Мысль, вооруженная рифмами

Холшевников Владислав Евгеньевич

I. XVIII век

 

 

Петровские реформы определили решительный перелом в русской жизни. Начался новый период истории России. Новый характер приобретает и литература, прежде всего поэзия. Это время формирования и расцвета классицизма, время утверждения русского просветительства. Конец столетня ознаменован появлением писателей-сентименталистов и стремлениями к демократизации поэзии.

 

Стих XVIII века

Метрика, ритмика. В первой трети XVIII в. еще господствовал силлабический стих. Главные его признаки — равносложность стихотворных строк, сплошная женская рифма; господствующие формы — 13-сложник с цезурой после 7-го слога (7 + 6) и 11-сложник (5 + 6). Неупорядоченность в расположении ударений делала его недостаточно ритмичным. Поиски новых форм стиха, соответствующих естественным свойствам русского языка, завершились теоретическими изысканиями и поэтической деятельностью В. К. Тредиаковского и М. В. Ломоносова, к которым вскоре присоединился А. П. Сумароков.

В 1735 г. вышел в свет «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» Тредиаковского, в котором он ратовал за новый, «тонический», разделенный на стопы, стих. Тредиаковский предлагал писать только 2-сложными стопами, из которых высоко ценил хорей, а «иамб» полагал «весьма худым»; примеры в тексте и приложенные стихотворения написаны только хореем.

Реформа Тредиаковского не была последовательной. Ссылаясь на установившуюся традицию, он сохранял непременную равносложность стихов и поэтому возражал против принятого в любимой им французской поэзии чередования мужских и женских рифм, во французской терминологии mariage — супружество рифм. (Во французском языке XVI в. прилагательные и некоторые существительные женского рода имели ударение на предпоследнем слоге, мужского рода — на последнем, отсюда и термины. С XVII в. конечные «е» стали «немыми», но в стихах и пении по традиции произносились.) Метафорически развивая французский термин, Тредиаковский писал, что сочетать женские рифмы с мужскими — все равно, что выдать замуж младую «европскую красавицу» за «дряхлого … девяносто лет имеющего арапа» {}. Образец 13-сложного хорея Тредиаковского — его «Элегия» (I, ).

В 1739 г. студент М. В. Ломоносов, изучивший трактат Тредиаковского, прислал из Германии в Академию наук «Письмо о правилах российского стихотворства» и приложенную к нему «Оду … на победу над турками и на взятие Хотина» — первый русский 4-стопный ямб. Ломоносов довел до конца реформу, начатую Тредиаковским; в «Письме…» он утверждал, что в русском стихе возможны и 2-сложные, и 3-сложные стопы, но сам писал только 2-сложными; ямбы он считал лучшими для «высокого» слога, хореи — для выражения «аффектов» (чувств). Отказался он и от равносложности стихов. Поклонник немецкой тонической поэзии, не любивший французскую, он тем не менее ратовал за чередование женских и мужских рифм: «… для чего нам … самовольную нищету терпеть и только одними женскими побрякивать, а мужеских бодрость и силу … оставлять?» {}. Лет двенадцать спустя он напишет насмешливое полемическое стихотворение, в котором, выворачивая наизнанку метафору Тредиаковского («Штивелия»), объявит мужскую рифму «завидным молодцом» и «законным мужем» женской (I, ). Правило чередования утвердилось в поэзии XVIII в., ему следовали во всех жанрах, кроме любовной «песни»: они действительно обычно писались на популярный песенный мотив, их ритм был задан мелодией. Сплошные мужские рифмы в высоком жанре — едва ли не единичное исключение (I, ).

Реформу Ломоносова иногда сводили к простому заимствованию из немецкой поэзии. Это — упрощение. Ломоносов заимствовал из немецкой поэзии тонические ямбы, но возможность такого заимствования четко аргументировал: «Российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству; а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить» {}.

Первоначально он стремился писать на немецкий лад только полноударными ямбами, без пиррихиев (I, ). Но вскоре отказался от этого (I, , , , ). В немецком языке одно ударение падает в среднем на два слога, а в русском — на три. «Природное языка свойство» оказалось важнее иноязычного образца.

Ломоносов, а за ним и Сумароков считали ямб «высоким» метром, Тредиаковский защищал хорей. В 1744 г. они втроем издали книжку «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев, из которых каждый одну сложил особливо» (I, , , ). В наши дни спор о том, какой размер сам по себе лучше, кажется наивным — но поэты стояли тогда лишь у истоков современного русского стиха. Тредиаковский написал свое «преложение» псалма 4-стопным хореем с чередованием рифм, а Ломоносов и Сумароков — 4-стопным ямбом. (Тредиаковский пытался спасти и свой 13-сложный хорей, меняя местами полустишия (пара 7 + 6, затем 6 + 7), чтобы, сдвигая цезуру, добиться чередования женских и мужских двустиший (I, ). Но такой стих звучал неуклюже, аритмично.)

В споре победил Ломоносов. Через полвека, в 1790 г., в «Путешествии из Петербурга в Москву», в главе «Тверь», А. Н. Радищев писал: «Парнас окружен Ямбами, и Рифмы стоят везде на карауле». Действительно, ямб — основной метр поэзии XVIII в. Свыше 80% произведений и стихотворных строк написано ямбом, более 10% — хореем, на долю 3-сложников приходится 2% произведений и втрое меньше стихотворных строк, потому что этими размерами писали только небольшие стихотворения. Среди ямбов на первом месте стоят вольные (более четверти всех стихотворных произведений), за ними 6-стопные (четверть произведений) и 4-стопные (одна пятая). Трехстопные и смешанные — по 5% {}.

В стихосложении XVIII в. видны две противоположные тенденции. Поэтика классицизма (господствовавшего приблизительно до 90-х годов) требовала подражания прекрасным образцам и прикрепления стиля (высокого, среднего, низкого) к жанрам (высоким, средним, низким). С этим связана и тенденция прикрепления к жанру и стихотворных форм. Так, высокие поэмы и трагедии писали почти исключительно «героическим стихом» — 6-стопным ямбом (I, ); басни, начиная с Сумарокова, — вольным (I, ); оды — в основном 4-стопным (I, , , ). Анакреонтика тяготела к 3-стопному ямбу и 4-стопному хорею (I, , ). Хорей, преимущественно 4-стопный, вообще ощущался как размер «легкой» поэзии: любовных песен, стихотворений шутливых (I, ), стилизаций под народный стих — в этом случае чаще белый, то с дактилическими окончаниями (I, ), то с женскими (I, ). Последний создал длительную традицию, дожившую до XX в. Им переводили у нас иноязычный эпос: финскую «Калевалу», «Песнь о Гайавате» Лонгфелло (IV, ). М. Горький написал им «Песню о Буревестнике» (IV, ).

Другая, противоположная, тенденция была следствием того, что новый русский стих только что родился, и надо было искать новые его формы. Дух экспериментаторства пронизывает творчество Тредиаковского, Сумарокова, Державина. Сумароков написал духовную оду вольными ямбами (I, ), а в малых жанрах перепробовал много новых размеров и строф (I, , , ), включая даже античный логаэд (I, ), доживший до советской поэзии пеон III (I, ). И. Ф. Богданович пишет свою «Душеньку» не 6-стопным, а вольным ямбом (I, ). Ямб 6-стопный спускается с высот поэмы и трагедии до малых жанров (I, , ) и вскоре становится универсальным; за ним в этом направлении следует 4-стопный (I, ). Дольше всего сохраняется ореол «легкости» за 3-стопным ямбом и песенности — за 4-стопным хореем.

