Сообщение Пулковской обсерватории:

«В пределах Солнечной системы замечена новая небольшая комета; вычисление ее элементов показывает, что она должна пересечь земную орбиту приблизительно в то время, когда Земля будет в пункте пересечения».

И еще примечание:

«Элементами кометы называются величины, определяющие условия ее орбиты».

Больше ничего!

Люблю я слог ученых! Бесстрастно, в коротких, но точных выражениях, без малейшего повышения тона, даже без восклицательного знака извещают они нас о близком конце Земли, нашей милой Земли, которая дает нам столько печалей, но и много радостей, которая так радушно удерживает нас, когда мы стремимся уйти, улететь от нее, и с таким дружелюбием принимает нас к себе, когда мы наконец устаем и печалиться и радоваться. И затем примечание, ибо это так важно, так существенно, так необходимо знать перед самым моментом смерти, что называется элементами кометы!

Да, бесстрастно! Но я похолодел от ужаса, уяснив себе смысл этого известия. Предстоит, значит, столкновение мировых поездов, и хотя я не астроном, но зато железнодорожный служащий, и мне слишком хорошо известны гибельные результаты подобных столкновений даже в тех сравнительно миниатюрнейших размерах, какие возможны на Земле. А, с другой стороны, я обладаю некоторыми познаниями в астрономии и физике, весьма, правда, слабыми, но достаточными для того, чтобы потерять надежду на спасение даже в том случае, если столкнувшиеся миры не будут разбиты вдребезги.

Чайная ложка выпала из моей руки и наделала страшного шума. Жена удивленно взглянула на меня:

— Что с тобой?

Я полез за ложкой под стол и оттуда сослался на внезапное колотье в боку. Я не хотел сразу огорошивать Веру истиной, но попал из Сциллы в Харибду: жена обеспокоилась, разволновалась, и затем все пошло по обычной, издавна выработанной программе: сначала полились советы с указанием, что они давались и раньше, затем начались сетования, что я ужасно беспечен, никогда не слушаюсь разумных советов, не берегу себя, нисколько не забочусь о семье. Наконец жена, ощутив в себе дар пророчества, предрекла, что я умру и не далее, как сегодня вечером и, сама пораженная ужасом этого предсказания, ударилась в слезы.

Обыкновенно я не отношусь равнодушно к ее горю; понимая даже, что оно, как в данном случае, бессмысленно и эгоистично, я не могу не быть признательным за то, что в чувствах жены моя персона отождествляется с ее собственной, и мои страдания (даже фиктивные) делаются ее страданиями. Последнее, правда, меня несколько мучило, но сердиться за это я не мог. Поэтому, когда жена начинала плакать, я обыкновенно брал ее головку в свое распоряжение и разными, тоже издавна выработанными приемами успокаивал эту глупенькую головку. Но теперь я сидел истуканом и, болтая ложкой в стакане чая, думал:

— Ну, чего она плачет? Что значит ей ничтожное горе при сравнении с участью, ожидающей и нас, и всех людей, все живущее на земле, весь земной шар? Не утка ли, однако, это?

Я опять взял газету. Нет, известие официальное. Но почему не сказано, когда будет столкновение? И потом, что значит «приблизительно»? Может быть, астрономы заблуждаются? Может быть, в вычисления вкралась ошибка? И зачем она так сильно плачет?

Я встал и подошел к Вере, с которой от моего равнодушия сделалась уж истерика. На этот раз пришлось применять выработанные практикой приемы успокоения несколько дольше и интенсивнее.

Наконец жена немного успокоилась и, все еще всхлипывая, произнесла просительно:

— Возьми сегодня теплое пальто.

Было начало июня, и термометр Реомюра уже сейчас показывал +17о в тени. Я попробовал было указать на это, прельщал жену тем, что в настоящую минуту на дворе теплее, чем в комнате, что я поеду внутри вагона, а не на империале, наконец, стращал ее, что вспотею от теплого пальто и, сняв его, сейчас же простужусь на сквозняке. Ах, я надеялся на логику, но она, бедная, оказалась бессильной, как и всегда, впрочем, когда встречается с предрассудком! Жена упрямо водила лицом от плеча к плечу, что, как известно, имеет у нас значение решительного отрицания, и повторяла:

— Нет. нет, пожалуйста! А то я буду бояться, что ты захвораешь. Может собраться дождь.

Действительно, совершенно безоблачное небо заставляло ожидать с минуты на минуту дождя. Уступка, однако, была сделана: жена уже не прорицала категорически, что я заболею, а кротко заявляла, что будет бояться. Что ж было делать? Я предал себя в руки судьбы, надеясь, что, авось, моя счастливая звезда спасет меня от воспаления легких. Впрочем, стоило ли спорить о таком пустяке? Жить ведь все равно не долго осталось.

Продолжать пить чай представлялось тоже бесцельным занятием. Я оделся, надел теплое пальто и отправился на службу.

Проходя по двору, я заметил, что детишки нашли в песке ямку и сажали туда лягушат, и сделал строгий запрос, зачем они возятся с такой пакостью. Но моя собственная девица, усердно посыпавшая песком узников, замахала на меня ручкой и озабоченно пролепетала:

— Не месяй, папа; это нам нузьно для хозяйства.

Перед таким доводом пришлось умолкнуть. Я поцеловал крошечную хозяйку, к чему она, поглощенная более важными интересами, отнеслась крайне равнодушно, и направился своим путем.

Не дойдя еще до рощицы на Болотной улице, я почувствовал, что начинаю таять, и у меня возникло опасение, что, по прибытии на службу, от меня останется лишь небольшое облако пара в теплом пальто. Такой результат предохранительных мер от простуды не входил ни в мои виды, ни в расчеты жены, а потому я сейчас же сбросил пальто, а в поезде сел на империал, желая выразить этими действиями решительный протест против совершенного надо мной нравственного насилия. Притом, несмотря на предстоящую близкую гибель, я не хотел преждевременно окончить дни свои самоубийством и предстать перед кометой в виде пара или, в лучшем случае, тушеного мяса с гарниром из полотна, сукна, ваты и т. п.

А кругом все так стремилось жить, развиваться! Деревья уже надели свой зеленый плащ и стояли такие радостные, нарядные; на огородах тоже начала проглядывать зелень, любопытно высунувшая свои ростки на воздух: «Дай, мол посмотрю, как там у них на Земле, все ли в порядке!» Воздух, такой чистый, свежий, заставлял кровь сильнее обращаться в жилах и пробуждал в организме ощущение жизнерадостности. Яркое солнце вызвало отовсюду ребятишек на двор, даже на улицу, и они с оживленным, но самым серьезным видом занимались здесь разными подведомственными им делами. Одним словом, ничто в окружавшем меня великолепии природы не вязалось с мыслью о смерти.

Я оглядел небосклон; нет, не видно ничего подозрительного. Чистое, без малейшего облачка небо, ярко-голубым шатром окружавшее нас, всегда великолепное, всегда одинаковое, говорило, пожалуй, о бесконечности жизни, но никак не о близком конце ее.

А между тем где-то далеко, далеко, в этом самом голубом небе, на громадном от нас расстоянии была незаметная пока точка, приближавшаяся с неимоверной быстротой и несшая мгновенную смерть всему человечеству, всей его современной культуре и цивилизации, так долго и с таким трудом вырабатывавшимся. Это говорят астрономы, а они — народ обстоятельный.

Несмотря на радостное утро, я опять почувствовал холодный ужас.