жизни знаменитостей, и недавний опрос показал, что Феликс Картер — самый любимый певец основной массы читательниц, самый желанный и стильный мужчина и человек, с которым большинство из них мечтали бы оказаться на необитаемом острове. Если Картер на самом деле умер, ради них мы просто обязаны написать об этом поподробнее.

— Ты имеешь в виду — ради увеличения тиража?

— А хоть бы и так.

Девушка нашла на ковре свой мобильный телефон, схватила его и стала набирать номер. Аарон, облокотившись, наблюдал за ее действиями.

— Таня, — пролаяла красотка в телефон, растягивая слоги на аристократичный манер. — Та-а-нья-а!

Таня Дженкинс, фоторедактор журнала, не собиралась просыпаться в ближайшие десять минут и никак не могла сообразить, что к чему.

— Да? — ответила она голосом больше похожим на стон.

— Таня, — деловито произнесла Блондинка, Аарон видел ее такой впервые и в душе восхищался. — Скорее беги в офис. Феликса Картера грохнули.

— Что? — не расслышала фоторедактор, а затем сердито добавила: — Да мы же его снимали три недели назад, помнишь?

Загадочная Блондинка закатила глаза.

— Говорю тебе, его грохнули! Грохнули в смысле — застрелили! Убили!

— О Господи, — выдавила Таня уже не так сонно. — Правда? На полном серьезе застрелили? Из пистолета?

— Да, настоящие пули и все такое. Слушай, позвони своим ребятам. Нужно сделать фото с места событий, пусть едут туда немедленно.

— Хорошо, — сказала Таня. Судя по голосу, новость не произвела на нее особого впечатления. — Сделаем.

Загадочная Блондинка закончила разговор, размышляя о том, что уж такое ее счастье — работать в одной из немногих профессиональных сфер, где, чтобы собрать персонал к десяти утра, требуется вначале позвонить им по телефону. Затем она огляделась в поисках одежды. К счастью, ночь была настолько лишена страсти, что девушке представилась возможность аккуратно сложить вещи на стуле еще до неудачной попытки Аарона заняться сексом.

Пока Блондинка одевалась, Аарон бесстыдно таращился на нее со своей стороны кровати. Он лежал, подперев голову рукой и поигрывая мускулами, явно желая произвести впечатление. «Жалкое зрелище», — подумала девушка.

— Этот ваш опрос… — рисуясь, произнес актер. — А на каком месте там я?

Блондинка повесила на плечо сумочку и, скривив губы, смерила Аарона презрительным взглядом.

— Тебя там вообще нет.

И с этими словами она отправилась на работу. В журнал «Дерзость».

В Матчинг-Грин плотник по имени Тим на миг отвлекся от экрана телевизора и крикнул жене:

— Эй, Кэт! Слыхала? У тебя еще есть та штука, которую он подписал? Теперь кучу денег будет стоить!

Рыдающая на кухне супруга окончательно решила с ним расстаться. С нее хватит!

В Лидсе отец увидел, как двенадцатилетняя дочь горько оплакивает свою первую в жизни потерю, и его сердце не выдержало.

В Брэйнтри члены семейства Сейтур, хозяева кота Лайма, чемпиона телевизионного шоу «Киски с характером», праздновали еще одну неделю победы.

В Лондоне проститутка Колетт Кару сворачивала косяк с марихуаной и смотрела новости, которые ее нисколько не интересовали. Знай женщина, что арестован никто иной, как Кристофер Сьюэлл, то программа привлекла бы ее внимание куда больше, ведь четыре дня назад Колетт встречалась с этим человеком и даже пыталась его соблазнить.

В Рочестере поклонник Мэрлина Мэнсона, вокалист подростковой рок-группы «Безграничное зло» вскинул вверх руку со сжатым кулаком и крикнул: «Да!!!», надеясь, что возглас получился достаточно громким и спонтанным. Он хотел, чтобы матери стало ясно, как сильно ее сын ненавидит искусственно созданных звезд. Его мать, обладательница сингла и альбома Феликса Картера, конечно, возмутилась, и потому подросток вытащил из комода белую футболку и черным маркером размашисто написал на ней «Наконец-то избавились!». Когда он попытался выйти из дома в этом одеянии, разразился очередной скандал.

* * *

В Лондоне медбрат психиатрической лечебницы Тони Симсон с круглыми от потрясения глазами стоял у телевизора, над которым в рамочке висела вырезка из еженедельника «Сан». Тони поместил ее на стену только вчера. Броский заголовок гласил «Так держать!». Чуть ниже — фотография ухмыляющегося в объектив Тони с книгой в мягком переплете и CD-плеером в руках.

Именно благодаря этому портрету всего лишь два дня назад Тони пригласили участвовать в утренней телепередаче «Счастливый понедельник» на Четвертом канале. Феликс Картер тоже там был и отнесся к Симсону весьма дружелюбно. Поэтому Феликс понравился Тони. Очень понравился.

В другом районе Лондона человек по имени Брайан Форсайт сидел на кровати и задумчиво смотрел новости. Вокруг него валялись альбомы с вырезками из газет и журналов о Феликсе Картере, а стены комнаты украшали многочисленные постеры с изображениями поп-звезды, начиная со времен группы «24/7». Центром своеобразного святилища служил телевизор на комоде. По бокам, лицевой стороной наружу, аккуратно расположились видеозаписи и компакт-диски Феликса. Брайан всегда очень осторожно открывал комод, опасаясь, что в один прекрасный миг все сооружение рухнет.

При ближайшем рассмотрении напрашивался вывод, что комната принадлежит психу, цель жизни которого — преследовать знаменитостей. Вывод, кстати, совершенно верный, ибо Брайан Форсайт был именно таким психом. Он преследовал Феликса три года, с усиливающейся назойливостью, до тех пор, пока певец не обзавелся личным телохранителем. Брайан встретил принятые меры со смесью удовлетворения и возмущения. Теперь же он смотрел новости и грыз ноготь, другой рукой нащупывая пульт. Когда тот наконец нашелся, Брайан направил его на видеомагнитофон, готовясь нажать на «Стоп», как только начнется реклама. Нет ничего хуже, чем видеозапись, на которой оказались куски рекламных роликов.

* * *

В Эдинбурге Алекс Солтер, вокалист группы «Гроббелаарс», чей сингл «Зацелую тебя до смерти» занимал первые строки независимых хит-парадов, в то время как композиция Феликса «Люблю тебя (в N-ной степени)» возглавляла официальные чарты, спонсируемые Worldpop.com., ощутил прилив вдохновения. Отдавая дань памяти Феликсу, он написал довольно едкую песенку «Феликс, я тебя знаю». Алекс собирался включить ее в качестве бонусного трека в свой следующий сингл «Волны высотой в милю» .

В Лондоне девушку по имени Эбигейл, специалиста по связям с общественностью, разбудил звук шагов в квартире сверху.

— Фу-у! — произнесла она, отчасти из желания услышать собственный голос, отчасти потому, что это восклицание очень точно передавало ее самочувствие. В пустой комнате звук казался долгим и тягучим. Эбигейл потянулась к тумбочке, чтобы посмотреть на часы, и ее взгляд упал на платье, которое было на ней в ночь премьеры. На платье, а еще на блокнот, который она весь вечер не выпускала из рук даже на вечеринке, устроенной после показа фильма в близлежащем «Кафе-де-Пари».

Девушка увидела, что блокнот сплошь покрыт каракулями, похожими на иероглифы, и напрягла мозги, пытаясь понять почему. Господи, осенило ее, да это же автографы! В какой-то момент, после одного-двух бокалов вина, явно перебрав, она решила использовать список приглашенных в качестве сувенира с премьеры и стала обходить знаменитостей с просьбой расписаться на нем. Смутно вспомнилось, как двое мужчин рассмеялись и сказали, что не имеют никакого отношения к фильму, но все равно оставили автографы, поддавшись ее пьяной и кокетливой настойчивости.

— Фу-у! — выдохнула она еще раз в пустоту. В тишине комнаты раздавалось только тиканье часов.

Эбигейл вытащила себя из постели и поплелась в туалет, где, сидя на унитазе и протирая глаза, постаралась воссоздать в памяти все события минувшей ночи. Этот эпизод — нет, ничего страшного. Тот… ну, слегка неприятный, но тоже не трагедия. А что касается подписей… ну, прекрасный способ завязать нужные знакомства среди людей, которые, в конце концов, ее клиенты. И хорошо, что она им слегка польстила, ведь они нуждаются в постоянном внимании. Все в порядке, Эбигейл просто была общительной и дружелюбной — весьма ценные качества для любой вечеринки. Выполняла свою работу.

Девушка встала, и ночнушка а-ля «спящая распустеха» сползла почти до колен, делая ее похожей на перенесшую лоботомию пациентку, которую собираются искупать. Впрочем, именно так она себя и чувствовала.

Избегая презрительного взгляда зеркала, Эбигейл побрела на кухню, почти завершив критический анализ предыдущего вечера.

Все же кое-что не давало ей покоя, какая-то неприятная крошечная мыслишка, маячившая на задворках сознания. На вечеринке девушка заявила: мол, какая жалость, что не пришел Феликс. Сказала это нескольким гостям, вспомнила Эбигейл. Да, возможно, здесь она переусердствовала. Честно говоря, она повторяла эту фразу каждому, с кем ей довелось беседовать, то есть практически всем присутствующим на приеме. Включая тех, чьего общества ей вполне должно было хватить, — звездам, например. А вдруг они оскорбились из-за намека на то, что успех получился неполным без певца, который вообще не имел никакого отношения к фильму? Вполне вероятно. Эбигейл попыталась поставить себя на место звезд. Кое-кто из них, осознавая свои комплексы, просто рассмеялся и подумал: «Храни Господь эту захмелевшую пиарщицу, помешанную на знаменитостях. Какая милашка!» Но как насчет других, с более ранимым самолюбием? Не позвонили ли они в ярости Ванессе, ее начальнице, живой легенде в мире киношного пиара? Неминуемо станешь легендой, если обращаться с сотрудниками как с грязью. Разве не Ванесса как-то встретила у входа провинившуюся подчиненную с коробкой принадлежавших девушке вещей? Говорят, она сказала несчастной: «Я очистила за вас рабочий стол. Бюро по трудоустройству вон там за углом»..

В затуманенном похмельем мозгу Эбигейл возникла теория, что, обратив внимание гостей на отсутствие Картера, она тем самым подчеркнула собственную неудачу. В конце концов, разве не она виновата в том, что певец не пришел? Возможно, ей не удалось выставить мероприятие в выгодном свете, убедительно продать его агенту Феликса…

И поэтому у девушки словно гора с плеч свалилась, когда она услыхала новость.

Эбигейл узнала о трагедии из сообщения по радио, как только включила одной рукой приемник, другой одновременно нажав на кнопку электрочайника.

— …группу «Гроббелаарс». А теперь, если вы только что настроились на нашу волну…

Эбигейл прослушала новости с отвисшей челюстью, положив руки на кухонный стол и думая (какой стыд!): «Слава Богу!» Еще она думала об имени, которое так и осталось не вычеркнутым в списке (интересно, сколько теперь будет стоить блокнот?), и о подружках в любимом баре. Маленькая, но такая важная роль в разворачивающейся драме целиком захватила девушку. Впервые в жизни она оказалась ну если и не в самом эпицентре национальной трагедии, то по крайней мере достаточно близко, чтобы ощутить ее дыхание. Эбигейл решила, что мир пиара ей нравится, по-настоящему нравится. Новости добавили ее ногам прыти, и девушка успела на работу вовремя, не забыв принять расстроенный вид перед тем, как войти в офис.

В другом районе Лондона модель Сэффрон Мартин тоже проснулась в состоянии похмелья, правда, душевного. Она открыла опухшие от слез глаза, разбуженная телефонным звонком.

— О мой Бог, — произнес манерный голос на другом конце провода. Это был Том Де Бютэ, чуть ли не последний из тех, с кем бы ей хотелось пообщаться в эту минуту. Когда первоначальное замешательство было преодолено, дизайнер поведал манекенщице о трагедии, вызвавшей столь бурные эмоции. Сэффрон положила трубку с тем же чувством, которое испытывала Эбигейл, специалист по связям с общественностью, — облегчением. Конечно, на то у нее были свои причины.

Опять же в Лондоне, хотя и не в таком шикарном районе, Фил Йорк по прозвищу Йорки похлопал по плечу свою подружку, когда та чистила зубы. У Фила было весьма смутное представление о привычках слабого пола, и потому он не знал, что женщинам не нравится, когда кто-нибудь смотрит, как они чистят зубы, а уж вмешательство в этот процесс они на дух не выносят. Подруга резко повернулась, весь рот в зубной пасте, и рявкнула:

— Чего тебе?

— Ничего, я так просто… — Фил в замешательстве ретировался. Ну, вы знаете, как это иногда бывает у парочек.

И наконец в Лутоне девушка по имени Линдси, которая второй день болела гриппом и не ходила на работу, поняла, что радио передало нечто важное, но, так как она в это время сморкалась, было непонятно, правильно ли она все расслышала. Похоже, что-то случилось, ведь когда ди-джей вернулся к микрофону, то просто произнес: «Это очень печально» и поставил композицию «Слезы в небесах» Эрика Клэптона. Слишком медленную, слишком душещипательную для утреннего эфира.

Девушка стянула с кровати пуховое одеяло, сшитое в форме спального мешка, и оттащила его на диван в гостиную, размышляя над тем, что же могло произойти. Одновременно она радовалась, что живет в век подобных одеял, когда всю постель так легко перенести из одного места в другое. Что было бы, если бы люди до сих пор пользовались этими… как там они называются… перинами? Когда же Линдси расслышала скорбные новости как следует, то устроилась на диване поудобнее, уютно завернувшись в одеяло, и с удовольствием подумала, что сможет провести целый день перед телевизором и узнавать все подробности по мере поступления. Запомнит ли она, где находилась в тот день, когда Феликс умер? Конечно.

В этот же день, сразу же после полудня, городская полиция сделала официальное заявление. Считанные минуты спустя обработанная информация появилась на новостных сайтах в Интернете.

Полиция подтвердила, что Феликс Картер был застрелен в своем доме в западной части Лондона.

Смертельно раненного поп-певца обнаружила служанка. Он скончался, не приходя в сознание, сегодня в 8:25 утра в больнице «Чаринг-Кросс».

Певец, чья композиция «Люблю тебя (в N-ной степени)» сейчас занимает верхнюю строку хит-парадов, умер от единственного огнестрельного ранения в грудь.

На месте преступления арестовали человека, который в настоящее время находится под стражей.

В доме погибшего 30-летнего певца не обнаружили следов взлома, полиция предполагает, что инцидент произошел ночью. Мистер Картер собирался посетить премьеру фильма, и фирма по прокату лимузинов подтвердила, что водитель доставил машину к дому звезды, но был вынужден уехать после того, как ему сказали, что Феликс болен. 

— Ему уже предъявили обвинение? —  наперебой осведомлялись газетчики, выискивая подробности происшествия. —  Этому Кристоферу Сьюэллу уже предъявили обвинение?

А офицер полиции, отвечавший за связь с прессой, весьма довольный тем, что может командовать, простирал над толпой журналистов руки.

— Послушайте, пока я могу сказать только одно: Кристофер Сьюэлл находится под стражей. Когда мне станет что-нибудь известно, я сразу же вам сообщу. Хорошо?

 

Глава 6

Крис, вы хотите прекратить беседу?

Нет, спасибо, все нормально.

Наверное, вам тяжело рассказывать о смерти матери?

И да, и нет. Хорошо, когда есть с кем поговорить. Извините, мы отклонились от темы. Мне продолжать?

Конечно, продолжайте.

На чем я остановился?

На том, как ушла Сэм.

Точно. Итак, она уходит, захлопнув за собой дверь. Враждебность, как дурной запах, висит в воздухе.

А я лежу на диване и прислушиваюсь к звукам успокаивающейся квартиры: вот бойлер изо всех сил старается оправдать надежды термостата, вот щелкают внутренности электрического чайника, гудит холодильник, стены и полы приходят в себя после утренних сборов Сэм — ванны, чая, макияжа, одевания и упреков в мой адрес. Я еще раз тяжело вздыхаю, произношу в пустоту комнаты: «Прости, Сэм!» и пытаюсь понять, что она чувствует. К примеру, вернулся я домой с работы и увидел, как она смотрит фильм с Джорджем Клуни, скажем, «Миротворца», и ласкает сама себя? Ну, я был бы в восторге. Но женщины не такие. Женщинам не нравится, если их партнеры мастурбируют, мужчины же относятся к этой привычке с явным одобрением. Как бы то ни было, весь эпизод с «Сэнди и студентами» всего лишь верхушка айсберга. Может, если бы я вскочил с виноватым видом и стал извиняться, Сэм взяла бы себя в руки, решив стойко перенести неожиданный удар судьбы. Во всем виноваты крики и ругань, пьяная дурь. Из-за них все произошло. Из-за них моя жена ушла на работу, жалея, что ей не достался мужчина получше, а я лежу здесь и страдаю, что страшно далек от идеала.

Сэм сейчас смотрит на меня с нашей свадебной фотографии на камине, такая красивая и веселая в один из самых счастливых дней своей жизни. На каминной полке рядом с фотографией стоят фарфоровые бюсты Дарта Вейдера и Дарта Маула — Красавица и два Чудовища. Сильно сказано, «бюсты». На самом деле это копилки; когда-то они были наполнены шоколадными монетками, а сейчас битком набиты мелочью. Их подарила Сэм, которая всегда думает обо мне, даже если я ни в грош не ставлю ее заботу, напиваюсь и дрочу прямо под нашей свадебной фотографией.

Когда мне надоедает стенать и жалеть самого себя и жену, я наконец сползаю с дивана и иду на работу, доктор Вина сейчас мой закадычный друг, поэтому я необычайно дружелюбен с персоналом магазинчика, в который захожу по пути к метро. Что-то вроде компенсации за плохое начало дня.

Как ни странно, чувствую я себя неплохо. Конечно, не морально, а физически — выпитое вчера еще действует, иными словами, похмелье еще не наступило. Поэтому, расплачиваясь за энергетический напиток, я здороваюсь и прощаюсь как можно вежливее, а алкоголь, мой веселый телохранитель, мне подыгрывает. Увы, меня совершенно игнорируют. Бог свидетель, абсолютно ничего в ответ — ни здрасьте, ни до свидания. Даже когда я говорю: «Сдачи не надо». В последнее время я произношу эти слова довольно часто в тщетных попытках растопить лед и установить дружеские отношения, которые обычно связывают местный магазин и ценного покупателя. Над кассой я вижу надпись. Возможно, она появилась совсем недавно, а возможно, я просто не замечал ее раньше. Она гласит: «В кредит не отпускаем», даже без обычного добавления: «Извините, пожалуйста», чтобы подсластить пилюлю. Здесь этого не дождешься.

Однажды я, размахивая для усиления эффекта банкой пива, заявил Сэм, что сумею добиться их расположения.

— Я буду атаковать их такой убийственной вежливостью, что когда-нибудь им придется капитулировать. И я войду туда, а они со мной поздороваются и спросят, как у меня дела, дадут второй пакет, не дожидаясь моей просьбы, а может, даже придержат дверь, когда я буду выходить.

— Бог в помощь, — сказала Сэм, на самом деле не слушая. — Попробуй.

— Можешь смеяться сколько угодно. Но день, когда я подружусь с персоналом этой лавчонки, не за горами.

Наверное, мне так и не удастся их победить, мрачно думаю я, пока бреду к станции метро «Мэнор-Хаус», отхлебывая по пути свое пойло. Может, они меня сломают, Может, в этом-то весь смысл. И вообще у меня хватает более серьезных поводов для беспокойства, например, Сэм, и, что еще важнее, — мое похмелье, которое уже появилось на горизонте и устремляется ко мне, совсем как Омар Шариф в фильме «Лоренс Аравийский».

Вот полезный совет для выпивох — любите похмелье. Лично я считаю, что у каждого похмелья своя жизнь и свой характер. И то, как ты с ним управляешься, определяет, насколько успешна твоя борьба. Конечно, наступление похмелья можно отсрочить, если чуток поддать с самого утра, но это не всегда практично и к тому же быстро переведет вас из разряда любителей выпить в разряд алкоголиков. Еще можно попытаться уменьшить его тяжесть, выпив накануне пинту-другую воды, правда, еще бы не забыть об этом в нужное время. А где вы видели пьяницу с хорошей памятью?

Поэтому, если хотите выжить, придется встречать похмелье как заклятого друга. И правда, оно часто бывает этаким двуличным гадом. Иногда развалится, задрав ноги, насвистывая песенку «Симпатия к дьяволу» из репертуара «Роллинг Стоунз» и всячески отравляя тебе жизнь. А иногда оно старается. Дарит хорошие идеи, побуждает взглянуть на мир под другим углом или в качестве компенсации за жуткое самочувствие помогает блефовать. Похмелье вынуждает тебя стать целеустремленнее, сузив день до простого теста на выживание.

Начни с ним сражаться — наверняка проиграешь. Оно поглощает воду, и бананы, и обильные жареные завтраки, и бодрящий напиток «Лукозейд», и энергетические коктейли, и витамины, и маленькие флакончики-дозаторы со «Спасительным эликсиром», а потом извергает все назад с удвоенной силой.

Нельзя бороться с похмельем, с ним надо дружить, каким бы тяжелым оно ни было; может, даже получать от него удовольствие.

Я все это прекрасно знаю в глубине души. Но как же с ним подружиться, когда оно вызывает таких демонов?

Триша сует мне микрофон, а я никак не могу решить, что делать — то ли обратить все в шутку и прикинуться дурачком вроде одного из персонажей юмористической телепередачи Дениса Нордена «Все будет хорошо», то ли, наоборот, тщательно обдумывать каждое слово.

— А теперь, Крис — я знаю, что это трудно, так что не торопитесь, — расскажите нам, как вы себя чувствуете…

— По поводу чего? — говорю я и смотрю на зрителей, которые, в свою очередь, разглядывают меня. Чуть раньше они с интересом обсуждали тему «Моя дочь одевается как шлюха», но сейчас выражение их лиц изменилось. Так обычно смотрят на репортаж о землетрясении где-нибудь в Индии: как ужасно, слава Богу, это случилось не со мной.

Зрительской аудитории меня представили следующим образом: Крис, страдает от болезни «у-него-умерли-мама-и-папа».

— Большинству из нас, к счастью, не довелось пережить того, что выпало на вашу долю. Вы осиротели в возрасте двадцати девяти лет. Скажите, как можно справиться с таким горем? Как вы себя чувствуете?

— Я ни х… не знаю, Триша. Правда ни х… не знаю.

Слово х… они заглушают гудочком — «би-и-п».

— Расскажите нам о Сэм, — продолжает Триша, заходя с другой стороны. Мужчина в аудитории стряхивает что-то со своей куртки от спортивного костюма. Я вдруг понимаю, что все в зрительном зале одеты в куртки от спортивных костюмов. И когда бросаю взгляд вниз, то вижу, что на мне тоже спортивная куртка. Почему-то я знаю, что купил ее в «Джей ди спортс» в торговом центре «Блюуотер», хотя никогда там не был. Хорошая куртка, к ней еще прилагается бейсбольная кепка.

— Как по-вашему, каково ей после вчерашнего скандала, когда вы обозвали ее и такой, и разэтакой?

Мои губы шевелятся, но не слышно ни единого слова.

— Вы утверждаете, что любите Сэм. А ей вы говорите об этом?

— Вообще-то нет, — выдавливаю я.

— Ну, тогда, наверное, вы захотите сказать ей это прямо сейчас. Потому что, я полагаю, именно сейчас Сэм ощущает себя нелюбимой.

Сэм под аплодисменты выходит из зрительного зала и садится рядом со мной, но мы не смотрим друг на друга. Следует короткое молчание, Триша дает нам с женой освоиться на сцене. У меня мелькает мысль, что для того, чтобы выяснить отношения, не обязательно вытаскивать их на всеобщее обозрение в утреннем ток-шоу. Правда, эта мысль почти сразу же исчезает.

— Крис? — произносит Триша и в очередной раз тычет микрофоном в мою сторону. — Вы что-нибудь скажете Сэм?

— Да, — отвечаю я, поворачиваясь к жене, которая смотрит на меня. Мне бы взять ее за руку — я раньше видел нечто подобное по телевизору. Но я смущаюсь и бормочу: — Сэм, я тебя люблю и хочу быть хорошим мужем. Если нужно — буду меньше пить, лишь бы у нас все было хорошо.

Раздаются аплодисменты, Триша ждет, пока они смолкнут, затем обращается к Сэм и подносит ей микрофон.

— Сэм? А вы что на это скажете?

Сэм смотрит на меня и берет мою руку. Наконец-то крепко ее сжимает. Затем, глядя мне прямо в глаза, произносит:

— Осторожно, двери закрываются…

Черт. Я просыпаюсь и вижу, как за окном исчезают последние буквы в названии станции. В этот миг я понимаю, что заснул и пропустил свою остановку. Значит, опоздаю еще больше.

Ну спасибо тебе, похмелье! Хорошим же ты оказалось другом…

Когда я вхожу в офис на Бродвик-стрит, опоздав на полчаса, в приемной мне подмигивает красивая женщина.

Перед ней стоит одетый в форму охранник, который слегка мне кивает. Киваю в ответ, попутно удивляясь, почему это другие люди в здании с ним на короткой ноге, называют его по имени, мило с ним беседуют, я же удостаиваюсь только легкого кивка. А ведь мы встречаемся каждый день — не считая выходных и праздников — все три года, что я здесь работаю. Уже не первый раз обращаю внимание, что он смотрит сквозь меня. Знает ли он, что я считаю его никчемным охранником? Неким пережитком прошлого, который годен только на то, чтобы выключать случайно сработавшую пожарную сигнализацию? Мое похмелье подсказывает, что я угадал: знает. И терпеть меня не может.

Неожиданно вспоминаю, что мой отец мертв. Эта мысль отзывается пронзительной болью и жжет, жжет, жжет, ЖЖЕТ, и тогда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на прекрасную подмигивающую девушку.

Она не только подмигивает красивым глазом, обрамленным длинными ресницами, но и показывает кончик языка — задорно и насмешливо. Ее взгляд говорит о том, что она не прочь поразвлечься. Нет, она не потаскушка, просто любит прошвырнуться вечерком, дать себе волю.

В ней чувствуется какое-то легкомыслие. Не пугающая распущенность, а веселое озорство.

И все же в этой красавице есть нечто серьезное. Ясно, что она хозяйка своей судьбы и, без сомнения, добивается успехов на выбранном поприще. Такая девушка уверенно держится с противоположным полом, довольна своим внешним видом и жизненным выбором. Если у нее кто-то есть, она счастлива, хотя и не считает зазорным обращать внимание на других мужчин, А если она свободна, то завязывает отношения, хотя и не стремится их форсировать.

Это Бриджит Джонс, но без заходов; Элли Мак Бил из одноименного сериала, минус психоанализ, героиня «Секса в большом городе», только не помешанная на сексе. Она — это то, что я продаю, то, с чем хотят ассоциироваться рекламодатели. Она — моя, я люблю ее и каждый день выступаю в роли ее сутенера. Или она в роли моего? Мисс «Дорогое воплощение торговой марки» смотрит на всех нас, работников и посетителей, подмигивая из-под названия. Она — журнал «Дерзость».

 

Глава 7

Взбудораженные репортеры, те, которые спрашивали у офицера полиции, ответственного за связь с прессой: «Предъявили ли ему обвинение?», интересовались неспроста. Они часто задавали этот вопрос почти автоматически — так полагалось. Однако в самом вопросе таился глубинный смысл, придаваемый ему одним из парламентских актов, а конкретно — «Законом об уважении к суду» от 1981 года. «Журналист подпадает под действие закона о неуважении к суду в нескольких случаях. Чаще всего к этому приводит публикация материалов, способных нарушить объективность судебного процесса. К подобным материалам относится, например, поступившая извне информация, которая может повлиять на решение членов коллегии присяжных». 

Основной принцип правосудия при любом демократическом режиме заключается в том, что человек считается невиновным до тех пор, пока не доказана его вина. Даже если кого-нибудь обнаружат на месте преступления с окровавленным ножом, только что вытащенным из тела жертвы, то человек все равно будет считаться невиновным в совершении преступления до тех пор, пока коллегия присяжных решит, что это не так.

Именно для того, чтобы принять справедливое решение, виновен подсудимый или нет, присяжным необходимы факты, имеющие отношение к конкретному делу. Подсудимый может иметь двадцать отсидок, а в перерывах между ними грабить банки — присяжные в суде не узнают об этом. Ведь информация о том, что перед ними профессиональный грабитель, способна повлиять на решение суда, способна «нарушить объективность судебного процесса».

Это осложняет жизнь журналистов. Их дело — сообщать факты и новости, и, что бы там о них ни думали, нельзя отрицать, что большинство журналистов не грешат против истины. Однако, предоставив слишком много информации, они нарушат закон об уважении к суду и в свою очередь могут оказаться на скамье подсудимых.

Подобное преступление считается совершенным, если оно отвечает хотя бы одному из двух критериев: во-первых, если публикация может вызвать предубеждение у присяжных или помешать конкретному судебному процессу, а во-вторых, если уголовное дело уже возбуждено. В случае с Кристофером Сьюэллом действует второй критерий — если возбуждено уголовное дело.

«Закон гласит, что дело считается открытым после соответствующей начальной процедуры — если человек арестован, или выдан ордер на его арест, или выписана повестка в суд, или если ему предъявлено устное обвинение». 

Именно поэтому журналисты спросили офицера, ответственного за связь с прессой: «Предъявлено ли ему обвинение?» Можно было бы спросить: «Начато ли судебное преследование?», но это звучит не так круто. По сути, им хотелось узнать следующее: «Возбуждено ли против него уголовное дело? Нарушим ли мы закон, если опубликуем информацию, способную повлиять на объективность суда присяжных?»

Конечно, в этом конкретном случае они бы его нарушили. Сьюэлл был арестован, и журналисты прекрасно понимали, что могут сообщать только весьма урезанные сведения. Пожалуйста, можно находиться на месте преступления, брать интервью у очевидцев, болтать с полицейскими, выслушивать треп парамедиков — в общем, исписать красивым почерком целые блокноты. Но сообщать миру подробности трагедии было нельзя, тут газетчики оказались связанными по рукам и ногам. Отсюда и краткость сводок новостей.

«Когда начато судебное преследование, о преступлении сообщать не возбраняется, тем не менее необходимо тщательно подбирать слова, дабы никоим образом не дать понять, что находящиеся в руках полиции люди и есть преступники.

Можно рассказать об ограблении почты и добавить, что позднее кого-то арестовали, однако нельзя называть конкретных имен. На объективность суда также способна повлиять информация о внешности арестованных. Например, если журналисты пишут о трех налетчиках, попытавшихся взять банк, нельзя упоминать, что они были высокими, или темноволосыми, или бородатыми, особенно если внешность подозреваемых подходит под это описание». 

Поначалу о каждом громком преступлении сообщают только основные факты, затем вообще наступает затишье. Возьмем, к примеру, серийных убийц Фреда и Роуз Уэст. Когда стало известно об этом кровавом злодеянии, средства массовой информации были лаконичны: Кромвель-стрит, тела, арестованные мужчина и женщина, подозреваемые предстают перед судом магистратов, который передает их дело в уголовный суд присяжных, — только самые общие сведения.

Неужели журналисты сидели сложа руки и наслаждаясь передышкой, которую получили благодаря «Закону о неуважении к суду»? Конечно же, нет. Они охотились за мельчайшими подробностями этой истории и ждали, когда семейную пару Уэст отправят в тюрьму. Только тогда информация хлынула потоком. Розмари Уэст приговорили к тюремному заключению, а уже на следующий день появились анонсы в газетах — «Смотрите страницы 2, 3, 4, 5, 6, 8, 10, 11 и 12!», специальные репортажи, документальные фильмы. О преступлениях супругов появились книги, лучшая из которых — «Счастливы, как убийцы» — написана Гордоном Берном .

Несомненно, публике трудно переварить такое обилие подробностей сразу, но узнать их можно только после завершения судебного процесса, когда снимаются опасения повлиять на его объективность.

Так что благодаря «Закону об уважении к суду» от 1981 года стране пришлось немного подождать, прежде чем она узнала больше о человеке, убившем Феликса Картера.

 

Глава 8

Так на чем я остановился?

Вы появляетесь на работе…

Да. В лифте я какое-то время любуюсь образом человека, страдающего от похмелья, затем думаю об отце. Вообще-то я вспоминаю, что он умер и что в последний раз мои коллеги видели меня, когда я как обычно покидал офис.

Лифт открывается на этаже, где находится отдел продаж, и первый, кого я вижу, — Джефф, мой руководитель, мой непосредственный начальник собственной персоной.

— Крис, — обращается он к вышедшему из лифта человеку с «дипломатом» в руке, — рад вас видеть. Зайдите ко мне минут так через десять, нужно кое-что обсудить.

Десять минут больше того времени, которое Джефф обычно мне отпускает. Как правило, он говорит:

— Оторвитесь-ка ненадолго.

Или:

— Как будете готовы.

Десять минут — это уступка из-за печального события, ведь я недавно лишился отца (на самом деле обоих родителей, но Джефф об этом не знает). Любопытно, сказал ли он остальным членам команды что-нибудь вроде того, что обычно говорил директор школы: «Дети, папа Кристофера умер и теперь на небесах. Поэтому Кристоферу сейчас грустно, и мы все должны поддержать его. Что такое, Адам?.. Нет, то, что его папа умер, совсем не значит, что твой тоже умрет. Ребята, даже не думайте об этом».

Работающие на нашем этаже сотрудники входят в команду продаж для той категории населения, которая объединяет молодых женщин. «Дерзость» покупают молодые женщины, значит, мы — те, кто отвечает за рекламу, — тоже часть команды. Нас четверо — рекламисты из отдела частных объявлений работают не на этом этаже. Мы ютимся в уголке и оттуда убеждаем рекламодателей вложить деньги именно в наше издание, а не в какой-нибудь другой глянцевый журнал из сотни подобных. А я — главный уговаривающий. Менеджер по рекламе журнала «Дерзость». Звучит шикарно, хотя наделе вовсе не так.

Когда я появляюсь, наш отдел ничем не напоминает оживленный улей. Почти все в сборе, пустует только одно место. Кстати, Джефф хочет меня видеть еще и по этой причине: собеседование с новым работником рекламной службы. Итак, если не считать одной вакансии, отдел укомплектован и готов к действию. Грэхэм и Адам ожидающе смотрят, как я приближаюсь.

— Ну, Крис? — спрашивает Грэхэм с сочувствием. — Как прошли похороны?

Ага, значит, все уже известно, и я готов его расцеловать.

— Спасибо, Грэхэм. Знаешь, как это обычно бывает. Все прошло гладко.

— Ну и хорошо. Рад слышать, — произносит Грэхэм, а Адам ему вторит:

— Замечательно!

— Слушай, как только придешь в себя, я тебе такое расскажу… — продолжает Грэхэм.

В этом-то с ним и проблема: отлично справляется с работой, но иногда уж слишком деловой. А я совсем забыл, что деловитость плохо сочетается с похмельем.

— Отлично, Грэхэм. У меня встреча с Джеффом, а потом поговорим, ладно? Чай будешь?

Из всех нас именно Грэхэм рожден для того, чтобы продавать, точно так же, как другие бывают прирожденными убийцами или медсестрами. Дело в том, что при нашей профессии ты либо вкладываешь в нее всю душу, либо стесняешься ее, словно какого-то прыща, который, как ты надеешься, никто не заметит. Грэхэм предан работе душой и телом. Он видит в ней возможность полномасштабного вторжения в чужие бумажники. По утрам он глядится в зеркало, a его отражение улыбается ему и говорит:

— Ты просто чудо, чувак!

В общем, для него это стиль жизни.

Можно подумать, что Грэхэм законченный мудак, и, собственно, почти так оно и есть. Но я не испытываю к нему ненависти, наоборот, Грэхэм мне нравится. Просто он очень хорош в деле, а если у него все отлично получается, то создается впечатление, что и я хорошо работаю. Хотя, честно говоря, я далеко не так успешен, как кажется благодаря Грэхэму. И потому, когда я смотрюсь в зеркало, на меня оттуда глядит не Грэхэм. Я вижу постаревшего Адама.

Адам сделан совсем из другого теста. Полная противоположность Грэхэму. Он попал к нам через агентство, а туда — через раздел «Вакансии» в газете «Гардиан». В мире продажи рекламы это ничто иное, как эквивалент отряда вербовщиков в морской флот в старину. Правда, для того, чтобы заманивать новых рекрутов, вместо дубинок и пьяных угроз используется выражение «работа в средствах массовой информации».

Как и я в свое время, Адам вышел из университета со смутной надеждой заниматься чем-то творческим и вскоре попал в сети «Гардиан». Без сомнения, он думал, что любая работа в средствах массовой информации лучше никакой, возможно, даже предполагал, что, если он начнет с самой нижней ступеньки, ему удастся подняться по карьерной лестнице до желаемой должности. Конечно, Адам заблуждался, а рядом не было никого, чтобы раскрыть ему глаза, а если он считал, что я или Джефф скажем правду на собеседовании, то совершенно напрасно.

Адаму, как и всем нам (за исключением прирожденных продавцов вроде Грэхэма), пришлось столкнуться с суровой действительностью. А заключается она в том, что продажа рекламного места имеет так же мало общего с гламуром средств массовой информации, как награда «Шампунь года» журнала «Дерзость» с вручением премии «Оскар». Время от времени мы встречаемся в лифте с аристократичными, упакованными в одежду от «Прада» представителями редакции, которые появляются обычно часа на два позже нас, держа в руках чашки с двойным кофе-латте за три фунта. Эти воображалы задирают носы еще выше, когда проезжают наш этаж; видно, боятся, что бренные финансовые заботы могут плохо повлиять на их драгоценные творческие способности.

Так что печальные перспективы карьерного роста предстают перед Адамом с каждым днем все яснее. Бедный парень. Увеличивающаяся пропасть между мечтой и реальностью делает его самым слабым звеном моей крошечной команды, к вящему презрению Грэхэма. Тем не менее на лице Адама написано искреннее сочувствие, когда я швыряю на стол «дипломат» и включаю компьютер.

— Поговорим позже, Адам, — обращаюсь я к нему. — Лучше расскажи, как у тебя дела.

— М-м-м… думаю, хорошо, — неуверенно отвечает он.

— Ничего, ничего, мы еще сделаем из тебя настоящего продавца! — уверяю я. И сразу же вспоминаю, как когда-то журнал комиксов для мальчиков «Бино» печатал историю про малюток, которые жили у человека в черепной коробке и занимались тем, что контролировали и направляли его поведение. После заявления насчет того, что мы еще сделаем из Адама настоящего продавца, трое малышей из отдела управления стыдом в моей собственной голове были уволены за серьезное должностное преступление. Неудивительно, что в этом отделе самая большая текучесть кадров, даже больше, чем в отделе контроля вины, который в свете событий последней ночи работает сверхурочно. Я молю крох из подразделения управления похмельем, чтобы они потрудились на совесть, и иду в кабинет Джеффа.

По дороге туда я решаю использовать несколько минут из великодушно отпущенного Джеффом времени, чтобы приготовить чашку чая, и направляюсь на кухню — тесный закуток, который отгорожен легкими перегородками от остальной части нашего офиса открытой планировки.

Сейчас всего лишь утро понедельника, а на кухне полный бардак. Я чувствую, как во мне закипает подогреваемый похмельем гнев. Кто-то поставил кипятиться чайник, но,«заглянув в него, я обнаруживаю, что воды там еле-еле хватит на одну чашку. В раковине уже лежат две миски с остатками хлопьев и по крайней мере три чайных пакетика. В конечном итоге я выливаю воду в свою чашку и ставлю чайник снова, предварительно наполнив его доверху, на случай, если кому-то захочется чаю. Аккуратно выбрасываю использованный чайный пакетик в мусорное ведро. Вместо того, чтобы бросить грязную чайную ложку в раковину, я споласкиваю ее, затем кладу к другим ложкам. Совсем нетрудно, правда? Если бы все это понимали…

Еще один совет любителям выпить — чесночные капсулы.

Говорят, что чеснок чрезвычайно полезен. Действительно, телевизионная реклама средиземноморской кухни пытается убедить зрителей, что загорелые, с блестящей кожей обитатели солнечных стран живут дольше не потому, что полжизни спят, а потому, что едят много чеснока. Я сам частенько принимал заказы на печатную версию такой рекламы в журнале «Дерзость». Создается впечатление, что особенно любят чеснок женщины. Неудивительно, что большая часть журнала посвящена проблемам на личном фронте.

А еще чеснок — большой друг любителей поддать. Конечно, не в чистом виде — вряд ли даже закаленный ветеран похмелья сможет зажевать хотя бы зубчик на следующий день после пьянки. Скромные чесночные капсулы — вот истинное спасение.

Инструкции по использованию капсул предупреждают: принимать, запивая холодным питьем, и желательно во время еды. Капсулы покрыты специальной оболочкой, я полагаю, для того, чтобы от тебя не несло, как от забегаловки с индийской кухней. Когда ешь — оболочка постепенно растворяется, понемногу высвобождая всю средиземноморскую прелесть прямо в твою кровь.

Но это не для нас. Мы хотим пахнуть экзотическими блюдами, даже если это не слишком приятно для окружающих. Потому что иначе изо рта будет вонять, как утром после новогодней вечеринки. И хотя нет ничего страшного в том, чтобы время от времени распространять аромат алкоголя, люди начинают задавать вопросы, если спиртным разит каждый день. Одна чесночная капсула, маленькая коричневая подводная лодка, залитая вдогонку чашкой кофе (растворяет оболочку), да еще принятая на голодный желудок, призвана произвести желаемый эффект: даже если запах алкоголя не исчезнет полностью, то станет более приемлемым для восприятия обществом. Конечно, можно просто разжевать капсулу, я пробовал, но на вкус она омерзительна, и запах чересчур резкий. Прием с кофе лучше. Создается нужное впечатление — человек от души поел карри и за обедом пропустил пару пинт пива. Что может быть культурнее?

И последнее — необходимо рыгнуть. Это помогает достичь нужной концентрации запаха. Именно это я и проделываю, когда сижу напротив Джеффа. Скромно закрываю рот рукой, но стараюсь, чтобы следующая волна отрыжки ударила ему прямо в лицо. Он мигает, когда его органы чувств сообщают неверную информацию о содержимом моего желудка. Если Джефф проявит интерес, скажу, что ел карри «Тикка масала» с лепешками «Пешвари наан».

— Рад вас видеть, Крис, — говорит начальник, кажется, уже второй раз за это утро.

Я сижу спиной к закрытой двери его кабинета. Обычно Джефф оставляет ее открытой — весьма буквальное отображение философии менеджмента, с которой он ознакомился на каких-то курсах.

— Как прошли похороны? — интересуется он, и я второй раз за утро отвечаю:

— Спасибо, знаете, как оно обычно… Все прошло гладко.

Как ни странно, серьезные события вносят в жизнь некоторую повторяемость. Я вспоминаю, что говорил одно и то же и на свадьбе, и на похоронах. «Рад, что вы пришли», — говорил я и там, и там. «Думаю, ему бы понравилось», — на похоронах; «Думаю, маме бы понравилось», — на свадьбе.

Если честно, слова о том, что все прошло гладко, — наглая ложь. Разве я не напился на поминках? И разве всем не было неловко, когда Сэм вела меня, спотыкающегося, к дверям и повторяла:

— Извините, для него это такой удар. Он обычно совсем другой.

— Ну что же, я рад, — говорит Джефф, и я впервые замечаю, что волосы на макушке у него редеют. Ему только тридцать, он всего на год старше меня. Неужели через двенадцать месяцев я тоже начну лысеть?

После краткого обсуждения тема похорон угасает быстро и незаметно, совсем как мой отец, а Джефф достает из ящика стопку бумаг.

— Пока вас не было, я взял на себя смелость просмотреть несколько заявлений о приеме на работу в отдел рекламы.

— Отлично, отлично, — отзываюсь я, — нехватка человека несколько ограничивает наши возможности. Конечно, нельзя сказать, что мы не справляемся, но членам команды приходится выполнять дополнительный объем работы.

Четыре человечка из отдела управления стыдом уволены. Двоих из подразделения управления похмельем попросили очистить рабочие столы.

— Совершенно верно, — медленно произносит Джефф и странно на меня смотрит.

В ответ я испускаю очередную волну чесночного духа. Он слегка отстраняется и протягивает мне анкету, заполненную шариковой ручкой с черной пастой.

— Взгляните-ка. Что вы думаете?

Я беру документ и начинаю читать. Он занимает целых две страницы, так что вот самое основное:

Имя?

Люк Брэдли.

Пол?

Мужской, особенно при хорошем освещении.

Какое положение вас устраивает?

Девушка сверху. Или вы имеете в виду в компании? Тогда ваше. Хотя для начала я согласен на должность в отделе продажи рекламы.

Какую хотите получать зарплату?

Довольно высокую, чтобы не умереть с голоду, довольно низкую, чтобы было чем возмущаться. Я прав?

Образование?

Прерывистое. Достаточное, чтобы правильно написать слово «прерывистое».

Какое место занимали до этого?

Очередь в супермаркете в течение двадцати минут.

Причина ухода?

Приближающийся охранник.

Каким вы видите себя через пять лет?

Отбивающимся от приставаний сексуально озабоченных моделей с третьей страницы и одновременно планирующим захват фирмы «Майкрософт». На самом деле мне бы хотелось заняться этим прямо сейчас.

Подпись?

Козерог.

В первый раз я заполнял подобную анкету в шестнадцать лет, когда хотел получить работу по выходным в лестерском филиале супермаркета «Куик сейв». Я взял бланк домой, и мы с отцом провели целую вечность за кухонным столом. Мы достали с полки словарь и анализировали каждый отдельный вопрос, сначала спрашивая себя, что же он означает, а потом решая, каким должен быть ответ. Сперва мы написали ответы на черновике, затем, когда убедились, что все верно, я аккуратно заполнил вопросник. Самым, самым красивым почерком. Я получил работу, а отец, как бы не замечая своей заслуги, произнес:

— Молодец, сынок. Молодец. Я знал, что у тебя получится. Поэтому простите меня за грубость, если я скажу, что Люк

Рэдли настоящий мандюк.

Я кладу эту жалкую пародию на анкету на стол с самым презрительным фырканьем, на которое только способен.

— Ха-ха. Юморист. Бросить в урну?

— Что вы думаете? — спрашивает Джефф, на лице его улыбка. Что-то она мне не нравится.

— Думаю, что хочу взглянуть на другие. Я считаю, что эта анкета — вроде анекдота с бородой. По мнению мистера Люка Рэдли, соль шутки в том, что он благодаря своей оригинальности и честности в конечном итоге получит работу, но на самом деле мы ему ответим: «Обратитесь в закусочную «Бургер кинг».

— Вы слишком строги.

— Да перестаньте, Джефф! — Гнев, подогреваемый похмельем, вот-вот выплеснется наружу, и я изо всех сил пытаюсь его сдержать. — Это же старо как мир! Только не говорите мне, что вам самому никогда не приходило в голову написать шуточные ответы на подобные вопросы. Ни за что не поверю!

— Его ответы меня рассмешили, Крис.

— Они просто жалкие!

— Нет, смешные. В них есть прямолинейность, которая мне нравится. Видно, что парень настроен действовать решительно. Возможно, он сумеет оказать влияние и на клиентов. Может, это как раз то, чего нам здесь не хватает.

Джефф был на курсах. Вот в чем дело. Пока меня не было, он прошел один из этих новомодных курсов по менеджменту, таких, где нужно падать друг другу на руки, чтобы научиться работать в команде, или рассказывать о своих глупых маленьких тайнах, чтобы научиться доверять партнерам. Джефф вернулся, и его обуревает управленческое рвение, хочется организовать все по-новому. Люку Рэдли удалось поймать момент, когда обороноспособность шефа ослабела. В Джеффе сейчас мало силы, но дайте мне денек-другой, и я сумею его уговорить.

— Как бы то ни было, — произносит Джефф тоном, означающим, что тема закрыта, — в пятницу я провел с ним собеседование. Хочу, чтобы вы ему позвонили. Представьтесь и скажите, что он принят.

Позже я опять иду на кухню и вижу, что она выглядит еще отвратительнее. Тогда я выхожу оттуда и направляюсь прямиком к своему рабочему столу, где сочиняю, надеюсь, смешное, но в то же время слегка ворчливое послание, которое называется «Правила кухни».

Правила кухни

Хотя, конечно, мыслительный процесс — нелегкая вещь, пожалуйста, постарайтесь не забывать нижеследующее, когда будете готовить себе чашечку хорошего чая.

1. Первое правило кухни состоит в том, что вы никогда не должны говорить о кухне.

2. Как ни странно, на кухне всего лишь одно мусорное ведро, вон та черная штуковина в углу. Это единственное место, куда следует бросать использованные чайные пакетики, презервативы, тампоны и тому подобное.

3. Что вы обычно делаете дома после того, как съедите хлопья на завтрак? Моете посуду? А если поступить так и здесь? Безумная идея, но авось что-нибудь и выйдет.

4. Теперь революционное предложение. На этом этаже работает много людей, так почему бы, когда кипятите чайник, не ставить полный? Есть шансы, что кому-нибудь тоже захочется чаю. Как знать, возможно, вы приобретете друга на всю жизнь.

5. Еще революционнее. Когда завариваете себе чай, почему бы не вскипятить чайник для очередного жаждущего? Спасибо, может, и не скажут, зато какое чувство удовлетворения вы испытаете!

Благодарю за внимание, и наслаждайтесь чаем (или кофе)!

Крис Сьюэлл, зануда из журнала «Дерзость».

Я доволен своим посланием: все, что нужно, сказано. Даже если оно и является плодом рожденной похмельем нетерпимости, никто, кроме меня, об этом не знает. Довольно забавное объявление (особенно меня радует пункт первый, а еще смешным вышло упоминание о презервативах и тампонах), но заодно служит и серьезным целям.

Мне приходит в голову отправить свое творение по электронной почте Сэм, пока я его еще не повесил. Она могла бы подсказать, правильно ли выбран тон. Впрочем, сейчас вряд ли разумно посылать Сэм письма или звонить. А уж если надумаю, то лучше сообщить, как я переживаю, а не просить проверить мои «Правила кухни». Хотя, с другой стороны, может, они ей понравятся, и я смогу снискать ее расположение.

Некоторое время размышляю о том, стоит ли отправлять Сэм «Правила кухни», затем отбрасываю эту идею и шлю жене коротенькое электронное послание.

Сэм, извини за вчерашнее. Ты заслуживаешь лучшего. В последнее время дела у нас идут неважно. Пожалуйста, разреши пригласить тебя па ужин сегодня вечером — куда захочешь! — чтобы я мог загладить свою вину.

Люблю, целую. Крис.

А затем я иду и прилепляю «Правила кухни». Прямо над раковиной, где их всем видно.

 

Глава 9

ФЕЛИКС КАРТЕР 

Во вторник жестокая судьба отняла у нас неистового поп-певца Феликса Картера, который появился на свет в 1971 году. Ему исполнилось всего лишь тридцать лет, и подобного явления на сцене нам уже не увидеть.

Успех певца — миллионы проданных записей, многообещающий дебют в кинематографе — был столь же ошеломляющим, как и его невоздержанность. Все знали о серьезных проблемах Феликса с алкоголем, а его неуемный сексуальный аппетит стал притчей во языцех. Однако на музыкальной ниве, заполоненной слащавыми поп-группами, неотличимыми друг от друга, и мрачными, политизированными рок-звездами, Картеру не было равных. Только в Америке он не получил признания.

Карьера Картера началась в мире музыкального андеграунда в начале девяностых. Тогда певец выступал с группой «24/7» на нелегальных рэйв-вечеринках, которые проходили в пакгаузах, и именно здесь впервые проявилось его необузданное поведение, ставшее в дальнейшем визитной карточкой Феликса. Столь скромное начало помогло ему научиться держаться на сцене, что стало ключом к будущему успеху. Попав в музыкальные чарты, группа «24/7» распалась, Картеру пришлось начинать соло-карьеру почти с нуля, не имея за душой ничего, кроме единственного хита в «Десятке лучших».

Тем не менее дебютный сольный сингл Феликса «Возьми меня» отмечен резким уходом от танцевально ориентированного звучания его бывшей группы. Эта запись стала первым образчиком неповторимого, присущего только Картеру музыкального стиля, в котором смешались все направления. Стиля, приводившего в смущение критиков, но с восторгом принятого слушателями..

Дальше последовали новые успешные синглы и альбомы, разошедшиеся миллионными тиражами, а также неудачный брак, сплетни об отвратительном поведении на церемониях вручения наград, истории о бесконечных романах и слухи о злоупотреблении кокаином. Певца мучила собственная неспособность измениться в лучшую сторону и снедало чувство вины за пьяные дебоши. Он много раз пытался излечиться от пагубного пристрастия и не стеснялся обсуждать свои проблемы с другими, всегда делая это с самобичующей иронией. Насмешка над собой стала его фирменным знаком. Именно эта сторона его личности — почти патологическое нежелание быть воспринятым всерьез— принесла ему любовь поклонников и помогла завоевать сердца критиков. Картер всегда относился к себе как к человеку, развлекающему публику — он презирал слово «артист», — и подобные скромные амбиции вкупе с вполне человеческими недостатками дали ему возможность с легкостью преодолеть все музыкальные барьеры. Можно сказать, что среди его сверстников только Робби Уильяме достиг подобных высот.

Никто не сомневался, что после успеха на музыкальном поприще последует приглашение от кинематографа, и всего месяц назад певец появился в британском малобюджетном триллере «Враги» с Джереми Айронсом в главной роли, сыграв наемного убийцу из Ист-Энда. Хотя критики встретили фильм без особой доброжелательности, дебют Феликса не остался незамеченным, и наверняка вскоре бы последовали новые предложения. Недавно Картер научился играть на гитаре, хотя, как обычно, преуменьшал свои достижения, относясь к ним как к чему-то несерьезному.

Нам еще предстоит узнать подробности гибели певца от рук человека, вторгшегося в его дом, но уже сейчас можно сказать одно — Картер был уникален. Он дарил людям радость, он давал нам возможность соприкоснуться с образом жизни звезд рок-н-ролла, одновременно показав как его яркую, привлекательную сторону, так и опасности. Мир без Феликса стал намного серее.

ФЕЛИКС? МЕНЯЙТЕ О НЕМ МНЕНИЕ, ЕСЛИ ХОТИТЕ. ЭТА ЖЕ ЛЕДИ ОСТАНЕТСЯ ПРИ СВОЕМ 

Я никогда не была поклонницей Феликса Картера. И хотя всегда признавала, что лучшим поводом, чтобы поменять мнение о человеке на диаметрально противоположное, служит его неожиданная смерть, в данной ситуации предпочитаю остаться при своем. А вы уж как хотите.

Прежде чем вы начнете писать гневные письма, хочу отметить, что вовсе не собиралась выказывать неуважение к недавно усопшему певцу. Но мне платят (и, кстати, весьма неплохо) если не за анализ событий прошедшей недели, то по крайней мере за комментарии к ним. За выражение одобрения или негодования, смотря что я испытываю в каждом отдельном случае. Я бы погрешила против самой себя, не говоря уж о своей репутации, если бы добавила голос к хору стенающих: «Какой талант мы потеряли!» Или, что еще хуже, состряпала бы душещипательную историю о встрече с мистером Картером, во время которой он поведал о себе нечто такое, что показало бы его чутким и ранимым человеком.

На самом деле боюсь, что для воплощения последнего сценария потребовалось бы гораздо больше воображения, чем отпущено мне природой. При нашей случайной единственной встрече в певце не было ничего ни чуткого, ни уязвимого.

Она произошла, когда я, следует признать (ваша честь), находилась далеко не в лучшей интеллектуальной форме. Это было то время, когда мой первый роман «Открытая огнестрельная рана» неожиданно вознес меня к вершине славы, не в последнюю очередь благодаря тому, что его экранизировали почти сразу же после выхода в свет. В свою защиту хочу сказать, что тогда я была моложе и легкомысленнее, чем сейчас, беззащитнее перед бременем известности. В результате я поддалась соблазнам, окружавшим юную, талантливую и знаменитую писательницу, и, вместо того, чтобы корпеть ночами над новыми произведениями, по вечерам зависала в модном частном клубе «Гручо» с толпой прихлебателей, а днем весело наблюдала, как проходят все сроки, отпущенные издателями. Вопреки слухам у меня не было привычки время от времени удаляться в туалет, чтобы «припудрить» нос кокаином, как делали многие из моей свиты, и этот факт я тоже привожу в свою защиту. Той ночью я полностью себя контролировала. Нет, простите. Неправильное ударение. Я полностью себя контролировала.

В отличие от мистера Картера, который, шатаясь, вошел в клуб в компании телохранителя (телосложение — мощное, обаяние — никакого). Несомненно, существовала огромная пропасть между представлением певца о том, как он выглядит, и его реальным внешним видом. Позднее Картер стал довольно нудным типом и постоянно извинялся за увлечение химическими веществами, напоминая провинившуюся собаку, но в ту пору он, по-видимому, только-только открыл для себя наркотики. Чем еще, кроме как уничтожающей достоинство комбинацией из славы и наркотиков, можно объяснить то высокомерие, которое буквально исходило от этого человека, с помпой ввалившегося в клуб? К несчастью, при появлении поп-идола я как раз шла от столика к бару (или наоборот). Несомненно, Феликс отмечал рождение еще одного хита или, возможно, продажу миллионной куклы, изображающей его самого. Однако это никоим образом не оправдывает поведение певца, когда он, столкнувшись с дамой (то есть со мной), громко заявил:

— Слушай, ты раньше была такой крутой!

В нынешние времена правила построения взаимоотношений гласят, что ты можешь часами ворчать на своих родителей, тогда как твой партнер не имеет права подвергнуть сомнению даже качество чая, который они пьют. Так что если утром ты недовольна своим отражением в зеркале, это касается только тебя. Посторонним, особенно потасканным мальчикам с постера, непростительно указывать на твои недостатки, даже если критика справедлива.

Как ни печально, Картер был отчасти прав. Его реплика привлекла еще больше внимания, ведь я не нашлась, что ответить. Меня не только покинуло остроумие, я не смогла выдавить из себя ни единого слова. Вообще. Хотя всего лишь одна уместная реплика могла бы принести мне победу. Я просто окинула певца, надеюсь, уничтожающим взглядом (на самом деле уничтоженной оказалась я) и поплелась к своим обожателям.

Следующим вечером я не вернулась в «Гручо». С той поры я больше не была ни там, нив других модных заведениях, пришедших на смену этому клубу. Честно говоря, в тот же вечер я почти сразу отправилась домой, а на следующее утро засела за работу над новым романом. Он называется «Гремучие змеи», и его можно купить во всех хороших книжных магазинах.

Потому что — и простите меня за резкость — в тот день я узнала о себе что-то новое. На самом деле для того, чтобы мне это стало ясно, не требовалось вмешательства зазвездевшего певца, но так уж случилось. «Крутая» особа, которую упомянул Картер, скорая на расправу девица в стиле бескомпромиссной и язвительной журналистки Джулии Берчиль, размазала бы его по стенам клуба. «Крутая» особа скорее бы умерла, чем стала бросать уничтожающие взгляды под прикрытием компании «других людей», людей, которых можно только презирать за их страсть к развлечениям. «Крутая» особа не стала бы жаться к обочине, а, выехав на скоростную полосу, оставила бы грубых, неотесанных поп-звезд тащиться сзади.

Да, я никогда не была поклонницей Феликса Картера, а после этого инцидента и подавно. Возможно, вы считаете, что мне нужно быть благодарной за то, что он вернул меня на путь истинный (действительно, роман «Гремучие змеи» превзошел по объему продаж книгу «Открытая огнестрельная рана»), но у меня нет времени на сантименты. Жизнь слишком коротка для подобных вещей, а я слишком крутая.

 

Глава 10

— Ты хочешь закончить, как те люди на скамейках, ты этого хочешь?!

Извините, это слова Сэм.

Ясно, продолжайте.

Хорошо. Итак, она восклицает:

— Ты хочешь закончить, как те люди на скамейках, ты этого хочешь?!

Я знаю, что она имеет в виду, но делаю вид, что не понимаю. Догадываетесь почему? Человеческой натуре свойственно пытаться уйти от противоборства, пусть даже на то короткое время, пока звучит:

— Люди, которые пьют на скамейках возле вокзала. Ты хочешь закончить, как они?

Сэм сердито смотрит на меня с дивана, а я стою перед ней как ученик, которого вызвали к директору, вернее, к светловолосой и решительной директрисе. Директрисе, которая, по всей видимости, провела день в размышлениях о своем браке, а не занималась, как ей пристало, организацией собраний. Которая (наверное, во время обеденного перерыва) раздобыла буклеты об алкогольной зависимости и разложила их перед собой на кофейном столике, готовясь к моему возвращению домой. Я слегка задержался, выпил пару пинт «Кроненберга» после работы — как же я сейчас об этом жалею! Даже телевизор выключен. Обычно мы его никогда не выключаем. Я бросаю несчастный взгляд на экран, надеясь, что вдруг он сам собой включится и отвлечет внимание Сэм очередной серией «Обмена домами» или, может, фильмом с Джулией Робертс.

Стальной взгляд Сэм выбивает меня из колеи. Когда же я вижу буклеты, аккуратно разложенные на столе веером, то чувствую себя еще хуже и решаю оттянуть неизбежное.

— Сэм, послушай, насчет вчерашнего. Извини, мне правда очень, очень жаль…

— Не сомневаюсь. Тебе всегда жаль. Ты и в прошлый раз сожалел, и в позапрошлый. — Сэм произносит эти слова отстранение, будто бы уверена, что я способен только на извинения.

Конечно, она права. Сколько раз мне приходилось униженно вымаливать прощение после очередного вызванного пьянкой проступка?

Извини — после того, как я надрался перед началом спектакля, захотел пойти в туалет и решил не возвращаться.

Извини — после того, как я изобразил борца-тяжеловеса на дне рождения ее подруги и вдребезги разнес антикварный столик.

Извини — после того, как полицейские доставили меня домой рано утром; мое предыдущее местопребывание неизвестно. Жена чуть с ума не сошла от беспокойства.

Извини — после того, как я в приступе пьяного гнева разбил соусник.

Извини — после того, как я назвал ее подругу жирной сукой. На ее собственной свадьбе.

Извини — после того, как я сказал отцу невесты, что он надоедливый мудак, когда он попросил меня успокоиться. На той же самой свадьбе.

— Простым «извини» ты сейчас не отделаешься, Крис, — говорит Сэм все с тем же испытующим взглядом. — Я столько раз слышала слово «извини», что с меня хватит.

— А что еще я могу сказать? Мне правда очень жаль.

— Не сомневаюсь. Но теперь я хочу, чтобы ты это доказал.

— Ну пожалуйста, Сэм, я буду меньше пить.

— Слышала раньше.

Конечно. После каждого эпизода с соусником/борьбой/ спектаклем/жирной-сукой-невестой-и-ее-мудаком-папоч-кой, а также многих других — «Сэм, я буду меньше пить».

Каждый раз я давал обещание, искренне собираясь его сдержать, и каждый раз нарушал данное слово. Говорят, что привычка — вторая натура. И конечно, я всегда обманывал Сэм, даже когда она думала, что я пью меньше. На самом деле^я всего лишь это лучше скрывал.

До сих пор. Ситуация вновь вышла из-под контроля, и теперь мне приходится расплачиваться. Осознав это, смотрю жене прямо в глаза. Я готов принять любое предложенное решение. Просто хочу поскорее закончить тягостный разговор.

Сравнение со школой и вызовом в кабинет директора вдруг становится еще более подходящим: ты ждешь наказания, получаешь его и уходишь, ухмыляясь от радости, что все позади. Правда, мое наказание не заканчивается, а только начинается. Хотя пока еще я об этом не знаю.

С улицы доносятся голоса. Двое ругаются, или, может, кто-то один громко вопит в мобильник. Так или иначе, этот тип, похоже, стоит прямо под нашими окнами.

— Ради бога, Сэм, ты слышишь? — спрашиваю я.

— Забудь. Не обращай внимания. Сосредоточься на нашем разговоре.

На минуту воцаряется молчание, по крайней мере в комнате.

— Сэм, послушай, я стану меньше пить, правда. С твоей помощью я…

— Я помогу. Я хочу тебе помочь. Смотри, что я принесла. — Она показывает на буклеты, разложенные перед ней. — Эти люди помогут. С ними ты бросишь пить.

Я хочу открыть рот и сказать, что не собираюсь совсем бросать и нечего преувеличивать. Это был несчастный случай. Неприятный. Не стану же я алкоголиком из-за одного случая. Просто ситуация чуть-чуть вышла из-под контроля. Я не хочу сидеть в комнате, заполненной потными людьми в дешевых ворсистых куртках, и «делиться» с ними своими проблемами. Никуда не хочу идти или что-то делать. Почему я не могу просто пить меньше? Почему ты не можешь поверить, что я стану меньше пить и все устроится? В конце концов, я ведь не алкоголик. Я не просыпаюсь с бутылкой виски в руках и не провожу дни, прихлебывая из жестянки крепкое пиво и оскорбляя прохожих. Ты знаешь, я только иногда слегка перебираю. Дело поправимое.

Но пока я обдумываю все это, а мозг пытается выразить мысли связным и внятным предложением, в котором удалось бы объединить две идеи: «Я не хочу бросать пить» и «Извини, все изменится, поверь мне», Сэм поднимает руку, показывая, что еще не закончила, и говорит:

— Я серьезно, Крис. Тебе нужно что-то делать, причем прямо сейчас. А конкретно — бросить пить. Сию секунду. Я выкинула из холодильника все пиво и вино и готова к тебе присоединиться. Надеюсь, ты понимаешь, что я не шучу. Или тебе повторить по слогам?

— Не надо, — выдавливаю я покаянно, больше всего на свете желая оказаться за пределами комнаты. На самом деле я хочу оказаться за рулем машины, которая переедет того, кто ошивается под нашими окнами и орет.

— Послушай, Крис, — произносит Сэм и тянется к буклетам. — На вот, возьми прочитай.

Она выбирает маленькую брошюру голубого цвета, на обложке которой видны слова «Кто, я» и большой вопросительный знак. Затем открывает ее посредине и протягивает мне. Я беру и радуюсь, что какое-то время мне не придется ни обещать бросить пить, ни пытаться увильнуть от подобного обещания.

«Вы алкоголик?» — вопрошает брошюрка, и далее следуют двадцать вопросов, на каждый — два варианта ответа, «да» или «нет». Вопросы не слишком дотошные, мне не придется выворачивать душу наизнанку. Типа: «Чувствовали вы когда-нибудь угрызения совести после выпивки?» Конечно. А кто не чувствовал? Кто не просыпался утром, ощущая, что вчера вечером облажался по полной программе?.. Ой, оговорился. Вел себя слегка вызывающе.

«Вы пьете, чтобы укрепить уверенность в себе?» Ну да. Разве не в этом весь смысл? Разве люди не для этого выпивают? В конце концов, не зря же алкоголь называют смазкой для успешного общения.

«Бывали ли у вас провалы в памяти в результате употребления спиртного?» И опять я полон скептицизма: назовите хоть одного человека, у которого бы их не было.

Однако я держу эти мысли при себе и покорно сохраняю сосредоточенный вид, пока читаю буклет, хотя на самом деле мне хочется презрительно фыркнуть.

— Ты можешь ответить утвердительно почти на все вопросы, ведь так? — наконец произносит Сэм спустя некоторое время. Вполне достаточное, чтобы я понял, что могу ответить «да» по крайней мере на восемнадцать вопросов из двадцати. Вообще-то не такие уж и глупые вопросы.

— Не на все.

— Почти на все, я сказала.

Не знаю, какую выбрать тактику. Сыграть роль раненого солдата — прекратить сопротивление и сдаться на милость победителя? Или защищаться? В конечном итоге отбрасываю оба варианта, но чувствую, что меня загнали в угол. Мечтаю только об одном — чтобы «разговор по душам» поскорее закончился. Хочу, чтобы новая, решительная и настойчивая особа исчезла и вернулась прежняя ласковая, любящая и игривая Сэм. Невнятно бормочу что-то в ответ.

— И что же написано внизу? — настаивает она. Я уже прочитал, я знаю, что там написано.

— Если вы ответили утвердительно на три или больше вопросов, то тогда вы почти наверняка алкоголик, — отвечаю полным смирения голосом.

— Крис, это не наказание. — Ее взгляд смягчается, будто бы я сам признался, а не повторил слова из брошюрки. — Я не пытаюсь тебя в чем-либо ущемить. Просто чувствую, что тебе нужна помощь. И посмотри, — она достает другой буклет и протягивает мне, — здесь список собраний общества «Анонимных алкоголиков», которые проходят в нашем районе. Видишь, я одно отметила. Оно состоится завтра вечером на Холлоуэй-роуд. Ты можешь зайти туда после работы. Понимаешь, Крис, я вполне серьезно. Я тебе не тряпка и не из тех дур, которых показывают по телевизору в шоу Джерри Спрингера о неблагополучных семьях. Это последний шанс.

Знаю, тебе сейчас несладко — смерть отца и все такое, — тем важнее будет твой поступок.

Я соглашаюсь с тяжелым сердцем. Холлоуэй-роуд. Здорово. Там-то я и встречусь с настоящими алкоголиками, а что, нет? Если уж она решила потребовать, чтобы я присоединился к подобной группе, могла бы и подождать, пока мы не переедем в фешенебельный Челси.

Судорожно пытаюсь найти подходящий ответ, но ничего не могу придумать. И слава Богу, ведь что бы я ни сказал, это только продлит разговор, а меньше всего мне сейчас хочется вести душеспасительные беседы. Даже еще меньше, чем вступить в группу алкашей с Холлоуэй-роуд завтра вечером — а это вам не шутки!

— Ты обещаешь? — спрашивает жена, испытующе глядя на меня. — Обещаешь пойти?

— Да, Сэм, обещаю.

 

Глава 11

Два фотографа подрались на похоронах Феликса Картера, которые состоялись ровно через две недели после убийства, во вторник двадцатого ноября.

Конечно, эту стычку нельзя назвать полноценной дракой в стиле фильма «Бешеный бык». Скорее небольшая потасовка, совсем ерундовая. Один, рассердившись, толкнул другого — первому показалось, что второй занял его место в похоронной процессии. Толчок был совсем легонький, но, к несчастью, пришелся на верхний карман, где у второго лежал жестяной футлярчик от пленки, и потому оказался болезненным. В пылу ссоры фотограф номер два не сумел отличить результат от намерения и набросился на первого, ладонью сбив очки с его носа. Фотограф номер один всегда комплексовал из-за необходимости носить очки. Нарушив их равновесие, фотограф номер два тем самым разбередил глубокую душевную рану коллеги и спровоцировал взрыв агрессии, совершенно непропорциональный первоначальной обиде.

Несколько минут пара увлеченных спаррингом фотографов безрезультатно размахивала руками, все больше и больше напоминая дерущихся на площадке детей. Наконец фотограф номер три остановил их, вмешавшись в конфликт с хорошо подобранными словами. Настолько хорошо подобранными, что скорее всего они были из какого-то фильма.

Если не считать этого маленького инцидента, похороны Феликса Картера прошли без сучка без задоринки. Собравшиеся знаменитости в нужный момент плакали, родственники покойного скорбели, однако стойко переносили свое горе. Толпы обожателей выстроились вдоль дороги, держа собственные прощальные послания усопшему: от торопливо выведенных на простыне слов «Феликс, покойся с миром» до красивых открыток с текстами песен Картера, вложенных в роскошные букеты.

Печаль оказалась не столь всеобъемлющей, как после гибели принцессы Дианы (нужно признать, люди, подобные ей, — большая редкость), но все же превосходила по силе то чувство, которое охватило нацию после убийства телеведущей Джил Дандо. Скорее всего потому что поклонники Феликса были моложе и более склонны к неконтролируемому проявлению эмоций. Ближайшую параллель можно было бы провести с самоубийством Курта Кобейна. Однако оно случилось в Америке, где все происходит гораздо масштабнее. После гибели Кобейна подростки лишали себя жизни, подражая звезде; после смерти Феликса ни у кого не возникло подобного желания. Конечно, вряд ли это можно считать ярким примером знаменитой британской сдержанности, но тем не менее.