Интересны поиски безрифменного стиха. Тредиаковский разработал гекзаметр в огромной «Тилемахиде» (I, ). Она была осмеяна современниками, и гекзаметр был забыт до XIX в.

В конце XVIII в. белый стих развивался в малых жанрах у Карамзина и его последователей (I, , , ), а также в экспериментах Державина (I, ).

Своеобразна ритмика ямба XVIII в. Самый популярный размер русской поэзии, 4-стопный ямб, в оде XVIII в. звучит тяжеловесно. Такой затрудненный ритм, прекрасно подходящий к высокому стилю оды, объясняется тенденцией выделять ударением не только концы строк (константное ударение), но и начала. Преобладает асимметричная III форма 4-стопного ямба с пиррихием на 2-й стопе («На ла́ковом полу́ моём»), II форма, в которой ударны 2-я и 4-я стопа, что создает ощущение симметричности, легкости («Из теремо́в свои́х янта́рных»), употребляется гораздо реже. Например, в отрывке из «Видения мурзы» (I, ) из 52 стихов — III формы 16, II — 2.

Рифма. В XVIII в. кончается господство грамматической рифмы, типичной для XVII в. Еще в силлабике у Кантемира появляются разнородные рифмы (полосата — злата и т. п.); у Ломоносова их много: ночь — прочь и т. п. (I, ). Ломоносов вначале иногда рифмовал мужские открытые без опорного согласного (льде — огне, I, ), потом стал их избегать. Начиная с Сумарокова, ценится богатая рифма.

До Державина ударное е́ за единичными исключениями не переходило перед твердыми согласными в ё. Дерзкий новатор во всем, Державин наряду с традиционными све́т — сече́т, возвыше́нный — дерзнове́нный и т. д. (I, ) вводит иногда разговорные тобою — струёю (I, ). В отличие от предшественников, Державин часто пользовался неточной рифмой: уедине́нный — царе́вны, ласточка — касаточка, снигирь — лир, трубный — чудный и т. п. (I, , , , ). У Державина были последователи, но XIX век опять вернулся к точной рифме.

Строфика, интонация. В строфике проявляются те же противоположные тенденции, что и в метрике: подражание образцам и поиски нового, эксперименты.

Вольный ямб всегда астрофичен, с вольной рифмовкой — это самая свободная из всех форм классицизма.

6-стопный ямб выступает почти исключительно в форме александрийского стиха. Формально он астрофичен, однако в нем наблюдается тенденция к смысловой замкнутости зарифмованных пар и смыканию двух пар в еще большее единство; таким образом часто образуются скрытые двустишия и четверостишия — даже в драме, в монологах и пространных репликах.

Из строф самой популярной была одическая (почти всегда — 4-стопный ямб). Духовные оды писали разными строфами: и одической (I, ), и 4-стишиями (I, , ), и популярными 6-стишиями (I, , ), и нестрофическими вольными ямбами.

Виртуозным изобретателем строф был Державин. Наряду с простыми 4-стишиями и 8-стишиями из двух 4-стиший одинакового строения или разных (I, , ), он сочиняет небывалые ранее строфы, употребляющиеся по одному разу. «Снигирь» замечателен не только размером, но и строфой: в его 6-стишиях АбАбВг последние два стиха зарифмованы с последними стихами следующей строфы: ДеДеВг (I, ). В «Осени во время осады Очакова» 8-стишия сгруппированы тройками: за каждым белым следуют два рифмованных (I, ). 5-стишия «Ключа» замыкаются холостыми стихами (I, ). Чудовищные 16-стишия «Фонаря» (I, ) улавливаются слухом потому, что обрамлены, как рефреном, кольцом коротких стихов.

Четкие белые 4-стишия ХхХх находим и у Карамзина (I, ). Они не рассыпаются благодаря чередованию клаузул, завершенности строфы и песенной симметричности (2 + 2).

Строфы XVIII в., кроме одической, не усвоены в XIX в. (не считая общеупотребительных 4-стиший, 6-стиший и 8-стиший). Едва ли не единственный эксперимент XVIII в., варьировавшийся и усложнявшийся впоследствии, — это длинное стихотворение на одну сквозную рифму, перемежающуюся с другими (I, ).

В период классицизма интерес к фольклору ограничивался в поэзии преимущественно песней. В предромантический период интерес к фольклору усиливается, учащаются попытки имитировать народный стих, и не только песенный, но и эпический. Народный стих — это по преимуществу тактовик {}. В общем свободном ритме тактовика могут встречаться и 5-сложники, и пеоны, и хореи и т. п., иногда в какой-либо песне преобладает один из этих размеров. Поэты XVIII в. обычно выбирали какой-либо один размер и им писали все произведение (I, , , , ). Очень характерно примечание Карамзина о размере его «богатырской сказки» «Илья Муромец» (I, ). В наши дни оно кажется наивным, но тогда изучение фольклора только начиналось. Теоретики и поэты глубже постигнут характер народного стиха только в первой трети XIX в., когда на первый план выдвигается проблема народности и усиливается изучение народной поэзии.

 

В. К. Тредиаковский (1703–1768)

Не возможно сердцу, ах! не иметь печали; Очи такожде еще плакать не престали: Друга милого весьма не могу забыти, Без которого теперь надлежит мне жити. Вижу, ах! что надлежит, чрез судьбу жестоку, Язву сердца внутрь всего толь питать глубоку: С Илидарою навек я уж разлучился И в последние тогда весь в слезах простился; Отнят стал быть от нее чрез страны́ дале́ки, И неверные моря, купно многи ре́ки; Темны лесы видеть ту се не допускают, Холмами же от меня горы закрывают; Скоры ветры донести к ней не могут речи, Слезны горько проливать нуждно мне есть течи. Счастие прешедше! уж что невозвратимо! Мучимою только мне мыслию что зримо! Для чего тя потеряв ныне в Илидаре, Памяти не потерял о драгой я паре? Лучше б оныя о той вовсе не имети, Сердцем нежели всяк день му́ку злу терпети. 1735
Крепкий, чудный, бесконечный, Полн хвалы, преславный весь, Боже! ты един превечный, Сый господь вчера и днесь: Непостижный, неизменный, Совершенств пресовершенный, Неприступна окруже́н Сам величества лучами И огньпальных слуг зарями, О! будь ввек благословен. Кто бы толь предивно ру́ки Без тебя мне ополчил? Кто бы пра́щу, а не луки В брань направить научил? Ей бы, меч извлек я тщетно, Ни копьем сразил бы метно, Буде б ты мне не помог, Перстов трепет ободряя, Слабость мышцы укрепляя, Сил господь и правды бог. 1744
Негде Во́рону унесть сыра часть случилось; На́ дерево с тем взлетел, кое полюбилось. Оного Лисице захотелось вот поесть; Для того, домочься б, вздумала такую лесть: Воронову красоту, перья цвет почтивши, И его вещбу еще также похваливши, «Прямо, — говорила, — птицею почту тебя Зевсовою впредки, буде глас твой для себя И услышу песнь, доброт всех твоих достойну». Ворон похвалой надмен, мня себе пристойну, Начал, сколько можно громче, кракать и кричать, Чтоб похвал последню получить себе печать; Но тем самым из его носа растворе́нна Выпал на́ землю тот сыр. Лиска, ободре́нна Оною корыстью, говорит тому на смех: «Всем ты добр, мой Во́рон; только ты без сердца мех». <1752>
Древня размера стихом пою отцелюбного сына, Кой, от-природных брегов поплыв и странствуя долго, Был провождаем везде Палладою Ментора в виде: Много ж коль ни-страдал от гневныя он Афродиты, За любострастных сея утех презор с омерзеньми; Но прикровенна премудрость с ним от-всех-бед избавляла, И возвратишуся в дом даровала рождшего видеть. Странно ль, быть добродетели так увенчанной успехом? Муса! повеждь и-вину, и-конец путешествий сыновских, Купно, в премене царств и-людей, приключения разны; Рцы, коль-без-кротости юноша пыщ, без скромности                                                             дерзок; Без направлений стремглав, чужд-искусства без-                                                             навыков дельных; Вне постоянства превратен, и-твердости вне легкомыслен; Коль есть медлен ко-благу, творить-зло, игру-                                                             тщу пристрастен; Чаять всего от-себя, но-без-помощи реяться в бездны: Всё ж и-сие и то украси́ примышлений убранством. А воскриляя сама, утверди парить за-Омиром, Слог «Одиссии» веди стопой в Фенелонове слоге: Я не-сравниться хощу прославленным толь стихопевцам: Слуху российскому тень подобия токмо представлю, Да громогласных в нас изощрю достигать совершенства. 1766

 

М. В. Ломоносов (1711–1765)

Лице свое скрывает день; Поля покрыла мрачна ночь; Взошла на горы черна тень; Лучи от нас склонились прочь; Открылась бездна звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна. Песчинка как в морских волнах, Как мала искра в вечном льде, Как в сильном вихре тонкий прах, В свирепом как перо огне, Так я, в сей бездне углубле́н, Теряюсь, мысльми утомле́н! Уста премудрых нам гласят: Там разных множество светов; Несчетны солнца там горят, Народы там и круг веков: Для общей славы божества Там равна сила естества. Но где ж, натура, твой закон? С полночных стран встает заря! Не солнце ль ставит там свой трон? Не льдисты ль мещут огнь моря? Се хладный пламень нас покрыл! Се в ночь на землю день вступил! О вы, которых быстрый зрак Пронзает в книгу вечных прав, Которым малый вещи знак Являет естества устав, Вам путь известен всех планет, — Скажите, что нас так мяте́т? Что зыблет ясный ночью луч? Что тонкий пламень в твердь разит? Как молния без грозных туч Стремится от земли в зенит? Как может быть, чтоб мерзлый пар Среди зимы рождал пожар? Там спорит жирна мгла с водой; Иль солнечны лучи блестят, Склонясь сквозь воздух к нам густой; Иль тучных гор верьхи горят; Иль в море дуть престал зефир, И гладки волны бьют в эфир. Сомнений полон ваш ответ О том, что о́крест ближних мест. Скажите ж, коль пространен свет? И что малейших дале зве́зд? Несведом тварей вам конец? Скажите ж, коль велик творец? 1743
Благословен господь мой бог, Мою десницу укрепивый И персты в брани научивый Сотреть врагов взнесенный рог. Заступник и спаситель мой, Покров, и милость, и отрада, Надежда в брани и ограда, Под власть мне дал народ святой. О боже, что есть человек? Что ты ему себя являешь, И так его ты почитаешь, Которого толь краток век. Он утро, вечер, ночь и день Во тщетных помыслах проводит; И так вся жизнь его проходит, Подобно как пустая тень. 1744
Царей и царств земных отрада, Возлюбленная тишина, Блаженство сел, градов ограда, Коль ты полезна и красна! Вокруг тебя цветы пестреют И класы на полях желтеют; Сокровищ полны корабли Дерзают в море за тобою; Ты сыплешь щедрою рукою Свое богатство по земли. Великое светило миру, Блистая с вечной высоты На бисер, злато и порфиру, На все земные красоты, Во все страны свой взор возводит, Но краше в свете не находит Елисаветы и тебя. Ты кроме той всего превыше; Душа ее зефира тише, И зрак прекраснее рая́. Когда на трон она вступила, Как вышний подал ей венец, Тебя в Россию возвратила, Войне поставила конец; Тебя прияв облобызала: Мне полно тех побед, сказала, Для коих крови льется ток. Я россов счастьем услаждаюсь, Я их спокойством не меняюсь На целый запад и восток. Божественным устам приличен, Монархиня, сей кроткий глас: О коль достойно возвеличен Сей день и тот блаженный час, Когда от радостной премены Петровы возвышали стены До звезд плескание и клик! Когда ты крест несла рукою И на престол взвела с собою Доброт твоих прекрасный лик! · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · Молчите, пламенные звуки, И колебать престаньте свет, Здесь в мире расширять науки Изволила Елисавет. Вы, наглы вихри, не дерзайте Реветь, но кротко разглашайте Прекрасны наши времена. В безмолвии внимай, вселе́нна: Се хощет лира восхище́нна Гласить велики имена. · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · О вы, которых ожидает Отечество от недр своих И видеть таковых желает, Каких зовет от стран чужих, О, ваши дни благослове́нны! Дерзайте ныне ободре́нны Раченьем вашим показать, Что может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать. Науки юношей питают, Отраду старым подают, В счастливой жизни украшают, В несчастной случай берегут; В домашних трудностях утеха И в дальних странствах не помеха. Науки пользуют везде, Среди народов и в пустыне, В градском шуму и наедине, В покое сладки и в труде. 1747
Я знак бессмертия себе воздвигнул Превыше пирамид и крепче меди, Что бурный Аквилон сотреть не может, Ни множество веков, ни едка древность. Не вовсе я умру, но смерть оставит Велику часть мою, как жизнь скончаю. Я буду возрастать повсюду славой, Пока великий Рим владеет светом. Где быстрыми шумит струями Авфид, Где Давнус царствовал в простом народе, Отечество мое молчать не будет, Что мне беззнатной род препятством не был, Чтоб внесть в Италию стихи эольски И перьвому звенеть Алцейской лирой. Взгордися праведной заслугой, муза, И увенчай главу дельфийским лавром. <1747>
Ночною темнотою Покрылись небеса, Все люди для покою Сомкнули уж глаза. Внезапно постучался У двери Купидон, Приятной перервался В начале самом сон. «Кто так стучится смело?» — Со гневом я вскричал. «Согрей обмерзло тело, — Сквозь дверь он отвечал. — Чего ты устрашился? Я мальчик, чуть дышу, Я ночью заблудился, Обмок и весь дрожу». Тогда мне жалко стало, Я свечку засветил, Не медливши нимало К себе его пустил. Увидел, что крилами Он машет за спиной, Колчан набит стрелами, Лук стянут тетивой. Жалея о несчастье, Огонь я разложил И при таком ненастье К камину посадил. Я теплыми руками Холодны руки мял, Я крылья и с кудрями До су́ха выжимал. Он чуть лишь ободрился, «Каков-то, — молвил, — лук, В дожде, чать, повредился». И с словом стре́лил вдруг. Тут грудь мою пронзила Преострая стрела И сильно уязвила, Как злобная пчела. Он громко рассмеялся И тотчас заплясал: «Чего ты испугался? — С насмешкою сказал, — Мой лук еще годится, И цел и с тетивой; Ты будешь век крушиться Отнынь, хозяин мой». <1747>
Я мужа бодрого из давных лет имела, Однако же вдовой без оного сидела. Штивелий уверял, что муж мой худ и слаб, Бессилен, подл, и стар, и дряхлой был арап Сказал, что у меня кривясь трясутся ноги И нет мне никакой к супружеству дороги. Я думала сама, что вправду такова, Не годна никуда, увечная вдова. Однако ныне вся уверена Россия, Что я красавица, Российска поэзи́я, Что мой законной муж завидный молодец, Кто сделал моему несчастию конец. Между 1751 и 1753
Мне девушки сказали: «Ты дожил старых лет», И зеркало мне дали: «Смотри, ты лыс и сед»; Я не тужу ни мало, Еще ль мой волос цел, Иль темя гладко стало, И весь я побелел; Лишь в том могу божиться, Что должен старичок Тем больше веселиться, Чем ближе видит рок. От зеркала сюда взгляни, Анакреон, И слушай, что ворчит, нахмурившись, Катон: «Какую вижу я седую обезьяну? Не злость ли адская, такой оставя шум, От ревности на смех склонить мой хочет ум? Однако я за Рим, за вольность твердо стану, Мечтаниями я такими не смущусь И сим от Кесаря кинжалом свобожусь». Анакреон, ты был роскошен, весел, сладок, Катон старался ввесть в республику порядок. Ты век в забавах жил и взял свое с собой, Его угрюмством в Рим не возвращен покой; Ты жизнь употреблял как временну утеху, Он жизнь пренебрегал к республики успеху; Зерном твой отнял дух приятной виноград, Ножем он сам себе был смертный супостат; Беззлобна роскошь в том была тебе причина, Упрямка славная была ему судьбина; Несходства чудны вдруг и сходства понял я, Умнее кто из вас, другой будь в том судья. Мастер в живопистве первой, Первой в Родской стороне, Мастер, научен Минервой, Напиши любезну мне. Напиши ей кудри чёрны, Без искусных рук уборны, С благовонием духов, Буде способ есть таков. Дай из роз в лице ей крови, И как снег представь белу, Проведи дугами брови По высокому челу, Не сведи одну с другою, Не расставь их меж собою, Сделай хитростью своей, Как у девушки моей; Цвет в очах ее небесной, Как Минервин, покажи И Венерин взор прелестной С тихим пламенем вложи, Чтоб уста без слов вещали И приятством привлекали И чтоб их безгласна речь Показалась медом течь; Всех приятностей затеи В подбородок умести И кругом прекрасной шеи Дай лилеям расцвести, В коих нежности дыхают, В коих прелести играют И по множеству отрад Водят усумненной взгляд; Надевай же платье ало И не тщись всю грудь закрыть, Чтоб, ее увидев мало, И о прочем рассудить. Коль изображенье мочно, Вижу здесь тебя заочно, Вижу здесь тебя, мой свет; Молви ж, дорогой портрет. Ты сча́стлив сею красотою И мастерством, Анакреон, Но счастливее ты собою Через приятный лиры звон; Тебе я ныне подражаю И живописца избираю, Дабы потщился написать Мою возлюбленную Мать. О мастер в живопистве первой, Ты первой в нашей стороне, Достоин быть рожден Минервой, Изобрази Россию мне, Изобрази ей возраст зрелой И вид в довольствии весе́лой, Отрады ясность по челу И вознесенную главу; Потщись представить члены здравы, Как должны у богини быть, По плечам волосы кудрявы Призна́ком бодрости завить, Огнь вложи в небесны очи Горящих звезд в средине ночи, И брови выведи дугой, Что кажет после туч покой; Возвысь сосцы, млеко́м обильны, И чтоб созревша красота Являла мышцы, руки сильны, И полны живости уста В беседе важность обещали И так бы слух наш ободряли, Как чистой голос лебедей, Коль можно хитростью твоей; Одень, одень ее в порфиру, Дай скипетр, возложи венец, Как должно ей законы миру И распрям предписать конец; О коль изображенье сходно, Красно, любезно, благородно, Великая промолви Мать, И повели войнам престать. Между 1756 и 1761