Нам, на Западе, нравится, когда можно точно сказать, чем мы занимались во время смерти той или иной знаменитости. Это почти традиция. Люди старшего поколения с удовольствием вспоминают, что гладили белье, когда услышали об убийстве Джона Кеннеди, или что мыли машину, когда по новостям передали о кончине Элвиса Пресли. В двадцать первом веке большинство людей вспоминает о том, что они делали, когда узнали, что принцесса Диана навсегда покинула земную юдоль.

Сайт gdetybylkogdaumerfeliks.com не был самым навороченным сайтом, да и сама идея не блистала оригинальностью, но все же именно сюда заходили поклонники Феликса, чтобы отдать дань памяти своему кумиру. Сайт стал своего рода виртуальным мемориалом.

Его создала школьница из Камберленда Кейт Саттон. Раньше она была хозяйкой не столь солидного сайта с простым названием katiesutton.com, где размещала фотографии, запечатлевшие стадии взросления любимца семьи — кота по кличке Свервидрайвер. Так его окрестил старший брат Кейт в честь одноименной группы . Кейт обожала Феликса, и поэтому идея создания посвященного ему сайта возникла у неё сразу же после гибели певца. Вскоре сайт стал одним из самых больших Интернет-ресурсов для поклонников Картера. В самом начале посетители оставляли простые сообщения вроде: «Моя подруга Бет сказала мне в школе, что Феликс умер. Я не могла в это поверить. Я люблю его и всегда буду помнить. Дженни из Маркет-Дипинг». Кейт старалась удалять самые неприятные, как правило, вариации на тему: «Где я был, когда умер Феликс? Стоял над ним с дымящимся пистолетом! Крис Сьюэлл, тюрьма» или просто злобные послания, например: «Праздновал! Ненавистник Феликса, Уординг».

Популярность сайта росла, сообщения стали интересней, и Кейт проводила все больше времени, редактируя и сортируя сообщения, исправляя ужасающее правописание посетителей. Вскоре ей пришлось выделить один раздел для стихов, а другой — для рассказов тех, кто лично встречался с Феликсом (самой Кейт не выпало подобного счастья, но она чувствовала, что очень хорошо знает певца). Еще один раздел она назвала «Мое вдохновение» — для тех, кого жизнь и творчество Картера побудили к созданию вещей, о которых они прежде даже не помышляли. Забота об этом собрании од на смерть кумира дала Кейт возможность почувствовать Феликса частицей самой себя. Девушка осознала, что хозяйка подобного сайта — особенная поклонница, не такая, как все. В результате у нее развилось чувство некоторого самодовольства, что вскоре страшно надоело ее семье.

Если сайт Кейт Саттон явил одну сторону интернетовской медали, отразившей смерть Феликса, то нашлась и другая. Ее появление было неизбежным, особенно в свете того факта, что сенсационное убийство поп-звезды стало, по-видимому, самым первым в эру Интернета, со всеми вытекающими возможностями в плане полной информационной демократии.

Сайт felixzhiv.com так же прямолинейно заявлял о своих намерениях, но был не столь почтителен в их воплощении. На нем люди, которых друзья называют хохмачами, а враги — придурками, оставляли довольно забавные сообщения о том, как видели Феликса, покупающего пластырь в аптеке «Бутс», или пиво в винном магазине «Оддбинс», или кокаин у распространителя наркотиков в Степни.

А еще был давно существующий форум Meejahaw.com, где обсуждались сплетни телевидения и прессы. Его посетители, как правило, люди, связанные с миром глянцевых журналов, обменивались мнениями об убийстве певца в довольно фривольной манере:

› У кого-нибудь есть свежие анекдоты о Феликсе ? ([email protected])

› Есть один, специально для тебя. Что нужно сделать, чтобы вновь собрать «24/7»? ([email protected])

› Этот уже слышал. ([email protected])

› Лучшее, что смог найти за такое короткое время… ([email protected])

› Мы что, поверим в эту версию смерти Феликса? Или она пахнет жареным? ([email protected])

› Вы все чудаки. ([email protected])

› Теперь, когда его нет, может, поговорим о том, что нам в нем нравилось? ([email protected])

› Ага (становится серьезным), это один из видов дезинформации. Как только кто-нибудь умрет, можно говорить, что тебе нравится (откладывает книгу по юриспруденции). Слышал, что он сидел на крэке… ([email protected])

› Он употреблял крэк. Но не был наркоманом. ([email protected])

› Вы все мудаки! ([email protected])

› Наверное, ошибка? Я думал, мы все «чудаки»? ([email protected])

Эти сообщения можно считать современным эквивалентом надписей на стене туалета, их оставили с той же целью — спровоцировать, оскорбить. Жизнь Феликса протекала на глазах у публики, такой же оказалась и его смерть.

 

Глава 12

Там совсем не полным-полно курящих мужчин в рабочих куртках. О нет, это намного, намного хуже.

Где не полным-полно мужчин в рабочих куртках?

На собрании. На том собрании, куда Сэм заставляет меня пойти.

Извините, конечно. Продолжайте…

Разумеется, я решил туда не ходить. Вообще-то я провел весь день, размышляя о том, что могу на него пойти, а с другой стороны — могу и не ходить. Но так как я дал себе возможность выбора, мне легче принять положительное решение, когда наконец подошло время.

Видишь? Так я говорю себе, когда выхожу из метро на станции «Хайбери-энд-Ислингтон». Совсем не трудно. Заметьте, это пока все, что я делаю, — выхожу из метро с намерением пойти туда. Это-то не трудно. Тяжелее будет сидеть в комнате и…

И что? Что мы там будем делать? Когда я иду по Холлоуэй-роуд, меня вдруг осеняет: я не подумал о том, что меня ждет на этой встрече. Наверное, там соберется компания рано постаревших мужчин, которые будут сидеть на пластиковых стульях, похожих на школьные (я уже знаю, что собрание будет проходить в зале церкви), смущаться и кашлять чаще обычного.

Там будут говорить о том, чтобы «поделиться» и «открыться» и о прочих подобных вещах, вроде тех, которыми Триша советует заняться своим утренним гостям. О том, к чему я совсем не привык. О том, что никогда не происходило в семействе Сьюэллов, где отец заставлял «открыться» только особо упрямые банки маринованных овощей.

А после того, как мы откроемся друг другу и поделимся своими проблемами, наступит трезвость. Полное воздержание от спиртного. К нему я готов еще меньше.

Если честно, я почти убедил себя, что после того, как мы покончим с сидением на пластиковых стульях и покашливанием, то пойдем чего-нибудь выпить. Теперь же, когда я направляюсь на собрание и впервые обдумываю все как следует, подобная мысль кажется смехотворной. Да, где-то в глубине души я надеялся, что именно так все и произойдет, даже ждал этого. В конце концов, у меня не так уж много друзей — на самом деле совсем нет, — и перспектива познакомиться с новыми людьми греет душу. Возможно, я предстану перед ними совсем в другом свете, даже несколько приукрашу свой имидж. Но это может произойти только за выпивкой. Даже пресловутое открытие, в конце концов, происходит за выпивкой. Зря, что ли, алкоголь называют смазкой для успешного общения?

В конечном итоге, когда я добираюсь до церковного зала и захожу внутрь, я полностью пересматриваю свои представления. Поэтому совсем не удивляюсь, обнаружив там не толпу мужчин в рабочих куртках, а двух дам среднего возраста, которые предлагают мне чашку чая.

— Здравствуйте, — говорит дама номер один, одетая в кардиган, — не хотите ли чашку чая?

В строгом костюме и с «дипломатом» в руках я чувствую себя совершенно по-дурацки, будто бы я продаю страховые полисы, а не пришел обсудить проблему с выпивкой — по-моему, мнимую.

— Здравствуйте, — отвечаю я, ослепленный лучезарным выражением их лиц, словно ярким светом двойного солнца над родной планетой Люка Скайуокера. Обе женщины сияют широкими и просветленными улыбками новообращенных, так что мой следующий вопрос кажется лишним.

— Это… встреча… собрание бывших алкоголиков?

— Да, — отвечает вторая леди, почти точная копия первой. — Проводится вон в той комнате. Вообще-то оно вот-вот начнется. Вы пришли в первый раз?

— Да, — говорю я.

— Вы сегодня употребляли спиртные напитки? Употреблял. Конечно, употреблял. Во время обеденного

перерыва я взял доклад о продажах в ресторанчик Джорджа и прочитал его за двумя пинтами «Кроненберга», довольный тем, что сегодня не пятница, когда обычно принято обмывать начало уик-энда, и можно ограничится малым. Но привычка лгать о количестве выпитого уже стала моей второй натурой, поэтому слово «нет» срывается с моих губ, прежде чем я успеваю сообразить, что правдивый ответ может привести к немедленному изгнанию.

— Хорошо, — произносит первая дама, приняв эстафету у второй, — берите чай и идите туда. Спросите Бекку, она проводит собрание.

— Спасибо, — выдавливаю я и, хотя обычно стесняюсь управляться с чашками и блюдцами перед компанией незнакомцев, беру чай, чтобы не показаться невежливым. Затем направляюсь в другую комнату.

Там еще больше людей с улыбками «новообращенных» — шестеро: четыре женщины и двое мужчин. Соответственно, в помещении стоит легкий гул, как в церкви. Когда я вхожу, голоса затихают, потом беседа возобновляется. Чашка дрожит в моей руке, а «дипломат», похоже, ожил и бьет меня по ногам.

Все не так, как я думал. Для начала — женщин больше, чем мужчин, это первый сюрприз. А второй заключается в том, что они одеты гораздо лучше и выглядят куда счастливее, чем я ожидал. Наверное, именно так проходят встречи владельцев магазинов здоровой пищи. Где же любители выпить, битые жизнью ветераны с исполненными раскаяния взглядами? Вряд ли собравшаяся компания способна хорошо принять на грудь. И почему-то, когда до меня это доходит, я испытываю еще большую неловкость и топчусь в дверях, не зная, куда сесть, что сказать и что я вообще здесь делаю.

Они прекращают разговоры, поворачиваются ко мне и улыбаются. Улыбки источают благожелательность, дают мне почувствовать, как здесь рады моему появлению. Каждый из этих людей был на моем месте, каждый делал первый шаг и неуверенно маячил в дверном проеме; они все знают, как это нелегко, и их лица лучатся симпатией. По идее, это должно придать мне уверенности, но я смущаюсь и уже готов повернуться и сказать, что ошибся и что хотел вообще-то попасть на курсы бухгалтеров, когда вдруг женщина в дальнем углу комнаты делает мне знак, показывая на свободное место рядом с собой.

— Здравствуйте! — Она улыбается все время, пока я бреду к ней. Мне кажется, что я слишком шумлю, когда ставлю свой чай, «дипломат» и расправляю пальто, усаживаясь на стул.

— Здравствуйте. — Я одариваю женщину ответной улыбкой. — Вы Бекка?

— Да. А как вас зовут?

— Феликс, — вру я.

— Хорошо, Феликс. Вы сегодня выпивали?

— Нет.

— Отлично. Думаю, сейчас вам лучше просто посидеть и посмотреть на остальных. Через минуту начнется собрание, и мы все вместе произнесем молитву. Затем как руководитель встречи я скажу несколько слов, и настанет время группового обсуждения. Если захотите, можете к нему присоединиться. А если не хотите, то ничего страшного.

Пока она говорит, я вдруг понимаю, почему им всем так интересно, пил я или не пил. Потому что алкоголь для них яд. Они обрели силу, сражаясь с общим врагом, их объединило братское рвение. И если я намереваюсь привести врага в их убежище на Холлоуэй-роуд, то мне это не удастся. А еще потому, что трезвость стала для них подобием жизни, она покалечила их так же сильно, как если бы они потеряли руку или ногу. Трезвость для них началась в этом месте, и, спрашивая, пил я сегодня или нет, они безоговорочно подразумевают, что и для меня она начнется именно здесь. А мне это не нужно. Я бы хотел получить пару советов, как контролировать количество выпитого, да немного моральной поддержки. Совсем бросать я не собираюсь.

Окидываю комнату взглядом и понимаю, что, хотя эти люди выглядят как пропагандисты здорового питания, у каждого из них своя страшная история, у каждого внутри свой демон. История, которая заканчивается потерей работы, семьи, любимых, чувства самоуважения и достоинства. История, которую без слез и не расскажешь. Неужели мне это нравится? Не уверен.

Внезапно мной овладевает стремление убежать. Прямо сейчас. Ощущение того, что я не принадлежу к их числу. На то много причин, например, у меня всего лишь небольшая проблема с обиженной женой, разве это можно сравнить с их проблемами? Я не хочу бросать пить, а если останусь, то придется. Мне не по себе от их улыбок; а еще — они слабые, а я нет. Господи, что бы сказал отец? Что его сын настолько слабоволен, что не может перестать лить в глотку пиво? Да он бы в гробу перевернулся!

«Ну хорошо, Сэм, — думаю я. — Как призрак, который явился Скруджу, или как Док Браун из фильма „Назад в будущее“, ты показала мне, что может произойти. Я все понял и исправился. Не хочу закончить как эти люди. Теперь я свободен?»

Беру свой «дипломат» и встаю, чтобы уйти. Но именно в это время Бекка произносит:

— Ну что же, давайте начнем…

Она замолкает на полуслове, заметив, что я поднялся и направляюсь к двери. Я оказываюсь прямо в центре круга и замираю. Попытка удалиться незаметно, а-ля ниндзя, безнадежно провалена.

— Феликс? — спрашивает Бекка тихим и вежливым голосом. Тон такой, будто увещевает капризного ребенка. Все взгляды, излучающие симпатию, обращены в мою сторону, как рентгеном просвечивают меня насквозь.

— Извините, — бормочу я, — мне срочно надо в туалет. Женщина нарочито медленно смотрит вниз, на мой «дипломат», затем опять поднимает глаза на меня.

— Разве нельзя повременить с туалетом до конца собрания? _ осведомляется она. — Или до перерыва? У нас будет перерыв примерно через полчаса.

— Я не дотерплю, — жалко лепечу я. «Дипломат» обжигает руку.

— Феликс, я не могу запретить вам пойти в туалет, но все же прошу вас подождать. Уверена, что остальные члены группы присоединяются к моей просьбе.

В воображении немедленно встает образ медсестры Рэтчед из фильма «Полет над гнездом кукушки», и это решает дело.

— Извините, — говорю я и слегка пританцовываю, показывая, что мне уже невмоготу. — Мне правда очень нужно.

Бросаюсь к двери, «дипломат» болтается сзади и словно кричит: «Лжец!» Я выскакиваю, но устремляюсь не в сторону туалета, а к спасительному выходу на улицу.

Там я кидаю взгляд налево, затем направо, нахожу ближайший паб и иду прямиком туда.

В пабе я знакомлюсь с человеком, который называет себя Хорьком. Он подсаживается ко мне, когда я уже заканчиваю вторую пинту пива и чувствую приятное тепло. Мне нужен собеседник, поэтому я покупаю ему пинту сидра, а себе еще пива, мы сидим и просто болтаем. Я рассказываю ему о смерти отца, и он выслушивает с преувеличенно сочувствующим видом, как это принято у незнакомцев из паба, и бесконечно повторяет: «Да, приятель, хреново».

На самом деле Хорек не такой уж и плохой парень. Внешность у него вполне соответствует имени; мы за столиком, наверное, смотримся довольно странной парой: я — похожий на страхового агента, и он — вылитый мелкий торговец наркотиками из какого-нибудь Гластонбери.

Конечно, Хорек меня использует, чтобы выпить на халяву. Это заметно, когда стаканы уже пусты, а он не предлагает купить еще выпивки, хотя сейчас его очередь. В какой-то момент мне хочется заехать своим стаканом прямо по его жадной, наглой физиономии или выдрать из его носа серьгу.

Но приступ ярости быстро проходит, и я понимаю, что рад компании. Так хорошо с кем-то поговорить!

С кем-то, кроме Сэм, коллег на работе или новообращенных с их ангельскими улыбками и успокаивающими голосами. Поэтому я покупаю еще по одной, потом еще. Покупаю сигареты, потому что он курит мои, и снова вспыхиваю, однако гнев быстро проходит после того, как он показывает мне фокус со спичками, который называет «эрекция старика».

Вдруг Хорек неожиданно тычет в меня пальцем.

— Понял. Понял, приятель. Я думал, что знаю тебя, что мы где-то встречались или типа того. Теперь дошло. Ты похож на поп-певца. На Феликса Картера.

Я смеюсь, хотя не уверен, как к этому отнесется Хорек. В конце концов, на нем футболка с изображением рок-группы «Озрик Тентэклз». Но пока мы неплохо ладим, и потому я спрашиваю:

— Да? Это хорошо или плохо?

Хорек ненадолго задумывается, затем, отхлебнув еще сидра, отвечает:

— Даже и не знаю, приятель. С одной стороны, он, типа, попсовое дерьмо, продается за деньги. А с другой — любит повеселиться и не дурак выпить. В нем есть что-то чумовое.

Через какое-то время понимаю, что уже довольно пьян, но когда пытаюсь сказать, что мне пора домой, Хорек убеждает меня остаться, гнусавя: «Да ведь мы только-только стали узнавать друг друга, приятель». Мне здесь нравится, я наслаждаюсь запахом алкоголя и сигарет, уютным обволакивающим теплом паба и потому решаю остаться и выпить еще. Это куда лучше любой групповой терапии.

На часах уже больше одиннадцати, когда я наконец прощаюсь с Хорьком, своим новым другом, и выхожу на промозглую Холлуэй-роуд. Несколько мгновений я стою, пошатываясь, и пытаюсь сориентироваться. Начинается дождь. Мелкая противная изморось, как у подножия водопада. Я вижу автобус; впрочем, мои физические и интеллектуальные способности сейчас в таком состоянии, что я запросто могу уехать в другую сторону или выйти не на своей остановке. Мне нужна уверенность, которую может подарить только метро, и потому я бреду в направлении станции «Холлоуэй-роуд». По пути заглядываю в винный магазин и покупаю пару банок, пива, чтобы скоротать дорогу домой. Я не переживаю из-за Сэм. Я для этого слишком пьян. Пьян в стельку, и мне искренне кажется, что все будет хорошо, люди меня поймут. Хотя на самом деле все будет плохо. Совсем плохо.

 

Глава 13

— Ты придешь сегодня вечером? — спросил популярный актер «мыльных опер» Аарон Блисдейл свою подружку. Только он не произнес эту фразу, а прислал ей текстовое сообщение, которое в самый неподходящий момент заявило о своем появлении в мобильном телефоне Загадочной Блондинки пронзительным писком.

Ну уж нет, подумала она. Ни сегодня вечером, ни когда-либо позже. Девушка выбрала в списке опций команду «удалить», не обращая внимания на «ответить», и уверенно нажала на кнопку.

Блондинка была страшно занята последние несколько дней, и все из-за убийства Картера. С одной, отрицательной, стороны, ей никак не удавалось отделаться от Аарона, который доставал девушку, используя все имеющиеся в наличии достижения современной технологии. Зато с другой стороны, положительной, к ней впервые за несколько лет пришло вдохновение, история гибели певца захватила ее. Блондинке захотелось самой разузнать все подробности, хотя раньше она была уверена, что это работа газетных репортеров. Благодаря своему расследованию она стала в некотором роде авторитетом в деле Картера, и это побуждало ее копать еще глубже. Именно расследование привело ее сюда.

Напротив Блондинки сидели трое молодых людей в костюмах от «Бертон», или «Некст», или по крайнее мере «Френч коннекшн» и молча наблюдали за тем, как она возится с трубкой. Весьма невежливое поведение, но им и в голову не пришло возмутиться, хотя собрались они по ее просьбе. Девушка располагала к терпеливости — не потому, что занимала пост художественного редактора журнала «Дерзость», а из-за своей потрясающей, умопомрачительной красоты. Молодые люди не раз встречали ее раньше — в лифте, в коридоре, — однако вот так близко видели впервые. Настолько близко, что можно было разглядеть прекрасные поры ее обворожительного лица, восхититься волшебными белокурыми волосами. Вообще-то парни даже радовались тому, что телефон прервал их беседу, и какое-то время можно было любоваться на траву за чужим забором, которая, как оказалось, не только зеленее, но и носит одежду от «Прада», а пахнет духами «Шанель». Говоря словами любимой шутки Аарона Блисдейла, выражение их лиц было включено на «потрясенное».

Такое происходило с Загадочной Блондинкой всегда. Всю свою жизнь она жила в собственном уютном пространстве, созданном красотой, которая защищала ее от мирских невзгод. Например, в обычной жизни мужчины редко оборачиваются, но Загадочная Блондинка думала, что они только этим и занимаются. На улице особи мужского пола, едва завидев ее белокурую копну волос, ускоряли шаг, проходили мимо и оглядывались, чтобы еще раз бросить оценивающий взгляд на девушку. И то, что они видели, неизменно приводило их в восторг.

В искусственном мирке Загадочной Блондинки мужчины внимательны и обходительны, совсем не такие, как в реальной жизни. Когда она начинает говорить, их взгляды не блуждают по сторонам. В барах ее обслуживают по высшему классу, на собеседованиях при устройстве на работу она ни разу не получала отказ, и даже в метро ей уступают место. Конечно, так у мужчин появляется возможность хоть на миг соприкоснуться с самой прекрасной женщиной из всех, кого им суждено сегодня встретить.

Наконец девушка отложила телефон, потянулась к диктофону, нажала кнопку записи и посмотрела, как завертелись крошечные колесики.

— Спасибо, что пришли, — произнесла она, окинув собеседников оценивающим взглядом.

Тот, кто слева… Адам? Да, Адам. Из всех троих он казался самым робким. Боялся встретиться с ней глазами. Руки безвольно свесились по бокам, ему было жарко, похоже, даже в пот бросило. На дворе стоял ноябрь, и потому в кабинетах редакции журнала «Дерзость» уже включили отопление, однако топили не так сильно, чтобы молодой человек весь взмок.

Рядом с ним, посредине, сидел Грэхэм. По сравнению с двумя другими он выглядел настоящим профессионалом. Ему бы пошло постоянно говорить по телефону, прижатому щекой к плечу. Его галстук был завязан элегантным узлом, возможно, виндзорским. Грэхэм не смущался под взглядом Блондинки, а с внимательным видом слушал девушку и вел себя так, словно они занимают равное положение и сейчас вместе проводят собрание.

И наконец, там находился Люк, вылепленный совсем из другого теста. Он развалился на стуле, дерзко скрестив на груди руки. В его глазах не было и следа от вежливого профессионализма Грэхэма, он пожирал ее взглядом самовлюбленного хищника, эдакого местного Дон Жуана. Взглядом, который, вне всякого сомнения, он подсознательно скопировал — вот ведь ирония судьбы! — у Феликса Картера. Люк был очень хорош собой, наверняка девушки в пабах так и вешались ему на шею. Чуть нагловатая улыбка придавала ему своеобразный шарм. Блондинку он забавлял, забавлял ее и тот факт, что Люк держался с ней как с очередной добычей. Нужно быть осторожнее, подумала журналистка. С ним могут возникнуть проблемы. Поэтому первый вопрос она адресовала именно ему:

— Итак, насколько хорошо вы знали Кристофера Сьюэлла?

— Ну, — ответил Люк Рэдли, — каждый раз, когда мы встречались, он…

 

Глава 14

Я пьян и, сгорбившись, сижу в метро. От движения поезда меня бросает в разные стороны, и только надпись «Мэнор-Хаус», которую я вижу, когда мы подъезжаем к моей станции, заставляет меня на секунду сосредоточиться. Я выхожу, пошатываясь, на улицу и мысленно благодарю за хорошее поведение эскалатор, который дал моим ногам возможность передохнуть, доставив меня наверх.

И тут происходит нечто омерзительное.

Извините, мне нужно поменять пленку… Вот теперь все в порядке. Вы говорите, омерзительное?

Да, просто омерзительное. Я медленно, но верно бреду домой, держа в одной руке банку пива, в другой — «дипломат», и смотрю на ноги, которые, заплетаясь, шагают по тротуару. Я хочу сократить путь и потому иду через микрорайон, застроенный муниципальными домами.

Не люблю этот маршрут, а Сэм им вообще никогда не ходит, предпочитает круговой — но не потому, что здесь обитают бедняки. Мы не снобы. Нам просто не нравится, что у ворот вечно тусуются шумные юнцы, по улице с ревом проносятся автомобили, а из окон выглядывают подростки.

Время от времени кто-нибудь избавляется от машины, оставив ее на обочине, и она стоит, заброшенная, легкая добыча для стервятников в одежде от Томми Хилфигера. Сперва исчезают колпаки, на следующее утро оказывается разбитым боковое стекло, а через день «фомкой» взламывают багажник. И все это время мимо спешат люди вроде меня. Они рады, что могут сократить путь, однако торопятся попасть под надежный кров собственного жилища.

В дневные часы, по дороге на службу и обратно, я стараюсь быстрее проскочить это место, надеясь, что банды подростков не прервут болтовню, чтобы поглазеть на меня. Я всегда закуриваю только после того, как дойду до конца дороги, — не хочу, чтобы кто-нибудь из них попросил сигарету. По убеждениям я либерал и сочувствую этим людям, их убожеству, меня возмущают ублюдки, которые делают их жизнь еще гаже, но всегда, когда иду через эти трущобы, чувство самосохранения заставляет меня прибавить шаг.

Сегодня вечером район представляет собой пейзаж в мрачно-серых тонах. Безжалостный моросящий дождь только усиливает впечатление. Время позднее, значит, подростки уже в постели или где-нибудь грабят стариков. Я совершенно один.

Хотя на самом деле нет.

Я отвлекаюсь от гипнотического движения своих ног и вижу человека, который направляется ко мне. Он же видит пьяного, который еле тащится по улице, изо всех сил стараясь идти прямо, и который похож на Феликса Картера, только жалкого и толстого. Он видит жертву.

Я вижу поджарого белого парня, который легкой развинченной походкой идет по тротуару. Одна рука небрежно движется, словно отбивая ритм в стиле рэп, другая глубоко засунута в карман джинсов. Я слышу, как он громко отхаркивается, затем гордо и почти профессионально сплевывает на асфальт.

Хоть я и сильно поддатый, но понимаю, что этот парень — отъявленный мерзавец. Самодовольный подонок пьян не меньше моего, и вдобавок его сжигает собственная злоба. Он чем-то напоминает Хорька, хотя в нем нет ни капли благодушия; ублюдка подогревает не сидр, а ненависть, желание превратить все, до чего может дотянуться, в дерьмо. Только тогда ему станет хорошо.

Между нами около двухсот метров, и парень уже уперся в меня взглядом, а я делаю вид, будто ничего не замечаю, притворяюсь, что мне безразлична исходящая от него угроза. Пытаюсь выпрямиться, показывая, что вполне трезв и не так уж беззащитен. Пытаюсь безуспешно.

В сотне метров от меня его рот искривляет презрительная усмешка.

Пятьдесят метров… Я имитирую интерес к чему-то, якобы происходящему за многоквартирным домом.

Когда нас разделяет всего пара шагов, подонок неожиданно поднимает руку к носу, зажимает одну ноздрю, как это иногда делают футболисты, а затем, когда мы оказываемся рядом, сморкается прямо на плечо моего пальто.

Я отчаянно хватаюсь за стену, чтобы не упасть. Я шокирован, мозг пытается обработать информацию: на меня напали, сообщает он, но не причинили вреда. Возможно, именно этим явным противоречием можно объяснить бездействие: импульс «дерись или беги», о котором сейчас так много говорят, не сработал.

Подонок проходит мимо.

Смотрю на коричнево-зеленый сгусток слизи на плече, блестящий в свете уличного фонаря, и меня рвет. Блевота водопадом извергается на тротуар и мои туфли.

До меня доносится короткий лающий смешок.

Ублюдок уходит, наслаждаясь своей омерзительной победой — испорчен день еще одного человека, — а я остаюсь с соплями на пальто.

Сдерживаю очередной позыв к рвоте, поворачиваюсь, неожиданно протрезвев, и догоняю его.

— Эй, ты!

Мерзавец оглядывается, стараясь замаскировать свое удивление ухмылкой, которая словно говорит: «Ну что там еще?»

— Да? — отвечает он. Именно так — типа, что тебе нужно.

Я пытаюсь врезать ему левой рукой; он блокирует удар и открывается для моей правой, в которой «дипломат». Я бью с такой силой, что металлический корпус «дипломата» раскраивает ухо подонка, из него хлещет кровь — вспышка первобытного цвета в серой ночи. Он спотыкается, а я добавляю ему слева, отличный хук, так сильно я еще никогда не бил. Боль прошивает руку, но что значит боль по сравнению с возможностью увидеть, как его нос ломается от удара моего кулака! Парень заваливается назад, хватаясь за воздух, и хрипит.

Я изо всей силы бью ногой по яйцам. Он визжит, как девчонка, сгибается, прижав руки к пораженному органу, подставив окровавленную голову под второй удар. А затем под третий. И — ну, еще раз! — под четвертый.

Теперь он одной рукой пытается прикрыть пах, а другой защищает голову. Для удара доступен только живот, и я всаживаю ему ногой под дых. Ублюдок скрючивается еще больше, приглушенно всхлипывает и умоляет меня о пощаде. И когда он валяется, поверженный, на дороге, жалкие ошметки былого самодовольства кровавой кашей размазаны по асфальту, я медленно снимаю пальто и небрежно, но тщательно вытираю измазанное слизью плечо о его волосы.

Вот что должно было произойти. А в реальности я пошатываясь бреду домой, а алкоголь, ярость и фрустрация борются за право владеть моим мозгом. Более жестокие сценарии включают использование куска арматуры, который лежит на тротуаре и так и просится в руки. В не столь привлекательной, подвергшейся цензуре версии я резко и язвительно высказываю ему все, что думаю, мы сходимся лицом к лицу, и он, струсив, поворачивается и убегает прочь.

Во всех вариантах я покидаю сцену, сохранив хотя бы видимость не задетой гордости. Ни в одном из них я не поступаю так, как сейчас, — не тащусь по дороге через микрорайон, едва не плача от злости и стыда.

Я сворачиваю за угол и тянусь к ближайшему дереву за листом. Оступаюсь, теряю равновесие и чуть было не падаю, но все же срываю с ветки листик. Он маленький и тонкий, поэтому, когда я пытаюсь вытереть сгусток слизи с плеча, рвется под моим пальцем. Позыв к рвоте сотрясает мое тело. Я отшвыриваю «дипломат», хватаю горсть крошечных, хилых листочков и с остервенением тру запачканное пальто, крепко зажмурив глаза, хочу спастись от сокрушительного унижения, взглядов проезжающих водителей, назойливой мысли о том, что бы было, если бы меня сейчас увидел мой отец…

В конечном счете я оставляю дерево в покое и, хотя мне противно прикасаться к чему-нибудь той рукой, которой я вытирал сопли этого типа, беру «дипломат». Я трясу головой, пытаясь избавиться от переполняющего меня стыда. Затем шагаю домой, где, как говорит мой одурманенный мозг, Сэм окружит меня заботой и состраданием.

— О Господи! — Сэм садится в постели и включает прикроватную лампу. Комнату заливает свет. Я стою перед ней и раскачиваюсь взад-вперед, пытаясь что-то сказать; мои губы двигаются, но не слышно ни слова. Я затрачиваю столько труда, и все впустую. Жалкое, жалкое состояние.

— О Боже! — Сэм прижимает руку ко рту. Ее глаза наполнены слезами, потому что все в моем облике говорит о том, что я наплевал на ее предупреждение, буквально подтер им задницу. Сквозь пелену затуманенного сознания пробивается вопрос: разве я не знал, что меня ожидает? Что еще могло ждать?

Она наклоняется и одним резким сердитым движением хватает халат.

— Сэм, — выдавливаю я наконец. Я хочу рассказать ей об унизительном происшествии. Я хочу рассказать ей обо всем, чтобы она мне посочувствовала, как будто бы случившееся может служить оправданием.

Но она проносится мимо меня к двери в спальню, на ходу одеваясь.

— Господи, что ты наделал? — спрашивает Сэм, резко обернувшись в дверном проеме и глядя мне в глаза. — После всего того, о чем мы говорили вчера!.. Ты только погляди на себя!

Она срывается на крик. Я смутно надеюсь, что пожилая дама в квартире над нами ничего не услышит.

— Сэм, послушай…

Она не слушает. Она поворачивается и выходит со словами:

— Спи в другой комнате! Забирай свои манатки и убирайся из спальни!

Словно она не может находиться со мной рядом, словно пребывание в одной комнате со мной для нее хуже горчичного газа.

Внутри меня что-то закипает. Гнев. В голове — смутные мысли: «Ни в какой другой комнате я спать не буду, это и моя кровать, буду спать, где захочу». А еще: «Ну почему, почему она не слушает меня?»

— Сэм, пожалуйста… — начинаю я в третий раз.

Сэм уже в коридоре и не знает, как поступить дальше. Она до предела разъярена моим предательством.

— Ты же обещал! Ты обещал, что обратишься за помощью! Где ты был?

— Сэм, я пшел… то есть я пошел туда, но…

— Что? Что «но»? Неужели до тебя не доходит? Знаешь, что ты наделал? Знаешь, что ты сейчас натворил?

Ну почему она меня не слушает?

— Сэм, пожалуйста… — Я делаю шаг вперед, к дверям спальни.

— Нет! — Она отодвигается, будто страшась, что я к ней приближусь. — Не подходи ко мне! Не смей ко мне прикасаться!

Я что, заразный?

— Я правда туда ходил. Просто…

— Ты неподражаем, — перебивает она. — Посмотри, в каком ты состоянии. Взгляни на себя, Крис. ТЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИ НА СЕБЯ!

Черт побери, почему она не слушает!

Кипящий внутри меня гнев внезапно вырывается наружу, я иду к Сэм, широко раскинув руки, хочу ее обнять. Нет, не обнять — схватить и заставить выслушать все, что мне необходимо ей сказать. Но она кричит: «Убирайся!», увернувшись, бежит в ванную и запирается там, прежде чем я успеваю ее остановить. Захлопнутая перед самым носом дверь заводит меня еще больше, и я ломлюсь в нее. Мне абсолютно наплевать, услышит ли что-нибудь старая сука сверху. Из-за двери доносится плач Сэм — приглушенный подвывающий звук, который или остужает гнев, или, наоборот, распаляет. Догадайтесь, как я на него реагирую?

— Открой эту долбаную дверь! Я не могу так разговаривать! Немедленно открой чертову дверь!

— Уходи, — говорит Сэм. — Иди и проспись, иди и проспись, иди и проспись, — монотонно, как мантру, повторяет она, а потом ее тоже охватывает ярость, словно ей становится противно от собственной попытки сохранить спокойствие, и Сэм орет: — МЕНЯ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ!

И это решает дело.

Я делаю шаг назад и с размаху ударяю дверь ногой. Бум!

Она должна распахнуться настежь, как обычно происходит в фильмах, однако она не поддается. Слышен громкий треск, но дверь остается закрытой.

— УБИРАЙСЯ! — визжит Сэм со смешанным чувством страха и злости.

Но я уже не могу остановиться и еще раз пинаю дверь, потом еще, до тех пор, пока не добиваюсь своего. Я вижу Сэм — она сжалась на унитазе, прикрыв голову руками, как будто ждет взрыва бомбы.

Только бомба не взрывается. Весь мой раж ушел на то, чтобы вышибить дверь, и сейчас я просто стою в проеме и пытаюсь осмыслить случившееся. Глаза у Сэм заплаканы, лицо покраснело, а голос полон душевной боли, когда она произносит:

— Да ты теперь крутой!

И на нас снисходит спокойствие. Для нее это спокойствие человека, принявшего решение. Человека, который смирился с неизбежным.

— Сэм, прости, — произношу я, понимая, что она права. Где же был такой крутой парень, который вышибает дверь ногой на глазах у испуганной женщины, когда подонок высморкался на его пальто? Где он тогда был? Где?

Я не могу использовать унитаз — на нем сидит Сэм, — поэтому наклоняюсь над ванной, и меня рвет.

Бывает, после тяжелой пьянки ты просыпаешься и чувствуешь себя прекрасно. Вдобавок минут пять или около того кажется, что все в мире замечательно.

Затем тучи обретают форму, память возвращается, и ты сознаешь, что чувствуешь себя препогано.

Я просыпаюсь на диване, и мне требуется несколько минут, чтобы понять, что в этой сцене есть что-то удручающе знакомое. Только рядом нет Сэм. Она ушла. Сэм — человек слова.

Конечно, я знаю, что должен чувствовать. Вначале — печаль, а затем приятное возбуждение. Какое-то время после ее ухода будет нелегко, зато потом я смогу погрузиться в радость новых возможностей. Когда захочу смотреть «Звездные войны». Повесить огромный постер с изображением принцессы Леи в гостиной (из фильма «Возвращение джедая», вы знаете, в каком наряде), и не в рамке, а просто наклеить на стену. Более того, я могу не прятать банки «Стеллы», могу хоть пирамиду из них выстроить, а потом, пьяно рыгнув, разрушить, совсем как Барт Рейнольдc в фильме «Самый длинный ярд». Я могу без опаски поставить видео «Сэнди и студенты» и смотреть его в свое удовольствие, развалившись на диване с банкой пива в одной руке и с сигаретой в другой — особо приятной на вкус сигаретой, потому что рядом не будет никого, кто скажет: «Это уже четвертая за вечер…»

Но, как и все, я читал роман Ника Хорнби «Высокое напряжение», как и всех, меня и раньше бросали женщины (обычно по причине моего пьянства, даже смешно). И я знаю, что в холодной неумолимой реальности жизни возникла огромная дыра. Сейчас, когда я лежу на диване и с ужасающей отчетливостью сознаю, что от меня ушла жена, что этой ночью я ударом ноги выбил дверь в ванную, что я нарушил слово, — сейчас вся эта мальчишеская ерунда меня совсем не привлекает.

Дело в том, что больше всего в этой ситуации мне жаль не себя. Ее. Из всех мужчин мира, за которых Сэм могла выйти замуж — а ей было из кого выбирать! — она выбрала меня. На том основании, что я виделся ей неплохой ставкой на будущее. Тем, кто должен был любить ее, уважать и обеспечивать. А что получилось? Выходит, я обманом заставил ее полюбить себя, обманом заставил выйти за себя замуж, а в конечном итоге оказалось, что я вовсе не тот продукт, который был заявлен в рекламе. То ли нужны батарейки, то ли содержимое дало осадок при транспортировке.

В общем, если посмотреть на все с такой точки зрения, то Сэм пала жертвой чудовищного мошенничества. У нее были мечты, а я их разрушил. Я и мое пиво.

Конечно, теперь, когда она ушла, все сложится иначе. Я или завяжу с выпивкой, сделаю первый шаг к тому, чтобы вернуть Сэм, или пущусь во все тяжкие — надерусь и буду продолжать в том же духе…

В конце концов, я никак не могу сделать выбор. Ведь если не остановиться на первом, второе станет неизбежным.

Я решаю денек передохнуть и около одиннадцати иду в магазин за пивом. Само собой. А в магазине говорю продавщице, чтобы она оставила себе сдачу. Произношу это самым беспечным тоном, не обращая внимания на ее равнодушие, не позволяя ему задеть себя. Оно даже не оставляет у меня неприятного чувства.

По дороге домой заглядываю в газетный киоск и зачем-то покупаю журнал «Фоник» с Феликсом Картером на обложке. «Его самое откровенное интервью» — гласит заголовок. Зачем? Понятия не имею. Может, потому, что я немного на него похож. Потому, что он любит выпить. Потому, что в нем есть что-то чумовое.

 

Глава 15

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ БЫ ЗАВЯЗАТЬ 

КОГДА ФЕЛИКС КАРТЕР ГОВОРИТ, ЧТО ОТВЕТИТ НА ВСЕ ВАШИ ВОПРОСЫ, ОН НЕ ШУТИТ

Мы узнали одну сторону личности Феликса Картера в первый день нашей встречи, во время, отведенное для съемок, болтовне перед основным интервью и знакомству с его новым, четвертым альбомом «Без прикрас» , который певец гордо нам демонстрирует, двусмысленно заявляя: «Это всего лишь предварительные наброски, а может быть, и нет…»

Он в прекрасном настроении. Полон сил и энергии. Почти без просьб с нашей стороны стягивает футболку и обнажает знаменитое тело Феликса Картера. Мускулистый, украшенный татуировками торс прекрасно показывает разницу между человеком, который год назад вышел из реабилитационной клиники, и актером, получившим великолепные отзывы о своем дебюте в фильме «Враги», певцом, ожидающим выхода своего четвертого сольного альбома. Альбома, который, по собственному выражению Картера, напрочь затмит предыдущие три.

Так как мы слушаем предварительную версию альбома, преждевременно утверждать, что он, получивший туманное название «Без прикрас», будет на самом деле столь успешен, как заявляет его создатель, однако, судя по всему, шансы есть. Песня «Планета зевак» — энергичная, задевающая за живое композиция, которой суждено завоевать признание публики. «Люблю тебя (в N-ной степени)», выходящая отдельным синглом, есть безжалостное отрицание романтики любви — и в то же время настоящий гимн этому светлому чувству. И рыбку съесть, и косточкой не подавиться? Так поступает Феликс — домохозяйки будут в восторге, и их дети тоже. Рок-н-ролльщик, берущий уроки игры на гитаре. Актер, ждущий своего часа. Одурманенный рокер, способный собрать толпы поклонников и заставить их то неистовствовать от восторга, то лить слезы прямо в свое пиво.

И, конечно же, слегка дискредитировавший себя секс-символ. Феликс уже не так мальчишески привлекателен, как в начале своей карьеры, но его заматеревший облик наверняка принесет ему сокрушительный успех в кино. И все-таки демоны, сопровождавшие певца в недавнем прошлом, не изгнаны окончательно. Выпивка и, в меньшей степени, кокаин по-прежнему вдохновляют его на подвиги, которые потом со смаком описывают таблоиды. Тем не менее сегодняшнее солнечное расположение духа, по словам Феликса, является следствием недавнего приступа экзорцизма — двухнедельного воздержания от спиртного и наркотиков. Разумеется, певец осознает, что у него и раньше случались периоды трезвости: «Я совершенно переродился». А после бесчисленных попыток завязать, о которых он каждый раз заявлял во всеуслышание, и курсов лечения в различных клиниках еще рановато говорить о возвращении Картера на путь истинный.

— Проблема в том, что я хочу быть как Кит Ричардс , хотя на самом деле я больше похож на Пенелопу Кит , — говорит он. — Когда я пью, мне нравится эта «живи-быстро-умри-мо-лодым» философия рок-н-ролла, но на другой день… Кто-то когда-то сказал, что Феликс Картер — человек, которому не следует прожигать жизнь, и я начинаю соглашаться с этим мнением.

Позже, когда съемки завершены и Феликс благополучно продемонстрировал магию своего обаяния разомлевшей девушке-гримерше, мы прощаемся с певцом. Картер отправляется на фотовыставку, устраиваемую в его честь, где будет, как говорит он с легкой гримасой, «только апельсиновый сок». Он покидает студию, обещая встретиться с нами завтра и дать нам интервью.

На следующий день, всего лишь за два часа до начала встречи, звонит телефон. В ходе весьма короткой беседы Феликс неестественным и явно больным голосом сообщает, что сегодня «неподходящий для интервью день»; не могли бы мы встретиться завтра, и тогда он ответит на все наши вопросы.

Так уж случилось, что не прошло и сорока восьми часов после заявления Феликса: «Мои дела сейчас идут слишком хорошо для того, чтобы позволить алкоголю все испортить», как он напился в стельку.

Зрелище, которое предстает перед нами сегодня, — полная противоположность блестящему образу поп-звезды, увиденному два дня назад. Опухший, небритый певец горбится под гнетом вины, его недавняя веселость исчезла без следа, уступив место сильнейшим мукам совести, на которые больно смотреть.

Вначале все шло нормально, объясняет Картер. После фотосессии он поехал на посвященную ему выставку фотографий, где апельсиновый сок был самым крепким из подаваемых напитков. Но в какой-то миг стены, завешенные его изображениями, так подействовали на певца, что он, вместо того, чтобы вернуться домой и пораньше лечь спать, отправился пропустить стаканчик «нормального пойла». А потом еще один, и еще… В общем, он не помнит, сколько их было.

Хотя кое-что Феликс все же помнит: «Я увидел Терри Холла… ну, он еще пел в группах „Спешиалз“ и „Три весельчака“. Когда я учился в школе, то просто с ума сходил от „Спешиалз“.

Забыл, где это случилось, но я подошел к нему, всю ночь его доставал, просил что-нибудь спеть, всех с ним знакомил, в общем, херня полная. Господи, как представлю себе, что облажался перед Терри Холлом!..»

И наконец мы приступаем к интервью.

Феликс, ты, наверное, ушибся, так резко сорвавшись?

Хорошая шутка, приятель, нужно будет ее использовать. Да, я здорово расшиб голову. Не могу, правда, показать синяки и шишки, они все внутри.

Давай спросим по-другому. Как ты себя с утра чувствуешь?

Как старый алкаш. Нет, как молодой алкаш. Короче говоря, чувствую себя алкалиново. Алкалиновая батарейка — это про меня. Вечно заряжен. Нельзя использовать совместно с кислотными батарейками, возможна реакция. Не бросать в огонь. Следующий вопрос, пожалуйста.

Так ты считаешь себя алкашом?

Не знаю (тяжело вздыхает). Правда не знаю. Не знаю, кого можно считать алкоголиком. Ну, на самом деле знаю. Алкоголик — это когда ты признаешь, что бессилен перед спиртным, во всяком случае, так говорят в обществе «Анонимных алкоголиков». Порой мне кажется, что быть пьяницей или наркоманом противоречит всем правилам рабочей этики, которым меня когда-либо учили, понимаете? Просто слабость, потакание собственным недостаткам. Мой отец выпивал каждый божий день, но, черт побери, у него не было времени стать алкоголиком, ему это и в голову не приходило. Иногда я думаю, какая большая роскошь для человека вроде меня позволить себе заявление: «Ах, я алкоголик! Мне нужна помощь!» И ждать, что весь мир бросится тебя утешать: «Бедный ягненочек!» Разве можно не отвечать за то, сколько и чего ты заливаешь себе в глотку? Возьми себя в руки, ты же мужчина!.. Так что нет, я не алкоголик.

Хорошо, значит, у тебя случаются проблемы с алкоголем?

Да, что есть, то есть. Я начинаю бухать. Чувствую себя прекрасно. Иногда даже подумываю, что пора бы остановиться. Но потом появляется стремление продолжить — ну, знаете, чтобы полностью расслабиться. Видите ли, я очень хорошо умею пить. Не в том смысле, что могу удерживаться от выпивки вообще или бухать не пьянея. Просто когда я пьян, я способен продолжать пить еще и еще. У меня нет внутреннего ограничителя, который, похоже, есть у большинства. Меня не тошнит, не рвет. И где-то на полпути наступает минута, когда сознательная часть меня сдается, опускает руки, и тогда одурманенная часть гуляет напропалую. Провалы в памяти, приятель, самое страшное, что может произойти с тобой в этой жизни, но когда бухаешь, то добиваешься именно забытья. Вроде как даешь себе возможность отдохнуть от самого себя. А на другой день просыпаешься, тебя трясет, и ты до смерти боишься, что вляпался в какое-нибудь дерьмо. Ты-вчерашний для тебя совершенно чужой. Ты его не знаешь и не желаешь знать, но думаешь: «Твою мать, это ведь я». Наверное, где-то там, в глубине души, ты себя настолько ненавидишь, что сам стремишься… Нет, не хочу углубляться в эту тему.

Ты упомянул «Анонимных алкоголиков». Ты посещаешь их собрания?

Мои фотографии на одном из их собраний уже публиковались, так ведь? Единственный раз пошел — а ведь я мог туда пойти, чтобы помочь другу, твою мать! — а какой-то долбаный мудак подстерегал меня с фотоаппаратом.

Так ты был с другом?

Ха! А ты как думаешь? На самом деле это не важно, главное — принцип: я мог бы помогать другу. Так случилось, что я был один.

Ты принимал участие в собрании?

Вся суть «Анонимных алкоголиков» заключается в том, что ты можешь или принимать участие в собраниях, или просто сидеть и слушать. Что касается меня, то я просто сидел и слушал. А потом вышел оттуда и подумал, что мне там не место, что я не заслуживаю того, чтобы быть среди людей, которые скатились на самое дно пропасти. Они попали туда, потому что жизнь их сильно потрепала, и в девяти случаях из десяти выпивка — не причина, а симптом. А тут среди них во всей своей красе сижу я, изнеженная поп-звезда. Я чувствовал себя незваным гостем. Словно я подглядываю, как они занимаются сексом. Нет, к «Анонимным алкоголикам» я больше не пойду.

То, что ты звезда, облегчает положение или ухудшает?

Черт, даже и не знаю. Думаю, знаменитости легче быть Мудаком. Вот, например, я задолбал своими приставаниями Терри Холла. А заурядного человека наверняка кто-нибудь поставил бы на место. И может быть, это остановило бы меня и заставило лишний раз подумать. Типа, Феликс, ты вел себя как козел, теперь пора собираться и уходить. Но когда ты знаменитость, тебя никто не останавливает, слова против не скажет. Так что в какой-то мере это хуже. В смысле, ты надираешься и бродишь вокруг, требуя наркотиков, и кто-нибудь обязательно их тебе приносит. И все сходит тебе с рук, потому что твоя композиция попала в хит-парады. Попробуй проделать это, не имея за душой ни контрактов со студией звукозаписи, ни фильма, ни чего-то другого, и тебе несдобровать. То, что ты знаменит, автоматически делает из тебя придурка. А уж если ты надрался как свинья и к тому же знаменит, то ты придурок из придурков.

С другой стороны, известность придает всему, что ты делаешь, некий магический блеск. Я всего лишь любитель поддать, но из-за того, что я — Феликс Картер, все считают меня самым крутым. Я не питаю по этому поводу никаких иллюзий. На их месте я бы сам считал, что это круто. И где здесь смысл?

Если бы вдруг по волшебству ты бы мог стать незнаменитым, стал бы?

Иногда — да. Например, прямо сейчас. Люди звонят мне и говорят, что я натворил, а я думаю, попадет ли это в газеты.

И, конечно, среди поклонников встречаются настоящие психи, значит, мне нужен телохранитель, а порой чертовски неудобно, что этот парень вечно торчит рядом…

Да, все так. Тем не менее, когда ты знаменит — это классно. Да, меня преследует какой-то псих, но ведь то же самое происходит с тысячами простых людей. С людьми, которые не могут позволить себе завести телохранителя. Понимаешь, тебя защищают оттого дерьма, которое выпадает на долю обычного человека. Часто слышишь, как знаменитости жалуются: «Мне приходится платить по счетам, как и всем»; и правда, платить приходится, ну так что? Разве я стою в очереди за выпивкой в баре? Жду автобус? Или меня толкают и пихают в переполненном вагоне метро? Когда мне в последний раз грубил продавец? Или не замечал официант? Даже и не вспомню…

А как быть с вниманием средств массовой информации?

От него никуда не денешься. Сейчас ты их ненавидишь, потому что они вываливают на тебя кучу грязи, а ты слишком устал, чтобы поднимать из-за этого шум. А потом вдруг пресса — словно зеркало, причем весьма правдивое. Как сегодня. Телефон разрывается от звонков, но никто не говорит: «Послушай, Феликс, ты выставил себя на посмешище, вел себя как мандюк!» Нет, они твердят: «Ну ты и крут! Куда сегодня намыливаешься?» Ты узнаешь, что натворил дел, именно из средств массовой информации. Не то чтобы их волновала твоя репутация, просто большую часть времени им невыгодно лизать твою задницу.

Так что же такое слава? Проклятие? Или что-то крутое, как секс?

Крутое, как секс. Нет, все-таки проклятие… Знаешь, это проклятие. Но классное, как секс.

 

Глава 16

Хотите чаю?

Нет, спасибо.

Точно не хотите? А то бы Джек принес, правда, Джек? Он заботится обо мне, защищает меня.

Похоже, вы здесь вполне освоились.

Да. Конечно. Здесь нет того дерьма, через которое мне пришлось пройти. Там, на воле, я был всего лишь Крисом Сьюэллом, потным малым, на которого вы бы в метро даже не взглянули. А в тюрьме я хоть и остался Крисом Сьюэллом, но меня все знают. Важные персоны вроде вас хотят со мной разговаривать. Не каждый может этим похвастаться, так ведь?

Наверное.

Значит, чаю не хотите?

Нет, спасибо, продолжайте.

Думаю, в вашей жизни были длительные отношения с кем-либо?

Были.

Тогда вам известно, что при подобных отношениях чаще всего слышишь и повторяешь — особенно в браке — одну сентенцию или же вариации на ее тему: «Мы будем вместе до конца наших дней».

Ее слышишь в минуты нежности, в знак подтверждения любви. Она то и дело всплывает при ссорах, призванная подчеркнуть, что любые разногласия мимолетны. Она возникает во времена сомнений и неуверенности в себе. Какой бы короткой ни казалась наша жизнь, все же в ней целая вереница дней и часов, которые нужно заполнить, и когда думаешь о том, что будешь делить их с другим человеком, понимаешь, насколько это серьезно.

А вообще-то эти слова — сплошное вранье. Даже если жена не уйдет из-за твоей тяги к спиртному, неприглядная правда состоит в том, что вы все равно не будете вместе до конца ваших дней — если только не погибнете одновременно под колесами автобуса. В лучшем случае будете вместе до конца жизни одного из вас. А это совсем не одно и то же.

Глянцевые журналы посвящают бесчисленное количество страниц исследованию одновременного оргазма, словно это крайняя степень выражения любви. А им бы следовало давать полезные советы для желающих одновременно уйти из жизни — «Скользящие петли для новичков!», «Узнай свою грань передоза!» — ведь только так можно понять, насколько крепка ваша любовь. Брак, великолепный секс, даже единое мнение по поводу фасона штор — все это гроша ломаного не стоит по сравнению с совместным уходом из бренного мира.

Конечно, если есть кто-то, о ком нужно заботиться, подобный вариант не проходит. Как в случае с моим отцом. У него оставался я. Так что, возможно, он просто отложил время своей смерти, ждал, пока я вырасту, счастливо женюсь и сделаю карьеру. И только потом лег и скончался, выполнил свою часть контракта. Как добрый ангел, который исчезает в конце фильма со словами: «Моя работа здесь закончена».

Если это правда, то интересно, что бы отец подумал о моей неуклюжей попытке любить Сэм так же горячо и возвышенно.

Мысли об этом не покидают меня всю дорогу до Лестера.

Мне нужно встретиться с тетушкой Джин и дядей Джеком, а затем мы втроем собираемся поехать на Гроуби-роуд, где я осмотрю имущество отца и отберу вещи, которые хочу оставить себе. Остальные пожитки будут выставлены на аукционе.

При нормальных обстоятельствах Сэм поехала бы со мной для моральной поддержки. Но, видно, сложившиеся обстоятельства нельзя считать нормальными: Сэм меня бросила, и в Лестер мне приходится ехать в одиночестве.

Ее нет уже три дня, и за это время я успел сделать следующее:

1. Ходил по пустой квартире, перебирал вещи Сэм и вспоминал все, что я в ней люблю. Что именно? То, что я могу нюхать ее носки и не замечать, что она их носила. Загадочные баночки, тюбики и коробочки, которыми забита ванная. Ее запах, который с каждым днем становится все слабее. Ее саму…

2. Связался с Люком Рэдли и скрепя сердце предложил ему должность менеджера по рекламе в журнале «Дерзость». Рассердился из-за его чересчур независимого тона, когда он небрежно ответил, что свяжется со мной, если решит принять наше предложение.

3. Разговаривал по телефону с Люком Рэдли, который сообщил, что предложение его устраивает и он приступит к работе со следующего понедельника.

4. Сходил в супермаркет и ощутил мимолетное чувство радости, когда покупал жидкое мыло для рук. Возможно, вы разочаруетесь, не услышав анекдотов на тему «мужчина и домашнее хозяйство», но мне нечего рассказать. Я знаю, как пользоваться стиральной машиной. Сам готовлю. Умею управляться с утюгом. Оплачиваю счета. Кормлю кошку. Принадлежность к мужскому полу не делает из меня неумеху. И то, что Сэм — женщина, вовсе не означает, что она не умеет программировать видеомагнитофон или вставлять компакт-диск. Я тоскую по ней не потому, что не могу отделить светлое белье от темного перед стиркой. Сэм — моя жена, и мне без нее плохо.

5. Отправил сообщение Сэм: «Я тебя люблю и очень скучаю. Прости меня». Ответа не получил.

6. Позвонил Сэм на мобильный. Безрезультатно. Позвонил еще раз на домашний номер из телефонной будки. Она подняла трубку. Я не стал разговаривать, так как узнал все, что мне было нужно.

7. Договорился встретиться с дядей Джеком на вокзале в Лестере.

8. Пил много пива, плакал и смотрел детективные сериалы по телевизору, все подряд, кроме «Молчаливого свидетеля» — там главную героиню зовут Сэм. Да, вот так все плохо.

9. Слегка поругался с Джеффом Кларком из-за «Правил кухни». Он решил, что они написаны в снисходительной манере. Кроме того, пара девиц из отдела обиделись на упоминание о тампонах. А еще Джефф считает, что руководителю команды не пристало кипятиться из-за беспорядка на кухне, это дело уборщиц. Кто-то снял листок с «Правилами» и бросил его в раковину, явно чтобы позлить меня.

10. Поговорил по телефону с Сэм. Жена холодно сказала, что у нее все в порядке и она какое-то время побудет у матери, так как ей нужно время, чтобы все обдумать, и, да, кстати, правда ли, что я собираюсь в воскресенье поехать в Лестер? Так как меня не будет, нельзя ли ей воспользоваться возможностью и взять кое-какие вещи? Наверное, мне не нужно было орать, что, раз уж она придет, то пусть забирает и свою гребаную кошку. И было бы намного лучше, если бы я не был так пьян.

11. Побрызгал своим одеколоном на халат Сэм, так как знал, что она его заберет, и хотел, чтобы запах напоминал ей обо мне.

12. См. пункт 8.

13. Оставил прочувствованное послание для Сэм, в котором обещал исправиться. Убедился, что записка надлежащим образом закапана слезами.

14. Долго не мог решить в магазине, что купить в дорогу — четвертинку водки или несколько банок пива. В конечном итоге остановился на пиве, посчитав, что человек, который пьет в поезде водку, — алкоголик. А человек с банкой пива просто пытается в цивилизованной манере скоротать путь.

Выходя из поезда в Лестере, на какой-то момент чувствую себя Гэри Линекером, известным футболистом, — была когда-то реклама картофельных чипсов, в которой он вот так же приезжал на поезде и брел куда глаза глядят, а все встречные его приветствовали. Меня приветствуют тетушка Джин и дядя Джек, и только тут я понимаю, что они мои единственные близкие родственники. Я изо всех сил пытаюсь скрыть, что уже успел набраться, но даже если они это и замечают, то из вежливости ничего не говорят. Подъезжаем к дому, и родственники оставляют меня возле него, обещая вернуться через пару часов, когда перекусят в недорогом ресторанчике и походят по магазинам.

Последний раз я был здесь во время похорон, однако тогда я смотрел только на людей, заполнивших дом, на их сочувственные лица. А теперь стою у порога, подобно подростку из кровавого фильма «ужасов», и меня так же охватывает смутное чувство страха. Еле сдерживаюсь, чтобы не окликнуть: «Эй! Здесь есть кто-нибудь?»

Конечно, внутри очень холодно — кто же будет протапливать дом мертвеца? — и темно, поэтому я включаю свет в коридоре, отметив, насколько привычным кажется это действие. Затем выуживаю из кармана пиджака банку пива, открываю и стою в дверях до тех пор, пока не выпиваю ее всю.

Дом в точности такой, каким он остался в моих воспоминаниях о детстве. Дальше по коридору, слева, находится гостиная. Там стоят книжные стеллажи, телевизор, видеомагнитофон и диван, которому, наверное, не меньше десяти лет. Если идти прямо, то попадешь в кухню, а рядом лестница, ведущая наверх. Именно туда я направляюсь после того, как опустошаю банку и аккуратно ставлю ее на коврик у двери, чтобы выкинуть позже.

Как ни иронично, именно жизненная философия моего отца, некая этика в духе «кончил дело — гуляй смело», гонит меня по ступенькам. Меньше всего на свете мне хочется рыться в его личных вещах. Честно говоря, трудно представить что-нибудь хуже; если бы не пьяный кураж, я бы сейчас перебирал ложки. Но осмотреть отцовские вещи все равно придется, и лучше, чтобы это сделал именно я. Иначе разбираться в его жизни и смерти придется тетушке Джин и дяде Джеку, а вряд ли ему бы это понравилось. Поэтому я поднимаюсь по ступенькам, которые в свое время называл «холм по дороге в Постельшир», а в голове звучат папины слова: «Берись задело, сынок, и выполни его как следует!»

Я начинаю плакать примерно на полпути, но виню в этом выпитое пиво.

Потребовалось всего десять минут, чтобы найти пистолет. Не то чтобы я его искал: до сегодняшнего дня мне и в голову не приходило, что в доме, где я вырос, спрятано огнестрельное оружие. Однако отец был исключительно методичным человеком, слегка помешанным на чистоте и порядке, он немедленно избавлялся от всякого хлама, и поэтому в комнате не так уж и много личных вещей. Я нахожу лишь три обувные коробки и папку с разными документами.

Папка аккуратно заполнена бумажками, которые неизбежно появляются по ходу жизни: паспорт, счета, руководства по эксплуатации, гарантийные талоны к электроприборам… Все разложено по отдельным карманчикам, а те, в свою очередь, аккуратно подписаны шариковой ручкой.

Одна из коробок битком набита фотографиями, и я откладываю ее в сторону, потому что не могу справиться с воспоминаниями, которые нахлынули на меня мощной волной. Вторая коробка, по-видимому, посвящена моей маме. Я вижу письмо, написанное ее почерком, и вытираю слезы, когда кладу эту коробку поверх первой, с фотографиями. Наберусь ли я когда-нибудь мужества, чтобы на них посмотреть? Уже не первый раз жалею о том, что со мной нет Сэм. Она бы помогла мне собраться с духом и взглянуть на письма и фотографии.

Третья коробка тяжелее. В ней лежит оружие.

Пистолет завернут в промасленное, когда-то белое, кухонное полотенце. Я пялюсь на него и чувствую, как дрожат руки. Об оружии мне известно только то, что необходима лицензия и что владелец должен хранить его под замком в безопасном месте. А не в обувной коробке.

Не знаю, чему больше удивляться, то ли тому, что у отца был пистолет, то ли тому, что он нарушил закон.

С благоговейным страхом я вынимаю оружие, держа его обеими руками, как верховный жрец в фильме про Индиану Джонса. Пистолет тяжелый. Я осторожно взвешиваю его, чувствуя тяжесть, затем кладу перед собой на ковер, чтобы как следует рассмотреть, а сам устраиваюсь поудобнее, скрестив ноги.

Видел ли я до того момента настоящее огнестрельное оружие? Конечно, мне доводилось стрелять из пневматического пистолета по банкам из-под газировки. Но этот пистолет, который будто дремлет, укутанный в полотенце, выглядит совершенно иначе. И даже пахнет по-другому — маслянисто, как написали бы в книге. А еще он примерно в два раза больше воздушек, которые мне попадались в детстве.

Я впервые в жизни близко вижу самый настоящий пистолет, из которого можно убить человека. Смешно, в кино и по телевизору оружие показывают так часто, что оно кажется чем-то обыденным, но когда видишь его в реальной жизни, потрясение неизбежно. Я смеюсь — это почти как встретить в своей комнате кинозвезду.

Я слегка разочарован, когда наконец осторожно разворачиваю полотенце и достаю пушку. Она в полном порядке, хотя и не такая крутая, как мне бы хотелось. Конечно, вряд ли стоило ожидать чего-нибудь вроде суперсовременного навороченного «глока», который не могут обнаружить даже металлоискатели в аэропорту, но эта пушка выглядит просто древней. Подобно моему отцу, она принадлежит к другой эпохе. Я видел похожее оружие в фильмах, действие которых происходит где-нибудь в пустыне во время Второй мировой войны. На его рукояти петля, куда можно продеть ремень — если я правильно помню — и повесить оружие на шею, как бинокль.

Тем не менее пушка явно в рабочем состоянии. Очевидно, что за ней тщательно ухаживали — промасленная тряпка тому свидетельство. Вдобавок оружие хорошо вычищено. Не то чтобы я ожидал, что на нем будут пятна крови или что-то в этом роде, и все же казалось, что годы обязательно должны были оставить на нем следы, хотя бы в виде ржавчины. Но нет, об оружии кто-то заботился регулярно и с любовью.

Мой отец.

Я держу его, обхватив рукоять, словно собираюсь выстрелить в порыве ярости, однако убираю палец подальше от курка. Затем поворачиваю, чтобы найти предохранитель, и обнаруживаю, что правша может управляться с ним при помощи большого пальца. Пусть у меня и нет опыта тесного общения с оружием, сейчас я даже горжусь временем, проведенным перед телевизором. Оно кое-чему научило. Это один из револьверов, у которых нужно «переломить» раму для того, чтобы засунуть патроны в барабан; наверняка где-то спереди есть защелка, и если я потяну за нее — револьвер откроется. Скорее всего он не заряжен — сквозь отверстия виден свет, однако рисковать ни к чему, поэтому я аккуратно заворачиваю оружие в полотенце, потом укладываю сверток в коробку и накрываю ее крышкой. Возвращаюсь к двум первым коробкам и вскоре нахожу то, что искал, — коробочку патронов в старом бумажном пакете; она выглядит совершенно так же, как в фильмах, и прячется на дне коробки из-под обуви. Я чувствую себя профессионалом, когда вначале рассматриваю патроны — на вид вполне пригодные к употреблению, а потом осторожно кладу туда, откуда взял.

Револьвер. Патроны. Мой отец.

Конечно, если бы сейчас со мной была Сэм, она бы сумела объяснить, зачем отец хранил оружие и патроны. Наверное, как сувенир, сказала бы она. Как редкую и ценную вещь. Она бы отогнала мысли, которые одолевают меня, мысли о маме и о том человеке, который ее сбил. Сэм обняла бы меня и убедила, что все будет хорошо. Но ее здесь нет, и потому подозрения только усиливаются.

Затем я обыскиваю весь дом на случай, если там затаились еще сюрпризы. Заглядываю под матрасы, шкафы, выдвигаю ящики. Поднимаю ковер и пытаюсь найти тайник под половицами, заглядываю в чулан и даже простукиваю стены, прислушиваясь к звуку. Ничего. Тогда я беру три обувные коробки, запихиваю их в пластиковый пакет, а потом, не глядя, хватаю книги, музыкальные записи и семейные фотоальбомы и стаскиваю их к входной двери, чтобы отправить позднее. Делаю это больше для вида. Напоследок заглядываю в свою бывшую спальню. Не знаю почему, но отец ее перекрасил после того, как я уехал. Не назло, а просто так. Все же я вхожу в комнату и несколько минут смотрю в окно на задний дворик размышляя, когда же он отнес детскую горку на свалку.

— Все собрал, сынок?

Мы с дядей и тетей стоим у передней двери дома. У меня в руках пакет с тремя коробками, в одной из которых лежит нелегальное оружие, а в другой — патроны к нему.

По идее, я должен был спросить: «Дядя Джек, а вы знаете, что у папы был револьвер?»

На что он ответил бы: «Да ну, неужели он хранил это старье? Господи, эту дрянь ему подарил… Должно быть, ему сто лет. Лучше его сдай…»

Но я молчу, так как чувствую — честно говоря, тревожное чувство, — что дядя Джек знает об оружии ровно столько, сколько и я два часа назад. И что мои подозрения оправданны —  револьвер вовсе не сувенир и не семейная реликвия, и отец так тщательно поддерживал его в рабочем состоянии вовсе не из любви к порядку. Существовало две причины, по которым он мог хранить оружие. Ему не понадобилась пуля, чтобы умереть, значит, оставалась одна.

Поэтому я ограничиваюсь вежливым вопросом:

— Хорошо пообедали?

— Да, спасибо, — говорит тетушка Джин, — мы нашли ресторанчик «Харвестер». По-моему, там раньше была старая гостиница «Берни».

— Они что, ее перекупили? — произносит Джек, и какое-то время мы морщим лбы, пытаясь воссоздать в памяти коммерческие метания ресторанного бизнеса.

Безуспешно. Джек показывает на сложенную наспех кучу вещей сзади меня и спрашивает:

— Так ты только это забираешь, да?

— Да. Больше ничего. А это заберу прямо сейчас, — я поднимаю пакет с оружием внутри, — несколько фотографий и всякая мелочь. Кое-что из маминых вещей…

Они удивлены.

— Может, мы отправим тебе это со всем остальным?

— Нет, я возьму пакет прямо сейчас, если можно. Сэм наверняка захочет посмотреть некоторые фото.

— А как она? Все в порядке? — спрашивает тетушка Джин. Ее лицо озаряется улыбкой. Им с Джеком нравится Сэм. Конечно, нравится. Сэм все любят.

— Замечательно, — лгу я. — Поехала к матери на выходные.

— Ясно, — они обмениваются понимающими взглядами, — а то мы никак не могли понять, что случилось.

— Да, она сейчас у матери.

Повисает пауза. Я пытаюсь сообразить, что бы такое сказать; все, что приходит на ум, кажется глупым. В конце концов Джек приходит на выручку:

— Не слишком много после него осталось.

— Точно, — отвечаю я.

— Пора трогаться, сынок.

Они высаживают меня у вокзала минут за двадцать до отправления поезда, так что у меня еще есть время пропустить стаканчик. Я жду, пока их машина скроется из виду, и направляюсь в близлежащий паб. Из-за того, что заведение находится рядом с вокзалом, здесь полно жуликоватых типов. При нормальных обстоятельствах я бы, наверное, в него бы и носа не сунул, прошел бы лишние несколько сотен ярдов до другого. Но обстоятельства нельзя назвать нормальными. Думаю, вы понимаете почему.

 

Глава 17

Слово «эротомания» не относилось к разряду общеизвестных до тех пор, пока не убили Феликса Картера. Зато после смерти певца — или, точнее, после суда над его убийцей Кристофером Сьюэллом — оно стало концепцией, которая проникла в общественное сознание во многом тем же путем, как до нее понятия «человеческий вариант коровьего бешенства», «киберсекс», «синдром эмоционального выгорания» и «хулиганство в воздухе», — ее предложили средства массовой информации.

Несколько лет назад те же самые средства массовой информации познакомили мир с концепцией преследования знаменитостей — преступления, на несколько веков опередившего популяризацию собственного названия и состоящего из систематического досаждения жертве и вмешательства в ее личную жизнь. Поначалу преследование было правонарушением, более известным как домогательство. Однако в девяностых годах оно обрело статус феномена, в основном из-за ряда случаев преследования знаменитостей из категории самых именитых.

В 1989 году в западном Голливуде поклонник убил американскую актрису Ребекку Шеффер; певице и актрисе Бьорк ненормальный фанат, который позже совершил самоубийство, прислал взрывное устройство; в 1999 году телеведущая Джил Дандо была застрелена на пороге собственного дома в тихом районе Лондона преследователем-фанатиком Барри Джорджем.

И это только самые сенсационные случаи. Преследованию со стороны поклонников подверглись многие из тех, кто находился на виду у публики, даже появилась шутка, что наличие поклонника-фаната служит мерой твоей популярности. Одновременно слово «преследователь» стало использоваться для обозначения фанатичных поклонников, оно объясняло состояние повышенной тревожности, которое сопутствует по-настоящему одержимым. Преданные поклонники престали быть краеугольным камнем популярности известного человека. Они стали преследователями, объектами страха, презрения и, в немалой степени, насмешек.

Законы об уважении к суду не давали возможность средствам массовой информации в открытую назвать Кристофера Сьюэлл а преследователем до признания его виновным и вынесения приговора, поэтому феномен преследования знаменитостей не обсуждался — по крайней мере относительно случая Кристофера Сьюэлла и Феликса Картера. Когда Кристофер начал отбывать пожизненное заключение за убийство, информационные шлюзы должны были открыться.

Только на самом деле этого не произошло. Шлюзы остались закрытыми.

С той самой минуты, как полиция предъявила ему обвинение седьмого ноября, в среду, Сьюэлл отказался от адвоката, заявив полиции о своем намерении признать себя виновным. Психологическая экспертиза сочла его здоровым, и он предстал перед судом магистратов за совершенное преступление, как и обещал, без защитника. Многие комментаторы обратили внимание на то, что Кристофер, казалось, получал удовольствие от своего недолгого пребывания в суде, от путешествия туда и обратно, ему нравилось, что его сопровождают полицейские и охраняют от репортеров и публики.

В зале для судебных заседаний Сьюэлл оказался перед тремя судьями-магистратами, привыкшими иметь дело с мелкими, не столь громкими делами и потому чрезвычайно взволнованными и ошеломленными всеобщим вниманием. Он назвал свое имя и адрес, произнес «виновен», когда ему предоставили слово для защиты, и на этом первый этап рассмотрения дела закончился. Магистраты распорядились о назначении даты уголовного суда присяжных.

Появление Сьюэлла в уголовном суде сразу же после Нового года оказалось почти таким же формальным.

Кристофер настаивал на том, чтобы его признали виновным, по-прежнему отказывался от адвоката, не просил о смягчении наказания и не желал себя защищать. Присяжным, которые с нетерпением ожидали дня, когда будет рассматриваться это дело, не пришлось даже удаляться для обсуждения.

Таким образом, процесс, обещавший стать одним из самых громких уголовных дел современности, длился ровно столько времени, сколько понадобилось судье, чтобы вынести приговор. Кристофер Сьюэлл прямо со скамьи подсудимых отправился отбывать пожизненное заключение. Было бы некоторым преувеличением сказать, что его это очень радовало, однако, похоже, и расстраивался он не сильно. Скорее всего осужденный выглядел довольным, смирившимся как со своей судьбой, так и со вниманием публики. Звездная игра давалась ему легко.

Тем временем — собственно говоря, с того самого момента, как Сьюэлла арестовали, — пресса начала рыть носом землю. Закон об уважении к суду мог удержать газеты от публикации материалов, способных нарушить объективность судебного процесса, однако не мог запретить их поиск. Когда же дело доходит до раскапывания информации, британская пресса не знает себе равных.

Но даже ей почти ничего не удалось найти.

Журналисты разыскивали и расспрашивали знакомых и друзей Кристофера Сьюэлла. Очень скоро выяснилось, что у него было мало знакомых, а друзей — еще меньше, точнее, никого, кто бы в этом признался. Те же сведения, которые прессе все же удалось получить, почти ничего не сообщали о Кристофере Сьюэлле — оказалось, что он был совершенно ничем не примечателен. И если журналисты надеялись найти в его прошлом нечто, что помогло бы понять причины его странного поведения, то им не повезло. Все говорили о нем как о «слегка странном» человеке, но, конечно, в войне за увеличение тиражей такая характеристика не шла ни в какое сравнение с эпитетами «чокнутый», «сексуально одержимый» или «потенциальный убийца».

Хотя Сьюэлл и был в некотором роде аутсайдером (в том смысле, что мало с кем общался), он не носил куртки военного образца, не обладал обширной коллекцией порнографии (всего лишь видео «Сэнди и студенты»), не читал запоем кровавые романы Свена Хассела о Второй мировой войне и не испытывал нездорового интереса к смерти. Его поведение не вызывало у людей — особенно у женщин — страха, он не играл часами в «Квэйк-3», и у него не было привычки загружать из Интернета точные инструкции, как изготовить бомбу или незаконно проникнуть в компьютерную систему Белого дома.

Естественно, журналисты быстро вышли на след его жены — Саманты.

Она пыталась исчезнуть. Стремясь укрыться от внимания недремлющего ока британской прессы, Саманта сняла домик в Бедфорде. Но для таких опытных ищеек, как британские бульварные газеты, найти ее было плевым делом. Однако разговорить женщину оказалось гораздо труднее, чем найти. Оставаясь равнодушной к все увеличивающимся суммам, которые предлагали ей журналисты, она хранила — и продолжала хранить — молчание.

Конечно же, отсутствие животрепещущих подробностей судебного процесса вкупе с недостатком откровенных интервью означало, что средствам массовой информации придется сделать то, что они делали всегда, когда не хватало жареных фактов, — проанализировать имеющиеся в наличии. Журналисты призвали на помощь специалистов и попросили их прокомментировать тему преследования знаменитостей. В связи с тем, что общественность уже приняла эту концепцию как социальный феномен, эксперты могли рассуждать о ней, используя научную терминологию для описания ее составляющих: эротомания, обсессивное галлюцинаторно-бредовое поведение и т. д.

В статье в журнале «Спектейтор» доктор Д. Б. Хокинс писал:

Из того немногого, что нам известно о Кристофере Сьюэлле, мы тем не менее можем создать портрет человека, имеющего явную проблему с отсутствием признания своего авторитета, отдалившегося от общества индивидуума, который считал — а возможно, и до сих пор считает, — что социальные структуры, нас объединяющие, отторгли его как личность…

Сфокусировавшись на знаменитости, человеке, с которым Сьюэлл явно ощущал близость, он, вероятно, нашел понятный объект для своего гнева и разочарования. Чувства, до поры до времени остававшиеся скрытыми, внезапно вырвались наружу…

Называя Сьюэлла преследователем, мы повинны в том, что слишком легко и быстро причисляем его к этой категории без должных на то оснований. Обсессивный синдром у людей, преследующих знаменитостей, обычно развивается в течение трех лет, первоначально в рамках закона, до тех пор, пока одержимость в тандеме с нарастающим ощущением фрустрации из-за невозможности проникнуть в мир своей жертвы не достигает некоей кульминации, точки, на которой возможно совершение противоправного деяния. Насколько мы знаем, в случае с Кристофером Сьюэллом и Феликсом Картером период развития, по-видимому, необычайно ускорился, так как навязчивая идея относительно певца возникла у Сьюэлла всего лишь за две недели до «совершения противоправного деяния», а именно — убийства. Таким образом, данный случай вряд ли можно классифицировать как классический пример преследования знаменитостей; скорее его следует отнести либо к психологической аномалии, либо считать убийцу не преследователем, одержимым навязчивой идеей, а обозленным человеком, ищущим возможность излить свою ярость.

Меж тем в газете «Таймс» писательница Лорна Куртис призывала к дискуссии, заявляя:

Если мы согласимся с тем, что преследование знаменитостей — эротомания, обсессивное поведение, как бы мы ни называли это явление, — ничто иное, как проявление любви в столь необычной форме, тогда наверняка знаменитостям придется признать, что с их стороны была некоторая доля провокации. Если все их существование направлено на то, чтобы добиться беззаветной, преданной любви публики (хотя нет, не добиться любви, а вымолить ее), то. наверное, неблагодарно жаловаться, когда подобная стратегия приводит к успеху? С каким удивлением, должно быть, они узнают, что обожающие их поклонники — не автоматические устройства для выражения восхищения, способные регулировать его степень по мере необходимости, и что среди них может затесаться некто, лелеющий замыслы об убийстве. Но почему бы и нет? В конце концов, раз уж вы создали гиперареальный мир любви и экзальтированных эмоций и населили его, то не жалуйтесь, когда ваша публика реагирует соответственно. Перефразируя выражение Дениса Хоппера из фильма «Синий бархат»: «Что есть любовное письмо, как не пуля, выпущенная из пистолета?»

Вся страна просто одержима концепцией преследования знаменитостей. Но правильно ли мы ее трактуем? Почему, например, мы слепо принимаем на веру, что преследователи обожают выбранную жертву? Да потому, что предположить обратное означает потрясти все основы, на которых базируется культура поклонения знаменитостям. Преследователи, может, и олицетворяют собой темную сторону всенародной любви, однако все же они по сути своей — поклонники. Эгоцентричным знаменитостям гораздо легче считать, что мужчина — заметьте, почти никогда женщина,-который причиняет им неудобства, просто человек, чья любовь приняла извращенную форму, а не тот, кто смертельно их ненавидит. Боже упаси! 1/1 все-таки, может быть, преследование знаменитостей — это не любовь, в которую нам так легко поверить, а исключительно выражение яркой и неприкрытой неприязни? Вот это был бы сюрприз! 

 

Глава 18

Войдя в квартиру, я первым делом замечаю, что в ней очень холодно. И кошка, против обыкновения, не выбегает навстречу и не трется о мои ноги с требовательным мяуканьем, мешая пройти.

Хорошо, думаю я. Эта пушистая тварь исчезла. О, вы шокированы…

Неужели вы на самом деле так ее ненавидите?

Вообще-то нет. Я просто описываю свои чувства. К этому моменту я уже довольно поддатый и думаю: «Хорошо. Сэм поймала меня на слове и забрала кошку». Но когда прохожу в спальню, я вижу, что она взяла намного больше.

Исчез фен, и то место на ковре, где он лежал, кажется обездоленным. Также исчезли сотни загадочных тюбиков, баночек и флакончиков, напоминавших мне о ней. Там, где они раньше теснились, теперь пустой подоконник, который не мешало бы покрасить.

Опустела не только спальня. Ванная, которая еще сегодня утром буквально прогибалась под тяжестью кондиционеров для волос, масок для лица, масел от «Боди шоп», крошечных подарочных флакончиков геля для душа от «Бутс» — все аккуратно выставлено вдоль краев, — сейчас выглядит голой. Твою мать, Сэм даже зеркало прихватила! Она также забрала маленькое зеркальце, которым я пользовался во время бритья, так что теперь и посмотреться не во что…

Когда я возвращаюсь в спальню, то замечаю гулкую пустоту шкафа еще до того, как заглядываю туда. Как я и думал, там осталась только моя одежда, которая занимает едва ли треть всего пространства. Пусть это кажется несерьезным, но я раздвигаю вешалки по всей перекладине, и они висят, позвякивая, наслаждаясь обретенной свободой. Ящики тоже пусты. Исчезли все ее трусики, носки, топы, шарфики, и я ловлю себя на мысли, что мне так хочется их потрогать и понюхать. Не думал, что дойду до такого, однако вот вам доказательство.

На кухне обнаруживаю источник холода. Сэм оставила окно открытым, и я почти слышу, как она ворчит: «Хм-м… квартира жутко воняет, надо бы проветрить…» Она сделала это специально, словно говоря: «Не распускайся только потому, что меня нет». Со стуком захлопываю окно и закуриваю. Все ясно.

Я мог бы объяснить свои слезы тем, что хватил лишку, но на самом деле мне сегодня многое пришлось пережить. Как случилось, что человек, который был мне так близок, который брал мою любовь и дарил мне свою, кто обещал быть со мной во здравии и в болезни, в богатстве, в бедности и тому подобное, оказался настолько безжалостным?

Если бы у меня были друзья, такие, с которыми можно пойти и выпить, то они сказали бы: «Все женщины одинаковы». И были бы правы. Даже Сэм, которую я не перестану любить до своего смертного часа. Даже она.

Она оставила записку, и я тщательно изучаю ее в поисках хоть малейших признаков сожаления, сострадания или желания помириться. Перед тем, как прочитать, подношу ее к свету и тщательно осматриваю, надеясь найти предательские следы слез. Но даже если она и плакала, когда писала это послание (что вряд ли, думаю я, вспоминая новую, неподдающуюся эмоциям Сэм), на бумаге нет ни единого тому свидетельства.

Письмо гласит:

Крис!

Твое послание было очень милым, но, боюсь, оно ничего не меняет. Пожалуйста, постарайся наладить свою жизнь.

Сэм.

P. S. Прошу тебя, больше мне не звони. А что значит твоя выходка с одеколоном? Я думала, ты выше подобных банальностей.

Я читаю записку еще раз — вслух, делая ударения на разных словах. Затем читаю ее голосом Сэм. Читаю медленно, затем очень быстро.

Но сколько бы я ни читал письмо, ничего в нем не меняется. Напротив, с каждым разом оно становится все непреклоннее. Только слово «милый» выражает хоть какое-нибудь чувство. То, что там нет ни «целую», ни «с любовью, Сэм», ни даже «дорогой Крис», говорит гораздо красноречивее, чем само письмо. И, полагаю, мне придется с этим смириться.

Чтобы ускорить процесс, несмотря на то, что я уже в стельку пьян (а может, именно поэтому), решаю еще раз воспользоваться предложением магазина и приобрести восемь банок «Стеллы Артуа» за шесть фунтов.

В магазине я допускаю небольшую оплошность. Как ни смешно, я совершаю ее, когда тщетно пытаюсь завязать хорошие отношения с персоналом.

— Нельзя ли мне получить то, что указано в объявлении? — спрашиваю я, водружая две упаковки пива, по четыре банки в каждой, на прилавок.

Женщина, которая за ним стоит, тревожно смотрит на меня и отводит взгляд.

— Простите? — выдавливает она, причем в ее исполнении это не звучит ни вопросом, ни извинением.

— Кредит, — весело говорю я и показываю на написанное от руки объявление за ее спиной, которое гласит: «В кредит не отпускаем». С таким же успехом я мог бы показать на другое, предупреждающее: «Пожалуйста, проверяйте сдачу, не отходя от кассы, позже претензии не принимаются» или на то, где написано: «Не больше двух школьников одновременно».

— Простите, — повторяет женщина; с таким выражением лица лавочники из американских фильмов необдуманно лезут под прилавок за спрятанным ружьем.

— Ничего, я просто пошутил. Ваше объявление…

До кассирши наконец доходит.

— А, кредит. — Она улыбается слегка неуверенно, и мне этого достаточно, чтобы осознать: продавщица либо не понимает моей шутки, либо не считает ее смешной. — Простите, — повторяет она в третий раз. — Шесть фунтов.

Я протягиваю ей шесть фунтов и удаляюсь, чувствуя себя на редкость глупо.

Дома я убираю семь банок пива в холодильник — на самое видное место, — а одну ставлю на столик в гостиной, рядом с ней пристраиваю сигареты и зажигалку. Затем иду в комнату для гостей и беру коробку с надписью «Дэнни Бейкер о футболе в шутку и всерьез», в которой на самом деле лежит порнуха «Сэнди и студенты». Впрочем, сегодня у меня не то настроение, лучше взять «Звездные войны» как дань памяти отцу.

Недосмотрев фильм, засыпаю. Приятный способ провести воскресный вечер.

За исключением того, что в реальности все не так.

Мне хотелось чего-то цивильного, правильного, чего-то похожего на возврат к нормальной жизни. Увы, у меня есть только я сам. И как бы я ни старался, понятия «цивильный» и «правильный» ко мне сейчас не относятся. Поэтому происходит следующее.

После шести банок я вспоминаю, что поставил кипятить воду, которая сейчас уже полностью выкипела, поэтому ставлю еще воды и решаю сварить кукурузу. Я кладу початки прямо в кастрюлю и думаю: «Какого черта? Какая, на хрен, разница, в чем их готовить?» Чтобы не забыть про кукурузу, я устанавливаю время на таймере от микроволновки.

После восьми банок пива я решаю быстренько «посмотреть» фильм про Сэнди и студентов, а затем отправляюсь в магазин, чтобы купить еще пива.

После девятой я решаю позвонить Сэм. Не могу воспроизвести все подробности этого разговора, но помню, что кричал в телефон: «Я не пьян!» Конечно, на самом деле я надрался в дымину, и у Сэм есть все основания, чтобы бросить трубку. Какое-то время я непрерывно звоню жене на мобильный, пытаюсь достать ее через голосовую почту и либо набираю номер, либо выкрикиваю оскорбления в ее адрес. Наверное, в один из таких моментов микроволновка просигналила о том, что кукуруза готова.

На десятой банке открываю окно на кухне и безуспешно пытаюсь избавиться от вони, издаваемой сожженной кукурузой. Мерзкий запах уже заполнил всю квартиру. Я выкидываю обуглившиеся початки вместе с почерневшей кастрюлей в пакет для мусора.

После одиннадцати банок я сижу на диване рядом с кофейным столиком, на котором стоит обувная коробка из дома отца, и осматриваю оружие. Приставляю дуло к голове как Роберт де Ниро в фильме «Охотник на оленей».

После одиннадцати с половиной банок решаю, что пора спать, и отправляюсь по коридору в спальню. Спальни достигаю благополучно, а вот сил, чтобы раздеться, не хватает. Падаю лицом вниз на кровать и отрубаюсь.

Просыпаюсь ровно в пятнадцать минут восьмого утра в понедельник.

Я знаю, который час, потому что об этом мне сообщает резкий сигнал нашего будильника. Он безжалостно вытряхивает меня из забытья, но чувствую я себя на удивление хорошо, вот только одолевает приступ мучительного кашля, хотя, с другой стороны, кашель помогает мне окончательно очухаться.

Какое-то мгновение — будильник еще сигналит — лежу и удивляюсь тому, что рядом на подушке нет головы Сэм. Поначалу я думаю, что она ушла по делам. Затем вспоминаю все и тянусь выключить будильник, который теперь не «наш», а только «мой».

Одеваюсь и бреду через гостиную, втягивая носом густой, тяжелый запах горелого. Никак не могу понять, почему в квартире стоит такая ужасная вонь.

Вдруг меня словно обухом по голове ударяет — я вспоминаю кукурузу, и это лишь первое из целой вереницы мучительных воспоминаний, которые одно за другим проносятся в моем мозге: звонок Сэм, послания по голосовой почте…

За окном сигналит машина.

Совершенно очевидно, что ночью я по крайней мере еще раз ходил в магазин. Банки «Стеллы Артуа» на полу, на камине, на музыкальном центре, практически везде, только на кофейном столике их нет.

Машина снова сигналит, и из соседней квартиры доносится плач ребенка.

Кофейный столик девственно чист. Там лежит только одна вещь, и я смотрю на нее, стоя посредине гостиной и чувствуя, как тревога исподволь начинает грызть меня изнутри.

На кофейном столике покоится револьвер.

Я теперь вспоминаю, как прошлой ночью рассматривал его и приставлял к виску.

Машина гудит в третий раз.

Смотрю на оружие и жалею, что не могу вышибить к чертовой матери мозги этого ублюдка-водителя.

Делаю глубокий вдох и отгоняю мысли об убийстве подальше, потом заворачиваю пистолет в кухонное полотенце и запихиваю в шкаф — мало ли кто зайдет. Затем принимаю ванну, представляя, что вода оживляет все мои органы, и пытаюсь исключительно усилием воли заставить себя прийти в состояние, пригодное для появления на работе. Бреюсь, используя в качестве зеркала компакт-диск Мэрайи Кэрри, принадлежащий бывшей жене (что делать, Сэм, ты ведь забрала зеркало…).

Заглатываю две чесночные капсулы, запиваю их обжигающим кофе и три раза рыгаю.

Тщательно глажу белую рубашку и даже прохожусь щеткой по туфлям, чтобы они блестели. Аккуратный внешний вид может скрыть множество других недостатков, думаю я, пока повязываю галстук и приглаживаю пальцами брови, а ладонями — волосы. Просто элегантный джентльмен, который слегка перебрал вчера за карри, только и всего. Этим объясняется и запах изо рта, и капельки пота, которые постоянно выступают у меня на верхней губе. Для страховки я обливаюсь одеколоном и даже повторяю: «Черт, разлил эту хрень» — готовлюсь отвечать на неизбежную реплику: «Твою мать, Крис, от тебя несет, как из будуара шлюхи». Лучше прослыть неумехой в обращении с флакончиком одеколона, чем алкашом.

И наконец закапываю в глаза специальные капли — еще один полезный совет для любителей поддать. Конечно, капли не решают полностью проблему глаз, которые сейчас похожи на пресловутые протаянные струей мочи дырки в снегу, но по крайней мере слегка ее маскируют. Можно будет сказать, что у меня легкий конъюнктивит.

Все это время я стараюсь дышать ровно и глубоко, стараюсь не обращать внимания ни на состояние гостиной, ни на собственные эмоции, которые переполняют меня, грозя вырваться наружу. А этого нельзя допустить.

Полагаю, что мне почти все удается. Когда я готов к выходу из дома, то уверен, что мои усилия не пошли прахом. Конечно, вряд ли меня можно назвать свежей маргариткой, однако выгляжу я вполне пристойно. Пусть какие-то изъяны и имеются, но они незаметны, как обычно.

 

Глава 19

Вскоре после того, как Криса Сьюэлла приговорили к пожизненному заключению в тюрьме «Ларксмер» в графстве Лестершир, начальник этой тюрьмы вызвал к себе надзирателя Джека Баркера.

Когда Джек явился, начальник сидел за столом и разговаривал с другим человеком, который восседал рядом. Они оба пили чай, но совсем не так, как Джек и его коллеги, — не из больших кружек, шумно втягивая напиток и удовлетворенно вздыхая после каждого глотка. Они пили из чашек, держа их перед собой на блюдцах. Это было не просто чаепитие, а настоящий ритуал.

Другим человеком был никто иной, как доктор Джошуа Оукли, тюремный психиатр. Доктор Оукли носил жилетки, его часто видели спешащим по коридорам тюрьмы с большими папками в руках и глубоко погруженным в собственные мысли. Прежде Джек с ним почти не общался; легкий кивок в сторону Оукли как нельзя лучше характеризовал степень их знакомства. Тем не менее доктор одарил его в ответ широкой приветливой улыбкой. Они с начальником собирались просить Джека Об одном одолжении, и без доброжелательных улыбок было никак не обойтись.

— Джек, — произнес начальник, ласково улыбаясь вошедшему надзирателю, — присаживайтесь.

Джек уже успел сесть.

— Спасибо, сэр, — ответил он, жалея, что не подождал приглашения.

Начальник тюрьмы не обратил внимания на его оплошность.

— Хотите чаю, Джек? — предложил он любезно.

Джеку прежде не доводилось видеть шефа столь дружелюбным. От сложившейся ситуации ему стало еще больше не по себе. Двое мужчин явно обсуждали что-то за чаем и теперь обращались к Джеку с радушными и приветливыми улыбками, которые на их лицах выглядели довольно фальшиво. Джеку подумалось, что эта парочка похожа на двух престарелых, но весьма кровожадных хозяек меблированных комнат, которые прячут тела убитых постояльцев под половицами своего пансиона где-нибудь в Скарборо.

— Нет, спасибо. — Джек чувствовал себя не в своей тарелке и к тому же не был уверен, что готов перейти от простого питья чая к светскому ритуалу.

— Ну что ж, хорошо. Полагаю, вы знакомы с доктором Джошем, не так ли? — осведомился начальник, кивнув на сидящего рядом осанистого доктора Оукли, у которого к нижней губе прилипла крошка печенья.

Доктору Оукли не нравилось, когда о нем говорили «доктор Джош», он считал, что это подрывает его интеллектуальный авторитет, который он всяческим образом поддерживал. Надо, чтобы Джек и ему подобные видели, как психиатр спешит по коридорам, глубоко задумавшись и не обращая ни на что внимания; именно такое впечатление он и хотел произвести.

Может, доктор действительно размышлял о чем-то, но уж точно не о серьезных психологических проблемах. На самом деле его больше занимала мысль, как снискать известность в мире психологии и за его пределами. Такую известность, чтобы ему больше не приходилось торопливо шагать по коридорам тюрьмы «Ларксмер» в ярком жилете. Оукли грезились коридоры Би-би-си: вот он бороздит их торопливой рысью в еще более ярком и дорогом жилете…

Его вдохновлял пример Пола Бриттона , который тоже начинал в Лестершире и прославился благодаря своим книгам и выступлениям на телевидении. Доктор Оукли тоже планировал писать книги и выступать на телевидении — авторитетно и назидательно. Кто знает, вдруг его страсть к ярким жилетам привлечет внимание продюсера какого-нибудь утреннего телешоу? Может быть, он, доктор Оукли, станет постоянным психологом на канале утреннего телевидения Джи-эм-ти-ви и будет помогать людям решать проблемы, совсем как в американском сериале о психоаналитике «Фрезье», а может, его попросят давать психологическую оценку сплетням о знаменитостях — эти сюжеты можно будет назвать «Комментарий психолога».

Конечно, придется привыкнуть к тому, что его будут звать доктор Джош. Джи-эм-ти-ви наверняка будет настаивать на этом имени, более приемлемом и дружеском для зрительской аудитории. Доктор Джош и его жилеты — «комментарий психолога». Да, в таком случае Оукли был бы совсем не против подрыва собственного интеллектуального авторитета.

Всему свое время.

А сейчас под самым носом у доктора Джоша имелся пациент, которого вся страна хотела бы увидеть на кушетке психоаналитика, — Кристофер Сьюэлл.

Если бы Кристофер Сьюэлл добровольно согласился подвергнуть себя исследованиям, то доктор Джош не сидел бы в кабинете начальника тюрьмы, приветливо улыбаясь обрюзгшему суетливому надзирателю по имени Джек. Нашел бы место получше!..

Но Сьюэлл упрямо сопротивлялся любым попыткам сближения, отказывался говорить о своем душевном состоянии или об убийстве. Это безумно раздражало доктора Джоша. Громкое дело, психологическое исследование, документальные съемки и звонок от людей с утреннего телеканала Джи-эм-ти-ви… Так близко и тем не менее так далеко!

К счастью, у Оукли был союзник в лице начальника тюрьмы. Не важно, по каким причинам — на самом деле практически по тем же самым — он тоже хотел расколоть этот орешек, Кристофера Сьюэлла. Честно говоря, им с доктором Джошем не терпелось покинуть тюрьму не меньше, чем любому из заключенных.

Теперь же, когда начальник наклонился вперед, чтобы обратиться к Джеку, выражение его лица из радушного и приветливого стало серьезным и заговорщическим. Несомненно, такое выражение шло шефу куда больше.

— Джек, — сказал он, — мы с доктором хотим с тобой кое-что обсудить.

— Сэр? — ответил Джек, думая, что это касается Криса. Наверняка Криса.

— Это касается Сьюэлла, — произнес начальник тюрьмы. — Полагаю, вы с Крисом очень близки? Верно?

— Верно, сэр.

Доктор и начальник тюрьмы обменялись взглядами; в тот миг каждый из них считал, что хитростью и коварством не уступает самому Макиавелли.

По другую сторону стола Джек, припертый к стенке пристальными взглядами, приготовился к неизбежному.

Действительно, он до некоторой степени привязался к Кристоферу Сьюэллу, став его неофициальным опекуном. До сих пор никто не был против, но теперь, похоже, все изменится. Наверняка начальник тюрьмы хочет устроить ему головомойку за то, что он занимается только знаменитым заключенным и забросил свои остальные обязанности. В оправдание Джек мог бы возразить (кстати, справедливо), что это вовсе не так. Хотя он на самом деле уделял слишком много внимания Кристоферу Сьюэллу. Да, ваша честь, что правда, то правда.

Однако ожидаемой взбучки не последовало. Вместо этого начальник тюрьмы просто улыбнулся и сказал:

— Хорошо, хорошо… Послушайте, Джек, как вы знаете, Сьюэлл наотрез отказывается говорить о себе или своем преступлении. Наша психологическая информация об этом человеке, — тут он кивнул доктору Джошу, который глубокомысленно наклонил голову в ответ, — основывается только на наблюдениях. Вы понимаете меня, Джек?

Джек полагал, что да, хотя не был уверен. Он кивнул.

— Нам бы хотелось изменить существующую ситуацию, — продолжил начальник тюрьмы. — Мы считаем, что, как для самого Сьюэлла, так и для других заключенных, будет полезно, если мы составим подробный психологический портрет этого человека. Вы понимаете меня. Джек?

Джек полагал, что да, хотя не был уверен. Он снова кивнул. Ему хотелось, чтобы начальник прекратил спрашивать, понимает он его или нет.

— Несомненно, доктор Джош, — тут начальник тюрьмы вновь обменялся кивками с психологом, — лучше всех сумеет создать подобный портрет. Тем не менее для начала ему нужен, так сказать, ключик к Сьюэллу. Чтобы заставить его разговориться, придется задействовать определенные рычаги. И вот тут-то потребуется ваша помощь.

Внезапно до Джека дошло, к чему клонит начальник тюрьмы.

— Сэр, — сказал он, — думаю, что понимаю вас. Но дело в том, что у нас с Крисом… со Сьюэллом отношения хорошие только до определенной степени. Вряд ли он будет со мной откровенничать.

Надзиратель почувствовал, что краснеет, будто бы ляпнул какую-то глупость.

— Именно, — произнес начальник тюрьмы. — Мы пришли к аналогичному выводу. И поэтому у нас есть один… м-м… план.

Тут в разговор вступил доктор Джош. Он наклонился вперед и обратился к Джеку:

— Наш друг Сьюэлл намекнул через своего адвоката, что хотел бы дать интервью журналисту. Всего одно. И мы собираемся предоставить ему такую возможность.

— А разве это не запрещено правилами тюрьмы, сэр? — спросил Джек и снова зарделся.

Начальник и доктор Джош обменялись еще одним взглядом.

— Это… м-м… не совсем законно, — грустно молвил начальник тюрьмы.

— Однако в данном случае совершенно оправданно, — добавил доктор, — тем результатом, который мы надеемся получить.

— Видите ли, Джек, — опять подключился шеф, — если Сьюэлл согласится беседовать с журналистом, значит, он будет говорить и с нами, таким образом дав необходимые инструменты для того, чтобы его удалось расколоть. Вы понимаете, о чем я, Джек?

— Думаю, да, сэр.

— Итак, единственное интервью. Что сделают с ним журналюги, уже не наша забота. Для того, кто возьмет интервью, Оно станет настоящим сокровищем, но, как я сказал, нас это не касается. Конечно, прессу обяжут скрывать источник сведений, тем не менее борзописцы будут в восторге. Сьюэлл будет счастлив, потому что побеседует с журналистом, о чем так мечтает, а мы будем рады тому, что получим необходимую информацию. Другими словами, все будут довольны. Понимаете, о чем я, Джек?

— Да, сэр.

— Короче, то, что я прошу вас сделать, ни в коем случае не является противоправным или недозволенным. Понимаете?

— Да, сэр.

— Есть, правда, одно затруднение. Конфиденциальность. Если пронюхают о том, что мы разрешаем осужденным на пожизненное заключение давать интервью средствам массовой информации, начнется форменное светопреставление. Именно поэтому я выбрал вас, человека, которому доверяю. — С этими словами начальник тюрьмы улыбнулся так, словно он только что посвятил Джека в рыцари. Джек слабо улыбнулся в ответ. — Вам нужно будет находиться рядом со Сьюэллом — то, что вы делали до сегодняшнего дня, — и наблюдать за визитами того счастливчика, которому достанется честь провести интервью. В тюрьме об этих визитах будем знать только мы трое — вы, я и доктор Джош. Они будут происходить под прикрытием других, официальных посещений. Журналисту разрешат иметь при себе только магнитофон. Вам придется присутствовать на всех интервью, которые будут производиться еженедельно, не более чем по полтора часа. Понятно?

Джек все прекрасно понял, затея ему начинала нравиться, первоначальные страхи оказались забыты, и его охватило радостное предвкушение.

— А после каждой встречи вы будете беседовать с доктором Джошем — докладывать ему, если вам так больше нравится, — обо всем, о чем говорилось на интервью. Ну как?

— Прекрасно, сэр. — Джек на мгновение замолк. — Разрешите один вопрос?

— Да, Джек, — с неохотой ответил начальник тюрьмы. Он уже было надеялся на то, что тема закрыта, Джош и Джек займутся делом, а сам он сможет вернуться к мечтам о непыльной работе в Министерстве внутренних дел, где проникнутся глубочайшим уважением к его способности добиваться результата с самыми трудными заключенными. Наверняка ему предложат должность в Управлении тюрьмами.

— А если кто-нибудь узнает истинную причину визитов журналиста, сэр?

— Хороший вопрос, Джек, — произнес начальник тюрьмы, снова расслабляясь. Доктор Джош рядом с ним тоже успокоился. — И ответ на него следующий: заключение суда в отношении Симмса О’Брайена. Слышали о таком?

— Боюсь, что нет, сэр.

— Это постановление разрешает заключенным встречаться с журналистами в тех случаях, когда они полагают, что пали жертвой нарушения процедуры судопроизводства. Видит Бог, со Сьюэллом подобное вряд ли произойдет — засранцу, по-видимому, здесь нравится, — тем не менее для нас это прикрытие, зонтик, под которым мы сможем укрыться, если что-либо выплывет наружу. Не тревожьтесь, Джек. Ваша задача состоит в том, чтобы все прошло гладко.

Начальник тюрьмы откинулся на спинку кресла и посмотрел на доктора Джоша. Тот тоже выглядел весьма довольным, хотя его габариты были куда объемистее, как с радостью отметил начальник.

— Так мы можем рассчитывать на вашу поддержку?

— Безусловно, сэр. Положитесь на меня. — Джек едва сдерживал улыбку. Больше никаких забот, одно удовольствие. Ему только что разрешили проводить с Крисом гораздо больше времени. А если начальник тюрьмы готов взять на себя определенный риск и допустить в тюрьму журналистов, что ж, на то, видимо, у него свои причины. «Не наше дело — размышлять, наше дело — дерьмо разгребать», как говаривал заключенный Флетчер из сериала «Тюряга».

— Я не сомневался. Именно поэтому мы вас и выбрали.

«Врешь, — подумал Джек. — Меня выбрали потому, что я знаю Криса». Все же он почтительно кивнул, одновременно вставая.

— Вы свободны, Джек, — сказал начальник тюрьмы.

— Спасибо, сэр.

И Джек отправился восвояси, напоследок кивнув доктору Джошу.

Когда он возвращался к себе из кабинета начальника, в его походке появилась некоторая живость. Ему было совершенно наплевать и на шефа, и на доктора Джоша с его психологическими изысканиями; надзирателя интересовал только Кристофер Сьюэлл, причем по двум причинам.

Во-первых, ему нравился этот человек. Было ясно, что, хотя проблем у Криса хватает, он хорошо вписался в тюремное общество, и его устраивает распорядок. Сьюэлл с удовольствием принимал внимание со стороны других заключенных и внешнего мира. Конечно, писем ему приходило много. А теперь — вот хитрый ублюдок! — еще и интервью. Словно он чертова Мадонна или еще кто.

Во-вторых, Джек владел уникальной коллекцией. Коллекцией памятных вещей, связанных со знаменитыми заключенными. До сих пор ценность этого собрания была невелика, и ни один из энтузиастов, таких же надзирателей, как и он сам, не обратил бы на его коллекцию ни малейшего внимания. Честно говоря, в коллекцию входила пока всего лишь одна вещь.

Но Джеку удалось сдружиться с Крисом, и теперь благодаря новым обязанностям ему представится возможность набрать кучу сувениров и с легкостью привлечь внимание других любителей. Вообще-то, решил Джек, Крис мог бы стать основой его коллекции. И тогда наконец придет заслуженная слава самого главного в мире поставщика памятных вещей от Кристофера Сьюэлла.

Он хлопнул в ладоши, и звук выстрелом прогремел в бетонных коридорах тюрьмы. Ну и везунчик же я, подумал Джек.

Позже надзиратель встретился с представителем прессы, которого Крис Сьюэлл выбрал для интервью. И еще раз подумал: «Ах ты, хитрый ублюдок!»

 

Глава 20

Уже почти половина десятого, когда я наконец добираюсь до метро, понимая, что опять опаздываю. Ну и ладно, я сам начальник, могу время от времени задерживаться. Вы часто опаздываете?

Я опаздываю, если предыдущей ночью напиваюсь. В общем, да, это происходит довольно часто. Другие пассажиры на платформе, кажется, бросают в мою сторону недоуменные взгляды. Я уже привык к утренней паранойе с похмелья и петому приписываю странное выражение их лиц вчерашней пьянке. И только когда захожу в вагон — на самом деле я успел сделать пересадку на станции «Финсбери-Парк», — понимаю истинную причину удивленных взглядов. К сожалению, она не в том, что я вчера наклюкался.

До меня это доходит, когда я сажусь, берусь рукой за подбородок и рассеянно скребу щетину.

Странно, думаю я, вспоминая Мэрайю Кэрри, ванную, очень четкое ощущение движения бритвы по коже. Исподтишка провожу ладонью по другой стороне лица.

Она гладкая.

Веду руку назад. Щетинистая и колючая.

Плохо. Видимо, я выбрил только половину лица.

Все ясно, народ имеет полное право на меня пялиться. Меня бы тоже удивил мужик, который выбрил только половину лица, а ко второй не прикасался с… какого времени? О Господи, с утра пятницы! Трехдневная щетина. Сразу бросается в глаза.

Мысленно перебираю возможные причины, объясняющие подобную странность, которые могут прийти в голову случайному наблюдателю. Например, пари. Или, может, люди решат, что я так поступил в благотворительных целях… Я гордо выдерживаю взгляды пассажиров, причем на моем лице написано выражение: «Да, я знаю. Слегка дурацкий вид, правда? Но причина-то у меня весьма основательная». Создавая такое выражение, я невольно поднимаю брови, и они начинают шевелиться. Вскоре мне становится ясно, что я выгляжу как Роджер Мур с лицевыми судорогами. Не зря люди, натолкнувшись на мой взгляд, сразу же отводят глаза и утыкаются носом в книгу.

Спокойно, Крис, говорю я себе, пытаясь унять прыгающие брови. Объяснить странную манеру бритья благотворительностью удалось бы в том случае, если бы щетина была бы сбрита ровно наполовину, однако на ощупь это не так. Я похлопываю себя по щекам, словно слепой, впервые встретившийся сам с собой, и чувствую, что, хотя одна сторона лица явно волосатей другой, все же островки растительности разбросаны везде. Кустик здесь, рощица там, целый лесок под подбородком. Лучше смириться с ситуацией, забежать в аптеку за одноразовыми бритвенными станками и найти туалет, где закончить дело. И как это я умудрился выбриться лишь наполовину? Конечно, в качестве зеркала мне пришлось использовать диск Мэрайи, и все-таки ошибка весьма странная. Такую мог совершить только полный придурок. У которого не все дома.

Но я-то нормальный, слава Богу. С головой у меня все в порядке. Наверное, алкоголь сыграл со мной злую шутку, сделав неряшливым и забывчивым. Пусть это послужит тебе уроком, думаю я. Скажи спасибо, что заметил свои промахи и можешь их исправить, избежав еще большего унижения.

А пока я прячу небритую сторону лица в ладонях и не поднимаю головы до станции «Оксфорд-Серкус». За это время три человечка в моем мозге из отдела мытья и гигиены в наказание чуть не лишаются своих глупых никчемных жизней.

Спасибо тебе, Господи, за то, что есть аптеки «Бутс», и одноразовые бритвы, и пробники с пеной для бритья. Еще спасибо за платные туалеты на Берик-стрит, куда я сейчас и направляюсь.

Когда смотрюсь там в зеркало, то вижу, что мои предыдущие ухищрения не были такими успешными, как я думал. А может, и были, но совместные усилия алкоголя и смущения свели их к нулю. Из-за пота волосы прилипли к голове, а лицо блестит сальным, нездоровым блеском. Каким-то образом я ухитрился перекрутить галстук, и он теперь болтается где-то сбоку, словно его надевал мой сиамский брат-близнец.

Еще раз благодарю счастливую звезду за то, что вовремя заметил свои промахи. Счастливое предзнаменование, судьба на моей стороне. Наклонившись над раковиной, делаю несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы обрести душевное спокойствие, затем открываю упаковку одноразовых лезвий, чтобы завершить бритье.

На работе вхожу в лифт и благодарю Бога за то, что там повсюду зеркала, и у меня есть возможность еще раз все проверить. Как раз когда я это проделываю, в лифт входит красивая блондинка из редакции, ловко придержав закрывающиеся двери лифта ногой. Она держит чашку кофе из кофейни «Старбакс» и совершенно игнорирует мою слабую попытку улыбнуться. Все же я отыгрываюсь — когда лифт доезжает до моего этажа, отрыжка, словно джинн из бутылки, вырывается из глубин моего желудка, и я покидаю кабинку, окутанный зловонием чеснока и пива. Высокомерная корова.

Когда я подхожу к отделу журнала «Дерзость» на нашем этаже, у меня чуть не останавливается сердце. Так когда-то было в школе: ты раскачиваешься на стуле, и вдруг тебе кажется, что вот-вот опрокинешься назад, и только в последний миг успеваешь сохранить равновесие.

Сейчас это происходит потому, что по какой-то причине мне мерещится человек, который вытер сопли о мое пальто. Он сидит рядом с моим столом, словно поджидает меня — возможно, хочет еще раз высморкаться. На нем костюм, но я все равно убежден, что это он, и делаю несколько быстрых шагов в его сторону, готовый схватиться с ним и вновь обрести гордость. Здесь моя территория, я уверен в своих силах.

Конечно же, я ошибаюсь. Это не он. Человек, который смотрит на меня и слегка обескуражен моим стремительным, агрессивным появлением, вовсе не тот урод. Хотя чем-то на него похож, что верно, то верно. Когда смотришь сзади, легко ошибиться… И тем не менее. Не он. Я принял желаемое за действительное.

— Эй, потише, — произносит незнакомец с несколько удивленным выражением лица, в то же время слегка насмешливо.

Я собираюсь с мыслями, пытаясь восстановить самообладание, которого мне сегодня явно не хватает, и говорю:

— Извините. А кто вы?

Я стою, он сидит. Он протягивает руку для рукопожатия, но не встает. Он ведь должен встать, да? Так всегда делается при знакомстве, правда? Полагается встать и посмотреть человеку в глаза.

— Я Люк, — отвечает он, — новый Джекиру.

— Новый Джек кто? — переспрашиваю я. Адам и Грэхэм смотрят на меня из-за своих компьютеров. Они, по-видимому, озадачены не меньше моего. Я бросаю в их сторону взгляд, который должен означать: «Странный тип, верно, парни?», но не получаю ответа. — Красивый галстук, Грэхэм, — добавляю я, демонстрируя контроль над ситуацией.

— Джекиру, — повторяет Люк. Он также смотрит в сторону Адама и Грэхэма, и его взгляд словно говорит «Странный тип, верно, парни?». — Извини, приятель, последние полгода я провел в Австралии. Это австралийское слово. Так называют новичка, который только-только начал учиться там, в буше. Вроде как что-то среднее между Джеком и словом «кенгуру».

— Понятно, — говорю я, хотя на самом деле ничего не понимаю. Наверное, все это он выдумал. Очевидно, Грэхэму и Адаму тоже ничего не понятно, судя по тому, как они смотрят на нас. Я заговорщически улыбаюсь им — надеюсь, довольно убедительно.

— Новый агент по продаже рекламы, — продолжает Люк, глядя на Грэхэма и Адама. — Мы говорили по телефону. Я новенький. А вы и есть Учитель?

— Верно. Да. Конечно. Добро пожаловать. Я вижу, вы уже нашли свое рабочее место. Хорошее начало. Сейчас я выпью чашку чая, и мы пойдем к Джеффу…

— Вообще-то я уже у него был, — перебивает Люк. — Он попросил, чтобы меня отвели в отдел кадров. Для присяги, что ли?

И опять этот насмешливый взгляд. Новичок словно ждет, что я с радостью прокомментирую, какое на самом деле дерьмо наш отдел кадров. Я всем видом показываю ему, что мы относимся к подбору персонала очень серьезно, и отдел кадров ни в коем случае не должен служить мишенью для насмешек. Даже на этом этапе видно, что отношение Люка к работе оставляет желать лучшего.

— Хорошо. Да. Ладно, я попью чай после того, как отведу вас в отдел кадров.

— Отлично, — отвечает Люк, в его голосе еще слышна насмешка. — Да, кстати, приятель, — добавляет он, указывая па свой нос, — ты в курсе, что порезался во время бритья?

Именно Люк виноват в том, что в этот день я допускаю самую большую оплошность. Даже в ретроспективе она кажется страшнее, чем забывчивость при бритье.

Если бы он выглядел слегка застенчивым и растерянным, как Адам, или вел себя профессионально и деловито, как Грэхэм, то не выбил бы меня из колеи. С самой первой секунды я понял, что он не годится для моей команды. Например, у него серьга в ухе; обязательно надо будет сделать замечание по этому поводу. Затем, когда я уже собирался отвести парня в отдел кадров, у него зазвенел мобильник, и мне пришлось сказать, что у нас, в журнале «Дерзость», отключают мобильные телефоны, таково правило, а для звонков есть прекрасные городские линии. На это Люк ответил, что видел, как работники другого журнала пользуются своими сотовыми. Я возразил, что другой журнал — это другой журнал, а у нас не принято пользоваться мобильниками, ясно? Рэдли сказал, что ясно, но спросил, можно ли ему какое-то время пользоваться своим, только пока он не даст номер рабочего телефона всем, кому нужно. У него какие-то проблемы с задолженностью по квартплате за старую квартиру, и ему нужно постоянно быть на связи. Я неохотно согласился и, для того, чтобы последнее слово осталось за мной, шутливо поздравил Рэдли с умением вести переговоры: «Мы еще сделаем из тебя настоящего продавца».

А он ответил: «Здорово», все с той же изрядной долей насмешки, а потом нахально осведомился, принимал ли я вчера на грудь.

Я парировал: «Мы в журнале „Дерзость“ вкалываем на совесть и отдыхаем тоже на всю катушку». В этот миг оставшихся человечков из отдела управления стыдом отправили в газовую камеру, а их семьи погибли под пытками.

Все это в какой-то мере объясняет или хотя бы немного оправдывает мое поведение, когда я, примерно через полчаса, наконец иду за чаем, который, как я себя убеждаю, поможет мне успокоиться. На кухне отвратительнейший беспорядок — чайные пакетики брошены в раковину, повсюду грязные ложки, а немытые чашки от хлопьев громоздятся одна на другой. Я раздраженно направляюсь к своему столу и пишу следующее:

БРОСАЙТЕ ГРЕБАНЫЕ ЧАЙНЫЕ ПАКЕТИКИ В МУСОРНОЕ ВЕДРО!

И вешаю листок над раковиной, чтобы все увидели. Мое авторство не вызывает сомнения, потому что чуть позже Джефф Кларк вызывает меня в свой чертов кабинет и непререкаемым тоном требует, чтобы я немедленно снял объявление и перестал беспокоиться по поводу состояния кухни, а обратил внимание на более существенные вещи, например, на рост продаж. Он осведомляется, почему фирма «Л’Ореаль» отозвала свою рекламу, а потом спрашивает, что я думаю о Люке Рэдли. Джеффу кажется, что он весьма перспективный.

Ненавижу Люка Рэдли.

Я возвращаюсь к себе. Адам и Грэхэм смеются над какой-то его шуткой.

— Полностью тебя поддерживаю, приятель, — обращается Люк ко мне. — Когда я пришел, сразу же в глаза бросилось, что кухня в жутком состоянии…

Я сажусь и чувствую, как дрожат руки. Бросаю взгляд на часы, мечтая только о том, чтобы поскорей наступил обеденный перерыв.

Надо прочитать в пабе еще один доклад о продажах.

Это ведь вы были тогда в лифте, да?

Может, и я.

Точно вы. Я помню. А вы нет?

Простите, Крис, но именно тот случай не помню.

Вы даже не помните мой особый пахучий презент?

Увы.

Полагаю, теперь вы меня запомните.

Конечно.

Это цитата из фильма «Красота по-американски». Место, где жена главного героя подъезжает с любовником к закусочной, обслуживающей автомобилистов.

Смешно…

Что смешно?

Этот эпизод в фильме смешной.

Понятно.

 

Глава 21

Примерно за пару недель до сенсационного убийства поп-звезды Феликса Картера рабочий-монтажник торгового оборудования по имени Фил Коутс выпивал с четырьмя приятелями в пабе неподалеку от Тоттнем-Корт-роуд.

Их компания выглядела именно так, как обычно выглядит бригада монтажников, только что закончивших работу. Они словно застыли в кадре на экране телевизора; казалось, сейчас в уголке появится актер с накладной бородкой а-ля антрополог и скажет: «А теперь перед вами рабочие-монтажники с пожелтевшими пальцами, запечатленные в естественной среде обитания. Вначале они будут выпивать. А затем начнут кормиться».

Подобно другим видам, желтопалые монтажники торгового оборудования обладают специфическими особенностями, проявляющимися ярче, когда они сбиваются в стаю. Летом, например, представители этого вида любят перекусывать, расположившись у ремонтируемого магазина. Они сидят рядком на тротуаре, вытянув ноги и потягивая кофе из пластиковых стаканчиков, будто вереница чучел, приготовленных для сожжения в Ночь Гая Фокса. Среди нарядных покупателей и спешащих мимо офисных клерков работяги выглядят неуместно, но это их радует. Они гордятся тем, что напоминают отпечаток грязного пальца на окне дня.

Со своего освещенного солнцем наблюдательного пункта на тротуаре монтажники имеют обыкновение наблюдать, как вселенная проносится мимо, и зрелище нравится им еще больше, если она едва одета, при сиськах, похожих на двух щенят, что борются в мешке, и нисколько не возражает против игривых реплик в свой адрес. Тогда они издают одобрительное ворчание, что-то вроде «фр-р-р» или «гр-р-р». Затем следует комментарий, который в идеале должен достичь хотя бы одной из трех целей:

1. Рассмешить бригаду.

2. Смутить жертву или польстить ей, в зависимости от того, кто она — «легкая добыча» или «заносчивая стерва», а также спровоцировать ее ответную реакцию, опять же чтобы рассмешить товарищей.

3. Привлечь внимание к огромному размеру пениса говорящего.

Таким образом, монтажника в основном заботят отношения с такими же работягами, женщинами и собственным пенисом. В этом отношении рабочие не слишком отличаются от офисных клерков, спешащих мимо — по крайней мере от представителей мужского пола, — которых занимают те же самые вещи и которые, возможно, наблюдают за щенятами в мешке с не меньшим интересом. Только служащие делают это украдкой. Между двумя категориями мужчин не существует никакой разницы; рабочие лишь, образно говоря, поднимают крышку канализационного люка. Правда, способны на это они лишь тогда, когда находятся в обществе себе подобных. По отдельности каждый из них, подобно муравью, относительно безобиден. И так же, как муравьи, они ждут от своего лидера сигналов, определяющих их поведение.

В этой конкретной группке, которая устроилась в пабе неподалеку от Тоттнем-Корт-роуд, верховодил Фил Коутс, злобный по натуре и большой любитель задирать тех, кто слабее. Озлобленность и задиристость Фила обычно проявлялись шумно и агрессивно, а дополняли их огромный пивной живот и татуировка, которая изображала нечто похожее на птицу, ползущую вверх по его шее.

Подобно многим отталкивающим типам, Фил пользовался большим влиянием на своих приятелей и коллег. Парни приходили в паб пропустить стаканчик после трудного рабочего дня и слушать желчные излияния Фила. Сегодня он распространялся о пакистанцах: вонючие, жадные уроды; вчерашней темой были геи: извращенцы, сплошь заразные; а назавтра очередь могла дойти до черных: «Конечно, приятель, это не о тебе. Ты — нормальный мужик, я о других говорю».

Паб, в котором сидела компания, был хорош, но стал бы намного лучше без присутствия Фила Коутса.

В глубине души все члены бригады ненавидели Фила, однако, к сожалению, никто не делился своими чувствами с остальными. Рабочие сидели вокруг стола, гоготали над громкими непристойными репликами Фила, и каждый считал себя единственным из всей компании, которому это не доставляет удовольствия. В результате создавалось впечатление, что Фила не просто терпят, а даже любят. Собравшиеся как бы находились в заложниках, опасаясь сказать или сделать что-нибудь такое, что могло бы вызвать нападки Фила. Все курили правильную марку сигарет: «Силк кат»? Скорее «Отсоси-ка». Их только гомики курят". Пили правильный сорт пива: «Легкое пиво? Пойло для педиков. Возьми лучше «Стеллу». Выпивали много, и никто не мог уйти из паба пораньше, если только не имел очень веской причины. Над каждой репликой Коутса смеялись. А когда он рассказывал явно придуманные истории о том, как изменял жене с девицей по имени Лаура и о драках, в которых якобы участвовал, или ругал евреев, вся компания одобрительно шумела.

Другими словами, его боялись. Со стороны все члены компании выглядели одинаковыми. Они смеялись над одними и теми же шутками, постоянно использовали бранные слова и даже с виду были похожи. Этих парней нельзя было ни назвать святыми, ни заподозрить в симпатии к меньшинствам. Особого уважения к противоположному полу монтажники тоже не испытывали, а предпочитали видеть женщин раздетыми на страницах журнала или наблюдать, как они проходят мимо, и громко фыркать им вслед.

В Филе же было нечто этакое… не совсем правильное. Его словно вылепили из другого теста.

Например, когда один из монтажников лестно отозвался о барменше, вернее, о ее симпатичных сиськах, Фил вмешался: «Гребаная шлюха, приятель. Пизда — как резиновый сапог, а жопа — как у коровы».

Его высказывание прозвучало оскорбительно и злобно. И дело было не в том, что рабочим не понравилось красочное сравнение интимных женских мест с резиновым сапогом или — еще одно любимое выражение Фила — с выпотрошенным кроликом. В конце концов, они монтажники, а не социальные работники. Однако Фил зашел слишком далеко. Что-то в его словах и манере покоробило остальных. Хотя никто в этом не признался.

Они все так же сидели, придворные за столом короля Фила. Пили правильное пиво и курили правильные сигареты, и каждый из них старался загнать мысль о тирании Коутса как можно глубже. Каждый считал, что заявить о своей неприязни к Филу — все равно что признать собственное отличие от других. Как большинство людей, они боялись быть не такими, как все.

Впрочем, никто из их компании не боялся отличаться от остальных сильнее, чем сам Фил. А он и на самом деле был иным.

Вскоре после своего замечания насчет резинового сапога Фил почувствовал знакомое жужжание в заднем кармане. Почти сразу же Коутс встал, нарочито громко заявив: «Ну что, парни, пора выгулять моего питона. Нелегкая работенка. Займет время. Может, кто-нибудь из вас, дамы, составит мне компанию, а?»

Ага, подумали собутыльники, ухмыляясь ему в ответ. Прямо сейчас.

Затем, прежде чем повернуться и направиться в туалет, Фил потянулся к столу и бросил на него свой сотовый так, что тот завертелся. Было похоже, что он пытается привлечь внимание к тому, что телефон остался лежать на столе.

Собственно, этого Фил и добивался. В заднем кармане жужжал другой телефон. Телефон, которым он пользовался только для того, чтобы общаться с одним-единственным человеком. Тем, который только что прислал ему сообщение.

Фил торопливо прошагал к туалету и хлопнул дверью — вполне в своем духе. Однако внутри его поведение резко изменилось, и, прежде чем полезть в карман за «Моторолой», мужчина огляделся по сторонам. Он достал телефон, открыл его и успел прочитать послание, пока входил в кабинку и закрывался.

«Позвони мне» — гласило сообщение. На дисплее имя автора не высветилось. Фил не внес его в память телефона — зачем, ведь только единственный человек в мире знал этот номер. Ну, вообще-то порой Коутсу приходила информация от оператора сотовой связи, обычно о разных специальных предложениях, но больше никто этот номер не знал.

Никто, кроме Эрика, его любовника.

И этот факт многое говорит о Филе Коутсе. О человеке, который находился в таком противоречии с самим собой, был исполнен такого отрицания своей гомосексуальности, что постоянно оскорблял геев. О человеке, который так боялся разоблачения, что купил себе второй мобильный телефон, дабы держать эту сторону своей жизни как можно дальше от своры прихлебателей. Слабый и напуганный Коутс был тем, кем меньше всего хотел быть, — толстым гомиком. Оказалось, что Фил вовсе не король монтажников магазинного оборудования, а их королева.

Меж тем он ничего не мог с собой поделать. У Фила тряслись руки, когда он набирал номер Эрика. Внутри все переворачивалось, на лбу выступил пот. Пока раздавались гудки, Фил прислушивался, не вошел ли кто в туалет.

— Эрик, — произнес он тихим тревожным голосом, когда наконец на другом конце ответили, — чего, черт побери, ты добиваешься? Я же просил тебя: никаких звонков, только сообщения.

— Я не люблю посылать сообщения, — жалобно протянул Эрик, воплощение еще одного ненавистного Филу типа — женственного педика. — Это так скучно.

Несмотря на хныкающую интонацию своего собеседника, а может, именно из-за нее, Фил почувствовал, как в брюках что-то шевельнулось. Питон проснулся. Фил потрогал его через ткань джинсов, зажмурив от стыда глаза.

— Эрик, — хрипло прошептал он, — чего ты хочешь?

— Ну, — в голосе из телефона ощущалась власть, которой его владелец обладал над Филом, — я подумал, что мы бы могли встретиться вечером.

— Да, — сказал Коутс, отметив равнодушный тон любовника. Это равнодушие было мучительным и в то же время невыносимо сексуальным. Пожалуй, подумал Фил, сегодня вечером надо вести себя-с Эриком грубее обычного. Пора показать ему, кто главный.

— Милый, я переехал, — добавил Эрик с легкостью человека, который не сидит долго на одном месте. Так как он работал мальчиком по вызову, то и в самом деле часто переезжал. — Меня перевели в Ислингтон.

Фил терпеть не мог, когда вспоминал, что ему приходится платить за секс, то есть платить за то, чтобы чувствовать себя дерьмом. Ему было противно сознавать, что Эрик наверняка позвонил лишь под одной причине: у него кончились деньги. Уникальная коммерческая ситуация — вся власть у продавца. И все же, все же…

— Тогда где? — спросил Фил, продолжая прислушиваться к звукам, доносящимся со стороны двери в туалет. Ему хотелось поскорее закончить разговор, чтобы парни в пабе ничего не заподозрили.

— О Господи, — вздохнул Эрик, — мне лень сейчас тебе все объяснять. Приезжай на станцию метро «Хайбери-энд-Ислингтон» и позвони оттуда.

— Пришлю сообщение, — резко поправил Фил.

— Как хочешь, — певуче отозвался Эрик. — Увидимся позже, дружочек.

Он дал отбой, а Фил остался стоять в кабинке туалета, чувствуя одновременно возбуждение, отвращение к самому себе и ненависть к своему любовнику. Вернее, он ненавидел не Эрика, а иерархию в их отношениях.

Машинально он потер татуировку на шее, изображавшую то ли птицу, то ли что-то другое.

Затем начал набирать сообщение. Не Эрику; послание предназначалось ему самому. Коутс отправил его на свой другой телефон, который вполне невинно лежал на столе по ту сторону двери в туалет.

«Милый, — написал он. — Можешь прийти прямо сейчас? Я хочу у тебя отсосать. Целую. Лаура».

Там, в пабе тренькнул его телефон. Через пару секунд Фил вернулся к столу, взял мобильник и объявил во всеуслышание:

— Ну что ж, парни, старине Коутси сегодня подфартило.

С этими словами он осушил свою кружку и с надежно спрятанной в заднем кармане «Моторолой» покинул компанию приятелей, отправившись на свидание с Эриком.

Вообще-то Фил предпочел бы добраться до станции метро «Уоррен-стрит» бегом. Тем не менее он сдержался и пустился в путь быстрым размашистым шагом. Внутри по-прежнему все переворачивалось, но не от страха, а от приятного возбуждения. Он заплатил за проход и устремился на ветку Виктории. Лондонцы уже заканчивали рабочий день, и на станциях начали скапливаться толпы людей. Фил опасался карманников, поэтому периодически ощупывал рукой задний карман, чтобы проверить, на месте ли «Моторола». Вскоре он очутился на платформе и стал агрессивно протискиваться к поезду, используя как таран свое огромное брюхо. В вагоне Коутс оттолкнул плечом небрежно одетого человека с «дипломатом», который как раз собирался сесть, и сам занял место. А сев, лишь самодовольно ухмыльнулся в ответ на злобный взгляд и не обратил никакого внимания на то, что сидящая рядом женщина неодобрительно покачала головой. Фил закрыл глаза и подумал об Эрике. Затем эти мысли пришлось отогнать — питон в его джинсах напрягся.

На «Хайбери» Коутс буквально выдавился из дверей, словно зубная паста из тюбика, и зашагал по платформе по направлению к выходу, по пути ощупывая карман с телефоном.

Но сотового там не было.

Коутс остановился. Проверил еще раз. Какое-то время он походил на человека, который неистово шлепает сам себя, затем обеими руками стал отчаянно шарить по карманам. Он почувствовал облегчение, когда в одном из передних карманах нащупал что-то, по очертаниям напоминающее мобильник, но только на секунду, пока не осознал, что это его второй телефон.

«Моторола» бесследно исчезла.

Так как Коутс сам по себе был неприятным типом, ему даже в голову не пришло, что телефон выскользнул из кармана на сиденье в поезде, и на него потом сел небрежно одетый мужчина с «дипломатом». Нет, сотовый у него вытащили, решил Фил, возможно, когда он шел по платформе. Наверняка его обворовал черный подросток.

Все же вскоре ярость Коутса сменилась другим чувством, более тревожным. В «Мотороле» хранился номер Эрика. Фил ввел этот номер всего один раз, когда заносил в телефонную книжку. Хотя он много раз видел его на дисплее мобильного, он ни за что на свете не смог бы вспомнить номер точно. А Эрик, разумеется, переехал.

Будь Фил не таким омерзительным типом, ему, возможно, удалось бы вернуть телефон и найти Эрика. Но этого не произошло.

И, как ни странно, пока он стоял на платформе и шлепал сам себя, в пабе на Тоттнем-Корт-роуд произошло нечто, усугубившее его невезение.

Там один из коллег-монтажников отпустил весьма непристойную шутку, на что другой заметил:

— Вот херня, Фил бы сказал то же самое. Этого было достаточно. Начался разговор, а вскоре каждый из компании понял, что не одинок в своей неприязни к Филу. Как бы далеко ни зашла тирания Фила, тот случай стал началом ее падения.

 

Глава 22

По дороге домой я нашел в метро мобильный телефон.

Так вы заходили в паб во время перерыва на обед?

Конечно. Вы в тот день, разумеется, обедали в любимом знаменитостями ресторане «Айви», брали интервью у какой-нибудь звезды. А я иду в паб, где выпиваю три кружки пива, потом возвращаюсь на работу и пару часов тупо пялюсь на монитор компьютера. Затем собираюсь и ухожу.

Как обычно, я сажусь в метро на станции «Оксфорд-Серкус» и, как обычно, чувствую себя паршиво. Хочется поскорее попасть домой. Сегодня вечером у меня самые благие намерения. Я решил навести порядок в квартире, приготовить нормальный ужин и насладиться, скажем, всего лишь четырьмя банками пива за просмотром фильма «Империя наносит ответный удар». Также я собираюсь позвонить Сэм, извиниться за вчерашние назойливые звонки и сказать, что у меня все в порядке.

Видите, я понимаю, что с тех пор, как она ушла, позволил своей жизни пойти наперекосяк. Полагаю, это простительно, учитывая обстоятельства. У меня было о чем подумать — например, о револьвере, который я нашел. Однако теперь мне просто необходимо сосредоточиться на том, как вернуть Сэм, а не забивать мозги чем попало. Проще говоря, нужно полностью взять ситуацию под контроль, не дать ей ухудшиться.

Я стою и наслаждаюсь легким ветерком из туннеля — приближается поезд. Кто-то протискивается рядом со мной в опасной близости от рельсов. Самонадеянный и шустрый юнец, который полагает, что становится круче от того, что идет по самому краю платформы. На мгновение я представляю себе, как сталкиваю его под поезд; было бы весело увидеть, как физиономия сопляка из наглой становится, испуганной и как поезд на него наезжает. Мне бы доставило огромное удовольствие избавить мир еще от одного придурка.

Но затем юнец уходит, наверное, чтобы злить других пассажиров. А я вижу свое отражение в окнах поезда, пока тот тащится мимо, постепенно замедляя ход. Вижу мужчину в костюме, с «дипломатом» в руках. Человека, который многое потерял, однако, слава Богу, не все. Я вижу человека, у которого есть работа, и неплохая, если на то пошло. Ответственная работа с хорошими перспективами и приличной зарплатой в заклеенном конверте в конце каждого месяца. Я вижу человека, у которого, чтобы не сглазить, еще есть жена, которая обязательно, чтобы не сглазить, вернется к нему, и их отношения станут еще крепче.

Чувствую себя героем, который сорвался со скаты в пропасть. Он падает, падает, падает и вот-вот погибнет. Вдруг в самую последнюю секунду его пальцы хватаются за выступ в скале, и он повисает над бездной, а потом дюйм за дюймом, мучительно медленно, с огромным усилием, подтягивается, чтобы обезвредить бомбу с часовым механизмом за миг до взрыва.

Он — это я. Я настолько заворожен своим поведением, что даже забываю сердиться на других пассажиров: тех, которые ломятся в двери, хотя еще не все вышли; тех, которые не проходят в середину вагона; тех, кто не хочет подвинуться и дать пройти другим; тех, кто усаживает ребенка рядом с собой, а могли бы взять его на колени. Нет, они меня нисколько не раздражают.

Погруженный в приятные мысли, я не сержусь даже тогда, когда какой-то жирный ублюдок, похожий на строителя, плюхается на свободное место передо мной. Я совершенно спокоен, когда он самодовольно ухмыляется с победным выражением лица. Теперь меня это не трогает, думаю я, смотря на него сверху вниз. Возможно, прежнего Криса подобный поступок взбесил бы, но новый Крис достиг буддийской внутренней безмятежности.

Наверняка телефон, который я нахожу, принадлежит жирному ублюдку, похожему на строителя. Обновленный Крис исполнен благих намерений, и потому я немедленно решаю вернуть сотовый хозяину, а не оставить себе.

Я обнаруживаю мобильник в тот миг, когда наконец сажусь. Поезд уже трогается, а жирный боров, похожий на строителя, вдруг вскакивает и прет к выходу. Так как я стою прямо над ним, то быстренько усаживаюсь на освободившееся место и сразу же ощущаю, как что-то упирается мне в спину. Пытаюсь нащупать странный предмет рукой и готовлюсь к любому ужасу, который только может найтись в вагоне поезда лондонской подземки.

Но это всего-навсего сотовый, один из маленьких модных телефонов-раскладушек. Он не больше сигаретной пачки и намного лучше моего, который по сравнению с ним кажется огромным, как кирпич.

Вспомнив, где нахожусь, я решаю найти его владельца и изо всех сил пытаюсь привлечь внимание других пассажиров, разве только не встаю и не начинаю допытываться у окружающих, чей это телефон. Все отворачиваются, на лицах безучастное выражение; не зря газеты рассказывают случаи, как в вагоне метро пристают к девушкам, и никто за них не заступается. Я даже наклоняюсь к сидящей рядом женщине, которая читает журнал, и спрашиваю: «Простите, это не вы потеряли?» В ответ она смотрит на меня так, словно я показываю ей не крошечный мобильник, а огромный, черный и блестящий искусственный пенис. Потому я сдаюсь, пожимаю плечами и, подвигав бровями в стиле Роджера Мура, кладу сотовый во внутренний карман куртки.

Возможно, другие пассажиры уверены, что я собираюсь его присвоить, но это не так. Я хочу его вернуть. И мне совершенно безразлично, что они подумают: я защищен от подозрений собственной добродетельностью.

Мне удается без приключений пройти через район муниципальных домов, и я решаю отметить это событие сигаретой, затем передумываю и вместо того, чтобы закурить, захожу в винный магазин. Пусть местный магазинчик отдохнет, думаю я, наверняка мое пристрастие к «Стелле Артуа» вызывает там определенные подозрения. И если именно они мешают персоналу считать меня постоянным и ценным клиентом, то смена магазина не повредит.

В торговом зале какое-то время размышляю, не взять ли свои обычные восемь банок, и все-таки ограничиваюсь четырьмя. Выхожу из магазина и сразу же закуриваю. Почти сразу мне приходит в голову, что глоток «Стеллы» будет совсем не лишним к сигарете «Мальборо». Помешкав ровно столько, сколько требуется, чтобы прийти к выводу, что в этом вшивом районе никто и бровью не поведет при виде усталого бизнесмена, который потягивает пиво по дороге домой, я открываю первую банку.

Она очень быстро пустеет — старые привычки живучи, — и я открываю еще одну. После первой банки мне становится много лучше; вторую я выпью не залпом, а медленно, смакуя каждый глоток, — все сразу выдувают алкаши. К тому же у меня всего четыре банки, не грех растянуть удовольствие.

Вдруг я чувствую, как что-то начинает колотиться у меня в груди. Моя первая мысль: «Господи, сердечный приступ!» Долгие годы пьянства и курения, смерть отца, уход Сэм, вина, револьвер, Люк Рэдли — одно навалилось на другое, и вот у меня сердечный приступ прямо посреди улицы.

Затем до меня доходит, что это не сердечный приступ — колотится не внутри грудной клетки, а во внутреннем кармане. Честно говоря, даже не стучит, а слегка вибрирует. По-видимому, сотовый, найденный в метро.

Странно. Обычно жирные ублюдки, похожие на строителей, предпочитают громкие модные рингтоны, чтобы привлечь к себе как можно больше внимания. А этот телефон поставлен на вибрацию. Может, он вовсе и не того мужика, а совсем другого человека.

Скорее всего звонит владелец телефона, пытается его найти.

В одной руке у меня банка пива, в другой — сигарета, поэтому я вынужден остановиться, поставить банку на тротуар и, зажав сигарету в зубах, полезть за телефоном во внутренний карман куртки. Сейчас звонящий устанет ждать ответа и решит оставить голосовое сообщение.

Но телефон не умолкает. В конце концов я его достаю и раскрываю одним движением. Классное ощущение, отмечаю я, может, и мне стоит поменять мобильный, тем более сейчас, когда решено все начать сначала, у меня отличный повод…

Нажимаю на зеленую кнопку и весело произношу:

— Алло? — Я надеюсь услышать благодарный голос владельца, предвкушаю, как мы посмеемся вместе, а потом встретимся в пабе, где признательный хозяин телефона — кем бы он ни оказался — в благодарность за мою честность поставит кружечку-другую пива. Кто знает? Пусть дружелюбие согреет нам сердца перед тем, как пути наши разойдутся, даст понять, что в этом холодном жестоком мире еще остались вечные ценности.

Увы, мои надежды тщетны.

— Ты гребаная пизда! — доносится из телефона. Манера речи и выговор выдают коренного лондонца, кокни.

Пытаюсь что-либо сказать, но безуспешно. Я буквально потерял дар речи от шока, к тому же кокни на другом конце — наверняка тот жирный боров-строитель из метро — завелся не на шутку.

— Ты долбаная вороватая сука! Небось доволен собой до усрачки! Мудак хренов! Чтоб ты подцепил рак и сдох, гребаный козел!

На какое-то мгновение меня сбивает с толку упоминание о раке. Ловлю себя на том, что вначале смотрю на сигарету, а потом оглядываюсь вокруг, будто слышу слова не владельца телефона, а какого-нибудь яростного борца с курением. Я совершенно обескуражен. Затем, словно проснувшись от резкого дверного звонка, я понимаю, что происходит.

Как можно описать бешенство? Говорят, что оно похоже на красную пелену, которая застилает все вокруг. Правильно говорят. Мое внутреннее спокойствие уничтожено одним махом, я испытываю прилив сокрушительной ярости, дьявольской смеси из несправедливости и обиды, профильтрованной через две банки пива. Этот урод не только занял мое место в вагоне метро, он еще и обвиняет меня в краже телефона!

— Иди на хуй, придурок! — Я ору в трубку, держа ее у самого рта, и сам удивляюсь своему гневу. — Пошел на хер!

Даже если ублюдок и огрызается в ответ, я ничего не слышу. Держу телефон у рта, как микрофон и, брызгая слюной, воплю:

— Ты требуешь свой гребаный телефон? Вот тебе твой долбаный мобильник!

С этими словами я изо всех сил швыряю сотовый об асфальт.