 

А. П. Сумароков (1717–1777)

Благословен творец вселенны, Которым днесь я ополче́н! Се руки ныне вознесе́нны, И дух к победе устремле́н: Вся мысль к тебе надежду правит; Твоя рука меня прославит. Защитник слабыя сей гру́ди Невидимой своей рукой! Тобой почтут мои мя люди, Подверженны под скипетр мой. Правитель бесконечна века! Кого ты помнишь! человека. Его весь век как тень преходит: Все дни его есть суета. Как ветер пыль в ничто преводит, Так гибнет наша красота. Кого ты, творче, вспоминаешь! Какой ты прах днесь пославляешь! 1744
Что к горести меня любовь воспламеняла, Я часто то тебе, Избрана, предвещала. Сбылось ли то теперь? Рок муки те прине́с. Где помощи искать?! Правители небес, В тоске и жалости мой дух изнемогает, И сердце томное крушится и страдает! С предальной высоты воззрите к сей стране И, унывающей, подайте крепость мне! Избрана, я хочу любовника оставить И, одолев себя, навек себя прославить. Но будешь ли иметь толико много сил? Хотя возлюбленный мне больше жизни мил, Но помню то, что им отец мой свержен с трона И наша отдана им Игорю корона. Когда Оскольд, мой брат, надежды не имел Вселенной показать своих геройских дел, Я сердца своего тогда не побеждала, А ныне часть моя совсем пременна стала. Олег невольников от уз освободил И щедро из темниц невольных испустил, Чтоб нашим подданным, отдав им их свободу, Явить себя отцом плененному народу И, покорив сердца, искати новых стран. Но брату моему на то ль дух гордый дан, Чтоб он был раб и чтоб он пребыл во неволе И видел Игоря на Киевом престоле? На то ли Кий сей град стенами окружил, Чтоб сродник в нем его рабом Олегу был? 1751
Не противлюсь сильной, богиня, власти; Отвращай лишь только любви напасти. Взор прельстив, мой разум ты весь пленила,                Сердце склонила. Хоть страшимся к жизни прейти мятежной, Произвольно жертвуем страсти нежной. Ты пространной всею вселенной правишь,                Праздности славишь. Кои подают от тебя успехи, Можно ли изъя́снить сии утехи: Всяк об оных, ясно хоть ощущает,                Те́мно вещает. Из сего мне века не сделай слезна; Паче мне драгая всего любезна: Я для той, единой лишь кем пылаю,                Жизни желаю. Дух мой с нею, радуясь, обитает, Кровь моя возлюбленным взором тает, Я живу подвластен в такой неволе                Счастливым боле. Всё тогда, как с ней, веселясь, бываю, Удаленный шума, позабываю, В восхищеньи чувствую жизни сладость,                Крайнюю радость. Кем горю, я мышлю о ней единой, И доволен ныне своей судьбиной; Сердце полно жаром к кому имею,                Тою владею. <1755>
Когда вступил я в свет, вступив в него, вопил, Как рос, в младенчестве, влекомый к добру нраву, Со плачем пременял младенческу забаву. Растя, быв отроком, наукой мучим был. Возрос, познал себя, влюблялся и любил И часто я вкушал любовную отраву. Я в мужестве хотел имети честь и славу, Но тщанием тогда я их не получил. При старости пришли честь, слава и богатство, Но скорбь мне сделала в довольствии препятство. Теперь приходит смерть и дух мой гонит вон. Но как ни горестен был век мой, а стонаю, Что скончевается сей долгий страшный сон. Родился, жил в слезах, в слезах и умираю. <1755>
Суетен будешь Ты, человек, Если забудешь Краткий свой век. Время проходит, Время летит, Время проводит Всё, что ни льстит. Счастье, забава, Светлость корон, Пышность и слава — Всё только сон. Как ударяет Колокол час, Он повторяет Звоном сей глас: «Смертный, будь ниже В жизни ты сей; Стал ты поближе К смерти своей!» <1759>
О мысли люты! Кончается мое́ На свете бытие́, Преходит житие́, Пришли последние минуты, Пришел ко мне тот час, Который преселяет нас Во мрачну бесконечность. Отверста моему смятенну духу вечность: Погаснут данные мне искры божества, Потухнут мысли все и чувство вещества, В ничто преобращусь навек из существа; Престрашною судьбою Расстанусь навсегда Со светом и с собою, Засну, и не проснуся никогда. На то ль я, боже мой, произведен тобою, Чтоб сей вкусил я страх И претворился в прах? Щедролюбивая и всемогуща сила Нельзя, чтоб действие лютейшее сносила — Восстану я опять. Но, ах, возможно ли исчезнуть и восстать? Когда есть бог, возможно, А бог, конечно, есть, мы знаем то неложно. <1759>
Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог. Конечно, голова в почтеньи меньше ног. <1759>
Тщетно я скрываю сердца скорби люты,        Тщетно я спокойною кажусь. Не могу спокойна быть я ни минуты,        Не могу, как много я ни тщусь. Сердце тяжким стоном, очи током сле́зным        Извлекают тайну муки сей; Ты мое старанье сделал бесполезным,        Ты, о хищник вольности моей! Ввергнута тобою я в сию злу долю,        Ты спокойный дух мой возмутил, Ты мою свободу пременил в неволю,        Ты утехи в горесть обратил; И, к лютейшей муке, ты, того не зная,        Может быть, вздыхаешь о иной, Может быть, бесплодным пламенем сгорая,        Страждешь ею так, как я тобой. Зреть тебя желаю, а узрев, мятуся        И боюсь, чтоб взор не изменил; При тебе смущаюсь, без тебя крушуся,        Что не знаешь, сколько ты мне мил. Стыд из сердца выгнать страсть мою стремится,        А любовь стремится выгнать стыд. В сей жестокой брани мой рассудок тьмится,        Сердце рвется, страждет и горит. Так из муки в муку я себя ввергаю,        И хочу открыться, и стыжусь, И не знаю прямо, я чего желаю,        Только знаю то, что я крушусь; Знаю, что всеместно пленна мысль тобою        Вображает мне твой милый зрак; Знаю, что, вспаленной страстию презлою,        Мне забыть тебя нельзя никак. <1759>
И птицы держатся людского ремесла. Ворона сыру кус когда-то унесла                И на́ дуб села.                          Села, Да только лишь еще ни крошечки не ела. Увидела Лиса во рту у ней кусок, И думает она: «Я дам Вороне сок!             Хотя туда не вспряну,             Кусочек этот я достану,             Дуб сколько ни высок».             «Здорово, — говорит Лисица, — Дружок, Воронушка, названая сестрица!                   Прекрасная ты птица!             Какие ноженьки, какой носок, И можно то сказать тебе без лицемерья, Что паче всех ты мер, мой светик, хороша! И попугай ничто перед тобой, душа, Прекраснее стократ твои павлиньих перья!» (Нелестны похвалы приятно нам терпеть). «О, если бы еще умела ты и петь, Так не было б тебе подобной птицы в мире!» Ворона горлышко разинула пошире,             Чтоб быти соловье́м, «А сыру, — думает, — и после я поем. В сию минуту мне здесь дело не о пире!»                   Разинула уста                   И дождалась поста. Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.                   Хотела петь, не пела,                   Хотела есть, не ела. Причина та тому, что сыру больше нет. Сыр выпал из роту, — Лисице на обед. <?>
Лжи на свете нет меры, То ж лукавство да то ж. Где ни ступишь, тут ложь; Скроюсь вечно в пещеры, В мир не помня дверей: Люди зляе зверей. Я сокроюсь от мира, В мире дружба — лишь лесть И притворная честь; И под видом зефира Скрыта злоба и яд, В райском образе ад. В нем крючок богатится, Правду в рынок нося И законы кося; Льстец у бар там лестится, Припадая к ногам, Их подобя богам. Там Кащей горько плачет: «Кожу, кожу дерут!» Долг с Кащея берут; Он мешки в стену прячет, А лишась тех вещей, Стонет, стонет Кащей. <?>
Трепещет и рвется, Страдает и стонет. Он верного друга, На брег сей попадша, Желает объяти, Желает избавить, Желает умреть! Лицо его бледно, Глаза утомле́нны; Бессильствуя молвить, Вздыхает лишь он! <?>
Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой, Что давно я не видалася с тобой, —        Муж ревнивый не пускает никуда;        Отвернусь лишь, так и он идет туда. Принуждает, чтоб я с ним всегда была; Говорит он: «Отчего невесела?»        Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда,        Ты из мыслей не выходишь никогда. Ах, несчастье, ах, несносная беда, Что досталась я такому, молода;        Мне в совете с ним вовеки не живать.        Никакого мне веселья не видать. Сокрушил злодей всю молодость мою; Но поверь, что в мыслях крепко я стою;        Хоть бы он меня и пуще стал губить,        Я тебя, мой свет, вовек буду любить. <1770>
Потемкин! Не гнусна хоро́ша рифма взгляду                   И слуху не гадка, Хотя слагателю приносит и досаду,                   Коль муза не гладка, И геликонскому противна вертограду,                   Когда свиньей визжит. И трудно рифмовать писцу, в науке младу,                   Коль рифма прочь бежит. Увидеть можно рифм великую громаду,                   Но должно ль их тянуть? А глупые писцы их ищут, будто кладу,                   В кривой тащат их путь. Что к ним ни прибредет, поставят рифмой сряду,                   Так рифма негодна! А я на рифму ввек некстати не насяду,                   Хоть рифма не бедна. К заросшему она вралей приводит саду,                   Где только лес густой, И ко ощипанну под осень винограду,                   Где хворост лишь пустой. Набрався таковы в избах пииты чаду,                   Вертятся кубарем И ставят хижину свою подобно граду,                   Вздуваясь пузырем. Я ввек ни разума, ни мысли не украду,                   Имея чистый ум. Не брошу рифмою во стихотворство яду                   И не испорчу дум. Не дам, не положу я рифмой порчи складу,                   Стихов не поврежу; Оставлю портить я стихи от рифмы гаду,                   Кто гады — не скажу. Им служит только то за враки во награду,                   Что много дураков, Которые ни в чем не знали сроду ладу,                   И вкус у них таков. Несмысленны чтецы дают писцам отраду,                   Толпами хвалят их, Хотя стихи пищат и спереду и сзаду,                   И Аполлон им лих. Однако скверному такому муз он чаду                   Обиды не творит. Так он не свержется, хотя и врет, ко аду,                   И в аде не сгорит. <1774>

 

И. Ф. Богданович (1743–1803)

Не Ахиллесов гнев и не осаду Трои, Где в шуме вечных ссор кончали дни герои,                Но Душеньку пою. Тебя, о Душенька! на помощь призываю                Украсить песнь мою, Котору в простоте и вольности слагаю. Не лиры громкий звук — услышишь ты свирель. Сойди ко мне, сойди от мест, тебе приятных, Вдохни в меня твой жар и разум мой осмель Коснуться счастия селений благодатных, Где вечно ты без бед проводишь сладки дни, Где царствуют без скук веселости одни. У хладных берегов обильной льдом Славе́ны, Где Феб туманится и кроется от глаз, Яви потоки мне чудесной Иппокрены. Покрытый снежными буграми здесь Парнас От взора твоего растаявал не раз. С тобою нежные присутствуют зефиры, Бегут от мест, где ты, докучные сатиры, Хулы и критики, и грусти и беды; Забавы без тебя приносят лишь труды: Веселья морщатся, амуры плачут сиры.                О ты, певец богов,                Гомер, отец стихов,                Двойчатых, равных, стройных                И к пению пристойных!                Прости вину мою, Когда я формой строк себя не беспокою И мерных песней здесь порядочно не строю. Черты, без равных стоп, по вольному покро́ю,                На разный образец крою́,                И малой меры и большия,                И часто рифмы холостые, Без сочетания законного в стихах,                Свободно ставлю на концах.                А если от того устану,                Беструдно и отважно стану,                Забыв чернил и перьев страх,                Забыв сатир и критик гро́зу,                Писать без рифм иль просто в прозу.                Любя свободу я мою,                Не для похвал себе пою; Но чтоб в часы прохлад, веселья и покоя                Приятно рассмеялась Хлоя. 1778–1783

 

Г. Р. Державин (1743–1816)