Если принять во внимание ту энергию, которую я вкладываю в бросок, неудивительно, что телефон разбивается не на две, а по крайней мере на четыре части. Обломки отскакивают от тротуара, некоторые долетают до дороги и падают на битое стекло и обрывки бумаги. Кусок серебристого пластика остается лежать на тротуаре; я наступаю на него — «Мудак!» — а затем ударом ноги отфутболиваю прочь.

Мне некуда выплеснуть свою злость, поблизости больше нет обломков, которые можно было бы растоптать, и я стою, не зная, что делать дальше. Меня трясет, я изо всех сил пытаюсь справиться с гневом, словно сдерживаю позыв к рвоте.

— Мудак! — Я выплевываю слова. — Гребаный ублюдок! Гребаный мудак-кокни! Долбаный неблагодарный пиздюк!

По другой стороне улицы навстречу мне идет подросток, на нем бейсболка, в ухе — серьга. Вообще-то он мог бы и не орать «Придурок!» в мой адрес.

— Пошел на хер! — кричу я во власти адреналина. Юнец отвечает мне непристойным жестом и убирается восвояси, а я праздную маленькую победу.

Я удивляюсь своему гневу, но, как ни странно, это приятное удивление, потому что чувствую я себя отлично, словно происшествие волшебным образом меня очистило.

Конечно, чувство не такое, как если бы я спас из огня ребенка-калеку, или бы внес крупное пожертвование на благотворительные нужды, или хотя бы дал фунт бездомному на улице, и все равно очень приятное.

Наконец я беру «дипломат», одним долгим глотком осушаю банку пива и иду домой, а в голове вертятся слова Трэвиса Бикла из фильма «Таксист» с Робертом де Ниро: «Вот человек, который больше не будет терпеть. Который смог дать отпор».

К тому времени, когда я подхожу к магазинчику по соседству с домом, в мятом пластиковом пакете у меня болтается всего лишь одна банка пива.

Недолго думая кидаю пакет в урну и прячу оставшуюся банку в карман пиджака. Захожу в магазин, намереваясь еще раз воспользоваться выгодным предложением о покупке восьми банок пива за шесть фунтов.

Только оно больше не действует.

Естественно, я узнаю об этом лишь тогда, когда сгружаю все восемь банок на прилавок, маневр, для выполнения которого мне требуются два путешествия к холодильнику и обратно. Бумажка, возвещавшая о выгодном предложении и написанная от руки (как же любят писанину в этом магазине!), исчезла. Оказывается, «Стелла Артуа» теперь продают по 99 пенсов за банку и без всяких скидок для оптовых покупателей.

Но я еще об этом не знаю и потому протягиваю шесть фунтов — пятифунтовую банкноту и монету в один фунт, — попутно удивляясь тому, что кассирша, та самая, которая на днях не поняла моей шутки насчет кредита, так долго не набирает цифры на кассовом аппарате.

— Семь фунтов девяносто два пенса, — произносит она и протягивает руку.

Моя рука тянется через прилавок ей навстречу, однако — прекрасная аналогия наших отношений — соприкосновения не происходит.

— Шесть, — уверенно говорю я. — Восемь банок, шесть фунтов.

Прилив адреналина, который я ощутил, когда демонстрировал умение постоять за себя, еще не иссяк, и я завожусь с пол-оборота. Это не уверенность в себе, а скорее раздражительность.

— Предложение больше не действует, — отвечает продавщица с ничего не выражающим лицом. — Семь девяносто два.

Другой рукой она показывает на маленькое окошечко на задней стенке кассового аппарата, в котором уже видна сумма: «Семь фунтов девяносто два пенса».

Никаких тебе: «Вообще-то предложение уже не действует, но для вас я сделаю небольшое исключение, ведь вы приходите сюда каждый день». Или: «Мне очень жаль, что предложение больше не действует, но мы сейчас продаем шесть банок пива „Фостер“ за пять фунтов, может, вас это заинтересует».

Я думаю: «Спокойно, не кипятись». Еле сдерживаю крик: «Что, там, откуда вы приперлись, вежливости не учат?» — это было бы проявлением расизма, а я не расист. Родители хотели, чтобы я вырос вежливым, добрым и уравновешенным человеком. Если на то пошло, хозяева магазина имеют полное право прекратить продажу «Стеллу Артуа» со скидкой, и мне не стоило принимать их объявление (совершенно идиотское) как нечто само собой разумеющееся. Все же я испытываю гнетущее и, честно говоря, маниакальное чувство, что владельцы отозвали предложение только потому, что я покупаю так много пива этого сорта, и, если поднять на него цену, из меня можно будет вытянуть побольше денег.

— Понимаю. Ну хорошо, — говорю я и откидываю полу куртки, чтобы достать из кармана брюк мелочь. Нашариваю монету в один фунт, значит, набралось уже семь. Пятьдесят пенсов, двадцать, десять, несколько медяков…

Кто-то сзади меня негодующе цокает языком; снаружи проезжает машина, из нее доносятся оглушительные звуки рэпа в исполнении Эминема.

У меня нашлось всего лишь семь фунтов восемьдесят девять пенсов. Не хватает трех пенсов.

— Тут семь восемьдесят девять, — произношу я, протягивая продавщице деньги.

— Нужно семь девяносто два, — настаивает она, все еще протягивая, как нищенка, руку, но деньги не берет.

— Мне не хватает всего лишь трех пенсов… — добавляю я просительно.

— Семь девяносто два. — Женщина непреклонна, ее взгляд становится колючим, на лице вновь написано выражение «а-ну-где-там-мой-пистолет» — такое же, как при нашей последней встрече.

Мы оба стоим насмерть. Наконец я разражаюсь тирадой: «Послушайте, я прихожу сюда почти каждый день. Я постоянный покупатель, следовательно, ценный. В данном случае три пенса — ничтожно малая сумма, которой вполне можно пожертвовать для того, чтобы я остался доволен и получил свою покупку… Более того, если принять во внимание тот факт, что я постоянно оставляю вам сдачу, то это вы должны мне, причем гораздо больше, чем три пенса».

Только на самом деле я ничего не говорю.

Я произнесу эти слова позже, наедине с самим собой. А в ту минуту, вместо достойной отповеди, я бормочу: «Что ж, придется одну оставить» и в качестве маленькой мести не отношу банку на место, а просто кладу ее на прилавок, пусть сами относят. Выхожу из магазина, едва не толкнув толстую негритянку, которая продолжает возмущенно цокать, и чувствую, как возвращается злость.

У нас в школе экономику вел мистер Уотс. Я сидел рядом с Тоби Торпом, большим поклонником готического рока, у которого и пенал, и армейского образца рюкзак были расписаны названиями известных групп вроде «Систерс оф мерси».

Мы с Тоби сидели за Ким Круфорд, и оба были в нее влюблены. Вообще-то, если мне не изменяет память, она нравилась всем, но считалась недоступной, потому что встречалась с Томом Барнсом, который к тому времени уже окончил школу, однако каждый день торчал у ворот, курил, сидя на мотоцикле, и ждал Ким.

Хотя на экономике я большую часть времени представлял, как глажу затылок Ким, мне все же удалось почерпнуть кое-какие знания. Я узнал о типах торговых предприятий, о различиях между ними, об их недостатках и преимуществах.

Мистер Уотс говорил, а мы послушно записывали, что недостатком мелких торговых предприятий — к каковым вполне можно отнести магазинчик рядом с нашим домом — является плохой выбор товаров, а также более высокие цены, чем в крупных супермаркетах.

В то же время преимуществом — я отчетливо вспоминаю его слова, когда иду домой, и меня просто распирает от злости, несправедливости и собственного бессилия, — является дружелюбное, персональное обслуживание. Мне даже кажется, что я слышу, как он называет продажу в кредит примером подобного дружелюбного и персонального обслуживания в магазинчиках по соседству.

Я думаю о мистере Уотсе, о его лысине, о затылке Ким Кроуфорд, о том, не она ли первой в школе сделала модную короткую стрижку, о Лестершире и, что неизбежно, о своем отце…

 

Глава 23

Примерно за две недели до сенсационного убийства поп-звезды Феликса Картера работник телевидения Расс Филипс потратил свою первую приличную зарплату на игровую приставку «Плэй-стэйшн-2» и игру «Метал гиар солид-2».

Эта игра, сиквел «Метал гиар солид» на «Плэй-стэйшн-1», была самой любимой игрой Расса. Нужно было играть персонажем по имени Солид Снейк, и в отличие от других игр (во всяком случае, до появления «Метал гиар солид») успех в ней зависел не от скорости нажатия на курок и целого арсенала смертоносного оружия, а от осторожности, хитрости и коварства. Игра могла похвастаться сценарием, который дал бы фору многим кинофильмам, и интригой, почти такой же запутанной, как в других обожаемых Рассом играх — серии «Последняя фантазия». Расс, как, впрочем, и большинство других игроков, ждал выхода сиквела со смесью нетерпения и восторга. То, что скромные финансовые возможности вынудили его повременить с приобретением приставки, только распалило пыл молодого человека. Теперь же, включив ее и наблюдая за усовершенствованным действием, разворачивающимся на экране, Расс чувствовал, что на него снизошло спокойствие, чувство завершенности, будто он вернулся домой.

Расс Филипс жил в коммунальной квартире в Фулэме с четырьмя другими парнями примерно одного с ним возраста (чуть старше двадцати), которые, как и он, работали в области средств массовой информации и почти не отличались друг от друга. Центром их жизни была «Плэй-стэйшн» (серого цвета) в гостиной. Игровая приставка обеспечивала основу для совместной деятельности, устанавливала иерархию в доме и возбуждала здоровое чувство соперничества между юнцами, шустрыми, как щенки, и полными энергии, как телепузики.

Все же никто из молодых людей не относился к компьютерным играм серьезнее Расса, и поэтому он не чувствовал ни малейших угрызений совести, когда оттащил свою покупку (черного цвета) прямо к себе в комнату и заперся. Расс поступил так вовсе не из эгоизма или жадности. На самом деле он был человеком щедрым, и его товарищи это знали. Сейчас они собрались в гостиной, играли и слушали электронную музыку группы «Апекс твин», как обычные молодые люди, только начинающие карьеру на лондонском радио и телевидении. Вообще-то старая серая игровая приставка, которой они пользовались, принадлежала Рассу, и потому он, честно говоря, имел право поступать как ему заблагорассудится.

Несмотря на новообретенное чувство завершенности, Расс вдруг поймал себя на том, что его мысли далеки от великолепной графики. Они вернулись к работе, к новой работе Расса в телекомпании «Боттом дроуэр продакшнз», где он занимал должность младшего ассистента в послеобеденном развлекательном шоу «Счастливый понедельник».

К конкретному человеку на его новой работе — Фионе Уоллис.

Фиона, или Фай, как ее все называли, начала работать одновременно с Рассом и занимала точно такую же должность. Она тоже недавно окончила университет и тоже снимала квартиру со своими юными восторженными подругами в столь же богатом удовольствиями районе Лондона — Чизуике. Расс сомневался, что Фай и ее приятельницы проводят вечера у игровой приставки, и все же совпадений хватило, чтобы его очаровать. Впрочем, даже если бы совпадений не нашлось, хватило бы и внешности Фионы — стройной миниатюрной блондинки с эротичными пухлыми губками, всегда модно одетой.

Как уже упоминалось, Расс был очень щедрым молодым человеком. И ему бы очень хотелось кое-что дать Фай.

После того, как он представил Фай в своей комнате, страстно желающую получить это самое «кое-что», Расс решил заняться еще одним приятным занятием — онанизмом. Поэтому приостановил игру и с ловкостью, достойной Солид Снейка, подвинул комод ровно настолько, чтобы заблокировать дверь в свою комнату. Конечно, парни знали, что Расс мастурбирует, они все этим занимались. Периодически ребята заимствовали друг у друга журналы, а еще были общие фильмы, которые использовались в тех редких случаях, когда кто-нибудь из них оставался дома один. Но все же Рассу не хотелось, чтобы его застукали — насмешкам не было бы конца. И поэтому он не только предпринял меры предосторожности, заблокировав дверь, но и убавил громкость орущего музыкального центра, прежде чем достать из-под кровати старый номер газеты «Гардиан», который и раньше неоднократно служил в качестве хранилища последствий его самоудовлетворения. А потом закрыл глаза и призвал на подмогу образ Фай.

Вначале он представил ее идущей по коридору телестудии. На ней короткая обтягивающая футболка и широкие брюки; к груди прижат блокнот. Правда, блокнот, прижатый к груди, оказался лишним. Когда образ девушки отчетливо предстал перед мысленным взором Расса, он убрал блокнот, а потом и футболку.

Затем он представил ее в своей комнате, как она снимает брюки, медленно расстегивая пуговицы на ширинке и окидывая саму себя сладострастным взглядом. После того, как брюки были сняты и Фай оказалась полностью обнаженной — без трусиков, ух ты! — Расс перенес ее на подоконник, который мысленно расширил, чтобы девушке было удобнее, и она сидела там, затягиваясь сигаретой и бросая на Расса томные, соблазняющие взоры.

С лестничной площадки донеслись какие-то звуки, и образ Фай на подоконнике растворился в клубах сигаретного дыма. Расс напряженно прислушался: кто бы это мог быть? Может, Том?.. Кто-то из парней, напевая, зашел в свою комнату, с шумом что-то отыскал, захлопнул за собой дверь и понесся вниз, прыгая через две ступеньки. Расс с облегчением вздохнул и снова приступил к делу, пытаясь представить фай в том же виде.

Какое-то время ему это не удавалось, потом она благополучно проявилась на подоконнике — с сигаретой и зовущим взглядом. Нога закинута на ногу — ноготки покрыты лаком, ух ты! — пальчики слегка барабанят по игровой приставке. Расс представлял ее в этой позе ровно столько, сколько было нужно, — пока не кончил, пока три влажные кляксы не расплылись на страницах «Гардиан».

Секунду или чуть дольше Расс с гордостью рассматривал самую большую кляксу — вот это заряд! — которая приземлилась прямо на рекламное объявление, гласящее: «Помогите мне, я тону!», затем все убрал. И подсел к игровой приставке, мечтая о том, чтобы пальчики ног Фай с накрашенными ноготками слегка постучали по ней на самом деле.

Проблема заключалась в том, что Фай совершенно не нравился Расс. Вообще-то в то самое время, когда он представлял ее себе сидящей обнаженной на подоконнике с сигаретой в руке, девушка рассказывала о нем подружке, причем в весьма нелестных выражениях.

— Полный придурок! — говорила Фай за кофе в кухне своей коммунальной квартиры в Чизуике. — Вроде и одевается нормально, а сними с него тряпки — окажется настоящий занудоид.

— И что? — спросила ее подружка Сара, которая проходила стажировку в журнале «Здоровье и красота» и страшно завидовала тому, что у Фай есть настоящая работа, причем на телевидении. Вот корова. Господи, да Сара бы что угодно отдала за такую работу!

В этом отношении дом девушек являлся зеркальным отображением дома юношей. Все они пытались пробиться в мир средств массовой информации. Некоторые, вроде Расса и Фай, едва начали там трудиться, другие, подобно Саре, пытались попасть туда благодаря стажировке. Каждый из них воображал себя в самом центре избранного поля деятельности, даже если ему доверяли только заваривать чай.

— Что? — повторила Фай. — Ничего, просто он придурок. Вечно говорит всякую чушь вроде: «О, это совсем как в „Последней фантазии“». И знаешь, похоже, другие парни в офисе понимают, о чем идет речь. Это та-а-ак раздражает!

Сара подумала, что Фай, похоже, и в самом деле не прочь стянуть с Расса одежду и обнаружить под ней занудоида, но решила воздержаться от комментариев. Разумно.

Меж тем подруга разошлась не на шутку.

— Понимаешь, дело в том, что он все время словно соревнуется со мной!.. Извини, я как вспомню о нем, так прямо выхожу из себя.

— Ничего, я не против, — ответила Сара, хотя в действительности была еще как против.

— Вечно старается произвести впечатление на продюсеров, постоянно лезет со своими идеями. И когда бы это ни происходило — ну, скажем, на планерке, — смотрит на меня. С таким победоносным выражением. Наверное, считает, что находится в мужском клубе для крутых парней, где можно говорить о видеоиграх и прочей ерунде.

Саре видеоигры как раз очень нравились. По крайней мере больше, чем стажировка в журнале «Здоровье и красота».

— Послушай, — сказала она наконец, прервав излияния Фай, — ты великолепна. Ты действительно умна, талантлива и красива. Не стоит из-за него расстраиваться. Может, он не соревнуется, а просто хочет произвести хорошее впечатление. А если он пялится на тебя, то, наверное, ты ему нравишься.

— Фу, — ответила Фай, жестом отгоняя от себя воображаемых мух. — Фу!

Сара мысленно выругала себя за то, что пошла по проторенному пути — попыталась помочь Фай поднять самооценку. Все равно не сработало.

— У вас вроде завтра церемония награждения, да? — спросила девушка.

Она попала в точку. Завтрашним вечером все сотрудники «Счастливого понедельника» собирались во дворце Александры на окраине Лондона, в основном здании телестудии Би-би-си, на второсортную телевизионную церемонию награждения, которую должен был проводить ведущий шоу «Счастливый понедельник», бывший радио-ди-джей Хьюи.

— И что? — осведомилась Фай.

— Ну, знаешь, это твой час. Воспользуйся им. Будь крутой и классной. Покажи им, чего стоишь.

Фай посмотрела на Сару так, словно не совсем поняла, что имеет в виду подружка.

Сара ответила ей проницательным взглядом, словно на самом деле знала, о чем говорит, что не соответствовало действительности. Хотя нет, Сара знала. Она имела в виду: «Да переспи ты с ним и успокойся!» Правда, произнести это вслух девушка так и не решилась.

 

Глава 24

А вот еще один совет для любителей поддать: из всех известных мне алкогольных напитков только после водки от человека не несет спиртным. Вы знали об этом? Нет, не знала.

Да, именно так. Мне приходит это в голову, пока я стою перед открытым кухонным шкафчиком и рассматриваю подарочную упаковку с маленькими бутылочками водки «Абсолют». Пять шкаликов водки с разными вкусами — обычным, лимонным, мандариновым, перцовым и черносмородиновым — изысканно упакованы в коробку из прозрачного пластика. Не помню, откуда они взялись, может, рождественский подарок, а может, я их выиграл в лотерею, которую проводили на работе. Мне также невдомек, сколько времени они там стоят; по-видимому, уже давно, они почти незаметны среди остального содержимого верхней полки, куда мы обычно кладем то, чем редко пользуемся. Там еще лежат маленькие стеклянные десертные креманки, пакетик шпажек для коктейлей, завернутые в целлофан картонные стаканчики и несколько пластмассовых контейнеров для пищевых продуктов, которые нам дала мать Сэм, мы ими не пользуемся, взяли только из вежливости.

Крохотные бутылочки с водкой, наверное, еще долго прятались бы от людских глаз, если бы мне срочно не понадобился «Алка-зельцер».

Когда я проснулся на диване, то одновременно осознал три вещи: во-первых, я опять спал в одежде, уже который раз; во-вторых, без медикаментозного вмешательства мне не обойтись; и, в-третьих, на тыльной стороне ладони у меня два глубоких пореза. Последствие пьянства. Непонятно, откуда они взялись.

Какое-то время я сидел на диване и ждал, когда ко мне вернется память. Во что бы я ни вляпался по пьяни, нужно это вспомнить. Но все усилия оказались напрасны, на ум не пришло ничего, чем можно было бы объяснить появление ран, — и в конечном итоге я сполз с дивана, стянул брюки и рубашку и потащился на поиски средства, способного вернуть меня в нормальное человеческое состояние.

Попытки найти «Алка-зельцер» не увенчались успехом. Зато передо мной пять маленьких бутылочек водки, они словно подмигивают, и я знаю, что (а) всего одна могла бы вернуть меня к жизни, (б) если я ее выпью, то от меня не будет разить спиртным.

Я когда-то читал интервью наркомана, сидевшего на героине, который описывал все муки ломки. Ломка, сказал он, похожа на самый страшный грипп, который только можно себе представить, на что репортер ответил: «Допустим, но ведь наверняка неделя с гриппом не слишком большая цена за то, чтобы избавиться от привычки, которая тебя губит». Наркоман согласился, однако потом добавил: «Представьте, что у вас тяжелейший грипп, желудочная разновидность. И представьте, что можно принять лишь одну таблетку и избавиться от всех мучительных симптомов за несколько секунд. Разве вы откажетесь от лекарства?»

Я вспоминаю его, когда стою перед кухонным шкафчиком.

Если говорить о выпивке, то осушить с утра бутылку водки означает переход совсем в другую категорию. А еще мне известно, что если я выпью эту водку, то не избавлюсь от похмелья навсегда, а просто оттяну время его появления. И все же водка поможет моим глазам открыться, ядовитый туман в мозгу рассеется, головная боль пройдет, и я из полутрупа превращусь в человека, способного пойти на работу и готового достойно встретить все невзгоды дня.

Так что я хватаю коробку, открываю ее, мои пальцы скользят по бутылочкам, и наконец я наугад беру одну из них. Специально не задумываюсь над тем, какую лучше выбрать. Мне попадается смородиновая, и я опрокидываю водку одним махом. Она приятная на вкус, напоминает витаминизированный напиток из черной смородины. И, конечно, пить «Абсолют» очень стильно. К тому же водка дорогая, вряд ли ее будет лакать какой-нибудь алкаш.

Мы с наркоманом правы. Почти сразу же чувствую себя лучше.

Принимаю ванну, бреюсь, используя вместо зеркала диск Мэрайи Кэри, только в этот раз я предельно внимателен и брею все лицо. А когда заканчиваю, еще раз смотрю на себя в зеркало в спальне, чтобы убедиться, что все в порядке.

Затем исследую содержимое копилки в виде головы Дарта Вейдера, предварительно высыпав всю мелочь на ковер. В основном там совсем мелкие монетки, но мне удается набрать достаточное количество двадцати- и десятипенсовиков, чтобы купить в магазине восстанавливающее без особых хлопот.

Пока я занимаюсь всем этим, половина меня думает, что фокус с водкой был неплох, а другая смотрит на происходящее с укоризной. Я жду, пока укоряющая половина отвернется, и запихиваю оставшиеся бутылочки в карман пиджака, чтобы взять на работу.

Когда я приближаюсь к магазинчику, то вижу, что там кипит бурная деятельность. Я подхожу еще ближе и замечаю припаркованный фургон, на котором написано: «Компания „Хэкни“. Стекло для окон и витрин 24 часа в сутки, вызов — бесплатно». Рабочие копошатся у одного из окон. С витрины убрали выставленные фрукты, и двое людей в перчатках вытаскивают из рамы куски разбитого стекла. Еще больше осколков валяется на тротуаре, и кто-то из продавцов магазина собирает их веником, жестами показывая прохожим, чтобы те обходили это место.

Мне приходит в голову, что логотип «Компания „Хэкни“. Мы любим звон разбитого стекла» смотрелся бы лучше. Хотя нет — очевиден намек на то, что они радуются неприятностям своих клиентов.

А как насчет логотипа «Компания „Хэкни“ — стеклянные мечты»? Или «Стеклянный перезвон»? А может, «За стеклом»?

Развлекаюсь придумыванием рекламных лозунгов со словом «стекло» до тех пор, пока не вхожу в магазин, где персонал, несмотря на некоторые неудобства, мужественно продолжает работать. Там я выбираю бутылку витаминизированного фруктового напитка и «фанту».

Когда я подхожу к кассе, чтобы оплатить покупку, мне хочется спросить, что произошло с окном, но вчера вечером я дал себе слово, что после эпизода с тремя пенсами навсегда прекращу попытки завязать дружеские отношения с работниками этой лавчонки. К тому же кассирша берет у меня деньги и одновременно что-то кричит через разбитое окно человеку, который подметает осколки, так что минуту нельзя назвать подходящей. Выхожу из магазина, как и прежде, в полном неведении и продолжаю весело придумывать логотипы для компании «Хэкни», все еще испытывая благотворное влияние водки.

На улице выпиваю витаминизированный напиток, рыгаю, издавая смешанный запах алкоголя, чесночных капсул и полезного фруктового питья, бросаю пустую тару в урну и приступаю к «фанте». Я делаю всего два больших глотка перед тем, как — вначале убедившись, что на меня никто не смотрит) вылить в нее две бутылочки водки, затем взбалтываю получившийся коктейль и отпиваю в третий раз. Напиток явно горчит. Не знаю, какую водку я в него добавил, но, похоже, перцовую.

Закручиваю крышечку бутылки и иду к метро с «фантой» в руке: бизнесмен, которому по дороге на работу захотелось пить.

Все это происходит до того, как события вчерашней ночи внезапно и совсем не радостно всплывают в памяти.

На самом деле вряд ли это полноценное воспоминание, скорее нечто, похожее на сумму слагаемых, которая появляется в моем разбуженном алкоголем мозге. Мистер Уотс с его лекцией и отчетливое ощущение несправедливости, плюс два пореза на руке, добавляем разбитое окно магазина… Итого?

Неожиданно мне уже не так хорошо, и приходится сделать очередной глоток «фанты». Рука дрожит так, что я с трудом удерживаю бутылку у рта.

В поезде я ненароком обнаруживаю у себя в кармане эластичную ленту. Скатываю ее в рулон, словно маленький пожарный шланг, сжимаю изо всех сил, а потом отпускаю и чувствую, как рулончик медленно разворачивается. Едва он снова становится обычной лентой, я проделываю все еще раз.

Говорят, что у комиков случаются вспышки неуверенности в себе и депрессии, потому что они не знают, где прячется источник их таланта. Юмористы открывают рот и шутят, не имея ни малейшего понятия, как и почему. Их гложет неуверенность в том, сохранится ли этот невидимый источник вдохновения. Откуда берутся остроты? Когда они закончатся?

Ловлю себя на похожей мысли. Откуда все берется? Вот только юмористы боятся, что источник смешных выходок оскудеет, я же опасаюсь, что он забьет фонтаном.

— Крис, по-моему, вам необходимо несколько дней отдохнуть, — произносит Джефф Кларк.

Моя первая мысль — вот дерьмо, попался. Совсем как в школе, когда сидишь и вырезаешь свое имя на парте, вдруг голос учителя умолкает, и ты думаешь: «Черт, попался». Поднимаешь голову и видишь, что преподаватель вообще-то и не смотрит в твою сторону, а уткнулся в учебник.

Итак, моя первая мысль: Джефф каким-то образом догадался, что я пьян. Точнее, не совсем пьян — по моим меркам, — но и не вполне трезв.

Если он догадался, то снимаю перед ним шляпу. Мне удалось войти так, будто я совершенно трезв, разве что чуть споткнулся. Правда, я сделал вид, что к моему ботинку прилипла соринка, и я хочу ее снять. Так что мысль о том, что Джефф обо всем догадался, кажется несколько неожиданной. Тем более сейчас всего без четверти десять утра, никому и в голову не придет, что я успел набраться. А любое странное поведение можно списать на плохой сон ночью или на то, что поездка в метро была чересчур утомительной.

Я запнулся, когда шел через самый опасный участок пути — т лифта к своему столу, — предельно сосредоточенно, изо всех сил стараясь идти прямо.

Когда я добрался до места, парни подняли глаза, затем снова опустили, притворяясь, что поглощены работой, ведь появился начальник. Затем я обратил внимание, что Люк Рэдли без галстука, и решил не ждать, а высказать ему все сразу:

— Эй, австралиец! Что это ты… где твой галстук?

Нагло ухмыляясь, он ответил, что не надел галстук потому, что не знал об этом правиле.

— Мы все носим галстуки, — отчеканил я.

На это Люк заметил, что в других редакциях галстуков не носят.

— Мне плевать, что делают в других редакциях. Здесь, в журнале «Дерзость», мы обязаны носить галстук. А вдруг тебе придется… вдруг тебе нужно будет встретиться с клиентом?

Тут Рэдли, усмехаясь еще самодовольнее, парировал, что на сегодня у него не запланированы встречи с клиентами, а ели бы он собирался с кем-то встретиться, то непременно повязал бы галстук.

— Послушай, мне безразлично, что ты там делал в своем долбаном… Мельбурне, — произнес я, желая стереть с его лица самодовольную ухмылку, сделать его серьезнее. — Просто надевай чертов галстук, понятно? Таковы правила.

Он, продолжая нагло щериться, спросил, почему же тогда я сам без галстука.

Я схватился рукой за горло, только чтобы убедиться, что Рэдли прав. Но тут же вспомнил, что запихнул галстук в карман костюма, чтобы нацепить в метро. Словно фокусник, я вытащил его из кармана и со словами «У меня-то он есть, так что, будь добр, завтра обязательно приходи в галстуке» демонстративно повязал. Все же после нашей стычки у меня осталось чувство поражения.

Через некоторое время позвонил Джефф и попросил зайти к нему в кабинет, где я сейчас и сижу, думая о том, что у шефа так жарко, а ему хоть бы хны.

С трудом превозмогаю ощущение того, что меня застукали, хотя, судя по речи Джеффа, ему невдомек, что я поддатый. Шеф просто считает, что мне необходим небольшой отпуск.

— Вам, наверное, требуется чуть больше времени, чтобы прийти в себя после смерти отца, — говорит он. — Нельзя, чтобы это как-то отразилось на работе. Недели будет достаточно, да? Просто… э-э… отдохните немного, соберитесь и возвращайтесь, когда почувствуете себя лучше.

Похоже, неплохая идея, думаю я, очень мило с его стороны, особенно если учитывать то, что он не знает об уходе Сэм. Я уже представляю себе, как за эти несколько дней приду в норму, возможно, урежу количество спиртного, приведу в порядок квартиру. Хорошо бы еще написать благодарственные письма всем, кто присутствовал на похоронах. Напишу письмо и родителям Сэм; они расскажут ей, и она решит, что я наконец взялся за ум. Я смогу сделать первый шаг к тому, чтобы ее вернуть, как бы это ни было тяжело. Она вернется, и все снова будет хорошо. Я еще не потерял работу. У меня еще есть жена.

— Ну так что, Крис? Что скажете? — спрашивает Джефф после долгого молчания.

— Да. Я думаю, да. Возможно, вы правы. Наверное, мне действительно нужно чуть больше времени, чтобы прийти в себя. Я сейчас проинструктирую персонал, и, может, немного позже мы с вами встретимся и поговорим — ну, знаете, — о том, как обстоят дела.

— Не надо, — возражает Джефф, — чем быстрее, тем лучше. Хорошо? Отправляйтесь-ка сразу домой. Пока вас не будет, Грэхэм за всем проследит…

(Да неужели?)

— …и новенький, Люк, кажется, неплохо справляется…

(Хм, да неужто?)

— …так что, я думаю, все в порядке. Увидимся, когда будете готовы вернуться.

«Что же ты, придурок, не позвонил и не сказал все по телефону, чтобы я не тащился на работу только для того, чтобы меня здесь развернули и отправили домой», — вот что нужно было бы ответить. Но я настолько увлечен мыслью о предстоящем отпуске, что только повторяю: «Отлично, отлично», встаю и слегка теряю равновесие. Чтобы не упасть, хватаюсь за спинку кресла, а оно поворачивается прежде, чем мне удается выпрямиться.

Я чуть было не растянулся на полу прямо перед шефом. Когда я бросаю на него взгляд, чтобы извиниться за свою неуклюжесть фразой: «Понедельник, день тяжелый…», Джефф не замечает. Он уже уткнулся в какой-то документ на столе, и я, мысленно возблагодарив Бога, выхожу из кабинета. Грэхэм заканчивает разговор с Люком словами:

— В общем, если вы закончите это к концу дня, будет замечательно.

Он смотрит на меня, потом снова опускает взгляд.

— Ну что ж, — говорю я, — мне придется отлучиться на несколько дней, так что справляйтесь самостоятельно.

Отлично. «Мне придется отлучиться на несколько дней» звучит так, словно меня отправляют в командировку, словно Джефф специально вызвал меня в кабинет, чтобы дать важное задание, которое нельзя обсуждать с подчиненными.

Они все заняты работой и не отвечают. Я осматриваюсь и вижу, что другие сотрудники с неприкрытым интересом уставились на нас.

— Ребята? — спрашиваю я. — Грэхэм? Справитесь сами?

— Думаю, да, спасибо, Крис, — отвечает Грэхэм, глядя мне прямо в глаза. — Полагаю, что у меня все схвачено.

Люк Рэдли тоже поворачивается ко мне, насмешливо улыбаясь.

— Надеюсь, мы справимся без вас, босс, — говорит он. Я едва сдерживаюсь, чтобы не поднять «дипломат» и не

врезать наглецу как следует. Если бы я попал металлическим корпусом по голове, то наверняка раскроил бы ему череп.

Собираю вещи и ухожу, направляюсь к лифту и прочь из офиса. Конечно, в ту минуту мне невдомек, что я вижу своих коллег в последний раз.

* * *

По пути к метро забегаю в винный магазин «Оддбинс», чтобы купить набор маленьких бутылочек водки взамен взятых из кухни. Когда вернется Сэм, шкалики должны стоять на месте. Не хочу, чтобы жена подумала, будто я их выпил.

В магазине «Абсолюта» нет, нет вообще никаких подарочных наборов. Покупаю маленькие бутылочки всякой другой водки и рассовываю их по карманам пальто. Может, Сэм и не заметит подмены.

Платформа станции «Финзбери-Парк» почти пуста, поэтому я сажусь на скамейку и, так как вокруг никого нет, выпиваю один из шкаликов. «Фанта» давно закончилась, мне становится все хуже, так что водка меня взбодрит, и я смогу добраться до дома, немного отдохнуть и с новыми силами взяться за дело.

Беда в том, что действие водки оказывается прямо противоположным, и когда я на миг смыкаю глаза, просто чтобы дать им передышку, то не могу разлепить веки, во всяком случае — какое-то время.

Наконец я просыпаюсь и вижу, что надо мной стоит одна из служащих лондонской подземки. На ней ярко-оранжевый жилет, в одной руке — пакет с мусором, в другой — металлический совок.

— Эй, — женщина обращается ко мне, по-видимому, уже во второй или третий раз. — Здесь нельзя спать!

— Гр-рх, — выдавливаю я, горло у меня пересохло. Тянусь за своим «дипломатом»: усталый бизнесмен, задремавший на платформе, наверное, всю ночь трудился над презентацией. Ну, вы знаете этих типов из средств массовой информации: работают, не щадя себя.

Вот только «дипломат» исчез.

— Гр-рх, — повторяю я.

Уборщица — вполне вероятно, что ее должность носит громкое название, что-нибудь вроде «руководитель команды оперативных сотрудников по сбору мусора» — отступает на шаг и смотрит на меня с опаской.

— Мой «дипломат», — с трудом выговариваю я, — вы его не видели? Он пропал.

— Не видела я никаких «дипломатов», — отвечает она со скучающим выражением лица, таким обычным для работников сферы обслуживания. — Я не стою на одном месте.

— Я хотел бы заявить о пропаже «дипломата», — произношу я с внезапной властностью пьяного человека.

— Кабинет начальника станции наверху, — сообщает женщина. — Хотя ваш кейс вряд ли найдут.

— Здесь установлены видеокамеры. — Я жестом указываю на конец платформы.

Уборщица презрительно фыркает:

— Не работают, — и с этими словами удаляется.

В «дипломате» не так уж много вещей, об утрате которых стоит горевать. Честно говоря, там вообще ничего нет. Дело в принципе. Какой-то мерзавец смылся с моим «дипломатом». Какой-то мудак. Гребаный трусливый ворюга.

Когда-нибудь, думаю я, польет дождь и смоет с улиц всю эту мразь.

Если уж говорить о мрази, догадайтесь, кого я встречаю по дороге домой, когда наконец мне удается сдержать всепоглощающий гнев, затащить себя в поезд и проехать одну остановку до Мэнор-Хаус, даже не задремав? Когда я уже направляюсь к своей квартире?

Того самого огрызка, юнца, который высморкался мне на плечо в ночь, когда от меня ушла Сэм. Сейчас это точно он. Никакого зрительного обмана, никакой игры воображения. На самом деле он.

Собственно говоря, мы не сталкиваемся лицом клипу, и я не спешу выяснить с ним отношения. Я обнаруживаю мерзавца в его собственном доме, на противоположной стороне дороги, когда прохожу вдоль ряда магазинов. Его хибара — среди трех домов, которые находятся уже за пределами района. По крайней мере один из них заколочен наглухо и огорожен проржавевшими железными листами с неровной надписью «Не входить!». Ублюдок живет в самом последнем, который, возможно, служит обиталищем бездомных, поселившихся там незаконно. Клочок асфальта перед домом завален мусором — матрасы, унитаз, старая кухонная мебель. Подонок сейчас в комнате, по-видимому, гостиной; у него нет ни штор, ни жалюзи, в общем, ничего такого, что вешают на окна нормальные приличные люди.

Кружу возле магазинов, у входа в винную лавку, и вижу, как он пересекает комнату, спустя секунду выскальзывает из передней двери, захлопнув ее за собой, и озирается, на лице написано: «Я замышляю что-то дурное». Затем мерзавец идет к станции метро, шагает той самой развинченной, уверенной походкой, словно сорвался с привязи и теперь хочет напугать весь мир.

Если не считать чувства омерзения, которое охватывает меня при одном только виде ублюдка, самым поразительным впечатлением можно считать звук, донесшийся до меня, когда дверь закрылась. Вспоминается мое тихое и спокойное детство на Гроуби-роуд в Лестере. Вспоминается ключ на веревочке; вытаскиваешь его из почтового ящика и отпираешь дверь.

Есть вроде такая угроза у профсоюзов: «Мы знаем, где вы живете». Ну, пусть не угроза, а просто констатация факта. Все равно. Я теперь знаю, где живет Огрызок. И, что еще лучше, знаю, как попасть в его логово.

Прежде чем отправиться домой, я выливаю в глотку еще один шкалик водки. Раз уж я все равно рядом с винным магазином, имеет смысл зайти. Хорошая новость: у них продается водка «Абсолют»…

 

Глава 25

Расс и Фай начали целоваться в час ночи.

Телевизионная церемония вручения наград практически завершилась, и за столиком для сотрудников шоу «Счастливый понедельник» они остались вдвоем. Недопитые бокалы, грязные тарелки и прочий мусор выглядели весьма непривлекательно, однако молодым людям было все равно. Когда официальная часть вечера уже подходила к концу, для Расса и Фай все только начиналось. Не последнюю роль в их сближении сыграли шампанское и кокаин.

Поцелуй был потрясающим, подумали они оба. Иногда поцелуй просто напоминает о бывшем партнере, о том, как хорошо сливались ваши губы, а иногда он дарит совершенно новые ощущения, напрочь сметая воспоминания о прошлых романах. Даже когда вокруг Расса и Фай затихли звуки музыки, они продолжали целоваться; их гормоны бурлили под воздействием алкоголя и наркотиков. Молодые люди взяли свои куртки, но не для того, чтобы просто подышать свежим воздухом. Парочка покинула холл телецентра Би-би-си. Они брели, крепко обнявшись, останавливаясь для того, чтобы обменяться страстным поцелуем. На улице остановили такси, и когда Расс произнес «Фулэм», Фай не возражала. Они продолжили целоваться в машине, и теперь их руки блуждали по телам друг друга.

Все это время Расс и Фиона молчали. Хотя нет. Иногда парочка размыкала объятия, и тогда кто-нибудь произносил: «О Господи», — это звучало как удивленное «Что же мы делаем?». Или один из них вздыхал: «Боже!», просто чтобы подчеркнуть ту страсть, которую испытывали оба — конечно, отчасти благодаря шампанскому и кокаину, — но только отчасти.

Когда молодые люди доехали до Фулэма, уже не было никаких сомнений, что им суждено быть вместе, и то, что должно было произойти, — неизбежно. Когда в такси Фай взяла руку Расса и положила между своих ног, тот понял: девушка не против. Фионе же стало ясно, что она его зацепила. Расс был нормальным мужиком, кто бы на его месте отказался?

Все же ей удалось ошеломить Расса своей раскрепощенной сексуальностью. Когда они добрались до его комнаты (молодой человек устоял перед соблазном завести Фай в гостиную, где кто-то из других жильцов еще курил марихуану), девушка вышла на середину, повернулась к нему и через голову стянула с себя топ. От изумления Расс раскрыл рот. Фиона потянулась рукой за спину, расстегнула бюстгальтер, который упал на пол, и челюсть у парня отвисла еще больше.

— Как ты меня хочешь? — спросила Фай.

Расс почувствовал, что его мечты сбываются.

— Как угодно, всеми способами, — выдавил он, ощущая себя главным героем фильма. Девушка смотрела на него кокетливо, соблазняющее — ну просто ожившая фантазия онаниста.

Точно как ожившая фантазия, подумал Расс и сказал:

— Сними юбку, совсем разденься. Я хочу, чтобы ты села па подоконник и закурила сигарету.

Расс сам удивился своей смелости. Без помощи алкоголя он бы никогда не решился произнести эти слова.

Едва он их выпалил, как тотчас пожалел о сказанном и приготовился к всплеску возмущения. Такие девушки, как Фай, вряд ли потакают мужским фантазиям.

Но она всего лишь подняла брови, будто говоря: «Забавно», и выполнила его просьбу — выскользнула из юбки, стащила с себя трусики, глядя ему прямо в глаза, и Расс почувствовал, как натягивается ткань на его брюках.

— Помоги мне, — попросила Фай.

Он шагнул вперед, задыхаясь от возбуждения, обхватил ее за талию, поднял и усадил на подоконник, который был как раз достаточной ширины — но не больше, — чтобы девушка там уместилась. Она закинула одну ногу на другую и скомандовала:

— Подай мне сигарету.

Молодой человек подчинился, зажег сигарету и протянул ей. Фай оперлась локтем о колено и закурила, смотря прямо на него, совсем как в его грезах.

Ну ладно, подумал Расс, не совсем так. В его фантазиях ее грудь выглядела больше, животика не было, а ногти на ногах были покрыты лаком.

Зато в остальном все было точно так, как он себе представлял.

Девушка небрежно стряхивала пепел на ковер, и Расс слегка забеспокоился, когда увидел, что столбик пепла едва не угодил на его бесценную игровую приставку. Но только слегка. Он был слишком возбужден, он мог бы всю ночь так простоять, глядя на Фай. Вообще-то Рассу хотелось незамедлительно ее трахнуть. Но это бы все испортило. И потому парень пробормотал:

— Подожди немного, не слезай, я сейчас, — повернулся и ринулся в ванную. Эрекция делала его похожим на неандертальца; впрочем, по своей сути он таковым и являлся.

В ванной молодой человек посмотрел на себя в зеркало и увидел Расса, который вот-вот переспит с прекрасной блондинкой. Увиденное ему понравилось. Не стоит медлить, подумал Расс, и спустил брюки и трусы. Он собирался помыть пенис.

В то же самое время Фай докурила сигарету и огляделась в поисках чего-нибудь, куда можно сунуть окурок. На другом конце комнаты стояла пустая банка из-под пива. Девушка спрыгнула с подоконника.

И приземлилась прямо на игровую приставку.

Которая прогнулась и сломалась. Фай была худенькой, но все же игровые приставки «Плэй-стэйшн-2» не рассчитаны на то, чтобы выдерживать вес обнаженных, спрыгивающих с подоконника блондинок.

Расс находился в блаженном неведении относительно случившегося несчастья. Мыло попало под крайнюю плоть и теперь немного щипало. Вообще-то щипало очень.

Фай с ужасом рассматривала игровую приставку у себя под ногами. Она умудрилась плюхнуться на эту штуковину всей тяжестью, нет чтобы одной ногой попасть на приставку, а другой — на пол. Потом девушка рассмеялась. Вспомнила, как Расс на летучках вечно вставляет: «Вот в игре „Финальная фантазия“…» — противным голосом, который всегда повышается к концу фразы, словно он хочет задать вопрос.

И Фай снова подпрыгнула. В нее словно бес вселился, она прыгала снова и снова.

Расс не имел ни малейшего понятия о том, что, уничтожив его игровую приставку, Фай оделась и вызвала по мобильному телефону такси. Со слезящимися от боли глазами он поливал холодной водой головку члена и, разумеется, не заметил, как Фай вышла на лестничную площадку, на цыпочках прокралась по лестнице и выскользнула за дверь.

Он все лил и лил на пенис холодную воду.

— Ты сломала мою игровую приставку, — упрекнул Расс Фай на другой день, встретив ее на работе.

Фионе редко доводилось видеть кого-то в столь ужасном состоянии. Молодой человек выглядел так, как она себя чувствовала. Выдался тот редкий случай, когда Фай благодарила свою счастливую звезду за то, что родилась женщиной и могла скрыть грехи под слоем косметики. А скрывать было что.

— Не я, — машинально ответила она, но скорее вызывающе, а не защищаясь. Девушка чувствовала, что у нее значительно прибавилось смелости за время, которое прошло со вчерашнего сидения на подоконнике в комнате Расса.

— Я видел отпечатки твоих ног, — угрюмо произнес молодой человек.

— Да? — Фай смотрела на него, втянув одну щеку и зажав зубами ее внутреннюю сторону. Еще вчера это показалось бы Рассу страшно сексуальным. Сейчас же он думал о том, что эта девица разнесла вдребезги игровую приставку и оставила его неудовлетворенным как раз в ту минуту, когда он был уверен, что одержал самую значительную победу в своей жизни. Демоны ада не идут ни в какое сравнение с отвергнутым занудоидом.

— Что «да»? — осведомился Расс, едва сдерживая гнев.

— О чем ты? — переспросила Фай.

— А как насчет… — Он замолчал, потому что кто-то шел по коридору, затем продолжил чуть тише: — Как насчет: «Извини, пожалуйста, жаль, что так вышло. Вот возьми деньги на новую приставку»?

— И сколько же стоит такая приставка? — поинтересовалась девушка, сладко улыбаясь.

— Сто девяносто девять фунтов, — сквозь зубы ответил он.

— Не может быть! — рассмеялась Фай. — Моему брату похожая обошлась меньше чем в сотню. Так что дороже я платить не буду. А если ты выложил столько денег, значит, ты дурак. Тебя просто надули.

Губы Расса задергались.

— У меня была «Плэй-стэйшн-2», а у твоего брата, наверное, «Плэй-стэйшн-1». У них только названия одинаковые. Не говоря уже о том, что «Плэй-стэйшн-2» совместима с предыдущими версиями.

Фай едва не вспылила. Придурок — он и есть придурок, подумала она.

— Ну хорошо, Расс, я отдам тебе деньги, как только смогу. — Сказав это, девушка оставила его стоять в коридоре, а сама ушла, втайне усмехаясь. «Классно быть стервой», — пришло ей в голову.

Когда Фай уже порядком удалилась, Расс окликнул ее:

— С сегодняшнего дня мы враги, да?

— Прекрасно, — отозвалась та, думая: «Конечно, жди-дожидайся своих денег».

Словом, война была объявлена. По крайней мере по мнению Расса. Поэтому, когда он совершенно случайно натолкнулся на двойника Феликса Картера в магазине канцтоваров «Пэйпэрчейз» — а в их шоу как раз искали похожих на певца людей для следующей передачи, — то решил, что перевес на его стороне.

 

Глава 26

С этого времени у меня все будто в тумане. Я очень много пью.

Да, понимаю.

Ладно, давайте посмотрим. Вот что я могу вспомнить, правда, не по порядку.

1. Я иду в супермаркет, чтобы попытаться привести свою жизнь в норму. Тщетно.

2. Я очень скучаю по Сэм и кляну себя за то, что не ценил ее, когда она была рядом. Что я имею в виду? Ну например: из-под двери нашей квартиры ужасно сквозит, поэтому там, внизу, чтобы не дуло, прикреплена такая матерчатая колбаска, которую сшила нам мать Сэм. Просто кишка из ткани, набитая старыми футболками и прочей ерундой, но она здорово спасает от сквозняка. Конечно, из-за этой колбаски довольно трудно попасть домой — она цепляется за ковер, застревает под дверью, и нужно либо потянуть дверь назад, либо нагнуться и высвободить ее руками. Дело в том, что когда Сэм приходила домой первой и, сидя на диване, смотрела, скажем, «Жителей Ист-Энда», то она всегда вскакивала со словами: «Погоди-ка», чтобы придержать колбаску и дать мне войти в квартиру. Однажды, когда мы ссорились, жена справедливо упрекнула меня: «Ты когда-нибудь обращал внимание на то, что я всегда помогаю тебе войти в дом, а ты ни разу в своей жизни мне не помог? Я не припомню ни единого случая, чтобы ты встал и пришел мне на помощь. Ты просто сидишь и потягиваешь свое пиво, ведь так? Тебе совершенно наплевать на то, что я не могу войти…» Я начал возмущаться: «Ты же всегда приходишь раньше меня!» (вранье чистой воды), а еще: «Какая избирательная память! Я тебе сотни раз помогал!» (такая же ложь). Закончилось все тем, что мы оба расхохотались, уж очень смешно было спорить из-за того, что один не помогает другому управиться с колбаской, но Сэм была права. Я действительно никогда не помогал ей войти в квартиру.

3. Я пью много водки, много плачу и смотрю по телевизору детективные программы.

4. Я жалею о том, что не замечал Сэм. Если мы проводили вечер на диване, наслаждаясь вначале принесенным из ресторанчика карри, а потом шоколадными конфетами, то, перед тем как лечь спать, Сэм испытывала острый приступ вины, причитала: «О Господи, я чувствую себя такой толстой!», и все заканчивалось тем, что она начинала делать упражнения или танцевать прямо в спальне. Я же в это время лежал в постели, уставившись в маленький телевизор, и не обращал на нее внимания. Почему я не смотрел на нее? Как случилось, что я упустил возможность наблюдать за любимой женщиной в самом естественном состоянии? Пялился в долбанный телик. Возможно, если бы я рассуждал здраво, до меня бы дошло, что вряд ли бы Сэм вела себя так непринужденно под моим взглядом. Наверняка бы вообще не делала никаких упражнений. Но кто может рассуждать здраво в подобной ситуации?

5. На улице ко мне обращается человек из телевизионной передачи и спрашивает, не хочу ли я в следующий понедельник принять участие в телешоу «в роли двойника Феликса Картера».

6. См. пункт третий.

7. Я сажусь писать благодарственные письма, однако не могу закончить даже первое.

8. Я вламываюсь в дом Огрызка и испражняюсь на его постель.

9. Я рассматриваю отцовский револьвер, заряжаю его и разряжаю. Один раз целюсь в диван и спускаю курок, хотя барабан пуст; проделываю это снова и снова. Я представляю, что диван — это Огрызок или человек, укравший мой «дипломат». Засовываю оружие за пояс брюк. Я даже иду в магазин, засунув в джинсы револьвер, и, хотя он не заряжен, я ловлю взгляды юнцов, которые крутятся у магазина. Я хочу, чтобы они что-то сказали. Попытались задеть меня. Я хочу вытащить револьвер, направить на них и посмотреть на их лица. Я хочу, чтобы они почувствовали, каково это, когда тебе угрожают.

Хм…

Не волнуйтесь, я понимаю, что здесь многое требует подробного объяснения. Давайте начнем с пункта первого, похода в супермаркет, идет?

Да, пожалуйста…

Так на меня действует почерк Сэм. Он как будто вырывает меня откуда-то или, наоборот, куда-то меня отбрасывает. В общем, именно из-за него я направляюсь в супермаркет.

Я направляюсь в супермаркет потому, что, роясь в ящике кухонного стола в поисках «Нурофена», который точно должен был быть там (куда же он, черт побери, запропастился?), неожиданно натыкаюсь на исписанный Сэм листок, список покупок. Вот он лежит передо мной на куче всякой дребедени, обычно скапливающейся в кухонных ящиках, — старые батарейки, футлярчики от фотопленки, колода игральных карт, тюбик универсального клея.

Это всего лишь измятый клочок бумаги с надписью «Не забыть!», явно выдержавший путешествие до супермаркета и обратно. Но, возможно, он лежал в кармане Сэм. А до того, как отправиться в магазин, она сидела дома, скорее всего в гостиной — тогда там было гораздо чище, чем сейчас, — составляла список и морщила лоб, пытаясь вспомнить, что нам нужно. Когда Сэм вернулась, то выложила покупки, сверяясь со списком, как обычно, а потом, видно, по рассеянности, засунула клочок бумаги в ящик, самое подходящее место для подобных списков. Другими словами, этот скомканный листок — частица Сэм.

Краткий перечень необходимых в хозяйстве вещей: «молоко, жидкость для мытья посуды, яйца, стиральный порошок, средство для чистки канализации, сок, бананы, лампочка на 60 ватт». И еще какая-то запись, то ли «масло для загара», то ли «масло растительное»… Когда я вижу этот список, что-то заставляет меня пойти в супермаркет. Наверное, если бы я нашел ее записку с напоминанием оплатить счет за газ, я бы пошел платить за газ. А если бы мне на глаза попалась надпись «не забыть о дне рождения мамы», я бы отправился поздравлять тещу. Интересно, а если бы я обнаружил послание со словами: «Крис, брось пить»? Что тогда?.. В общем, я иду в супермаркет.

Прежде чем выйти из дома, выпиваю еще водки, зашнуровываю ботинки, накидываю куртку, и вот я уже закрываю дверь. Вначале иду направо, затем вспоминаю, что супермаркет в другой стороне, называю себя тупым ослом и сворачиваю налево. Я поднимаюсь вверх по холму, к универсаму «Сейфуэй».

На полпути вдруг что-то чувствую у себя в ботинке. Наступать больно; просто не обращать внимания не получается.

Знаете, как иногда бывает — ты лежишь в постели долго-долго, однако в конце концов признаешь поражение и встаешь, чтобы сходить в туалет. Лежишь и, хотя прекрасно понимаешь, что уснуть не удастся, пока не отольешь, из последних сил терпишь, оттягиваешь неминуемый миг. Типичный пример отрицания. Ты думаешь: «Если я сделаю вид, что ничего не чувствую, то, может быть — хотя бы в этот раз, — все пройдет».

То же самое касается камешков, попавших в обувь, только у них больше шансов исчезнуть, чем у мочи чудесным образом испариться из мочевого пузыря. Хотя камешки тоже никуда не деваются. Я продолжаю шагать, но постепенно до меня доходит, что внутри ботинка болтается камешек. Когда я наступаю на него пяткой, мне больно, и это страшно раздражает. Поэтому каждый раз, когда я поднимаю ногу, мне приходится делать ею легкий мах вперед, чтобы камешек переместился от пятки к пальцам.

Походка получается странной, как будто я иду по улице и пританцовываю под неслышную музыку. Или гоню перед собой невидимую жестянку. Ощущение неловкости усиливается, пока наконец мне не приходит в голову, что если я буду пинать настоящую банку, то, может, и не буду выглядеть так глупо. Замечаю урну и выуживаю оттуда жестянку. Только вот футболист из меня никакой, к тому же я изрядно поддатый, так что мне приходится метаться по тротуару за банкой из стороны в сторону, и боль в пятке усиливается.

Бросаю банку со смутным чувством вины — мусорить нехорошо! — тем более что у кого-то раньше хватило сознательности кинуть ее в урну. Но я слишком сосредоточен на том, чтобы ослабить боль в ноге, и в конце концов решаю — так под утро понимаешь, что встать и отлить все же придется, — снять ботинок и избавиться от помехи.

Останавливаюсь и нагибаюсь, полагая, что сейчас слегка ослаблю шнуровку, стяну башмак, вытрясу камешек, обуюсь и пойду дальше. Однако ничего не выходит — может, потому, что мне неудобно наклоняться посреди тротуара, и я слишком тороплюсь, а может, потому что, когда я пинал банку, вредный шнурок затянулся слишком сильно. Наверное, я терплю неудачу из-за того, что слишком пьян, — вы пробовали когда-нибудь, находясь в подпитии, развязать шнурки? Поверьте, это нелегко… Короче, у меня ничего не получается. Я кусаю губы от бессильной злобы, а в какой-то миг — смешно, правда? — пытаюсь даже поднести ногу ко рту, чтобы зубами развязать шнурок. Если бы я был чуть гибче, у меня бы все получилось. Но мне не удается задрать ногу так высоко, к тому же на одной ноге стоять трудно. Теряю равновесие и отпрыгиваю, словно увидел крысу, затем продолжаю путь.

Камешек по-прежнему причиняет боль; теперь я чувствую, как он впивается в верхнюю часть стопы. Снова меняю походку: сейчас я не только слегка машу ногой вперед, но и покачиваю ступней из стороны в сторону — пытаюсь сдвинуть камешек и в то же время не дать ему перекатиться вниз. Так и бреду, пока наконец не захожу в супермаркет.

От нашего дома до универсама пять минут быстрой ходьбы, однако у меня ощущение, что Иисусу, когда он нес свой крест на Голгофу, было гораздо легче. По крайней мере, когда он туда добрался, ему не пришлось искать тележку. А мне вот приходится. Тележки стоят у дальнего входа в магазин, не у того, через который я вошел, и я вынужден плестись своей несуразной взбрыкивающей походкой мимо касс, мимо газетного киоска к рядам тележек, извивающимся снаружи. Действие водки проходит, и я, начиная потеть, с ужасом сознаю, что не захватил с собой НЗ. Ну что ж, думаю я, по крайней мере можно купить все здесь. Поэтому, лишь на минутку задержавшись во фруктовом отделе, чтобы взглянуть на бананы, тороплюсь к винному отделу, по пути продолжая взбрыкивать ногой.

Там беру две большие бутылки водки и одну маленькую, и мне сразу же становится легче. Я не отвожу от них глаз, пока толкаю тележку к кассе, мысленно благодаря Бога за то, что народу не слишком много. Мне просто требуется чуть-чуть выпить, рассуждаю я, а потом я спокойно пройдусь по магазину и куплю все необходимое, как нормальный человек: чай, кофе, молоко. Я смогу заполнить холодильник, как в те времена, когда со мной была Сэм, приготовить себе питательный обед (мой желудок сжимается, но я стараюсь этого не замечать), начну приводить в порядок свою жизнь.

Достаю список Сэм, чтобы свериться с ним. Я было собирался приобрести все, что там упомянуто, но это перечень из другого дня, для другого похода в магазин, и если я хочу доказать себе — и ей, — что могу жить нормальной жизнью, надо действовать самостоятельно. Я ощущаю себя Люком Скайуокером, готовящимся стать джедаем, когда символически откладываю список. Решаю почувствовать Силу.

Но вначале выпивка. Мне кажется, что в отделе детского питания не так оживленно, как в других, поэтому я бросаю взгляд на указатели вверху и начинаю толкать тележку в нужном направлении. Хочу притвориться, что ищу нужную марку подгузников, исподтишка глотнуть из маленькой бутылки, закрыть ее и оплатить как непочатую. Заметьте, всего один глоток. Только чтобы прийти в себя.

С нарочито спокойным видом я качу — взбрыкивание уже стало моей второй натурой — по отделу детского питания. Я прав, вокруг — ни души. Да и что, если меня кто-нибудь заметит? Всего лишь заботливый молодой отец, выбирающий подгузники для новорожденного наследника. По-видимому, собирается устроить на выходных вечеринку, чтобы обмыть великое событие. А водка, наверное, для пунша.

Останавливаюсь у полок с подгузниками. Они такие удобные и мягкие на вид, что я едва сдерживаюсь, чтобы их не пощупать. Вместо этого оглядываюсь по сторонам, достаю бутылку и, прижав ее к животу, приседаю, притворившись, что хочу рассмотреть упаковки подгузников поближе. Конечно, на самом деле я преследую совсем иную цель. Мои мысли только о том, чтобы поскорее открыть бутылку. Сворачиваю крышечку и еще раз оглядываюсь по сторонам перед тем, как поднести горлышко к губам и как следует хлебнуть водки.

Вот только когда оглядываюсь, я толком ничего не замечаю. А даже если и замечаю, то моему мозгу требуется какое-то время, чтобы обработать информацию. Так что я успеваю сделать глоток, прежде чем до меня доходит, что в отделе есть кто-то еще.

Это молодая женщина, которая толкает по проходу тележку с сидящим в ней маленьким ребенком. Я узнаю ее, но мой мозг реагирует очень медленно, пытаясь соотнести знакомые черты с…

Да это же Бекка, активистка из общества алкоголиков с Холлуэй-роуд!

Я едва не выплевываю водку на подгузники, совсем как в комедийных сериалах, когда кто-то пытается выпить именно в тот миг, когда другой персонаж произносит что-нибудь возмутительное. Короче, я давлюсь, и водка попадает мне в нос и глотку. «Не в то горло», как мы говорили в детстве. Но хотя я задыхаюсь от кашля, а из носа текут сопли, смешанные с водкой, я судорожно завинчиваю крышку, выпрямляюсь и одновременно отворачиваюсь, чтобы Бекка меня не заметила. Затем, все еще продолжая кашлять и отфыркиваться, нашариваю сзади тележку, перекатываю ее вперед, чуть не опрокинув при этом, и поспешно удаляюсь в противоположном направлении. У меня слезятся глаза, я промокаю их, но мне плевать, если люди подумают, что я плачу. Кто знает? Может, они решат, что я не в силах совладать с нахлынувшими эмоциями из-за приближающегося отцовства. Пусть думают, что хотят. А мне сейчас нужно, чтобы меня и Бекку разделяли хотя бы два прохода. Вы только представьте — просветленная завязавшая алкоголичка, и я с тележкой, в которой нет ничего, кроме двух с половиной бутылок водки. Ну уж нет, увольте.

Я делаю глубокий вдох и чувствую, как водка практически мгновенно достигает мозга. Неудивительно — разве втягивание водки носом не одна из этих модных забав с выпивкой? Такими играми, наверное, развлекаются по выходным люди, подобные Люку Рэдли. Стоит ли переживать из-за того, что я неумышленно попал в их число?

В конце концов мне удается собраться, и я, как прежде, взбрыкивая, подгоняю тележку к кассам, выгружаю бутылки с водкой на движущуюся ленту и жду, пока женщина передо мной закончит искать в кошельке купоны на скидку, которых, возможно там нет и в помине. Тогда я наконец оплачу покупку и уберусь отсюда к чертовой матери.

Кто-то встает в очередь позади меня, и, разумеется, это Бекка.

Вне всякого сомнения, она меня узнает. Уж такое мое счастье. Раскаявшаяся пьянчужка — конечно, с памятью у нее теперь все в порядке.

Бекка поднимает глаза, и хотя видно, что она меня узнала, не произносит ни единого слова. И на том спасибо. Затем взгляд женщины падает на движущуюся ленту, и она замечает водку. Очень медленно Бекка переводит взор на меня. Дежа-вю. Совсем как в тот день, когда я сбежал из группы, притворившись, что мне нужно в туалет. Она уже тогда видела меня насквозь, а теперь я для нее и вовсе как открытая книга.

На кончике языка у меня висит фраза, вот-вот сорвется. Я чуть было не произношу ее, однако лента начинает двигаться, моя водка оказывается перед стоящим за кассой прыщавым юнцом, и слова теряются.

Я едва не сказал: «Мне нужна помощь».

Больше я на Бекку не смотрю. Расплачиваюсь, беру пакет и выхожу из магазина, не оглядываясь. Потом направляюсь домой, в одной руке — початая бутылка водки, в другой — пластиковый пакет, иду странной взбрыкивающей походкой.

Иногда мне кажется, что пьянство похоже на мафию: каждый раз, когда ты пытаешься завязать, тебя тащит обратно.

Теперь номер пять. Человек с телевидения. Очень хороший парень по имени Расс Филипс.

Это уже другой день, и я наслаждаюсь чувством свободы, которое появляется потому, что в будний день я брожу по улице Тоттнем-Корт-роуд в центре Лондона. Не могу сказать, в какой день недели точно — если бы я захотел, то можно было бы высчитать, — да и не важно. Обычный будний день.

На мне «гражданская» одежда-джинсы, футболка, джемпер и куртка. Никакого «дипломата» (само собой), я просто держу бутылку «фанты» и наблюдаю, как мимо деловито спешат люди и как водители сердито кричат друг на друга. Мне нравится, что ко мне лично их суета не имеет никакого отношения.

Это вроде как быть туристом или иностранцем. И хотя погода довольно пасмурная, кажется, что светит солнце. Я даже захожу в паб — хочу отчетливее прочувствовать великолепную бесцельность.

Подхожу к стойке, чтобы выпить пива (вообще-то можно взять бокал водки с тоником), и надеюсь завязать разговор с барменом. А может, с похожим на меня путником, дрейфующим по жизни, с кем-то, кто рад замедлить круговерть повседневности и провести немного времени за приятной беседой. Как было бы хорошо, думаю я, встретить пожилого человека и скоротать с ним пару часов. Я бы мог угостить его выпивкой в обмен на увлекательные истории о послевоенной жизни.

Как ни печально, никто разговорчивый мне не попадается. Может, и к лучшему: послевоенные истории обычно скучны. Возвращаюсь на Тоттнем-Корт-роуд и там вспоминаю, что на самом деле у меня есть цель — я пришел сюда, чтобы купить бумагу для благодарственных писем.

Честно говоря, понятия не имею, как писать благодарственные письма тем, кто присутствовал на похоронах; надеюсь, недостаток моей осведомленности будет восполнен трогательной искренностью. Люди увидят, что я от всей души хочу поблагодарить их за поддержку, и подумают: «Какой милый молодой человек, его отец им бы гордился». И я на самом деле этого хочу-чтобы отец мною гордился, ведь он всегда усаживал меня и заставлял писать письма бабушкам и тетушкам, благодарить их за подаренные носки и жетоны на приобретение книг. Благодарственные письма — уважаемая традиция в нашей семье, и я храню ее.

Конечно, плюс ко всему — ну, точно макиавеллиевский ход — родители Сэм тоже получат письмо и в итоге почувствуют ко мне большее расположение. Хоть что-то хорошее, способное уравновесить все плохое, что им наговорила Сэм в оправдание своему неожиданному уходу. Интересно, что она ответила родителям, когда те спросили, почему она не дома со скорбящим мужем? Держу пари, жене было что сказать, и не только: «Он никогда не помогал мне с колбаской».

Из-за того, что я налетаю на дверь, когда вхожу в «Пэй-перчейз», у меня создается впечатление, что человек, который, по-моему, за мной следит, работает здесь охранником. Ну понятно: если кто-то не может войти без того, чтобы не шваркнуться о дверь, за ним нужен глаз да глаз. Если бы я был начальником службы безопасности, я бы непременно за собой проследил. И все же мне хочется послать этого типа подальше. На самом деле я еле сдерживаюсь, заметив, что он наблюдает за мной из-за полок соседнего отдела, смотрит, как я перебираю выпендрежную писчую бумагу, пытаясь найти что-нибудь подходящее для благодарственных писем. Едва до парня доходит, что я его увидел, как он сразу же отводит взгляд в сторону. Но мне все же хочется подойти к нему и осведомиться, какого черта он не следит за настоящими подозрительными личностями. Их наверняка полным-полно в этом магазине.

Наконец нахожу подходящую бумагу, которая похожа на уменьшенную версию плотных древесноволокнистых обоев. Замучаешься на такой писать, а потом ее складывать, зато выглядит классно. А еще я обнаруживаю подходящие конверты. Странно, на них нет клейкой полоски, по которой нужно проводить языком; предполагается, что их будут запечатывать воском, что ли? Затем отношу свои приобретения к кассе.

Но когда я уже собираюсь выйти из магазина, этот парень тут как тут, прямо передо мной, и я невольно поднимаю фирменный пакет магазина с покупками, словно хочу сказать: «В чем дело? Я заплатил, видите?»

Почти сразу становится ясно, что никакой он не охранник. Мое знакомство с магазинными охранниками ограничено документальными телепередачами о кражах в магазинах, однако мне они видятся полными неудачниками, стоящими на порядок ниже даже тех бесполезных типов, которые у нас на работе со мной не здороваются. Магазинные охранники не носят фирменную одежду модного спортивного кроя, как этот юноша, они далеко не такие молодые и дружелюбные.

— Извините, здравствуйте, — торопливо произносит он и протягивает руку. — Меня зовут Расс Филипс?

На самом деле это не вопрос, просто его голос повышается в конце каждой фразы. Помнится, Стивен Фрай, когда участвовал в телепередаче «Сто одна комната», признался, что терпеть не может подобную манеру разговаривать. Типичный заносчивый либерал этот Стивен Фрай, считает, что все должны принимать его таким, какой он есть, но не выносит, когда кто-нибудь другой заявляет о своем отличии от остальных. Именно потому, что я терпеть не могу Стивена Фрая (а ему бы Расс Филипс точно не понравился), Расс мне симпатичен.

Мне он нравится еще больше, когда добавляет:

— Извините, видите ли… Дело в том, что я заметил… В общем, вы знаете, что очень похожи на Феликса Картера?

И тут он не ошибается. Я действительно похож на Картера. Конечно, не сказать, чтобы мы были как две капли воды, передо мной женщины штабелями не укладываются, а он трахает фотомоделей. Но о нашем сходстве мне уже говорили, Хорек, например, на днях. Честно говоря, я всегда считал, что напоминаю располневшего Феликса Картера, однако сейчас, когда Сэм от меня ушла, я сильно похудел — только сегодня утром пришлось затянуть ремень еще на одну дырку, хоть какой-то плюс в моем нынешнем положении. Так что, может, я уже похож не на разжиревшую звезду, а на пока еще довольно стройную… Явная ирония судьбы, если учесть, что мы весьма схожи в пристрастии к алкоголю, в юности нам обоим нравилась группа «Спешиалз», а сейчас мы оба любим «Звездные войны». А еще и его, и меня мучает чувство вины за все проступки, которые тем не менее мы совершаем снова и снова. Почти как в фильме «Человек в железной маске» или что-то вроде того — братья-близнецы, которых разлучили при рождении, и один из них достигает небывалых высот, пока другой томится в тюрьме.

В общем, я честно отвечаю:

— Да, мне говорили об этом…

Не могу понять, что ему от меня нужно; с другой стороны, почему бы не потрепаться с приятным человеком. Наверняка этот парень может рассказать что-нибудь более занимательное, чем истории о нормировании продуктов в сороковые годы.

— Послушайте, — говорит Расс Филипс, — я работаю в компании «Боттом дроуэр продакшнз». Мы делаем передачу «Счастливый понедельник», ее показывают вечером по понедельникам…

По его тону у меня создается впечатление, что парень новичок на телевидении и наша встреча для него вроде счастливого билета в лотерее.

— Вы знакомы с нашим шоу? — прерывает Расс ход моих мыслей.

— Извините, боюсь, что нет.

— Развлекательная программа, идет по Четвертому каналу. Похожа на передачу «В пятницу вечером»…

— Ясно.

— И дело в том, что в следующий понедельник мы пригласили Феликса Картера. — Молодой человек возбужденно размахивает руками. — А мы обычно разыгрываем наших гостей, ну, знаете, чтобы было веселее. И вот возникла идея найти нескольких двойников Феликса Картера и привести их в студию.

— Ага, понятно. — До меня наконец доходит, куда он клонит.

— Хорошо. А теперь вопрос на миллион долларов: согласны ли вы поучаствовать в нашем шоу в следующий понедельник?

— Да, — киваю я, — конечно.

Я счастлив, что помогу Рассу упрочить его положение на работе. Представляю, как начальник одобрительно похлопывает парня по плечу и говорит: «Отличная работа, Расс. Как тебе удалось его уломать?» Я бы даже не возражал, если бы Расс несколько приукрасил свою роль: «Да уж, уговаривать его пришлось долго, но в конце концов мы поладили». Он производит впечатление приятного и увлеченного молодого человека, и я почти предлагаю ему пойти вместе выпить, чтобы все как следует обсудить, как вдруг меня постигает разочарование — мой новый знакомец лезет в боковой карман брюк и достает оттуда визитную карточку.

— Вот мое имя и контактный телефон. Если надо, я договорюсь, чтобы за вами в понедельник утром заехала машина.

— Хорошо, — отвечаю я, а сам думаю: «Жаль, было бы неплохо познакомиться с ним поближе. Может, узнать, как он попал на телевидение или есть ли там возможности для человека вроде меня? Сколько лет разницы между нами, пять? Вдруг его компании понадобится двойник Феликса Картера на постоянную работу?»

— Значит, в понедельник утром… — повторяю я, рассматривая визитку. Мне трудно сфокусировать взгляд на том, что там написано.