Глагол времен! металла звон! Твой страшный глас меня смущает; Зовет меня, зовет твой стон, Зовет — и к гробу приближает. Едва увидел я сей свет, Уже зубами смерть скрежещет, Как молнией, косою блещет, И дни мои, как злак, сече́т. Ничто от роковых кохтей, Никая тварь не убегает; Монарх и узник — снедь червей, Гробницы злость стихий снедает; Зияет время славу стерть: Как в море льются быстры воды, Так в вечность льются дни и годы; Глотает царства алчна смерть. Скользим мы бездны на краю, В которую стремглав свалимся; Приемлем с жизнью смерть свою, На то, чтоб умереть, родимся. Без жалости всё смерть разит: И звезды ею сокрушатся, И солнцы ею потушатся, И всем мирам она грозит. Не мнит лишь смертный умирать И быть себя он вечным чает; Приходит смерть к нему, как тать, И жизнь внезапу похищает. Увы! где меньше страха нам, Там может смерть постичь скорее; Ее и громы не быстрее Слетают к гордым вышинам. Сын роскоши, прохлад и нег, Куда, Мещерской! ты сокрылся? Оставил ты сей жизни брег, К брегам ты мертвых удалился; Здесь персть твоя, а духа нет. Где ж он? — Он там. — Где там? — Не знаем. Мы только плачем и взываем: «О, горе нам, рожденным в свет!» Утехи, радость и любовь Где купно с здравием блистали, У всех там цепенеет кровь И дух мятется от печали. Где стол был яств, там гроб стоит; Где пиршеств раздавались клики, Надгробные там воют лики, И бледна смерть на всех глядит. Глядит на всех — и на царей, Кому в державу тесны миры; Глядит на пышных богачей, Что в злате и сребре кумиры; Глядит на прелесть и красы, Глядит на разум возвыше́нный, Глядит на силы дерзнове́нны И точит лезвие косы. Смерть, трепет естества и страх! Мы — гордость с бедностью совместна; Сегодня бог, а завтра прах; Сегодня льстит надежда лестна, А завтра: где ты, человек? Едва часы протечь успели, Хаоса в бездну улетели, И весь, как сон, прошел твой век. Как сон, как сладкая мечта, Исчезла и моя уж младость; Не сильно нежит красота, Не столько восхищает радость, Не столько легкомыслен ум, Не столько я благополучен; Желанием честей размучен, Зовет, я слышу, славы шум. Но так и мужество пройдет И вместе к славе с ним стремленье; Богатств стяжание минет, И в сердце всех страстей волненье Прейдет, прейдет в чреду свою. Подите счастьи прочь возможны, Вы все пременны здесь и ложны: Я в дверях вечности стою. Сей день, иль завтра умереть, Перфильев! должно нам конечно, — Почто ж терзаться и скорбеть, Что смертный друг твой жил не вечно? Жизнь есть небес мгновенный дар; Устрой ее себе к покою, И с чистою твоей душою Благословляй судеб удар. <1779>
Седящ, увенчан осоко́ю, В тени развесистых древес, На урну облегшись рукою, Являющий лице небес Прекрасный вижу я источник. Источник шумный и прозрачный, Текущий с горной высоты, Луга поящий, долы злачны, Кропящий перлами цветы, О, коль ты мне приятен зришься! Ты чист — и восхищаешь взоры, Ты быстр — и утешаешь слух; Как серна скачуща на горы, Так мой к тебе стремится дух, Желаньем петь тебя горящий. Когда в дуги твои сребристы Глядится красная заря, Какие пурпуры огнисты И розы пламенны, горя, С паденьем вод твоих катятся! Гора, в день стадом покрове́нну, Себя в тебе, любуясь, зрит; В твоих водах изображе́нну Дуброву ветерок струит, Волнует жатву золотую. Багряным брег твой становится, Как солнце катится с небес; Лучом кристалл твой загорится, В дали начнет синеться лес, Туманов море разольется. О! коль ночною темнотою Приятен вид твой при луне, Как бледны холмы над тобою И рощи дремлют в тишине, А ты один, шумя, сверкаешь! Сгорая стихотворства страстью, К тебе я прихожу, ручей: Завидую пиита счастью, Вкусившего воды твоей, Парнасским лавром увенчанна. Напой меня, напой тобою, Да воспою подобно я, И с чистою твоей струёю Сравнится в песнях мысль моя, А лирный глас — с твоим стремленьем. Да честь твоя пройдет все грады, Как эхо с гор сквозь лес дремуч: Творца бессмертной Россиады, Священный Гребеневский ключ, Поил водой ты стихотворства. 1779
Вот красно-розово вино, За здравье выпьем жен румяных. Как сердцу сладостно оно Нам с поцелуем уст багряных!      Ты тож румяна, хороша, —      Так поцелуй меня, душа! Вот черно-тинтово вино, За здравье выпьем чернобровых. Как сердцу сладостно оно Нам с поцелуем уст пунцовых!      Ты тож, смуглянка, хороша, —      Так поцелуй меня, душа! Вот злато-кипрское вино, За здравье выпьем светловласых. Как сердцу сладостно оно Нам с поцелуем уст прекрасных!      Ты тож, белянка, хороша, —      Так поцелуй меня, душа! Вот слезы ангельски вино, За здравье выпьем жен мы нежных. Как сердцу сладостно оно Нам с поцелуем уст любезных!      Ты тож нежна и хороша, —      Так поцелуй меня, душа! 1782
На темно-голубом эфире Златая плавала луна; В серебряной своей порфире Блистаючи с высот, она Сквозь окна дом мой освещала И палевым своим лучом Златые стекла рисовала На лаковом полу моём. Сон томною своей рукою Мечты различны рассыпал, Кропя забвения росою, Моих домашних усыплял; Вокруг вся область почивала, Петрополь с башнями дремал, Нева из урны чуть мелькала, Чуть Бельт в брегах своих сверкал; Природа, в тишину глубоку И в крепком погруженна сне, Мертва казалась слуху, оку На высоте и в глубине; Лишь веяли одни зефиры. Прохладу чувствам принося. Я не спал, — и, со звоном лиры Мой тихий голос соглася, Блажен, воспел я, кто доволен В сем свете жребием своим, Обилен, здрав, покоен, волен И счастлив лишь собой самим; Кто сердце чисто, совесть праву И твердый нрав хранит в свой век И всю свою в том ставит славу, Что он лишь добрый человек; Что карлой он и великаном И дивом света не рожден, И что не создан истуканом И оных чтить не принужден; Что все сего блаженствы мира Находит он в семье своей; Что нежная его Пленира И верных несколько друзей С ним могут в час уедине́нный Делить и скуку и труды! Блажен и тот, кому царевны Какой бы ни было орды Из теремов своих янтарных И сребро-розовых светлиц, Как будто из улусов дальных, Украдкой от придворных лиц, За россказни, за растабары, За вирши иль за что-нибудь Исподтишка драгие дары И в досканцах червонцы шлют. 1783–1784
Спустил седой Эол Борея С цепей чугунных из пещер; Ужасные криле расширя, Махнул по свету богатырь; Погнал стадами воздух синий, Сгустил туманы в облака, Давнул — и облака расселись, Пустился дождь и восшумел. Уже румяна Осень носит Снопы златые на гумно, И роскошь винограду просит Рукою жадной на вино. Уже стада толпятся птичьи, Ковыль сребрится по степям; Шумящи красно-желты листьи Расстлались всюду по тропам. В опушке заяц быстроногий, Как колпик поседев, лежит; Ловецки раздаются роги, И выжлиц лай и гул гремит. Запасшися крестьянин хлебом, Ест добры щи и пиво пьет; Обогащенный щедрым небом, Блаженство дней своих поет. Борей на Осень хмурит брови И Зиму с севера зовет, Идет седая чародейка, Косматым машет рукавом; И снег, и мраз, и иней сыплет, И воды претворяет в льды; От хладного ее дыханья Природы взор оцепенел. Наместо радуг испещре́нных Висит по небу мгла вокруг, А на коврах полей зеле́ных Лежит рассыпан белый пух. Пустыни сетуют и долы, Голодны волки воют в них; Древа стоят и холмы голы, И не пасется стад при них. Ушел олень на тундры мшисты, И в логовище лег медведь; По селам нимфы голосисты Престали в хороводах петь; Дымятся серым дымом домы, Поспешно едет путник в путь, Небесный Марс оставил громы И лег в туманы отдохнуть. 1788
О домовитая ласточка! О милосизая птичка! Грудь краснобела, касаточка, Летняя гостья, певичка! Ты часто по кровлям щебечешь, Над гнездышком, сидя, поешь, Крылышками движешь, трепещешь, Колокольчиком в горлышке бьешь. Ты часто по воздуху вьешься, В нем смелые круги даешь; Иль стелешься долу, несешься, Иль в небе простряся плывешь. Ты часто во зеркале водном Под рдяной играешь заре́й, На зыбком лазуре бездонном Тенью мелькаешь твоей. Ты часто, как молния, реешь Мгновенно туды и сюды; Сама за собой не успеешь Невидимы видеть следы, Но видишь там всю ты вселенну, Как будто с высот на ковре: Там башню, как жар позлащенну, В чешуйчатом флот там сребре; Там рощи в одежде зеле́ной, Там нивы в венце золотом, Там холм, синий лес отдаленный, Там мошки толкутся столпом; Там гнутся с утеса в понт воды, Там ластятся струи к брегам. Всю прелесть ты видишь природы, Зришь лета роскошного храм, Но видишь и бури ты че́рны И осени скучной приход; И прячешься в бездны подземны, Хладея зимою, как лед. Во мраке лежишь бездыханна, — Но только лишь придет весна И роза вздохнет лишь румяна, Встаешь ты от смертного сна; Встанешь, откроешь зеницы И новый луч жизни ты пьешь; Сизы расправя косицы, Ты новое солнце поешь. Душа моя! гостья ты мира: Не ты ли перната сия? — Воспой же бессмертие, лира! Восстану, восстану и я, — Восстану, — и в бездне эфира Увижу ль тебя я, Пленира? 1792–1794
Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый снигирь? С кем мы пойдем войной на Гиену? Кто теперь вождь наш? Кто богатырь? Сильный где, храбрый, быстрый Суворов? Северны громы в гробе лежат. Кто перед ратью будет, пылая, Ездить на кляче, есть сухари; В стуже и в зное меч закаляя, Спать на соломе, бдеть до зари; Тысячи воинств, стен и затворов, С горстью россиян всё побеждать? Быть везде первым в мужестве строгом, Шутками зависть, злобу штыком, Рок низлагать молитвой и богом, Скиптры давая, зваться рабом, Доблестей быв страдалец единых, Жить для царей, себя изнурять? Нет теперь мужа в свете столь славна: Полно петь песню военну, снигирь! Бранна музыка днесь не забавна, Слышен отвсюду томный вой лир; Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! — что воевать? 1800
Если б милые девицы Так могли летать, как птицы, И садились на сучках, Я желал бы быть сучочком, Чтобы тысячам дево́чкам На моих сидеть ветвях. Пусть сидели бы и пели, Вили гнезды и свистели, Выводили и птенцов; Никогда б я не сгибался. Вечно ими любовался, Был счастливей всех сучков. 1802
Гремит орга́н на стогне трубный, Пронзает нощь и тишину; Очаровательный огнь чудный Малюет на стене луну. В ней ходят тени разнородны: Волшебник мудрый, чудотворный, Жезла движеньем, уст, очес То их творит, то истребляет; Народ толпами поспешает Смотреть к нему таких чудес.                   Явись!                   И бысть. Пещеры обитатель дикий, Из тьмы ужасной превеликий             Выходит лев. Стоит, — по гриве лапой кудри Златые чешет, вьет хвостом;                   И ре́в И взор его, как в мраке бури, Как яры молнии, как гром, Сверкая, по лесам грохочет. Он рыщет, скачет, пищи хочет             И, меж древес Озетя агницу смире́нну, Прыгнув, разверз уж челюсть гневну.             Исчезнь! Исчез.                   Явись!                   И бысть. Средь гладких океана сткляных, Зарею утренней румяных             Спокойных недр Голубо-сизый, солнцеокой Усатый, тучный рыбий князь,                   Осе́тр, Из влаги появись глубокой, Пернатой лыстью вкруг струясь, Сквозь водну дверь глядит, гуляет; Но тут ужасный зверь всплывает             К нему из бездн, Стремит в свои вод реки трубы И, как серпы, занес уж зубы…             Исчезнь! Исчез.                   Явись!                   И бысть. С долины мирныя, зеле́ны В полудни лебедь, вознесе́нный             Под облака, Веселый глас свой ниспускает; Его долина, роща, холм,                   Река Стократно эхом повторяет. Но тут, как быстрый с свистом гром, На рамена его сребристы Орел прожорливый, кохтистый             Упал с небес. Клюет, терзает, бьет крылами, И пух летит, как снег полями…             Исчезнь! Исчез. 1804

 

Н. М. Карамзин (1766–1826)