— Все в порядке? Вам подходит?

— Какой сегодня день?

— Э-э… среда.

— Ну хорошо, я вам позвоню в понедельник.

— Отлично, отлично. Да, позвоните мне завтра. В любое время. — Парень вдруг смущенно улыбается и добавляет: — Вы случайно не думали подстричься?

Мне нравится его улыбка.

— А зачем? Так нужно?

— Видите ли, у Феликса сейчас очень короткая стрижка. Вы не видели? На обложке его нового альбома?

— Не вопрос, — говорю я и провожу рукой по волосам. Интересно, когда я в последний раз мыл голову? — Наверное, уже пора стричься.

— Замечательно! — Он расцветает в улыбке. — Послушайте, мне пора на съемку. До встречи в понедельник. Позвоните, ладно? Можно прямо завтра.

— Заметано, — произношу я и машу ему вслед визиткой.

Пока Расс удаляется, думаю о том, как хорошо повстречать открытого и дружелюбного человека, но затем вспоминаю, как быстро он овладел ситуацией, и мне становится неприятно. Когда я выхожу из магазина канцтоваров, то уже злюсь, что не набил себе цену. В конце концов, парень больше нуждается во мне, чем я в нем. Он сам ко мне подошел. Так почему это я должен ему звонить, а не наоборот? И зачем я согласился подстричься? Может, мне нравится моя нынешняя прическа! И разве на студии нет своих парикмахеров? Замечательно! Значит, человек с улицы должен тащиться в парикмахерскую, пока стилисты из «Счастливого понедельника» — возможно, те самые педики, которых часто показывают в дневных передачах, — будут трудиться над головами настоящих звезд вроде Феликса Картера?

Делаю глоток «фанты» и направляюсь обратно к Тоттнем-Корт-роуд, не переставая бранить себя за то, что так легко и быстро поддался соблазнам телевидения.

С другой стороны, думаю я, мне на самом деле не мешало бы подстричься. И если после этого я еще больше буду походить на Феликса Картера, что в этом плохого? Постепенно до меня доходит: появление в телешоу — и есть тот самый счастливый случай, которого я жду, первый шаг к тому, чтобы вернуть Сэм.

Только вначале мне нужно кое-что сделать.

Первым делом зайти в торговый центр «Веджин мегастор», чтобы взглянуть на новый альбом Феликса Картера. Я не совсем в порядке, поэтому случайно прохожу мимо этого музыкального магазина и в конце концов попадаю в «Голос его хозяина», где и нахожу альбом под названием «Давно пора». На его обложке — фотография Феликса с действительно очень короткой стрижкой. Если не ошибаюсь, такую прическу называют «под ежик». К счастью, она довольно стандартная — ничего сложного, и я смогу попросить парикмахера подстричь меня, не размахивая перед его носом обложкой альбома. Тем не менее я покупаю альбом. Более того, охваченный идеей стать телевизионным двойником певца, я покупаю три предыдущие его альбома.

— Поклонник Феликса Картера, да? — спрашивает человек за прилавком. — Пытаетесь наверстать упущенное?

— Это точно, — с усмешкой отвечаю я, думая о том, что как хорошо для разнообразия встретить дружелюбного продавца. Как ни странно, больше мне нечего сказать, и потому я просто стою и улыбаюсь.

— Сам-то я его не очень люблю, — продолжает продавец. — Но все-таки он лучше этого хлама, которым мы завалены.

— Вы правы, — говорю я, подписываю чек, затем беру свою кредитку и пакет. Делаю еще один глоток «фанты», иду домой и чувствую себя прекрасно.

У меня есть еще кое-какие планы, и я собираюсь приступить к их осуществлению.

 

Глава 27

Несомненно, выполнение этого задания стало для Джека звездным часом. Он сопровождал Загадочную Блондинку через всю тюрьму в комнату для свиданий с заключенными, там она брала у Криса интервью, и пока журналистка настраивала магнитофон, а потом сидела и слушала воспоминания Сьюэлла, у надзирателя была возможность любоваться ею. Да, это были лучшие минуты его рабочей недели.

Разумеется, он обращался с журналисткой крайне уважительно, в сущности, стал ее опекать, совсем как Криса. Делал громкие замечания любому заключенному, который свистел Блондинке вслед или отпускал сальные шуточки, когда она, элегантно цокая каблучками, следовала за надзирателем по коридорам тюрьмы. Как же она хороша, думал Джек. И разве можно осуждать изголодавшегося по женскому обществу мужчину за невинный свист?

Нужно отдать девушке должное, она не допускала тех ошибок, которые делают большинство женщин при посещении тюрьмы. Ее одежда была женственной, однако не слишком откровенной. Журналистка не пользовалась и духами — еще одно табу в тюрьме, — возможно, знала о том, что обоняние мужчины неразрывно связано с его пенисом. Она была образцовой посетительницей во всех отношениях.

Однажды, когда они шли через тюрьму на еженедельное интервью, Джек чуть замедлил шаг.

— Мэм, — сказал он, — а что вы собираетесь делать с этим интервью, когда закончите со Сьюэллом?

Он обычно называл Криса по фамилии, когда говорил о нем с посторонними, — нельзя быть на короткой ноге с заключенными.

— Еще не решила, — ответила она просто, с милой улыбкой. — Там видно будет.

— Полагаю, вы не имеете права сообщать о том, что беседовали с Крисом, так ведь? — спросил Джек.

— Да, я здесь именно на таком условии, — отозвалась Загадочная Блондинка. — Я не вправе цитировать Сьюэлла слово в слово, хотя могу использовать его рассказ — в том случае, если не раскрою источник информации. Как и у шеф-поваров, у журналистов свои секреты.

Джек шутку не понял, но все же продолжил расспросы.

— Это для газеты, да, мэм? — осведомился он, проведя ее сквозь ворота, которые потом закрыл за собой.

— Вряд ли, — произнесла Блондинка, задумчиво покачав головой.

Со стороны ответы девушки могли бы показаться односложными и неохотными, однако это было не так. По крайней мере для Джека, считавшего, что ее голос прекраснее любой музыки, которую ему доводилось слышать, даже лучше пения известнейшей звезды оперной сцены Шарлотты Черч. А все говорят, что она поет, как ангел.

— Простите, мэм, а тогда зачем?

— Я думаю, — заговорщически сообщила журналистка надзирателю, — что напишу книгу.

— Ясно.

Они добрались до комнаты свиданий, Джек открыл дверь, и Загадочная Блондинка, войдя внутрь, вытащила из-под стола стул.

— Сейчас приведу Сьюэлла. — Джек оставил девушку одну и зашагал к камерам.

По дороге надзиратель размышлял о том, что Загадочная Блондинка, по-видимому, поведала ему свой секрет. На самом деле Джеку было совершенно безразлично, что она собирается делать с интервью. Да пусть хоть стены комнаты им обклеит! Но тон девушки предполагал, что она считает Джека достаточно близким, чтобы рассказать ему нечто важное, и это, по его мнению, означало перемену в их отношениях.

Последние несколько недель он сопровождал ее по тюрьме, сидел рядом, пока она разговаривала со Сьюэллом, и было ясно, что между заключенным и журналисткой образовалась некая связь. А теперь у Джека возникло ощущение, что границы круга разомкнулись, чтобы принять его. Это вполне отвечало планам Джека, планам по поводу коллекции сувениров, напоминающих о знаменитых заключенных.

Он начал собирать свою коллекцию пару лет назад, когда подобрал с пола тюрьмы использованную карточку для таксофона, подписанную Уинстоном Силкоттом . Проходивший мимо другой надзиратель заметил, что некоторые придурки, их коллеги из других тюрем, собирают подобную дребедень.

— Что, использованные таксофонные карточки? — спросил тогда Джек, вертя в руках карточку Силкотта.

— Ага, и не только, — ответил другой надзиратель, — вообще все, имеющее отношение к «знаменитым заключенным». Я знаю одного мужика, с юга, он сейчас на пенсии, так он тебе, может, даже заплатит за эту карточку.

Джек взял номер телефона коллекционера. Его звали Джо Брукс, и вскоре между ними завязалась оживленная переписка по электронной почте, они даже стали приятелями. Как выяснилось, у Джо собралась внушительная коллекция. В ней была роба, подписанная Питером Саттклиффом, «Йоркширским Потрошителем», несколько рисунков Реджи Крея, одного из братьев-близнецов, известных бандитов и рэкетиров. А кроме того, вышивка, сделанная Чарльзом Бронсоном , и самодельное знамя, которым во время своей акции протеста на крыше размахивал Майкл Хики , один из «Бриджуотерской четверки».

Впечатляющее собрание, подумал Джек. Таксофонная карточка, когда-то принадлежавшая Силкотту, не шла с ним ни в какое сравнение.

Джо называл себя эзотерическим коллекционером. Его не интересовали причуды рынка, и он собирал только предметы, имеющие отношение к старым делам. Его гордостью было знамя Хики. Джо мечтал найти что-нибудь, связанное с Джоном Маквикаром, знаменитым в шестидесятых годах грабителем, который впоследствии стал журналистом, однако он вполне довольствовался тем, что было в его коллекции. Как правило, он ни с кем не менялся.

Тем не менее Джо познакомил Джека с другими любителями сувениров от заключенных, надзирателями, которые были бы рады, если бы им в руки попалось хоть что-то имеющее отношение к Кристоферу Сьюэллу. Джек рассчитывал на выгодный обмен. Может, намекнул он коллекционерам, у кого-нибудь есть вещи Дэвида Коупленда, взорвавшего начиненную гвоздями бомбу в Сохо . Произошло это позже интересующего Джо периода времени; все же предметы, имеющие отношение к этому заключенному, высоко ценились в определенных кругах. Или ему удастся заполучить вещицу Роберта Модзли , британского Ганнибала-Каннибала, который, как гласила легенда, до сих пор жил в недрах Уэйкфилдской тюрьмы. Как бы там ни было, Джек полагал, что, когда ему удастся собрать достаточное количество вещей, связанных с Кристофером Сьюэллом, он не только обретет репутацию знатока в этой области, но и сможет обменивать их на сувениры от других знаменитых зэков. При этой мысли ему хотелось радостно потереть руки. А теперь, когда с ним поделилась секретом журналистка, возможности стали поистине безграничными.

Джек решил проверить это и на следующую встречу захватил с собой журнал «Дерзость», который его дочь выудила из глубин платяного шкафа. В списке сотрудников, работавших над номером, он увидел имена журналистки и заключенного, художественного редактора и менеджера по рекламе.

Надзиратель улучил минуту, когда они, как обычно, сидели в комнате только втроем, вытащил журнал и попросил их расписаться возле своих имен. Журналистка слегка замялась и спросила:

— Это для вашей личной коллекции, Джек, не так ли? Больше никто не увидит?

Пришлось ее заверить, что так оно и есть, и только после этого Блондинка поставила подпись и передала журнал Крису, который нацарапал свое имя, даже не задумываясь. Надзиратель забрал журнал, застенчиво поблагодарил и сразу же спрятал его в пластиковую папку — для надежности. Он мысленно поаплодировал себе — так ловко все получилось.

К этому сувениру Джек добавил несколько заявок заключенного на посещение его родственниками или знакомыми, подписанных Крисом. В коллекцию также отправились телефонные карточки Сьюэлла, старая тюремная рубашка, на которой он попросил Криса расписаться, и несколько деревянных поделок из мастерской.

А больше всего Джек мечтал заполучить фото. Его коллекция росла, и надзиратель чувствовал, что фотография не только сама по себе станет ценным экспонатом, но будет свидетельствовать о том времени, которое он провел с Крисом и журналисткой. Хорошо бы сняться на память, вместе, втроем. Так как Крис и, что важнее, журналистка до сих пор охотно шли ему навстречу, наверняка они не будут возражать против еще одного маленького одолжения.

Но когда Джек обратился к ним с просьбой, Крис сказал «нет» еще до того, как Блондинка успела произнести хоть одно слово. Впрочем, это нельзя было назвать категорическим отказом. Сьюэлл просто произнес:

— Знаете что, Джек, не сейчас, ладно? Еще не время.

Журналистка удивленно посмотрела на заключенного, а Джек сердито сунул фотоаппарат в карман.

 

Глава 28

На следующий день звоню Рассу, и мы быстро договариваемся. Разговор действительно получился коротким, я думал, что беседа продлится дольше. После того, как я кладу трубку, подготовка продолжается.

Извините, я что-то пропустила? Подготовка?

Все верно. Подготовка. Помните восьмой пункт в моем списке? Я вламываюсь в дом Огрызка и испражняюсь на его постель. Подобные операции требуют подготовки. Неужели вы думаете, что я забыл про него? Конечно, нет. С ним еще не покончено.

Я сижу на диване и смотрю телевизор. Идет телешоу Опры Уинфри, но самой Опры на экране нет. Вместо этого психолог беседует с жертвой изнасилования о чувстве вины, которое она испытывает.

Она чувствует себя виноватой, потому что неправильно опознала человека, и того посадили. Мало того что женщина стала жертвой изнасилования; она переживает из-за того, что отправила за решетку невиновного. Наверняка ей сейчас очень плохо, хотя по виду не скажешь. Либо шоу Опры снимают через специальную дымку, чтобы на экране у участников не были заметны морщинки, либо там работают лучшие в мире гримеры, потому что лица мужчины и женщины кажутся сделанными из кремового пластилина. Даже пристально всматриваясь в лысеющего психолога, я не вижу ни морщин, ни мешков под глазами. Он как минимум лет на двадцать старше меня, однако в сравнении с ним я выгляжу потрепанным и осунувшимся.

Впрочем, сейчас меня это не волнует. Я еще приведу себя в порядок, только прежде надо кое-что сделать.

Смотрю на психолога и жертву изнасилования и размышляю о своем появлении в телепередаче. Наступит понедельник, я приду в студию и увижу этот большой ящик, камеру, с подмигивающим наверху красным глазком. Сколько людей, которых я знаю или знавал когда-то, заметят вдруг на экране знакомое лицо и подумают: «Я его где-то видел», прежде чем вспомнят: «Да это же Кристофер Сьюэлл!»

Старые друзья, старые учителя, бывшие подружки, коллеги, бывшие коллеги, продавщица из магазина, Тоби Торп, Ким Кроуфорд, охранник, который никогда не здоровается, Том Варне, блондинка из лифта, Джефф Кларк, дядя Джек и тетушка Джин… все они смогут меня увидеть.

Но больше всего я хочу, чтобы меня увидела Сэм. Я хочу, чтобы она сидела перед телевизором, пила чай, смотрела «Счастливый понедельник» с Феликсом Картером и думала обо мне, о том, как я на него похож.

И вдруг, как раз в тот миг, когда Сэм подносит ко рту кусочек жареного цыпленка, на экране появляюсь я. Она застывает в изумлении, и вниз падает капелька кетчупа.

Нет, только не кетчуп, Сэм его не любит.

Тогда просто котлета по-киевски. Сэм удивленно замирает, видит, как я счастливо улыбаюсь, замечает, что я прекрасно выгляжу с новой стрижкой и — это очень важно! — что я похож на Феликса Картера, факт, подтвержденный национальным телевидением. И она захочет меня вернуть. Все очень просто. Вроде одного из тех грандиозных поступков в День святого Валентина, о которых пишут в газетах: рекламный щит на Пиккадилли-Серкус с признанием в любви или самолет, за которым тянется лента с предложением руки и сердца. И Сэм захочет меня вернуть.

Нельзя работать в моей должности и не разбираться в рекламе. Я провел много времени с клиентами, убеждая их, что журнал «Дерзость» именно то, что им нужно, и прекрасно понимаю, как важны окружение и контекст. Мне представилась замечательная возможность — реклама, которую не купишь ни за какие деньги.

Конечно, прежде всего нужно позаботиться о том, чтобы Сэм вообще увидела шоу. Полагаю, что с этим я успешно справился. Вернувшись домой, прослушал все четыре альбома Феликса Картера и выбрал одну особенно трогательную композицию, «Люблю тебя (в N-ной степени)». Переписал ее — единственную песню (конечно, напрасная трата пленки С90, но что поделаешь), положил кассету в конверт, добавил записку на новой бумаге из «Пэйперчейз»: «Сэм, пожалуйста, посмотри передачу „Счастливый понедельник“ в понедельник вечером. Ты все поймешь. С любовью, Крис». И отправил пакет первым классом, на рабочий адрес, так что Сэм получит его в пятницу.

Я было подумывал о том, чтобы сказать ей в лоб: «Сэм, меня покажут в программе „Счастливый понедельник“ в понедельник вечером», однако решил, что доля сюрприза здесь настолько важна, что стоит рискнуть. Не хочу думать о том, чем Сэм может быть занята в понедельник вечером. Я даже не уверен, будет ли она дома во время телешоу, но делаю ставку на письмо — и на кассету! По крайней мере они заставят Сэм записать передачу на видео. А если кто-нибудь увидит программу, а потом ей об этом скажет, ну и ладно, тоже неплохо. Главное, чтобы жена посмотрела, обратила внимание на весьма важный контекст, поняла, что качество предлагаемого товара улучшилось, и решила его купить. Если обуви марки «Кларке» и фруктовому витаминизированному напитку «Лукозейд» удалось уловить дух времени и стать востребованными продуктами, то почему того же не смогу добиться я? Почему тот же маркетинговый ход не поможет моему браку?

Интересно, увидит ли программу Огрызок. Очень интересно.

Я смотрю на пластилинового врача и пластилиновую, снедаемую виной жертву насилия и одновременно заряжаю отцовский револьвер, предварительно очистив кофейный столик старым, проверенным способом — одним движением смахнув весь мусор. На пол летят обломки моей нынешней жизни, жизни, которая вот-вот переменится: пустые пивные банки, бутылки из-под водки, пепельница, набитая окурками… Грязь, но это моя грязь, и скоро ее не будет.

Меж тем сейчас я запихиваю патроны в барабан, со щелчком возвращаю его на место, ставлю оружие на предохранитель, встаю и засовываю револьвер за пояс. Затем выхватываю его одним движением… Приятное чувство. Вроде как в кино или по телику, совсем не похоже на реальность.

Снова засовываю пушку за ремень и пробую еще раз. Револьвер за что-то цепляется. Я устраиваю его удобнее и вытаскиваю в третий раз. Прекрасно. Затем еще раз. Без сучка и задоринки. Удовлетворенный, я выхожу на середину комнаты развинченной, покачивающейся походкой, как Клинт Иствуд в фильме «Грязный Гарри», — хочу почувствовать тяжесть оружия у себя за поясом. Ощущение мне нравится.

Между прочим, к вашему сведению, ни в эту минуту, ни и какое-нибудь другое время, когда я любуюсь отцовским револьвером, я не вынимаю его со словами: «Ты это мне говоришь?», как в фильме «Таксист». Не хочу повторяться. Более того, это было бы крайне непрофессионально, а все мои приготовления в высшей степени профессиональны.

Например, чтобы проверить, плотно ли пушка сидит за поясом, я делаю резкие движения из стороны в сторону, как будто меня атакуют сзади. Все нормально. Затем я пробую пройтись с револьвером по дому. Не сказать, что удобно — всякий раз, когда я делаю шаг вперед, барабан впивается в левое бедро, — но терпеть придется недолго, от моей квартиры до жилища Огрызка рукой подать.

Я надеваю куртку, чтобы посмотреть, не видна ли предательская выпуклость. Видна, и я натягиваю пальто — по иронии судьбы, именно то, на которое ублюдок высморкался. Ничего не заметно, разве только на ощупь.

Отлично.

Снимаю пальто, вытаскиваю оружие из-за пояса — еще не время — и заканчиваю приготовления. Из кухни я приношу ярко-желтые резиновые перчатки для мытья посуды и кладу их на кофейный столик рядом с револьвером. Затем направляюсь в комнату для гостей, где после нескольких минут поисков нахожу планшет. Приношу его в гостиную и тоже бросаю на кофейный столик.

Потом иду к маленькому чуланчику, где мы храним старую одежду — «одежду для уборки» — и груду старой обуви, в которой я копаюсь до тех пор, пока не выуживаю пару дешевых, ни разу не надеванных мокасин, которые когда-то купил на распродаже, не примерив. Совсем забыл о разнице между европейскими и британскими размерами и приобрел башмаки на два размера меньше, чем нужно.

Они немилосердно жмут, а когда я пробую пройтись в них по комнате, боль становится еще сильнее… Ничего, пока дойду от своей квартиры до дома Огрызка, потерплю.

Затем я беру четыре шкалика водки, один выпиваю, а остальные ставлю на кофейный столик рядом с ярко-желтыми перчатками, планшетом и заряженным револьвером.

И в завершение нахожу пару старых солнцезащитных очков «Рэй Бэн». Хотя это, конечно, всего лишь дешевая копия из тех, что продаются на заправочных станциях, вытащить из них стекла оказалось довольно трудным делом. В конце концов, нацепив очки на нос, я смотрюсь в донышко банки из-под джема. Вылитый Майкл Кейн в шпионском боевике «Досье Ипкресс»! Вблизи можно заметить, что в очках нет стекол, но случайный наблюдатель увидит всего лишь заурядного очкарика, а мне того и надо. Отлично.

Я готов. Можно приступить к осуществлению первого этапа.

Беру перчатки для мытья посуды и аккуратно прикрепляю их к планшету, затем вырываю несколько страниц из журнала и прилаживаю сверху. Если держать планшет правильно, подозрительного бугорка совсем не видно. Потом кладу бутылочки с водкой в один карман пальто, очки без стекол — в другой, само пальто оборачиваю вокруг планшета. Напоследок засовываю револьвер за пояс и выхожу из дома, прижимая к боку свернутое пальто. Со стороны, наверное, смотрится немного странно, но, думаю, все обойдется.

Прежде чем надеть пальто, я миную магазины и дохожу до конца дороги. Мне трудно попасть в рукава, так как я стараюсь не привлекать внимания к револьверу… Ничего, наверняка вся сцена выглядит так, будто человеку стало холодно и он надевает пальто.

Все происходит ближе к вечеру, несколько дней назад я увидел Огрызка примерно в это же время. Сторонний наблюдатель может принять меня за сотрудника, скажем, электрической или газовой компании. Или за стекольщика. В общем, за человека, которого трудно заподозрить.

Я перехожу на другую улицу и только после этого надеваю очки. Перед своими невидимыми зрителями я разыгрываю целый спектакль — делаю вид, что дышу на них, протираю и только потом цепляю на нос. Просто человек, который думает: «Нужно надеть очки!» Если кто-нибудь пройдет мимо, я опущу голову, чтобы не заметили отсутствия стекол. Никто не проходит.

Все эти приготовления, тщательная, но почти незаметная маскировка… Вы небось думаете, что у меня есть точный план действий. На самом деле плана нет. Когда я оказываюсь перед дверью Огрызка, отчетливо осознавая, что сейчас за мной отовсюду наблюдают любопытные взгляды — продавцы в магазинах, покупатели, люди, лениво глазеющие на улицу из окон квартир, — у меня нет ни малейшего понятия, что делать дальше.

До некоторой степени так задумано. Я чувствую, что приготовился к двум вариантам развития событий: либо он дома, либо нет. Дальше придется рассчитывать на случай. Конечно, не идеально, но что поделаешь.

Держу планшет слегка под углом к телу, как настоящий профи. Любой человек, стоящий сзади, решит, что я стучусь из самых невинных побуждений. А я, пока барабаню по двери — один, два, три раза, — расстегиваю пальто, просовываю руку за пояс и обхватываю рукоять револьвера. Отлично. Тишина.

Из дома не раздается ни звука. Ни тебе хлопанья дверей, ни шороха шагов, ни крика: «Войдите!» Просто тишина. Пытаюсь дышать ровно, но сердце в моей груди колотится изо всех сил, и я словно ощущаю за спиной присутствие незримых свидетелей. Стучу еще раз.

По-прежнему ничего.

Теперь я приникаю к почтовому ящику. Обычное дело, настойчивый посетитель проверяет, есть ли кто-нибудь дома. Зову: «Эй!», чтобы удостоверится, что никого нет, а заодно придать убедительности образу нахального визитера — на всякий случай, вдруг кто-нибудь за мной наблюдает. На самом деле я не заглядываю в почтовый ящик, а засовываю в него руку, чтобы нащупать веревочку, и вытягиваю наружу ключ.

Под прикрытием собственного тела, стараясь не выдать себя ни одним движением, осторожно вставляю ключ в замок и поворачиваю налево. Ошибка. Поворачиваю направо — и замок щелкает. Затем, глубоко вдохнув, я вхожу внутрь и быстро закрываю за собой дверь.

Вот дерьмо.

Почему-то я предполагал — если разобраться, совершенно дурацкое предположение, — что Огрызку принадлежит все здание. Теперь ясно, что дом поделен на квартиры, в точности как мой, — судя по всему, на две. Я сейчас в общей прихожей. Передо мной запертая дверь, которая, несомненно, ведет на лестницу к квартире наверху. Справа от меня другая дверь. Она похожа на входную, с таким же замком, и потому я делаю вывод, что это дверь в квартиру Огрызка.

Я жду. Вдруг наверху кто-нибудь есть. Может, жильцы были в туалете или трахались, а может, обитатель квартиры готовил какое-нибудь сложное блюдо, услышал стук, поцокал языком, вытер руки о кухонное полотенце, снял фартук и поплелся к двери…

Но никого не видно.

Я с трудом дышу. Тишина дома оглушает. Чувствую, что мочевой пузырь переполнен, а живот крутит, как будто срочно нужно облегчиться. Вытаскиваю из кармана маленькую бутылочку водки (повезло — с ароматом мандарина), откручиваю крышку и выпиваю содержимое одним глотком. Мне сразу становится лучше.

Впрочем, все равно требуется какое-то время, чтобы собраться с силами и начать действовать. Делаю шаг вперед и локтем толкаю дверь.

Она распахивается настежь, отчаянно скрипя петлями.

Меня охватывает волна страха и возбуждения; нечто подобное испытываешь во время собеседования при устройстве на работу. Какое-то мгновение я стою неподвижно.

Жду, что кто-нибудь выйдет. Например, Огрызок, застегивая на ходу джинсы, готовый сцепиться с любым, кто осмелился проникнуть в его жилище.

По-прежнему никого нет, поэтому я отлепляю от планшета перчатки и надеваю их. Затем поворачиваюсь к входной двери и дергаю за ключ, который все еще висит на шнурке. Раз, два — и ключ уже у меня в руке; опускаю его в карман и вхожу в квартиру Огрызка, захлопнув за собой дверь.

Ну и вонь! Никакого тебе уютного домашнего аромата, разит как в притоне. Застоявшийся дым сигарет и прогорклый запах жирной еды смешались с затхлым воздухом комнаты, которую не проветривали годами. Ничего другого я и не ожидал.

Передняя дверь ведет прямо в гостиную, где на стенах нет никаких картин, только старая облупившаяся краска, а по углам — паутина и пятна от сырости. В общий неприглядный вид плохо вписываются широкоэкранный телевизор и видеомагнитофон в одном из углов комнаты. Из мебели там всего лишь убогий двухместный диван и кофейный столик со стеклянной столешницей, на которой разбросаны пустые сигаретные пачки, смятые окурки и пустые банки из-под пива.

Уверен, что квартира не Огрызка. Возможно, он здесь живет, даже очевидно. Но это явно временное убежище. Дом, похоже, был незаконно занят бродягами, и этим объясняется тот факт, что при ближайшем рассмотрении в двери не оказывается замка. Возможно, его выбили ногой. По пьяни. А скорее для того, чтобы попасть в квартиру.

В глаза мне бросается окно, выходящее на улицу. Так как я все еще стою в дверях, снаружи меня не видно. Если же чуть-чуть пройти вперед, меня увидят ясно и отчетливо, совсем как я видел на днях Огрызка. К счастью, я ошибался, когда думал, что у него на окнах нет штор. Собственно, как таковых их и нет, зато висят деревянные жалюзи; я подхожу, тянусь вправо и закрываю одну половину окна. Затем, может, всего на мгновение мелькнув в окне, закрываю вторую. Комната погружается в зловонную темноту.

Хорошо. Лезу в карман и выуживаю бутылочку. Мне приходит в голову мысль, что пока достаточно, еще не прошло действие первой, но все же я решаю выпить. Возвращаюсь через гостиную к единственной двери и попадаю в крошечный коридорчик, в конце которого ванная. Она светло-зеленого цвета и выглядит так, что если бы вы покупали дом и наткнулись на похожую, то непременно бы сказали: «Какая отвратительная ванная!»

Рядом с ванной еще одна дверь, должно быть, в кухню. Наверняка, так как спальня, по-видимому, справа от меня.

Мои сведения о незаконном проникновении в чужие жилища почерпнуты в основном из книг и телепередач. Телевидение — все эти детективные программы здорово пригодились — поведало мне об отпечатках пальцев (отсюда перчатки для мытья посуды), следах ног (отсюда туфли на два размера меньше) и любопытных соседях, которые из-за слегка отодвинутой шторы наблюдают за подозреваемым (отсюда маскировочный наряд а-ля Майкл Кейн). Из книг, в особенности из романов о Джеймсе Бонде, прочитанных при свете угасающего фонарика на Гроуби-роуд, мне известно, что незваных визитеров, едва они проникнут в помещение, обычно всегда тянет опорожниться. Джеймс Бонд специально оставляет метку на сливном бачке, чтобы знать, обыскивали ли номер в отеле в его отсутствие. И теперь я, словно тайный агент СМЕРШа, чувствую, что пришло время отлить. Я уже было направляюсь к туалету, но тут появляется идея куда лучше, и у меня рождается план.

Распахиваю пальто, расстегиваю ширинку и мочусь на коврик в коридоре. Ярко-оранжевая, с резким от алкоголя запахом, дымящаяся струя мочи льется на ковер. Направляю ее в разные стороны и весело смеюсь. Мне хорошо. Облегчение. Свобода. Я мщу Огрызку за то, что он высморкался на мое пальто. Я мочусь на все, куда достает струя. Стряхиваю последние капли на стену. Затем отхаркиваюсь, и большущий комок зеленоватой слизи летит туда же.

Иду через коридор в кухню. Она такая, как я предполагал, увидев гостиную, — кухня раздолбал и неряхи. Там почти нет мебели, только загаженный разделочный стол, раковина, заваленная грязной посудой, кошачья миска с засохшими комками, древняя стиральная машина и холодильник с наклеенным на дверце логотипом фирмы «Квиксилвер», производящей одежду для серфинга.

Открываю холодильник и вытаскиваю его содержимое: коробку с тремя яйцами, пакет молока, жестянку пива «Ред страйп», пачку дешевого маргарина, кусок заветренного сыра, два больших помидора, пластиковую бутылку с кетчупом, луковицу и банку белковой пасты «Мармайт».

Все это, кроме кетчупа и пива, которое я открываю, идет в стиральную машину. Шарю по полкам стенного шкафа и нахожу коробку рисовых хлопьев для завтрака (высыпаются в стиралку), растворимый кофе (туда же), сухой кошачий корм (туда же), две банки консервированных бобов и сахар (все туда же). Под раковиной обнаруживаю непочатую бутылку с чистящим средством, которое выливаю в лоток для порошка. Найденный стиральный порошок рассыпаю по полу. Беру кетчуп и, прихлебывая пиво, иду в ванную.

Я тяжело дышу — от возбуждения. От ощущения свободы и силы. Какое же богатое у меня воображение! Я представляю, как Огрызок увидит мое лицо в телешоу «Счастливый понедельник» и, может быть, узнает. Как жаль, что ему никогда не докопаться до истины…

В ванной беру бутылку шампуня, мыло, пену для бритья, бритвенные лезвия, затем нахожу — вот здорово! — отбеливатель. Вернувшись на кухню, засовываю всю принесенную из ванной дребедень в барабан стиральной машины, а отбеливатель добавляю к чистящему средству в лоток для порошка.

Затем направляюсь в спальню, держа в руках отбеливатель, кетчуп и банку из-под пива. Постель Огрызка представляет собой матрас, накрытый простыней. Я осматриваюсь вокруг. И снова никакой мебели, ничего, указывающего на то, что здесь живет человеческое существо. У ублюдка даже нет платяного шкафа, его шмотки аккуратно сложены в углу: небольшая стопка спортивной одежды, на которой сверху лежит бейсболка.

Примерно половину стопки, включая бейсболку, запихиваю в машинку, добавляю еще отбеливателя и устанавливаю режим стирки с кипячением. Я хожу по комнатам, наступая на рассыпанный по полу порошок. Не важно — на мне туфли на два размера меньше, помните?

Возвращаюсь в спальню, чувствуя необычайный подъем, разбрасываю остальную одежду и выливаю на нее остатки отбеливателя. Затем мое внимание переключается на переносную магнитолу и кучку компакт-дисков в другом углу комнаты. Я открываю отделение для диска в магнитоле и выдавливаю туда кетчуп, поочередно открываю оба отсека для кассет и проделываю то же самое. Диски я сваливаю в ванну, вытряхиваю на них остатки кетчупа и включаю горячую воду. Допиваю пиво и бросаю банку в кашу из кетчупа и дисков. Ухожу из ванной, предварительно хорошенько заткнув сливное отверстие скомканной туалетной бумагой. Вода продолжает литься.

И снова на кухню. Стиральная машина работает. Прекрасно. Из нее доносится дребезжащий звук — наверное, консервные банки, — просто великолепно. Роюсь в ящиках, пока не нахожу кухонный нож, беру его и возвращаюсь в гостиную, где распарываю диванные подушки. Снова отхаркиваю зеленоватую мокроту прямо на стену и иду в спальню. Я уже принимаюсь за его постель, когда меня осеняет. Пора дать волю естественным позывам.

На этот раз я снимаю пальто, сверху аккуратно кладу револьвер, так, чтобы до него легко можно было дотянуться. Затем расстегиваю джинсы и, опираясь одной рукой на пол, приседаю над постелью Огрызка.

Мне хочется облегчиться, но дело идет не так легко, как я ожидал, может, потому, что я волнуюсь. Я закрываю глаза, пытаюсь расслабиться и тужусь.

И снова тужусь.

Наконец-то, с тем же ощущением облегчения, которое испытываешь при оргазме и чихании, я чувствую, как дерьмо выползает на белый свет, падает и уютно сворачивается калачиком на матрасе, напоминая спящего домашнего питомца.

Кстати о питомцах… Кто, по-вашему, прокрадывается в комнату и смотрит, как я испражняюсь на постель? Помните коробку с кошачьим кормом? Честно говоря, я и не думал, что здесь есть настоящая кошка, но вот она, смотрит на меня подозрительно. Наверное, радуется, узнав — наконец-то! — что можно гадить на кровать. Я зову ее: «Киса, киса», и заканчиваю испражняться раньше, чем с ужасом понимаю, что рядом нет туалетной бумаги, а меньше всего мне хочется подтираться простынями Огрызка. Может, они заразные.

Кошка поспешно ретируется, когда я, с наполовину натянутыми джинсами, шаркаю в ванную за туалетной бумагой. Бумага, по счастью, есть, но вы когда-нибудь пробовали вытирать задницу рукой в перчатке для мытья посуды? Лично мне это не слишком удается — я чувствую прикосновение резины к телу и понимаю, что проткнул бумагу пальцем. Все же я заканчиваю начатое и смываю дерьмо с перчатки под струей горячей воды, льющейся в ванну. Вначале я собираюсь поднять запачканную бумагу и бросить ее в кашу из компакт-дисков и кетчупа, которая уже почти переливается через край, однако потом на ум приходит нечто лучшее (сегодня творческая энергия просто переполняет меня!): иду в спальню и бросаю использованную бумагу на маленькую смердящую кучку. Вот тебе завершающее оскорбление, думаю я, твое постельное белье настолько грязное, что я даже побрезговал вытереть им задницу.

Нет, еще не завершающее. Потому что на меня снисходит вдохновение. Я вижу себя, двойника Феликса Картера, в программе «Счастливый понедельник». Как бы невзначай я произношу фразу, которой нет в сценарии, ведущий озадачен и бормочет: «Э-э….ладно, не буду спрашивать, что это значит». И переходит к другой теме. А Огрызок, вскочив со своего изрезанного дивана, вдруг неожиданно, до боли отчетливо понимает, кто сотворил такое с его квартирой. И почему.

Ведь я, улыбаясь, бросаю: «Ну что, как кошка?»

Тянусь за подушкой и стаскиваю с нее наволочку. Затем, вооружившись наволочкой и кухонным ножом, отправляюсь на поиски животного.

— Киса, киса, — зову я. — Иди сюда, киса! Иди к папочке!

Зверек прячется за шикарным телевизором и видеомагнитофоном. Я их не тронул, думаю, понятно почему. Кошка смотрит на меня из-за видика.

— Ах ты, маленькая волосатая тварь, — говорю я ей с улыбкой. — Ну, иди же сюда.

Становлюсь на коленки перед телевизором, раскрытая наволочка в одной руке, нож — в другой. Хочу, чтобы кошка испугалась и выскочила из-за телевизора прямо в наволочку, и тогда я смогу заколоть ее без особых хлопот. Широко раскинув руки, будто пытаясь обнять телевизор, я размахиваю ножом и трясу наволочкой, словно там внутри лакомое угощение.

Ничего не выходит. Кошка просто отодвигается от лезвия и не желает лезть в наволочку, а я не могу одновременно прикрывать обе стороны.

Ползу с одной стороны, забыв на мгновение про наволочку, и наугад тыкаю ножом. Кошка как ошпаренная выскакивает из-за телевизора и стремглав бежит через дверь в коридор. Я ее преследую. Мы проносимся мимо зеленоватой мокроты на стене, мочи и тошнотворной смеси в ванной и влетаем в кухню. Я вижу, что кошка сжалась и приготовилась к прыжку, вижу, что она собирается выскочить в окно, которое приоткрыто, возможно, как раз для того, чтобы она могла приходить и уходить, когда ей заблагорассудится.

Кошка обречена из-за того, что не успевает прыгнуть. Если бы ей удалось совершить прыжок, не останавливаясь, кто знает? Возможно, она бы благополучно удрала через окно, а я бы признал поражение, мысленно поаплодировав ей как достойному сопернику.

Но я быстрее кошки. Я бросаюсь вперед и успеваю захлопнуть окно как раз в ту секунду, когда она прыгает. Кошка приземляется на подоконник, понимает, что выхода нет, и видит нож, стремительно приближающийся к ее голове.

Не зря нахваливают кошачью реакцию — чудом избежав удара ножом, пушистая тварь спрыгивает на пол и, хотя ее лапы разъезжаются на стиральном порошке, пулей выскакивает в коридор.

Я за ней. Сперва мне кажется, что кошка скрылась в спальне, затем, чуть поразмыслив, я направляюсь в гостиную.

Я уже не тороплюсь, когда вхожу туда.

— Ну, иди к папочке, — произношу я, уверенный в своей победе.

Кошки нет ни за телевизором, ни за видеомагнитофоном, а первым делом я заглядываю именно туда.

Интересно, эта кошка уличная? Вполне вероятно. Как-то трудно представить себе Огрызка, который топает в зоомагазин, чтобы приобрести себе там компаньона из семейства кошачьих. Скорее всего это создание в один прекрасный день появилось у него на подоконнике, громким мяуканьем требуя пищи, Огрызок распознал родственную душу бродяжки и угостил гостью молоком. Почти добрый поступок. Если бы он еще уважал своих сородичей-людей, то его маленькая приятельница не находилась бы сейчас на грани жизни и смерти. Мне ее почти жаль, ведь она нашла здесь не теплый кров, как, наверное, считала, а ужасную гибель.

Конечно, кошка забилась под диван. Еще одна злая шутка судьбы — благодаря образу жизни хозяина ей почти негде спрятаться. А уж пространство под диваном и подавно нельзя назвать надежным укрытием, мне всего-то нужно сбросить на пол подушки, и моему взгляду открывается безобразная отделочная ткань, которой обтянут каркас. Я вижу несколько мелких монеток, древний кассовый чек, леденец и дрожащий бугорок.

Я опускаюсь на колени перед диваном и поднимаю нож, зажав его обеими руками, как какой-нибудь верховный жрец из фильма «ужасов».

И изо всей силы вонзаю его прямо в бугорок.

Вы поверили…

Прошу прощения?

Заметно по выражению вашего лица. Вы думаете, что я способен убить кошку? На самом деле нет. Я собирался это сделать. Я гонял ее по всему дому и нашел под диваном. Однако до убийства дело так и не дошло.

Все же вы собирались ее убить, не так ли?

Ну да, какое-то время. Совсем недолго. Появилась было такая мысль — спросить: «Ну что, как кошка?» во время программы «Счастливый понедельник». Только для того, чтобы Огрызок догадался, кто разгромил его квартиру и почему. Я хотел, чтобы он увидел мое лицо и понял, что в этом мире существует справедливость. Что такое жизнь кошки по сравнению с торжеством справедливости?

Я совершенно уверен, что отец хранил револьвер в надежде когда-нибудь встретить того типа, который сбил маму. Отец был благородным человеком с четкими представлениями о добре и зле. Честная игра, справедливость и все такое. Более того, я полагаю, что его убила именно несправедливость. Или ощущение собственного бессилия перед лицом несправедливости. Он бы понял, почему я хочу убить кошку. Но одобрил бы он подобный поступок? Сомневаюсь. Именно поэтому кошка остается жива.

Я оставляю ее, забившуюся в страхе под диван, и встаю. Чувствую себя великолепно, упиваюсь собственным великодушием. Ухожу, напоследок еще раз харкнув на стенку, так сказать, в знак старой дружбы. И все же, когда я иду домой, мне слегка жаль, что Огрызок не узнает, кто насрал на его постель. Стоило прилагать столько усилий…

 

Глава 29

В четверг 31 октября 2002 года Феликсу Картеру оставалось жить всего около недели; Кристофер Сьюэлл учинял погром в доме человека, которого он называл Огрызком; а медбрат психиатрической лечебницы Тони Симсон собирался устроить себе выходной в счет сверхурочной работы. Он давно ждал выходного, специально выбрав день, когда его подружка Джемма уедет на конференцию по маркетингу.

Девушка поначалу обиделась; она надеялась, что Тони постарается сделать так, чтобы их выходные совпали. Тогда можно было бы вместе пройтись по магазинам или даже устроить длинный уик-энд и поехать куда-нибудь — ей всегда хотелось побывать в Страдфорде-на-Эйвоне, например. Но Тони с обезоруживающей откровенностью объяснил Джемме, что приберег этот день (и ночь тоже) для того, чтобы посвятить их своим любимым занятиям — чтению и просмотру видеофильмов. «Чтобы окунуться в глубины своего внутреннего «Я», — пошутил он, говоря с фальшивым американским акцентом, который всегда ее смешил. Джемма сдалась, втайне умиляясь его планам — такие простые и безыскусственные, совсем мальчишеские! Девушка собрала сумки и отбыла в Брайтон, чмокнув на прощание Тони в губы и пожелав ему приятного плавания в глубинах.

Конечно, хотя Тони и не планировал весь день поминутно, какие-то наметки у него имелись. Он собирался встать, когда ему захочется — но не слишком поздно, — и, не завтракая, отправиться на Оксфорд-стрит, где он намеревался первым делом посетить «Бордерз», огромный книжный магазин, а затем пойти в «Голос его хозяина», который находится почти напротив.

В книжном магазине он хотел купить один или парочку детективов, желательно покруче и покровавей, а в музыкальном — несколько видеокассет. Тони еще точно не знал, каких именно, главным критерием было то, что Джемма не стала бы их смотреть. Следующим пунктом программы значился ресторанчик быстрого обслуживания «Бургер кинг» (Джемма его терпеть не могла), где Тони планировал пообедать двойным чизбургером с беконом. После этого он собирался вернуться домой, задернуть шторы, почитать книгу, а вечером поставить новую кассету с фильмом и во время просмотра мертвецки напиться. Отличный план!

В книжном все прошло без сучка и задоринки. Симсон последовал совету продавца в секции детективов и купил книгу Джорджа П. Пелеканоса «Король Цукерман», а вдобавок к ней роман Элмора Леонарда «Будь крутым», который еще не читал.

В музыкальном магазине ему повезло попасть на распродажу, основной темой которой было творчество группы «Секс пистолз». Тони уже выбрал фильм «Сид и Нэнси» за четыре фунта девяносто девять пенсов, когда вспомнил, что не видел «Грязь и ярость», и купил его тоже. Еще ему приглянулась «Великая афера рок-н-ролла», этот фильм он уже смотрел, но очень давно.

Убедив себя, что эти три фильма приведут его в соответствующее «панковое» настроение, Тони спустился на эскалаторе и, наконец-то после стольких лет, купил альбом «Сандиниста!» группы «Клэш». Ему хотелось составить собственное мнение об этом альбоме, который разделил всех критиков на злопыхателей, утверждавших, будто в нем нет ничего особенного, кроме необычайно долгого времени звучания, и поклонников, считавших его утерянной классикой. Втайне Симсон почти решил, что присоединится к лагерю сторонников альбома, но было ясно одно: ему больше не придется молчать или врать, когда среди приятелей в очередной раз речь зайдет о «Сандиниста!». Это само по себе уже неплохо, так как и он, и все его друзья в прошлом были панками и могли часами обсуждать достоинства и недостатки группы «Адвертс» или Джонни Мопеда.

В завершение (гулять — так гулять!) Тони приобрел альбом «Ро пауэр» Игги Попа и «Студжес» на компакт-диске. Большой прогресс, ведь у Симсона была только виниловая копия, причем настолько поцарапанная, что ее практически нельзя было слушать.

Когда молодой человек расплачивался за все свои приобретения, продавец поздравил его с правильным выбором:

— Намного лучше всякого гребаного хлама, с которым приходится мириться!

Тони купил еще четыре пальчиковые батарейки «Дюраселл» для своего плеера, чтобы по дороге домой спокойно прослушать альбом «Саниндиста!».

Довольный своим выбором Симсон отправился в «Бургер кинг», где с удовольствием съел именно то, что планировал, а затем пустился в двадцатиминутное путешествие на метро от станции «Оксфорд-Серкус» до «Шепердз-Буш».

Часы показывали всего лишь половину первого, и, кроме Тони, в вагоне было всего четыре человека. Юноша сел в конце вагона, вытащил компакт-диск и начал читать прилагающийся к нему буклет. Он не заметил, как на перегоне между станциями «Бонд-стрит» и «Марбл-Арч» поезд остановился.

Нет ничего необычного в том, что поезд останавливается в туннеле. Задержки до пяти минут происходят постоянно, поэтому Тони не обратил на это внимания. Он бросил взгляд на рекламные афиши над сиденьями напротив: одна была о новом тесте на беременность, другая — о витаминных добавках. Затем стал просматривать буклет к диску и слушать музыку.

Так как Тони слушал ее в наушниках — будучи сознательным молодым человеком, он приобрел такие наушники, что позволяли ему наслаждаться громким звуком, не нарушая покоя окружающих, — ему не удалось как следует расслышать объявление машиниста поезда. Он уловил некоторые слова, доносящиеся сквозь музыку, хотя особенно не вслушивался, полагая, что машинист извиняется за кратковременную задержку и уверяет пассажиров, что поезд вот-вот тронется.

На самом деле так оно и было, за исключением одного оборота речи, который другие пассажиры, не слушающие в данный момент группу «Клэш», сочли тревожным.

— Дамы и господа, — произнес машинист. У него была привычка растягивать слова, когда он делал объявления. К счастью для его семьи, на повседневную жизнь она не распространялась. Наоборот, дома дети упрашивали, чтобы «папа сказал что-нибудь своим „дикторским“ голосом». Тогда фраза «Никакого футбола, пока не уберете игровую приставку» становилась: «Ни-и какога-а футбола-а… пока-а не уберете-е приста-а-авку». Машинист боялся, что наступит день, когда детям это больше не будет казаться забавным, а может, даже станет их раздражать.

Он произнес:

— Э-э… да-амы и господа-а… Сообщить ва-ам ха-арошую нова-асть или пла-ахую? Во-от плохая: на-ас попросили зде-есь задержаться еще-е на чуть-чуть… Мне не сообщили о точной причине задержки-и, но, как только это произойдет, я обязательно поставлю вас в известность. Пока же усядьтесь удобнее, ра-аслабьтесь и-и думайте о ха-арошей новости — на улице идет до-ождь, а здесь по крайней мере сухо.

Несмотря на то что все было сказано достаточно веселым тоном и вызвало у пассажиров улыбку, два момента заставили их слегка насторожиться. Во-первых, если бы о задержке сообщили, что «она продлится несколько минут», они бы не беспокоились, тогда как невразумительное «еще на чуть-чуть» означало, что никто не знает, долго ли простоит поезд. Во-вторых, машинист якобы понятия не имел, что произошло, значит: (а) он знает, но не хочет говорить, чтобы не напугать пассажиров и не вызвать в вагонах панику, хотя навстречу им по туннелю движется поток раскаленной лавы; (б) он на самом деле ничего не знает. А если не в курсе машинист, что тогда взять с остальных?

Спустя некоторое время машинист сделал второе объявление: поезд задержится еще на чуть-чуть — опять это выражение! — и проблему уже решают. Он выразил сожаление, что планы на день, посвященный походу по магазинам, оказались нарушены, но пусть пассажиры не забудут поблагодарить лондонскую подземку, когда получат уведомления о состоянии своих банковских счетов. Кое-кто из них улыбнулся, одна пожилая леди повернулась к другой и сказала: «Смешно, правда?», однако другие — те, кто переживал из-за пропущенных встреч или опаздывал с обеденного перерыва, — сочли шутливый тон машиниста неуместным.

Между тем Тони Симсон сидел и слушал «Клэш». Покончив с чтением буклета, он аккуратно засунул его в пластиковую коробочку от дисков, положил ее в сумку и достал книгу Джорджа П. Пелеканоса. Вскоре молодой человек полностью погрузился в чтение.

Первый диск из альбома «Сандиниста!» уже почти заканчивался, когда Тони Симсон оторвался от книги и поднял голову. Неожиданно он осознал, что поезд уже довольно долго не трогается с места.

Тони огляделся. Другие пассажиры сидели насупившись и не делали никаких попыток завязать с ним разговор. Все же по их поведению было видно, что беспокоиться не о чем. Просто задержка в пути, пусть и излишне долгая. Тони вновь вернулся к музыке и чтению.

В следующий раз, когда машинист делал объявление — уже четвертое, — Тони снял наушники. Машинист объяснил, что поезду придется еще какое-то время простоять в туннеле, пока ремонтники не устранят причину неисправности в электрической цепи. Лондонское метро извиняется за задержку и просит всех сохранять спокойствие, проблема уже решается, и как только у машиниста появится дополнительная информация, он сразу же ее сообщит. Машинист добавил, что хотя вряд ли это как-то ободрит пассажиров, но у него на следующей станции остывает чашка кофе.

Тони ухмыльнулся шутке и заметил, что она ни у кого больше не вызвала улыбки. Жалкие нытики, подумал он и вернулся к детективу.

В очередной раз он оторвался от книги и плеера, когда альбом «Клэш» закончился. «Сандиниста!» — чрезвычайно длинный альбом, два с половиной часа звучания, отсюда и нелюбовь критиков. И Тони, запертый в вагоне метро между станциями «Бонд-стрит» и «Марбл-Арч», прослушал его целиком. Ничего себе выходной, подумал он. Особого неудобства молодой человек не испытывал, а пассажиры вокруг, хотя и взволнованные, вели себя довольно сдержанно. Более того, у него были интересная книга и альбом Игги Попа, полная CD-версия. Симсон включил плеер, и Игги запел: «Я гепард, крадущийся по улицам, в моем сердце пылает напалм». Тони будто бы снова вернулся в школьные дни.

Машинист снова и снова что-то вещал через громкоговоритель, некоторые фразы Тони даже слышал, но ему вскоре наскучили жалкие остроты машиниста, а также его голос, словно называющий победителей в лотерею, из-за которого каждое объявление занимало ровно вдвое больше времени, чем нужно. А кроме того, новизна восприятия альбома Игги Попа еще не изгладилась, после заезженной виниловой пластинки звучание казалось просто потрясающим.

В какую-то минуту другой пассажир, парень примерно одного возраста с Тони, прошел по проходу мимо него, что-то бормоча по пути. Симсон поднял наушники и наклонился вперед со словами:

— Что? Я не расслышал…

Молодой человек выглядел смущенным.

— Простите, я уже не могу больше терпеть…

Затем он открыл дверь в конце вагона и незаметно, насколько это позволяли обстоятельства, помочился. Тони стало его жаль, и он отвернулся. Запах мочи ударил в нос, но когда дверь захлопнулась, а молодой человек вернулся на свое место, вонять перестало. Что ж, если это худшее, что могло произойти за время задержки, то ничего страшного.

Вскоре диск «Ро пауэр» закончился, и Тони решил еще раз прослушать «Сандиниста!». Он перестал обращать внимания на объявления, здраво рассудив, что сможет узнать все новости, наблюдая за выражением лиц других пассажиров. В основном они спали, или, подобно ему читали, или разговаривали. Давно уже никто не цокал языком, не закатывал в возмущении глаза, не суетился и не смотрел демонстративно на часы. Другими словами, люди смирились с задержкой. Когда машинист выдавал очередной малообнадеживающий монолог, они дружными гримасами выражали неодобрение по поводу его неуместных шуточек. Особых знаков расположения друг к другу они не выказывали, но происшествие их сплотило. На самом деле подобное единение происходит во время войны. Но Тони об этом не думал, он продолжал читать и находил все новые и новые восхитительные пассажи в альбоме «Сандиниста!».

Наверху творилась полная неразбериха. Застрявший на полпути между станциями «Бонд-стрит» и «Марбл-Арч» поезд означал, что вся Центральная линия блокирована. В свою очередь, это привело к тому, что люди были вынуждены выбирать другие маршруты, которые очень скоро оказались переполненными — и, заметьте, даже не в час пик. Скоро задержки поездов стали происходить на всех ветках метро, что случалось только при широкомасштабных акциях, охватывающих всю подземку, например, забастовках. «Небольшие задержки» в движении поездов переросли в «серьезные опоздания», а проблема все не решалась.

Вскоре те, кто занимался подборкой новостей о транспорте, перемолвились словечком с теми, кто занимался просто сбором новостей. Поезд метро, стоящий в туннеле между двумя станциями более четырех часов, стал темой для новостей, прекрасным примером нарастающего кризиса, перед которым оказалась лондонская транспортная система. Время шло, и к месту происшествия были направлены команды репортеров из газет, радио и телевидения, готовые приветствовать пассажиров плененного поезда, лишь только те поднимутся на поверхность. Благодаря их рассказам этот сюжет можно было бы преподнести, сделав упор на человеческий фактор. В конце концов, человеческий фактор играет главную роль в любой захватывающей истории.

Ни журналисты, ни фотографы, поджидая пассажиров, не имели ни малейшего представления о том, под каким углом рассматривать этот пресловутый человеческий фактор и где его искать. Однако задание поступило от редакторов отделов новостей, которые из своего личного опыта знали, что человеческий фактор будет обязательно.

Итак, поезд стоит на перегоне между станциями четыре часа. События могут развиваться по следующим сценариям:

1. У пассажира А начинается приступ эпилепсии. Пассажирка Б, медсестра, у которой в этот день выходной, оказывает необходимую медицинскую помощь.

2. У пассажирки А начинаются роды. Пассажирка Б, медсестра, у которой в этот день выходной, оказывает необходимую медицинскую помощь.

3. Пассажир А, пьяный и агрессивный, наносит оскорбление пассажиру Б. Пассажир С делает то, «что на его месте сделал бы каждый», и утихомиривает пассажира А, впоследствии сдав его в руки полиции.

4. У пассажира А случается сердечный приступ. К счастью, рядом находится пассажир Б.

5. Пассажир А делает предложение руки и сердца пассажирке Б. Пассажирка Б соглашается, и они приглашают на свадьбу пассажиров от В до Я.

6. Пассажир А, разговорившись с пассажиром Б, неожиданно узнает, что они родственники.

7. Все пассажиры от А до Я умирают.

Собравшихся представителей масс-медиа мучил такой вопрос: где же лучше дожидаться новостей — на станции «Бонд-стрит» или на «Марбл-Арч»? Каждый пытался уловить хоть крупицу информации и боялся, что его опередят конкуренты, поэтому никто никого не выпускал из вида.

Репортеров было не очень много — происшествие относилось лишь к разряду местных новостей (ведь события явно не стали развиваться по сценарию номер семь), — но все же вполне достаточно, чтобы их присутствие ощущалось. Журналисты расположились лагерем и общались с коллегами в своеобразной манере приятелей-соперников, отличающей всех работников средств массовой информации. И ждали.

А внизу, под землей, ждали пассажиры.

Наконец лондонская подземка смогла преодолеть возникшее затруднение — так и не признавшись, в чем была его причина. И когда день уже клонился к вечеру, Тони Симсон вышел на станции «Марбл-Арч» — через четыре с половиной часа после того, как сел на поезд на «Оксфорд-Серкус».

Он зевал, в теле слегка покалывало от долгого сидения, однако в общем и целом юноша выглядел беззаботным. Во время ожидания, которое некоторые газеты впоследствии окрестили «четырехчасовым испытанием», Тони рассудил, что и дома он точно так же сидел бы и читал. Конечно, здесь недоставало некоторых вещей, например, чашки чая или туалета, тем не менее было вполне удобно, а если бы вдруг приспичило отлить — не страшно, пример его ровесника показал, что это можно сделать, почти не уронив своего достоинства.

Поэтому, когда Симсона спросили о пережитом, он был в довольно хорошем настроении. В отличие от других пассажиров, которые, едва поднявшись на поверхность, сбросили с себя дух единения как промокший плащ и начали возмущаться, громогласно требуя от метрополитена компенсации и извинений. Несколько раз недобрым словом помянули отсутствие подробной информации во время томительного ожидания, а также «придурка-машиниста, который всех достал».

К счастью (по крайней мере для самолюбия машиниста и его семьи), последняя реплика в репортажи не попала. Беднягу машиниста оскорбили бы в лучших чувствах. Он-то был уверен, что его дружелюбные комментарии помогают людям справиться с выпавшим на их долю испытанием. Ему казалось, что он заботится о пассажирах, и потому позже, когда Тони Симсон оказался центральной фигурой в репортажах и даже появился в шоу «Счастливый понедельник» с Феликсом Картером, водитель поезда почувствовал легкое разочарование — все его усилия остались незамеченными. В конце концов, этот Тони Симсон не сделал ничего особенного, разве что сказал: «Вообще-то все было не так уж плохо. У меня с собой была интересная книга и запасные батарейки для плеера».

Только и всего. Хотя на самом деле он сказал еще кое-что. Когда Тони попросили представиться и назвать свой адрес, молодой человек сообщил:

— Э-э… Симcон. Тони Симcон. Без буквы «п». С-И-М-С-О-Н. Вечно все пишут неправильно…

 

Глава 30

Я просыпаюсь в прихожей своей квартиры. Или, лучше сказать, в преисподней своей квартиры… Какая разница, любое название подойдет. Так или иначе, я просыпаюсь.

На следующее утро после того, как вы проникли в жилище того парня?

Да. Естественно, поначалу я об этом не помню. Только слышу, как демоны шелестят крыльями, и знаю: через мгновение они поведают мне, что я еще натворил. Будут злорадствовать: «Посмотри, что ты наделал. Полюбуйся, как низко ты пал».

К счастью, мне известно, как от них избавиться. Вон там, на кофейном столике, стоит маленькая бутылочка чудодейственного зелья для изгнания демонов, и я протягиваю за ней руку. Лимонный аромат. Хорошо освежает поутру. Классно, настоящее удовольствие!

То есть если можно назвать удовольствием то, что я давлюсь, кашляю и едва сдерживаю рвотные позывы. Впрочем, при сложившихся обстоятельствах, полагаю, можно.

Мне чуть-чуть легчает. Правда, именно чуть-чуть, и я тянусь за следующей порцией. На столе — небольшая пластиковая упаковка из-под бутылочек, рядом валяются несколько пустых и стоят три еще не выпитых шкалика с водкой: перцовой (уж очень жгучей на вкус, даже в моем положении дважды подумаешь, прежде чем выпить), обыкновенной и мандариновой. Нет, с мандариновой — два. А еще несметное количество банок из-под «Стеллы Артуа». Пинаю одну, она катится по полу. Оказывается, там еще плещется немного пива. Беру ее и жадно глотаю; обезвоженный организм радуется жидкости, хотя содержащийся в ней алкоголь только ухудшит мое состояние. Ну и ладно, как говорится, чем хуже, тем лучше.

Однако хуже мне пока не становится. Я бреду на кухню. Чем больше алкоголя горячей струйкой проникает в мою кровь, тем явственнее я ощущаю себя в дне сегодняшнем. Стою, опершись на кухонный стол, смотрю в окно на крошечный задний дворик. Там едва хватает места для барбекю. Мы даже как-то его устроили, использовали одну из тех одноразовых штуковин из фольги, которые продаются в супермаркетах.

Пытаюсь воссоздать картину событий прошлой ночи. В памяти сразу же всплывает то, что я вломился в дом Огрызка и навалил на его постель. Насколько могу припомнить, его кровать — первая, на которую я насрал, во всяком случае — во взрослой жизни. Уверен, что в младенчестве я не раз пачкал постель. Когда придет старость, а с ней и маразм, я, может, тоже буду ходить под себя, однако впервые я нагадил на кровать умышленно и злонамеренно. Так сказать, потеря невинности.

Кто-то внутри меня — демон, не иначе, — нашептывает, что нехорошо испражняться на постель, но кто-то другой отвечает: «Почему нехорошо? С каких это пор справедливость стала плохим поступком? Я нарушил закон? Только не свой». Мир должен быть устроен так: кто-то сморкается тебе на пальто, ты в ответ испражняешься на его постель — простой обмен выделениями организма. Конечно, мне не удается убедить себя в том, что отец бы мной гордился. В конце концов, существует огромная разница между дефекацией и выстрелом в человека, который убил твою жену. Все же я уверен, что отец бы меня понял. Револьвер служит тому свидетельством.

К счастью, голос в мою защиту звучит громче и настойчивее шепота и становится еще громче и убедительнее после того, как я допиваю пиво. И хорошо. По крайней мере я могу стоять, опершись на кухонный стол, и думать, думать, думать.

Помните тот эпизод в сериале «Друзья» (Сэм его очень любит, мне же он кажется глупым), где Росс изменил Рэйчел? Он боится, что Рэйчел все узнает, и обращается за помощью к Джою, а тот советует «замести следы» — следы в виде информации, которая может ненароком попасть к Рэйчел.

Росс не испражнялся на постель Рэйчел — от таких деталей комедия смешнее не станет, — но принцип тот же.

Так-так-так… Я совершенно уверен, что готовился к акту возмездия очень тщательно. Помню, что старался войти в квартиру и выйти из нее как можно незаметнее. И в том, и в другом случае меня можно было принять за распространителя товаров, ведь я был в очках, а в руках держал планшет. Теперь осталось только избавиться от улик, которые могут привести ко мне. Значит, нужно выбросить очки, пальто, планшет, перчатки и туфли. Прекрасно.

Все улики здесь, остается собрать их и выкинуть как можно дальше от дома. Вряд ли полиция будет проводить экспертизу ДНК, у меня не снимали отпечатки пальцев, я никогда не привлекался к суду. В общем, вероятность того, что следы приведут ко мне, весьма мала. Кроме того, неужели вся полиция станет на защиту такого ублюдка, как Огрызок? Не верю. Там его хорошо знают, наверняка не раз задерживали. Полицейские умрут со смеху, когда увидят, что я сделал, а если меня поймают, то, возможно, пожмут руку и отпустят восвояси, как в фильме «Жажда смерти» с Чарльзом Бронсоном. И все-таки, от греха подальше, лучше избавиться от этого барахла.

А затем, как планировалось, я подстригусь, чтобы больше походить на Феликса, для моего появления в телешоу — или для рекламы (я сейчас воспринимаю это событие именно так). Приведу себя в порядок, сходства между мной и человеком, который проник в жилище Огрызка, почти совсем не останется, и случайные свидетели вряд ли смогут меня опознать.

Меж тем чувствую себя как кусок дерьма. И квартиру не убрал, хотя и собирался. Ну и ладно, пока все идет неплохо. Интересно, получила ли Сэм кассету и собирается ли смотреть «Счастливый понедельник»?

Когда я возвращаюсь в гостиную, по телевизору идет рекламный ролик документального фильма, который покажут позже. Фильм называется «Быть Феликсом Картером». «Беспрецедентное проникновение в жизнь величайшей звезды Британии!» — вещает голос за кадром, пока на экране мелькают отрывки из программы. Вот Феликс сидит за кухонным столом рядом с пожилой женщиной, возможно, матерью; музыкальным фоном служит одна из его песен. А вот певец на сцене, камера скользит над несметным множеством людей, которые держат в поднятых руках горящие зажигалки и хором подпевают. Картер их кумир. Они все до единого сходят с ума по парню на сцене, который похож на меня.

В следующем кадре Феликс сидит, по-видимому, в своей гостиной, которая совсем не похожа на мою — чистая и стильная, — но говорит он о пьянке. Звучат слова: «Выпивка для меня как женщина, не могу жить ни с ней, ни без нее. Все люди — как люди, а я то завязываю, то снова развязываю, никуда от нее не деться, она всегда в моей жизни».

Затем показывают Феликса в студии, а вот он с поклонниками, которые боготворят певца, смотрят на него с обожанием, пока он дает автографы и, как обычно, о чем-то весело болтает.

Рекламный ролик заканчивается, а я продолжаю стоять у телевизора, затем ставлю альбом Феликса «Давно пора» и начинаю собирать улики своего вчерашнего вторжения, чтобы выбросить их, а потом пойти в парикмахерскую. В рекламном ролике Феликс выглядел довольно накачанным и загорелым. У меня нет времени, чтобы подкачаться, зато можно слегка загореть в солярии. Расс будет счастлив.

Вообще-то не следовало бы мне туда идти, нужно было отправиться в обход и держаться от логова Огрызка подальше, однако, гонимый смешанным чувством любопытства и пьяного куража, я прохожу по дороге к метро мимо его дома. Иду по другой стороне улицы — единственная мера предосторожности, которую я предпринимаю.

Все выглядит вполне обычно. Если смотреть снаружи, в жизни не догадаешься, какой я учинил там разгром. Наверное, пока еще не обнаружили. Огрызку еще предстоит удовольствие вернуться домой. Он провел ночь в каком-нибудь очередном преступном угаре, блаженно не догадываясь, что квартиру медленно, но верно заливает вода, зловонное дерьмо покоится на его постели, из-за набитой в барабан дряни стиральная машина самоуничтожилась, а вся одежда и компакт-диски испорчены. Я едва сдерживаю смех, направляясь к магазинчику, торгующему газетами и всякой всячиной, за бутылкой «фанты».

Снаружи на стенде выставлен номер газеты «Ивнинг стандарт», на всю полосу заголовок: «Преступление в Хакни — кто поможет?» Уже помог, думаю я, распахиваю дверь и вижу полицейского, стоящего у прилавка.

На миг или два я трезвею. Затем, почти так же быстро, напоминаю самому себе, что набраться с утра, может, и антиобщественно, но уж никак не преступно. В любом случае мне удастся не показать виду, что я пьян. Мне всегда удается.

С другой стороны, выпить с утра пораньше — не преступление, а вот вломиться в чужой дом — преступление. А мы, преступники, всегда нервничаем, когда сталкиваемся с полицией. Особенно если в это время держим рюкзак, набитый уликами. Неожиданно мысль о том, чтобы заглянуть в магазин и купить «фанту», не кажется такой уж правильной. Мысленно проклинаю свое любопытство, самонадеянность, кураж, не говоря уже о пиве.

Стою в дверях магазина и завороженно гляжу на спину полицейского в темно-синей форме, однако, когда он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, собираюсь с силами и вхожу. Сердце бешено колотится, подмышки влажные от пота. Рассудив, что неожиданный поворот и бегство будут выглядеть подозрительно, я с напускным безразличием иду к холодильнику с напитками. Усиленно притворяюсь трезвым и делаю вид, что никак не могу решить, какое безалкогольное пойло взять. Полицейский поворачивается к продавцу.

— Мы предполагаем, что это произошло вчера, между двумя часами дня и семью часами вечера, — говорит он. — Ваш магазин был открыт?

— Да, — отвечает хозяин лавчонки.

Открываю дверцу холодильника, прекрасно понимая, что ненароком оказался свидетелем расследования собственного преступления, и взываю к богу осторожности, чтобы он не дал мне проговориться. «Да он же долбаный подонок!» — думаю я. Нельзя показать, что меня хоть как-то волнует происходящее.

Если бы миром правила справедливость, полиции было бы начхать. Если бы миром правила справедливость, я бы смог шагнуть в холодильник для напитков, и он бы перенес меня в другое измерение, подальше отсюда.

— Вы не видели ничего подозрительного? — продолжает полицейский. — Может, кто-нибудь из ваших покупателей что-нибудь заметил?

Мешкать больше нельзя; я беру бутылку «фанты» и закрываю дверцу холодильника.

— Боюсь, что нет, — произносит владелец. — Послушайте, я бы отсюда все равно не увидел, что творится через дорогу.

Он указывает рукой на дверь, в сторону дороги и жилища Огрызка. Мы с полицейским тоже туда смотрим. Хозяин магазина прав: стекло так залеплено рекламой лотереи и частными объявлениями, что почти ничего не видно. Спасибо тебе, Господи.

— Неужели никто ничего не говорил? — настаивает полицейский. Он обращается не только к владельцу, но и ко мне. Я удивленно поднимаю брови и слегка пожимаю плечами. Ощущение такое, будто к моей мошонке приложили пару электродов.

— К сожалению, нет, — говорит лавочник. — Но я буду держать ухо востро.

— Спасибо, сэр. Возьмите мою визитку. Происшествие получило большую огласку, и мы надеемся, что найдется человек, который поможет нам выйти на след. Если что-нибудь узнаете, позвоните мне, ладно?

— Обязательно.

Затем полицейский уходит и на прощание кивает мне головой, а я киваю в ответ, хотя кивок больше похож на нервную судорогу. Когда за представителем закона закрывается дверь, я ставлю «фанту» на прилавок, собираюсь с силами и спрашиваю хозяина магазина:

— А что случилось?

Обязательно нужно было поинтересоваться. В противном случае это выглядело бы подозрительным, словно я уже знаю причину расспросов полицейского.

— Кто-то проник в дом женщины, живущей через дорогу, — отвечает лавочник, пробивая чек.

Женщины?

— Полиция землю роет…

На прилавке между нами лежит газета «Ивнинг стандарт», и он поворачивает ее так, чтобы я смог прочитать. На развороте заголовок: «Криминальный Лондон. День пятый: Хакни». Внизу, под ним, около десяти репортажей: «Банда хулиганов избила подростка», «Преступления, связанные с автомобилями, в цифрах», «Поджигатели активизируются» — печальный коллаж из местных криминальных новостей. Еще ниже — второй заголовок, бросающийся в глаза: «Можете помочь? Позвоните в «Остановим преступников!». Но лавочник указывает на самую большую статью, его палец висит над газетными строками. Статью сопровождает фотография стоящей с несчастным видом женщины примерно моего возраста; судя по всему, жизнь порядком ее потрепала. Женщина снята на фоне входной двери.

Дом я, конечно же, узнаю сразу. Это та самая лачуга, в которую я вломился вчера вечером и которую считал, по крайней мере еще полминуты назад, жилищем Огрызка. Однако хозяин магазина сказал «женщина», а вот и она сама на черно-белом снимке. Потасканная, такую вряд ли приведешь домой, чтобы познакомить с мамой, но все же женщина. Никоим образом не Огрызок.

Я перевожу дух, пытаюсь унять дрожь и говорю:

— Господи, как ужасно! — будто бы быстренько просмотрел статью. Мне нет необходимости ее читать, ведь я уже знаю, о чем там говорится. — Еще возьму вот это, — добавляю я, показывая на газету «Ивнинг стандарт», и снова мысленно взываю к богу осторожности: «Пожалуйста, дай мне уйти, не потеряв самообладания!»

Бог милостив, и я торопливо шагаю прочь от магазина и дома Огрызка к станции метро. Там я разворачиваю газету и читаю:

ПОЛИЦИЯ ИЩЕТ ХУЛИГАНОВ, СОВЕРШИВШИХ ОМЕРЗИТЕЛЬНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ! 

Полиция просит откликнуться людей, ставших свидетелями омерзительного преступления — нападения банды вандалов на жилище одинокой женщины из Хакни.

Уже второй раз за неделю двадцативосьмилетняя безработная Колетт Кару стала жертвой налетчиков — в прошлую пятницу грабители похитили из ее дома все деньги и ювелирные украшения.

Во время последнего вторжения, которое произошло вчера (в четверг), предположительно во второй половине дня, ничего не было украдено, однако хулиганы совершили следующее:

• оставили экскременты на постели мисс Кару;

• намеренно затопили ее жилище;

• уничтожили ее одежду и имущество;

• варварски вывели из строя стереосистему.

— Я была просто потрясена, — заявила вчера вечером мисс Кару, — мне никогда не оправиться от того шока, который я испытала, войдя в квартиру и увидев, что они сделали с моим домом.

— Нападения такого рода всегда весьма неприятны, — сообщил инспектор полиции Тревор Харви, — но это отличается особым цинизмом. Человеческие экскременты, оставленные в квартире, наводят на мысль, что мы имеем дело с более серьезным случаем, чем просто вандализм. Преступник явно психически нездоров и должен быть остановлен, пока характер его действий не стал развиваться в худшую сторону.

Просим всех, кто заметил что-нибудь необычное в этом районе в то время, когда совершалось преступление, немедленно сообщить в полицию.

Стали свидетелем подозрительного случая? Позвоните в «Остановим преступников!» по телефону, указанному ниже.

В прошлую пятницу.

Квартиру Колетт ограбили в прошлую пятницу.

В прошлую пятницу, когда я стоял, наблюдал за выходящим из ее дома Огрызком, и думал, что это его жилище. Решил, что он воровато оглядывается исключительно по привычке, потому что живет среди отбросов общества. А на самом деле он проверял, не видит ли его кто-нибудь. Проверял, потому что минуту назад ограбил квартиру Колетт Кару. О Господи, неудивительно, что на снимке у бедняги такой несчастный вид — за неделю грабители дважды побывали в ее доме. И во второй раз это был я, во всем своем великолепии впервые обгадивший чужую постель.

Подумать только, ведь я стоял и смотрел, как Огрызок смывается с места преступления! И, будто отъявленный злодей, планировал дьявольские козни, когда мог поймать его, взять с поличным. Я мог поднять телефонную трубку и позвонить в полицию. Стать героем. Добрым самарянином, изобличившим грабителя. Я даже мог попасть в газеты. Благое дело, да еще в наше время, стоит публикации в газете, разве нет? И Сэм бы увидела. Заметка в прессе да еще появление в передаче «Счастливый понедельник» — дело, считай, в шляпе.

Шут гороховый. Придурок. Вместо того чтобы стать добрым самарянином, героем, человеком, которым отец бы гордился, я сделался преступником, которого разыскивает полиция. Забудьте про Огрызка, он мелкая сошка по сравнению со мной. Именно для меня полицейские приберегают свой праведный гнев.

О Господи!

Опускаю газету. Смутно брезжит мысль: вот было бы здорово, если бы все мои поступки, совершенные в пьяном виде, облекались в документальную форму газетных статей, например: «Расследование дела о попавшем в башмак камешке» или что-нибудь в этом роде… Пьяные бредни, я просто пытаюсь заглушить свое беспокойство совсем по другому поводу. Заглушить ощущение того, что я нахожусь под двойным гнетом: вины и панического страха.

Ну что ж, поначалу давайте разберемся со страхом. Мне необходимо избавиться от этого барахла, подстричься и удостовериться, что я набросал достаточно грязи на след, ведущий от меня к Колетт Кару. Только тогда можно позволить себе чувство вины. С ним мы разберемся позже.

Однако моим демонам это не докажешь. И я отхлебываю еще немного зелья для их изгнания. Незамедлительно.

 

Глава 31

«Вообще-то все было не так уж плохо. У меня с собой была интересная книга и запасные батарейки для плеера».

Эта реплика прозвучала в конце вечернего выпуска местных новостей. Тони Симсон, симпатичный, располагающий к себе молодой человек. Привлекательная улыбка. Легко представить, как такой юноша уступает место пожилой даме. Наушники болтаются на шее, книги держит чуть перед собой, чтобы привлечь к ним внимание. Само воплощение утраченного в наше время гражданского самообладания времен Второй мировой войны, но с добавлением легкой озорной нотки. Для счастья ему нужны только книга и плеер. Простой человек.

И миру, по крайней мере той его части, которая зовется Объединенным Королевством, понравился симпатичный молодой человек с простыми вкусами, который только улыбается перед лицом невзгод. Его реплика была достаточно банальной, однако именно в этом и заключалась ее прелесть. Она будоражила воображение.

Она разбудила воображение литературного редактора ежедневной газеты «Гардиан», которая решила, что на нее снизошел ангел творчества, и тотчас же заказала статью о «силе хорошей книги», попросив автора начать ее словами Тони Симсона.

Она разбудила воображение рекламиста, работающего на фирму «Сони». Рекламная кампания в газетах, приуроченная к возникшему ажиотажу. Тони Симсон. Плеер. Надпись: «Если бы только метро двигалось на батарейках». Блестяще!

Но прежде всего она разбудила воображение редактора одной из национальных газет, который только недавно получил эту должность и стремился как можно быстрее внедрять свои идеи.

Питер Брайант заработал себе имя поочередно в нескольких уважаемых региональных изданиях. С его приходом тиражи баснословно увеличивались, и Питера приглашали на новую, более престижную должность. Вначале его переманила другая газета той издательской группы, где он начинал свою деятельность, затем он возглавил лидирующее издание этой же группы, потом ушел в ведущую газету конкурирующего издательства, и наконец ему предложили стать главным редактором газеты общенационального масштаба. Крупнейшей газеты — «Сан».

Успех редактора основывался на комбинации двух журналистских идеалов. Во-первых, он сам был талантливым, закаленным в боях журналистом старой школы. Рубашка у него вечно была не заправлена, узел галстука наполовину распущен, а еще редактор верил в старые добрые ценности — журналистские расследования, установление личных связей, поиск сюжетов в пабах и все такое.

Однако к старым приемам Брайант добавил аспект, который вполне можно было бы считать принадлежащим к Новому Веку в мире газетчиков. Этот аспект можно было бы выразить любимыми лозунгами Питера: «Истории из жизни» и «Позитивное отображение». Ничего нового, но они верой и правдой служили Питеру в мире региональной прессы, и вот теперь он намеревался узнать, будут ли они столь же эффективны на общенациональной арене.

В основе его принципов лежало торжество людей, всех читателей. Слишком часто они разворачивали газету только для того, чтобы окунуться в море плохих новостей или завязнуть в болоте проблем, недоступных их пониманию. Работая в региональной прессе, Брайант хотел, чтобы каждый из читателей с радостью, воспринимал себя и, что очень важно, свой район и не переживал по поводу того, что живет среди уголовников и что любой из соседей готов обобрать его дочиста. По этому поводу Питер часто спорил со своими старшими и более циничными коллегами, объясняя им, что такой подход вовсе не означает игнорирование криминальных происшествий, замалчивание местных проблем или отход от других тем, являющихся хлебом насущным для ежедневной прессы. Необходимо просто изменить ракурс подачи новостей, сделать акцент на положительном, а плохие новости отправить в самый низ страницы. Сделать так, чтобы люди уважали себя и гордились своим районом.

Такой подход полностью себя оправдывал. Редактор объяснял успех использованием двух приемов: небольшой сменой ракурса при подаче новостей и акцентированием положительного фактора. Конечно, негатив нельзя скрывать — что поделаешь, плохое случается, и о нем приходится сообщать, — но обязательно нужно находить какие-то положительные моменты, буквально воспевать работу и достижения читателей.

Замечательным побочным эффектом такой политики стало уничтожение барьеров между общественностью и газетой. Если раньше люди открывали газету с опаской, потому что после ее прочтения было страшно выходить на улицу, то теперь они стали относиться к ней как к доброму, готовому прийти на помощь другу. Благодаря этому новому отношению читатели спешили поделиться с газетой собственными историями и, став свидетелями чего-нибудь интересного, звонили в редакцию — а как известно, любая газета в мире держится именно на звонках читателей. Таким образом, издания, которыми в свое время руководил Брайант, опережали конкурентов, первыми узнавая обо всех важных новостях, что, в свою очередь, означало, что читатели обрели не только надежного и верного друга, но и приятеля, знающего все последние сплетни.

Теперь, будучи редактором «Сан», Питер не видел причины, почему бы его подходу не оправдать себя и в издании общенационального масштаба. Наверняка у его новых читателей те же желания и стремления, что и у прежних. Так что все дело в том, чтобы внедрить новый подход постепенно и осторожно.

«Постепенно и осторожно», — думал Питер и потому первые две недели после своего назначения на пост редактора не делал никаких попыток что-нибудь изменить. Ждал подходящего случая.

И случай представился.

Питер решил, что Тони Симсон станет первым получателем новой награды «Так держать!».

Эта награда была не материальной, хотя главный редактор подумывал со временем наполнить се денежным содержанием. Сейчас же она представляла собой еженедельную статью (в будущем, возможно, и ежедневную), восхваляющую качества истинного британца — храбрость, щедрость, бескорыстие доброго самарянина и, как в случае с Тони, стоицизм.

Брайант намеревался сделать награду «Так держать!» отличительной чертой газеты, такой же, как колонка главного редактора. В первый раз, думал он, это будет просто статья с названием «Так держать!», написанная специальным корреспондентом. Редактор полагал, что подобный заголовок привлечет внимание читателей, и вскоре они сами начнут поднимать трубку и звонить в редакцию в ответ на призыв: «Знаете кого-нибудь достойного награды „Так держать!“? Если да — сообщите нам. Пусть вас не волнует стоимость звонка, мы сразу же вам перезвоним».

Да, эта задумка стала любимым дитятей редактора, и потому, когда на экране его радара появился Тони Симсон с плеером и хорошей книгой, он ухватился за представившуюся возможность обеими руками. Питер объяснил своей команде вечерних новостей: надо найти Тони Симсона и сфотографировать его, конечно, с плеером и книгой. А еще он хотел, чтобы в интервью с молодым человеком был сделан упор на то, что это обычный скромный парень, который не скулил, не ныл и не бросился к своим адвокатам в час испытаний, а мужественно перенес все невзгоды. Да, кстати, не забудьте отметить, что он работает медбратом в психиатрической лечебнице. Простым медбратом, и обязательно упомяните про его скудное жалованье. И подчеркните, что первый выходной за долгие месяцы работы парень провел в душном вагоне метро, но не стал унывать.

Редактор потребовал, чтобы все материалы были готовы к завтрашнему выпуску.

Художникам он дал поручение разработать специальный знак для этой награды и поместить его в верхнем левом углу полосы, на которой будет напечатана статья. Что-нибудь в форме медали, красного цвета, а по краям пустить золотой, вы же специалисты, сами придумаете. Только не забудьте, эта рубрика станет постоянной, так что создайте шедевр.

Раздав задания, редактор уселся за статью, которая должна была представить концепцию награды «Так держать!» и объяснить, почему она досталась именно Тони. Редактор начал с заголовка: «Не падать духом!»

 

Глава 32

Вы не замерзли?.. Здесь иногда бывает прохладно. Не уверен, что смогу решить эту проблему раз и навсегда — отопление неподвластно даже мне, но можно попросить, чтобы вам принесли что-нибудь накинуть.

Ничего страшного, все в порядке.

Хорошо. Итак, на чем я остановился?

Вы избавляетесь от улик. От тех вещей, которые, по вашему мнению, могут навести на след.

Да, точно. Водке не удается завладеть мной, я сам ее использую. Я использую ее, чтобы обострить восприятие, ощутить себя на грани.

Кроме того, я загоняю страх и вину в дальний чулан. Я слышу, как они колотятся в дверь, пытаясь выбраться наружу, и отключаю звук. Необходимая мера, иначе мне не удастся сосредоточиться.

Первым делом нужно выбросить газету. Небрежно роняю ее в попавшуюся на пути урну — добропорядочный гражданин закончил чтение, ничего особенного. Следующий этап — изменить стрижку, чтобы волосы не сигналили ярким неоновым светом о моей вине. Только вначале необходимо отделаться от улик.

Сперва я собирался просто выкинуть весь рюкзак в урну, но этот план больше не подходит — теперь, когда ставки подняты. Я уже не человек, совершивший акт возмездия (пусть и грубого) над известным преступником, я «омерзительный вандал», к тому же «психически нездоров». В первом случае полиция, возможно, сделала бы вид, что ничего не произошло, как в фильме «Жажда мести»; сейчас они наверняка изобьют меня до полусмерти за омерзительное преступление. Да, ставки взлетели, но я не собираюсь пасовать.

Начнем с очков без стекол. Я избавляюсь от них прямо у входа в метро, зашвырнув подальше в кусты. Наибольшую опасность, по моему мнению, представляют собой перчатки и туфли. Полиция наверняка сняла отпечатки следов на кухне и сейчас ищет человека, у которого ноги на два размера меньше моих. Если обнаружат, что эти башмаки принадлежат мне, я пропал.

Из-за перчаток я волнуюсь не так сильно. Можно ли идентифицировать перчатки по их отпечаткам? Можно ли вообще снять отпечатки перчаток? Не уверен, хотя, кажется, видел по телевизору, как это делается. Чем быстрее я выброшу их, тем лучше.

Планшет я оставляю в вагоне метро, запихиваю его за сиденье, перед тем как выйти на станции «Оксфорд-Серкус». Я избавился от планшета только после того, как сделал пересадку на «Финсбери-Парк». Теперь будут думать, что планшет засунул за сиденье тот, кто часто ездит по той ветке. Все же это не главная улика, мысленно напоминаю я себе и еще раз проверяю, не прокололся ли я на чем-либо. Пока нет.

Выхожу на «Оксфорд-Серкус» и лезу в рюкзак за бутербродами (воображаемыми, но для стороннего наблюдателя я всего лишь человек, который хочет достать бутерброды), вытаскиваю, решаю, что они испортились, и небрежно бросаю их в урну. Конечно, никаких бутербродов у меня нет, я выкидываю одну из туфель.

Другая отправляется в урну на Риджент-стрит, когда я лезу за бутербродами во второй раз.

Жаль, что я не работаю в школе, на фабрике или в каком-нибудь еще месте, где в пугающем безлюдном подвале есть огромные печи, я бы тогда смог сжечь весь рюкзак сразу. Потому что к тому времени, когда я наконец избавляюсь от его содержимого, мне пришлось доставать воображаемые сандвичи на Лестер-сквер, Тоттнем-Корт и в Сохо. Сам рюкзак я заталкиваю в мусорку на Грейт-Титчфилд-стрит.

С облегчением вздыхаю, смотрю на дорогу, и перед моим мысленным радаром предстают все улики, разбросанные по центральному Лондону на территории не менее трех квадратных миль. Замечательно. Мусор вывозят разные люди, и вскоре вещи, которые могут указать на мою причастность к преступлению, окажутся еще дальше друг от друга. А если какой-нибудь бездомный обнаружит в урне пальто и решит, что оно ему пригодится на случай плохой погоды, ну что ж, тем лучше.

Словно гора с плеч свалилась! Теперь надо купить водки, а потом найти недорогую парикмахерскую, чтобы коротко подстричься. Насчет загара мы решим позже, а сейчас я слышу, как вновь пробуждаются мои демоны, и тороплюсь в винный магазин «Оддбинз».

Выйдя из магазина, наугад достаю одну из бутылочек. Чтобы было веселее, решаю отгадать, с каким вкусом водка мне попалась, не глядя на этикетку. Втайне надеюсь, что со смородиновым. В деле опрокидывания шкаликов мне уже практически нет равных, я вроде тех старых зэков, которые в состоянии свернуть сигарету одной рукой. Распечатываю коробку, беру бутылочку и обхватываю ее ладонью. Затем прячу пузырь в рукав так, что виднеется одно крохотное горлышко. Действую с ловкостью фокусника, как Спайдермен, только в руке скрывается не паутинная железа, а водка.

Когда открываешь шкалики с обычной водкой, требуется две руки, по крайней мере мне — одной держишь емкость, другой отворачиваешь крышечку. А вот маленькие бутылочки «Абсолюта» поддаются открыванию одной рукой. Используя свой метод, я могу зажать бутылочку в кулаке и открыть ее, не выставляя на всеобщее обозрение. Когда это проделано, у меня, буквально выражаясь, в рукаве спрятана готовая к употреблению бутылка водки.

Теперь, когда она успешно открыта и надежно прячется от людских глаз, ее можно употребить несколькими способами. Самый любимый трюк — театральный зевок с откинутой назад головой: рука прикрывает рот, водка льется прямо в глотку, и — жди, кровеносная система, горючее уже на подходе.

Другой способ — закашляться. Это небезопасно; если неправильно рассчитаешь время, можно поперхнуться и выплюнуть драгоценный напиток, рискуя привлечь к себе нежелательное внимание. Иногда я даже делал вид, что чешу ухо, одновременно держа в руке сигарету, но тогда необходимо убедится, что никто не стоит сбоку. Сейчас я останавливаюсь на фокусе с зевком — специально не смотрю на этикетку, итак, мне досталась… смородиновая! Ура! Похоже, жизнь налаживается.

Где-то в самой глубине моего сознания Страх утихомиривается, зато Вина буянит за двоих, кричит, чтобы ее выпустили наружу. К счастью, водка заставляет ее замолчать.

Я сижу в пабе, когда мне в голову неожиданно приходит мысль: следует купить что-нибудь из одежды, чтобы на съемках передачи больше походить на Феликса.

Не знаю, почему я со всеми своими великими идеями насчет рекламы и презентации не додумался до этого раньше. Раз уж мне пришлось коротко подстричься, почему бы не пойти дальше?

Это только первая из причин, чтобы обновить гардероб. Вторая в том, что мне действительно необходима новая одежда.

Я сижу у стойки и думаю, как было бы здорово, если бы какая-нибудь женщина подсела ко мне и завязала разговор. Конечно, она зашла бы в паб в обеденный перерыв — не уверен, что я с удовольствием буду болтать с девицей, которая день-деньской околачивается по пивнушкам. Хотелось бы, чтобы в руках у женщины была книжка в мягком переплете, которую она читает, едва сумеет улучить несколько свободных минут. Я представляю ее блондинкой, хорошо, но не чересчур роскошно одетой. Ей около сорока или чуть больше, хорошенькая, но умудренная жизнью, и от нее пахнет духами или лаком для волос, и этот аромат смешивается с запахом сигарет. Какое-то время женщина сидела бы, потягивая, к примеру, джин с тоником или белое вино с содовой, а через пару минут попросила бы меня передать ей маленькую вазочку с орехами, стоящую перед нами на стойке.

Жаль, что передо мной нет вазочки с орехами.

Хорошо, она спросила бы, не найдется ли у меня огонька, а до того долго копалась быв своей сумке в поисках зажигалки. Она искала бы ее, позвякивая разными вещами, которые женщины обычно таскают в сумочках — мобильник, помады, духи, компакт-диски, ручки, чековые книжки. Она шарила бы в сумке так долго, что на нее стали бы обращать внимание, и тогда незнакомка подняла бы на меня взгляд и спросила:

— Извините, у вас огонька не найдется?

И я бы зажег вначале ее сигарету, затем свою, как это обычно происходит в кино. И мы бы стали беседовать. Я купил бы ей выпить, она бы меня тоже угостила, затем посмотрела бы на часы и поняла, что опаздывает на работу, но ей было бы все равно. Где-то через час она бы почувствовала мою уязвимость, и когда я в очередной раз поднес бы к губам стакан, она мягко положила бы руку мне на плечо и произнесла еще мягче:

— Знаете, вам не следует больше пить. Я помогу…

Увы, этого никогда не случится, и, главным образом, потому, что я плохо одет. Женщины не заговаривают с неряшливыми незнакомцами в пабе, ведь плохо одетый человек в пабе днем, совершенно один, скорее всего алкоголик. А кто захочет провести послеобеденные часы, болтая с убогим алкоголиком? Конечно, не такая женщина, которая пожалеет его настолько, чтобы попросить бросить пить…

Поэтому я опорожняю свой стакан и покидаю заведение, никакой спасительницы не предвидится. Ноги подкашиваются, и я едва не теряю равновесие, когда пытаюсь встать со стула, — наверное, я их отсидел.

 

Глава 33

«Вообще-то все было не так уж плохо. У меня с собой была интересная книга и запасные батарейки для плеера».

Фотография Тони Симсона, его плеера и хорошей книги появилась в газете в пятницу утром. Тем же самым утром в офисе компании «Боттом дроуэр продакшнз» свежий номер «Сан» лежал среди других газет, разбросанных по столу перед производственной командой передачи «Счастливый понедельник». Сама команда находилась в разгаре «мозгового штурма».

Собственно, это был тот еще «мозговой штурм». Обычная планерка творческих личностей из масс-медии, которые покупают кофе в дорогой кофейне «Старбакс», а потом усаживаются тесной компанией и выдают одну идею за другой в надежде придумать что-нибудь действительно неординарное. Работники «Счастливого понедельника» обозвали свои собрания «мозговым штурмом», потому что такова уж была их манера: им хотелось, чтобы все, что они делают — от готовых к показу программ до производственных летучек, — производило сильное впечатление.

Взять, к примеру, интервью с Феликсом Картером. Большинство программ удовлетворилось бы тем, что пригласили в студию Феликса, задали бы ему несколько вопросов, показали бы клип или отрывок из фильма, дали бы певцу возможность прорекламировать свой новый альбом и, возможно, попросили бы спеть из него песню. Большинство, но не «Счастливый понедельник». Команда разыскала трех человек, похожих на артиста — двоих из шоу двойников, а одного нашел Расс в магазине канцтоваров, — и решила задействовать их в передаче. Смысл шутки заключался в том, что сейчас куда ни кинь — всюду Картер. Ведущий упомянул бы об этом, а потом обратился бы к Феликсу: «Смотри, ты сейчас здесь, а вон там, в зрительном зале, тоже ты». И камера показала бы, как двойник певца без всякой помпы проскальзывает в зрительный зал и машет рукой.

Затем камера вновь вернулась бы к Феликсу, и ведущий продолжил бы: «А вон там ты ковыряешь в носу» — и в кадре появился бы второй двойник, занятый исследованием недр своего носа, словно не замечая направленную на него камеру.

А напоследок ведущий произнес бы: «Даже в туалете ты!» И все увидели бы изображение третьего, удобно устроившегося в туалете с газетой. В общем, Майкл Паркинсон  отдыхает.

Сегодняшний «мозговой штурм» проводился для того, чтобы наметить план шоу на следующий понедельник. Основу программы — интервью, музыкальные клипы, репортажи — подготовили довольно давно. А на летучке нужно было решить, какую изюминку добавить.

Это собрание шло совсем не так гладко, как обычно, в основном из-за поведения двух ассистентов.

Сидящий во главе стола продюсер, Грант, размышлял о том, что вначале Фай и Расс ладили уж слишком хорошо. Даже ходили слухи, что между ними завязался роман, по крайней мере на церемонии награждения и на последовавшем за ней банкете они были не разлей вода. Однако в последнее время эти двое, похоже, готовы вцепиться друг другу в глотку. Грант не имел ничего против здоровой конкуренции среди своих сотрудников, но отношения этой парочки здоровыми назвать было трудно.

И сейчас молодые люди переругивались через стол, отпуская ехидные замечания и обмениваясь исполненными ненависти взглядами. Расс только что напомнил команде — точнее, Фай, — что идея привлечь к участию в телешоу двойников Феликса принадлежала ему и чуть позже именно он обнаружил третьего Картера в магазине канцтоваров, а интересно, какой вклад в программу внесла Фай?

Ссора разгорелась не на шутку. Шоу, подобные «Счастливому понедельнику», рождались благодаря свежим мыслям и угасали из-за их недостатка. Недаром на стене над головой продюсера висела надпись: «Мысли есть всегда»; эту фразу вполне можно было считать девизом программы. Правда, порой ее использовали как аргумент в споре, и если что-то называли бессмысленным, какой-нибудь умник обязательно произносил эту фразу назидательным тоном. Шоу держалось на свежих идеях, люди, которые его создавали, — тоже. Судя по тому, что Расс обвинил Фай именно в отсутствии творческих мыслей, он жаждал ее крови.

Грант не имел ни малейшего представления о причинах происходящего, но ему очень хотелось, чтобы под рукой была такая особая кнопка: нажал — и сбросил воюющих младших сотрудников в бассейн с пираньями. Вот вам и новая задумка, мысленно отметил он.

Но идея Фай оказалась лучше.

— Хорошо, — произнесла она, подвигаясь ближе к столу и окидывая взором всех участников летучки. — А если мы сделаем так?..

То, что придумала Фай, понравилось всем, кроме Расса. Очень оригинально. Идея заключалась в следующем: на протяжении всего шоу повторяется сценка, сперва в самом начале, затем — перед каждой рекламной паузой. Крупный план этого парня, Тони Симсона, который сидит на диванчике где-нибудь в студии, с включенным плеером, и читает книгу, одновременно покачивая головой в такт музыке.

Тут вбежит кто-нибудь из ассистентов, взволнованный и напуганный, и задыхаясь выпалит:

— О Боже! Тони, студию заливает!

Или:

— О Боже! Тони, Феликс еще не пришел!

Или:

— О Боже! Тони, в баре закончилась выпивка!

И каждый раз, что бы ни случилось, Тони Симсон просто поднимает голову и небрежно так говорит:

— Все нормально. У меня с собой интересная книжка и запасные батарейки для плеера.

Гениально!

Команда, за исключением несчастного Расса, была в восторге. Идея Фай оказалась классной, смешной и, главное, злободневной. Тони Симсон, симпатичный молодой человек, выглядел очень телегенично и прекрасно соответствовал образу зрителя «Счастливого понедельника». Найти парня не составит особого труда — газета «Сан» наверняка охотно поделится информацией о его местонахождении в обмен на возможность прорекламировать свою награду «Так держать!». Скорее всего Симсону и самому очень хочется попасть в телешоу. В конце концов, если он подошел на роль талисмана газеты «Сан», он просто обязан хотеть появиться на экране.

Была только одна небольшая проблемка, буквально крохотная. Передачи, которые идут в прямом эфире, обычно состоят из нескольких блоков, и после того, как добавили сюжет с Тони Симсоном, их оказалось слишком много.

Ситуация на самом деле заурядная. Как правило, на случай непредвиденных ситуаций сотрудники старались подобрать как можно больше материала, и какие именно сюжеты войдут в шоу, определялось непосредственно перед эфиром и даже во время трансляции. Поэтому решили отрепетировать все, а потом, когда передача пойдет вживую, что-нибудь убрать. Скорее всего придется пожертвовать сценкой с участием двойников Феликса; в конце концов, в ней нет ничего такого особенного.

— Ну что, слышал? — прошипела Фай Рассу, когда они выходили из комнаты. — Твоя идея с двойниками Картера — полный отстой.

— Ты мне должна за игровую приставку, — огрызнулся он в ответ, думая про себя: «Чертов Тони Симсон!»

 

Глава 34

Вы когда-нибудь пробовали изменить свой образ?

Ну пожалуй.

Пробовали принять облик какой-нибудь известной личности?

М-м… для костюмированных вечеринок и прочих подобных мероприятий?

Я о другом. Я имею в виду, вы когда-нибудь встречали знаменитость, на которую вам хотелось бы стать похожей?

Нет.

Мы из разных слоев общества. Вы вращаетесь в одних кругах с известными людьми. Так что вам, наверное, этого не понять.

Чего мне не понять?

Ну… Ну, ты видишь какую-нибудь знаменитость, и этот человек такой же, как ты. Ты можешь быть на него похож — и тогда люди говорят: «Эй, а ты ведь смахиваешь на такого-то!» У вас даже могут быть общие черты характера, и все же… Например, я был похож на Феликса, и у нас обоих были проблемы с алкоголем. Но он — это он, а я — это я. Понимаете? У него было все, что только можно пожелать, у меня же не было ничего. Об этом я и думаю, когда возвращаюсь из похода по магазинам, надеваю свою новую одежду и смотрюсь в зеркало.

Я думаю: «Парень, который смотрит на меня из зеркала, похож на Феликса Картера. Похож, но не он». От подобных мыслей на душе становится скверно.

С другой, положительной стороны, может, я и не Феликс, но по крайней мере очень постарался, чтобы в телешоу выглядеть как он. У меня короткая стрижка, как у него, и я одет в его стиле, во всяком случае, так он был одет на фотографиях в журнале «Фоник». Мешковатые широкие джинсы, темная футболка, джинсовая куртка — вот я и в теме. Долго пытался угадать, какие кроссовки он носит; пришлось удовольствоваться самыми дорогими. По заверениям продавца, они хорошо сочетались с остальной экипировкой, хотя наверняка Феликс и близко не подошел бы к этому дешевому магазину спорттоваров.

Что же касается загара, то с ним ничего не вышло. Едва я зашел в солярий и увидел в приемной девушку — в белом обтягивающем халате, с идеальным макияжем, — так сразу понял, что еще не готов вступить в ее мир. Кроме того, я почувствовал начало эрекции и потому счел необходимым поскорее удалиться. Если бы на следующий день удалось выкроить немного времени, я бы переоделся в новую одежду и вернулся бы сюда. Однако свободного времени не будет — как вчера объяснил Расс, в восемь утра за мной заедет машина, мне нужно на репетицию.

Я говорю себе, стоя перед зеркалом в спальне:

— Моя машина придет в восемь. Мне нужно на репетицию.

Звучит внушительно, мне нравится, как звуки скатываются с языка. Мне нравится то, что предполагает эта фраза: дверь в другой мир, намного лучше моего. В мир, где за тобой посылают автомобиль с шофером.

Я произношу снова, теперь посреди фразы вздыхая:

— Да, моя машина придет в восемь. (Вздох.) Мне нужно на репетицию.

Затем небрежно:

— Н-да-а-а, знаете ли, мне нужно на репетицию. (Зевок.) Машина придет за мной в восемь.

Я повторяю эти слова снова и снова, когда раздается звонок телефона. Так как я полностью поглощен фантазиями, мне требуется какое-то время, чтобы понять, откуда доносится этот звук. Когда наконец до меня доходит, телефон успевает прозвонить три раза.

Автоответчик установлен так, чтобы включаться после седьмого звонка, поэтому я бросаюсь в гостиную и уже почти хватаю трубку, как вдруг мне приходит в голову, что это Сэм. Я дотягиваюсь до музыкального центра, на нем стоит диск с новым альбомом Феликса, нахожу третью композицию — «Люблю тебя (в N-ной степени)» и, прежде чем ответить на звонок, включаю ее.

— Алло? — задыхаясь, выпаливаю в трубку. Музыка гремит во всю мощь. Слишком громко. Второпях я повернул регулятор громкости почти до упора. И все же из телефона, несомненно, доносится голос Сэм.

— Алло, это Крис?

— Извини, — говорю я. — Подожди секунду.

Кладу трубку у динамика, чуть отодвигаюсь назад и жду, пока Феликс не пропоет: «Я люблю-у-у тебя…», затем делаю звук тише.

— Прости.

— Ничего страшного. Вы Крис Сьюэлл? Это не Сэм.

— Да.

— Отлично. Меня зовут Бетти. Я ассистент художника по костюмам телекомпании «Боттом дроуэр».

— Ясно.

(«Н-да-а-а.-Вздох. — Звонят из студийной костюмерной».)

— Мне нужны ваши размеры. Для завтрашней передачи.

— Что, для костюма?

Тут язык у меня слегка заплетается, и выходит «коссюма»; впрочем, сейчас меня больше волнует концепция самого костюма, а не то, как это слово произносится.

— К-кой коссюм? — Неожиданно я представляю себя, обряженного в нелепый балахон, как в юмористическом шоу «Вот это нокаут!». Образ довершает ведро в руках.

— Нужно подобрать тебе одежду, милый.

Ничего себе, думаю я, она называет меня «милым».

— Ну, я сегодня уже купил кое-что…

— И слава Богу, лапочка, но вообще-то мог бы ничего не покупать. Мы тебя с ног до головы оденем, когда сюда приедешь.

— Еще я подстригся…

— Мы бы сами тебя подстригли. В гримерной. Похоже, юный Расс снова напортачил. Он не предупреждал, что я позвоню?

— По-моему, нет.

Провалы в памяти. Проклятие всех любителей хорошо поддать.

— Весьма на него похоже. Ну ладно, размеры своей одежды знаешь?

Если бы она спросила меня чуть раньше, вряд ли бы я смог дать вразумительный ответ. Обычно подобными делами занимается Сэм. Я переложил на нее все обязанности по приобретению тряпок и запоминанию их размеров. К счастью, сегодня я полдня провел в примерочных, поэтому все мои размеры мне известны, и я, как нормальный человек, могу сообщить их костюмерше.

— Спасибо, — говорит под конец она, явно под впечатлением. — Когда мы закончим, будешь выглядеть как его близнец.

Класс, думаю я, возвращая на место телефонную трубку. Звонят из костюмерной, а еще гримеры — и все для меня. Да, жизнь определенно налаживается. Теперь, когда я знаю, что обо всем позаботятся, можно сосредоточиться на том, как вновь завоевать Сэм.

Полагаю, все будет хорошо. Только сперва кое-что надо сделать.

Что именно? Изгнать демонов.

А для этого нужно навестить Колетт Кару.

Иду в спальню, снимаю свой «феликсовский» наряд и аккуратно кладу его на кровать — я не спал на ней с того самого дня, как ушла Сэм. Из шкафа достаю костюм для особых случаев, который надевал всего пару раз за последние два года: один раз па свадьбу подружки Сэм (я еще там напился, опрокинул торт, назвал невесту толстой сукой и т. д., и т. п.). А еще я был в том костюме на похоронах отца. Пока я принимаю ванну и бреюсь, глядя в диск Мэрайи Кэри, костюм лежит на кровати. В ванной напоминаю себе, что нужно будет еще разок взглянуть в зеркало в спальне, чтобы проверить, как я побрился.

Когда я уже одет в костюм, долго размышляю над тем, брать или не брать с собой оружие. С ним я чувствую себя гораздо увереннее. Но у меня не получается незаметно спрятать его за пояс — костюм слишком легкий, и револьвер выпирает. Поэтому с сожалением оставляю его и распихиваю по карманам все остальное: сигареты, ключи, мобильный телефон. Затем выхожу из квартиры и направляюсь вначале в банк, а затем к дому Колетт Кару. Но только после того, как еще раз наудачу засовываю руку в карман и достаю… Лимонная! Неплохо. Резковатая, зато освежает. Именно то, что мне сейчас нужно.

Я торговец. Моя работа заключается в том, чтобы убеждать. Именно поэтому я идеально подхожу для предстоящего задания. И все же, когда я стучу в дверь дома, меня трясет от нервного возбуждения и очень хочется хлебнуть еще водки.

Я почти физически ощущаю, как чей-то взгляд прожигает мне затылок, совсем как в тот день. Вдруг меня узнают? Конечно, стрижка, очки, пальто — все совершенно другое, но кто может поручиться, что какой-нибудь наблюдательный инвалид не сидит день-деньской у окна своей квартиры, подобно Джеймсу Стюарту из фильма Хичкока «Окно во двор»? Вдруг он прямо сейчас уставился на меня в свой дешевый бинокль и хмурит лоб, пытаясь вспомнить, где же он меня видел? А затем положит бинокль на подоконник и покатит в своем инвалидном кресле к телефону.

Когда женщина подходит к двери и произносит: «Кто там?», я первым делом делаю все, чтобы поскорее войти внутрь.

Я никогда раньше не занимался торговлей вразнос, однако, полагаю, основные принципы те же самые. В конце концов, реклама и торговля очень похожи. Нужно как можно быстрее завоевать клиента, заручиться его доверием. Начав с…

Улыбаясь, я говорю:

— Мисс Кару?

— Вы из полиции? Надеюсь, нет. Хватит с меня общения с полицией!

Мне казалось, что Колетт Кару будет выглядеть несчастной, беззащитной жертвой, но я ошибался. Единственным признаком тяжелого недавнего испытания служит усталое выражение глаз, да уголки губ печально изогнулись вниз.

Конечно, она смотрит на меня с подозрением. Естественно, в начале встречи клиент обычно относится ко всему недоверчиво и скептически. Задача продавца в том, чтобы рассеять все его сомнения.

— Нет. Вам будет приятно услышать то, что я сейчас скажу.

Она ниже меня ростом, и мне приходится обращаться к ней сверху вниз. Не очень хорошо. Однако я улыбаюсь как можно шире и смотрю женщине прямо в глаза, пытаясь вызвать доверие.

Во время разговора я почти незаметно киваю. Новый прием. Подразумевается, что, когда она видит, что я киваю, ее мозг ошибочно посылает сигнал, заставляя ее соглашаться со мной. Хитро, правда? Держу пари, вам и в голову не приходило, что мы проделываем с покупателями такие трюки.

— Я представитель местного бизнеса, — продолжаю я, кивая и улыбаясь. — Мы прочитали о том, как вас ограбили — дважды ограбили, — и подумали, что сумеем помочь.

Руки слегка разведены, создавая впечатление искренности. Язык жестов чрезвычайно важен для того, чтобы установить контакт с клиентом, особенно если понимаешь, что человеческое общение всего лишь на семь процентов выражается вербально. Когда-то нас учили зеркально отображать движения клиентов, чтобы они почувствовали себя раскованнее, но сейчас эта практика вышла из моды. Сейчас считается, что нужно выражать свою искренность и открытость языком жестов, то есть не засовывать руки в карманы, не скрещивать их на груди, ну и все такое.

На ее лице написана надежда, смешанная с недоверием. Ей хочется поверить мне, но жизнь слишком часто отдергивала дающую руку.

— Может, нам лучше войти в дом? — предлагаю я, страстно желая поскорее скрыться от инвалида с биноклем.

— Прошу, — отвечает наконец Колетт, — сюда только ленивый не заходил.

Я не уверен, что мне стоит смеяться, и сдерживаюсь. Вместо этого я киваю и вхожу, мысленно испустив вздох облегчения, когда дверь за мной закрывается.

Чтобы ненароком не направиться сразу же к Колетт, приходится напомнить самому себе, что я никогда не бывал в этом доме и потому не знаю, где дверь в ее квартиру.

— Сюда, пожалуйста.

Мисс Кару поворачивается и идет в гостиную, я следую за ней. Там она усаживается на располосованный диван и берет со стеклянного кофейного столика пачку дешевых сигарет «Питер Стайвесант».

Гостиная такая же, как я ее запомнил, зловонная. Правда, сейчас здесь разит еще сильнее — человек, проникший в квартиру Колетт Кару, помочился в прихожей, и вся квартира провоняла запахом застаревшей мочи. Что ж, думаю я, по крайней мере из-за того, что часть вони моя, ее легче выносить. И на том спасибо…

Жалюзи на окне закрыты, что радует; женщина не включила свет, и потому я продолжаю изучать ее в полумраке.

Она примерно моего возраста, почти привлекательная. Но привлекательностью несколько потасканного сорта, даже на фотографии в газете это было видно. Немытые волосы заложены за уши. На ней белый топ без рукавов, из-под которого выглядывает лямка лифчика, и дешевая, знававшая лучшие дни юбка кремового цвета.

Колетт сидит на диване, сжавшись в комочек, затем берет сигарету и прикуривает ее легкими, скупыми, отточенными движениями, после чего бросает зажигалку на столик. Колени женщины плотно сжаты, она курит, прижав руки к телу, шумно втягивает в легкие дым и выдыхает его еще громче. Я вдруг замечаю, что ее лицо — совершенный механизм для курения. Губы, кажется, специально слегка округлены, чтобы лучше держать сигарету, высокие скулы, впалые щеки…

Украдкой осматриваюсь, ища взглядом кошку, вдруг она прокрадется в комнату, узнает меня и поднимет тревогу. Ее нигде не видно, и я едва сдерживаю дрожь, представив, что я чуть было с ней не сделал.

— Так вы прочитали об этом в газетах, да? — произносит наконец Колетт.

Никакого тебе предложения выпить чашку чаю. Даже сесть не пригласила. Правда, сидеть все равно не на чем.

Я пытаюсь подавить легкое чувство досады. В конце концов, если бы я пришел сюда из филантропических побуждений, то можно было бы считать, что со мной обходятся крайне невежливо. Но это не так, так что молчи, досада, молчи! И все же мне трудно не испытывать отвращение к этой женщине, и потому я решаю смыться отсюда как можно скорее.

— Да. По-видимому, это было ужасно.

— Я не говорила и половины того, что понаписали в газете. Все мои слова переврали. Могу я их привлечь к суду?

Отвращение становится сильнее, его трудно сдержать. Неблагодарная сука. Местный бизнесмен прочитал в газете о постигшем ее несчастье и пришел помочь, а она плачется, что ее слова переврали.

— Не знаю. А в чем дело?

— Они написали то, чего я никогда не говорила. Крутился тут репортер, но я ничего подобного не говорила. Что я была потрясена, и все такое.

— М-м-м… Думаю, им разрешается писать, что это ваше дословное высказывание, если вы на это согласны.

Вы-то в курсе. Я был прав?

В общем, да. Можно слегка перефразировать. Вроде как если бы диалог «Вы ощущаете себя неудачником?» — «Да», превратился в: «Я законченный неудачник», — сказал Кристофер Сьюэлл.

Вроде того.

— Там все неправда, — говорит Колетт Кару. — Гребаные газеты. Вечно пишут неправду, да?

— Не знаю.

Надо срочно убираться, я чувствую, что потерял контроль над ходом встречи. Первое правило торговли: бери руководство ситуацией на себя.

— Послушайте, мисс Кару. Наша компания, мы все хотели бы сделать пожертвование, чтобы помочь вам пережить такое трудное для вас время.

Я лезу в карман и достаю пачку банкнот, которые недавно снял со счета в банке. Три сотни фунтов, если точно.

— На каких условиях? — спрашивает женщина, увидев в моих руках деньги. Ее глаза сужаются и становятся похожими на две щелки.

Стараюсь не обращать внимания на неблагодарность, на то, что она даже с места не сдвинулась.

— Никаких условий. У нас на работе есть… фонд для помощи… э-э… людям вроде вас. Ну, может, только одно условие, если его можно назвать условием, конечно, — мы бы хотели остаться неизвестными. Понимаете, если все будут знать о нашем фонде, нас завалят просьбами о помощи.

Ее взгляд не утратил подозрительности, однако теперь в нем заметен интерес.

— Вы, наверное, большая шишка?

— В общем, да. — Я делаю шаг к столику, размахивая купюрами. — Финансовый директор.

Я жду, что Колетт протянет руку и возьмет у меня деньги, но женщина сохраняет неподвижность. Словно находится под видеонаблюдением ФБР, и попытка взять банкноты будет расценена как преступление. Я же, в свою очередь, настойчиво пытаюсь вручить ей наличные.

— Триста фунтов вам помогут?

— Даже триста пенсов пригодятся.

— Ну и отлично. Вот вам триста фунтов.

Так как она по-прежнему не делает попытки взять деньги, я наклоняюсь к кофейному столику и кладу купюры рядом с пачкой сигарет.

— Вы их мне оставляете, да? — спрашивает женщина.

— Да. Возьмите деньги, и все.

Нужно ли добавить, чтобы она не говорила об этом полиции? Какая-то часть меня полагает, что нужно, а другая боится, что Колетт что-нибудь заподозрит.

Вдруг ее рука тянется к моей промежности и начинает гладить мой член.

Я смотрю на женщину. В ее глазах что-то вроде торжества. Чувствую, как наступает эрекция, мой пенис, который она продолжает сжимать и поглаживает, твердеет и поднимается.

Жадно ловлю воздух ртом.

— Если хочешь, можешь остаться, — говорит Колет.

В ее словах не слышно ни кокетства, ни приглашения. Простая констатация факта, и пока она говорит, ее пальцы находят язычок молнии на моих брюках и тянут его вниз.

Вначале мне хочется, чтобы она продолжала. Маленький Крис заявляет о своем существовании. Но затем я резко отстраняюсь, неожиданно увидев себя и ее как бы со стороны, осознав, что эта женщина представляет собой разницу между тем, где я был, и тем, куда я хочу попасть.

Я не собирался с отвращением отпрянуть, так уж получилось. Женщина отодвигается, и выражение торжества в ее глазах гаснет, уступив место поражению. Черты ее лица каменеют.

— Извините, — бормочу я, — я не хотел… то есть я… я имею в виду, что я женат.

Я показываю Колетт обручальное кольцо, одновременно другой рукой застегивая штаны.

— Вот видите… На самом деле мы просто хотели немного вам помочь.

Колетт тянется за сигаретами и зажигалкой и берет их со столика. Обшарпанного, грязного кофейного столика.

— Ну что ж, — говорит она после долгого молчания. — Спасибо. Таких, как вы, сейчас нечасто встретишь.

— Да, — отзываюсь я, пытаясь ничем не выдать смущение, вызванное ее словами. Господи, если бы она только знала!

— Наверное, нельзя судить других людей по себе, — продолжает женщина, прикуривая. Зажигалку она бросает обратно на столик.

— Нет, что вы, — уверяю я, отступая к двери, — вы очень…

Очень… что? Очень потасканная на вид? Я меняю тактику.

— Просто я женат…

Снова показываю обручальное кольцо, словно делаю в ее сторону неприличный жест.

— Вы хороший человек, — замечает она, когда я уже собираюсь выйти.

— Спасибо… — Слова застревают у меня в горле. Закрываю за собой дверь, на которой все еще нет замка — должно быть, Огрызок выбил его, когда грабил квартиру Колетт неделю назад.

Поспешно удаляюсь. Прочь. Прочь от разгрома, который я учинил в ее доме, прочь от вони, прочь от своего постыдного прошлого.

Уже на улице прихожу в себя и улыбаюсь. В конце концов, я совершил достойный поступок, возможно, первое по-настоящему доброе дело за несколько недель. По этому поводу можно и выпить. Отпраздновать. К счастью, здесь напротив винный магазин, где я покупаю бутылку водки и несколько банок пива «Ред страйп».

— Кто я? — переспрашивает Феликс журналиста, которого не видно на экране.

Он сидит на бильярдном столе, который, как нам сообщили, служит украшением его дома. Певец уже показал свою коллекцию фигурок из киноэпопеи «Звездные войны», кухню, где, по его признанию, он никогда не бывает, собрание компакт-дисков, бейсболку, свистнутую, по его словам, со съемочной площадки фильма «Враги», фотографию, где он стоит в обнимку с Джереми Айронсом. «Вот великий актер, у кого многому можно научиться».

Передача «Быть Феликсом Картером» уже где-то на середине, а я почти прикончил бутылку водки. В честь передачи я нарядился как он.

— Кто я? Бог его знает. Я имею в виду, разве можно определенно сказать, что собой представляет человек? При одних обстоятельствах ты такой, при иных — совсем другой… Нельзя сортировать людей, как яблоки… Яблоки, да? Не разбираюсь… Ну хорошо, тогда как картошку.

Придя домой, я снял костюм, бросил его на пол в гостиной, а сам залез в ванную с банкой пива. Я сидел, думал о своем завтрашнем появлении на телевидении, и на душе у меня было хорошо. Интересно, посмотрит Сэм эту передачу? Хоть бы, хоть бы, хоть бы посмотрела. Не хочу думать, что будет, если не посмотрит. Если она пропустит программу с моим участием, и все усилия пойдут прахом. Пытаюсь убедить себя, что она обязательно увидит телешоу, а затем фантазирую о будущем. Будущем, в котором она вернется ко мне обновленному, в котором квартира будет чистой, а я снова начну работать, возглавлю свою команду, возьмусь за Люка Рэдли и заставлю его подчиняться.

А потом мы заведем ребенка. Я представляю, как отец и мать Сэм играют с внуками, а мы, гордые родители, стоим рядом. Вполне разумные мечты. И вполне достижимые, если все пойдет по плану.

Довольный и счастливый, я вылезаю из ванной, вытаскиваю пробку и сливаю Колетт Кару из своей жизни. В спальне надеваю «картеровскую» одежду — потому что она чистая и новая, а еще потому, что она соответствует моему настроению. Затем сажусь на диван, не обращая внимания на беспорядок, и включаю передачу «Быть Феликсом Картером».

— Да, — говорит он, — у меня действительно проблема с алкоголем. Послушай, я ведь стоял у самых истоков рэйв-культуры. Тогда единственным, что имело значение, было веселое времяпрепровождение. Для того мы и жили. Затем я вдруг попал в хит-парады, молодежные журналы стали наперебой спрашивать меня, что я ем на завтрак. А я… мне было всего лишь двадцать, совсем еще пацан. Неожиданно у меня появилось все, о чем можно было только мечтать. Представь, ты вдруг стал станком для печатания денег. Ты делаешь деньги, и все вокруг делают на тебе деньги. А за станком нужно ухаживать, поддерживать его в рабочем состоянии, когда требуется, подливать масло… А мне, да — мне нужно много масла. Ха-ха-ха.

Феликс берет пачку сигарет. Он курит «Мальборо лайт», ту же марку, что и я. Тянусь за своими.

— Честно говоря, я бы сейчас выпил. А ты не хочешь? — спрашивает он журналиста. Тот, конечно, сидит за камерой, и похоже, что певец обращается ко мне.

— Конечно, Феликс, твое здоровье! — Я поднимаю бутылку.

— Вы сейчас пьете? — интересуется ведущий.

Певец шутливо оглядывается по сторонам.

— Нет, а что, у тебя есть пиво?

— Несколько банок в холодильнике, Феликс, — говорю я. Хотя, конечно, ничего там нет. Я все выпил.

— Сейчас я чуть расслабился и не такой примерный, — продолжает Картер. — Дело в том, что выпивка для меня как женщина. Я не могу жить ни с ней, ни без нее. У других людей есть автомобили — они ездят на них, а потом заправляются. Я же, пока не заправлюсь, с места не тронусь. Зато и машины не нужно!

Я согласно киваю головой.

— А как вы обычно пьете? — задает журналист очередной вопрос.

— Ха, открываю рот, и оно само туда льется, — отвечаю я.

— Ха, знаешь, обычно так. — Феликс делает движение рукой, словно опрокидывает рюмку. Он говорит еще что-то, но я не слышу, потому что громко смеюсь над нашей совместной шуткой.

— Вы пьете в одиночестве? — осведомляется ведущий.

— О да, все время…

Я немного веселею и поднимаю бутылку в следующем тосте.

— Бухать в одиночку, Феликс, — обращаюсь я к экрану, — единственно правильный путь. По крайней мере тогда ты уверен, что пьешь в хорошей компании.

Правда, я сомневаюсь, что на самом деле так думаю.

— Вы как-то сказали, что люди не верят, будто у вас есть проблема с алкоголем. Любопытно почему? — спрашивает журналист.

— Надо уметь держаться, — говорит певец. — Иногда кажется, что у организма уже не осталось защитных механизмов, и тогда все, даже мысль о том, как несправедлив мир, сводит меня с ума. Ко мне будто вновь и вновь прилетают демоны, и от них можно избавиться, только начав пить.

Он произносит последние слова, смотря прямо в объектив телекамеры, прямо мне в глаза. Я вздрагиваю. Феликс тоже знает о демонах.

Затем эта часть передачи заканчивается, идет рекламная пауза. После нее показывают отрывки из концертов Феликса, и я, спотыкаясь и пошатываясь, пытаюсь копировать его сценические движения, вместо микрофона держа пустую бутылку из-под водки.

Впервые за много недель я счастлив. Будто бы я уже не один и впереди меня ждет только хорошее.

 

Глава 35

Примерно за две недели до сенсационного убийства поп-звезды Феликса Картера его личный телохранитель Фрэнк обдумывал некую проблему.

Эта проблема не касалась того, что у его хозяина, пьяницы и наркомана, безбашенного Феликса Картера, появился преследователь, некий Брайан Форсайт. Она также не имела ничего общего с тем, что его хозяин, поп-певец и кинозвезда Феликс Картер, имел привычку сбегать от опеки и вляпываться в неприятные ситуации, из которых его нужно было спасать.

Такие задачи Фрэнка, профессионального телохранителя, бывшего военного, специалиста по тэквондо, отличного шахматиста и поклонника футбольного клуба «Эвертон», научили решать, и он решал их мастерски. На самом деле проблема скорее касалась его семьи и заключалась в скваттерах , которые поселились неподалеку.

Фрэнк не был твердо уверен, что вновь прибывшие люди — скваттеры. Он не мог заглянуть в их книжки по оплате за квартиру или проверить банковские счета. Хотя признаки говорили довольно определенно. Например, все до единого из этого сброда — и мужчины, и женщины — носили дреды, а большинству из них, судя по всему, пирсинг нравился ничуть не меньше косичек. Эти люди предпочитали ярую цветастую одежду. Рядом с их домом, а иногда, к вящему неудовольствию Фрэнка, и рядом с его домом, часто стоял чертов громадный зеленый фургон с ветровым стеклом, залепленным наклейками. Вроде «Пропуск на музыкальный фестиваль в Гластонбери-Грин-Филдз» или «Пропуск на фестиваль этнической музыки».

В общем, даже если эти люди и не были скваттерами, впечатление они производили несимпатичное. Фрэнк насквозь их видел: испорченные детки из богатых семей. Никакого уважения к деньгам, обществу, другим людям или самим себе. У Фрэнка хватало ума не пускаться в размышления на тему «Армия бы их живо исправила», хотя такие мысли периодически к нему приходили. И он ничего не мог с собой поделать. Сам Фрэнк был дисциплинированным человеком. Вначале очень ответственная служба в особых войсках, секретные операции в разных частях света. Затем работа инструктором боевых искусств, еще до того, как он стал вышибалой в одном из самых престижных лондонских клубов. Феликс дорос до должности главного швейцара в этом клубе, а затем благодаря доверию и связям, которые установил с важными клиентами, стал персональным телохранителем. Теперь его подопечным был сам Феликс Картер, и значит, Фрэнк мог смело назвать себя одним из главных телохранителей страны.

Он достиг такого высокого положения, потому что умел решать поставленные жизнью задачи. Если возникала проблема, Фрэнк избавлялся от нее без шума и огласки. Он мог бы рассказать пару-тройку историй… Кто знает, вероятно, в один прекрасный день он так и сделает. Наверняка он будет не первым телохранителем, опубликовавшим свою автобиографию. И конечно, Фрэнку удавалось добиваться цели, в первую очередь благодаря своим мозгам. Если этого было недостаточно, в ход шли кулаки или складная дубинка, которая всегда лежала у него в кармане брюк. Если уж и этого было мало, то он знал нужных людей. Опасных людей. Людей из его прошлого, тех, чью жизнь или карьеру ему удалось спасти. Людей, которые были ему должны.

Какая же проблема беспокоила его сейчас? С подобным сталкиваться ему еще не доводилось, а то, что ее источник находился в непосредственной близости от его жилья, только усложняло дело. Фрэнк был обескуражен, более того, его раздражало собственное бессилие.

Он не мог вспомнить точно день, когда соседи стали устраивать вечеринки; похоже, все началось примерно тогда, когда на улице появился зеленый фургон. Возможно, шумная и развеселая ватага скваттеров приехала в нем прямиком с Гоа, известного всему миру своими транс-вечеринками, или из каких-нибудь других подобных мест, где обитают подобные бродяги, покинувшие Соединенное Королевство. Как бы то ни было, шумные сборища начались.

Поначалу они не слишком беспокоили. В конце концов, их устраивали за два дома от жилища Фрэнка; приглушенные звуки музыки, доносящиеся оттуда, были довольно назойливыми, но вполне переносимыми. Спальня Фрэнка и его жены располагалась в задней части дома, и музыка не мешала им засыпать. А их двухлетней дочери Джессике шум не мешал совсем, так как ее комната находилась еще дальше. Конечно, армейский офицер внутри Фрэнка неодобрительно поджимал губы, однако специалист по восточным единоборствам и шахматист не позволяли гневу достичь критической отметки, направляя злость в более продуктивное русло.

Но вскоре на вечеринках стали играть на бонго — африканских барабанах.

Появление нового музыкального инструмента, казалось, перенесло гулянки скваттеров в новое измерение, преимущественно на улицу. Судя по всему, им нравилось распахивать настежь заднюю дверь, зажигать в саду костер и громко отбивать ритм, подыгрывая доносящейся из дома музыке. Еще они любили сопровождать нарастающее крещендо одобрительными громкими криками и визгами, явно восхищаясь мастерством исполнителя.

Фрэнк не знал, что по этому поводу думают люди, живущие прямо напротив обиталища скваттеров, да, собственно, их мнение его и не интересовало. Зато он прекрасно понимал, что, если проблему не подавить в зародыше, она станет еще серьезнее. И потому уже после первой ночи, когда самого Фрэнка, а также его жену и дочь внезапно разбудил грохот барабанов, он решил пойти и поговорить с бродягами.

Мощное телосложение Фрэнка часто служило дополнительным средством убеждения. В девяноста девяти случаях из ста для разрешения конфликта было вполне достаточно одного его присутствия, а также низкого, сдержанного голоса.

Однако в данном случае, как подсказывало ему чутье, подобный подход был бы неверен. Насколько он знал, эти люди гордились тем, что стали отбросами общества, их главным врагом был человек, наделенный властью. И если бы Фрэнк попытался обратиться к скваттерам в привычной для себя манере, они бы наверняка отнеслись к нему как к представителю власти, и все его уговоры и угрозы остались бы без внимания. Стало бы только хуже, потому что бродяги увидели бы в нем врага. Фрэнк знал, что на его месте многие отправились бы туда и разразились завуалированными угрозами. Нет, говорил он себе, выступление с позиции силы вряд ли принесет успех. Нужно действовать хитрее.

Итак, никакой тяжелой артиллерии, даже намека на нее. Тогда что?

Судя по всему, эти люди в душе были простыми хиппи, о чем свидетельствовали наклейки с протестами против атомной энергии. Значит, если воззвать к их лучшим чувствам, они наверняка не останутся равнодушными. Причем обращение должно исходить не от лица, наделенного властью, а от простого человека. От заботливого отца семейства, жертвы того самого общества, из которого скваттеры так удачно сбежали. Другими словами, Фрэнк решил вызвать у них сочувствие.

Подобный подход противоречил всем его жизненным принципам, но он полагал, что овчинка стоит выделки. Фрэнк рассмотрел проблему со всех сторон, как шахматную задачу, и пришел к выводу, что ничего лучше ему не придумать.

Поэтому телохранитель тщательно подобрал одежду для предстоящей встречи — старая футболка, в которой он работал в саду, и джинсы. Специально постарался выглядеть неряшливо — тяжкое испытание для того, кто гордится своим безукоризненным внешним видом. Он подумал: «Как бы оделся обычный человек?», а затем постарался сделать так, чтобы ничто не напоминало прежнего аккуратиста Фрэнка. Даже какое-то время постоял перед зеркалом в ванной, ероша волосы, чтобы от пробора не осталось и следа, придал лицу усталое и загнанное выражение и вышел из дома.

На улице бонго были почти не слышны, зато от грохота басов сотрясались окна. Фрэнк постучал в дверь. Он сомневался, что его услышат, но все же ссутулился и опустил голову, помня о том, что нужно выглядеть поникшим и измученным. В общем, совсем не похожим на себя.

Дверь открыл Хорек, хотя, конечно, Фрэнк понятия не имел о том, что парня зовут именно так. Еще он не знал, что Хорька редко можно было увидеть без бутылки сидра или что на любой вечеринке, где предлагалась бесплатная выпивка и тусовались люди с пирсингом и дредами — по крайней мере в северной части Лондона, — Хорек был заводилой. Фрэнку не суждено было узнать, что Хорек втайне восхищается его хозяином Феликсом Картером или что некоторое время назад Хорек в пабе познакомился с человеком по имени Кристофер Сьюэлл, похожим на его босса и с которым вскоре доведется встретиться самому Фрэнку. Ни Хорек, ни Фрэнк даже представить не могли, насколько тесно переплелись их судьбы.

Фрэнк увидел перед собой парня с растаманскими косичками и в футболке с изображением рок-группы «Озрик тен-тэклз», держащего двухлитровую бутыль с сидром.

А Хорек увидел «лицо, наделенное властью».

— Чё надо? — спросил Хорек. За его спиной звуки музыки сотрясали дом, где, как заметил Фрэнк, было полно людей. Вне всякого сомнения, людей с пирсингом и дредами. Он почувствовал запах спиртного и марихуаны.

— Привет, — поздоровался Фрэнк, который никогда никому не говорил «привет». — Привет, я просто хочу кое о чем попросить. У меня маленькая дочь. Мы живем здесь неподалеку, и она из-за шума не может уснуть. Завтра у нее день рождения, и я хотел попросить… может, перестанете барабанить, ради нее? Я не имею ничего против музыки, вот только грохот барабанов на улице…

Он обвел рукой вокруг себя, и Хорек посмотрел вверх, следя за его жестом, словно ожидая увидеть в небе летающие тарелки.

Фрэнк подумал: «Чертов придурок, повезло же на такого нарваться!» Он надеялся, что благодаря выдуманной на ходу истории про день рождения Джессики ему удастся пробудить в этом недоумке хоть капельку совести.

— Блин, чувак, — протянул Хорек в приступе неожиданно проснувшейся любви к ближнему — конечно, не к этому мужику, а к его дочери. Возможно, тому виной были три таблетки экстази, несколько литров сидра и четыре косяка с травкой. — Блин, ее день рождения, да?

— Точно.

— И как же ее зовут, приятель?

Меньше всего на свете Фрэнку хотелось называть имя дочери первому встречному бродяге, и потому ложь далась ему легко.

— Ханна, — ответил он.

— Слышь, мужик, — произнес Хорек, растягивая слова. — Посмотрим, что можно сделать для крошки Ханны, хорошо? Положись на меня.

— Спасибо, приятель, — поблагодарил Фрэнк, который до этой минуты ни к кому так не обращался. — Ценю твою доброту. Приятно провести время!

— Заметано, — пообещал Хорек, и дверь захлопнулась. Фрэнк сделал глубокий вдох. «Что ж, — подумал он, — вроде все прошло неплохо». Однако ему было не по себе из-за того, что пришлось прибегнуть к маскараду. Он чувствовал себя препаршиво из-за того, что солгал насчет дня рождения Джессики. Словно душу продал. Затем Фрэнк напомнил себе, что все заранее обдумал и что если проблема благополучно разрешилась, то только благодаря избранной им тактике. С этой мыслью он вернулся домой, вошел, разделся и лег рядом с женой, которая еще не спала.

— Что ты им сказал? — спросила она.

— Попросил не шуметь.

Звуки бонго не стихали… Ну ничего, думал Фрэнк. Придурку нужно какое-то время, чтобы всех успокоить; главное, он проникся желанием помочь.

Барабаны загремели еще громче.

Затем супруги услышали пение, поначалу невнятное и приглушенное, хотя вскоре слова стали отчетливее.

— С днем рожденья тебя, с днем рожденья тебя! — выводили скваттеры за два дома от них.

— По крайней мере мы теперь знаем, по какому поводу они гуляют, — проворчал Фрэнк со своей стороны кровати. — Очевидно, у кого-то день рождения.

— С днем рождения, Ханна, с днем рожденья тебя! — орали скваттеры.

— Все, — пробормотал Фрэнк сквозь стиснутые зубы, — им это так не сойдет.

 

Глава 36

— Смотрите-ка, это я!

С такими словами обратился ко мне Феликс Картер.

Где?

Извините… На телестудии. Он проходит мимо и говорит: «Смотрите-ка, это я!», а я сижу в огромном удобном кресле в фойе здания, где размещается телекомпания, и жду машину, которая отвезет меня домой. Которая, по-видимому, и не собирается приезжать.

То, что машина до сих пор не приехала и нет никаких признаков, что она вот-вот появится, для меня не просто маленькая неприятность. Мне срочно нужно домой. Мне нужно домой, потому что я, как сказал бы Майк Хакнелл, солист группы «Симпли ред», едва сдерживаю слезы.

День не задался с утра, пошел наперекосяк, совершенно не так, как планировалось. Простите за каламбур, но для меня этот понедельник оказался весьма несчастливым.

Видите ли, если Сэм включила телевизор на шоу «Счастливый понедельник» или запрограммировала видеомагнитофон, чтобы записать его и посмотреть вечером, то, наверное, никак не могла понять, зачем я просил ее об этом в своем письме. Причем не без основания — ведь на экране я так и не появился.

Утром меня разбудил звук… Вернее, целая какофония звуков — телик орет, в дверь звонят, голова гудит.

Дверной звонок продолжал надрываться. Я пробормотал слабым голосом: «Нет, прекрати!» и вдруг вспомнил, какой сегодня день, о телестудии и о том, что за мной в восемь часов должна прийти машина. «Ровно в восемь!» — весело предупредил меня Расс по телефону несколько дней назад. Тогда я повесил трубку и решил, что мне ни в коем случае нельзя напиваться накануне шоу, что бы ни произошло.

И конечно же, в воскресенье вечером я надрался в стельку. Впрочем, я пил весь уик-энд.

Я с трудом оторвал себя от дивана, медленно, как человек, впервые в жизни вставший на протезы, пробрался к входной двери и схватил трубку домофона, которая выскользнула у меня из пальцев.

— Алло, — сказал я, подтягивая за шнур трубку. Если звонящего и удивил стук, то виду он не показал.

— Машина с телевидения для Криса Сьюэлла, — раздался бестелесный голос.

Я представил себе водителя в кепке, стоящего с другой стороны двери.

— Можете подождать пять минут? — с трудом выдавил я.

— Конечно. Не торопись, приятель. Буду в машине.

— Хорошо.

Я повесил трубку домофона на место только со второй попытки.

И некоторое время стоял, привалившись к стене, силясь сообразить, вырвет меня или нет. Наконец решив, что нет, я добрел до ванной и посмотрел на себя в диск Мэрайи Кэрри.

Ну хорошо, подумал я. Встал с бодуна. Не самое приятное пробуждение. Но мы справимся. Мы сотни раз находили выход из подобной ситуации. Похмелью обязательно нужно бросать вызов, тогда и демоны не будут хлопать крыльями слишком громко. И чем не вызов — появление в «Счастливом понедельнике», реклама самого себя в образе Феликса Картера, шанс вернуть Сэм? Лучше уж потратить пять минут на то, чтобы освежиться после пьянки, чем потом долгие часы не находить себе места. Заставить похмелье работать на себя — вот в чем фокус.

Поэтому я плеснул себе в лицо пригоршню ледяной воды, затем еще и еще. Затем снял свою новую футболку, в которой, правда, спал всю ночь, и вымыл под мышками; перед тем как вновь натянуть футболку, побрызгал там дезодорантом. На лице проступила щетина? Не беда: Феликс часто появляется на публике небритым, и, если я верно запомнил, во вчерашнем документальном фильме его щеки тоже были подернуты тенью пробивающейся растительности. У меня теперь очень короткая стрижка, я даже не стат причесываться. Тщательно почистив зубы, я почувствовал, что выгляжу достаточно хорошо, чтобы явить себя миру.

Не прошло и трех минут, как я был готов. Почти. Перед выходом из дома я взял джинсовую куртку, обшарил все карманы и нашел три маленькие бутылочки. Одна из них была пуста, и я бросил ее на диван. Остались две — смородиновая и перечная. Я жадно проглотил смородиновую, почувствовал, как она проникает в кровь, посмаковал ягодный аромат, а другую бутылочку сунул обратно в карман.

Напоследок бросил взгляд на лежащий на столике револьвер. Хотел было взять его с собой, но передумал. Вряд ли мне удастся свободно бродить по телестудии с пушкой, заткнутой за пояс.

Наконец я собрался. Перешел от почти бессознательного состояния до готовности покинуть квартиру чуть больше, чем за три минуты. Совсем не плохо.

Водителя я представлял себе совсем иначе. На нем был серый костюм — никакой кепки; он молча сел за руль «лексуса» и повез меня через реку, а я устроился сзади и смотрел на проносящийся мимо город, подавляя тошноту и пытаясь держать голову прямо. Водка теплом разлилась по телу, и я радовался, ощущая ее действие. То что доктор прописал!

Телестудия располагалась в самом центре промышленной зоны, находящейся на другом берегу реки.

— Тебе туда, — сказал водитель, показывая на вход. — Кто-нибудь тебя встретит и обо всем позаботится.

Расс появился, как только я вошел внутрь. Он заметил меня и поспешил навстречу, точно такой же, каким я его запомнил. Только блокнот у него был новый.

— Ага, — произнес он, — вы последний из Феликсов, которые пришли на съемки. Настоящего, конечно, еще нет… Бетти с вами созвонилась?

— Какая Бетти?

— Костюмерша! Она что, вам не звонила?

— А, из костюмерной. — Тут я вспомнил слегка невнятную беседу с женщиной, которая оказалась не Самантой. — Да, конечно, звонила, спасибо. Я дал ей размеры своей одежды.

— Классно! Послушайте, — обратился он ко мне и махнул рукой в сторону кресла, стоящего напротив стойки администратора, — пока присаживайтесь, я быстренько расскажу о том, как все будет происходить, а потом дежурная проводит вас в гримерную.

— В гримерную?

— Ну да, у вас будет личная гримерная, как у настоящей звезды.

Не желая того, я улыбнулся, хотя тон Расса был явно снисходительным — «настоящей» звезды, надо же! У меня будет собственная гримерная — классно!

— Так, — сказал он, когда мы сели. — Вы когда-нибудь снимались в телепередачах, идущих в прямом эфире?

— Нет.

— А вообще в телесъемках участвовали?

— Нет.

— Ясно. Ну, вот так примерно все будет происходить. Минут через сорок пять появятся операторы с камерой, и вас позовут. Что-то вроде маленькой репетиции, чтобы подобрать правильный ракурс съемки, включить-выключить музыкальные заставки, проверить телевизионный суфлер и бог знает что еще. Вам обязательно нужно присутствовать. Думаю, пока не закончится, переодеваться не стоит. Затем небольшой перерыв на обед, а после репетиция в костюмах, и тут вы снова понадобитесь, уже в костюме. До того, как вы переоденетесь, вами займутся гример и парикмахер. Когда генеральный прогон закончится и мы всех отпустим, вы или подождете в своей гримерной, пока не придет ваша очередь показаться в шоу, или ответственные за размещение гостей откроют зеленую комнату, и вы посидите там, что-нибудь выпьете и посмотрите передачу на мониторах. Выходить в студию вам нельзя. Сразу же после генеральной репетиции мы запустим зрителей, и если они вас заметят, шутка будет испорчена.

— Шутка?

— Ну да. Ваша роль в шоу. Что-то вроде розыгрыша, который удастся только в том случае, если до назначенного времени зрители вас не увидят. Подробнее объяснит режиссер, хорошо?

— Ладно.

— Прекрасно. И еще: как сыграете свою роль, сразу не исчезайте. Необходимо все, так сказать, «подчистить». Это значит, что никто без разрешения не уходит. Просто на всякий случай, мало ли что может произойти. Зато после того, как все закончится и мы освободим студию, в зеленой комнате будет небольшой междусобойчик, вас тоже приглашаем. Ну, как вам план?

— Похоже, что вы уже выступали с этой речью.

Он посмотрел на меня со странным выражением лица.

— Извините? Похоже на что?

Я повторил:

— Похоже, что эту речь вам уже доводилось произносить.

— А!.. В общем, да, и не один раз. Самое главное — не волноваться. Просто расслабьтесь, получайте удовольствие и внимательно слушайте, что вам говорят, тогда все будет прекрасно. Понятно?

— Да.

— Вы хорошо себя чувствуете?

Расс обеспокоенно взглянул на меня.

— Вполне. Всего лишь простуда. Здесь случайно не найдется таблетки «Нурофена» или чего-нибудь еще?

— Не вопрос. Сейчас сделаем. А, вот кто нам поможет… Фай! — окликнул он невысокую блондинку, которая спешила через холл, прижимая к груди блокнот.

Девушка остановилась, скорчила гримасу и направилась к нам.