Веют осенние ветры        В мрачной дубраве; С шумом на землю валятся        Желтые листья. Поле и сад опустели;        Сетуют хо́лмы; Пение в рощах умолкло —        Скрылися птички. Поздние гуси станицей        К югу стремятся, Плавным полетом несяся        В горних пределах. Вьются седые туманы        В тихой долине; С дымом в деревне мешаясь,        К небу восходят. Странник, стоящий на хо́лме,        Взором унылым Смотрит на бледную осень,        Томно вздыхая. Странник печальный, утешься!        Вянет Природа Только на малое время;        Всё оживится, Всё обновится весною;        С гордой улыбкой Снова Природа восстанет        В брачной одежде. Смертный, а́х! вянет навеки!        Старец весною Чувствует хладную зиму        Ветхия жизни. 1789
Покойся, милый прах, до радостного утра! 1792
Законы осуждают Предмет моей любви; Но кто, о сердце, может Противиться тебе? Какой закон святее Твоих врожденных чувств? Какая власть сильнее Любви и красоты? Люблю — любить ввек буду. Кляните страсть мою, Безжалостные души, Жестокие сердца! Священная Природа! Твой нежный друг и сын Невинен пред тобою. Ты сердце мне дала; Твои дары благие Украсили ее, — Природа! ты хотела, Чтоб Лилу я любил! Твой гром гремел над нами, Но нас не поражал, Когда мы наслаждались В объятиях любви. О Бо́рнгольм, милый Бо́рнгольм! К тебе душа моя Стремится беспрестанно; Но тщетно слезы лью, Томлюся и вздыхаю! Навек я удален Родительскою клятвой От берегов твоих! Еще ли ты, о Лила, Живешь в тоске своей? Или в волнах шумящих Скончала злую жизнь? Явися мне, явися, Любезнейшая тень! Я сам в волнах шумящих С тобою погребусь. 1793
Не хочу с поэтом Греции звучным гласом Каллиопиным петь вражды Агамемноновой с храбрым правнуком Юпитера; или, следуя Виргилию, плыть от Трои разоренныя с хитрым сыном Афродитиным к злачным берегам Италии. Не желаю в мифологии черпать дивных, странных вымыслов. Мы не греки и не римляне; мы не верим их преданиям; мы не верим, чтобы бог Сатурн мог любезного родителя превратить в урода жалкого; чтобы Леды были — курицы и несли весною яица; чтобы По́ллуксы с Еленами родились от белых лебедей. Нам другие сказки надобны; мы другие сказки слышали от своих покойных мамушек. Я намерен слогом древности рассказать теперь одну из них вам, любезные читатели. 1794
Напрасно говорят, что случай есть слепец: Сию минуту он вручил тебе венец, Тебе, рожденной быть царицею сердец. Сей выбор доказал, что случай не слепец. 1796
«Лизета чудо в белом свете, — Вздохнув, я сам себе сказал, — Красой подобных нет Лизете; Лизета чудо в белом свете; Умом зрела в весеннем цвете». Когда же злость ее узнал… «Лизета чудо в белом свете!» — Вздохнув, я сам себе сказал. 1796

 

А. Н. Радищев (1749–1802)

     Из среды туманов серых Времен бывших и протекших, Из среды времен волшебных, Где предметы все и лица, Чародейной мглой прикрыты, Окруженны нам казались Блеском славы и сияньем; Где являются все вещи Исполинны и Иройски, Как то в камере обскуре; Я из сих времен желал бы Рассказать старинну повесть, И представить бы картину Мнений, нравов, обычаев Лет тех рыцарских преславных Где кулак тяжеловесный Степень был ко громкой славе, А нередко — ко престолу; Где с венцом всегда лавровым Венец миртовой сплетался, Где сражалися за славу И любили постоянство. <1799>

 

Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1752–1829)

Д овольно именем известна я своим; Р авно клянется плут и непорочный им; У техой в бедствиях всего бываю боле; Ж изнь сладостней при мне и в самой лучшей доле. Б лаженству чистых душ могу служить одна; А меж злодеями — не быть я создана. <?>

 

Примечания

В. К. Тредиаковский. Х7 цус, 13-сложный (по Тредиаковскому — «экзаметр» с дополнительным ударением перед цезурой), (АА). Х4, одическая строфа (АбАбВВгДДг) (ср. I, и ). Х7 ц 13-сложный, (ААббВВгг…). Гкз.

М. В. Ломоносов. Я4, абабвв. Я4, аББа (ср. I, и ). Я4, одическая строфа. Я5 ц (на третьей стопе), б, ж. Я3 легкий, «пример из Анакреонта» (примеч. Ломоносова), (АбАб). Я6, Алдр. ПМК: Я3, (АбАб); Я6, Алдр; Х4, АбАбВВгг; Я4, АбАбВВгг.

А. П. Сумароков. Я4, АбАбВВ (ср. I, , ). Я6, Алдр. Сапфическая строфа: первые три стиха ᴗ–ᴗ–ᴗᴗ–ᴗ–ᴗ, четвертый –ᴗᴗ–ᴗ. Как обычно в русских подражаниях античным логаэдам, сильные слоги могут быть безударными: «Не противлюсь…». Я6, сонет со строгой рифмовкой: аББа аББа ВВг ДгД. Д2, (АбАб). Я в 6–2, вольн. рифм. Я6, аа. Х 65656565, АбАбВгВг; Х5 бц. Я в 6–1. Ан2, АббАвв. Амф2, б. ПеIII, 3, аабб. Я63.., (АбАбАвАв.., рифма А сквозная).

И. Ф. Богданович. Я в 6–3, эпический.

Г. Р. Державин. Я4, аБаБвГГв. Необычен ритм с повышенной ударностью: I, полноударная форма, вместо четверти — почти половина всех стихов, в том числе единственный в русской поэзии стих Я4 с семью ударениями: «Где́ ж о́н? — О́н та́м. — Где́ та́м? — Не зна́ем»; высокая доля, около одной пятой, асимметричной III формы (то же — I, , , ); только треть обычно самой частой IV формы. Глагол времен, металла звон — бой часов. Надгробные лики — хор певчих. Я4, АбАбХ. Наряду с обычными в XVIII в. рифмами с е́ рифмы с ё. Я4, аБаБвв (два последних стиха — рефрен). Типичная для Державина неточная рифма светловласых — прекрасных. Я4, (АбАб). Неточные рифмы: уедине́нный — царе́вны, янтарных — дальных, что-нибудь — шлют. Я4. 8-ст идут тройками: первое — без рифм, с чередованием окончаний: ХхХх…; второе и третье АбАбВгВг. Неточные рифмы испещре́нных — зеле́ных; конечное г рифмуется с х: вокруг — пух. Колпик — колпица, птица из отряда аистов. Тпа3, (АбАб), но первое 4-ст (А′БА′Б); стихотворение замыкается 2-ст АА. Есть рифмы неточные и одна с ё. Лог; в Д4 между 2-й и 3-й стопой — стяжение; спаренные 6-ст: АбАбВг ДеДеВг. Есть неточные рифмы. Х4, (ААбВВб). В стихотворении, написанном на пари, нет ни одной буквы Р. Я; после вступительной одической строфы Я4 сложные 16-ст: Я 1144244144442442, ааББвГдв ГдЕЕжЗЗж. Есть неточные рифмы. Фонарь — имеется в виду волшебный фонарь. Озетить — высмотреть (обл.). Лысть, лысь (обл.) — рыбья кожа.

Н. М. Карамзин. Д 3232, б, ХХХХ. Я6, моностих. Я3 б, ХхХх. Х4 б, д, эпический, астрофич., с отдельными сверхсхемными ударениями на последнем слоге. Я6, монорим аааа. Я4, триолет.

А. Н. Радищев. Х4 б, ж, эпический, астрофич.

По изд.: Радищев А. Н. Полн. собр. соч. Т. I. М.; Л., 1938.

Ю. А. Нелединский-Мелецкий. Я6, Алдр. Акростих «Дружба».

По изд.: Нелединский-Мелецкий Ю. А. Полн. собр. стихотворений. СПб., 1901.