— Да, Рассел? — Натянутая улыбка явно свидетельствовала о том, что Расса она недолюбливает. Какая жалость. Лично мне он очень нравился. Я рассчитывал, что позже мы с ним о чем-нибудь поболтаем, может, даже на этом междусобойчике в зеленой комнате.

— Фай, это Крис, один из наших Феликсов, тот, которого я нашел в магазине канцтоваров.

— Превосходно, — сказала она, поворачиваясь ко мне. — Господи, мы столько о вас слышали! Юный Рассел только об этом и говорит!

— Послушай-ка, Фай, — сердито прервал ее Расс. — Нужен был двойник Феликса Картера, так что нам, считай, повезло, что я его нашел.

Девушка посмотрела на меня оценивающе. Интересно, почуяла ли она — тем самым пресловутым женским шестым чувством, — что я пьян, с тяжелого похмелья и все такое?

— Похож как две капли воды, — заметила Фай с изрядной долей сарказма.

Расс бросил на нее выразительный взгляд.

— Ты не могла бы отвести его в гримерную? Устроить его там, чтобы он приготовился к репетиции? И найди ему что-нибудь от головной боли.

— От головной боли, ага, — произнесла Фай голосом, в котором явственно слышалось: «Теперь все понятно!» — Ты, Рассел, по-моему, спутал меня с дежурной. Для того чтобы отводить гостей в гримерные, у нас существуют дежурные. А у меня такая же должность, как у тебя, не забыл?

— Да, Фиона, я знаю, — напряженно ответил Расс. — К сожалению, поблизости дежурных нет, а времени совсем мало. Вот я и решил обратиться к тебе за помощью.

— С какой стати? — сказала девушка, принужденно улыбаясь. — Вот-вот появится Тони Симсон. Ты ведь помнишь его, правда? И мою классную идею?

Во взгляде Расса сквозила неприкрытая ненависть.

— Ну, всем известно, как ты великолепно владеешь ногами, вот я и подумал, что ты не откажешь. Тем более ты мне должна.

Некоторое время эти двое смотрели друг на друга в упор, как две готовые сцепиться кошки. Наконец Фай, по-видимому, сдалась и обратилась ко мне:

— Ладно, идемте. Извините, как вас зовут?

— Крис, — ответил я, поднялся и пошел за ней. Наши ноги в кроссовках ступали по каменному полу почти беззвучно. И когда я следовал за ней, помахав на прощание Расу, то подумал: пока мир телевидения мне нравится, мне нравится его организация. Здесь, похоже, каждый знает свое место, здесь тебе не только говорят, что делать, но еще и отводят туда, куда надо. У меня было ощущение защищенности, я чувствовал, что обо мне заботятся. Да, думал я, вот мир Феликса Картера и вот я, очень близко к нему, почти он. Заглянет ли кто-нибудь любопытный в дверь во время репетиции? Может, издали меня примут за него?

В лифте — наверное, потому, что там не было Расса — Фай слегка оттаяла. Скорее всего между ними что-то произошло. Может, случайный секс на рождественской вечеринке, ставший предметом сплетен среди коллег… Жаль, если так, подумал я, эти двое могли бы быть неплохой парой.

— Повезло мне сегодня, — произнесла девушка, изучая мигающие огоньки на панели лифта. — Четыре Феликса в одной передаче!

— Как вы считаете, я выдержал испытание? — спросил я.

— Что?

— Я сказал: «Как вы считаете, я выдержал испытание?» Извините, простыл.

— Простил?

— Нет, я простыл.

— Понятно, потому вы и попросили таблетку, да?

— Именно.

Лифт остановился, и мы вышли.

— Не беспокойтесь, я найду вам что-нибудь, как только улучу минутку.

Я нащупал в кармане бутылочку перцовой водки, ожидая удобного случая, чтобы ее выпить. Но меня снедало беспокойство — всего лишь один шкалик. Хватит ли мне водки, чтобы продержаться весь день? Зеленую комнату вряд ли скоро откроют.

— Превосходно, что у нас здесь?

Режиссера звали Гэвин, и здесь, прямо перед ним, стояли три человека, слегка похожие на Феликса Картера. Мы были на сцене, где, как сообщил нам помощник режиссера, «все и происходит».

Позади нас находились диванчики, там обычно сидели ведущие шоу «Счастливый понедельник» и приглашенные гости. Слева — еще одно возвышение, для музыкантов, которые сейчас настраивали инструменты, и звуки, доносящиеся оттуда, время от времени заглушали разговор.

Гэвин был заметно старше Фай или Расса, однако в остальном выглядел почти также, включая блокнот и кроссовки. На шее у него болтались наушники, а когда он говорил, его взгляд блуждал где-то поверх наших голов, словно он предпочел бы делать что-нибудь другое, например, беседовать с «настоящими» звездами.

Гэвин заглянул в свой блокнот.

— Извините, вы?.. — произнес он, показывая на меня.

— Крис, — ответил я, — Крис Сьюэлл.

— А, вы тот самый парень, которого Расс нашел в мебельном магазине…

— Вообще-то это был магазин канцтоваров.

— А вы?.. — спросил режиссер, кивнув на Феликса, стоящего справа.

— Привет, Гэвин. Я Тим. Мы с вами уже работали.

Гэвин оторвался от блокнота, и выражение его лица смягчилось.

— Тим! — воскликнул он, подавшись вперед, чтобы пожать ему руку. Со мной он за руку не здоровался. — М-м… сейчас вспомню… Да, шоу двойников «Звезды в их глазах»!

Тим энергично закивал. Смешно так радоваться тому, что тебя узнали. Хотя разве это можно назвать узнаванием? Не думаю. Судя по тому, как смотрел на Тима Феликс справа от него, он тоже так не считал.

— Ну и ну, — продолжил Гэвин, — а мы было подумали, что тебя ограбили!

Затем режиссер повернулся и крикнул кому-то из съемочной группы:

— Джордж! Смотри, здесь Тим, он был Феликсом в «Звездах». Мы еще думали, что его ограбили, помнишь?

— Точно! — проорал Джордж в ответ. — Чертова Селин Дион…

— Простите Джорджа за грубость, — обратился Гэвин к нам троим, — увлекающаяся натура… Ну, дела-то твои как? Повезло после шоу?

— Да, Гэвин, спасибо. Я теперь выступаю в ночных клубах. Неплохо зарабатываю.

— Отлично, отлично! Ты у нас ветеран телепередач в прямом эфире. Тебя не надо учить, что делать.

Тим засветился от гордости; Феликс справа бросил на него злобный взгляд.

— Замечательно, — сказал Гэвин третьему Феликсу, — а вы, должно быть, Стюарт.

— Точно, — отозвался Стюарт, типичный кокни.

— Вы из шоу двойников, так?

— А га.

— Понятно. Так вы, стало быть, его конкурент? — спросил Гэвин, указав на Тима.

— Да, похоже, — ответил Стюарт, искоса глядя на Тима, который, казалось, вырос на пару сантиметров, хотя он и так был выше нас обоих.

— Ясно, — сказал Гэвин, правильно оценивая возникшую неприязнь, — но сегодня мы все друзья. Ну ладно, давайте-ка посмотрим, что нам предстоит сделать.

Он объяснил суть идеи: Феликс так активно рекламировал новый альбом и фильм, что казалось, находился повсюду, и потому команда шоу «Счастливый понедельник» решила над ним слегка подшутить, вроде как отыграться за то, что он не дал им эксклюзивное интервью.

Один из нас, Тим, должен незаметно проскользнуть в зал во время шоу, и в какой-то миг камеру направят на него. Сигналом послужит фраза: «Смотри, вон там ты!» Услышав ее, Тиму нужно принять вид простого зрителя, правда, зрителя, которому скучно. Никаких улыбок или игры перед камерой. Просто скучающий вид. Легко!

Следующая ключевая фраза — «И вон там тоже ты!». После нее камера показывает Стюарта, он должен стоять за сценой и ковырять в носу. Никакой игры, просто ковырять в носу со скучающим видом. «Можешь даже посмотреть на палец, как будто ты нашел там что-то интересное». Легко!

Наконец третий сигнал. «И даже там тоже ты!» — это для меня. Когда я услышу эти слова, мне нужно будет…

— Сидеть на унитазе.

— Простите? — переспрашиваю я.

— Вы будете сидеть на унитазе, читать газету и…

— Что?

Два других Феликса взглянули на меня, не сумев удержаться от улыбки.

— Да… м-м… — Гэвин выглядел слегка обеспокоенно, словно ему только что пришло в голову, что я могу не захотеть сниматься в туалете. — Разве Расс вам ничего не сказал?

— Что именно? — интересуюсь я.

— Что вы будете сидеть на унитазе со спущенными штанами и…

— С какими штанами?

У Гэвина такой вид, будто ему все надоело, словно его ждет целая куча разных дел, половину из которых нужно делать уже сейчас. В этот список не входило врачевание больного самолюбия чересчур возомнившего о себе гостя, когда вокруг дюжина куда более важных персон, нуждающихся во внимании.

— Послушайте, — со вздохом произнес режиссер, обращаясь ко мне, как к выжившему из ума старику, — шутка в том, что вы сидите на унитазе, да, со спущенными штанами — трусы можете не снимать, — и читаете газету. Тут камера переключается на вас, а вы продолжаете читать, ясно? А потом поднимаете взгляд, вроде как вам помешали, и сердито захлопываете дверь перед носом оператора.

Алкоголь сердито закипел в моих венах.

— Черта с два я буду это делать!

Но мое возмущение потонуло во внезапном всплеске оглушающего шума, донесшемся со стороны музыкантов.

— О Господи! — проревел Гэвин, отнимая ладони от ушей. — Стиво! Потише там, твою мать!

Из микрофона раздался бесплотный голос:

— Ага, ладно, Гэв, прости. Рок-н-ролл, да? Рок-н-ролл.

Гэвин с замученным видом повернулся ко мне.

— Крис, — сказал он, — все понятно?

Я попытался найти поддержку в выпитом спиртном, но безуспешно.

— Да, Гэвин, все.

Тут появилась Фай, следом за ней шел какой-то парень.

— Привет, Гэвин. Познакомься, это Тони Симсон.

Гэвин обернулся и пожал руку вновь прибывшему, который широко и радушно улыбнулся в ответ.

— Привет, Тони, — произнес Гэвин. — Первый раз на телевидении?

— Ага, — ответил Тони, глядя мимо Гэвина на нас и улыбаясь. Мы чуть помешкали и тоже улыбнулись ему.

— Отлично. Сейчас я расскажу, что от тебя требуется. Фай, пусть помощник режиссера расставит ребят по местам, и начнем. А…

Вошел еще один человек. Я узнал в нем Хьюи, ведущего телешоу, одетого в цветастую гавайскую рубаху, ставшую его фирменным знаком. Как большинство полных людей, он предпочитал мешковатую одежду, чтобы спрятать объемистый живот.

Не обращая ни на кого внимания, Хьюи ткнул пальцем в Тима и сказал:

— Это тебя ограбили на шоу «Звезды в их глазах», да?

Тим от гордости залился румянцем.

— Чертова Селин Дион! — громогласно заявил Джордж.

— Чертова Селин Дион! — проревел в ответ Хьюи еще громче, словно стараясь перекричать Джорджа. Когда ведущий набрал в легкие воздух, его огромная грудная клетка стала еще шире. Хьюи не разговаривал с людьми, он их покорял. Мы потерялись на фоне его индивидуальности, такой же яркой, как гавайская рубашка.

Я наблюдал, как он командует съемочной группой,«меряя шагами сцену, засыпая всех вопросами и приказами, перемежая их громкими грубоватыми шутками. Я смотрел, как он создает свой собственный мир, вокруг которого энергично вращаются другие планеты, поменьше, смотрел с благоговением.

Спустя пару минут к нам присоединился другой сотрудник, Том, также вооруженный блокнотом и наушниками, который показал наши места во время репетиции.

— Сейчас найдем вам газету, — сообщил он мне по пути в туалет за сценой.

Позже (как показалось, гораздо позже) мне наконец удалось выпить.

Все это время я просидел на унитазе, обе репетиции. Не снимая штанов и без газеты в первый раз; со спущенными брюками, с газетой в руках и уже в костюме — во второй.

Мой костюм состоял из пары слегка расклешенных брюк в узкую полоску и обтягивающей черной футболки. Я поблагодарил Бога за то, что похудел, подумал, что в этом есть косвенная заслуга Сэм, а затем вспомнил, для чего, собственно, я здесь нахожусь. Меня мучило дурное предчувствие. И чувствовал я себя все хуже и хуже.

Перцовую водку я выпил еще утром, весь день мне пришлось обходиться без спиртного, и мой организм начал восставать. К четырем часам мои глаза слипались, и я несколько раз чуть было не задремал, один раз во время генеральной репетиции, когда предполагалось, что я сижу на унитазе, увлеченный чтением газеты.

Более того, из-за своей роли в шоу я почти никого не видел, только ассистента режиссера, который вызывал меня из гримерной на репетиции, гримершу и оператора — ему предстояло снять, как я захлопываю перед его носом дверь кабинки. А еще я видел спешащих по коридорам людей.

Когда мне не нужно было присутствовать на репетиции, я сидел в гримерной и читал газету «Сан», стараясь ее не мять, так как она служила единственным реквизитом в моей сцене. Я ждал и никак не мог дождаться обещанной гостеприимности. Во-первых, мне требовалось выпить. А во-вторых, я хотел поговорить со Стюартом.

Зеленую комнату открыли сразу же после генеральной репетиции, и там я нашел Стюарта.

Думаю, подсознательно я ожидал, что зеленая комната на самом деле окажется зеленой. Я ошибся. Длинное помещение со стенами кремового цвета, ряд сдвинутых оранжевых диванов на одном конце, стол, нагруженный едой, и человек, наливающий выпивку, — на другом. В углу под потолком — единственный монитор, чтобы, как объяснил Расс, гости могли посмотреть шоу, наслаждаясь всеми радостями гостеприимства.

К тому времени, как я туда попал — а попал я туда очень быстро, — там уже собрался народ. Рок-группа, которая называлась «Гроббелаарс», сидела со своим менеджером. Несмотря на волнение, ребята выглядели вполне довольными. Тони Симсон болтал с девушкой, держащей блокнот; завидев меня, он помахал мне рукой. В уголке сидел Стюарт с «кока-колой» и тарелкой канапе в руках. К счастью, Тима поблизости не было. Я махнул Стюарту, показав знаками, что через пару минут присоединюсь к нему, и направился к бару.

— Водку с тоником, пожалуйста, — обратился я к человеку за стойкой. На нем был галстук-бабочка. Всем своим видом бармен напоминал Дживза , правда, услужливым его назвать было трудно.

— У нас только пиво и вино, — ответил он.

Вначале, после некоторых раздумий, я хотел взять пива, но потом все-таки предпочел вино.

— Стакан красного, пожалуйста.

Бармен показал на несколько наполненных бокалов, которые стояли перед ним.

— Берите сами.

Я так и сделал и, игнорируя столик с канапе, направился к Стюарту, по пути прихлебывая вино. Слава Богу, наконец-то я почувствовал, как алкоголь разливается по телу.

— Ну что, костюм подошел? — Пытаясь завязать разговор, я присел рядом со Стюартом. Он окинул меня взглядом с головы до ног. Мы оба были одеты совершенно одинаково. Два не-совсем-Феликса.

В реальной жизни двое одинаково одетых мужчин, сидящих рядышком на оранжевом диване, привлекли бы нездоровое любопытство. Но это происходило на телевидении, до реальной жизни здесь было далеко, и потому я наслаждался всем, кроме одной маленькой детали. Если бы мне удалось чуть-чуть ее подправить…

— Как прошла репетиция? — спросил я, повернувшись к Стюарту.

— Нормально.

Стюарт явно не отличался разговорчивостью, но я не сдавался.

— Волнуешься, да? — продолжил я, невольно копируя его манеру речи.

— В общем-то нет. Не так уж много нужно делать. Честно говоря, я надеялся на большее. Думал, может, что сгодится для моей работы в клубах.

С противоположной стороны комнаты раздался взрыв смеха. Там к Тони Симсону и девушке с блокнотом присоединились музыканты из рок-группы. Веселая компания в одном углу комнаты, я и мрачный Стюарт — в другом. Здорово.

Все же мне показалось, что блеснул лучик надежды.

— Послушай, если хочешь, я могу с тобой поменяться.

Стюарт посмотрел на меня. Хмурый Феликс — на Феликса, питающего надежду. А затем он рассмеялся. Его смех был похож не на громкий хохот, доносящийся с другого конца комнаты, а скорее на тихое ржание. Я не знал, то ли мне радоваться тому, что он наконец повеселел, то ли обидеться за то, что мое предложение показалось ему столь смехотворным.

— Вообще-то, — сказал он, отсмеявшись, — вряд ли это пойдет на пользу моей работе в клубах, как ты считаешь?

— Почему, может и пойти.

— Дружище, я хочу, чтобы люди относились ко мне серьезно. Понимаешь, я этим на жизнь зарабатываю.

— Ну давай, — попросил я, протягивая ему газету, словно это могло как-то на него повлиять.

Стюарт уставился на нее с таким видом, словно я предложил ему пакет с блевотиной.

— Э нет, приятель. Мы уже отрепетировали, и вообще… Лучше я буду делать то, что мне сказали. Так что, спасибо, не надо.

— Давай, — повторил я, осознав, что призывы к его добросердечию тщетны.

— Послушай, друг, без обиды, кто ты мне такой? С чего это я должен с тобой меняться? Мне-то что с того будет?

Я попытался всучить ему газету, но он ее не взял даже после того, как я заманчиво ею потряс.

— А если я дам тебе пятьдесят фунтов?

Он взглянул на меня, потом в другую сторону, словно прикидывая, не рвануть ли в сторону музыкантов.

— Приятель, отстань!

— Сто фунтов?

— Нет.

Я похлопал его по руке газетой.

— Триста фунтов?

Триста фунтов. Цена моего избавления от тюрьмы.

Стюарт сердито посмотрел на руку, на то место, по которому я шлепнул газетой, однако призадумался. Очевидно, при такой значительной сумме упираться дальше было глупо.

— Триста? Только за то, что мы поменяемся?

— Знаешь, я хочу, чтобы моя жена увидела меня в этом шоу. Что-то вроде сюрприза. И мне нужно хорошо выглядеть. Если она увидит меня на толчке, то решит, что я похож на полного придурка.

Этот аргумент Стюарта убедил. Он покачал головой, и я проклял себя за то, что имел неосторожность упомянуть о последствиях появления на национальном телевидении сидящим на унитазе.

— Послушай, — твердо заявил он, — извини, но я не согласен.

— Три гребаных сотни фунтов! — заорал я, одновременно ударив его по плечу газетой.

Стюарт резко отпрянул, в усталых глазах мелькнул страх, вызванный моим громким голосом и внезапной вспышкой ярости.

На другом конце комнаты музыканты рок-группы прекратили весело болтать и уставились в нашу сторону.

Черт. Стюарт выглядел напуганным. Я смущенно улыбнулся. Какое-то время ребята вопрошающе на нас смотрели; затем, будто включился мотор, беседа вернулась в прежнее русло, и мы со Стюартом перестали быть центром внимания.

Я сделал глубокий вдох и подумал: «Держи себя в руках». Медленно, с преувеличенной осторожностью я положил газету рядом с собой на диван. Стюарт наблюдал за мной, как кошка обычно следит за собакой, — со смесью страха и презрения.

— Слушай, — произнес я спокойным и рассудительным голосом. — Сценка с туалетом — шутка. Очень смешная! Я имею в виду, что люди запомнят именно ее. Отличное завершение розыгрыша.

И когда я это сказал, до меня вдруг дошло, что я прав. Люди запомнят именно эту сцену. Раньше мне казалось, что если Сэм во время просмотра передачи увидит меня со спущенными штанами на толчке, то вряд ли придет в восторг. Я вбил себе в голову, что она непременно должна взглянуть на меня в определенном свете, как на двойника Феликса Картера, и, следовательно, как на сексуального бога и харизматическую личность. А не поменять ли точку зрения? Что, если я не предстану перед ней в столь выгодном свете? Все равно именно над сценкой с моим участием люди будут больше всего смеяться, именно эту сценку будут потом вспоминать с улыбкой. И в конце концов, разве не смешное вызывает любовь? Взять, к примеру, Феликса, разве его сексуальность, по крайней мере частично, не основана на том, что он умеет рассмешить противоположный пол? Наверное, я чересчур поспешил с выводами.

Как бы то ни было, надо смириться. С тремя сотнями или без, Стюарт не согласился заменить меня в туалете. Парень явно почувствовал облегчение, когда подошел Тим, с завистью поглядывавший в сторону «Гроббелаарс» и компании. Несколько минут все три Феликса сидели рядом, наблюдая за чужим весельем, потом я предложил сходить за выпивкой и направился через комнату к бару, радуясь перемене сцены.

Позже я вновь очутился в зеленой комнате. Народу было уже гораздо больше. Передача закончилась, начался междусобойчик, и все — команда телешоу и гости — выглядели довольными и счастливыми. Еще один удачный эфир!

Только три человека не были счастливы и довольны. Три Феликса — воссоединившиеся к тому времени в зале для приемов — из-за нехватки времени лишились своего мига славы, во многом благодаря Симсону.

Лично я провел половину шоу — с момента начала интервью с Картером и до его окончания, — сидя со спущенными брюками на унитазе за сценой.

Вино, которое я выпил в зеленой комнате, сняло напряжение, однако мне страшно хотелось в туалет. Мой зад сообщал мозгу, что сидит на толчке, а мозг передавал эту информацию дальше, мочевому пузырю.

— Извините, — обратился я к оператору, который стоял передо мной. Оператор — то ли Крэм, то ли Грэм — должен был дать мне сигнал перед тем, как начать съемку.

На счет «три, два… один!» мне нужно было бросить сердитый взгляд из-за газеты (я долго практиковался перед зеркалом гримерной), затем дотянуться до двери и захлопнуть ее прямо перед камерой.

— Извините, — повторил я. — Я успею сходить в туалет?

Крэм, явно недовольный тем, что для съемок небольшой сценки ему приходится торчать в туалете за сценой, вздохнул.

— Потерпеть не можешь? Сейчас уже начнется.

— Ладно, — пробормотал я, посылая мочевому пузырю сигналы «Стоп!». Вино придало мне храбрости, все происходящее казалось нереальным, и потому я не испытывал ни малейшего волнения, сидя на унитазе, только легкий дискомфорт из-за того, что мне требовалось отлить. И я ждал, наблюдая за Крэмом, который был слишком занят доносящимися из наушников звуками, чтобы поддерживать разговор. Я ощущал себя где-то далеко от шоу, которое шло вживую всего лишь в нескольких метрах от меня.

А потом стало ясно, что там, на сцене, происходит нечто непредвиденное.

— Феликса уже представили зрителям, — произнес Крэм, и мы оба приготовились к тому, чтобы начать наш эпизод.

Затем:

— Что-то он долго добирается до сцены. Наверное, решил отклониться от сценария. Вполне в его духе.

Я развернул перед собой газету, пытаясь представить разворачивающееся зрелище — Хьюи стоит с вытянутой рукой, а Феликс пробирается к сцене. Интересно, что он сейчас делает? Наверное, общается со зрительным залом, пожимает руки поклонникам и целует поклонниц.

— Он все еще не дошел до сцены, — произнес Крэм, нахмурившись. — Погоди-ка, опять пошел назад… Ага, с ним тот парень.

— Какой парень? — спросил я.

— Тони Симсон. Парень с наушниками.

— Что он делает?

— Не знаю, — рассеянно отозвался оператор, — сейчас не его эпизод. Билл, что там происходит?

Крэм выслушал ответ. Я сидел, пытаясь не обращать внимания на позывы мочевого пузыря.

— Да, похоже, Феликс вытащил на сцену Тони Симсона и усадил рядом, — сказал наконец Крэм. — Это не по сценарию. Не знаю, что там творится. Режиссер рвет и мечет.

Мы подождали еще несколько минут.

— Понятно… Похоже, нас выкинули.

— Да?

— Ага, но нам придется торчать здесь до конца программы — на всякий случай. Прости, дружище. Зато потом ты пойдешь со всеми в зеленую комнату, ну, хорошо?

— Хорошо.

Я смотрел на свои спущенные брюки и старался не думать о жене, о том, как она сидит перед телевизором и пытается понять, что же ей нужно было увидеть. Горькое разочарование постепенно охватило меня. Последние несколько дней я прилагал столько усилий в ожидании этой минуты славы! А у меня ее отобрали — так легко и просто.

Оператор снова внимал бормотанию в наушниках, а я сидел как оглушенный и не мог ни помочиться, ни натянуть штаны, ни пойти и найти этого Симсона, затащить его в пустую комнату и избить там до полусмерти. Я сидел в полной прострации до тех пор, пока ко мне не обратился Крэм.

— Хорошо, — сказал он. — Можешь встать. Мы закончили. По крайней мере тебе не придется искать туалет. Приятно облегчиться.

— Вообще-то, — заметил я, — мне нужно всего лишь отлить.

Но оператор не ответил. Он уже повернулся ко мне спиной и уходил, унося свою камеру.

Через пару минут в зале для приема гостей я присоединился к двум другим Феликсам, которые выглядели разочарованными не меньше меня. Мы сидели и ждали, пока все закончится, чтобы можно было пойти домой.

Не знаю, как они, но для себя я решил, что черт с ней, бесплатной выпивкой, мне нужно домой. Хотелось оказаться как можно дальше от этого места. Я размышлял обо всех своих мечтаниях, о душевных силах, которые я вложил в то, чтобы сюда попасть, и чувствовал, что меня использовали и унизили, как проститутку. Хуже того, казалось, что другие люди в зеленой комнате смеются над нами, тремя расстроенными Феликсами, сидящими на диване посреди толпы.

А потом мне удалось поймать Фай и попросить ее найти машину, и она пообещала, сказав, что, если я подожду в приемной, автомобиль подъедет через пару минут. Но машины все не было, и я опять отправился на поиски Фай, а когда нашел ее, она была поглощена тихой, но весьма оживленной беседой с Рассом, которую я не стал прерывать. Поэтому я вернулся в приемную, однако машина так и не приехала.

А затем в холл вышел Феликс.

— Смотрите-ка, это я! — заявил он и устремился в мою сторону.

 

Глава 37

По правде говоря, Фрэнк не знал, что делать дальше. Его злило, что проблема не решилась. Злило, что первая же попытка справиться с ней обернулась полным провалом. Его бесило, что вечеринки продолжались, а с ними стук барабана и бессонные ночи, а также что во взглядах жены и дочери каждый раз читалось (по крайней мере он был в этом уверен): «Сделай же что-нибудь!»

Фрэнк стеснялся позвонить в полицию. Всю жизнь он прекрасно обходился без полицейских и не собирался обращаться к ним впредь. Пусть они к нему обращаются, если нужно, а не наоборот.

Еще раз идти к скваттерам Фрэнку не хотелось, и без того стыда натерпелся, пытаясь выдать себя за заурядного отца семейства. Конечно, он мог бы отправиться туда в привычном облике громилы-телохранителя, но стоило бы им спросить: «Как поживает малютка Ханна?» — и он бы умер со стыда.

Господи, ему приходилось сталкиваться с террористами, под покровом ночи перерезать глотку врагу, «снимать» из снайперской винтовки диверсантов, а теперь он не может справиться с каким-то сбродом, живущим по соседству?! Фрэнка злило собственное ощущение беспомощности. Он был слишком умен для того, чтобы планировать внезапное нападение на шумных соседей в одну из ближайших ночей с целью «произвести зачистку», хотя подобные мысли приходили ему в голову. Честно говоря, последнее время они стали обретать некую конкретную форму. Такую, чтобы решить проблему раз и навсегда. Поэтому Фрэнк решил воздержаться от повторного похода к скваттерам. Если уж делать что-то, то не стоит, чтобы подозрения в первую очередь упали на него. Если…

Меж тем вечеринки продолжались, а с ними и грохот барабанов — два или три раза в неделю. Фрэнк все больше склонялся к активным действиям, пока наконец не поймал себя на мысли о том, сумеет ли он использовать напалм столь же эффективно, как когда-то при проведении спецопераций. «О Господи! Что это взбрело мне в голову! Я же семейный человек, один из лучших в стране телохранителей, возможно, будущий автор бестселлера. Нельзя так рисковать!»

И потому он позвонил Серому Дэйву.

Фрэнк и Дэйв встретились в один из вечеров в почти пустом пабе. Они не виделись много лет, хотя в их жизни было время, когда они почти не расставались. Вместе им всякого довелось насмотреться, такого, что навеки связывало людей.

Увы, Серый Дэйв, по-видимому, забыл о нерушимых узах мужской дружбы, родившейся на полях сражений. Забыл о тех временах, когда они с Фрэнком прикрывали друг друга во время секретных вылазок. Казалось, его больше интересовала девица за стойкой, и он только насмешливо фыркнул, когда Фрэнк поведал ему о своей «проблеме» смущенным и тихим голосом, словно подросток, который покупает в аптеке презервативы.

— Твою мать, Фрэнк! — громогласно воскликнул Серый Дэйв, разорвав тишину паба и заставив Фрэнка отпрянуть от неожиданности. — Да просто пойди туда и врежь мерзавцу как следует! Вколоти в ублюдка долбаные правила приличия!

Странно, подумал Фрэнк, когда-то Серый Дэйв получил свое прозвище именно за умение действовать незаметно, как тень. С годами он, очевидно, утратил присущее ему чувство такта.

— Дэйв, мое положение… Ты же знаешь, чем я занимаюсь. Ты знаешь, что мне нельзя высовываться, — произнес Фрэнк, глядя старому другу прямо в глаза.

— А мне, значит, можно? — ответил Дэйв, выдерживая взгляд.

Неверный ход, подумал Фрэнк. Дэйв был прав. Почему Фрэнк решил, что Дэйву нечего терять? Да потому что, насколько Фрэнк знал Дэйва — а уж он-то его знал! — тот был по уши в чем-то весьма сомнительном, и, судя по шмыганью носом, частым отлучкам в туалет, неожиданным сменам настроения, это что-то имело отношение к кокаину.

— Вот я и спрашиваю, Дэйв, — произнес Фрэнк, стараясь не повышать голоса. — Есть нелегкая работенка, и мне нужен надежный человек, чтобы ее выполнить. Тогда, в армии, таким человеком был ты. А сейчас?

Обращение к самолюбию, по-видимому, возымело действие. Дэйв поднял стакан и взболтал пиво.

— Может быть, — сказал он наконец. — Смотря что надо устроить.

— Думаю, пожар, — ответил Фрэнк. — Не очень большой, только чтобы сжечь эти чертовы барабаны. Локализованный.

— Ты и сам можешь, — пробурчал Дэйв.

— Нет, меня здесь не будет. Я собираюсь уехать с женой за границу. Говорят, что сейчас хорошо на Менорке.

— В ноябре-то?

— Я выражаюсь образно, Дэйв. Ну, берешься?

Дэйв, ничего не отвечая, пристально смотрел на него через стол.

На миг Фрэнка посетила мысль, что дело сладилось бы намного быстрее, будь жена и дети Серого Дэйва в свое время убиты скваттерами. Но так как этого не произошло, а боевое мужское братство, по-видимому, забыто, придется прибегнуть…

— Сколько?

— Две штуки. И одна услуга.

— Какая?

— Твой хозяин, Феликс. Говорят, он тоже на наркоте сидит. Не прочь нюхнуть.

— Он… Ну, продолжай.

— Да ничего особенного. Просто упомяни меня при случае. А он, может, скажет обо мне своим приятелям. А те — своим. Улавливаешь, о чем я?

Фрэнк втайне облегченно вздохнул. «И это все?» — подумал он.

— Да не вопрос, Дэйв. Ты, главное, организуй этот пожар, ладно? Без смертельных исходов. Локализованный. Я не хочу вернуться отдохнувшим, загоревшим — и найти на месте своего дома пепелище. Вот адрес. — Он подтолкнул сложенный листок через стол к Дэйву, который натренированным движением схватил бумажку.

— А деньги?

— Когда скажешь.

— Ну, я сейчас на мели…

Фрэнк пожал плечами.

— Тогда пойдем прогуляемся до банкомата.

Серый Дэйв осушил свой стакан.

— А услуга?

— Будет, — ответил Фрэнк, поднимаясь на ноги, — не волнуйся.

— Как я узнаю?

— Дэйв, мы вместе воевали. Мы с тобой столько повидали, что не всякий выдержит. Если я обещаю тебе что-то сделать, то сделаю.

Серый Дэйв кивнул, и перед тем, как надеть пальто и покинуть паб, двое мужчин обменялись рукопожатием.

Когда они уходили, Серый Дэйв подумал о выражении, которое он заметил в глазах у своего старого дружка, и мысленно расхохотался. Выполнит ли он его просьбу? Черта с два. Вот и Дэйв возьмет денежки Фрэнка, а костер пусть тот разводит сам.

Меж тем Фрэнк тоже радовался в душе. Он ошибался насчет крепких уз настоящей мужской дружбы. И ладно. Барабанов не станет, а Серый Дэйв никогда не узнает, оказал Фрэнк ему услугу или нет. Впрочем, Фрэнк и не собирался ее оказывать.

Ни в коем случае, ведь он не хотел потерять работу, вернувшись с Менорки.

 

Глава 38

Вы, конечно, и раньше встречали знаменитостей.

Да, много раз.

Тогда вы знаете, какое влияние они оказывают на все вокруг. Как Феликс, который появляется в телецентре. Такое впечатление, что жизнь в зале на миг остановилась, а затем начала двигаться в другом направлении, когда певец вышел из лифта. За ним следом торопливо рысили девушка с блокнотом и элегантно одетый мужчина.

Все немедленно оставили свои занятия (даже те, кто в этот миг ничего не делал) и уставились на него. Не слишком высокого роста, он все равно приковывал к себе внимание. Когда он вошел, секретарши выпрямились и стали прихорашиваться; мужчина, сидящий рядом со мной на стуле, перестал говорить по мобильному телефону, а затем что-то возбужденно зашептал в трубку. Курьер восторженно замер, глядя на то, как Феликс наслаждается благоговейным трепетом окружающих. Даже здесь, в телекомпании, где наверняка побывало немало знаменитостей, появление Феликса восприняли как нечто особенное, почти божественное.

На певце была такая же одежда, как у меня раньше, до тех пор, пока я в ярости не скинул шмотки, принадлежащие «Счастливому понедельнику», на пол гримерной. Только на нем вещи сидели как влитые, словно их сшили специально для него (вероятно, так оно и было), словно были созданы для того, чтобы облегать его загорелое поджарое тело. Я, как ни старался, не мог себе представить, что его брюки пузырятся так же, как мои примерно час назад.

Тоже самое с прическами, на первый взгляд, одинаковыми — господи, всего лишь какой-то «ежик»! — но все же совершенно разными. Моя — обычная короткая стрижка, не более того; его прическа — воплощение стиля. Не просто стиля, а присущего ему стиля, продолжение его индивидуальности, его уверенности в себе, которую он прямо-таки излучает, когда быстрым шагом идет по залу.

Вдруг Феликс останавливается, увидев, что я сижу в большом кресле и жду машину, которая никак не приедет. И направляется ко мне.

— Смотрите, это я! — говорит он, подходя ко мне. Девушка с блокнотом и мужчина в костюме поворачиваются и следуют за ним.

Феликс останавливается напротив меня.

— О-о, это… это… это зеркало? — спрашивает он и делает вид, будто хочет поправить волосы — превосходные, тщательно подстриженные волосы, — ни на миг не отрывая от меня взгляда, смотрит на меня, словно на свое отражение в зеркале.

Я не знаю, что сказать или что делать: с одной стороны, я — объект шутки, над которой весело смеются его свита и все остальные, с другой — я стал в некотором роде избранным, единственным человеком в приемной, привлекшим его внимание.

Наконец Картер оставляет свою прическу в покое, улыбается-той самой обворожительной, обезоруживающей, потрясающей улыбкой — и протягивает мне руку.

— Привет, дружище. Ты — это я? Или я — это ты?

Все в нем удивительно, даже обычное приветствие, кажется, затягивает в его особый мир. Мир Феликса.

— Я — это я, — выдавливаю я. Хихиканье девушки с блокнотом и секретарш заглушает мои слова.

— А я тогда кто? — Он продолжает улыбаться и протягивать руку, которую я наконец запоздало беру. Все же до меня доходит, куда он клонит.

— Ты — Крис, — отвечаю я, на этот раз — увереннее. — Крис Сьюэлл.

— Значит, я — Крис? Твой двойник, Феликс?

— Именно так, Крис. Приятно познакомиться.

— Мне тоже, Феликс.

Наверное, мне надо встать, ноя не могу. Мы смотрим друг на друга. Я теперь улыбаюсь, а он ухмыляется, словно ничего веселее с ним не происходило. Вот оно, присущее звездам качество — способность дать тебе почувствовать, что ты в самом сердце их мира. Я тоже покупаюсь на обаяние звезды. Со всеми потрохами.

Затем появляется Хьюи и от души хлопает Феликса по спине. Тот слегка кривится — никто, кроме меня, не замечает его гримасы, и нас на миг объединяет общая тайна, — и оборачивается.

— Ну ты и скотина! — громыхает телеведущий. Но даже ему, круглощекому кронпринцу телекомпании «Боттом дроуэр», не удается переключить внимание на себя. Зал принадлежит Феликсу, а Хьюи, безраздельно царившему раньше, уготована роль придворного. Я завороженно слежу за разворачивающимся действом.

— Еще раз отколешь такой номер, и клянусь… — Хьюи шутливо ударяет кулаком воздух.

Феликс не ведется на это, а продолжает улыбаться, глядя на безуспешные попытки ведущего сровнять счет. Тут Хьюи впервые замечает меня и меняет тактику.

— И вообще ты должен перед ним извиниться! — обращается он к Феликсу, слегка ошеломленному этим заявлением.

Певец сначала смотрит на меня, потом — на Хьюи.

— Правда, Феликс? — спрашивает он.

— Не знаю, Крис, Может быть…

— Конечно, черт побери! — орет Хьюи, по-видимому, не замечая странного обмена именами между Феликсом и мной. — Благодаря тебе этот малыш не получил свои пять минут славы.

Малыш. Малыш по сравнению с тобой, жирный козел. Свои пять минут славы… Смотрю на Хьюи с нескрываемым презрением.

Однако грубая попытка ведущего создать тесный круг знаменитостей, недоступный для простых смертных, проваливается. Феликс глядит вниз на меня и улыбается, будто приглашая разделить его презрительное отношение к Хыои.

— Господи, неужели?

В его голосе столько тепла, что я чувствую, как мое отвращение к телеведущему постепенно исчезает, чувство разочарования тоже, смытые волной обаяния Феликса.

— Если так, то извини. Меня, бывает, заносит. Забываюсь, понимаешь?

— Ну а я о чем! — встревает Хьюи, но Феликс не обращает на него внимания, и тогда исключенный из нашей беседы ведущий еще раз хлопает Картера по плечу и заявляет: — Отлично, ты обо всем позаботишься, приятель. А я пойду в зеленую комнату. Дела…

Он удаляется, унося с собой крошечную частицу внимания Феликса, как кусок именинного пирога.

Мы смотрим, как Хьюи уходит прочь. Позади нас девушка с блокнотом и мужчина в костюме нетерпеливо переминаются с ноги на ногу.

— Он прав? — спрашивает Феликс. — Из-за того, что я — мудак, сорвалось твое появление в программе, да?

— А что ты сделал? — Я изо всех сил стараюсь подобрать нужный ответ, чтобы не разрушить чары.

— Да так, просто дурака валял. Я вечно дурака валяю. Ты сюда издалека приехал?

— Из северного Лондона. Жду, когда меня отвезут домой, только вот машины все нет и нет.

— Тогда порядок. Подброшу тебя до дома, и будем считать, что мы квиты. Хорошо, Фрэнк? — Он обращается к мужчине в костюме. — Ничего, если мы подвезем Феликса?

Они обмениваются взглядами. Фрэнк слегка приподнимает бровь, смотрит вдаль мимо меня и Феликса, затем снова на нас, словно говоря: «Не положено».

— Он хороший парень! — восклицает Феликс. — Правда! Послушай, Фрэнк, если тебе от этого будет лучше, представь, что мы его взяли в качестве приманки, которую можно использовать, если на нас нападут баскские сепаратисты.

Певец окидывает меня заговорщическим взглядом.

— Фрэнк мой водитель и телохранитель. Не обращай на него внимания. Здоровенный, но в плохой форме. Где ты служил, Фрэнк, в парашютно-десантных войсках или в специальном военно-воздушном полку?

— В королевской морской пехоте, Феликс.

— В королевской, да? Тогда ты наверняка разбираешься в хороших манерах. Мы проявим вежливость, если подвезем этого парня.

— Нас не учили хорошим манерам.

Феликс вновь обращается ко мне:

— Фрэнк злится, потому что ему надо домой, а мы его задерживаем. Он уезжает в отпуск и хочет побыть с миссис Фрэнк, так ведь?

— Немного отдохнуть не мешало бы…

— Тогда идем. Ребекка, — певец поворачивается к девушке с блокнотом, — с вами приятно иметь дело.

Она неуверенно смеется и пожимает протянутую ей руку. Картер стремительно шагает к выходу — настоящий вихрь в человеческом облике.

— Мы уходим. Дамы и господа, Феликс Картер покинул здание. Ну, скорее!

Тут я ловлю себя на том, что уже присоединился к Фрэнку и спешу за певцом, наслаждаясь восхищенными взглядами, которые провожают нас до самого выхода.

— Понимаешь, Феликс, — говорит Фрэнк настойчиво, направляясь к машине, которая припаркована у самых дверей, — нужно, чтобы я выходил первым. Таким образом, если на улице будет ждать псих с ножом для резки хлеба, он встретится со мной, а не с тобой. Тебя уже преследует один ненормальный, не забыл?

— Болтай-болтай, — смеется Феликс.

— Да? Посмотрим, что ты запоешь, когда кто-нибудь отпилит тебе руку, чтобы прислать ее как доказательство того, что тебя похитили.

— Лишь бы не ту руку, которой я дрочу.

— Ты? Дрочишь? Никому не скажу.

— Отлично. Держи язык за зубами, и они останутся целы.

— Ха-ха-ха.

У меня кружится голова. Став свидетелем будоражащей пикировки, я неожиданно попал в чарующий мир натренированных армией водителей и их самоуверенных хозяев-звезд. Даже вне сцены Феликс остается шоуменом и искрит энергией. Не знаю, вызвано ли это моим присутствием, да мне все равно. Просто радуюсь возможности дышать с ним одним воздухом, упиваться ощущением его мира… Мне нравится этот мир, нравится больше, чем я могу выразить словами. Здесь я чувствую себя не то чтобы его частью, скорее просто под защитой. Словно меня ничто больше не сможет ранить. Я чувствую… так я себя чувствую, когда выпью, только это ощущение лучше, чище.

Когда я сажусь в машину, Фрэнк окидывает меня взглядом. Хорошо, что я не взял с собой револьвер, он бы его заметил. Дверь захлопывается, и я вновь будто оказываюсь в другом мире: машина Феликса — «мерседес» — еще роскошнее, чем «лексус», в котором меня привезли. С системой климат контроля и звукоизоляцией, которая гасит все внешние шумы. В чреве этой машины даже голоса звучат иначе. По крайней мере их голоса. Лично я, обомлев от восторга, не проронил ни слова с той минуты, как мы покинули телецентр.

— Хорошо, а теперь куда? — осведомляется Фрэнк, глядя на меня в зеркало заднего вида.

— Вначале завезите меня, — отвечает Феликс.

— Феликс… — начинает Фрэнк.

— Фрэнк, скажи, где ты живешь?

— В Мазвелл-Хилл, на севере.

— Верно. А я живу в Кенсингтоне. А наш приятель живет в северном Лондоне… где именно?

— Сток-Ньюингтон.

Первая произнесенная мной фраза.

— Тебе не кажется, что разумнее вначале отвезти меня, затем — Феликса, а потом отправиться домой, к миссис Фрэнк, и начать паковать вещи для Майорки?

— Менорки. Не нравится мне все это. — Затем он обращается ко мне: — Без обиды, ладно?

Я пожимаю плечами.

— Конечно.

Интересно, на что я должен обижаться?

— Послушай… — Феликс подается вперед. Я кладу руку на сиденье между нами, затем убираю и засовываю ее в карман. — Давай-ка по-другому. Я твой хозяин и не желаю тащиться через весь город в северный Лондон и обратно. — Затем он обращается ко мне: — Без обиды, ладно?

— Ладно.

— Тебе понятно?

Фрэнк заводит мотор.

— Как скажешь, босс.

Мы отъезжаем от здания телекомпании и направляемся к дому Феликса.

Феликс облегченно откидывается на кожаную спинку сиденья, затем, повернувшись ко мне, спрашивает:

— Пива хочешь?

Мое сердце подпрыгивает.

— Да, конечно.

Рассмеявшись, он в шутку тычет кулаком в мое плечо.

— Не, приятель, я шучу. Разве ты не слышал? Я сейчас в завязке. Крис очень плохой мальчик. Мы с выпивкой как Ричард Бартон с Элизабет Тейлор — вечно ссоримся, потом миримся и опять ссоримся. Любим друг друга и губим друг друга. Черт, ты не журналист?

Не знаю, как ему это удается, но каждый раз он попадает в самую точку. Его интервью в журнале, документальный фильм… Он везде выражает мои собственные ощущения, говорит моими словами…

И вдруг я чувствую, что больше всего на свете мне хочется быть рядом с ним. Я знаю, что он в силах вернуть мою жизнь в нормальное русло, оттащить меня от края ямы, которую я сам себе выкопал. Я потрясен четким пониманием ситуации, однако сдерживаюсь, зная, что если начну вываливать свои проблемы, то только напугаю его. Возможно, Фрэнк даже врежет мне за нахальство где-нибудь на обочине дороги. Поэтому я говорю, тщательно взвешивая слова:.

— Со спиртным всегда так. Ты либо пьешь, либо нет. Или ты пытаешься не пить вообще, или стараешься пить меньше. Но оно всегда рядом. Хочешь ты того или не хочешь.

Я доволен своим замечанием, знаю, что он чувствует то же самое. В конце концов, это его собственное выражение из документального фильма, правда, немного перефразированное — я постарался, чтобы оно звучало безлично, не обмолвился, что у меня такие же проблемы. Я только намекнул на них, пусть сам догадается, что сейчас подвозит родственную душу.

— Да, на самом деле мы все словно шлюхи. Все зависит от того, кто твой сутенер. Принесите мне бутылку виски «Джек Дэниелс», и я ваш за десятку. Думаю, что есть кое-что и похуже. Ронан Китинг, например…

Я смеюсь, возможно, чересчур громко, одновременно сознавая, что он уводит разговор в сторону от выпивки. Похоже, наше взаимопонимание тает. Но я не хочу так просто его потерять и потому продолжаю:

— Жаль, что меня не показали сегодня.

— Послушай, извини…

— Да нет, я не это имел в виду. Я надеялся, что меня увидит жена.

— Правда? Она там, в Сток-Ньюингтоне, да?

— Нет, мы сейчас живем отдельно. Я надеялся, что она меня увидит. Я хотел, чтобы она подумала, что я похож на тебя.

— Неужели? — Феликс слегка ерзает на сиденье. Боюсь, что мои слова привели его в замешательство. А время идет, поездка скоро закончится; если я собираюсь завязать с ним дружбу, это нужно делать прямо сейчас.

— Да, я думал… ну… что это поможет ее вернуть.

— А… Послушай, тебе, наверное, повезло… — Феликсу хватает ума сдержаться и не сказать, что такого уродливого ублюдка, как он, еще поискать. — В смысле… Нужно, чтобы она вернулась из-за тебя самого. Ну, не из-за того, что ты на кого-то там похож… Может, твоя идея с телевидением была не слишком удачной.

— Надо придумать что-нибудь другое…

— Жаль, не могу тебе помочь. Знаешь что, очаруй ее своим обаянием. Действует без осечки. — Вдруг он неожиданно наклоняется вперед. — Фрэнк, сделай радио погромче, ладно? Вдруг там передают мою песню.

— Какую песню? — спрашиваю я. Меня мутит, струйка пота стекает из-под мышки к ремню, и следом вот-вот отправится другая.

— Не просто песню, а ту самую песню. Которая попала в хит-парады. «Люблю тебя (в N-ной степени)».

Из приемника льется музыка, что-то незнакомое. Феликс откидывается назад, презрительно фыркнув.

— Никогда не передают того, что хочешь, да? — с трудом выдавливаю я. За какую-то секунду он потерял ко мне всякий интерес. Мне хочется разрыдаться.

— Точно.

— Это очень хорошая песня.

— Спасибо.

— Я на днях купил твой новый альбом.

— Поздравляю, дружище.

— И предыдущий.

— Отлично. Спасибо.

— Мне еще там понравилась песня — «Планета зевак». Классная вещь.

— Да, ничего. Меня эта композиция тоже радует. Она о том, каково жить под неусыпным наблюдением публики.

Феликс смотрит в окно; наверное, ему хочется, чтобы здания проносились мимо чуть быстрее. Он словно куда-то ушел, занял оборонительную позицию. Я думаю о выпивке, ужасно жаль, что он пошутил, когда предложил пива. На верхней губе у меня выступает пот, и я украдкой его смахиваю.

— Я послал жене пленку с записью. Той самой песни — «Люблю тебя (в N-ной степени)».

— Неужели?

— Я подумал, типа, вот хорошая романтическая песня. Вроде как цветы, только более личное.

Наверняка он понимает это лучше других. Моя голова начинает трястись, я пытаюсь дышать ровно.

— Та песня, «Люблю тебя (в N-ной степени)», на самом деле совсем не о любви. Скорее это издевка над так называемыми любовными песнями. Звучит похоже, но если прислушаться…

— Правда?

— Точно. А фразу «Я тебя люблю-у-у» я пою с иронией в голосе. Слова «в N-ной степени» в названии стоят в скобках по той же самой причине. Это очень важно.

— Да?

— Точно. Вот мы и приехали.

Машина свернула на тихую зеленую улочку — «Акациевая», так написано на табличке. Вдоль дороги выстроились сияющие дорогие автомобили, за ними видны нарядные особняки со ступеньками, ведущими к входным дверям. Всего лишь другой конец города, а кажется, что мой квартал и этот район находятся на разных планетах. Где исступленно гудящие малолитражки? Где пары, которые шумно выясняют отношения прямо посреди дороги? Где дети, гоняющие футбольный мяч между машинами?

Мы останавливаемся.

Пытаюсь найти такие слова, которые заставили бы Феликса пригласить меня к себе и дать возможность попасть в его опьяняющий мир. Или хотя бы договориться со мной о следующей встрече — просто так, поболтать. А почему бы и нет? В конце концов, разве я не читал в интервью о том, что у него нет друзей, достойных упоминания? Он мог бы выбрать меня.

Но моему загнанному разуму не удается найти такие слова. И правда, что я могу ему предложить? С чего бы это Феликсу Картеру захотелось со мной подружиться? У меня нет ничего (хотя на самом деле есть), что я мог бы ему дать, да и вообще момент упущен, певец уже распахнул дверцу машины, замок открылся с легким щелканьем дорогого механизма, и вот Феликс стоит на улице, потом наклоняется, чтобы попрощаться:

— Никогда не знаешь, как оно выйдет, приятель. Может, твоя жена и не прислушивалась к словам песни. Так что держись, удачи тебе, Феликс!

— Пока, Крис, — с трудом бормочу в ответ. Я даже рад, что испытание закончилось, пусть и неудачно.

А затем Картер останавливает Фрэнка, который пытается вылезти из «мерседеса».

— Фрэнк, перестань вести себя как моя мамочка, ладно? Просто убедись, что я вошел, и отправляйся домой, ясно? Мне не нужна нянька, черт побери! Мне нужен водитель. Вот и води машину.

С этими словами Феликс идет через дорогу, быстро и уверенно, настоящий король своей улицы. Несколько минут назад казалось, что его энергия растворяется в воздухе, но силы словно вернулись к певцу, когда он вылез из автомобиля и направился к своему дому, ища в кармане ключ от входной двери.

Только он не может его найти, потому что ключ лежит в моем кармане.

Картер хлопает по карманам штанов, но безуспешно. Чуть раньше этот ключ от американского автоматического замка, одиноко висящий на брелке с Бартом Симпсоном, выскользнул из брюк Феликса на сидение, я взял его и спрятал в свой карман. Теперь я сжимаю ключ в кулаке, готовлюсь. Жду, как все обернется. Я его верну, если Феликс начнет утверждать, что он где-то в машине и потребует, чтобы мы его нашли.

— Что случилось? — осведомляется Фрэнк с водительского кресла и хочет выйти, но Картер уже сбежал вниз по ступеням и спешит к машине, притворяясь, что стреляет во Фрэнка из автомата. Воплощенная беззаботность. Отлично.

Стекло переднего окна скользит вниз, Феликс всовывает голову в салон машины, подмигивает мне и говорит:

— Фрэнк, дай мне свой ключ.

— А где твой?

— Понятия не имею. Где-нибудь в доме. И если ты скажешь, что я бы голову потерял, не будь она привинчена, я организую воздушный налет на Менорку. — Он подмигивает мне еще раз. Я улыбаюсь; моя ладонь с ключом от его дома уже вспотела.

Мотор замолкает, Фрэнк какое-то время возится со связкой ключей, затем отцепляет один и протягивает его Феликсу через окно.

Тот берет ключ и говорит Фрэнку:

— Не сгори там.

— Что? — неожиданно резко реагирует водитель.

— На Менорке, дружище. Не сгори там.

— А… — протягивает Фрэнк.

И Феликс снова бежит через дорогу, что-то напевая и делая нам знаки рукой. Мы смотрим, как он вспархивает по ступенькам, открывает замок и входит в дом, выдав напоследок еще один жест и громко хлопнув дверью.

Фрэнк вздыхает.

— Ну, — спрашивает он, глядя на меня в зеркало заднего вида, — куда едем?

— Сток-Ньюингтон, пожалуйста, — отвечаю я, словно таксисту. — Я покажу, когда подъедем поближе.

Мне немного стыдно, когда Фрэнк останавливается у моего дома, уж очень моя улица отличается от Феликсовой. Хотелось бы, чтобы эта поездка длилась дольше, чтобы я полнее насладился ощущением того, что ты сидишь на заднем сиденье роскошного автомобиля и высокомерно смотришь на проносящиеся мимо улицы Лондона.

Во время пути мы с Фрэнком почти не разговаривали, я только показывал ему, куда ехать, а когда мы наконец добрались до места, я быстро выскочил из машины. Ах какая картинка: вылитый Феликс Картер вышел из «мерседеса» и прощается с шофером!.. Потом автомобиль умчался, а я остался стоять на тротуаре перед своим домом. Я, Крис Сьюэлл.

Меня охватывает чувство потери. Сокрушительное и всеобъемлющее, как после звонка тетушки Джин, сообщившей мне о смерти отца. Такое же ощущение ужасной несправедливости, словно у меня отняли что-то очень дорогое.

Я делаю глубокий вдох и вдруг понимаю, что весь дрожу от обилия эмоций, а еще мне смертельно хочется выпить. Поэтому поворачиваюсь и иду в магазин, где покупаю бутылку водки; на этот раз я не предлагаю женщине за прилавком оставить сдачу себе.

Как только я вновь оказываюсь в квартире, в своей старой жизни, делаю шаг в загаженную гостиную, меня охватывает уныние, я откручиваю крышечку и жадно глотаю водку прямо из горлышка.

Никаких сообщений на автоответчике. Никаких сообщений на мобильном телефоне. Я чуть было не набираю номер Сэм, но потом думаю: «А что я скажу?» Нет, не буду ей звонить. Вместо этого я поворачиваюсь к кофейному столику и смахиваю с него весь хлам на пол, оставив всего лишь один предмет — револьвер. Затем лезу в карман, достаю ключ от дома Феликса Картера и аккуратно кладу его рядом с оружием: ухмыляющийся Барт Симпсон сидит возле старого, военного образца, отцовского револьвера.

А потом ставлю альбом Феликса и слушаю песню «Люблю тебя (в N-ной степени)». Скобки в названии действительно очень важны. Он был прав насчет слов.

Кстати, вы ни за что не догадаетесь…

О чем?

На днях я увидел здесь знакомое лицо. Новенький.

Кто именно?

Огрызок.

Господи, неужели?

Вне всякого сомнения. С тех пор, как я бросил пить, память стала лучше. Конечно, он меня не узнал. То есть он, конечно, в курсе, кто я такой, все это знают; он не узнал меня, если вы понимаете, о чем я. Я подумал, что могу как-нибудь наведаться к нему по дороге в туалет. Или попрошу кого-нибудь сделать это за меня. Здесь я уважаемый человек, со мной многие считаются.

Вам не следует говорить мне такое.

Неужели? А я думал, вы хотите знать обо мне всю правду.

Ну, в общем, да.

И вы ее узнаете. Скажите, вы уже встречались с Сэм?

Щекотливый вопрос…

Если вы ее увидите, обязательно передайте, что я люблю ее.

 

Глава 39

По дороге в Бедфорд Загадочная Блондинка никак не могла понять, почему она испытывает такое странное чувство, собираясь на встречу с Самантой Сьюэлл. Журналистского опыта ей было не занимать — она брала интервью у множества людей, большинство из которых слыли очень известными, стильными и шикарными, и привыкла к возникающим при этом волнению, предвкушению, профессиональной гордости и так далее. Но, ведя машину по трассе А1, журналистка вдруг осознала, что ощущает доселе незнакомое ей чувство, возникшее, как она догадалась, из ощущения сопричастности. Весьма специфического ощущения сопричастности. В преддверии беседы с женой Кристофера Сьюэлла (а Сэм все еще оставалась его женой, хотя бракоразводный процесс начался и продвигался так быстро, как только позволяла бюрократическая машина), Загадочная Блондинка чувствовала себя не как репортер, собирающийся взять интервью, а как любовница, спешащая на встречу с обманутой супругой.

Во многих отношениях, подумала Блондинка кокетливо, она и в самом деле была другой женщиной Кристофера Сьюэлла. Ведь насколько ей было известно, она единственная из всех, навещавших его в тюрьме, не имела никакого отношения к юридическому процессу. Конечно, другие журналисты тоже пытались получить разрешение, однако его дали только ей, и хотя девушка подозревала, что во многом это связано с желанием журнала «Дерзость» поправить свои дела за счет Сьюэлла, ее отношения с Кристофером до определенной степени могли считаться интимными.

И поэтому Блондинка нервничала гораздо сильнее обычного. Хотя за ее хладнокровным, шикарным и прекрасным обликом не было заметно ни тени волнения, она походила на лебедя, который выглядит спокойным и безмятежным для стороннего взора, но бешено и хаотично молотит лапками под водой.

Сейчас Саманта Сьюэлл проживала на окраине города Бедфорд. Это место мало напоминало муниципальные микрорайоны в лондонском понимании, например, тот, через который Кристоферу и Саманте Сьюэллам приходилось проходить по дороге на работу и обратно. Нет, этот район представлял собой довольно большую группу рассчитанных на одну семью домов. Возле каждого — отдельный проезд, сад с дорожкой и, в большинстве случаев, с конструкцией для сушки белья.

Детство Блондинки прошло в подобном же местечке. Оно напомнило ей о газонокосилках, пластиковых ведерках в песочницах и медленно мелеющих бассейнах-лягушатниках. Напомнило о звуках воскресного дня, когда весь район бурлил от хозяйственной активности жителей. Но больше всего оно напомнило ей о страстном желании сбежать оттуда. По удивительной иронии судьбы, ее будущее оказалось так тесно связанным с подобным районом.

По договоренности с адвокатом Саманты, Загадочная Блондинка должна была стать единственной — опять! — журналисткой, которой разрешат войти в дом. Помогло то, что она знала адвоката. На самом деле она познакомила юриста с его нынешней женой, когда они еще учились вместе в Оксфорде. Это знакомство сыграло ей сейчас на руку, ускорив процесс и избавив от необходимости устанавливать доверительные отношения — барьер, который не смогли преодолеть другие журналисты.

Несмотря на ходатайство адвоката, вначале Саманта Сьюэлл держалась настороженно. Приманка, которую ей предложила Загадочная Блондинка, заключалась в том, что Сэм предоставлялась возможность «сказать свое слово» и «прояснить ситуацию». Увы, это прозвучало неуклюже и неубедительно, и Сэм просто ответила, что ей нечего сказать и что все и так предельно ясно.

С последним утверждением трудно было спорить. После Феликса Сэм оказалась второй жертвой преступления. Когда же она вдруг отступила от своего нежелания давать интервью и через адвоката заявила, что согласна на встречу, мотивы этого поступка остались загадкой, и журналистка могла только строить предположения.

Скорее всего свою роль сыграло, как говорят американцы, «прикрытие». Насколько ей было известно, Саманту переселили в Бедфорд — место, расположенное примерно в двадцати минутах езды от дома ее матери, — почти сразу же после убийства, и с тех пор никто не знал о ее местопребывании. Женщина могла изменить имя и внешность, но без пластической операции она все равно бы осталась Самантой Сьюэлл; рано или поздно найдется человек, который ее узнает. Из того, что ей было известно о Сэм, Загадочная Блондинка сделала вывод, что той скоро бы надоело прятаться и захотелось бы вернуться к нормальной жизни — раньше она работала организатором конференций.

Итак, Сэм не могла отказаться от своего прошлого, зато она могла как-то связать его со своим будущим. Или ей просто захотелось с кем-нибудь поговорить, и так случилось, что она выбрала Загадочную Блондинку.

Журналистке точно объяснили дорогу, поэтому она без особых затруднений нашла дом в лабиринте жилого района и припарковала «ауди ТТ» на дорожке, ведущей к воротам, как было условленно. Девушка постаралась надежно спрятать все свидетельства своей журналистской миссии от любопытных глаз соседей: затолкала диктофон и блокнот поглубже в сумочку и, замешкавшись на миг, отключила мобильный телефон, сунув его туда же, — настойчивому Аарону Блисдейлу хватило бы ума позвонить ей или прислать сообщение прямо во время интервью. Затем она направилась к дверям дома, как будто случайно оказалась по делам в этом районе и решила заглянуть на минутку по пути домой.

Сэм бесшумно закрыла за ними обеими дверь, и женщины наконец обменялись оценивающими взглядами — две женщины в жизни Кристофера Сьюэлла. Одна — эффектная и загадочная блондинка-журналистка (лебедь в душе). Другая — его бывшая жена, далеко не такая красивая, но все еще привлекательная, похожая на Рене Зельвегер, в то время как Блондинка больше напоминала Клаудию Шиффер.

Если провинциальный сонный городок Бедфорд выглядел так, словно находился за миллион миль от самой сенсационной смерти знаменитости (не считая гибели Джона Леннона), то на облике Саманты Сьюэлл убийство певца отразилось далеко не лучшим образом. Как любой хороший автор, Загадочная Блондинка дала себе слово не использовать такие избитые эпитеты, как «загнанная», «затравленная», «измученная» для описания жены убийцы, хотя в данном случае они подходили как нельзя лучше. Позже, когда журналистка сравнивала старые фотографии Сэм с нынешним внешним видом встреченной ею женщины, она подумала, что пережитое как бы уменьшаю жену Криса. Она словно сжалась, угодив в эпицентр внимания.

Сердце журналистки замерло от жалости; чувство «любовница встречает обманутую жену» усилилось.

— Легко нашли дорогу? — спросила Саманта.

— Да, спасибо, — ответила Загадочная Блондинка, понимая, что Сэм все равно.

— Проходите на кухню. Я приготовлю чай.

Дом разительно отличался от того окружения, к которому привыкла Загадочная Блондинка. Лишь силою трагических обстоятельств пристальный взгляд прессы оказался вдруг направлен на этот маленький и, по правде говоря, слегка потрепанный домишко на окраине Бедфорда. Сэм явно не сделала ни малейшей попытки, чтобы придать своему жилищу индивидуальность. На стенах не было картин, только выцветшие прямоугольники остались после отъезда прежних жильцов. На крючках у входной двери не было одежды. В доме пахло плесенью, словно в нем никто не жил.

Когда Загадочная Блондинка зашла на кухню, ощущение мимолетности и того, что она встретила человека, чья жизнь внезапно утратила смысл, не исчезло. Казалось, что никто не вытирал пыль со столов и шкафов и не пользовался ими, полки были пусты. О нормальной жизни в этой унылой комнате напоминали только микроволновка, тостер и чайник, который Сэм молча наполняла водой.

Загадочная Блондинка попыталась мысленно отогнать свою нерешительность. Конечно, она встречалась с Самантой не в обшитом плюшем номере лондонского отеля, за обедом в «Айви» или в огромных кожаных креслах клуба «Сохо-Хаус» — обычной среде обитания редких особей вроде Загадочной Блондинки, — тем не менее это было интервью. Где бы оно ни проходило — за коктейлями в модном баре или на кухне знававшего лучшие дни дома в пригороде Бедфорда, — суть не менялась.

Только здесь все было гораздо сложнее.

Обычно в микрофон журналистки вещали разного калибра знаменитости, от мегазвезд до начинающих звездулек. Те, которые стремились к вниманию прессы и жаждали как можно лучше использовать представившуюся возможность. Блондинке достаточно было только включить диктофон; казалось, что одновременно она включает своего собеседника — одобренные специалистами по связям с общественностью речи лились рекой.

Для Саманты же, хотя и она согласилась на встречу, процесс был в новинку. Она не нанимала пиарщиков, чтобы те научили ее общению с прессой, хотя, несомненно, они предлагали ей свои услуги. На самом деле до сих пор контакты с журналистами причиняли Сэм только неприятности.

Когда Загадочная Блондинка попыталась оживить в памяти лекции по технике проведения интервью, ей вспомнились курсы усовершенствования в издательском доме «Вестминстер пресс». Знания, которыми она давным-давно не пользовалась в косметически разукрашенном мирке глянцевых женских журналов.

Установить раппорт — первый шаг, и пока ей не удалось его сделать. Саманта, похожая на усталое привидение,.бесшумно доставала кружки из шкафа и пакетики с чаем из коробки, а в кухне висело неловкое молчание.

Наконец Сэм, словно придя в себя, махнула на один из двух стульев, задвинутых под пустой стол.

— Пожалуйста, садитесь, — пригласила она.

Загадочная Блондинка потянула за спинку один стул, протащила его по виниловому полу со звуком, похожим на зевок динозавра, и уселась за стол. Ей казалось, что слова Сэм послужат началом для беседы, но журналистка ошиблась, и в кухне вновь воцарилась мрачная, тягостная тишина.

— Ну, как у вас дела? — в конце концов спросила Загадочная Блондинка. Она произнесла слова с искренним сочувствием; большинство ведущих телевизионных ток-шоу одобрили бы успокаивающий, материнский тон ее голоса. Тем не менее сам по себе вопрос был не слишком хорош для начала, и она мысленно выругала себя за то, что не поинтересовалась чем-нибудь простеньким, даже банальным — например, погодой или сортом чая. Да чем угодно.

Основным принципом нацеленного на установление фактов интервью (слегка отличающегося от интервью, направленного на раскрытие личностных особенностей собеседника) является построение структуры, похожей на перевернутую пирамиду, для чего вначале необходимо задать открытый вопрос. В данном случае открытым можно назвать такой вопрос, на который спрашиваемый не может ответить «да» или «нет». Таким образом, вопрос «Как вы себя чувствуете?» — открытый, а вопрос «Вам сейчас грустно?» — закрытый.

Структура в виде перевернутой пирамиды работает, когда журналист получает подробные ответы на вопросы «Кто?», «Что?», «Почему?», «Когда?», «Где?» и «Как?» — каждый из которых связан с основным вопросом. Достигнув основания пирамиды и, таким образом, исчерпав данную тему, интервьюер может приступать к следующему пункту.

Природа любой беседы такова, что порой не удается контролировать процесс целиком и полностью. И все же мысленное обращение к этой структуре помогает журналисту направлять разговор в нужную сторону. Если беседа вдруг перескакивает на другую тему до того, как предыдущая полностью себя исчерпала, то существуют блокноты — чтобы делать в них пометки, призванные напомнить интервьюеру о необходимости вернуться к этому вопросу позже.

У Загадочной Блондинки, конечно, тоже был блокнот. Она достала его из своей дорогой сумочки вместе с диктофоном, а затем и то, и другое уверенно положила на стол, будто заявляя о цели визита. Голова Сэм слегка дернулась назад, словно перед ней на стол бросили дохлого угря, а не маленькое звукозаписывающее устройство, произведенное компанией «Филипс» и проданное магазином «Диксоне» на Оксфорд-стрит. К счастью, в ответ на столь неуклюже разыгранный Загадочной Блондинкой гамбит Сэм всего лишь пожала плечами, устало вздохнув, поэтому журналистка открыла блокнот.

Там она заранее нацарапала несколько строк, заметки на память, чтобы эти записи помогли провести интервью как можно лучше. Блондинка решила начать с простого вопроса: «Когда вы последний раз видели Криса?» Затем предполагалось вернуться к их совместной жизни и спросить Сэм, не замечала ли она раньше в Кристофере чего-нибудь особенного.

Каковы были их отношения? Проявлялась ли у него когда-нибудь склонность к насилию? Был ли он жесток по отношению к ней? Боялась ли она его? Каким образом его пристрастие к алкоголю отражалось на их жизни? Наблюдались ли у Кристофера признаки фрустрации и скрытой агрессии — классические симптомы социопатического поведения?

Кроме того, проявлялось ли каким-либо образом его нездоровое отношение к знаменитостям, в особенности к Феликсу Картеру? Знала ли она, что живет с убийцей?

Именно это, полагала журналистка, должно стать стержнем интервью — то, что о Крисе думает Саманта. Конечно, благодаря продолжительным беседам со Сьюэллом Блондинке уже были известны ответы на многие вопросы, по крайней мере в изложении Криса (а у нее не было повода усомниться в его правдивости). Сегодня же ей хотелось узнать точку зрения Саманты, ведь та оставалась самым близким Кристоферу Сьюэллу человеком.

Сэм поставила чашку чая перед гостьей, заварила чай для себя, пододвинула стул и села напротив журналистки.

Загадочная Блондинка сделала глубокий вдох, готовясь приступить к интервью.

— Я знаю, чего вы ждете, — сказала Сэм, прежде чем журналистка успела задать первый вопрос. — Вы думаете, что я сейчас начну говорить то, что в подобных случаях говорят жены: «Я ничего не подозревала. Он был образцовым мужем. Милым, добрым и очень любил детей. А оказалось, что у него другая жизнь, о которой я не имела ни малейшего понятия. Я думала, что хорошо знаю его, но ошибалась. Он вел двойную жизнь. Как же я была слепа!» Вы этого ждете?

Загадочной Блондинке страшно хотелось включить диктофон, и она уже собралась протянуть руку и нажать на кнопку, однако в последний момент передумала. Побоялась, что резкий жест отвлечет внимание Сэм, собьет ее с мысли.

— А если бы вы так сказали? Это было бы правдой?

— Простите?

— Ну… вы знали?

— Что?

— Каким он был человеком? Какой он есть на самом деле?

Сэм долго смотрела в чай, затем подняла голову, медленно и тяжело вздохнула и перевела взгляд на Загадочную Блондинку. В глазах женщины стояли слезы.

— Я не… — начала она, давясь словами, — я… не знаю.

Загадочная Блондинка не стала сразу прерывать повисшее молчание. Грамотное проведение интервью. В обычном разговоре оба участника стремятся заполнить возникающие паузы как можно скорее и продуктивнее, меж тем как интервью — односторонний процесс общения, когда интервьюер выступает в роли посредника, так сказать, проводника. И конечно…

— Может, и знала. — Глаза Сэм блестели от слез, готовых скатиться по щекам. — Может, именно поэтому я и ушла от него. У него недавно умер отец. Разве нормально уйти от только что осиротевшего мужа, в каком бы состоянии он ни находился? В то время я говорила себе, что ему необходимо взять себя в руки. А теперь, оглядываясь назад, я поражаюсь, как, оказывается, он меня тогда пугал. И знаете, когда я думаю, что… Может быть… мне следовало бы…

Она снова замолчала, ее голова поникла.

— Вы ведь с ним встречались. Что о нем думаете вы? Господи, что же Загадочная Блондинка думала о Кристофере Сьюэлле?

Ну, он был довольно милым, даже забавным. Человеком уверенным, знающим свои сильные и слабые стороны. Спокойным. В нем чувствовалась печаль, но, похоже, он с ней смирился. На самом деле журналистка в его присутствии не испытывала ни страха, ни неловкости, скорее ей нравилось с ним общаться, слушать его. Ей часто казалось, что рассказы Сьюэлла совершенно не вязались с тем человеком, который сидел напротив, словно тот обозленный разочарованный тип, про которого говорил Кристофер, не имел с ним ничего общего.

— Он изменился, да? — поинтересовалась Сэм, прежде чем Загадочная Блондинка успела ответить, выбраться из тупика, в который загнал ее вопрос жены Сьюэлла.

Сэм коротко рассмеялась и перевела взгляд на неухоженный садик за окном.

— Он изменился, — кивнула она. — Вам достался лучший мужчина, чем мне.

Может, и так, подумала Загадочная Блондинка, наверное, мне достался лучший мужчина. Было похоже, что Крис успокоился, если и не превозмог свои невзгоды, то по крайней мере примирился с ними. На первой встрече со Сьюэллом голос разума говорил журналистке, что она сидит напротив убийцы; несмотря на кажущуюся нормальность, он все же остается самим собой — человеком, способным застрелить другого человека. Но чем лучше она его узнавала, тем тише становился этот голос. Журналистка попала в мир^чувств и ощущений Криса, ожидая поначалу, что этот мир ее ошеломит, и радуясь постоянному присутствию Джека. А теперь, когда ее вынудили отойти от профессиональной отстраненности, задав вопрос об отношении к Сьюэллу, она обнаружила, что ответ прост: он ей нравится.

Загадочная Блондинка, втайне потрясенная своим открытием, собралась с мыслями; ее ощущение, что она любовница, встретившаяся с женой, усилилось. Она не стала отвечать Сэм, а после недолгого молчания, неслышно вздохнув, включила диктофон.

— Ну хорошо, — произнесла журналистка, пытаясь привлечь к себе внимание другой женщины. — Если не возражаете, давайте начнем интервью.

Сэм кивнула.

— Расскажите мне о вашем последнем разговоре с Крисом.

— Это было в ту ночь, когда он убил Феликса Картера.

— Правда? — удивленно переспросила Блондинка.

— Да, он позвонил мне из дома.

— Из вашего дома?

— Нет, из дома Феликса Картера.

Потрясенная Блондинка воскликнула:

— Откуда?!

— Он говорил со мной в ночь убийства из дома Феликса Картера.

 

Глава 40

Еще один совет для любителей выпить. Никогда не напивайтесь до такой степени, чтобы отключиться в той одежде, которую собираетесь носить на другой день. Следуйте этому совету, и вас не постигнет моя участь — я заснул, не снимая джинсов, на диване и проснулся в луже собственной мочи.

Замечательно, думаю я.

Вы, очевидно, считаете так же.

Извините, я не хотела…

Ничего страшного. В общем, у ситуации, когда ты надираешься до потери пульса, есть недостатки — к примеру, просыпаешься с мокрыми штанами и неожиданно с ужасом осознаешь, до чего докатился. Само пробуждение тоже отвратительно — ты трясешься и кашляешь, в горле пересохло, голова раскалывается, и, конечно, демоны уже кружат над тобой, готовые низвергнуть в пучину стыда и вины. Впрочем, есть и преимущество — как правило, не надо далеко тянуться за следующей дозой выпивки.

И точно, бутылка водки гордо возвышается передо мной на кофейном столике. А рядом расположились: одна пепельница (переполненная), одна пачка сигарет «Мальборо лайт» (осталось три штуки), одна зажигалка (одноразовая, самая обычная), один револьвер (заряженный) и один ключ от входной двери (предыдущий владелец — самый знаменитый в стране поп-певец).

Я тянусь за бутылкой водки, которую вчера вечером забыл закрыть — глупо, все знают, что спирт испаряется, — подношу ее ко рту, глотаю и закашливаюсь, едва сдерживая позыв к рвоте. Все же мне сразу становится лучше, я с трудом сползаю с дивана и начинаю стягивать насквозь мокрые штаны.

Я собирался отправиться к дому Феликса сразу же после полудня, в час или в два, постучаться и показать ключ, пояснив, что накануне вечером нашел его на заднем сиденье машины. Атак как я знал, что Фрэнк улетает на Менорку, то не отдал ключ телохранителю — на самом деле даже ничего ему не сказал, — а решил, что верну его лично.

Феликс обрадуется тому, что потерянный ключ нашелся, и пригласит меня войти, заметив бутылку виски, которую я предусмотрительно захвачу с собой. При виде дармовой выпивки в озорных глазах поп-звезды заиграет дьявольский огонек. В гостиной я остановлюсь и стану восхищаться коллекцией персонажей из «Звездных войн, которые, как я знаю, теснятся у него на полках. Естественно, завяжется разговор о том, какой из фильмов самый лучший (лично я считаю, что «Империя наносит ответный удар», но готов целиком и полностью поддержать выбор Феликса).

Теперь же планы придется менять. Невозможно за несколько часов отстирать джинсы от мочи, а потом их высушить. А если вы думаете, что я собираюсь пойти в гости к Феликсу в каких-нибудь других штанах, то глубоко заблуждаетесь.

Итак, я бреду к стиральной машине, чувствуя себя скинхедом из старой рекламы моющего средства, той самой, где он хочет постирать белую рубашку и зовет на помощь мамочку, когда ненароком рассыпает порошок по всему полу. Слава богу, я не Колетт Кару и моя стиральная машина исправна, даже если я, как тот скинхед, не совсем уверен, как ею пользоваться. Все же я не умственно отсталый и потому с успехом запускаю агрегат. Я даже не забываю поставить машинку на режим «короткой стирки» и, убедившись, что она начала работать, залезаю в ванную, прихватив с собой бутылку водки.

В ванной до меня вдруг доходит, что я чересчур увлекся, заранее предположив, что Картер будет дома. В конце концов, он недавно выпустил новый альбом, его песня попала в хит-парад, ему нужно рекламировать свой фильм, наверняка он трудится, как пчелка. Бывает ли у поп-звезд свободное время по вторникам после обеда? Не знаю. Если случится худшее, и его не будет дома, я точно не брошу ключ в щель почтового ящика. Я могу сделать вид, что не стал оставлять ключ, опасаясь, что кто-нибудь проникнет в дом в отсутствие хозяина. Подожду, когда Феликс вернется, и отдам ключ ему лично. Другими словами, приду на другой день.

Однако тянуть нельзя. Если Картер решит, что потерял ключ, то может, несмотря на видимое пренебрежение собственной безопасностью, сменить замок, и тогда вряд ли его признательность за возвращение пропажи будет настолько велика, что он пригласит меня войти. Вряд ли ему до такой степени дорог брелок с Бартом Симпсоном.

Нет, время — деньги, а спонтанность — залог успеха. Постучу по дереву, чтобы не сглазить: пусть он окажется дома и один.

Эх, жаль, что я не засунул в барабан вместе с джинсами и футболку. Она уже попахивает. Наливаю в тазик горячей воды, сыплю туда порошок и стираю ее старым дедовским способом. От ритмичного шума работающей стиральной машины головная боль, вызванная похмельем, слегка успокаивается, да и волшебное средство против демонов действует благотворно.

Сейчас я чувствую себя намного лучше, сильнее. Как прошлой ночью, когда шел за Феликсом к выходу из здания телецентра. Маленькая команда из двух человек. Почти братья. Держу пари, что хоть один человек, увидев нас вместе и не зная всей правды, подумал бы, что мы братья. Хоть один.

Футболка постирана. Подношу ее к носу, удовлетворенно вздыхаю: «М-м-м… альпийская свежесть!», словно на съемках рекламного ролика, и иду в гостиную, где раскладываю футболку на батарее. Центральное отопление уже включено и жарит вовсю, готово к испытанию джинсами. В отличие от штанов футболка скоро высохнет.

Затем я иду в комнату для гостей, где мы храним книги. Когда-то она была самой захламленной во всей квартире, теперь же, если сравнить ее с остальными комнатами, она выглядит образцом минимализма. Нахожу атлас улиц Лондона, отношу его в гостиную и кладу на столик рядом с револьвером и ключом.

К этому времени первая стадия приготовлений заканчивается, я вытаскиваю из остановившейся стиральной машины джинсы и развешиваю их на батарее рядом с футболкой. Затем переодеваю трусы, нахожу полотенце, накрываю им мокрое пятно мочи на диване и сажусь, чтобы посмотреть трилогию «Звездные войны», сколько успею, пока будут сохнуть джинсы, — назовем это домашним зданием. Когда звучат фанфары киностудии «Двадцатый век Фокс», смотрю на часы. Сейчас половина первого.

Я действую методично. В первый раз встаю, чтобы перевернуть джинсы, когда Люк находит тела своих тети и дяди, затем — через каждые двадцать минут. В квартире жарко, как в сауне, но я в одних трусах-боксерах и потому чувствую себя комфортно. Водка закончилась; мне нельзя надираться вдрызг, и больше я не пью. Я доволен ходом приготовлений и не хочу все испортить.

В четверть пятого прихожу к выводу, что джинсы достаточно высохли, чтобы их можно было носить, выключаю отопление и, перед тем как одеться, жду, пока в квартире станет прохладнее, чтобы не вспотеть. Уже одевшись, какое-то время кружу по гостиной, готовлюсь морально и физически, разминаюсь, как футболист перед финальным матчем на Кубок мира или как Феликс перед выходом на сцену.

Вот теперь я готов. Просматриваю карту Лондона, нахожу Акациевую улицу и ближайшую к ней станцию метро. Идти придется совсем недолго. Засовываю револьвер за пояс джинсов и надеваю куртку, резонно рассудив, что так оружие будет незаметно. Кладу ключ в карман. Сигареты, зажигалка, мобильник, собственные ключи, последний взгляд в справочник…

Уже без пятнадцати пять, когда я наконец выхожу из квартиры и иду в магазин, где покупаю бутылку виски «Джек Дэниелс» и четыре шкалика водки — не «Абсолют», к сожалению, не получится вытаскивать наудачу. Тяжесть револьвера за поясом наполняет меня силой, какая жалость, что продавщица не смеет мне грубить!..

Направляясь к метро, я даю большой крюк, лишь бы не проходить мимо дома Колетт Кару. На дворе ноябрь, и потому уже почти стемнело.

Пока я еду в метро, успеваю опустошить две бутылочки водки, одну — до станции «Кингс-Кросс», другую — сразу же после, использую свой любимый трюк с зевком. Несмотря на успокаивающее действие алкоголя, внутри все клокочет. Я дрожу от возбуждения и, самое главное, не знаю точно, зачем я туда еду, но почему-то уверен, что это необходимо, что в конце пути меня ждет ответ, решение всех проблем. Ощущение такое, будто все знаки минувших двух недель указывали в этом направлении, однако только сейчас я решился обратить на них внимание. Мне по-прежнему неясно, какую цель я преследую. Как в случае с домом Огрызка (правда, тогда мной двигали низменные мотивы), я уверен, что пойму, когда доберусь до места. У меня такое предчувствие…

Я чувствую, что, если мне удастся поговорить с Феликсом, все наладится.

Я стою на крыльце дома по Акациевой улице с бутылкой виски в одной руке и ключом от входной двери в другой. Брелок со стариной Бартом Симпсоном покачивается, когда я нажимаю кнопку звонка. Нажимаю один раз, с усилием, и слышу, как в доме раздается трель. Жду.

Усилием воли заставляю себя улыбнуться. Это нелегко, ведь мне нужна не простая ухмылка; я хочу, чтобы по моей улыбке было понятно, что я не надоеда, не жалкий подлиза-поклонник, а равный, просто парень, у которого есть веская и законная причина появиться у двери певца. В конце концов, разве возвращение ключа от входной двери — не уважительная причина?

Из дома доносятся звуки какого-то движения, словно кто-то идет к входной двери. Когда я слышу, как в замке поворачивается ключ, быстренько нацепляю улыбку.

Из-за двери высовывается голова Феликса, видны только глаза и волосы. Во взгляде нет ничего дружелюбного, никакой приветственной улыбки. Я мысленно убеждаю себя: «Причина, у меня веская причина» и продолжаю мило улыбаться, не обращая внимания на мрачное выражение его лица.

— Привет, Крис, — говорю я, изо всех сил стараясь не выглядеть слишком жалким, слишком жаждущим общения.

— Хм, привет. — Феликс не хочет продолжать нашу вчерашнюю игру, по-прежнему видна только его голова. У меня такое впечатление, что он совершенно голый. Прячется за дверью, чтобы скрыть наготу. Не обращая внимания на меня, он смотрит на улицу, потом переводит взгляд на бутылку виски в моих руках.

— М-м… что вам надо?

— У меня кое-что есть для тебя, — бормочу я. Господи, звучит глупо и угрожающе!

— Да? — Феликс явно чувствует себя не в своей тарелке, ему не нравится, что его побеспокоили; полагаю, именно с таким недовольным видом люди обычно встречают членов секты свидетелей Иеговы. Хотя сектанты приходят не за тем, чтобы возвратить утерянную собственность, напоминаю себе. Через пару секунд, когда Картер узнает, зачем я пришел, его настроение поменяется. И тогда он с улыбкой подхватит нашу шутку и пригласит меня войти.

— Послушай, приятель, — продолжает певец, — я жду машину… вот-вот должна приехать. Мне нужно… ну, ты понимаешь… мне некогда разговаривать. Чего надо?

— Хорошо, — говорю я, — я могу прийти и позже, просто решил, что тебе пригодится…

И протягиваю ему ключ, маленький Барт болтается у него перед глазами.

Похоже, Феликс слегка расслабился, но только самую малость. Он все еще держится настороженно, я бы даже сказал — чересчур настороженно. В чем дело? Я ведь здесь в роли доброго самарянина. Пришел вернуть ключ.

— А, — произносит Картер, — откуда он у тебя?

— Наверное, ты обронил вчера вечером в машине.

— Почему же… я имею в виду, почему тебе не пришло в голову отдать его Фрэнку?

Господи, что происходит? Знаменитый поп-певец, который так зазнался, что не может поблагодарить за доброе дело? Нет, я вовсе не ожидаю, что он в знак признательности бухнется на колени, но все же улыбка не помешала бы. Вчера он сказал спасибо только за то, что я купил его дурацкий альбом, а сейчас, когда я проделал такой путь в западный Лондон, он обращается со мной как с прокаженным!

— Не было смысла отдавать его Фрэнку, — отвечаю я, отчетливо ощущая три вещи: негодование, тяжесть револьвера за поясом и беспокойство Феликса. — Фрэнк с женой греется под солнышком Менорки и, может, прямо сейчас, пока мы разговариваем, потягивает «Сангрию».

— Он не говорил мне, что ты нашел ключ.

— Разумеется, ведь я ему об этом не сказал. Не стоило беспокоить Фрэнка из-за такой мелочи, ведь ему бы тогда пришлось ехать назад через весь Лондон, чтобы отдать тебе ключ. А я как раз мог прийти сюда и вручить его тебе лично. Знаешь, по-моему, тебе следовало бы обрадоваться.

— М-м… да, конечно, я рад. Просто… ну, в общем… Послушай, огромное тебе спасибо за то, что ты не поленился приехать. А теперь отдай мне ключ, хорошо? — Он протягивает из-за двери руку и тянется за ключом, как будто я предлагаю его взять. Пластиковые ступни Барта почти касаются ладони певца, но в последнюю секунду я отдергиваю ключ, и пальцы Феликса хватают воздух.

— Не-а, — говорю я, — а где волшебное слово?

— Не выделывайся. Просто отдай мне ключ.

Я машу ключом перед его лицом.

— Эй, мужик, не кипятись.

Довольно слабенькое подражание Барту. Никогда не мог его изобразить, у меня лучше получается Гомер.

По лицу певца пробегает тень. Ну и где тот самоуверенный, остроумный любимец публики? Сейчас хозяин положения я. А он выглядит самым заурядным обывателем. Таким же уязвимым, как Колетт Кару, возможно, даже еще беззащитнее.

Он оборачивается и через плечо смотрит в дом, затем снова на меня и, по-видимому, что-то решив, обращается ко мне:

— Послушай, приятель, спасибо, что занес ключ. Сейчас ко мне должны приехать, буквально с минуты на минуту. Давай-ка я зайду в дом и найду адрес своей продюсерской фирмы. Я предупрежу их, ты им позвонишь, и мы организуем для тебя пару пропусков за кулисы на один из моих рождественских концертов — для тебя и кого-нибудь еще — в знак благодарности с моей стороны, заметано?

Никакого приглашения войти. Никакой выпивки. Никакого общения на почве любви к «Звездным войнам». Твою мать, даже чаю не предложил!.. Нет уж, Феликс, думаю я, совсем не заметано.

— Послушай, послушай, — выпаливаю с горячностью и, вспомнив о своих приемах продавца, начинаю кивать головой, только я волнуюсь, и потому моя голова дергается вверх-вниз чересчур энергично, как у припадочного. — Мы неправильно друг друга поняли. Смотри, твое любимое, — с этими словами я показываю ему бутылку виски, — помнишь? Давай лучше выпьем!

Киваю, киваю, киваю. От отчаяния меня бросает в пот. Но мой дар убеждения, видно, отдыхает, а моя сумбурная речь только придала Феликсу решимости, и он говорит:

— Э нет. Подожди-ка здесь. Секунду.

Прежде чем я успеваю ответить, он делает шаг назад и захлопывает дверь.

Закрывает дверь прямо перед моим носом. Щелкает замок.

Улица пуста и тиха, я дышу часто и прерывисто. Отчаяние, несправедливость, обида, отрицание, бессилие — все смешалось в моей душе, перед глазами мелькают яркие вспышки, я никак не могу сосредоточиться на одной мысли.

Билеты на концерт. Он просто послал меня подальше.

Только здесь что-то не так. Я вспоминаю выражение лица Феликса и взгляды, которые он бросал внутрь дома…

Нагибаюсь и ставлю бутылку виски у порога. Потом правой рукой достаю из-за пояса револьвер, одновременно левой засовываю ключ в замок и поворачиваю, вначале не туда, затем правильно. Дверь открывается.

Я переступаю через порог в прихожую — после всего пережитого захожу наконец туда, откуда уже не вернусь.

Простите, одну минутку…

Ничего, не спешите.

Джек!.. Джек, помнишь, ты хотел сделать общую фотографию? Я думаю, сегодня ты ее получишь. Только с одним условием, уж решай, соглашаться или нет. Условие таково — до конца нашей беседы ты останешься в коридоре. Можешь стоять прямо за дверью. Нет, дружище, никаких скрытых мотивов, просто боюсь, что слишком разволнуюсь, и не хочу, чтобы ты меня таким увидел. Я тебя слишком уважаю… Ох, извините, забыл о правилах хорошего тона. Вы не возражаете? Джек будет поблизости, не беспокойтесь.

М-м-м… нет, не возражаю.

Значит, договорились. Джек, беги за фотоаппаратом. Захвати себе стул, а мы постучим, когда будем готовы сфотографироваться, ладно? Ни о чем не беспокойся…

Отлично, ушел. Все в порядке?

Да, все хорошо. Скажите, ведь это не настоящая причина? Мол, вы не хотите, чтобы Джек видел вас чересчур взволнованным?

Верно подмечено.

Тогда в чем дело?

Я должен сказать вам кое-что, о чем никто не знает. Только вначале дайте слово, что никому не расскажете. Это будет нашим секретом. Даете слово?

Прежде чем я отвечу… Почему?

Почему — что?

Почему вы мне доверяете? Я ведь журналист.

Вы видели фильм «Индиана Джонс и последний крестовый поход»?

Честно говоря, не помню.

Там Шон Коннери играет его отца. Они ищут Святой Грааль и в конце концов попадают в зал, где полным-полно чаш, и только одна из них — Грааль. Отрицательный герой хватает самый красивый кубок и пьет из него. И как бы растворяется в страшных мучениях — отличные спецэффекты! — а после его смерти старый рыцарь-хранитель произносит лишь: «Он сделал плохой выбор», и больше ничего, классический пример сдержанности. Затем Инди тоже приходится сделать выбор, и он не ошибается. Тогда хранитель говорит: «Правильно выбрал».

Суть в том, что они не знают. Выбирая чашу, они не уверены, принесет она им счастье или ужасное зло. Действуют, как подсказывает интуиция, но поймут только тогда, когда выпьют из нее. То же самое с вами. Я думаю, что, выбрав вас, не ошибся. Так ведь? Я могу вам доверять?

Да, конечно.

Вот что я вам расскажу…

Когда я вхожу в дом Феликса, певец там не один.

Сначала мне кажется, что алкоголь сыграл со мной дурную шутку, ну, вроде этих старых штучек в кино, когда происходит что-нибудь необыкновенное, а перед глазами находящегося поблизости пьянчужки все двоится.

Так или иначе, мне именно это приходит в голову, когда я ступаю через порог в прихожую — крошечный шаг для всего человечества, огромный прыжок для Кристофера Сьюэлла. И думаю: «Черт, у меня двоится в глазах».

Я ожидал увидеть либо пустую прихожую, либо прихожую с Феликсом Картером. Я никак не ожидал, что увижу прихожую, в которой стоят Феликс Картер и еще какой-то человек.

Я захлопываю за собой дверь и крепко зажмуриваюсь на всякий случай — вдруг у меня и правда двоится в глазах. Но когда я их открываю, то они оба все еще там, уставились на меня, открыв рты. Один из них — Феликс, это точно. Другого я не знаю, однако именно он привлекает мое внимание.

Потому что у него в руке пистолет.

А еще потому, что он очень взвинчен.

— Твою мать, кто это? — спрашивает незнакомец Феликса пронзительным от волнения голосом.

Феликс умиротворяющим жестом протягивает нам руки, одну — мне, другую — взвинченному парню. На какой-то миг он похож на регулировщика движения.

— Спокойно, ребята, спокойно, — произносит он.

Мой револьвер направлен в глубь прихожей, в их сторону, но ни на кого-то конкретно.

Нервный парень отступает на шаг от Феликса, слегка покачиваясь, потому что пытается держать под прицелом нас обоих. Я испытываю легкий укол зависти. Кем бы ни был этот придурок, его пушка выглядит гораздо круче моей. И она наверняка современнее. По-моему, это один из тех пистолетов, где обойма с патронами вставляется прямо в рукоять. Значит, у него больше пуль, чем у меня. Что может сыграть решающую роль, если мы решим устроить в прихожей перестрелку.

Голос Взвинченного Парня срывается на визг:

— Твою мать, кто это?!!

Я направляю револьвер на него.

— А ты кто такой?

— Ребята… — начинает Феликс.

— Кто ты? — повторяет Взвинченный Парень. Он поднимает вторую руку и теперь держит пистолет обеими. И я снова чувствую, что меня обошли. У него не только пушка круче, но и держит он ее увереннее. Сперва я хочу поменять хватку, потом решаю, что подражание ему сделает меня слабее в глазах этих двух. Не выглядеть слабым — неожиданно это становится чрезвычайно важным; надеюсь, Взвинченный Парень не заметит, что я пьян.

— Кто ты? — настаиваю я.

Мысленно мы уже убили друг друга. Интересно, он такой же новичок в обращении с оружием, как и я? Судя по тому, как он его держит, вряд ли. И если бы не факт, что он, по-видимому, взял Феликса в заложники и Феликс стоит здесь, в одних трусах, испуганный до полусмерти, я бы подумал, что этот громила — просто другой телохранитель, заменяет Фрэнка, пока тот в отпуске. Но он не телохранитель, и какую-то долю секунды я прикидываю, кем бы он мог быть. Так или иначе, он здесь явно не затем, чтобы охранять Феликса.

Другой бы подумал, что это какой-то необычный сексуальный сценарий, ведь Картер стоит в одном нижнем белье. Но я торговец, я умею читать язык жестов; даже если сделать скидку на мое присутствие, в прихожей нет ни намека на сексуальную атмосферу. Прихожу к выводу, что я появился почти сразу же за этим парнем. Он каким-то образом проник в дом, пока Феликс переодевался — на двери позади певца висит вечерний костюм. Если бы я не обмочился предыдущей ночью, то пришел бы сюда первым, и роли бы поменялись.

В полумраке прихожей я пытаюсь разглядеть черты Взвинченного Парня. На пару лет моложе меня, ниже меня или Феликса, у него маленькое, будто сплющенное лицо, подходящее для его комплекции. Честно говоря, довольно противное. За такими физиономиями обычно прячутся самые неприятные эмоции. И хотя мы с ним едва обменялись несколькими словами, мне он сразу же не понравился. Конечно, это могло произойти из-за того, что он держит меня под прицелом, хотя вряд ли я воспылал бы к нему симпатией и при менее странных обстоятельствах. Он, похоже, из тех типов, которых называют отморозками.

Взвинченный до предела отморозок.

Одному богу известно, что он сейчас думает обо мне. Может, пришел точно к такому же заключению, что и я. Что бы он ни думал, наверняка уже понял, что я не из полиции и не телохранитель. В его глазах я всего лишь еще один парень с оружием, который незваным вломился на вечеринку. И он слегка успокаивается. По крайней мере справляется со своим голосом.

— Кто ты такой? — Когда он произносит эти слова, его лицо будто морщится еще сильнее. Непонятно почему, но он напоминает мне высокомерного продавца магазина.

— Я не из полиции, — отвечаю я, удивленный собственным самообладанием. Удивительно, что может сделать с тобой оружие. — Я не телохранитель. Я обычный человек. А теперь скажи мне, кто ты.

— Я преследую Феликса, — отвечает отморозок, и когда он делится этой информацией, его грудь раздувается от гордости, как будто он сообщает о том, что занимает пост министра внутренних дел или играет главную роль в новом фильме с Томом Крузом.

А почему бы и нет? Мне, конечно, о нем известно. Я много раз читал про него в журнале «Фоник», Фрэнк тоже про него упоминал. Он почти знаменит. Только никто не знает его имени.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Брайан Форсайт, — отвечает парень свысока, словно обращаясь к слуге. Я чувствую, как меня охватывает волна негодования.

— Ну… а я его двойник, — парирую я.

— Никогда про тебя не слышал, — сурово возражает он. — Тем более ты на него не слишком-то и похож.

— Нет, похож.

— Нет, никто на него не похож. И уж точно не тот тип из передачи «Звезды в их глазах». Он еще хуже тебя.

— Суть передачи «Звезды в их глазах»… — произносит Феликс первые слова за последние пять минут. Мы оба смотрим на певца, и тут неожиданно мне приходит мысль, что сегодня не его день. Один сумасшедший с пистолетом в собственном доме — еще куда ни шло. Но два?

— Суть передачи «Звезды в их глазах» не в том, — продолжает Картер, — чтобы конкурсанты были похожи на звезду внешне, а в том, чтобы они похоже звучали.

Некоторое время мы все трое молчим, сбитые с толку, затем Брайан обращается ко мне:

— Когда ты зашел, я подумал, что это его телохранитель.

— Фрэнк? — уточняю я.

— Ну да, конечно, — отвечает он. Его взгляд мечется, парень явно занервничал. — Фрэнк должен вот-вот прийти.

Ясно, раз Брайан преследует Феликса, значит, видел Фрэнка раньше, а так как я его тоже встречал, то могу сказать, что у парня имеются все основания для беспокойства.

— Нет, он не появится, — говорю я.

— Обязательно появится. Он приедет за Феликсом. Он всегда заходит в дом.

Смотрю на Феликса и вижу в его глазах мольбу. Теперь все понятно. Феликс знает: мне известно о том, что Фрэнк не приедет, что он в отпуске. Но он блефует перед Брайаном. Размахивает Фрэнком как тузом и использует осведомленность Брайана против него самого, ведь Брайан в курсе того, что обычно за певцом приезжает телохранитель и входит в дом. Но ему также известно, что заменяющий Фрэнка водитель входить внутрь не станет, у него нет того уровня доступа, которым обладает постоянный телохранитель. Как я уже сказал, сегодня не день Феликса.

Особенно после того, как я говорю:

— Слушай, успокойся, Фрэнк в отпуске. Он не придет, ясно? Он улетел на Менорку.

Брайан смотрит на Феликса.

— Ты мне солгал, — медленно произносит он.

— Я забыл, — неловко оправдывается Феликс, бросая на меня гневные взгляды.

Честно говоря, мне до лампочки, что сейчас думает Феликс. Я бы предпочел, чтобы человек, нацеливший на меня пистолет, не вел себя так нервно.

— Сейчас за мной придет машина, — говорит Феликс, — клянусь Богом, не вру.

— Но ведь водитель не войдет в дом, не так ли? — осведомляюсь я, прежде чем Брайан успевает еще раз дернуться.

— Нет, — отвечает Феликс тихо, словно в его мозге промелькнуло видение захлопывающихся стальных дверей.

— Сколько у нас времени до того, как он приедет? — спрашиваю я. — Имей в виду: если ты солжешь, нам всем будет хуже.

— Пара часов, — выдавливает Феликс с помертвевшим взглядом.

После этой фразы в прихожей воцаряется что-то вроде перемирия. По крайней мере Брайан вроде уже не так нервничает.

— Ну хорошо, двойник, — произносит он наконец, — а ты что здесь делаешь?

Даже достигнув некоего равновесия, мы по-прежнему держим друг друга под прицелом. Феликс, третья вершина треугольника, абсолютно спокоен.

Но вопрос хорош. Что я здесь делаю? Как мне удалось вляпаться в такое дерьмо?

Проще всего было бы ответить так: я вошел, потому что обиделся на попытку отделаться от меня билетами на концерт. На самом деле это только половина правды. Я ведь не Брайан Форсайт, не преследователь-псих. И не одержимый фанат. Несколько дней назад у меня вообще не было записей Феликса Картера, нас связывало лишь то, что люди время от времени говорили, будто я на него похож. Я здесь потому, что приоткрылось окно в его мир и я увидел путь к спасению. Я здесь потому…

— Мне нужна помощь.

Они оба смотрят на меня вопросительно. Типа, в чем тебе требуется помощь? Колесо поменять? Сделать домашнее задание? Как тебе помочь?

— Мне нужна помощь…

Они оба чуть наклоняют головы вперед, ждут, что же я скажу.

— Мне нужна помощь, чтобы вернуть жену.

После моих слов в прихожей чувствуется почти осязаемое облегчение. Полагаю, что, если смотреть на это с их точки зрения, могло бы быть и хуже. Я мог бы потребовать помощи в решении какой-нибудь омерзительной сексуальной проблемы. В данных обстоятельствах немного семейного консультирования — безобидный пустяк.

— Послушайте, парни… — говорит наконец Феликс. Похоже, он неожиданно вспомнил, что это его дом, и что он — звезда, и что мы здесь из-за него, и поэтому, даже если мы и держим пушки, пора брать ситуацию в свои руки. — Послушайте, парни, вы не против, если я оденусь? Моя одежда в гостиной. Я оденусь, и мы сможем поговорить о твоих проблемах с женой. А потом, когда мы с этим разберемся, — он обращается к Брайану, — поговорим о том, чего хочешь ты. Как вам предложение?

К Феликсу вернулось самообладание, точно. Его голос звучит нарочито сдержанно и успокаивающе. Любопытно, обучают ли специально поп-звезд тому, как обращаться с людьми, подобными Брайану Форсайту или мне? Научил ли его Фрэнк, как вести себя в кризисных ситуациях? Типа, сохраняй спокойствие, убедительно разговаривай с человеком, вторгшимся в твой дом, узнай, как его зовут, не делай резких движений, не показывай страх…

— Ну, давайте, — добавляет спокойно певец, — позвольте мне одеться. Я замерз. Вы окажете мне неоценимую услугу.

Молодец, думаю я, устанавливает контакт. Правильно действует. Я бы сам так поступил на его месте.

— Хорошо, — говорю я.

— Нет! — повышает голос Брайан Форсайт. Таким тоном отец запрещает ребенку брать игрушки — мол, последнее слово здесь за мной.

— Ладно, — обращается певец к Брайану все так же спокойно и доверительно, — ты здесь главный.

Отлично: согласиться со своим местом в иерархии. Нужно запомнить этот прием.

— Но у меня вон в той комнате джинсы и футболка. — Феликс показывает вправо. — Я бы оделся, и мы бы сели, помозговали, что я могу сделать для вас.

Я смотрю на Брайана. Его заявка на единоличное лидерство мне не нравится. Давайте не будем забывать, что у меня тоже есть оружие. И все-таки пусть пока все идет как идет.

— Хорошо, — неохотно соглашается Брайан, — показывай дорогу… только медленно!

Феликс делает то, что ему сказали: медленно поворачивается и входит в дверь, ведущую в гостиную. Брайан следует за ним; он, похоже, не уверен, в кого ему целиться. Я пожимаю плечами, словно говоря: «Я не опасен», и Брайан идет за Феликсом; между нами установилось нечто вроде равенства.

Захожу за ними в гостиную, опустив руку с револьвером. Гостиная в точности такая, как я запомнил по документальному фильму, только беспорядка больше. Намного больше. Хотя Феликс не разделяет целиком и полностью мой собственный пренебрежительный подход к ведению домашнего хозяйства, мы явно одним миром мазаны. И от этого мне становится хорошо. И даже еще лучше, когда я замечаю пустые банки из-под пива на столе, который стоит между двумя диванами. Диваны явно дорогие и обтянуты белой кожей. Классно.

— Ну и где же твоя одежда? — осведомляется Брайан.

— Вон там. — Феликс осторожно показывает на диван, действительно заваленный шмотками.

Мы с Брайаном стоим посредине комнаты и смотрим, как Феликс подходит к дальнему дивану, берет джинсы и протягивает их нам для осмотра. Умно.

— У тебя странная пушка, — говорит он мне, просовывая одну ногу в штанину.

Брайан фыркает — по-моему, с легким презрением.

— Зато в прекрасном состоянии, — с напускной уверенностью отвечаю я. Впрочем, если знать моего старика…

— Не сомневаюсь, я просто имел в виду… ну… выглядит необычно. Это что, револьвер времен войны? Похоже на те, из которых стреляли во время военных действий в пустыне. Откуда он у тебя?

— Упал с верблюда.

— Ха-ха-ха. Отлично.

Феликс стягивает с дивана футболку и, держа ее так, чтобы мы видели, надевает.

— Это оружие моего отца, — поясняю я.

— Неужели? — удивляется Феликс. — А на вид ты не такой старый, чтобы иметь отца, который воевал во Второй мировой.

Брайан тоже смотрит на меня с любопытством.

— Он и не воевал. Не знаю, где он взял этот револьвер. Думаю, приобрел — в надежде на то, что в один прекрасный день встретит человека, который убил мою мать.

— О… — Лицо Феликса темнеет от страха. — Мне очень, очень жаль…

— Ее сбила машина, а водитель даже не остановился. Полиция его так и не нашла. Я думаю, что несправедливость этой ситуации разбивала моему отцу сердце, понимаешь? И я думаю, что это, — я взмахиваю револьвером, — помогло ему пережить ее смерть. Подарило надежду. Мысль о том, что каждый день может стать тем днем, когда он получит ответ. И он был готов его получить.

Брайан стоит молча, наведя на Феликса пистолет, не принимая участия в нашем разговоре. Я жестом показываю Феликсу, что он может сесть.

— Ужасно, — произносит певец, медленно опускаясь на диван, смотрит на меня, хотя одним глазом косит на Брайана. Мне его жаль, на самом деле жаль. Он не понимает, кого ему бояться. — Я имею виду историю с твоей мамой. Представляю, что ты чувствуешь. Это…

— Несправедливо, да?

— Неправильно.

— А ты думаешь, это справедливо? — Свободной рукой я обвожу комнату, показывая на фигурки персонажей из «Звездных войн», два белых кожаных дивана, бильярдный стол, тысячи компакт-дисков, аккуратно расставленных на дизайнерских стеллажах, телевизор — самый большой из всех, какие мне только доводилось видеть, технику в тумбе под ним — видеомагнитофон, DVD-плеер, «Плэй-стэйшн-2», еще одну игровую приставку — «ИксБокс», спутниковую антенну… — Это справедливо?

— Мне повезло. — Феликс подбирает слова с тщательностью человека, идущего по минному полю. — Послушай, тебе это надо? Хочешь денег? Тебе не повезло? Я могу помочь…

— Нет, — отвечаю я, — ты не понял. У тебя есть что-то лучше всего этого. Намного ценнее.

— Ты особенный, — неожиданно вступает Брайан, словно я озвучил и его чувства, — не такой, как обычные люди. Не такой, как мы.

Я бы выразился слегка иначе, и мне не нравится слово «мы». Кому польстит то, что его определили в одну компанию с человеком, явно служившим мишенью для злых шуток в школе, парнем, уже несколько лет одержимым поп-звездой? И все же в его словах есть смысл. В конце концов, кто я такой, чтобы ставить себя выше Форсайта? Я точно так же ворвался сюда с оружием в руках. А то, что его комната скорее всего увешана плакатами с изображением Феликса, тогда как моя завалена пустыми банками из-под пива, — не слишком серьезное отличие.

— Я такой же, как вы, — обращается Феликс к нам обоим. — Мне просто чуть больше повезло, только и всего.

Я открываю было рот, но тут вмешивается Брайан. Да еще как вмешивается. Его голос дрожит от страстей.

— Тебе повезло больше, потому что тебя люди любят, а меня — нет. Ты счастливее, потому что тебя они слушают, а меня никто никогда не слушал. Тебе повезло больше, потому что ты красив и богат, а я — беден и уродлив, потому что люди обращаются со мной как с куском дерьма, а к тебе относятся словно к божеству…

Черт, думаю я. Кажется, я открыл банку с червями.

— Ты удачливее, потому что талантлив и нравишься девушкам, а у меня никогда в жизни не было подружки. Ты везучее, потому что люди считают тебя веселым шутником, а меня считают смешным чудиком…

Пистолет дрожит в его руках. В глазах блестят слезы. Я начинаю тревожиться.

— Тебе повезло больше, потому что у тебя куча поклонников, а меня люди презирают. И еще тебе повезло, что я — тоже твой поклонник, и ты можешь позволить себе обращаться со мной как с дерьмом.

Тут он замолкает — выпустил наконец пар.

Феликс не отрываясь смотрит на Брайана с дивана, его глаза широко распахнуты от страха.

Интересно, а какая причина привела сюда Брайана? Что делают преследователи, когда лицом к лицу сталкиваются со своей жертвой?

Но сейчас не время для расспросов. Брайан, по-видимому, немного успокоился, к нему медленно возвращается самообладание. Я стою, пораженный страстностью его речи, и смутно осознаю, что все им сказанное — чистая правда, я сам ощущал нечто подобное на подсознательном уровне. И это заставило меня прийти сюда. Брайан прав — Феликс попал в такую передрягу именно потому, что он особенный, потому, что он — звезда. А мы — нет. И нам это страшно не нравится.

На самом деле Феликсу просто не повезло.

Ему просто не повезло, что нас, словно мотыльков, потянуло к его пламени. Не знаю, что повлекло Брайана; наверняка у него были свои причины. Зато мне известно, почему сюда пришел я. Потому, что я узнаю в нем себя, потому, что вижу оборотную сторону своей медали.

Теперь Феликс бросает через комнату взгляд на меня словно в поисках поддержки. Вот только не туда он смотрит. Он забыл, что я уже пересек черту, и это произошло, когда я перешагнул порог его дома. Певец глядит на меня с мольбой о помощи, он считает, что я не так далеко зашел, как Брайан, но, по моим меркам, я примерно там же. Нормальный человек, отвечающий за свои поступки, не станет врываться с револьвером в дом самого знаменитого в стране поп-певца. Ему это и в голову не придет.

Так что не утруждайся напрасно, Феликс, от меня тебе помощи не видать. Здесь тебе не игра в хорошего полицейского и плохого полицейского, а просто разные степени помешательства. Какая из них страшнее? Не знаю, сам решай.

Феликс смотрит на меня, я — на Брайана, Брайан уставился на Феликса. Три вершины одного треугольника, три ступени одной эволюционной лестницы.

— С тобой все в порядке? — обращаюсь я к Брайану.

Феликс будто вжимается в диван. Только что на его глазах единственный потенциальный союзник объединился с его врагом.

— Да, — отвечает Брайан. — Да, спасибо.

— Отлично, — говорю я, вновь поворачиваясь к Феликсу. — У нас есть пара часов до приезда машины. Вполне достаточно, чтобы выяснить твою настоящую цену. Пора доказать, какой ты на самом деле везунчик.

— Как? — поникшим голосом спрашивает поп-идол, даже не глядя на своих мучителей.

Я оглядываюсь и замечаю то, что искал: телефон, дорогой беспроводной модели. Совсем крошечный. Подхожу, снимаю трубку с базы и возвращаюсь на середину комнаты.

— Тебе придется продемонстрировать свое знаменитое обаяние, — заявляю я. — Ты поможешь мне вернуть жену.

Потому что мне нужно только это. Это все, чего я хочу.

— Дружище… — начинает Феликс, но я шикаю на него, пытаясь одновременно удержать пистолет и набрать номер мобильника Сэм.

Только у меня ничего не выходит, я его не знаю. Номер занесен в память домашнего и офисного телефонов, есть в моем мобильном — со всеми этими устройствами я не удосужился запомнить его сам. Проходит больше минуты, пока я тыкаю пальцем в кнопки, надеясь, что номер Сэм все-таки всплывет в памяти… Напрасно! Я уже готов признать поражение, как вдруг меня осеняет, что мобильник при мне.

По-прежнему держа Феликса на мушке, хлопаю себя по карманам. Мобильник обнаруживается в переднем кармане джинсов, только я не могу полезть за ним и одновременно целиться в Феликса — мешает трубка, зажатая в другой руке. И потому я стою, замешкавшись, как какой-нибудь неуклюжий идиот. Впрочем, я такой и есть.

— Эй, — произносит Брайан, шагнув вперед и протягивая руку за пистолетом. — Давай я подержу.

Я смотрю на него, и наши глаза встречаются. В моем мозге мелькает мысль: «Нет, не отдавай ему оружие, лучше засунь пистолет за пояс», но что-то в его взгляде, в его доверительном кивке говорит о том, что он не опасен. В конце концов, с той минуты, как мы вошли в гостиную, у. него было немало возможностей меня пристрелить. Кроме того, я не могу воспользоваться своим мобильником, потому что Сэм сразу же поймет, кто ей звонит, увидев высветившийся номер, значит, мне так и придется стоять, жонглируя телефонами и пистолетами.

И вот в знак доверия и солидарности между психами я отдаю Брайану свой револьвер. Он берет его и целится в Феликса сразу из двух. Нужно отдать ему должное, парень знает толк в том, как выглядеть круто.

Затем я достаю свой мобильник, нахожу номер Сэм и звоню ей с домашнего телефона Феликса.

— Сейчас я наберу ее номер, а когда она ответит, передам трубку тебе, — объясняю я. Феликс внимательно меня слушает. — Ты скажешь, кто ты, и убедишь ее вернуться домой. Брайан прав, люди прислушиваются к тебе, они относятся к тебе как к божеству.

— И как же мне это удастся? — Нервная судорога искажает его лицо.

— Скажи ей, что ты поддерживаешь меня, что ты прошел через то же самое, через что прохожу сейчас я, что мы вместе собираемся бросить пить и что с этой минуты я буду для нее хорошим мужем.

— Послушай… э-э… Крис, думаю, что я не…

Я останавливаю его взмахом руки.

— Тебе ведь довелось пройти через подобное дерьмо, не так ли? «Человек, который хотел бы завязать». Пенелопа Кит, а не Кит Ричарде. Раскаявшийся грешник. Разве ты не спец в этом деле? Люди прислушиваются к твоему мнению, правда? Вчера вечером ты сказал мне, — я передразниваю его голос: — «Жаль, не могу тебе помочь. Знаешь что, очаруй ее своим обаянием». Что ж, теперь ты можешь мне помочь. Только очаруй ее своим неподражаемым обаянием. У тебя его в избытке. Вот оно, твое настоящее богатство.

В трубке слышны гудки.

— Хорошо, хорошо, — торопливо говорит Феликс, — только, пожалуйста, спокойнее. Не надо кипятиться. Я сделаю все от меня зависящее. Как зовут твою жену?

— Сэм.

— Сэм. Отлично.

Я слышу, как на другом конце поднимают трубку, слышу, как Сэм произносит: «Алло?», и чувствую, что при звуках ее голоса моя душа от волнения уходит в пятки.

Бросаю телефон Феликсу, он ухитряется его поймать, подносит трубку к уху и делает глубокий вдох.

 

Глава 41

— Что? — переспросила Загадочная Блондинка. — Извините, не могли бы вы повторить еще раз? Он позвонил вам из дома Феликса?

— В некотором роде да, — задумчиво ответила Сэм, обхватив ладонями кружку с чаем. Неожиданно, словно вспомнив что-то, она подняла голову и улыбнулась. Хотя эта улыбка была слабой, будто обращенной в прошлое, все же Загадочной Блондинке в первый раз удалось увидеть в женщине намек на себя прежнюю. Поэтому журналистка не стала перебивать Сэм, когда та сказала:

— Давайте я вам кое-что покажу. Представьте, что у вас болит шея.

— Простите?

— Крису нравился этот фокус. Представьте, что у вас болит шея.

— Ну, если вы настаиваете… хорошо, у меня болит шея.

— Ага, тогда мои исцеляющие руки вам помогут…

И снова Загадочная Блондинка подавила желание заставить Сэм вернуться к интервью и едва сдержалась, чтобы не выключить диктофон, который мотал драгоценную пленку. Она знала: одно необдуманное движение может разрушить чары. Она чувствовала, что происходящее служит Сэм чем-то вроде психотерапии, и включилась в игру, которая ей самой помогла избавиться от угрызений совести. Долг журналиста (по крайней мере такого журналиста, каким ей хотелось себя видеть) заключается в том, чтобы передавать информацию о событиях людям; к сожалению, доброе обращение с героями статей не всегда способствует достижению этой цели. По крайней мере сегодня Загадочной Блондинке представилась возможность показать себя с лучшей стороны.

— Правда? — спросила она и прикоснулась к шее, подыгрывая Сэм. — Вот здесь больно. Наверное, неловко повернулась…

— Конечно. — Сэм привстала со стула, потянулась через стол и приложила ладонь к прекрасной шее журналистки, чуть ниже уха.

Загадочная Блондинка, почувствовав успокаивающее, сверхъестественное тепло от руки Сэм, от удивления ахнула.

— Классно! — потрясенно произнесла она, когда Сэм убрала ладонь. — Как вы это сделали?

Сэм просияла. Словно из-за туч выглянуло солнышко.

— Чай, — объяснила она, весьма довольная собой. — Я перед этим держала в руке горячую кружку с чаем. Честно говоря, я думала, что вы догадаетесь, ведь вы сидели рядом. В идеале это надо делать так, чтобы никто не заметил.

— Здорово, — сказала Загадочная Блондинка, рассмеявшись почти против собственной воли.

— Все равно приятно, правда? — заметила Сэм. — Крису тоже нравилось. Иногда я сама себе так делаю.

Какое-то мгновение обе женщины сидели за кухонным столом, улыбаясь друг другу, и вдруг, непонятно почему, Загадочная Блондинка почувствовала, как ее глаза заволокло слезами. Затем этот миг прошел. Сэм снова опустила голову, изучая взглядом стол, а Загадочная Блондинка откашлялась.

— Спасибо, Сэм. Хорошо. Может, мы… Вы расскажете мне о том телефонном звонке?

— Да. Извините.

— Почему вы сказали, что Крис звонил вам «в некотором роде» из дома Картера?

— Потому что на самом деле звонил не он.

— Понятно. А кто же тогда вам звонил?

— Феликс.

Загадочная Блондинка возблагодарила свою счастливую звезду за то, что в тот момент не отхлебнула горячего чая.

— Феликс?! — потрясенная, повторила она за Сэм.

— Да.

— М-м… а я не знала…

— Вам неоткуда было узнать. Я рассказала об этом полиции, но кроме них — и еще моей мамы, — вы первый человек, кому я это рассказываю. На суде об этом тоже не упоминалось…

— Хорошо, расскажите мне подробнее.

— Честно говоря, ему повезло, что он дозвонился. Я собиралась сменить номер. Ну, вы знаете, что, если чей-то номер сохранен в памяти телефона, каждый раз, когда этот человек звонит, его имя высвечивается на дисплее. В общем, Крис мне очень много звонил, обычно в самое неподходящее время суток, чаще всего — под утро. Я стала выключать мобильный на ночь. Если же он оставался включенным, то я утром брала его и видела — господи, сорок звонков, на которые я не ответила. А еще он посылал сообщения, очень длинные сообщения, которые мне не удавалось разобрать, потому что он был сильно пьян. Я сразу же их удаляла, а если он звонил днем и высвечивалось его имя или номер его рабочего телефона, я просто не брала трубку, и включался автоответчик. Но в тот раз никакого имени не высветилось. Звонили из дома Феликса, понимаете? С его телефона. На дисплее был… я уже не помню, появилась ли надпись «аноним» или высветился номер телефона Феликса, да это и не важно, полиция установила, что звонок был сделан из его дома. Итак, на чем я остановилась? Да, телефон зазвонил, и я ответила. Как я уже говорила, я бы этого не сделала, если бы знала, что звонит Крис. Раздался мужской голос, совершенно незнакомый, и он спросил — не помню точно — что-то вроде: «Здравствуйте, это Сэм?» Вообще-то большинство людей зовут меня Самантой. Понимаете, вот вы называете меня Сэм, но это потому, что вы встречались с Крисом, только он меня так и называл.

— Ой, извините.

— Ничего страшного, я просто для примера. Меня очень удивило то, что он называет меня Сэм, а не Самантой. А затем он добавил примерно следующее: «Знаю, вы, наверное, не поверите, но я — Феликс Картер, певец Феликс Картер». В тот момент я решила, что это кто-нибудь из парней с моей работы, понимаете? Прикалываются. Они обычно притворяются, что говорят из фирмы по остеклению окон, и пытаются уговорить купить рамы или еще что-нибудь. Разыгрывают тебя. Типично мужские приколы. Им кажется, что это очень смешно. По крайней мере так кажется ребятам с моей работы.

И поэтому я решила подыграть. Я сказала что-то типа: «Извините, боюсь, я не знаю никакого Феликса Картера».

Феликс, под дулом пистолета Брайана, не сводит с меня глаз. Похоже, сейчас певец нервничает сильнее, чем раньше, словно происходящее совершенно сбило его с толку. Фрэнк явно не подготовил его к такому повороту событий.

— Ну, на самом деле мы не знакомы лично, — произносит он в трубку. — Я Феликс Картер. Вернее… м-м… я тот самый Феликс Картер. Знаете? Моя песня попала в хит-парад…

Он смотрит на меня, закусив зубами внутреннюю сторону щеки и качая головой. По выражению его лица можно попять, что Сэм ему не верит. Наверное, я нахмурился, потому что он пытается меня успокоить взмахом руки. Певец слушает доносящийся из телефона голос, теперь его взгляд устремлен на Брайана.

Пока Феликс слушает, в воздухе повисает молчание, а потом:

— Прошу прощения, — удивленно говорит он в трубку, — что-что я должен сделать?

— «…Ну, тогда спойте мне». — Я включилась в розыгрыш, понимаете? По крайней мере я тогда так думала. И потому сказала: «Извините, но я включаю радио только для того, чтобы узнать счет в крикетных матчах», — тоже пошутила, потому что на моей работе все время смеются над тем, что я терпеть не могу крикет, а летом парни только о нем и говорят. Крикет то, крикет се… В общем, я сказала: «Хорошо, может быть, вы мне споете?», а он переспросил: «Что?», а я стала настаивать: «Ну давайте, спойте же», думая, что, кто бы там ни был, разыграть ему меня не удалось. Затем я услышала шорох, будто трубку прикрыли ладонью, и мне стало окончательно ясно, что звонивший пытается сдержать смех, понимаете? Я нисколько не сомневалась, что надо мной просто хотели подшутить.

Он прикрывает трубку ладонью.

— Послушай… ничего не получается. Она хочет, чтобы я спел.

— Ну так спой! — шиплю я в ответ, шепчу почти одними губами. — Спой свой хит, тот, знаменитый.

— Она и хочет, чтобы я его спел.

— Значит, пой. Давай.

За моей спиной Брайан угрожающе поводит пистолетом.

— Только пой как следует, — предупреждаю я, — никакого сарказма.

— Да ведь петь надо саркастически… Хорошо-хорошо, как скажешь.

И Феликс начинает петь в трубку, с припева: «Я тебя лю-ублю-у». И это…

— …это самое отвратительное пение, какое мне только доводилось слышать. Я еще подумала, что сам по себе голос неплохой, можно сказать, хороший голос, а пение в целом ужасное. Не забывайте, я ни капли не сомневалась, что меня разыгрывают. Я даже подумать не могла… я решила, что поют специально так плохо. Я все перебивала поющего: «Это ты, Дэйв? Это ты, Ник? Не пора ли вернуться к работе?» А затем я услышала голос Криса. Я сразу его узнала. Он спрашивал…

— Это еще что за херня?

* * *

— И тут я не выдержала. Я подумала: «О Господи!», словно нечаянно влезла рукой в какую-то мерзость. Вам, наверное, знакомо подобное чувство. Подносишь руку к носу, понимаешь… и хочешь как можно скорее избавиться от этой гадости. Очень противно. Я подумала: «Какая омерзительная шутка… нет, не шутка, омерзительная ситуация». Конечно, не такая ужасная, как если бы меня изнасиловали. Но я чувствовала, что меня использовали. Наверное, потому, что вначале я тоже смеялась, уверенная, что звонят ребята с моей работы, и от этого мне стало еще хуже. Намного хуже. Очевидно, Крис снюхался в баре с каким-то подонком, и они вместе придумали гадкую шутку. Выставили меня на посмешище. После всего того, что он уже сделал, Крис оказался способным еще и на такое. Поэтому я просто повесила трубку. Повесила трубку, отключила телефон и едва сдержалась, чтобы не швырнуть его в стену. А затем расплакалась и никак не могла успокоиться, а когда в комнату вошла мама, я ей все рассказала, и она страшно рассердилась, стала ругать его на все корки…

Откуда же мне было знать? Что еще я могла подумать? Потом, когда уже все выплыло наружу, я поняла, что… что это и вправду был Феликс, но тогда… Бедняга. Я столько раз мысленно возвращалась к тому звонку! Все думала, а вдруг он пытался как-то дать мне знать? Может, он сказал что-то, а я не обратила внимания? Могло ли хоть что-нибудь подсказать мне, что там происходит на самом деле? Мне кажется…

Мне кажется, что, повесив трубку, я подписала ему смертный приговор.

Загадочная Блондинка встала, подошла к Саманте и обняла разрыдавшуюся женщину, понимая, что она уничтожила жизнь не Феликса, а свою собственную.

— Это еще что за херня? — спрашиваю я снова, глядя на Брайана, который поражен ничуть не меньше моего. А может, даже больше. Ведь ему только что пришлось услышать, как его кумир облажался, исполняя собственную песню. Правду говорят, не следует стремиться к встрече со своими героями.

Феликс мне не отвечает, он даже не смотрит на Брайана, хотя обе пушки по-прежнему нацелены на него.«Он кричит в телефон, несмотря на то, что там уже явно повесили трубку, кричит:

— Нет, не надо, пожалуйста!.. Алло, алло! Сэм?!

Сейчас певец смотрит на меня широко распахнутыми от тревоги глазами, рука с трубкой застыла в воздухе. Погруженный в кожаные глубины белого дивана, он выглядит совсем маленьким.

— Пожалуйста, — наконец произносит он, успокаивающим жестом протягивая вперед руки. — Пожалуйста, не волнуйтесь. Она повесила трубку.

— Потому что ты дерьмово пел!

Забывшись, Феликс кричит:

— Я был в стрессовой ситуации! Он держал меня под дулом пистолета, твою мать! Гребаный Нат Кинг Коул не смог бы спеть в таких условиях!

— Не кричи на меня! — ору я в ответ. Я чувствую, что стоящему сзади меня Брайану тоже не удается сохранить спокойствие в накаленной эмоциями обстановке. Уголком глаза вижу, что пушки подрагивают.

Феликс тоже это замечает, его взгляд мечется от вооруженного Брайана ко мне. Он снова протягивает вперед руки, пытаясь нас успокоить.

— Мне очень жаль, — тихо произносит он, обращаясь ко мне, но глядя на Брайана.

А уж как мне жаль!

Вначале он пустил насмарку мое появление в шоу «Счастливый понедельник» из-за того, что чересчур выпендривался в поисках внимания и нарушил все временные рамки передачи, а теперь он спел серенаду моей жене голосом полузадушенного кота. Может, он и мастак собирать полные стадионы поклонников, размахивающих горящими зажигалками, однако мой брак ему спасти не удалось. Полнейший провал, твою мать.

— Пристрели его, — командую я Брайану, стоящему рядом.

Конечно, на самом деле я не произношу этих слов. Однако мне вдруг приходит в голову, что я мог бы, если бы захотел. И если бы я так сказал, Брайан, вероятно, послушался бы.

До меня доходит, что в комнате произошла смена власти, три ступени эволюционного развития (я упоминал про них раньше) тоже изменились. Теперь — по крайней мере здесь — сила в моих руках, меня слушают, и я защищен.

Я — новый Феликс.

В этот миг я не только чувствую то, что все время чувствует Феликс, но и понимаю, что наконец-то нашел ответ, в поисках которого пришел сюда, вот оно — это ощущение. Прекрасное ощущение.

Уж такой я везунчик, что мне недолго удается наслаждаться. Хотя и достаточно, чтобы тосковать по нему потом, когда оно исчезнет.

Потому что Брайан выбрал именно эту самую минуту, чтобы открыть наконец причину своего визита в дом певца.

Он делает шаг вправо, мы с Феликсом оба поворачиваем головы вслед за ним. Смотрим, как он вначале бросает собственный пистолет на диван, а затем медленно поднимает револьвер моего отца к голове.

Феликс наклоняется и хватает с дивана пушку Брайана.

— Господи, — произносит певец с оружием в руках, — да он же… он игрушечный!

Вот тебе и солидарность психов, мрачно думаю я. Он, оказывается, вовсе и не помогал мне, ему просто нужно было получить настоящее оружие. Ему хотелось получить настоящее оружие, потому что он собирается покончить здесь самоубийством. Ясное дело, пустить пулю в голову намного легче, чем осуществить задуманное им ранее, — вскрытие вен или, может, передозировка. Он бы связал Феликса и заставил его смотреть на то, как его преследователь лишает себя жизни. Но этим планам не суждено было сбыться, потому что появился я — еще один вооруженный псих, — одновременно нарушив и ускорив исполнение его замысла. Очередной дурацкий промах Кристофера Сьюэлла.

Теперь Брайан стоит перед нами, держа револьвер у виска, как Роберт де Ниро в фильме «Охотник на оленей». Почти совсем как я недавней ночью. Только я подносил оружие к виску, чтобы понять, на что это похоже; Брайан же не шутит, об этом говорит пустота в его глазах.

— Брайан, — говорю я, протягивая к нему руку, — Брайан, не надо.

Я не вижу, чтобы его палец нажимал на спусковой крючок, белея от усилия, как обычно в таких случаях. Просто у меня ощущение, что он вот-вот это сделает.

А еще он крепко зажмуривает глаза и издает тихий всхлип.

Я бросаюсь к нему и вижу, как боек револьвера отходит назад, а потом устремляется вперед, вижу свою собственную руку, тянущуюся к оружию, которая резко отдергивается, когда боек начинает движение вперед.

Отец оказался не таким уж и непогрешимым. На каком-то этапе он забыл что-то почистить или как следует проверить. Или, может, он все сделал правильно, да патрон был слишком старым или холостым. В общем, револьвер не стреляет. Вообще. Боек только щелкает. С тем же успехом Брайан мог воспользоваться собственной игрушкой.

Но его уже не остановить. Едва я успеваю подумать: «Слава Богу, можно вздохнуть спокойно!», как он вновь спускает курок, барабан револьвера вращается… Неужели и на этот раз осечка? Разве мог отец хранить в обувной коробке только холостые патроны? Сомневаюсь, поэтому я хватаю револьвер, стараюсь его отнять, повторяя при этом:

— Не надо, Брайан!

— Оставь меня в покое! — кричит он и пытается выдернуть пушку из моих рук, которые мертвой хваткой вцепились в рукоять оружия; под нашими крепко сжатыми пальцами петля для ремешка болтается, словно сошедший с ума метроном.

Неожиданно подскакивает Феликс, его руки тоже вступают в борьбу. А он сильный парень, сейчас видно, как напрягаются его знаменитые грудные мышцы, когда он тянет оружие к себе. Мы все трое с рычанием пытаемся отобрать друг у друга револьвер, а в следующую секунду певец уже между нами, стиснут нашими телами.

И тут раздается выстрел. Как и следовало ожидать.

На этот раз — не холостой. Звук выстрела слегка приглушен нашими телами, но все же в комнате он такой реальный и громкий.

Борьба прекращается. Мы замираем, понимая, что в кого-то из нас попала пуля. Не могла не попасть. Револьвер держали так, что промахнуться было нельзя.

Я думаю: «Может, она попала в меня. Может, именно это ощущаешь, когда в тебя стреляют: оцепенение. Через миг мое тело взорвется от боли, когда центральная нервная система почувствует серьезность ранения».

И тут Феликс делает шаг назад от нашей маленькой группы.

Смешно, всю жизнь его выбирали первым. Могу поспорить, что он никогда не суетился у кромки школьного футбольного поля, страстно желая, чтобы его не оставили в запасе. На дискотеках ему не приходилось сидеть у стенки только потому, что не нашлось партнерши для последнего, медленного танца, девчонки, которую можно было бы после потискать. Во взрослой жизни публика выбрала его своим кумиром, продюсеры фильма выбрали его для главной роли… Пока он поднимался до самых высот, его все время выбирали первым.

Так что не стоит удивляться, что пуля выбрала именно его.

Феликс делает шаг назад и тяжело опускается на диван, который, как все дорогие диваны, издает тихий свистящий звук. Секунду или две в комнате слышно только это шипение, затем револьвер падает на пол, мы с Брайаном смотрим друг на друга широко распахнутыми от ужаса глазами, а потом медленно — очень медленно — переводим взгляды на диван.

На футболке Феликса расплывается красно-черное пятно. Он подносит дрожащую руку к рваной дыре в своей груди, затем — к лицу и изучает покрытые кровью пальцы. Его рот дергается, глаза то открываются, то закрываются, словно он пытается не дать себе заснуть. В сущности, так оно и есть.

— Ой! — выдыхаю я, когда я смотрю на его дергающиеся губы, моргающие веки, смотрю, как на моих глазах умирает поп-звезда Феликс Картер.

Сплющенную физиономию Брайана искажает гримаса: «Ну ни фига себе!», на моем лице написано: «Вот так всегда!» Мы сейчас больше похожи на парочку ребятишек, которых застукали, когда они воровали яблоки в саду у фермера Брауна, а не на двух взрослых мужчин, которые только что застрелили одного из самых знаменитых в стране людей.

Наконец подергивание и моргание прекращаются. Становится очевидным, что Феликс Картер мертв.

И снова комната погружается в молчание. Мы с Брайаном обмениваемся смущенными взглядами, рядом — труп Феликса.

Наконец я произношу:

— Брайан, к чему ты прикасался в доме?

— А что? — отвечает он, не сводя с меня глаз. Ему приходится смотреть снизу вверх, так как он намного ниже меня, но не только по этой причине. Его будущее — в моих руках.

— Нужно стереть твои отпечатки пальцев со всех вещей, которые ты трогал, — говорю я. — Чтобы полицейские нашли только мои.

— Я не понимаю… — Он буквально на глазах уходит в себя, и я боюсь, что потеряю с ним контакт.

— Послушай, Брайан, ты уйдешь, а я останусь. Мы не знаем точно, кто из нас спустил курок, но я скажу, что это был я и что, кроме меня, здесь никого не было. В моих словах не усомнятся. Револьвер мой, на мне остались следы пороха, у меня есть ключ от входной двери. Все складывается.

— Почему? — спрашивает Брайан. — Почему ты хочешь взять вину на себя?

Почему? Хороший вопрос. Потому что помню свои ощущения несколько минут назад, когда в этой комнате роли поменялись. Потому что тогда я хотел быть Феликсом Картером. А теперь уверен, что быть человеком, который его убил, почти так же классно.

Но этого я ему не говорю. Отчасти потому, что не хочу, чтобы он пришел к такому же заключению. Но отчасти потому, что я устал — страшно устал — и не желаю утруждать себя объяснениями.

Так что мы стираем отпечатки пальцев вместе. Я припоминаю когда-то виденные детективные передачи, и мы делаем все возможное, чтобы скрыть следы пребывания Брайана Форсайта в доме певца.

Как только мы все заканчиваем, парень уходит, и тогда я задумываюсь над тем, заставит ли его это происшествие навсегда бросить преследование знаменитостей. Или через какое-то время Форсайт вновь примется за старое и превратит в кошмар жизнь еще одного бедняги? Например, Ронана Китинга, популярного ирландского певца. Поживем — увидим. Может, в один прекрасный день вы будете брать интервью у него.

После того, как Брайан ушел, я понимаю, что мне необходимо выпить, и опустошаю одну из своих бутылочек. Чуть позже в дверь звонят. Наверное, пришла машина. Какую-то долю секунды я решаю, как поступить, думаю, что не хочу, чтобы меня обнаружили так быстро — сначала мне нужно время, чтобы прийти в себя. Ну хорошо, если честно, я думаю, что предпочел бы сначала напиться, напиться в доме Феликса — может, поиграть на его игровой приставке, посмотреть фильм на его широкоэкранном телевизоре, сбацать партию в бильярд. Просто походить туда-сюда, наслаждаясь ощущением, что я — это он.

Звонит телефон, но я не отвечаю на звонок, жду, пока включится автоответчик, затем снова раздается сигнал домофона. Я скидываю свою одежду и подхожу к двери, где говорю водителю, что плохо себя чувствую.

Я говорю ему, что был в туалете и что у меня понос. Шофер — веселый малый. Рад до чертиков меня видеть. Просит, чтобы я подписал для его дочери обложку компакт-диска, который достает из кармана. Ручка у него тоже наготове.

Тут мне становится немного страшно — видите ли, на крыльце все еще стоит бутылка виски «Джек Дэниелс». Но, как я уже сказал, водитель — веселый малый. Просто показывает на бутылку и говорит:

— Да, жаль, что у меня не твой молочник!

А я отвечаю:

— Наверное, оставил какой-нибудь поклонник. Нужно проверить, что там на самом деле.

Словно у меня целая команда телохранителей, чтобы пробовать мою еду и все такое.

В общем, он вполне доволен и рысит назад, к своему лимузину, а когда он уезжает, я забираю виски, сажусь напротив тела и пью. А потом приходит уборщица. Я даже не успел включить телевизор.

Думаю, все остальное вам известно.

Да, конечно. Большое спасибо.

Значит, мы с вами закончили?

Думаю, что да. Только еще один вопрос, Крис. То, что вы мне сказали о Брайане Форсайте…

И что должно остаться между нами.

Конечно, не сомневайтесь. Выходит, что на самом деле вы не убивали Феликса? Что вы находитесь здесь за преступление, которого не совершали?

Я же говорю вам, револьвер выстрелил. Любой из нас мог спустить курок — может, Феликс сам это сделал. Я просто хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я не убийца. И никогда не хотел никого убивать. Просто я увидел выход, и все обернулось к лучшему. Там, на воле, я был Крисом, а здесь я — Феликс. Понимаете?

Да, понимаю. И еще последнее. Почему вы выбрали меня?

Потому, что я могу вам доверять, и потому, что, как мой биограф, вы должны знать историю целиком, даже если и не сможете все использовать. Таким образом, вы станете ближе к тому, чтобы понять обо мне всю правду. Знаете, немногим людям выпадает шанс прочитать о самих себе в интервью и книгах. Прежнему Крису это точно не светило. И я хочу, чтобы ваша книга получилась как можно лучше. В конце концов, вскоре появится очередной убийца, прикончивший знаменитость, и окажется в центре внимания вместо меня. Конкуренция слишком высока. Поэтому я собираюсь получить все, что только смогу.

Ага, а вот и Джек, ждет свой снимок. Ну что, готовы встать рядом для фото?

 

Эпилог

«Убивая Феликса Картера» 

Автор — Андреа Уотсон

Цена в магазинах — 6,99

Наша цена — 5,59

Вы экономите — 1,40 (20%)

Наличие: доставляется в течение 24 часов

Жанр: Детектив, триллер

См. фото

Мягкая обложка — 352 страницы в новом издании (1 июня 2003 года)

Код: 007896964

Напишите свой отзыв и поделитесь мнением с другими покупателями!

Категория продаж на Amazon.co.uk: 8

Покупательский рейтинг: *****

Количество отзывов: 4

Отзыв редакции

Андреа Уотсон, в прошлом художественный редактор журнала «Дерзость» (того самого, где работал Кристофер Сьюэлл) и постоянный персонаж колонок светских сплетен (где девушка обычно фигурировала в качестве Загадочной Блондинки, сопровождающей очередную знаменитость), заслужила признание как журналистка, исследовав личность Кристофера Сьюэлла, убийцы Феликса Картера.

В своей книге Андреа рисует без прикрас портрет этого человека, демонстрирует его быструю деградацию от обычного семьянина с хорошими карьерными перспективами до психически неуравновешенного преследователя знаменитостей. Она проводит несколько завораживающих параллелей между жизнью поп-звезды и жизнью, которую Кристофер Сьюэлл ведет сейчас в тюрьме, где «сувениры, связанные с Кристофером Сьюэллом», стали настоящей ценностью.

К своим собственным исследованиям и заключениям Уотсон добавила интервью с бывшей женой Сьюэлла Самантой, а также с его бывшими коллегами по работе и создала неотразимое, исчерпывающее и вызывающее странную симпатию произведение. Журналистка хотя и не пролила новый свет на убийство, однако со всей ясностью показала, как обычный человек может стать убийцей. Создается впечатление, что слишком легко.

Всем поклонникам Феликса Картера, любителям детективов, основанных на реальных событиях, а также всем, кого привлекают истории об убийствах, рекомендуем прочитать эту книгу.

**** Захватывающее чтение!

Просто читатель@hotmail.com

Человек врывается к известному певцу и расстреливает его из пистолета. Что заставило парня пойти на это? Книга с блеском дает ответ. Если вам хочется узнать пикантные подробности из жизни Феликса Картера или детальные сведения об убийстве — вы ошиблись адресом. Но если вас серьезно интересует, почему обычный человек становится убийцей, вы не найдете ничего лучшего. Андреа Уотсон не раскрывает большинство источников, из которых она почерпнула информацию, но если книгу можно считать доказательством журналистского таланта, то единственное, что могу сказать по этому поводу, — она раньше впустую растрачивала его в глянцевых журналах!

* Не покупайте!

Кейт Саттон©wherewereyouwhenfelixdied.com

Жаль, что нет нулевых оценок. Эта книга — жалкая пародия! Просто кто-то пытается нажиться на памяти величайшей из всех когда-либо существовавших звезд! Все ПОДЛИННЫЕ поклонники Феликса должны бойкотировать эту книгу!

**** Автор книги — настоящая красотка!

Люк Рэдли@hotmail.com

Я знавал Кристофера Сьюэлла, и Андреа Уотсон брала у меня интервью. Скажем так, стоило терпеть общество этого малого только для того, чтобы потом встретить ее! Андреа, в любое время, когда тебе захочется пойти куда-нибудь опрокинуть стаканчик, — ты знаешь, как меня найти!

**** Спасибо тебе, Крис!

Аноним[email protected]

Я тоже знал Кристофера Сьюэлла — к сожалению, очень недолго. Тем не менее в течение всего этого времени он был чрезвычайно добр ко мне, и я никогда его не забуду. Спасибо, Крис. Если ты сейчас читаешь эти строки, то тебе будет приятно знать, что я больше не поклонник Феликса Картера. Мне теперь нравится Ронан Китинг.